Газета День Литературы # 94 (2004 6)

День Литературы Газета

 

Владимир Бондаренко ЖИВОЙ МИР ЛИТЕРАТУРЫ

Как бы ни укорачивали ниспровергатели всех мастей литературу с пьедестала, как бы ни лишали её монополии на торжество русского духа, и поныне всё интересное в жизни России, по-моему, связано с русской литературой. Вот наконец-то, Виктор Пелевин получил чуть ли не первую русскую литературную премию за наиболее критически настроенный к нашей действительности, за первый свой социально заостренный роман..

Я рад, хотя болел, естественно, совсем за другого номинанта — Валентина Распутина, несмотря на его отказ от премии "Национальный бестселлер". И для меня важным знаком стал тот единственный балл, который дал на присуждении премии Валентину Распутину директор издательства "Ад Маргинем" Александр Иванов. Знаком влияния. Знаком действия русской литературы. Таким же знаком стали и последние статьи молодого Льва Пирогова, поставившего значимость книг Владимира Личутина и Леонида Бородина куда выше всей сиюминутной модной литературной расфасовки. Всё минет, а правда останется. Так видимо будет и в русской литературе.

Вот и Большая литературная премия Союза писателей России и "АЛРОСА" в этом году тоже определила достойных лауреатов. Тут и москвичи Леонид Бородин, и Михаил Лобанов, и Николай Коняев, и Савва Тарасов из Якутии, и Николай Скромный из Мурманска, и Владимир Шамшурин из Нижнего Новгорода. Попал в этот список, пусть и самым крайним, и я. Впервые уподобился стать лауреатом за книгу "Пламенные реакционеры", за пятьдесят портретов лучших русских патриотических писателей и художников, артистов и мыслителей, пусть и третьей, но общеписательской премии. Глядишь, со временем и до первой премии доберусь. Так что жить ещё стоит. Как говаривал Василий Белов: "Всё впереди". А книгу саму, кстати, можно купить и в редакции нашей газеты на Комсомольском, 13, и в киоске Союза писателей России.

А ряд-то хороший литературный образовался, тут и мой давний друг Леонид Бородин, и мой учитель и старший наставник Михаил Лобанов, и мой северный поморский земляк Николай Скромный; и пусть спорят друг с другом Бородин и Лобанов, пусть критикуют Коняева его соперники из знатоков поэзии Николая Рубцова, и осуждают за отношение к генералу Власову безоговорочные его противники и безоговорочные почитатели. Жизнь идёт, и литература пишется. Вот и очередной съезд русских писателей прошёл в русском городе Орле. Повидали друг друга, поговорили, уточнили позиции. Жаль, не увидел многих из знакомых. Ни Бородина, ни Дёгтева, ни Курбатова, ни Проханова. Как к ним ни относись, но из живого мира современной русской литературы их уже не выкинешь. Зато увидел в составе правления молодых Марину Струкову, Алексея Шорохова, Александра Ананичева. Побольше бы таких задиристых и пишущих. Ибо всё в конечном итоге в литературе определяется тем, что и как писатель написал. Всё остальное не просто вторично, а третично… И чем больше пишущие писатели будут определять действия нашего Союза писателей, тем будет лучше для русской литературы.

Может быть, поэтому так грустно на съезде выступил Валентин Распутин, что не увидел активности этих молодых, не заметил их, потому и перестал надеяться. Нет, есть ещё порох в пороховницах, жива ещё современная русская литература. И как всегда, несмотря на желание иных литературных чиновников, вполне оппозиционна по отношению к нынешнему режиму. Что показала и совсем недавняя презентация книги-альбома "История либерализма в России" в галерее "Велта". Книга, ярко оформленная художником Владимиром Сальниковым и отпечатанная в Псковской областной типографии всего в количестве 300 нумерованных экземпляров, стала и литературным, и художественным событием июня. В книге содержится всего лишь три манифеста, зато каких: Бориса Березовского "Манифест российского либерализма" (и как итог картинка Сальникова "Либеральный изгнанник"), Михаила Ходорковского "Кризис либерализма в России", написанный так хорошо и убедительно, что автору его до сих пор пожимают руки в тюремной камере, и в заключение манифест Александра Проханова "Хороший либерализм — мёртвый либерализм". Доказательством прохановского заголовка стала вся яркая художественная акция в процессе презентации книги. Если либерализм загоняют в рамки какой-то мистической игры, театрализованного действа с домовыми и шаманами, значит точно, в живых его уже нет. Так играют только с мёртвыми. Да и сама роскошная книга стала как бы надгробием к неосуществленному русскому либерализму. Туда ему и дорога. А литература идёт своим путём. Литература, как остров надежды, не дающий народу исчезнуть в блистающей пустоте адовой бездны. Лишь за последнее время вышли "Перелом" Николая Скромного, "Огонь в степи" Андрея Воронцова, "На острове Буяне" Веры Галактионовой, "Патологии" Захара Прилепина, "Безымянный зверь" Евгения Чебалина, рассказы Свириденкова, Галковского, Шишкина, стихи Марины Струковой и Дианы Кан, Николая Колычева и Владимира Шемшученко, Светланы Сырневой и Алексея Шорохова…. Жива ещё наша литература, жива и Россия!

 

Мария Аввакумова ПАРАД ПЛАНЕТ

***

Вся эта жизнь — как город паутинный...

вот-вот прорвется крыша бытия.

Под пеленою, пыльной и полынной,

себя — всей жизнью — схоронила я.

Затрону перстью — пелена взметнется:

откроется из мглы полузнакомый вид,

где я жива, где сердце ярко бьется

и плоть, как факел огненный, летит.

Не трогай мрежи! Одного дыханья

достаточно, чтоб пелену смахнуть...

Твой космос рухнул в глубину сознанья.

И значит — здесь — кончается твой путь.

17.04.04

НАЧАЛО АПРЕЛЯ

В небе много тяжелой сини —

голубиной, размытой, стальной.

Там встречается время-разиня

с подследившей его весной.

Как девица, хотящая замуж,

отличила, она, наконец,

подходящего... нужного... так уж

подмочил ей подол молодец.

Стынут лужи весны-скороспелки

по ночам; а пробился день —

разыгрались, распрыгались белки

света вышнего врассыпень.

02.04.04

КИТАВРАСКА

Кончается вечер прощальный

с крестьянским трудом пополам, —

не то чтобы мы обнищали

и трудно без пахоты нам...

а то, что крестьянство забывший,

на труд сей возвысивший глас, —

он выгодно плюнет в Всевышних,

и Родину сдельно продаст.

Такая простая привязка...

однако, не сразу поймешь.

Крестьянка, она ж — китовраска:

всё вынесет, что ни положь.

24.04.04

***

Петушок на красной кружке

из рубинного стекла

ждет подружки, ждет пеструшки,

ждет... А жизнь текла-текла...

Дотекла до новой Пасхи:

красим яйца, тесто жмем

и, как наши бабки, счастья —

русского — уже не ждем.

Ехал грека через реку,

а по речке плыл навоз...

Выдай, Петя, кукареку,

разверни гармонью хвост!

Петушок на красной кружке

с каждым годом всё умней:

не видать ему подружки,

кроме личности моей.

09.04.04

ПО ПОВОДУ ПАРАДА ПЛАНЕТ

— Что происходит в небесах?

— Опять парад планет.

Такой оттуда льется страх!

Такой неверный свет!

Там — подготовка, там — муштра,

на то и есть парад.

А здесь с утра и до утра

всё спорят да бомбят.

От тех парадов здесь беда,

смерть, вопли и разор.

Ой, небо-батюшка, пора

сей прекратить позор.

Расставь все звезды, как всегда,

как было в первый час.

А по линейке никогда

не строй ни звезд, ни нас.

23.03.04

 

НАБОКОВЫМ ВЫШЛО (Беседа с Анатолием Ливри о скандале в благородном доме)

Не только и, может быть, не столько вирусами, сколько невероятным скандалом в литературной жизни Русского Зарубежья сотрясаем Интернет вот уже несколько месяцев. Теперь этот скандал, казалось бы, уже невозможный при нынешнем довольно скромном месте литературы как таковой, доходит и до российских бумажных изданий. В эпицентре его — личность русского парижанина, тридцатилетнего писателя Анатолия Ливри. Камнем преткновения стала, с одной стороны, его повесть "Выздоравливающий", вышедшая в журнале "Нева" и в одноименном сборнике его произведений в питерском издательстве "Алетейя", с другой — биографические сведения, которыми сопровождалось последнее издание. Те, кто ранее его прозу печатали, вдруг резко изменили ее оценку, заявив, что автор — не более чем эпигон Набокова. Но сначала посыпались утверждения о неверности биографических сведений. Мол, уволили его из уважаемого университета Сорбонна отнюдь не за "Выздоравливающего", настоящая фамилия его — не Ливри, и всё остальное, вплоть до обладания черным поясом каратэ включительно,— неправда, хотя в том же Интернете можно найти линк, обладание это подтверждающий (http://www.ffkama.fr/cgi-bin/w3-msql/apps/criteres.html?typerech=fede&noment=&codeent). Да и об оригинальности литературного стиля я, написавший по просьбе издательства "Алетейя" к его книге послесловие, мнения все же не изменил. Вот Сергей Карпухин на Набоковском форуме в Калифорнии заявил, что стиль Ливри даже "превосходит литературный стиль Владимира Набокова своим модернизмом". Последнее мнение вызвало ревнивое негодование Дмитрия Набокова, который назвал его "писателем-хулиганом", сравнивая его при этом почему-то с Пелевиным. В недавнем интервью журналу "Огонек" Набоков-младший авторитетно заявил, что сама по себе личность Ливри "достойна разве что внимания психиатров". В чем причина столь неровного отношения к стилю Ливри? Не осталось ничего другого как выслушать позицию самого Анатолия Ливри. Но с живым писателем трудно все время ограничиваться рамками стилистики.

"День литературы". Анатолий, в чем, на ваш взгляд, особенность вашего литературного стиля? Откуда такая виртуозность литературного русского языка, в то время, как всю свою сознательную жизнь вы провели в эмиграции и в полном отрыве от русскоязычной среды?

Анатолий ЛИВРИ. Да, живу я в эмиграции, но творю я для российского читателя. И, мне кажется, я могу это сказать без ложной скромности: за последнее десятилетие мне удалось создать нечто неповторимое — ситуацию, когда живёшь абсолютно вне среды языка, на котором пишешь, намеренно отказываешься от общения с носителями этого языка, и одновременно "напитываешь" себя до отказа творчеством тех, кто создал русский литературный язык: Пушкиным, Гоголем, Чеховым, Набоковым. Много читать вредно, но прозу этих четырёх авторов надо знать наизусть. Достигаешь состояния, при котором их книги становятся частью твоего тела, ведь литература — дело плотское. После чего каждый из этих писателей в отдельности или все они вместе "нисходят" на тебя. Впрочем, классики — люди вежливые и обычно не толкаются. В конце концов, создаётся нечто изысканное и своеобразное, сродни тому острову у берегов Исландии, который вдруг появляется на поверхности океана: он чист и в тоже время несёт в себе генофонд всей Земли. Поэтому этот волшебный остров надо всячески охранять. И если вы любите прекрасное, то уж не корите за мои бойцовские порывы.

"ДЛ". Когда-то Андрей Синявский назвал свои разногласия с Советской властью чисто стилистическими. Можно ли теперь таковыми назвать и вашу, если так можно выразиться, размолвку с сыном Владимира Набокова, Дмитрием Владимировичем?

А.Л. Так и есть. И при этом именно Набоков-младший не только оклеветал меня, назвав бандитом, отпетым уголовником и сумасшедшим, но и заказал на меня пасквили в прессе России и других стран. И это только начало: ведь мой автобиографический роман ещё не вышел. Моя научная книга "Набоков ницшеанец" еще даже не опубликована — а сколько усилий предпринимается сейчас к тому, чтобы ни роман, ни монография не появились в печати! Посмотрите, что еще будет после их издания.

"ДЛ". Говорят, что в высшей иерархии славистики отношение к вашему творчеству тоже отнюдь не однозначно. С чем, на ваш взгляд, это связано?

А.Л. Дело в том, что после нападок Набокова-младшего всплыла на поверхность и история написания "Выздоравливающего" — повести, давшей название сборнику "Алетейи". Когда повесть была только опубликована в Париже, то меня тут же принялись шантажировать, чтобы ни в коем случае это произведение не было напечатано в России. Набоковед Нора Букс давала ясно понять, что если повесть увидит свет в России, то моя карьера в Сорбонне будет закончена и мои научные работы никогда не будут напечатаны. И всё-таки, вы понимаете, хоть я и живу в Париже, важен-то для меня читатель России, а потому я решился напечатать "Выздоравливающего", несмотря на шантаж, и очень рад, что повесть вышла и в издательстве "Алетейя", и в литературном журнале "Нева" (2003, № 2). А потом, как вы уже знаете, разразился скандал с неуравновешенным Набоковым-младшим. К тому времени на факультете славистики уже знали, что я написал книгу "Набоков ницшеанец" и что все те научные работы, которые были отвергнуты факультетом славистики, печатаются факультетом классической филологии Сорбонны. Я стал конкурентом, от которого надо было избавиться. Чего только не было сделано для этого! Нора Букс обратилась в жёлтую прессу — если не ошибаюсь в какие-то "Волос", "Листок" и проч. Она объявила на набоковском форуме, что мой лозаннский издатель отказывается от меня, а затем послала туда свою подругу — переводчицу Лимонова на французский, — чтобы получить там справку, что издательство "отказывается печатать Анатолия Ливри". Были состряпаны какие-то письма и отправлены от лица Сорбонны уже моему питерскому издателю, "Алетейе". Набоковеды дошли даже до того, что отыскали где-то номер телефона владельца моей квартиры в Париже, и профессор Сорбонны Нора Букс звонила ему с сообщением, что Ливри, якобы, хочет её убить… Но даже международная мафия славистов — и та подчас садится в лужу. Но я не гневаюсь на них. Наоборот, для меня как для писателя всё это чрезвычайно занятно! В настоящий момент они просто ещё не знают, как именно нужно браться за дело. Так, в одной из статей, заказанных Сорбонной (кажется в близком Дмитрию Набокову "Волосе"), обо мне говорится, что в тюрьме я никогда не был, а только подражаю Лимонову парижского периода. А буквально через несколько недель сам Набоков-младший заявляет в "Огоньке", что Анатолий Ливри, якобы, приговорён к тюремному заключению. Или, например, набоковский форум рассылает письма, где говорится, что я — антисемит (какая-то жертва американского образования приплела сюда прах капитана Дрейфуса), а вскоре сам Дмитрий Набоков в своём интервью "Огоньку" пытается прицепить ко мне еврейское происхождение. Но я уверен, что через некоторое время выработается твёрдая клеветническая версия относительно Анатолия Ливри, и мои "добрые друзья" будут твёрдо придерживаться её.

"ДЛ". Что же все-таки с тюрьмой? Сидели ли вы за покушение на убийство жены или нет, запрещено ли вам ступать на швейцарскую землю?

