В апреле этого года Жан Бодрийяр побывал в Москве как фотограф: представил серию своих работ, а также выступил с лекцией о философии фотографии — "Убийство изображения". Разумеется, Бодрийяр-фотограф не пришел на смену социологу или философу. Его собственные работы, по признанию самого Бодрийяра, скорее противоречат его философии фотографии. С другой стороны, возникает впечатление, что Бодрийяр всегда занимался именно фотографией — причем, прежде всего в своих социально-философских работах. Анализ потребления и стратегий желания в 60-70-е ("Система объектов", "Общество потребления") исходил из "проективного мифа, о котором никто не мог сказать, что из него реально получится" (пишет Бодрийяр в 87-м). Эта проекция или антиутопия стала вездесущей действительностью в 80-е, негатив проявился, и по сей день этот миф-фотография подвергается бесконечной репродукции. Общество потребления постоянно воспроизводится.

Представленный здесь текст — две главы из книги "Проницаемость зла" (1990). В течение десятилетия текст дозревал до современности, и теперешнее состояние мира прекрасно описывается через "сверхпроводимость", "орбитальность" и "непредсказуемость", а "операция" и самообоснование "перформатива" уже шагнули далеко вперед в "белоснежную сверхдействительность" и бесконечную самотождественность. Что касается всевозможных крушений, то примеры даже слишком свежи. Ход истории и Бодрийяр — заодно. История показывает, что утопии воплощаются, превращаясь в свою противоположность, антиутопии же воплощаются непременно, по мере того, как сама история становится для нас утопией. По словам Бодрийяра, мы живем в эпоху реализованной утопии, в состоянии "после оргии", после тотальной либерализации, в результате которой все — вещи, люди, общества, события предельно высвободились от самих себя и теперь свободно "флоттируют", парят в орбитальном сферообразном пространстве современности. Симуляция состоит в том, что после оргии нужно делать вид, будто ничего не произошло, будто освобожденным сущностям по-прежнему что-то угрожает — нарушение их прав, экономический кризис, притеснения, вообще какая-либо нехватка, нужда. Но если что-то им и угрожает, то это конечно, не недостаток (как можно подумать, следуя логике эпохи производства), но избыток. Зло, говорит Бодрийяр, это избыток добра. Современная реальность подвергается ликвидации через избыток и переходит в состояние сверхреальности.

Впрочем, ликвидированные таким образом сущности не торопятся уходить, но продолжают оставаться на насиженных местах, сохраняя право на постоянное воспроизводство. Подлинной смерти им не дано именно потому, что им не противостоит никакая негативность. Искусство, политика, общество вовлекаются в состояние вечного умирания. В этом процессе им удается проявить небывалую активность и удивительную жизнеспособность: производительность, оперативность, статистическая точность, эффективность, а также "успешность" покрывают их отсутствие и исчезновение. Чтобы говорить о них, приходится предпринимать своего рода "феноменологию исчезновения" и двигаться на ощупь, словно впотьмах, в этом проницаемом пространстве. Дело в том, что выход за границы, избыток и прозрачность оборачиваются прежде всего избыточным видением, слишком сильным, доходящим до непристойности, приближением, где очертания объектов расплываются и различить можно лишь волны, частицы и фрагменты. Здесь-то и разворачивается процесс умирания, или микрофизика социального.