А.Л. Личная жизнь у меня, действительно, протекает бурно, и "оппоненты" пользуются этим. Помню, пару лет назад Нора Букс говорила мне, что Дмитрий Набоков — придавленный папенькой мальчишка и что она из него верёвки вьёт. Понятно, почему в своём интервью "Огоньку" Набоков-младшенький вдруг распространяет слухи, которые, вот уже десять лет ходят обо мне по Парижу. Разве можно принимать всерьёз истерику 70-летнего Эдипчика, так и не одолевшего своего Лая! Что же касается моего тюремного заключения в Швейцарии, то дело обстояло так. Я женат на дочери швейцарского миллионера. В 2002 году я расстался с женой. Чтобы отомстить мне, она и её любовница (так!) похитили рукописи моего романа, который я пишу одновременно по-русски и по-французски. Черновики были представлены полиции в качестве моих писем, где я, якобы угрожаю убить жену да впридачу отрезать уши и пальцы у её любовницы. Результат этой кражи чрезвычайно неприятный: я обвиняюсь в покушении на убийство, в шантаже и даже в связях с русской мафией. В марте 2003 года я не смог явиться по повестке к базельскому следователю — был с моей девушкой в Африке. Я даже и не знал, что я объявлен во "всешвейцарский уголовный розыск", а потому был арестован при пересечении французско-швейцарской границы в Базеле. Вскоре судья меня отпустил на свободу. Но черновики мне не вернули, а уголовное дело продолжается. Обыкновенная история! Конечно, никто меня не приговаривал. Небольшой срок в СИЗО не имеет ничего общего с приговором уголовного суда. Там я написал несколько рассказов, и среди них "Сказку", которые и войдут в мой следующий сборник. Что же касается того, чтобы взорвать Сорбонну или изнасиловать Нору Букс, то Набоков-младший скорее всего имеет в виду тот же рассказ "Сказка", который я написал в следственном изоляторе. Да, в "Сказке", действительно, герой бросает лимонку в окно одного здания, а перед этим занимается сексом со старухой. Ну и что? Вы дайте волю Дмитрию Набокову, так он родного отца засудит за педофилию!

"ДЛ". Любопытно, остается ли после всего этого время на внимание к исторической Родине? Ведь вы, я слышал, помимо всего прочего, каким-то образом участвуете и в политической жизни Франции как роялист, т.е. "правый". Следите ли вы при этом за российской политической жизнью, с ее правыми и левыми?

А.Л. Многие моменты российской политики привлекают моё внимание. Скажу больше — я подчас (а в последнее время всё чаще и чаще!) сожалею о том, что лидеры Франции не имеют достаточной силы воли, независимости и национальной гордости для принятия решений, как их российские коллеги. Тем более, я предвижу, что самые трудноразрешаемые проблемы этого века России и Франции — одинаковы. Мне не кажется, что можно в какой-то степени сравнивать российских и французских левых. Если я не разделяю мнения левых России, то нельзя не признать, что они достойны уважения: они знают на собственном опыте, что предлагают. А те, кто за них голосует, также на собственном опыте имеют представление о том, что они выбирают. Во Франции же левого движения как такового нет. Есть пошлейшая мещанская магма, вскормленная знаменитым маем 68-го года: дегенеративных буржуа, которые не знают куда приткнуть своё неспокойное либидо; бескультурные, мягкотелые, беспринципные, развращённые, нечистые на руку... Такие проповедуют всемирное братство с неграми, кубинцами, арабами — а отправь их в настоящую соцстрану — в Северную Корею, например, — так через сутки они запросятся домой к маменьке. Они, кстати, ничем не отличаются от так называемых французских "правых".

Беседовал Александр ЛЮСЫЙ

P.S. Во время подготовки интервью на Анатолия Ливри в центре Парижа совершено нападение. Он был избит металлическими прутьями, получил сотрясение мозга, на голову были наложены швы. Но творческих амбиций это его не лишило.

 

Георгий Судовцев МАРСИАНСКАЯ ВПАДИНА

Если кто не знает, самая высокая гора Солнечной системы расположена вовсе не на Земле, а на Марсе — это вулкан Олимп высотой 27,4 км. Его земной тезка куда ниже — 2917 м. ВВП Российской Федерации, который мы уже третий год пытаемся удвоить, по официальным данным, составляет по паритету покупательной способности около 10% американского. То есть нам до Америки сегодня — приблизительно как земному Олимпу до марсианского. И не только в экономике. Взять, например, такой государственный праздник, как День независимости. В США 4 июля — основополагающая дата, вокруг которой сложилась уже целая мифология. А что связано в сердце и памяти наших соотечественников с днем 12 июня? Вторжение Наполеона в 1812 году, да и то по старому стилю?

Автор "Русского журнала", кандидат исторических наук Сергей Маркедонов, решил восполнить этот пробел и напомнить читателям, что "12 июня 1990 года депутаты Верховного Совета РСФСР в едином порыве высказались за независимость. За независимость от СССР и советской власти, коммунизма и иждивенчества национальных республик и стран Африки, за собственные национальные интересы, за новую Россию как Россию несоветскую".

"У сегодняшней России… нет собственных праздников, за исключением Дня независимости, переименованного в невнятный День России. И этого мы стесняемся!.. Пора понять, что, отказываясь делать выбор в пользу новых праздников и молчаливо стыдясь их, …мы все отказываемся не только от собственной истории, но и от собственной идентичности", — справедливо замечает автор, тем самым молчаливо признавая День ельцинской конституции 12 декабря не праздником вообще. Оно и понятно — заставь кандидата Богу молиться...

"Россия — не усеченный Советский Союз, и начиная с 1991 г. отечественным патриотам пора стать патриотами не исчезнувшей страны, а реально существующей", — грозно заявляет автор, перечислив все блага, которые принесла Российской Федерации ее "независимость".

"Ситуация в нашей экономике далека от оптимистичной, но была бы она лучшей, тяни мы на своих плечах закавказский и среднеазиатский возы? Ни один из советских промышленных гигантов не входил в список крупнейших компаний мира Fortune-500, а теперь таковых несколько. Независимая Россия заметно улучшила свою кредитную историю (только в 2001 году внешний долг сократился на $13,2 млрд.)".

Ответим уважаемому С.Маркедонову по каждому из трех пунктов его апологии. Сегодня российская экономика "тянет на своих плечах" не только "закавказский и среднеазиатский возы", но и огромнейший воз западной экономики, снабжая ее сырьем и технологиями на условиях неэквивалентного обмена. Это ноша куда тяжелее. Так что марсианский Олимп американской экономики — во многом заслуга словно провалившейся в самую глубокую на Земле Марианскую (марсианскую) впадину экономики постсоветской. Природа не терпит пустоты. В список крупнейших компаний Fortune-500 советские предприятия и фирмы принципиально не могли входить, поскольку этот список составлялся для "стран рыночной экономики", капитализация и прибыль которых рассчитывалась на иных принципах, чем в плановой экономике СССР. И, наконец, не секрет, что почти 90% нынешнего внешнего долга РФ образовались в годы правления Горбачева и Ельцина. И вообще, если нынешние социально-политические тенденции сохранятся, Российская Федерация тоже может перейти в разряд "исчезнувших стран". Вот о чем впору подумать ревнителям "новой национальной идентичности".

Георгий СУДОВЦЕВ

 

ХII СЪЕЗД СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ РОССИИ

С 23 по 25 мая 2004 года в г. Орле прошёл очередной ХII съезд Союза писателей России. От почти семитысячного писательского Союза было избрано 180 делегатов из всех республик, краёв и областей России, отделений СП России в странах ближнего зарубежья. На съезд были приглашены многочисленные гости, в том числе из Китая, Сербии и арабских стран.

Накануне съезда в Синодальной резиденции Свято-Данилова монастыря делегацию Союза писателей России принял Святейший Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II, он поблагодарил участников встречи за преподнесённые книги, состоялась живая беседа, а в заключение пожелал благословенных успехов предстоящему съезду.

В Орёл приехали все классики и мастера современной русской литературы и литератур народов России: Михаил Алексеев, Валентин Распутин, Василий Белов, Виктор Лихоносов, Егор Исаев, Владимир Костров, Станислав Куняев, Владимир Личутин Феликс Кузнецов, Исхак Машбаш, Николай Лугинов, Владимир Крупин, Юрий Лощиц, Ренат Харис, Равиль Бикбаев…

С приветственным словом от Президента РФ В.В. Путина выступил полномочный представитель в Центральном федеральном округе Георгий Полтавченко.

С содержательным и далеко не формальным докладом выступил губернатор Орловской области Егор Строев. В частности он сказал: " Российские писатели, Союз писателей России все эти годы были в числе тех сил, которые, защищая духовность и нравственность народа, идеи государственности и патриотизма, каждый на своём месте противостояли распаду и тлению, мерзости и запустению, когда менялы оказались в храме, коверкая и изуверски извращая тысячелетние устои нашего государства…"

Всесторонний анализ состояния и проблем духовной и литературной жизни современной России, места в этой жизни писательского союза патриотов и государственников прозвучал в докладе председателя СП России Валерия Ганичева.

На съезде шёл живой разговор. Выступило более тридцати писателей только на пленарных заседаниях, а ведь были ещё выступления в студенческих аудиториях, в библиотеках, на предприятиях города Орла и в районах области.

На съезде прошли выборы. Председателем Союза писателей России избран Валерий Ганичев. Заместителем Сергей Лыкошин. Первым секретарём Геннадий Иванов.

Сопредседателями избраны: Валентин Распутин, Феликс Кузнецов, Станислав Куняев, Сергей Лыкошин, Николай Лугинов, Сергей Перевезенцев, Игорь Янин, Валентин Сорокин, Владимир Гусев, Геннадий Попов, Исхак Машбаш. Высший творческий совет возглавил Михаил Алексеев. В его состав вошли: Сергей Михалков, Юрий Бондарев, Владимир Карпов, Владимир Гусев, Егор Исаев, Дмитрий Жуков, Борис Леонов, Альберт Лиханов, Виктор Лихоносов, Михаил Лобанов, Олег Шестинский, Михаил Борисов, Юрий Пахомов-Носов, Виктор Потанин, Пётр Палиевский, Николай Скатов, Михаил Числов, Александр Проханов…

Съездом были приняты: итоговая резолюция о положении с законом " О творческих работниках и творческих союзах", резолюция в связи со 100-летием со дня рождения М.А.Шолохова, обращение "Великая победа великого народа", посвящённое празднованию 60-летия Победы в Великой Отечественной войне и другие документы.

Во время работы съезда произошло знаменательное событие: Союз писателей Татарстана вступил в Союз писателей России. Теперь отделения СП России есть во всех регионах страны.

XII-й съезд стал во многих отношениях объединительным. И в этом прежде всего его успех и плодотворность.

 

Галина Горбенко ОБНАЖЕННАЯ НАТУРА

На соискание Государственных премий Российской Федерации в области литературы и искусства 2003 года среди прочих, как известно, был выдвинут и А.М.Смелянский. Его выдвинула газета "Культура" "за многолетнее научное исследование и публикации наследия основателей Художественного театра и его выдающихся деятелей". Истолкование взглядов К.С.Станиславского и В.И.Немировича-Данченко — дело не новое. Тут всё идет, как говорится, по накатанному пути.

Но премию Анатолий Миронович Смелянский не получил. Видимо, не последнюю роль в этом прискорбном обстоятельстве сыграла небольшая книжица, написанная года четыре назад и вышедшая в свет под названием "Уходящая натура". Понравилась она далеко не всем, поскольку чересчур уж раскрыла в авторе то, что обычно обнажать не рекомендуется. Но, поскольку теперь одним выдвижением дело, судя по всему, не ограничится, стоит напомнить читателям некоторые вехи жизненной и творческой биографии несостоявшегося лауреата.

Одно дело — красиво нанизывать слова в беседах и лекциях о чужих работах, и совсем другое — приоткрыть свои мысли и поступки на пути к долгожданной карьере. Ее Смелянский, как видим, успешно осуществил. Из незавидной должности заведующего литературной частью МХАТа он вспорхнул на значительную высоту: стал ректором Школы-студии этого прославленного театра. Много лет при О.Н.Ефремове Смелянский был, как шутили актеры, "серым кардиналом" — и вдруг стал главным воспитателем молодежи, которая готовится воскресить былую славу театра. Естественно, все, кому дорога судьба русской культуры, обеспокоены тем, кто и с каких позиций будет осуществлять эту задачу.

Так вот, позиции Смелянского, доктора искусствоведения, профессора, как раз и понятны, когда закрываешь последнюю страницу его "откровений", которые можно было бы назвать не "Уходящей натурой", как озаглавил автор, а "Обнаженной натурой". С первых же страниц Смелянский повествует о том, что дало толчок для сочинения его "эссе".

"В начале 90-х годов в русском центре Гарварда объявились несколько соотечественников, которые придумали создать многотомную энциклопедию под названием "Советская цивилизация". Идея была такая: запечатлеть подробности уходящей эпохи... Множество рубрик в своей совокупности должны были охватить основные стороны бытия: работа, секс, отдых, коммуналка, очередь, колхоз, комсомол, пионерлагерь, тюрьма, наука, искусство, медицина, школа, взятка, аборт, развлечение, пенсия,— то есть всё, что давало своеобразие нашему способу жизни и определяло, как тогда стали говорить, советскую ментальность... Круг авторов собирали "оттуда" и "отсюда" (то есть из США и из России.— Г.Г.)".

Настораживает уже то, что так предвзято выбраны из нашей жизни ее не самые лучшие черты, цинично обозначенные как "основные стороны бытия". Понятно, что идея зародилась в Гарварде, в его так называемом "русском центре", и совершенно ясно, кто эти авторы, которых собирались привлечь "оттуда" и "отсюда", и с каких позиций они могли бы "осветить" наше прошлое. Но, как пишет дальше Смелянский, "из Гарвардского проекта ничего не вышло, коллективный сеанс воспоминаний не состоялся. А жаль. Советская цивилизация на наших глазах превращается в миф, ее язык становится темным, а живые подробности затираются даже в памяти очевидцев".

Эти сожаления о распавшемся проекте не случайны. Ведь и сам автор получил там конкретное задание: "Мне было предложено воскресить подробности минувшего на примере такого важного культурного института, каким был МХАТ СССР им.Горького". И Смелянский, несмотря на то, что "Гарвардская советская энциклопедия" не состоялась, эту работу выполнил и опубликовал ее в виде книги "Уходящая натура". По существу, получился отчет о том, как разваливался прославленный театр — драгоценное культурное наследие, оставшееся от Советского Союза.

Здесь читатели могут увидеть без прикрас прежде всего самого автора, его двуличие и элементарную непорядочность. Он постоянно сопутствовал Ефремову, играл на его слабостях, подсказывал тому неназойливо, исподтишка те действия, которые вели не только к отходу от системы К.С.Станиславского, но и к утрате целостности самого театра. С другой стороны, Смелянский, "верный оруженосец" Ефремова, не пощадил ушедшего навсегда шефа. Поистине, как в басне Крылова: "И я его лягнул, пускай мое ослиное копыто знает".

Примеры? Их множество. Уж чего стоит одно лишь название главы "Когда разгуляется..." При Ефремове, как вспоминает Смелянский, "в Художественном театре принятие "на грудь" стало делом доблести... С его недугом власть считалась как с меньшим из зол. Зато он не был диссидентом... Тут была какая-то тайна советской истории, которая подключала О.Н. (Олега Николаевича Ефремова.— Г.Г.) к легендарному ряду тех, кому власть разрешала".