Об этой медленной, отсроченной смерти Бодрийяр писал в 1976-м — в книге "Символический обмен и смерть". Современности, избегающей смерти и иного, оберегающей себя посредством всевозможных техник — безопапсности, гарантии, сохранения, коррекции, предупреждения, продления — противостоит символический обмен — живое измерение социального. В нем обнаруживается обратный смысл или взаимная связь — словом, соотнесенность со своим пределом, присущая символическому, будь то поэзия или традиционное действие. Бесконечное умирание — это, разумеется, ожидание конца, который все не наступает, да и не может наступить. Человек уже основательно приготовился к концу: привел в соответствие свою историю, подготовил свое тело к совершенному бытию, изучил свою зодиакальную карту, чтобы, так сказать, поближе познакомиться с самим собой, — но конец почему-то все не приходит. Оказывается, событие объявило забастовку, и больше не желает происходить. Да и как ему произойти, если перед ним всегда предусмотрительно движется волна смысла, упреждающего понимания, информации и интерпретации, поглощающая его и рассеивающая. Симуляция события — будь то перестройка и гласность в СССР, война в Персидском заливе или недавние выборы во Франции — свидетельствует о его невозможности. По словам Бодрийяра, история показывает своего рода обратный ход, она как-то странно закругляется в обратную сторону, и событие продолжает отступать, угрожая ввергнуть нас в хаос первоначала. Однако иллюзия конца есть одновременно и иллюзия начала, которое остается невозможным. В этом смысле архаизм, традиционализм или современный экологический миф — это заигрывание с первоначалом, которое по существу непроницаемо. Для сбившегося с пути нет ни конца, ни начала, его путешествие становится туром, а путь совпадает с траекторией орбиты; остается лишь выбирать, по какой циркулировать.

В орбитальном мире оборота и воспроизводства уже нет места ни для иного, ни для другого, там есть лишь воспроизводящая себя самотождественность. Это уже не сартровский ад других, это преисподняя того же самого. Бодрийяр говорит, что современное общество — общество инцестуозное, так как в нем нарушен первичный запрет — запрет на воспроизводство самотождественного. Лишь перед лицом радикально иного, принципиально неравного, общественность становится обществом, а общительность — общением.

СОБЫТИЯ СО СВЕРХПРОВОДИМОСТЬЮ

Что сегодня торжествует? Терроризм как трансполитическая форма, СПИД и рак как формы патологические, транссексуальность и травести как формы сексуальности и эстетики в целом. Сегодня кажутся привлекательными лишь такие формы. Сексуальная либерализация, политические дебаты, органические болезни, и даже обычные войны больше никого не интересуют (в случае войн это как раз удачно, так как многие из них не начнутся именно потому, что никому не будут интересны). Но самое удивительное не это. Удивительно то, что все эти три формы исходят из нарушения принципа необходимого функционирования, которое, как следствие, не достигает своих результатов. Каждая из них — терроризм, травести, рак — соответствует ужесточению правил в политической, сексуальной или генетической игре и в то же время отражает ослабление или же крушение взаимности в политике, сексуальности или генетике.

Все эти формы, ядовитые, завораживающие, распространяются вредоносными картинками — сами современные медиа являются носителями заразных вирусов. Мы живем в культуре облучения тел и умов посредством знаков и образов, и если эта культура породила столь прекрасные результаты, то стоит ли удивляться тому, что она же создала и смертельные вирусы? Ядерное облучение тел началось с Хиросимы, но оно постоянно продолжает развиваться местным образом — в излучениях медиа, образов, знаков, программ и сетей.

Мы действительно повреждены событиями "сверх-проводимости", тем неуместным разгулом, в который вовлечены уже не государства, не индивиды, не институции, но всеохватывающие пересекающиеся структуры: секс, деньги, информация и коммуникация.

СПИД, биржевой крах, компьютерные вирусы, терроризм не зависят друг от друга, однако создается впечатление, что они из одной семьи. СПИД — это своего рода крах сексуальных ценностей, компьютеры сыграли "отравляющую" роль в биржевом крахе на Уолл-стрит, но, инфицировавшись в свою очередь, сами они находятся теперь под угрозой краха информационных ценностей. Зараза активно распространяется не только внутри отдельной системы, она перекидывается с одной системы на другую. И все они вместе вращаются вокруг одной порождающей фигуры, которой является катастрофа.