Значит, понимая то, что рядом с ним в течение двадцати лет жил и работал больной человек, Смелянский, как тень, сопровождал его повсюду, не сводил глаз — как на фотографии, запечатлевшей их вместе с драматургом М.Шатровым. Всегда был под рукой и, пользуясь недугом своего хозяина, подсказывал тому свои идеи. В последние годы они как-то сопрягались с установками "гарвардских мудрецов": охаивать всё, что создавалось и развивалось в культуре при советской власти. Эта стратегия подтверждается словами самого автора "Уходящей натуры": "Хотелось закрепить подробности того, как создавались советские пьесы, как их заказывали, уродовали, пробивали и запрещали".

Вот, оказывается, что, по Смелянскому, следовало бы сохранить в памяти потомков из процесса создания спектаклей. А ведь итог этой работы выносился на зрителя, воздействовал на него эмоционально и нравственно, вписывал в историю театра свою страницу, создавал мнение о его труппе в целом и о каждом актере. Но Смелянскому не до того, сколько прекрасных спектаклей шло на его памяти в те годы и во МХАТе, и в других театрах, о которых, кстати, он сам писал хвалебные рецензии во времена "советской цивилизации", как назвали тот период в жизни нашей страны гарвардские "русские".

А ведь тогда театры были частью нашей огромной культуры. И как ни крути, ни верти, ни искажай наше прошлое, в нем создавались прекрасные фильмы, звучала замечательная, волнующая сердца музыка — не та, что сегодня ежечасно обрушивают на наши головы радиостанции, подобные "настоящему радио". В том же МХАТе шли спектакли, составившие нетленный фонд отечественного искусства, работали актеры, явившие миру высокие образцы не только русского, но и мирового театрального искусства.

С разных позиций можно оценивать прошлое. Так, Смелянский изобразил в основном изнанку жизни театра, курьезы и эпизоды, которые высмеивают и большей частью подчеркивают отрицательные моменты. Люди, которые окружали автора, подаются в качестве либо тупых чиновников, либо недоумков, либо лизоблюдов и приспособленцев. Смелянский хорошо говорит лишь о немногих — в основном, о своих единомышленниках. Благо, что у нас есть и другие источники для знакомства будущих поколений с историей нашего драматического искусства. Сотни монографий и мемуаров рассказывают об истинном творчестве, о талантливых и увлеченных людях, которые создавали Великое искусство в Великой стране.

По своему статусу главлита Смелянский должен был участвовать в выборе репертуара и в сохранении традиций театра, то есть, в первую очередь, системы К.С.Станиславского, который ставил во главу угла при создании спектакля именно его художественность. Недаром в самом названии театра стояло и стоит слово "художественный". Но по самим спектаклям, которые были поставлены в пору Ефремова: "Сталевары", "Заседание парткома", "Мы, нижеподписавшиеся" и другим,— можно было судить о том, что репертуарная политика была направлена не на художественность, а на идеологические и внутриполитические, актуальные на текущий момент, темы. Не случайно эти спектакли ушли в небытие, а пьесы классиков и сегодня звучат злободневно. Конечно, это не значит, что надо исключать из репертуара современные пьесы, но корни, традиции такому театру, как МХАТ, безусловно, следует сохранять. Они подобны корням дерева: листва каждый год меняется, а ствол живет и дает новые побеги...

Как единый организм МХАТ перестал существовать в 1987 году. Для многих актеров это было трагедией. Некоторые ее тяжело, но пережили, другие не смогли преодолеть. Думается, что и для таких актеров, как народные артисты СССР Е.Евстигнеев и О.Борисов, это не прошло даром. Стресс, который они испытали, не мог не приблизить их к финалу жизни. МХАТ им.Чехова (так он с тех пор именуется.— Г.Г.) остался в прежнем здании, в Камергерском переулке. На Тверском бульваре поселился МХАТ им.Горького, сохранивший не только имя советских времен, но и традиции основателей. Сколько было дискуссий, борьбы, в которой автор "Уходящей натуры" ратовал за расчленение театра, за эту резню по живому.

Недавно мне довелось послушать пленку с записью собрания, на котором Т.В.Доронина рассказывала представителям прессы, как искажалась в печати правда о театре, о событиях, приведших к его разделению, и какую неприглядную роль играл в этом Смелянский. Среди статей-нападок на Доронину и ее сторонников была и заметка А.Караулова в "Огоньке". Приятно сознавать, что сейчас он понял ошибочность тогдашней своей позиции. Так, в одной из передач карауловского "Момента истины" известные актрисы, народные артистки России О.Аросева и В.Талызина, с экрана говорили об элемен- тарной непорядочности автора "Уходящей натуры". "После таких мемуаров человек должен уходить!"— восклицала Аросева. "Как только он детей учит?!"— сокрушалась Талызина. Видимо, под словом "дети" актриса подразумевала школу-студию МХАТ, где нынче ректорствует Анатолий Миронович.

Не знаю, как проходят занятия в этой кузнице актерских кадров. Смелянский об этом не пишет. Зато вспоминает, как он начал свою преподавательскую карьеру в Кембридже. Сам того не желая, потешил читателей нравственным стриптизом. Сначала дает картину самой обстановки: лето, жара, студенты, разомлев, дремлют, переводчик отсутствует, а сам лектор тогда, в 1992 году, едва говорит по-английски. Тем не менее, занятия идут (за них-то профессору заплачено.— Г.Г.). Слушает его только один парень по имени Джон, пытаясь хоть что-нибудь понять. А дальше, желая развлечь читателей, автор пишет: "Рассказываю о Мейерхольде, почему ему не понравился "Вишневый сад" в МХТ, как он критиковал К.С.Станиславского за то, что тот не угадал ритма третьего акта, в котором должна звучать главная тема пьесы: "Ужас входит"... После лекции Джон решил всё же уточнить, что имел в виду мистер Мейерхольд, когда написал Чехову такую резкую фразу. "Какую резкую?"— изумился я. "Ну вот, что сука входит..." "Какая сука? Ты что, с ума сошел?" Выяснилось, что слово "ужас" и слово "сука" звучат по-английски, особенно в моем исполнении, как совершенно тождественные".

Вот такое "качественное" преподавание! Наверное, некоторые деятели культуры считают, что принципы К.С.Станиславского тоже — "уходящая натура", а вот корежить классиков, переделывать их на свой лад, как это делал Мейерхольд,— современно. Тем более, что авторы пьес на дуэль не вызовут и пощечины не дадут по причине их отсутствия на этом свете.

Судя по воспоминаниям Смелянского о своем пребывании во ВНИИ искусствознания, которое он цинично называет "шарашкой", даже не беря в кавычки это определение, оттуда можно было набрать целый штат преподавателей для школы-студии. Сам он, видимо, там "наработал" ученые звания, защитив диссертации. Времени даром не терял.

Приехав в Москву из Нижнего Новгорода, в актеры, как мечталось, не прошел, на режиссуру и не замахивался — масштаб был не тот. Решил податься в искусствоведы. Хорошо! Кто-то мучается, сочиняет, а ты знай анализируешь и критикуешь. Вот только критики-то бывают разные. Например, предшественник Смелянского во МХАТе, П.А.Марков, отличался огромной эрудицией и глубиной мысли. Его замечания всегда шли во благо искусству.

Не стоило бы и говорить об этой "шарашке", если бы она не являлась питомником, где выращивались те, кто ныне делает погоду в отечественной культуре. Вот строки из главы под названием "Козицкий переулок", адрес этого ВНИИ. И снова промахнулся Анатолий Миронович: не только себя раздел, но и коллег полуобнажил. Итак...

"Шарашка была разделена на секторы, у каждого был свой час научного соития. Секторы трудились, размножались, диссертации защищались, рукописи обсуждались. В стране с восьмичасовым рабочим днем существовало учреждение, в котором трудящиеся видели друг друга раз в неделю. Старшие и младшие сотрудники раз в неделю упивались взаимообсуждением. Слово было поступком, событием..."

Вот из какого "Ноева ковчега" отправлялись в "культплавание" всякие смелянские, которые стали довольно несимпатичным явлением в нашей культурной жизни. Это они мелькают на экранах всевозможных шоу, ведут свои программы, подчас не обладая для этого самыми элементарными данными, выступают с "умными" речами на представлениях шоуменов, пишут начетнические статьи в "демократических" изданиях, потому как имеют звания, дающие им "право" поучать зрителей и читателей, говорить банальности со значительным видом первооткрывателей. В общем, действуют по принципу: "Пипл всё схавает",— как выразился на своем сленге один наш рок-музыкант.

Чего можно ждать от таких ученых, если их профессиональный багаж — нахватанные цитаты, вычитанные и услышанные чужие мысли? Золотых голов среди них, как правило, нет. Это принадлежность Кулибиных и Менделеевых в изобретательстве и науке, Баженовых и Казаковых — в зодчестве, Репиных и Глазуновых — в живописи. И ряд этих великих русских имен можно продолжать бесконечно. А для тех, кто печет, как блины, диссертации в "шарашках", нужны не золотые головы а свинцовые другие части тела, чтобы высиживать свои плагиаты-компиляции, а потом с помощью дипломных "корочек" учить молодое поколение, что они и делают.

Тут за примерами далеко ходить не надо. С экранов телевизоров долго не сходил большой друг Смелянского, наш экс-министр культуры и по совместительству шоумен М.Е.Швыдкой, речь которого изобилует цитатами и высказываниями мудрецов всех эпох и народов. Память у него превосходная. Что же касается своих собственных мыслей, то с этим как-то не очень. Зачастую видишь, как деятельность смелянских оборачивается из "частной практики" в общее негативное для нашей культуры искажение истории и творческого наследия русского искусства.

Однако их "заслуги" нынче высоко ценятся. До выдвижения на Госпремию Смелянский получил приз Фонда поддержки театра Табакова (оказывается, есть и такой фонд.— Г.Г.). Уж не за то ли, что воспитывает в будущих актерах качества, необходимые "русским гарвардцам": отсутствие патриотизма, например, или деляческий подход к искусству, выражением чего становится попирание наших национальных традиций? А может, Анатолий Миронович Смелянский сумел так же, как прежде Олега Николаевича Ефремова, очаровать Олега Павловича Табакова? Ведь он так старательно бросает камешки в сторону нелюбимого ими собрата — МХАТа им.Горького!

Так, на праздновании столетия исторической встречи основателей МХТ (так первоначальноименовался МХАТ), К.С.Станиславского и В.И.Немировича-Данченко, Смелянский, не смирившийся с тем, что театр на Тверском бульваре успешно работает, категорически заявлял: "МХАТ СССР имени Горького ушел навсегда и никогда не вернется!"

Так-то он так, но существует другой театр с тем же названием и теми же традициями, вот только принадлежность у него другая: он — собственность России и служит ей и своему народу. Кстати, на этом празднике Смелянский с Ефремовым сидели, как близнецы-братья, плечом к плечу в первом ряду зала. А на экране, висящем на сцене, постоянно показывалась эта парочка — вероятно, для того, чтобы вызвать у присутствующих аналогию: "Ну, прямо как Станиславский и Немирович",— посмеивались актеры.

Что же касается юбилея самого МХАТа, его столетия, то об этом в "Уходящей натуре" написано как-то скороговоркой. Но мы-то, зрители, увидели по телевизорам это бестолковое и небезалкогольное зрелище, абсолютно недостойное одного из ведущих театров нашей страны. Обычно именно завлиты отвечают за проведение подобных мероприятий. Однако, как видно, Анатолий Миронович решил тогда пустить всё дело на самотек: дескать, пусть все видят, во что превратился ныне театр. А зрелище очень нуждалось в цензуре, о которой он так нелестно отзывается в своем "эссе".

Никто не станет спорить, что цензоры в советское время не кромсали пьесы и готовые спектакли. Кстати, во все времена существования русской литературы немало авторов, даже очень маститых, лютой ненавистью ненавидели цензоров и редакторов. Да и сам Смелянский прикладывал руку к подобным делам. Это следует из его воспоминаний о том, как он сидел всю ночь над сокращениями пьесы М.Шатрова "Так победим!" Пьеса была о В.И.Ленине и, понятно, требовала большой точности и исторической достоверности. Ее постановке завлит уделял большое внимание. Уж не потому ли, что там в негативном свете показывался И.В.Сталин, а это могло порадовать тех, кто всячески старался оболгать и принизить эту фигуру отечественной истории?

Что касается отношения Сталина к театру, то оно общеизвестно: ни один руководитель нашей страны ни до, ни после него не уделял такого большого внимания искусству вообще. Именно с его согласия и по рекомендации в МХТ была поставлена пьеса М.А.Булгакова "Дни Турбиных". Несмотря на идейные разногласия с писателем, Сталин высоко ценил художественные достоинства пьесы, тот нерв, на котором она держалась. Но об этом Смелянский, считающийся булгаковедом, не пишет. Это не в ключе его идеологической направленности.

Зато есть у него такое высказывание о развале МХАТа: "Мудрый чиновный змий выбросил оба МХАТа. Подумаешь, МХАТом больше, МХАТом меньше, страны уже нет, приложением к которой был этот МХАТ СССР. Признаюсь, в душе я обрадовался: хороший знак посылает судьба". Ан нет, господин Смелянский! Театр, словно птица Феникс, возродился из пепла, он жив и сохранил традиции старого МХТ, а имя его преемника — МХАТ им.Горького. В народе его называют "доронинским".

Бог мой, сколько вынесла его художественный руководитель, талантливая русская женщина Татьяна Васильевна Доронина! Но выстояла, выдержала нападки целой армии смелянских. Свидетельство тому — обширный репертуар, где свыше половины — классика, на которой воспитывал зрителей старый МХАТ им.Горького. И его задача сегодня — "устоять против рынка, где продается человек. А это бой. И в этом бою ты мобилизуешь зрительный зал, чтобы люди, пришедшие сюда, вместе с тобой отстояли право оставаться человеком".

Эти строки, разумеется, не из "Уходящей натуры". Это слова самой Дорониной из книги "Я — русская актриса". Так же созвучны сегодняшней реальности мысли классиков, произведения которых идут на сцене МХАТа им.Горького. Разве не применимы к нашему дню хотя бы вот эти слова Ф.М.Достоевского, к творчеству которого здесь часто обращаются: "Странное дело, всегда и везде, во всем мире, демократы бывали за народ, лишь у нас русский наш интеллигентный демократизм соединился с аристократами против народа: они идут в народ, "чтобы сделать ему добро", и презирают все его обычаи и его основы. Презрение не ведет к добру". Читаю эти строки — и перед глазами стоит "демократка" Хакамада, которая явно не испытывает к народу уважения.

В Доронинском театре работает много молодых актеров. Поскольку Фонда поддержки, как у театра Табакова, у МХАТа им.Горького пока нет, зарплата у них, прямо скажем, невысокая. Но с каким увлечением они играют, как, буквально, выкладываются на каждом спектакле! Молодежь постигает здесь не только актерскую технику, но и гражданскую позицию своего художественного руководителя: "На технике в русском театре не проработаешь. Это не западный театр, здесь работаешь только на нерве",— говорит Татьяна Васильевна.

За это, как Смелянскому, призов не дают и на Госпремию не выдвигают. Не дают их и руководителям театра за то, что билеты для старшеклассников продаются здесь с большой скидкой. Кстати, всякий раз, слушая перед спектаклями птичий гомон ребят, я опасалась того, что они будут шуметь во время действия. Но нет! Внимали каждому слову актеров, тишина стояла удивительная.

Так было, например, во время спектакля "В день свадьбы". Казалось бы, немудрящая пьеса В.С.Розова, но в ней узнают подростки, как жили их деды и прадеды, что было главным для них. И невольно зарождалось в их умах противопоставление идеалов предков идеалам современных "новых русских". И эта озабоченность перекликалась с беспокойством М.А.Булгакова, который во время работы над пьесой "Зойкина квартира" писал: "Страна, теряющая самое необходимое и незащищенное — искусство, теряет будущее, теряет детей. Мир теряет доброту, вместо лиц появляются звериные рыла, жующие, пьющие, похотливые. За грехи платят детьми — и цепь прерывается". Вот и работает МХАТ им. Горького для того, чтобы "цепь не прерывалась". А что касается неудач его в работе, о которых писали критики в последнее время, так у кого их не было?

Напротив театра на Тверском бульваре стоит памятник Сергею Есенину, как раз в том месте, где отпевали поэта. Разве не символично, что певец России и театр-патриот оказались рядом? Знак свыше или совпадение? Кто знает! А вот другое соседство, о котором пишет автор "Уходящей натуры", вызывает возмущение и гнев. Посудите сами. В канун столетия МХАТа, как повествует Смелянский, "...памятник Чехову успели водрузить. Место выбрали не очень удачное: там много лет был общественный сортир". По-моему, просто чудовищно обращать внимание на такого рода "детали" и упоминать имя великого русского писателя в подобном контексте!..

Не так давно я побывала во МХАТе им.Горького, смотрела спектакль по Достоевскому "Униженные и оскорбленные". Домой возвращалась по Тверскому бульвару и, проходя мимо памятника Пушкину, вспомнила слова поэта, выбитые на постаменте: "И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал". Как точно и коротко определен смысл искусства! Именно этим занимается театр, руководимый Т.В.Дорониной. "Я вижу задачу искусства в том, чтобы высвободить божеское в человеке, напомнить, что живет в нем добро, вне зависимости от политических пристрастий. Потому-то всё разумное сейчас должно работать на объединение народа".

Это же волновало и А.М.Горького, который более девяноста лет назад, в 1913 году, писал: "Никто не станет отрицать, что на Русь вновь надвигаются тучи, обещая великие бури и грозы, снова наступают тяжелые дни, требуя дружного единения умов и воли, крайнего напряжения всех здоровых сил нашей страны". Ну, чем не нынешняя наша ситуация?!

И, как ни злобствуют смелянские, по-прежнему на Тверском бульваре показывают детям "Синюю птицу" — символ добра и справедливости, который понесут они в будущее.

 

Андрей Романов "ПРОКЛЯТЫЙ ПРОСТОР"

"Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник…". С легкой руки дедушки Крылова и к нашему вящему ужасу, в журналистику обычно идут те, кто в школе накропал тетрадку стихов и удостоился похвалы преподавателя литературы. Но мы-то знаем, что учителя литературы — в массе своей — несостоявшиеся "поэты" и в поэзии они разбираются "не хуже" любого наперед заданного литературоведа.

Это порождает дьявольскую уверенность в себе, безапелляционность высказываний и, что самое неприятное, ощущение неотъемлемого права "учить" не только в силу своих должностных обязанностей, но и по велению "щырого сэрця".

Неизвестно, как сейчас, но раньше на факультете журналистики выбраковывали еще на стадии приемного собеседования тех, кто притаскивал тетрадочку школьных стишат. И правильно делали!

Стихотворчество и журналистика настолько далеки друг от друга, что нельзя же, в конце концов, считать бумажный лист формата А4, на котором записывается любой текст, основным признаком родства.

Так и повелось: учитель поощряет графоманские опыты, ободренный ученик все-таки поступает на факультет журналистики, заканчивает его и, работая в средствах массовой информации, в виду потогонного сочинительства редакционных заданий, не имеет возможности стихослагать самому, — но считает своим долгом хотя бы частично прикасаться к поэзии. А поскольку графомана-журналиста от стихописаний отучить невозможно, то он привносит свое понимание поэтического процесса в разнообразные журналистские жанры, пытаясь связать несвязуемое, при этом в большинстве случаев навязывая абсолютно неквалифицированную оценку рядовому радиослушателю или невзыскательному телезрителю.

Цепная реакция непрофессионализма в поэзии поддерживается и далекими от таланта окололитературными функционерами. При хулимой и оболганной советской власти десятиминутки поэзии обычно поручали вести таким замечательным мастерам слова, как Леонид Хаустов. И, поверьте, у такого взыскательного мастера не смогла бы проскочить в эфир белиберда, подобная полурифмованному мычанию Елены Шварц и Виктора Ширали.

Да, руководство КГБ организовало для андеграунда "Клуб 81", но, когда с высокого соизволения на клубный сборник обкомом была выделена бумага, любопытство истинных любителей поэзии было утолено раз и навсегда: за подпольным Нечто однозначно скрывалось самое что ни на есть банальное Ничто.

Ведь русская поэзия — поэзия младоязычная, она не исчерпала себя ни в рифмованном стихе, ни в классических размерах. Поэтому все попытки неумелых стихотворцев встать на котурны нетрадиционных ассонансов и диссонансов, а подчас — и на шаткие ходули так называемого контекста, на поверку оказывалось элементарным неумением писать стихи, как говорят краснодеревщики, — заподлицо! Интеллигентность истинных талантов всегда забивалась нахрапистостью "подпольных" мэтров, слабоватых как до халявной водки, так и до общественного признания собственной гениальности.

Один наш приятель, прекрасный инженер-гидротехник, мастер на все руки, совершенно терял всякое соображение, когда ему вдруг,— после вполне законной рюмки по красным праздникам,— хотелось спеть для гостей любимую студенческую песню:

"Черный ворон в небе кружит,

Мангышлак горит в огне,

Мертвецы одни не тужат

На проклятой целине…"

и так далее, и тому подобное около десяти куплетов с заунывным припевом.

Все бы ничего, но медвежье отсутствие слуха и отвратительный козлетон приводили в трепет окружающих, а отдельные попытки подпеть солисту, чтобы скрасить негативное впечатление от подобной самодеятельной художественности, — вызывали у нашего "Карузо" фортиссимо. Вероятно, будь рядом с ним в то время даже популярный ныне Басков, то искусному тенору было бы, пожалуй, трудно справиться с этим настырным неумехой.

Это же, кстати, постоянно происходит на совместных концертах вышеупомянутого Баскова со всей нашей полуглухой, полубезголосой тусовкой, начиная от Алки Галкиной и Лолиты Милявской, и кончая Владимиром Винокуром и Максимом Алкиным. Не говоря уже о лицах нетрадиционной ориентации — таких, как Шура и Б. Моисеев…

Ныне популярная телевизионная игра "Слабое звено" со всей отчетливостью показывает, как опасно с места в карьер показывать свой талант и тот объем знаний и умений, которым наделила тебя природа. Слабаки, прорывающиеся к выигрышной заветной сумме вне зависимости от её размера, рано или поздно объединяются и выбрасывают из "команды" сильного, лишь бы добраться до цели самим.

Нечто подобное происходит и в поэзии… "Гениальные" слабаки из андеграунда не признают никого из тех, кто волею судьбы числится в официальных поэтах, даже вне зависимости от степени таланта.

Но, скажем, А.С.Кушнер авторитетен и в среде профессионалов, и в среде андеграунда! Поэтому его сопроводительные слова воспринимаются зачастую как рекомендация к участию в бесконечной беседе классиков, беседе, ведущейся на протяжении всех веков существования поэзии.

Да, в поэзии, по словам Кушнера, идет "борьба за овладение не только новым поэтическим видением, но и новой поэтической речью". Всё бы ничего, когда дело касается "видения", а как быть с "новой речью"? Кушнер апеллирует к авторитетам: к Хлебникову, Кузмину, Заболоцкому. С Хлебниковым, пожалуй, всё ясно, но причем тут Заболоцкий? "Новая речь" только тогда и становится новой, когда с ее помощью открывается "новое видение", возникает поэтическое прозрение, контекстно понимаемое лишь настоящими поэтами. Такую поэзию, получившую от Бога первое, второе, а подчас и видение более высоких порядков, хочется читать и перечитывать вновь, постигая глубину поэтической мысли, восхищаясь новизной передачи реальных человеческих чувств и переживаний.

И всё равно, вся вышеуказанная "новизна" складывается из одних и тех же вполне банальных слов, поставленных во вполне "банальный" стихотворный размер; и только необычность эпитетов, хотелось бы даже подчеркнуть — развернутых эпитетов,— в органическом взаимодействии с развернутыми метафорами, без применения такого примитивного тропа, как сравнение,— иными словами, когда каждое слово является образом, а не символом, — именно тогда достигается та полновесная глубина, о которой только и приходится мечтать лишенным внутреннего видения.

В свое время подобным "поэтическим фантазиям" пылко аплодировали московские "первопроходцы" Ахмадулина и Вознесенский. Это с их легкой руки у нас в поэзии окопались Ольги Седаковы и Елены Шварц. Фамилия, стоящая во главе этого явления, сама по себе значения не имеет, как и весь тот объем строк, следующий за фамилией. Так для чего же опытный, хотя и вторичный литератор Кушнер, столь рьяно пропагандирует всю ту грязь, мерзость и прочие анатомические нелепости, выданные на свет Божий Еленой Шварц, "феноменально знаменитой" с его же легкой подачи?..

А исключительно для того, чтобы показать нам — русской современной классической поэзии, по его мнению, не существует. Но зато существует тот суррогат, который, очевидно, безграмотен, идет не от мира сего, да к тому же еще и унавожен кровавыми страшилками, относящимися в большинстве своем к разделу офтальмологии. Скуден и убог поэтический арсенал поэтессы, оказавшейся в фаворе, сугубо говоря, по праву рождения. И возносят ее на пьедестал критики, вынужденные стать критиками, потому что даже по праву рождения на звание поэта им было не потянуть.

Книжка "Стороны света", изданная Еленой Шварц на излете перестройки, говорит о полнейшей деградации всей системы государственной издательской деятельности. В 1989 году в ЛО "Советский писатель" повыскакивали книжки-поскребыши, книжки-ублюдки, страдающие всеми болезнями, присущими человеческой популяции: к примеру — книжки-"опорники", "запорники", "спинальники", "церебральники", "олигофрены" и т.д., и т.п. Тогда же "выполз", как Иов, покрытый язвами всевозможных поэтических болезней, сборник стихов В.Сосноры, где читать можно было только произведения, написанные в 50-е—60-е годы и, кстати, одобренные соратником Маяковского Николаем Асеевым. В последующие два года издательства только выплачивали автору гонорары, но книги уже не выпускали. Впоследствии книжки стали выходить за счет самих авторов, в авторской редакции, в авторском оформлении. Но в 1989-м это счастливое завтра еще не наступило, и за свою книгу Елене Шварц приходится через пятнадцать лет отвечать по гамбургскому счету.

Недавно она выступала по одному из телевизионных каналов города. Заунывная галиматья, прозвучавшая из ее уст, заставила оглянуться в прошлый век и перелистать книжку, переполненную грамматическими нелепицами и похмельными сентенциями на антично-средневековые темы. Вправду говорят, если поэт был неинтересен в момент создания своих произведений, он на 100% будет неинтересен в будущем. Написанное Еленой Шварц к реальной жизни не имеет никакого отношения. И более правильным было бы дать название книге: "Стороны тьмы", ибо сатанизм, заложенный в неё изначально, заставляет отшатнуться от предложенных произведений, дабы сохранить чистоту собственной души от прикосновения к нечистой силе.

 

Иван Переверзин ГЛАЗУНОВ

Вот гений — и при нем пусть не охватит нас

глубокое, — как ров, — то самое волненье,

когда не в силах мы отметить без прикрас

ни взгляда глубины, ни красоты реченья.

Он послан к нам с небес по воле Божьих сил

в годину страшных бурь и горьких испытаний, —

не хватит в сердце слов, в чернильнице чернил,

чтоб описать его безмерные страданья.

Не выдержав судьбы ударов лобовых,

одни ушли во тьму, другие — в снег и холод.

А он, оплакав всех в молениях ночных,

построил из картин и книг свой вечный город.

Огромные дома, как сфинксы, вознеслись

превыше ярких звезд, глядящих в мрак глубокий.

И сердце бьет в набат, но силой правит мысль,

и смерти подлой нет, но жизнь полна тревоги.

И Царское Село, и церковь На Нерли,

и зоревой Кронштадт, и Кремль златоголовый

художника не зря из тьмы на свет вели,—

под стать, без спора, Им величье яви новой.

 

Олег Дорогань “СУДЬБУ ПОЦЕЛУЮ, КАК ЗНАМЯ...” (О новой книге стихов Ивана ПЕРЕВЕРЗИНА)

Я узнаю в человеке поэта по его чувству Вселенной. По размаху его представлений и впечатлений, идущих свыше. Не так давно ушел из жизни Юрий Кузнецов — поэт поистине вселенской стати. И я, понимая, что его место в отечественной поэзии отныне опустело, с пристальным интересом всматриваюсь в поэтов и их стихи, вслушиваюсь в их голоса и интонации, стараясь уловить вселенские раскаты поэтической подлинности. И неожиданно для себя нахожу в новой поэтической книге Ивана Переверзина вот какие строки:

Огромный мир до точки сжался,

до бездны женского зрачка...

Умей прощать, над сердцем сжалься,

начни письмо любви с клочка.

Вот оно, искомое и найденное вдруг — током в сердце — слово, а в нем тот космос гармонии, который сжимает хаос кристаллом классического стиха. До бездны женского зрачка...

Поэт и начинается с ощущения и осознания огромности и сжатости вселенской, сфокусированной для него в предмете любви и обожания, достойном исключительности, единственном в мире: ”Твое лицо из сотен тысяч лиц, твои глаза — как звездные метели” . Истинное чувство расширяет Вселенную до бесконечности, заложенной в ней, и в то же время сужает-фокусирует до энергетического взрыва, лирического всплеска и прорыва: ”Но здесь Вселенная мгновенно сужается до наших губ...”

Показать и дать почувствовать эту пульсацию Вселенной — талант истинно поэтический. Кому еще доступно так, обычными словами, выразить вселенскую любовь, да еще там, где ”барак, белье, корыто, пена, на общей кухне — жидкий суп” ? Кто еще сумеет обычными и в то же время такими возвышенными словами выразить это свое чистое и противоречивое чувство?

Душа заходится до дрожи

в святом божественном хмелю,

и ты мне шепчешь осторожно

с глухим волнением: ”Люблю...”

Своих сомнений не развею,

ты лжешь, тебе гореть в аду;

и все-таки тебе я верю

и вновь, и вновь на зов иду.