Разумеется, признаки этого нарушения проявились давно: локальные заболевания СПИДом, экономический крах с его знаменитым прецедентом в 1929-м и постоянно присутствующей опасностью повторения, компьютерное пиратство и взломы, имеющие уже 20-летнюю историю. Однако соединение всех этих локальных форм и их почти одновременный переход к состоянию быстрорастущей аномалии создают особую ситуацию. На массовое сознание все это производит различный эффект: СПИД может переживаться как настоящая катастрофа, экономический крах, напротив, предстает скорее игрой в катастрофу, что же касается компьютерного вируса, то его последствия, конечно, могут быть плачевными, но в то же время смехотворными и вызывать иронию, так что внезапная эпидемия, охватившая компьютеры, может спровоцировать, по крайней мере в воображении, вполне оправданный взрыв ликования (правда, не у профессионалов).

Искусство, повсюду ставшее жертвой ложного, копии, симуляции, и вместе с тем жертвой маниакального вздувания цен на рынке искусства, — являет самый настоящий метастаз тела, облученного наживой. Терроризм. Ничто в нашем облученном обществе (чем облученном? застывшим счастьем, безопасностью, информацией и коммуникацией? Распадом символических основ, основополагающих правил, социальных соглашений? Who knows?) так не напоминает цепную реакцию на терроризм, как СПИД, скупщики акций на биржах и хакеры. И заразительность терроризма, его привлекательность столь же загадочна, как и у всех этих явлений. Когда создатель компьютерной программы вводит в нее бомбу замедленного действия", используя разрушение программы как средство давления, то что же ему остается, кроме как взять в заложники ее саму и все ее операции? А скупщики акций, что же они делают, как не берут в плен и не удерживают в заложниках предприятия, спекулируя на их смерти и воскрешении на Бирже? Все они действуют по той же модели, что и терроризм (заложники котируются по определенной цене, как акции или картины), но можно столь же успешно объяснить и сам терроризм, исходя из модели СПИДа, компьютерного вируса или биржевого ОРА (объявления о скупке акций): ни один из них не имеет преимущества перед другим, это единое созвездие явлений. (Вот недавний пример: поступила в обращение дискета, содержащая информацию о СПИДе, которая сама была носителем разрушительного компьютерного вируса.)

Научная фантастика? Едва ли. В информации и коммуникации рядом с ценностью сообщения стоит ценность его чистого оборота, перехода от картинки к картинке и с экрана на экран. Все мы наслаждаемся этим новым зрелищем центробежных ценностей (Биржа, рынок искусства, скупщики). Мы наслаждаемся этим зрелищным просветлением капитала, его эстетической одержимостью. И в то же время мы наслаждаемся скрытой патологией этой системы, вирусами, которые прививаются к ней, чтобы ее подорвать. На самом же деле вирусы являются сверхлогической уравновешивающей частью наших систем, они захватывают все их пути и даже прокладывают новые (компьютерные вирусы обнаруживают, что источники имеют предел, о котором они и не подозревают). Компьютерные вирусы являются воплощением смертоносного распространения информации по всему миру. СПИД — эманация смертоносного распространения секса на уровне целых групп. Обвалы на биржах воплощают смертоносное распространение экономики — от одних к другим, головокружительного оборота ценностей, на чем и основывается свободное производство и обмен. Будучи однажды "освобождены", все процессы подвергаются остыванию по образу ядерного охлаждения, которое служит им прототипом. И это остывание событийных процессов не в последнюю очередь составляет очарование нашей эпохи.

И не в меньшей степени, чем их непредсказуемость. Во всяком случае, любое предсказание вызывает желание его опровергнуть. Часто это делает само событие. Так, есть слишком предсказуемые события, которым при этом удается не происходить, они противоположны тем, что возникают без предупреждения. Необходимо говорить об оборотной стороне совпадений, как говорят об "обратной вспышке" — о своего рода Witz evenementiel. Потеря приятна по крайней мере тем, что отрекаешься от этой объективной глупости вероятностей.