Проникая в сложную гармонию мира, поэт неизбежно проникается тревогой за него. Этот мир может быть сосредоточен и связан с определенным местом, где таятся и внезапно открываются трагические знаки земного бытия. Они могут проявиться за любым поворотом дороги или изгибом реки.

То место есть, сам Бог его отметил:

такой покой, такая тишь кругом,

как будто ты один на целом свете,

оставлен другом, позабыт врагом.

Его найду — и заново услышу

понятные простые голоса:

поет синица, снег буравят мыши,

за темной елкой прячется лиса...

Промельком возникает образ хищного мира, настораживает, вносит разлад в общую гармонию и — подталкивает, чтобы вывести ее на более высокий уровень, вбирая жизненные драматические реалии. Такая музыка мира становится всё более мужественной и жизнестойкой:

То место есть... Но я другое встретил

за поворотом бешеной реки,

где сосны рвал с корнями черный ветер,

и влет по уткам били мужики.

Лирический настрой всё более напряжен. А в нем растет тревожное ожидание чего-то неожиданного, непредсказуемого: ”неслась река, ревя ретиво, и в пропасть падала с высот..." Ожидание трагически-непредвиденного, вплоть до собственной смерти, а то и вселенской гибели...

И слышится сердцу поэта весть издали, пророческая весть, из глубин и высот грядущего времени, роковая и светлая весть, от которой не отмахнешься, а только и в силах сделать, что перенести, передоверить ее чистому листу бумаги:

В небе черном гроза прогремит,

тело дрогнет, душа отлетит,

но пойдут и пойдут ковыли

светлой вестью до края Земли.

Ты могилы моей не найдешь.

Я повсюду, где поле и рожь,

я под снегом, родная, я здесь,

словно светлая-светлая весть.

Печальная и светлая, трагическая такая весть — как тень судьбы поэта, простертая из будущего в настоящее. Без солнца не бывает тени, оттого и тень для поэта светла.

Каждый вечер добавляет света

В шапки мономаховые гнезд.

Дымом пахнет в наледи ночлега

Чешуя, летящая от звезд.

Согласитесь, это не просто живописные стихи, в них есть вселенское дыхание, порыв, сотворяющий красоту из гнёзд и наледи, из звезд и даже из рыбьей чешуи. Вселенная — художница.

Для родившегося в Якутии Ивана Переверзина север — место первозданной природной красоты. Бескрайняя суровая и чистая обитель всех стихий. Не оттого ли и у самого поэта — северный, алмазной твердости характер? А лирика его то многокрасочна, как северное сияние, то скупа и аскетична на краски, как просторы тундры.

Там лишь осока да кустарник,

ползущие по скалам вверх.

Кружит-парит тетеревятник,

на лапах — лисьи кровь и мех.

Ни — зимовья, ни — человека

на сотни лет и тыщи верст.

И ухает, как филин, эхо

бушующих над тундрой гроз.

И появляющийся здесь, в Заполярье, человек — сам по себе уже человек героический.

На северных стихах И.Переверзина — отблеск якутского героического эпоса "Олонхо". На мой взгляд, своеобразие его стихов связано в значительной мере с эти эпосом. И стихия эпоса естественно наполняет дыханием его поэзию:

Иду — и дыханьем весну приближаю,

иду — и сердцем пою Олонхо —

сказ о Туймаде — якутском рае,

где и в морозы любить легко.

Родная Якутия для поэта — та же Россия, ее неотъемлемая часть, что ”отдает свои в алмазах недра и золотой запас ручья” . При всех своих богатствах она беззащитна: ”бежит олень — и волки вслед...” Она бедствует не меньше, а то и больше, чем остальная Россия. Да и внешний облик якутских земель сам за себя говорит, даже кричит о бедственном положении здешних людей. И здесь царит несправедливость, властвует произвол власть имущих. И здесь бесовские силы безнаказанно злодействуют: ”Порушили... Ни храма, ни часовни, ни памяти, ни духа — ничего” . А ведь было же время счастливого неведенья, и ничто не нарушало покоя сердца в его созерцательном ослеплении:

Жил не во зле, глядел светло,

и счастлив был, и не заметил,

как с вековых начал село

сорвало, как ворота с петель.

Кричит могила без креста,

кричит сухое дно колодца,

кричит столбом своим верста —

ничто людей не дозовется.

Впрочем, поэт не уходит в идеализацию якутской экзотики, не пускается в шаманские плясы, чтобы уловить вселенские ритмы и вибрации "мирового древа", не признает языческие обряды проводниками духовных откровений. Его Бог — православный.

Пред алтарем остановлюсь

и в трепетном волненье

перекрещусь и помолюсь,

и попрошу прощенья.

Нет, я не вор и не бандит!

Но в чем я, Боже, грешен,

что навсегда тобой забыт,

и в горе — безутешен?

Автор вообще-то уклоняется от деклараций и долгоговорений в контексте сиюминутного времени. ”Живу для нескольких мгновений признанья слова моего” . Социальные мотивы набирают силу не сразу, исподволь, пока не отольются в хлесткую и исчерпывающую строку, в непреложную форму. "Злоба дня" вызывает у поэта иронию или же такое отношение, которое испытывают к мусорной свалке: ”Пока болтали — встало дело. И вот с великих строек лет уже и краска облетела, и ни дверей, ни окон нет. И так везде, и так повсюду: из каждой ямы слышен ор, что нас ведет дорога к чуду и процветанию... Позор!”

Можно было бы отмахнуться от этой свалки смутновременья и пройти мимо. Но она оживает реально существующими людьми, бомжами и бродягами, а также возвысившимися над ними, да и над всеми нами, проходимцами-авантюристами, дорвавшимися до власти. А мимо этого уже не пройдешь. Облекая свое отношение к происходящему в полушутливо-сатирическую форму, как в стихотворении "Карась", автор подытоживает: ”Чтоб ты любил свое сначала, и только после — землю всю... Но мало, мало, мало, мало, — и горя мало карасю. Поплыл к метро, пропал в глубинах, глухой к словам, но не злодей. А ты остался на руинах — спасать заваленных людей” .

Так через маленькую аллегорию автор делает выход к нынешним большим трагедиям, связанным с терактами против мирных жителей — и у нас, и во всем мире. Есть у Ивана Переверзина и очень серьезные стихи о войне в Чечне — как прямой отклик, идущий от раздираемого противоречиями времени сердца поэта.

Кричаще-противоречивые реалии времени ввергли всё человечество в состояние особой формы мировой войны, ”а страшный век двадцатый сгорел в пустой борьбе” . Россия же в этой связи находится в наиболее уязвимом положении: ”Как знак вопроса ты стоишь, Россия, над кровавой бездной” . Однако несет она при этом свою особенную, уникальную свою миссию. И поэт воспринимает ее — как собственную.

На слезы не хватит оставшихся сил,

и горькую смертную муку

приму, как ведется у нас на Руси:

без плача и звука.

А из-под спуда, как это ни тяжело душе поэта, всплывает смутный образ расстрельного октября 1993 года: ”Когда ударил танковый снаряд, по всей России вылетели стекла” . Состояние души поэта соответствующее: ”вот загнан я, как северный олень, вот словлен я, как утренняя птица” . Этой скорбной теме Иван Переверзин посвятил несколько стихотворений: "Октябрь", "Наступит ночь, окна коснется тень...", "Я на асфальте — вижу кровь...", "По убиенным в том кровавом..." Свою боль не отделить от общей: несправедливо пролитая людская кровь для поэта мерило дел и деяний исторических деятелей всех времен, не только нынешних. И никакие официальные мнения и фальшивые уверения не оправдают государственных преступников, не скроют горькой трагической правды. ”Я на асфальте — вижу кровь, народ спешит, глаза отводит, и сокрушает сердце боль, и судорога сердце сводит” .

Как скорбный реквием у кровавой черты времени, разделяющей два образа жизни российского общества, кульминационным катарсисом наполнено стихотворение, которое сочту своим долгом привести полностью:

По убиенным в том кровавом,

не старом — новом октябре,

рыдают на поляне травы,

рыдают сосны во дворе.

Моя душа — покрепче стали,

но и она — навзрыд, навзрыд.

Как будто и в меня стреляли,

как будто и мой сын убит.

Убийц я знаю поименно,

но что слова мои — щелчок...

И, как от правды отвращенный,

о радости вещает Бог.

Нет, к мщенью я не призываю,

но до тех пор, пока они

себя героями считают,

я — как виновен без вины.

Из разных стихотворений складывается трагический образ Времени, который не заслонишь никаким фоном либо лоном природы. Ни тогда, когда поэт возбужден от нахлынувших радостных впечатлений и спешит поделиться ими: ”И мне вослед самой Европы звенел веселый женский смех...” Ни тогда, когда на миг, на час, на день в природе наступает благостная гармония:

Лампадками гроздья зажглись,

и сосны над заводью речки

уставили в синюю высь

свои розоватые свечки.

И ни тогда, когда он исполнен жизненных сил и безудержных чувств, и в порыве любви ко всей вселенской красоте уверенно восклицает: ”и поцелуем с губ-тюльпанов я лепестки сорву — не раз!..”

В поэте борются два лирических начала: сокровенно-родниковое, идущее от природы, и глубинно-гражданственное, вызываемое неприятием несправедливостей в обществе. С горькой иронией он декламирует:

Пей-гуляй, братва лихая,

и круши весь белый свет...

На тебя, как на Мамая,

до сих пор управы нет.

При этом Иван Переверзин никогда не теряет нити сопричастности к народу России, а через него — и ко всему человечеству, к планете ( "будто разом всю планету на хребте тащу своем" ). А изначально — ко всей Вселенной. пусть он сам бывает и "забыт, оболган, не привечен" , тревоги мира — это и его тревоги. Он воспринимает их как энергоинформационные импульсы, токи и ритмы. Газетные публикации, сообщения СМИ — вне содержания его поэзии. Он верит своему чутью, интуиции, своей прирожденной сущности. И она, как натянутый лук, напряжена миром: "Народ нельзя при помощи полков загнать в свободу, — знаешь ли, тупица? Я вырвусь сам оленем из оков, я сам взлечу, как утренняя птица!"

Видите, всё же преобладает начало первое, первородное. Поэту важнее всего, "чтоб остался дух сосновый, земляничный дух в бору" . И он стремится видеть мир под крыльями "птиц вечности", которые "реют повсюду и в небесные трубы трубят" . В стихотворении, которое так и названо "Птицы вечности",— они незримы, они с едва различимыми голосами. Услышать их может лишь сам поэт. И пенье их не заглушают для него никакие орущие и зловещие звуки: "Мы оглохли от хриплых и разных свистунов на руинах основ, от пророков ленивых и праздных, извращающих истинность слов" . И спасение от всего этого может быть только там, где божественное мироздание наиболее полно проявлено на Земле. Не на родном ли для И.Переверзина суровом Севере? Да, скорее всего, именно там — где туманные ландшафты северной тундры или глухомань сибирской тайги,— в тех местах, что много чище мест, где суета сует, политические страсти и раздоры.

А в идеале, конечно, рай можно найти и обустроить по всей России:

Жить и жить бы спокойно и тихо

в мирозданье, где есть тополя,

где цветет-доцветает гречиха,

дышат свежестью меда поля.

Мельник с неба просыпет мучицы —

мы и сыты, и с хлебом живем...

Птицы вечности, вечные птиц

ы,

я не знаю, что в сердце моем.

Мистические мотивы всё настойчивее вторгаются в стихи И.Переверзина. Кажется, трагическое восприятие мира не покидает поэта и в минуты радости. И доминантным, ведущим всё настоятельнее становится мотив смерти. У него уже немало стихов о смерти. О смерти, остро оттеняющей жизнь, дающей ощутить леденящую тонкость граней между жизнью и смертью: "А пока, измочаленный страшно, я живу, своей смерти назло. Ах, как жизнь безоглядно прекрасна! Оттого-то и жить тяжело..."

Смерть в его стихах имеет поначалу зыбкий, не обретший плоти образ, но он уже тревожит, а то и будоражит дух и душу. И когда становится трудно от его неясного, но явного присутствия, поэт готов на опасный вызов:

Я смерть зову: а ну, явись,

приди с распахнутым забралом —

не для того, чтоб рухнуть вниз

безвольно с пьедестала.

А для того, чтобы в бою

жестоком, с мощью ураганной

смог раздавить я смерть свою

и позабыть о ней, поганой.

Здесь идет словно некое заговаривание смерти, приручение ее через развенчание ее значительности. Однако облик смерти всё равно еще размыт, расплывчат. Поэт вглядывается в ее приметы, щедро разбросанные вселенской рукой в природе. И вдруг воочию увидел Смерть дерева и поспешил написать о ней:

В грудь древа молнии клинок

ударил из грозы-тумана.

И вспыхнуло оно, как стог,

и пало наземь бездыханно.

А ведь была какая крона, —

как цветом по весне цвела.

И соловей самовлюбленно

под ней перепевал щегла.

Осмысление своих отношений с Богом у поэта поначалу происходит болезненно. Любовь всеобщая христианская и любовь конкретная земная находятся в противоречивом двуединстве. Порыв обессмертить свои чувства к любимой женщине, несмотря на некотрую экзальтацию и патетику, несет божественный знак, имеет естественный характер: "я тебя — у вечности отспорю, я — у смерти отобью тебя".

В искренность такого чувства невозможно не поверить. Тем более, что оно постоянно подкрепляется неожиданными озарениями: "Жил и не думал, что у смерти твои, о боль моя, глаза ". И тут никак не обйтись без обращения к Создателю, в чьем ведении все наши судьбы, наши смерти: "Позволь мне, Боже, после смерти взглянуть на самого себя".

И возникают всё новые озарения, которые, врезаясь в память, убеждают, тревожат: "и смерть глядит в глаза при жизни, а после смерти — смерти нет".

А Бог-Вседержитель у поэта обеспокоен: "Взирает Бог тревожными глазами..." Видно, судьба человечества требует от Него определенных созидательных усилий в Его непрерывном саморазвитии, самосовершенствовании, самоочищении, ибо увечное человечество свидетельствует, скорее всего, о самоутверждении сатанинских сил. И смутное время в России оставило после себя следы именно этих ускользающе-вездесущих сил.

В стихотворении "Плач на погосте", кажется, вся страна, разлетевшаяся "на куски в сумасшедшей давильне" , собралась на погосте оплакивать жертвы. За последние десять лет Россия не досчиталась пятнадцати миллионов человек. Неслучайно у поэта с "давильней" рифмуется "говорильня". Собирательный образ страны незрим, автор чувствует его, как душу, что "плачет по людям незрячим". Чувствует — как трагедию России, которую не выразить словами, но быть вне ее и молчать — невозможно. Пусть даже это окажется просто молчанием плача.

Вот в глазах и последний туман,

вот и в глину закопаны кости,—

а всё кто-то нас помнит... И кто-то по нам

слезы льет на погосте.

На этом погосте лежит и отец поэта, перед которым он испытывает неутолимое чувство вины и раскаяния. В нескольких стихотворениях, посвященных отцу, поэт пытается как-то искупить свою вину, утишить это чувство.

Отец позвал меня на помощь,

да не расслышал я слова.

и смерти гробовая полночь

его объяла, как трава.

Но, с поистине кузнецовским катарсисом драматического разрешения трагически неразрешимого, самоотреченно заключает: "Так и приму. И пусть напишут на вечном камне мастера: он зов отцовский не расслышал, и не было ему добра".