Единственное настоящее дело интеллектуалов сегодня — это играть на противоречии, на иронии, на противоположностях, смещениях, взаимообратимости, то есть всегда противиться закономерности и очевидности. Если сегодня интеллектуалам больше нечего сказать, то именно потому, что эта ироническая функция от них ускользает, так как они обращены к области нравственности, политики или философии, в то время как правила игры успели измениться, и теперь самая радикальная критика перешла в область случайностей: в область инфекций, катастроф, внезапных или систематических перемен — таковы новые правила игры, принцип неопределенности, господствующий сегодня во всякой вещи и служащий источником интеллектуального (и, несомненно, духовного) наслаждения. Возьмем, к примеру, случай заражения вирусом компьютеров: мы испытываем что-то вроде внутреннего ликования перед лицом подобных событий не из-за какого-то извращенного вкуса к катастрофам или склонности ко злу, но потому, что в них обнаруживает себя фатальное, проявление которого всегда вызывает у человека экзальтацию.

В фатальном один и тот же знак руководит появлением и исчезновением чего-либо, та же путеводная звезда приводит к крушению и катастрофе, логика процветания системы приводит к ее падению. Все это противоположно событию. Событие находится на периферии, фатальное же располагается в сердце системы (однако оно не всегда разрушительно: непредсказуемое может быть и непредсказуемой радостью). Таким образом, не исключено, что мы находили, хотя и в гомеопатических дозах, нечто демоническое даже в этих маленьких аномалиях, небольших нарушениях, изменяющих нашу статистическую вселенную.

Возможно ли всякий раз учитывать такого рода Witz evenementiel? Разумеется, нет. Одно верно: очевидность никогда не бывает надежной. В силу собственной неопровержимости истина сама теряет свое лицо, а наука — свой зад, который остается прикованным к креслу. Предположение о том, что статистическая наука всегда может быть опровергнута, уже больше не является рабочей гипотезой. Это — надежда, квинтэссенция коллективного злого гения.

Раньше говорили о молчании масс. Это молчание было событием предшествующего поколения. Сегодня массы действуют не самоустранением, а заражением. Они инфицируют голосования и предположения относительно их странных фантазий. Теперь определяющим является не их молчание или уклонение (это еще нигилистская точка зрения), но использование ими самими механизмов неопределенности. Они прекрасно играли на своем добровольном рабстве, а теперь они играют на невольной неопределенности. Это означает, что без ведома специалистов, их изучающих, а также манипуляторов, которые, как им кажется, оказывают на них влияние, они поняли, что политика виртуально мертва, а им дано вновь сыграть в игру, возбуждающую, как колебания валютных курсов, в игру, где они начинают жонглировать приемами, харизмами, расценками, котировками образов с ничем не сдерживаемой легкостью. Их умышленно деморализовали и деидеологизировали, чтобы сделать из них живую жертву расчета вероятностей, — сегодня они расшатывают все образы и обыгрывают политическую истину. Они играют в игры, которым их научили — в Биржу цифр и образов, в тотальную спекуляцию, с аморальностью, присущей самим спекулянтам. Перед лицом глупой определенности и непреклонной банальности цифр массы по краям внедряют в социологическую ткань принцип неопределенности. Если система властей организует, насколько это в ее силах, статистический порядок (а социальный порядок сегодня является порядком статистическим), то массы скрыто контролируют статистический беспорядок.

Исходя из этого вирусного, демонического, иронического и обратимого положения вещей можно надеяться на некий невероятный эффект, некий Witz evenementiel.

Это общество не производит больше ничего, кроме неопределенных событий, разъяснение которых представляется маловероятным. Раньше событие существовало, чтобы произойти, сегодня оно само сделано для производства. Таким образом, оно производится как виртуальный артефакт, как травести медиа-форм.

Компьютерный вирус, разрушивший в течение пяти часов американскую научную и военную информационную сеть, возможно, был не чем иным, как тестом (Virilio), проверкой самих американских секретных служб. Произведенное, симулированное событие. Или настоящая катастрофа, свидетельствующая о несомненном распространении компьютерных вирусов, или же тотальная симуляция, подтверждающая, что сегодня лучшей стратегией является стратегия просчитанной дестабилизации и ложной цели. Где последнее слово истории? И даже если гипотеза экспериментальной симуляции окажется верной, она отнюдь не гарантирует контроля над процессом. Тест на вирус сам может стать разрушительным вирусом. Никто не контролирует цепные реакции. Мы имеем дело не с симулируемым событием, но с событием симуляции. Тем более известно, что любое происшествие или природная катастрофа могут быть расценены как террористический акт, и наоборот. Цепочке гипотез не видно конца.

В этом смысле любая система глобально террористична. Ибо террор осуществляется не столько посредством жестокости и происшествий, сколько посредством неуверенности и удерживания. Группа, симулировавшая ограбление, подвергается отныне более жесткому наказанию, чем в случае реального ограбления: преступление против самого принципа реальности — более серьезное нарушение, чем реальная агрессия.

Из всего этого возникает глобальная неуверенность и неопределенность, которая гнездится в самом сердце операциональной эйфории. Начало этой панической ситуации положили науки: испарение взаимообратимых позиций субъекта и объекта на поверхности эксперимента окончательно приводит к состоянию неуверенности относительно реальности объекта и объективной реальности знания. Кажется, сама наука попадает в поле притяжения каких-то странных магнитов. То же самое и с экономикой, расцвет которой сопряжен, похоже, с тотальной непредсказуемостью, в ней господствующей. И внутри нее циркулирует внезапная экспансия информационных технологий, связанная с неразрешимостью знания.

Являются ли все эти технологии составляющей частью реального мира? Несомненно. Цель техники и науки, похоже, состоит скорее в том, чтобы поставить нас перед лицом совершенно нереального мира, существующего вне принципа истины и реальности. Современная революция — революция неопределенности.

Мы далеки от того, чтобы принять ее. Парадоксально то, что мы надеемся ускользнуть от нее посредством все большей информации и еще большей коммуникации, тем самым лишь усугубляя неопределенность. Захватывающее убегание вперед: безостановочная гонка технологий и их обратных эффектов, человека и его клонов по ленте Мёбиуса, которая постоянно возобновляется.

ОПЕРАЦИОННАЯ БЕЛИЗНА

Эта неопределенность вытекает парадоксальным образом из избытка позитивности, из неуклонного падения стоимости негативности. Своего рода лейкемия охватила наши общества, своеобразный недостаток негативности в состоянии эйфории, возникающей после вливания. Ни революция, ни философия просвещения, ни критическая утопия не совершаются посредством преодоления противоречий, и даже если проблемы были решены, это стало возможным за счет нарушения баланса негативности, посредством рассеивания проклятых сил на пути симуляции, целиком направленной на позитивность и фактичность. Это немного напоминает человека, потерявшего собственную тень: это значит, что он стал проницаемым для света, который сквозь него проходит, или же — что он освещается со всех сторон, беззащитный и окруженный источниками света. Так и мы освещаемся со всех сторон техникой, образами, информацией, не имея возможности отражать этот свет, мы отданы во власть белоснежной активности, обеленного общества, белому, как у серебра, блеску тел, мозга, памяти — одним словом, тотальной асептики. Обеляют жестокость, обеляют историю — грандиозное предприятие эстетической хирургии, которое оставит после себя лишь общество и индивидов с запретом на насилие, с запретом на негативность. Ибо все, что не способно более отрицать себя как таковое, обречено на радикальную неопределенность и бесконечную симуляцию.

Мы охвачены хирургическим воздействием, которое стремится отделить вещи от их негативных черт и идеальным образом воссоздать их в операции синтеза. Эстетическая хирургия: отличительные или негативные черты лица, — то, что есть в нем случайного, его красота или уродство, — все это необходимо исправить и сделать из него нечто более прекрасное, чем само прекрасное: идеальное лицо, хирургическое лицо. Даже астрологический знак, знак вашего рождения, даже его вам переделают, приспособят ваш астральный знак к вашему образу жизни (ср. с утопическим до недавнего времени, но отнюдь не лишенным будущего проектом создания Института Зодиакальной Хирургии, который в результате предпринятых манипуляций предоставит вам знак по вашему выбору).