Быть может, судит самого себя И.Переверзин слишком строго. Но не судить не может. Ведь и к другим относится взыскующе — видимо, понимая, что так того требует промысел Божий. А отход от Него грозит всё новыми потрясениями, крушениями и трагедиями.

Стремились мы уйти от Бога,

а получилось — от людей.

Вздымалась, ширилась дорога

печали, горя и смертей.

Так события последнего смутного времени обнажили всю несправедливость основ, на которых стояло и, пожалуй, еще долго будет стоять российское общество. Однако над всем этим видится поэту образ Святой Руси, милосердной и взыскующей:

И высоко над головой,

над каждым домом и собором,

стоит небесный образ твой,

как суд над временем-позором.

Она там, где "звездный запредел" . А здесь — "нам не восстать из мрака, коль мрак не пережить".

Со всего человечества уже идет вселенский спрос, и никакие прогнозы и пророчества не дадут исчерпывающего знания, что ждет нас впереди, если человечество не образумится. "А ну как однажды и разом планета потребует долг — и вырвет глаза синеглазым, и вцепится в горло, как волк". Так в стихотворении "Птицы Хичкока", не пророча, но предостерегая, поэт пытается напомнить о совести и ответственности людей перед планетой, перед всей Вселенной.

Неспроста появляются у него такие строчки, например: "Я хочу, чтоб над домом моим вместо Марса всходила Венера". Чтобы не вражда, а любовь царила на Земле. Над миром, над домом — надо всем. Чтобы сам поэт — человек исключительной искренности — мог себе позволить судить о людях по себе, то есть думать о них лучше, чем они есть на самом деле. Ему же приходится подчас подвергаться сомненьям: "сегодня я тебя прикрою, а завтра ты меня убьешь".

В.Бондаренко в своем эссе "Серебряная точность слова", предваряющем книгу И.Переверзина, определил характернейшую особенность его поэтического письма: северно-серебряную точность, вплоть до отточий. И хочется повторить слова критика о поэте: "В душе бунтовщика появляется свой Храм. Непрост он, и, видно, не настало еще время для истинной мудрости. Пока еще длится время плача и скорби".

Понять себя — поднять себя,

вставай с колен, иди,

пусть солнце бьет в глаза, слепя,

пусть в скулы бьют дожди.

Неукротимая судьба:

и смерч, и круговерть,

где борет жизнь саму себя,

где смерть идет на смерть!

Таково парадоксальное состояние нашего Времени. И, чтобы выжить, никак нельзя предаваться унынию и тоске. Важно крепить свою веру. Ведь вера имеет свойство жить не в одном этом мире. Она безгранична — в том смысле, что для нее нет межи между мирами, между разными пространственно-временными измерениями.

"Дом родной — далеко, за немыслимой бездною звёзд, за пустыней, за морем, под охраной надежного Бога. И однажды, устав от земных перегрузок и верст, я вернусь навсегда — и застыну свечой у порога" . В доме этом есть место и матери, и отцу, и "брусничному звездному лету"...

Иван Переверзин — поэт светлого вестничества. Свое слово он стремится нести как свет, озаряющий для всех путь ко вселенской гармонии, как знамя, бушующее, развевающееся над миром. Недавно выронил свое знамя Юрий Кузнецов... Тропа Ивана Переверзина смыкается с кузнецовской стезей.

Судьбу поцелую, как знамя,

и счастье свое позову —

ответит любимая, знаю,

и птицы взлетят в синеву...

 

Владимир Винников НЕ ЗЕЛЕНО

Здравствуй, племя младое, незнакомое! Антология рассказов молодых писателей России. / Сост., вступ. ст. Калугина В.И.— М.: ИТРК, серия "Россия молодая", 2002, 640 с., 5000 экз.

Горячие точки. Повести и рассказы.— М.: ИТРК, серия "Россия молодая", 2003, 640 с., 5000 экз.

Эта гиблая жизнь. Рассказы, повести, очерки.— М.: ИТРК, серия "Россия молодая", 2004, 720 с., 2000 экз.

Так вот просто и перечислить по порядку: "Здравствуй, племя младое, незнакомое!", "Горячие точки", "Эта гиблая жизнь"... Впечатляющая метафора современности получается. Невольная, ясное дело, — кто же так додумается, если даже нарочно захотеть?! — но точная.

Нет, что и говорить, замысел был хорош, даже прекрасен. ИТРК, ведущий медиа-проект компартии, ежегодно издает сборник молодых российских писателей, тем самым формируя и манифестируя будущий образ народно-патриотического направления в современной отечественной литературе — образ, противостоящий одновременно и космополитическому постмодерну, и унылой "шестинадесятой" серости либеральных "толстых" журналов, которые сегодня упиваются тем, что "ни на что не влияют". Знай наших! Виктор Калугин, автор предисловия к первому сборнику, писал: "Хочется надеяться, что благодаря серии... племя младое перестанет наконец-то быть незнакомым...", отмечая, что молодыми авторы являются "не только по возрасту, но и по времени вступления в литературу".

Что ж, прошло три года, вышло три книги, можно подвести некоторые итоги (хотя не работает ныне в ИТРК ни Виктор Калугин, подготовивший первые два сборника, ни его преемник Игорь Штокман). Главный из них заключается в том, что, несмотря на все недостатки (а не ошибается только тот, кто ничего не делает), серия состоялась и будет крайне жаль, если ее выпуск по каким-то причинам прервется. Потому что в результате вырисовывается чрезвычайно интересный образ — пусть не такой уж и "молодой", но безусловно современной российской прозы. Почти полсотни авторов, причем одни из них достаточно давно находятся в самой гуще литературного процесса и даже в какой-то мере начинают определять его ход (Вера Галактионова, Вячеслав Дёгтев, Лидия Сычёва), а другие — уже вполне состоялись как писатели и достаточно известны (Андрей Воронцов, Николай Иванов, Алесь Кожедуб, Александр Лысков, Роман Сенчин, Александр Суворов, Михаил Тарковский, Сергей Шаргунов, Владислав Шурыгин).

Каждый из этих авторов, а равно и каждое из их произведений, опубликованных в серии ИТРК, вполне заслуживает отдельного разговора. Однако беда в том, что формальное их соседство: и в сборниках, и в серии целом, — не дает повода говорить ни о каком-то новом значимом явлении в литературном процессе, ни даже о каком-то единстве или общности этих, если можно так выразиться применительно к избранному контексту и его художественно-публицистическим достоинствам, "авторов первого ряда". Они как были в некотором роде самодостаточными величинами, так и остались, не образовав пока никакой системы с качественно иными свойствами, характеристиками и эффективностью воздействия на общественное сознание. Нельзя утверждать, что такого рода структуры вообще бесполезны или даже вредны для художественного дара писателей, что "только серость сбивается в стаи, а талант живет сам по себе",— эти и прочие аксиомы из арсенала либерального мировоззрения, как всегда, говорят правду, только правду, ничего кроме правды, но далеко не всю правду.

В нынешних условиях любая система — это одновременно (и однопространственно, что, пожалуй, еще важнее) не только дополнительные возможности, но и дополнительные опасности. Либералы, вполне справедливо указывая на опасности системы, всячески замалчивают ее достоинства относительно дополнительных возможностей, тем самым тайно уловляя даже не-либералов в сети своей хаотической и убийственной антисистемы, которой на первый взгляд как бы и не существует — что вы, полная свобода и права человека превыше всего! Более того, даже имя "системы" в нынешнем информационном пространстве присвоено антисистемой, и нынешние "антиглобалисты", воображающие и заявляющие, что их враг — Система с большой буквы, тоже тем самым становятся орудиями глобальной либеральной антисистемы.

Но почему-то чем громче разговоры о "правах человека", тем меньше становится самих человеков, наших соотечественников. В этой связи невольно вспоминаются совсем недавние слова советника президента по экономике Андрея Илларионова о том, что снижение численности населения является одним из факторов повышения уровня жизни. Ага, "меньше народу — больше кислороду". Вроде бы демократ и либерал, при галстуке и очках, при дипломе о высшем образовании и с ученой степенью,— а вот такие "готтентотские" понятия о нравственности. Может, не случайно подобные кадры в нынешней "властной вертикали" и "решают всё"?

Впрочем, вернемся к серии ИТРК "Россия молодая" и к ее авторам. Разумеется, общего у них достаточно много — например, в "свидетельской" функции литературного творчества — иначе, видимо, не состоялось бы даже их объединения под общими обложками (а некоторые авторы, как например, та же Лидия Сычёва, Петр Илюшкин, Александр Игумнов, Валерий Курилов,— представлены в серии неоднократно). Но вот в том, что касается не изображения "гнусной новорасейской действительности", где писатель выступает как "свидетель этих сучьих времен" (Александр Суворов, "Человек без паспорта"), а положительного идеала действий, — тут уж совсем: кто в лес, кто по дрова... Повторю еще раз: сегодня политическая форма "красного патриотизма" очевидно вступила в противоречие с его культурным содержанием. Ни нового Павла Власова, ни Павки Корчагина, ни даже Давыдова с Нагульновым в патриотической литературе по-прежнему не видно — точно так же, как в патриотической политике. Героя, образа-образца, "делать жизнь с кого", как не было, так и нет.

Не считать же, право слово, таким героем, например, Витюлю из рассказа Виктора Дьякова "Вольная борьба с Венерой", повествующего о перипетиях ограбления этим "вольником-мухачом" семейного гнезда провинциального "нового русского", хозяина местной лесопилки? Или Хазара из рассказа Вячеслава Дёгтева "Псы войны", пытающегося подручными средствами (гранатой) сразу и навсегда восстановить в пределах досягаемости попранную социальную и божескую справедливость?

Может быть, странно, однако почему-то гораздо ближе к искомому идеалу оказываются женские образы, созданные авторами-женщинами. Например, "хозяйки района" Анны Николаевны Иноземцевой из одноименной повести Любови Рябыкиной, которая возглавляет настоящую войну местного масштаба против "черных", пытающихся оккупировать ее "малую родину", и гибнет в этой войне, но соратники, вдохновленные ее примером, всё же доводят дело до победного конца. Пусть эта история гораздо ближе к сказке, чем к реальности,— особенно с учетом ее хэппи-энда,— но образ-то нарисован именно идеально-победительный. Или четырнадцатилетней Верочки из рассказа Екатерины Постниковой "Чистое небо той зимы", которая ради выздоровления любимой бабушки после операции отдает все деньги, продает свои лучшие вещи, терпеливо, уже без всяких надежд на лучшее, переносит унижения, голод и холод...

Два полюса русского сопротивления: бойцовский и мученический,— оказываются четче всего воплощены авторами-женщинами и в женских образах... И это — не только особенность данной серии, это — общая тенденция современного литературного процесса. Вот и у Валентина Распутина в его повести "Дочь Ивана, мать Ивана" именно главная героиня символизирует собой лучшие качества русского человека, с честью и достоинством проходит через все выпавшие на ее долю испытания. В этой связи говорить о "возвращении матриархата", несомненно, рано, а вот задуматься приходится о многом.

 

Валерий Исаев-Меленковский ВИД ИЗ ОКНА

***

Как Осень уронит листву на поля,

И ветер причёской всколышет

Её рыжеватые в блеск куделя,

На солнце пожаром завспышут

На церквах, с крестами и без, купола

С ободранным в скрежет железом,

И грудь наливается грустью сполна,

И боль — будто грудь порезал!

И дух замерзает у горла, в груди…

Стоишь — и вдохнуть не можешь!

Как будто преградой стоит на пути

Столб воздуха… Может, божий!

И ты непонятен себе самому,

Ты ищешь причину волненья!

И, может быть, только и лишь потому

Могу простоять так весь день я!

Стоять и глядеть — любоваться тоской,

Сжимающей сердце в пружину,

На купол, как глобус, обитый доской,

С решетчатой сердцевиной!

И всё, что увижу, мне вновь в новизну…

Увижу, хоть всё уж в привычку, —

И неба бездонную голубизну,

И солнца слепую затычку!

И листья, и листья — куда ты ни глянь,

Бегут, как церковные мыши!

И гонит их ветер, шурша по полям,

Как с церкви железо на крыше.

1991 г.

УТРО В ДЕРЕВНЕ

Откричали петухи,

Свет погас настольной лампы,

За окошком ни души,

Лишь следы — курины лапки

В грязном месиве дождя.

В конуре собака сохнет,

Под ведром наседка клохчет —

Знать, выводит уж цыплят.

Пастухи погнали стадо.

Дым махорки — за плечом,

За коровой, за оградой,

Ветерком заносит в дом.

Мать — в повязанном платке,

Пальтецо — в котором доит.

Из сарая уж выводит,

И в калитку — налегке —

Крутобокую Красавку.

А глазищи — как янтарь!

А ресницы — как у Клавки,

Вверх загнутые. Стопарь

Пастуху с бутылки цедит

Бабка, скупо придержав.

Ткнул по горлу дядя Федя

Пальцем, чтоб быстрей бежал

Ручеёчек самогонки,

А в народе — стенолаз.

Перепробовал у скольких,

А такой вот — в первый раз!

Опрокинул, хрустнул луком,

Раза в "чтыре" смятым в горсть.

"Э-э-эй! Куда вы, стервы, с-суки!" —

По деревне понеслось.

И рожок вдали играет,

Трубным звуком стадо сбив.

Хворостинкой погоняет

Старый Прохор. Ещё жив,

Хоть уже под девяносто,

С палкой-клюшкой, но стучит.

Нам догнать его непросто,

Нам "до этих" не дожить!

И корову ещё держит,

И доит корову сам.

За рекой рассвет чуть брезжит,

Как ресницами со сна.

И не видно — но светает,

Небо стало поясней.

Облака, что льдинки, тают

В кашеварке на огне.

И затихла вся деревня,

Смолкли говор и рожок.

О себе дала знать первой

Бабка, прозвище — Свисток.

Бабка всё в округе знала,

Все порядки, все дела.

Потихонечку вязала,

Лапти пастухам плела,

Как мужик. Мужское дело

Лапти, липу драв, плести…

О политиках — так смело,

Коль возьмётся, — речь вести,

Ни один с ней не сравнится:

Ни совхоз, ни сельсовет.

Ей деревня вся гордится —

Всей деревней на совет

Ходят к ней молить от сглаза,

От разводов, хворей, зла.

Она чем-нибудь помажет,

Белой тряпкой завязав.

Плюнет на руку, приложит

Это место-то рукой.

Про политиков изложит,

Будто тут стоит — живой!

Мол, Зюганов — сбитый парень,

И походка — хоть куда,

Голова неплохо варит, —

Так о нём рекла она.

Жириновский — как дядь Федя,

Кто нальёт — тому и рад.

Слиску эту… взяли — леди!..—

Не случайно в Аппарат!

А Явлинский чернокудрый,

Уж блаженен, больно горд!

Рассуждает шибко мудро

И слащавый — точно торт!

А Лужков и Хакамада,

Греф, Степашин и Шойгу,

В огороде как рассада:

То ль взойдут, то ль не взойдут.

Путин — наш мужик, — сказала

Раза два, поди, Свисток…

Что трепала — она знала,

Ведь не зря тянула срок.