А пол, к которому мы принадлежим, эта малая частица судьбы, которая нам остается, этот минимум фатальности и инаковости, его тоже можно будет менять по своему желанию. Не говоря уже об эстетической хирургии зеленых пространств, природы, генов, событий и истории (пересмотренная и исправленная революция, откорректированная в свете прав человека). Все должно быть подогнано задним числом под критерии сообразности и наилучшего соответствия. Повсюду приходят к этой нечеловеческой формализации лица, речи, пола, тела, воли, общественного мнения. Всякий отсвет судьбы и негативности должен изгоняться в пользу чего-то такого, что напоминает улыбку мертвеца в funeral homes, во имя всеобщего искупления знаков в рамках всеохватывающего движения пластической хирургии.

Все должно быть принесено в жертву операционному порождению вещей. В производстве производит теперь не Земля, не труд, создающий богатство (всем известное соединение Земли и Труда), но Капитал, который заставляет Землю и Труд производить. Теперь Труд — не действие, но операция. Потребление же не является более чистым и простым наслаждением благами, оно — некое делание наслаждения, смоделированная операция…

Коммуникация связана не с говорением, но с деланием речи. Информация — не с познанием, но с деланием познания. Вспомогательный глагол "делать" показывает, что здесь говорится об операции, а не о действии. В печати, пропаганде речь идет не о том, чтобы что-либо полагать, но о том, чтобы заставить полагать. Участие не является активной или спонтанной социальной формой, оно всегда вводится своеобразной машинерией или махинацией, производящей действие, как в анимации и т.п.

Сегодня даже способность желать опосредуется моделями воли, делающими желание, — такими, как убеждение или разубеждение. При том что все эти категории еще имеют смысл: желать, мочь, знать, полагать, действовать, жаждать и наслаждаться — они были, так сказать, утончены посредством прибавления одного-единственого дополнительного измерения — модальности "делания". Повсюду активный глагол уступил место вспомогательному фактитивному, а само действие теперь менее значимо, чем тот факт, что оно производится, стимулируется, разжевывается, опосредуется, технизируется.

Не должно быть никакого знания, которое не зависит от делания знания. Не должно быть речи, если она не является результатом делания речи, то есть акта коммуникации. Не должно быть больше действия, которое не получается в результате взаимодействия, по возможности снабженного контрольным монитором и инкорпорированной feed-back (обратной связью. — пер.). Ибо что характеризует именно операцию, в противоположность действию, так это то, что ее протекание принудительно регулируется, — в противном случае она не проводится. Говорит, но не взаимодействует. Взаимодействие операционно или не существует вовсе. Информация операционна или не существует.

Радость и наслаждение становятся актом коммуникации: ты принимаешь меня, а я тебя, происходит обмен радостью, подобный интерактивному действу. Тот, кто вздумает радоваться вне коммуникации, уподобляется животному. Но радуются ли машины, служащие для коммуникации? И, хотя это уже другое дело, но, если и можно вообразить себе машины, предназначенные для наслаждения, моделью для них могли бы служить машины для коммуникации. Между прочим, они существуют: это наши собственные тела, предназначенные для наслаждения, наши тела, производящие радость посредством самых утонченных косметических техник ликования.

Даже оздоровляющий бег являет собой перформатив. Бегать трусцой — не значит бежать, но — заставлять бежать свое тело. Это игра, основанная на спонтанной перформации тела, которая одновременно исчерпывается и разрушается. "Вторая стадия" бега в точности соответствует этой второй операции, а именно вырубанию машины. Боль или удовольствие здесь не спортивные, не физические, они связаны не с чисто физическим расходом сил, но с дематериализацией и бесконечным функционированием (тело бегуна напоминает машину Тингли), это аскетизм и экстаз перформативности. К деланию бега очень быстро присоединяется бесконечное продолжение бега; тело, загипнотизированное собственной перформацией и одиноко бегущее в отсутствие всякого субъекта, подобно сомнамбулической машине, работающей вхолостую. Беспредельная сторона бега связана, таким образом, с этим самосовершенствованием, с этой перформацией, вне цели, вне объективности, вне иллюзии. Тому, что не имеет предела, незачем и останавливаться.