За убийство мужа-пьяни,

Что "снасиловал дитё"!..

На деревне вместо няни

Все зовут к себе её!

Потутушкать и понянчить,

Дом отдать посторожить,

Накачать ребятам мячик.

На пожар первой бежит!

Как мужик полезет в пламя,

Впору хоть её хватать!

Мужики — с утра все пьяны,

Их самих пора спасать!

Пропилась дотла деревня,

Тешит стадо и Свисток.

Утро, дождик, "ново Время"

И пастушечий рожок.

Солнце, небо и наседка,

След куриный, конура.

Да в окошко лезет ветка

Нагло вечно, как рука.

Мама, папа, бабка, Прохор,

Дядя Федя — наш пастух,

Дело делает неплохо,

Хоть и взгляд давно потух.

Стадо взял и сдал на руки.

Так бы каждый дело вёл!

...Под окном скулили суки,

Над окном кружил орёл…

2003 г.

ВИД ИЗ ОКНА

Впряжённый конь в телегу,

Был увлечён овсом,

Спустился грач на спину

И занялся трудом.

И клювом осторожно

Стал извлекать клеща.

Проникни тот под кожу —

Не даст коню житья.

Я видел — благодарен

За то грачу был конь,

Овёс жевать оставил,

И не хлестал хвостом.

А грач, увлёкшись делом,

Полезным для коня,

Себя, людей, — не видел

Он возчика-хмыря.

Тот, опрокинув ящик

С-под пива ли, вина

(Видать, был с похмела),

Сидел, себя огащивал,

Засунув горло за щеку,

Тянул прям из горла.

Насытив плоть утробную

И жажду утолив,

Во что б бутылку грохнуть? —

Задумался мужик.

В мозгах — будто опилки,

Иль клейстер с сургучом…

Взгляд усмотрел носилки

Без ручек… И бачок

Валялся, кем-то брошен,

Помятый и худой.

Вот был бы он хороший,

Под бражку бы пошёл.

Погоревав, жалеючи,

Бутылку повертел.

Заняться боле нечем,

Работать не хотел.

Стена слепит побелкой,

Фундамент манит — бут,

Бутылка с этикеткой,

Написано: "Вермут".

И тут взор просветлённый

Его пал на грача.

Он взял пузырь за горло

И бросил, закричав:

"Ах, паразит… бездельник!

Работе не мешай! "

И угодил в хребетник

Коню — его что ждал.

Конь вздрогнул, грач поднялся,

Не долечив коня,

Сполошно тут закаркав,

Как будто был пожар.

А возчик, смачно сплюнув

И губы отерев,

Сел на телегу грузно

И опоясал пузо,

Что заходил хребет.

— Но-но! Стоять-то будя!.. —

Кнута прорезал свист.

Вокруг смеялись люди —

Шли кушать в общепит.

1990 г.

В МОСКВЕ

Окна "Космоса" горят,

Ждал такси я — не дождался,

Проститутки в ряд стоят,

Ходят-входят иностранцы.

Предвкушая с них навар,

Предлагают сутенёры:

"Не хотите, герр, товар?

Цены рыночные… Коммен?

С Вашингтоном — сто бумаг",

"По-французски, — слышу, — стольник

— Не торгуйтесь — молодняк…

"Не рабошшая? Ешт — школнык? "

Подошло, видать, в цене,

Пропустил вперёд девицу…

Ох, галантный же месье! —

Чтоб унизить град-столицу.

Не жалеет капитал —

В Амстердаме — полста гульденов

За похожий-то товар…

Здесь что дашь — довольна будет!..

"Космос" окнами горит,

В космос будто бы собрался,

Впечатление — взлетит.

Проституточка стоит,

Караулит иностранца.

Из провинции я шёл

Мимо окон, мимо взглядов,

Кто-то крикнул мне смешком:

— Не желаешь девку, дядя?

Плащ до пят, очки, усы…

— Он у нас товар не ходкий!

Мне бы мяса, колбасы…

И пошёл вразвал-походкой,

Подпоясан ремешком,

Мимо окон, мимо взглядов…

— Эх, деревня ты с мешком!

Я молчал и думал: "гады!"

Ведь не девку продаёшь,

А Россию с потрохами…"

Чуть подальше отошёл —

Там светился купол храма.

1990 г.

2004 ГОД ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА

(рассказ бомжа, гражданина Российской Федерации)

Ел я мясо паука,

ел я мясо таракана,

к дёснам липла и мука,

когда грёб я из карманов

и совал в беззубый рот,

нахватав возле пекарен,

где отбил я у ворон,

у грачей. С разбитой харей

уползал в подвал и грыз

замороженную свёклу,

я отбил её у крыс,

будь подвал тот трижды проклят! —

в нём без пальца, без губы

я остался — ночью крысы,

когда спал возле трубы,

у меня с ногтём отгрызли!

И минвату в голова,

под себя — картон бумажный,

надо мной гудит Москва,

и народ гуляет важный.

А я тело заверну

в стеклоткань — уж я допетрю!..

И, младенец как, усну,

нос держа от крыс по ветру.

20. 02. 04

НАГРАЖДЕНИЕ ГЕНЕРАЛА

Ему дают. А он стоит

И ждёт, когда ему присвоят.

Спросил бы хоть: "Чего я стою?"

У тех, кто на него глядит.

А он стоит. Ему дают

И ждут, когда он благодарно…

Спросил бы хоть: "Ужель бездарно

Я жизнь свою почти прожил?"

Ему суют в коробке орден.

Цветы, оваций буря-звон!

Спросил бы хоть: "На что я годен?"

Стоит по стойке "смирно" он.

Его целуют, поздравляют,

Жмут руку, что в Чечне, мол, был!..

Сказал бы хоть: " Виновен, каюсь,

Что я своих — не защитил.

Ребят… солдат, сложивших головы,

Чтоб не разрушилась страна".

Но шею он согнул покорно —

Благодарил за ордена!

Бокалов блеск, икорка паюсная,

Паркетный лоск, брильянтов дым…

И он сказал: "На Вас равняюсь,

Мой Президент, мой Господин!"

24 ноября 2001 г.

ПЕСНЯ

Сколько слёз у весны!

Сколько слов у листвы!

Я их слышу, моя дорогая!

Сколько снов у мечты!

Сколько солнц, — видишь ты!

А в глазах твоих осень златая!

Отражается вся!

Облака и леса!

Я с тобою по небу шагаю!

Дорогая моя!

Как люблю я тебя!

Я на облачках нас покатаю…

На воздушном снежке!

Да на снежном коньке!

Пока он до весны не растает.

А растает когда,

Обниму я тебя,

Полетим мы по небу два гуся.

Дорогая моя!

Золотая моя!

Над кровавой, отравленной Русью!

Где нет в реках воды,

Где в лесах нет листвы,

Что с тобою любили мы слушать!

Где нет солнца в глазах,

Где все птицы в слезах,

Потому что стреляют из пушек.

Где заря, восходя,

Уж не радует дня,

Дню не в радость, коль людям днём грустно!

Нет покоя в душе…

С милым Рай в шалаше!

А в деревнях повымерло, пусто!

А в больших городах

У людей на глазах

Убивают, насилуют, режут!

И чумой заражён,

Ходит блуд обнажён,

Перед смертонькой душеньку тешат.

Как утешить её?

Нешто пьяно зелье

Душу вылечить может, аспида?

И кидает их в край,

С рая — в ад, с ада — в рай, —

Побегут те людишки от СПИДа!

Не живётся им там,

Как небесным птенцам…

Много ль надо для счастья, родная?

Чисто небо в глазах

И весну бы в слезах,

Когда с гор она бурно стекает!

Бурным чистым ручьем,

Да с омытым лицом

Зацветёт тут Земля райским цветом,

И плывя по траве,

По хрустальной росе,

Понесу на руках тебя летом!

И в жужжанье шмелей,

Тучных пчёл и зверей

Мы, как дети Природы, играли!

И играл с нами жук,

И комар, и паук…

Так зачем же мы взрослыми стали?

Чтобы Осень встречать?

И всё снова начать —

Наше тихое в Мире Цветенье?

Не могу я молчать!

И хочу я кричать,

Если слышу в душе своей пенье!

Листьев клён облетел,

Он у ног золотел,

Грусть и радость в душе вызывая.

Отрываясь от тел,

Дух, как снег, был наш бел…

И взлетела душа в высь живая!

И, сливаясь в одну,

Наши души в миру

Жили чистой Любовью и Верой.

Вознеся в Небеса,

Поцелует краса

Нас с тобой, Там обнявшихся, первой!

1991 г.

***

Во времена всеобщей смуты

И мудрецы бывают слепы,

И умники бывают глупы,

Политики — те, точно дети.

И Армия — живые трупы,

Министры эфемерны где-то…

Проблемы смотрят через лупы,

Но не увидеть им предмета.

Во времена всеобщей смуты

Действительность подобна ртути:

Подвижна, тяжесть в ней опасна,

Пренебрегать ею напрасно.

И лишь народ в водице мутной

Не должен слушать рифму басни.

Во времена всеобщей смуты

Жить надо в мире и согласье.

И мы, ораторов послушав,

Им не дадим рядиться в тоги!

Ведь мы во дни всеобщей смуты

Мудры должны быть, аки боги!

май 1991 г.

 

Леонид Бородин ДВА РАССКАЗА

ОСЕННИЕ ХЛОПОТЫ

Такое бывает, что ни год, поздней осенью, когда листья… и так далее… Когда дожди, лужи, зонты… и тому подобное…

Короче, объективность — глаза б не видели…

К сожалению, видишь, а порой и нарываешься. Пример.

Чуть зазевался, и не только иномарка с прибабахами, но и самый задрыпанный "жигуль" на повороте обделает тебя с ног до головы вонючей грязью, и тогда что остается? Да просто выхватываешь из-под плаща "калашников" и этак с чувством весь рожок… Там где-то — ба-бах! Только и успеешь, что рожок поменять, а уже, как положено, милиция, пожарные… Нормально дело поставлено…

А бомжи, что по поздней осени как раз вселяются в чердаки, а ведь на чердаках туалетов нету, и если случилось жить на верхнем этаже, что делать-то? А вот то и делаешь: идешь в ближайший банк, берешь ссуду под сорок процентов месячных, покупаешь обвонявшим бродягам квартиры — а как иначе? Никак.

Одно хорошо. Осень — проверка человека на вшивость. Объявляют: отопление включим, когда средняя температура запишется, как плюс восемь. Вот оно, есть. И не плюс восемь, а минус один. Щупаем батарею, ухом прикладываемся — не фурычит. Отогреваем ухо зажигалкой, набираем номер телефона соответствующей службы, спрашиваем вежливо: "Если не сейчас, то когда? Если не вы, то кто?"

Ответ невразумительный. Нормально. Идем по адресу. В первом кабинете дама, то есть женщина, короче — баба. "А я при чем, — говорит, — идите к начальнику." Культурно. К начальнику, а не куда-нибудь. Всё по регламенту.

Начальник — типаж.

— Когда? — спрашиваю.

— Когда надо, — отвечает и конфетку сосет — курить отучивается. — Еще вопросы есть? Еще вопросов нету. До свидания.

Дальше как обычно. Обходишь стол, заходишь за стул, за лысину и три раза мордой об полировку.

— Я-то при чем, — оправдывается, — президент…

— Всё правильно. Вертикаль власти. Горизонталь мы уже проходили. Выходишь, берешь такси, через час-другой вот тебе и Кремль. Деньги остались дома. То есть у жены. Снимаешь с руки "Роллекс" — не берет козел. Уговариваешь — бесполезно. Тогда бросаешь "Роллекс" на заднее сидение. И "лимонку" туда же впридачу. Чтоб не выпендривался.

У каждого входа часовые. Приятно, потому что порядок. Суешь под нос удостоверение генерала ФСБ — по случаю на Арбате купил — и пожалуйста! Еще и под козырек.

В приемной секретарша. Жвачку жует — курить отучивается. Бормочет что-то невнятно. То ли президент в душе, то ли с Бушем, то ли с Бушем в душе…

Тут часть стены в сторону, и оттуда президент. Скромный, с достоинством, не то, что прежний плясун… Приглашает. Захожу. Опять же скромно, ни тебе бассейнов, ни буфетов, ни дискотеки…

Для порядка спрашиваю, как дела… ну… вообще…

— Работаем, — отвечает.

— В Чечне как?

— Мочим помаленьку, только ведь, сами знаете, лето засушливое было.

— Да уж, — отвечаю, — я, собственно, по поводу отопления…

— В курсе. Чубайс, нехороший человек, опять котельные отключил. Разберемся.

Трубку снимает, а Чубайс уже в трубке.

— Слушай, рыжий, — тихо, но со значением говорит президент, — по-моему, ты давно цветами не торговал, а?

— Понял, — отвечает Чубайс, — чего включить-то надо?

— Сам не догадаешься, отправлю назад в ЦРУ.

И тут на столе президента сразу три телефона звонят: красный, голубой и белый.

— Ну, какой возьмем? — спрашивает президент.

— Красный, — отвечаю, не подумав.

Президент пальчиком грозит.

— За коммунистов голосовали?

Я человек прямой.

— За них, — отвечаю.

— Что ж, демократия…— поднимает красный и тут же мне, — это вас.

Беру трубку. Жена орет радостно: "А у нас отопление включили!"

— Вот так, — говорит президент, — работаем, стараемся, везде, конечно, не поспеешь…

— Да это понятно, — отвечаю, — так я пошел?

— Зачем: "пошел"? Распоряжусь, отвезут.

Когда сажусь в президентскую "персоналку", по сторонам оглядываюсь. От такси, на котором приехал, только мой "Роллекс" у бордюра. Не заметили. А так — чисто. МЧС свое дело знает. Хрен с ним, с "Роллексом".

У подъезда мужики базарят. П

роходя, прислушиваюсь. "Что за бардак, — орут, — уже тараканы померзли, а они, суки, отопление не включают!"

"У кого не включают, а у кого и включают! — думаю про себя. — Ишь, привыкли, чтоб им все на тарелочке… Демократия — это вам не что-нибудь, а равные возможности!"

КВАДРАТНЫЙ БРЕД

Специалисты мне не раз говорили, что исключительно по специфике психики даются людям иногда логичные и долгопамятливые сновидения.

Возможно, не в пользу моей психики, но мне как раз даются.

Так вот, однажды увиделось такое...

Посреди нескольких типичных московских девятиэтажек в центре умеренного озеленения — скамья. На ней несколько человек интеллигентного типа и вида. Я тоже среди них, хотя себя как-то не вижу, но лишь осознаю присутствие. Разговора вроде бы не происходит, и при общем молчании вдруг случается следующее: из-за западной девятиэтажки, что напротив, взлетает над крышей преогромнейшая белая птица, летит она медленно и тяжело, едва не задевая телеантенны, а затем опускается перед нами, сидящими на скамье метрах в двадцати... Небывалая птица. Не только потому, что стерильно белая и огромная — не меньше, чем пять на пять или шесть на шесть. Но в том дело, что она вся квадратная: квадратные крылья, хвост квадратный, голова квадратная, и на этой квадратной голове дивной голубизны квадратные глаза-глазищи.