Невозможно сказать, что объективной здесь является "форма", этот идеал 60-70-х годов. Тогда форма была еще функциональной: она была показателем рыночной стоимости, знаковой ценности тела, его продуктивности или престижа. Перформация же операциональна, она выявляет не форму, но формулу тела, его эквивалент, его виртуальность в качестве операциональной площадки, нечто, что заставляют функционировать, потому как любая машина требует, чтобы ее заставили функционировать, любая кнопка требует, чтобы ее нажали. Отсюда вытекает глубинная пустота, наполняющая действие. Казалось бы, ничто не может быть более бесполезным, нежели подобный способ — бежать, чтобы бесконечно осуществлять свою способность к бегу. И все же они бегут...

То же безразличие к содержанию, та же одержимость и операционность, перформативность и бесконечность проявляются в современном пользовании компьютером: там человек так же не мыслит, как и бегун не бежит — он заставляет свой мозг функционировать так же, как он заставляет тело бежать. Здесь также операция является виртуально бесконечной: тет-а-тет с компьютером так же не имеет причин для остановки, как и взаимодействие тела с самим собой во время бега. Своего рода гипнотическое удовольствие, экстатическое поглощение и растворение телесной энергии в одном случае и умственной энергии — в другом, точно совпадают. Неподвижное свечение кожи и мускулов, неподвижное свечение экрана.

Можно сказать, что бег и работа на компьютере являются чем-то отупляющим, неким наркотиком в той мере, в какой сам наркотик напрямую принадлежит к линии общей перформации: заставлять-наслаждаться, заставлять-грезить, заставлять-чувствовать. Он является искусственным не в смысле вторичного состояния, противоположного естественному состоянию тела, но в смысле подчиненности химическому протезу, ментальной хирургии перформации, пластической хирургии восприятия. Не случайно, что систематическое подозрение в применении допинга преследует сегодня спортивное действие. Различные типы перформации хорошо сочетаются между собой. Не только нервам или мускулам, но также клеткам и нейронам нужно придать перформативный характер (даже бактерии скоро станут операциональными). Нет больше речи о том, чтобы бросать, бежать, плыть или прыгать, речь о том, чтобы поместить спутник, называемый телом, на искусственную орбиту. Тело спортсмена становится ракетоносителем и спутником, и оно управляется внутренним микрокомпьютером посредством вычисления (а не волей, направляющей усилие посредством преодоления).

Из этого операционного принуждения вытекает операционный парадокс: не только нет необходимости в том, чтобы делать нечто значимым, но самое лучшее — вообще ничего не значить, для того чтобы лучше делать-это-значимым, ничего не знать, чтобы лучше заставлять-знать, ничего не производить, чтобы лучше заставлять-производить, не иметь что сказать, чтобы успешнее осуществлять коммуникацию. Все это в порядке вещей: известно ведь, что, для того чтобы рассмешить, нужно не быть смешным. В случае коммуникации и информации существует непреложный закон: для того чтобы они проходили как можно лучше и как можно быстрее, нужно, чтобы содержание было предельно прозрачным и ничего не значащим. Хорошая коммуникация, составляющая сегодня хорошее общество, хорошая коммуникация происходит через уничтожение ее содержания. Хорошая информация совершается посредством цифровой проницаемости знания. Хорошая публицистика существует на ничтожности или по крайней мере на нейтрализации ее продукта, как мода проходит на проницаемости женщины и ее тела, как власть совершается посредством незначительности того, кто ее осуществляет.

А что если вся публицистика станет апологией — не продукта, но самой публицистики? Что если информация, не будет более отсылать к событию, но — к раскручиванию самой информации как события? Если коммуникация не будет отсылать к сообщению, но — к производству самой коммуникации как мифа?

Предисловие и перевод с французского Яны Бражниковой