Сидящие на скамье вроде бы и поражены увиденным, но поражены, сказал бы, слишком уж рационалистично. Один, светлолицый, с красиво уложенными русыми волосами и с чертами лица какого-то очень известного актера, сказал с достаточно уверенным предположением:

— Не иначе, как последнее произведение Церетели. Только ему по силам подобные масштабные парадоксы.

Ему тут же возразил другой, тоже очень интеллигентный, изящно одетый, правда не к месту, потому что зачем ранним летним утром выходить во двор в костюме при белейшей рубашке и с галстуком да еще в сверкающих, словно впервые одетых туфлях явно не отечественного производства.

— Церетели? Да вы что, дорогой мой! Он же решительно не способен на переосмысление реальности. Его монументализм именно реализмом и банален...

— Полагаете, — спрашивает третий на скамье, тоже чрезвычайно интеллигентного вида мужчина в спортивном костюме, недавно присевший после пробежки вокруг девятиэтажек, — полагаете, что сие творение рук Эрнста Неизвестного?

— Ни в коем случае, — отвечал пижонисто одетый.— На столь дерзкое вторжение в гармонию способен только один человек — Михаил Шемякин. Только его фантазии под силу взломать банальность природной линии и выявить правомерность существования бытия без смысла, ибо именно в нем, в бытии без смысла, возможна реализация полной свободы. Все прочие формы бытия зависимы, взаимозависимы. Они же и источник вечного человеческого рабства.

Я, как уже сказал, себя на скамье не вижу и только осознаю присутствие. И слышу свой робкий голос.

— Господа, она, между прочим, плачет. К тому же квадратными слезами!

— Ну, — ворчит светлолицый, — это уже перебор. К сожалению, должен заметить, что Шемякину порой не хватает меры, зачастую сущего пустяка. Это бывает так досадно... Что ж, гениальность тоже не без ущербинки...

И вдруг с разных сторон объявились рабочие в ярко-синих комбинезонах и с желтыми касками на головах. У каждого в руках были какие-то инструменты, похожие, скорее, на оружие каменных веков. Было их не менее десяти человек, и сначала они несколько раз обошли вокруг квадратного белого чудища с плачущими глазами, а затем каждый выбрал себе участок туловища птицы и своим страшно скрежещущим инструментом начал спиливать-стачивать углы бесчисленных квадратов.

Тут мы все, и я в том числе, с возмущенными восклицаниями кинулись к ним, требуя соответствующего мандата на подобное кощунство, на что один из рабочих спокойно и с достоинством объяснил нам, что они из "Комиссии", что получили задание привести сие творение в Божий вид, и что мы, возмущенно вопящие, шли бы себе куда надо, по своим культурным потребностям.

Не снеся подобного варварства и цинизма, один из "наших" заявил дерзко, что все мы являемся борцами культурного фронта и намерены преподнести урок холуям, ханжам и бюрократам из так называемой "Комиссии".

В тот же момент светлолицый с актерской внешностью сперва торжественно провозгласил:

Я с детства не любил овал,

Я с детства угол рисовал!

А затем принял позу "змеи" и неуловимым тычком ладони свернул на строну физиономию одному из рабочих, каковой, тем не менее, в отмахе чем-то вроде напильника успел начисто сбрить богатую шевелюру своему неожиданному противнику. То есть, практически скальпировал его... Тот, что в белой рубашке и при галстуке, "стилем обезьяны" крутясь по земле, в миг успел посшибать с ног несколько человек, в том числе и меня. Но особо отличился тот, что с пробежки. Его "стиль тигра" оказался столь эффектным, что, когда я, наконец, поднялся на ноги, то увидел, что половина "работяг" в совершенно измордованном и бездыханном состоянии валялись кто где...

А я-то! Полудохляк, что откуда взялось, вдруг взмыл не менее чем на полтора метра в воздух, в воздухе исполнил шпагат и еще по-советски крепкими подошвами старых сандалей сперва левой ногой начисто свернул башку на сторону одному из касконосцев, а правой уже исключительно в азарте сражения зашвырнул в песочницу слегка зазевавшегося обладателя "стиля змеи". Всё свершалось в таком темпе, что разобраться, где свой, где чужой — никак! После второго не менее успешного шпагата, некто сзади чем-то наподобие огромного зубила снес мне полголовы, ровно по брови. Так что последние моменты я всё же рассмотрел, не имея, правда, соответствующего инструмента для осмысления — сей инструмент, как утверждает медицина, находится несколько выше бровей.

К концу происшествия на полусогнутых сохранился только один из рабочих. Квазимода в сравнении с его физиономией смотрелся бы Аленом Делоном.

И в это же время несчастная белая квадратная птица, выпрыснув из квадратных глаз последнюю порцию голубых квадратных слез, с тяжким напряжением распрямила свои квадратные крылья, сделала мах, оторвалась от земли на десяток сантиметров, потом еще мах, еще... Тень ее квадратных ног с квадратными когтями на миг закрыла-перекрыла, как мне показалось, квадратное небо. Когда шум от ее крыльев затих, мирно затих и я, и что бы там медицина не утверждала, последняя мысль — она все-таки была:

"Всё из-за Малевича!"

 

Владимир Личутин РОССИЯ В НАС...

С Эдуардом Балашовым я познакомился на литературных курсах. Регбист и поэт. Русоволосый крепыш, такой русский окоренок с голубыми глазами и детской, часто вспыхивающей улыбкой, отчего лицо его как бы светилось, невольно притягивало к себе. Особой дружбы мы не водили, но симпатия жила незамирающая, хотя позднее мы виделись уже изредка; Москва — город ревнивый и всех старается разлучить. В Балашове всегда хоронилась некая тайна, которую хотелось разгадать; порою он пытался открыться, но тут же и замыкался. Он и тогда бредил Индией, Рерихом, которого мы считали за отступника, госпожой Блаватской; его смутные откровения отскальзывали от моего ума, казались надуманной шелухой, что всегда насыпается в многомысленную голову, пытающуюся сыскать истину. Моей священной Индией всегда была (и остается поныне) русская деревня, покоренная городом, погрязнувшая в теснотах и бедах, бессловесная и в те поры, похожая на старый сундук с древней утварью, который забросили на подволоку догнивать. И оттого, что крестьянской Россией брезговали спесивые московские интеллигенты, поминали о ней через губу, как-то торопливо и вскользь,— столичная публика в большинстве своем была мне особенно, отталкивающе неприятной. Славословия Балашова об Индии, Беловодье, Шамбале, Гималаях: торопливые, взахлеб, с недомолвками, похожие на бред,— лишь усиливали отчуждение к чужой тропической земле, закрывшейся за тысячами поприщ. Этот мой скептицизм, моя черствость к тому, святому и светлому, что открылось поэту и стало путевым фонарем во всю жизнь, невольно заставляли его замыкаться, обрывать себя на полуслове, переводить весь разговор в шутку и кроткую улыбку. Тогда, в конце семидесятых, Эдуард Балашов завязал с вином, он как бы принял тайный обет, и лицо его еще более высветлилось. Но я-то, всполошливый, жил столичной молвой, трапезами с кабацкой голью, в каком-то постоянном чаду под звон стаканов. И, конечно, Индия Балашова не притягивала меня, оставалась наивной картинкой, нарисованной русским простецким воображением: чай "три слона", Радж Капур, тугобедрые мясистые девы, похожие на кувшины с паерным молоком, заклинатели змей, волхвы, тигры и две мутных реки, Инд и Ганг (убежище крокодилов), по берегам которых неутомимо, с упоением плодятся смуглые бабы, крутят животами и счастливо, медоточиво поют.

Но Балашову много раньше открылось, что мы, русские и индийцы, — два древних народа-ровня, что мы изошли из одной северной земли (моей родины), ныне покрытой снегами и льдами. Ему было это видение, а я долго подбирался к тайне, нарочно закрытой от русского народа за семью замками, чтобы мы не знали своей величественной судьбы и Божьего завета, который мы исполняем.

Купец Никитин отправился за три моря, мистически понимая, что идет историческими путями русов-ариев к своим праотчичам; он повторил поход через тысячи лет по проторенной, но полузаросшей, полузабытой в памяти дороге. Тверского мужика вел зов крови. Позднее поморцы Ермак, Дежнев, Попов, Хабаров, Атласов отправились навестить родные Сибири и остолбились там.

Поэт Балашов вычинивает промыслительный духовный путик из Индии в Россию, чтобы глубже понять свою родину и ее истинную историческую судьбу. Убирает засеки и непролазы. Если ближняя, славянская родня приотодвинулась от нас высокомерно, ища себе погибели, то может статься, что материк Индия сдвинется и сольется когда-то с русским материком, и тогда выстроится линия обороны от сатаны в грядущих сражениях.

Балашов занимается поиском "редкоземельных металлов", скрытых в русской породе, делающей ее особенною среди прочих. Пашенка его стихов — особенная, и Балашов, как оратай, возделывает ее с удивительным упорством уже лет сорок. Он не блистает изяществом метафор, искристостью, игривостью языка. У Балашова иные задачи: он роет шурфы идей, он пытается сблизить два мира — индийский и русский — не в космосе, но тут, на бренной земле, что должно когда-то случиться, чтобы спастись человечеству. Стихи-шифры, стихи-загадки, стихи-ларцы, скрыни и скрытни; строки не для гордого самодовольного ума, любящего развязывать мыслительные узелки, но для души доброрадной, для которой еще не придумано замков. Поэт сеет солнечные зерна, которые всходят не сразу, но исподвольки, и ростки эти пронизают нас помимо нашей воли. Один росток однажды прошил и меня.

Балашов всей душою, как наставление по всей жизни, воспринял грустную проповедь Николая Гоголя: "Нет, вы еще не любите России. А не полюбивши России, не полюбить вам своих братьев, а не полюбивши своих братьев, не возгореться вам любовью к Богу, а не возгоревшись любовью к Богу, не спастись вам..."

Гоголь выстроил спасительный мосток через пропасть забвения, и коренным берегом, от которого перекинута незыблемая переправа к Богу, есть святая Россия — наша радость.

И Балашов бестрепетно вступил на него.

 

Эдуард Балашов “Я НЕ УЧИЛ И НЕ ПРОРОЧИЛ...”

ПОХОРОНЫ АНАТОЛИЯ ПЕРЕДРЕЕВА

Лежал он молодо в гробу.

К нему со Словом обращались

И те, кто сердцем восхищались,

И те, кто прежде отвращались,

Но все кивали на судьбу.

Как будто из последних сил

Лежал он, обликом прекрасен,

Витиям и чинам опасен,

Бездарностям невыносим.

Скорбел недвижный хоровод.

Деревья наклонялись слепо.

Душа его глядела с неба,

Как мерз и горбился нелепо

Друзей разрозненный оплот.

Вот гроб прибрали кое-как.

Невидимо за суетою

Ко лбу его рукой простою

Прижато было "Трисвятое",

Молитва сунута в кулак.

Лежал он, как жених, светло.

И снег слетал пугливый, редкий,

На "Святый Боже, Святый Крепкий..."

И на бесмертное чело.

ЭТО СЛОВО

Одно отвергнутое Слово!

И эта малость — аки червь.

И вот изъедена основа.

И на гробах пирует чернь.

И по заходам и заулкам

Гуляет холод кистеня.

И на потеху межеумкам

Ведут к распятию меня.

Я не учил и не пророчил,

Лихих из храма не гонял.

Мне говорят: "Ты не из прочих,

Ты совести не потерял.

Ты не такой, как мы. Не так ли?

И в этом больше виноват,

Чем все мы, что в земном спектакле

Одну играем сцену — Ад".

Одно отвергнутое Слово —

И мир безумьем изнемог.

У Бога было это Слово.

И это Слово было Бог.

ЛУЧШАЯ ДОЛЯ

Принесший лучшую долю

Побит камнями страданий...

Толпы упорствуют в лени.

Им подарили дорогу,

К свету идти наказали:

Там, впереди, вершина!

Чу! — тут как тут — ехидна:

"Умный пойдет в гору?

Сердцу зачем надрываться?

До Бога, ох, как далёко!

Раскинем палаты уюта.

Дождемся, как сказано в Книге:

Сам ведь прийти обещался!"

Они затоптали травы,

Свалили наземь дорогу

И закатали в камень.

Её, как слепца, отныне

От города к городу водят.

Принесший лучшую долю

Воззвал к подступившим толпам:

"Люди, если вы — люди!

Куда вы, за кем идете?

Нежить водит вас за нос.

Может ли зваться дорогой

Та, что пути не знает!"

Но возмутились толпы,

Разграбили камень дороги

И по злобе забросали

Принесшего лучшую долю.

Содеяли, оторопели

И разом заговорили:

"Нету у нас дороги.

Куда мы и что мы сами?!"

Некто, стоящий с камнем,

Уперся глазами в землю.

Многие озирались.

Иные завидели небо.

Кто не расстался с камнем —

Остался камнем дороги.

Иные, кто небо узрели,

Духом ушли в деревья.

Деревья растут землею.

В небо несут сердцевину.

У них дороги иные.

Сами они — дороги,

Те, что в пути едином.

ПРИБЕЖИЩЕ

Сначала ямили ее

И холмили потом...

Земля — прибежище мое,

Для этой жизни дом.

И, как уж там ни говори,

Ни смейся и ни плачь,—

На ней родись, на ней умри,

Умяв родной калач.

По ней вела меня во храм

Попутная клюка,

Где Сын изрек мне: "Аз воздам!",

Раздвинув облака.

И что же, крылышки во мгле

и гробовой уют?

Но предают меня земле

И небу предают.

Пока взлетал на небеса,

Пока скользил в забой,

Мне сумрак вылизал глаза

И занозил звездой.

Всей сутью там я — весь как есть,

А здесь — червям ломоть.

И птах, и прах. И дух, и персть.

И ты таков, Господь?

КОВЧЕЖНАЯ КНИГА

Господь восседал над потопом.

Сие псалмопевец пропел.

Но гиперборейский потомок

Иную картину прозрел.

Он видел, как Ной из России

Ковчежную Книгу сплотил,

Как пламенной птицей стихии

Господь всё и вся посетил,

Как волны огня воздымались,

Пылали страницы в сердцах,

И пламенем тем омывались

Последний поправшие страх.

Искавшим прощенья — простилось.

Безвредный избегнул вреда.

И всё навсегда поглотилось

Огнем, что пришел навсегда.

И гиперборейский потомок

Лишь в том и уверил меня:

Господь простирался потопом

Воскресшего в сердце огня.

ОЧЕРЕДЬ

Хлеб по карточкам. Война.

Утомительно длинна,

Вьется очередь под небом.

В ней и я стою за хлебом.

Стоя досыпаю сон.

Ту же очередь я вижу

В облаках и голос слышу:

"Это — он!"

Голос этот про меня:

"Подойди сюда! Встань рядом!"

Чашу белого огня

Омрачают черным ядом.

"С белым пламенем в груди

С миром по миру иди!

Капля черная — приправа —

Вся твоя земная слава.

Будешь славу добывать —

Неба в очи не видать.

Дух обрящешь прежде хлеба.

Духом тем взойдешь на небо!.."

Вот бреду я из ларька.

Тяжело ступают ноги.

Пайку хлебного пайка

Уминаю по дороге.

Брат голодный дома ждет.

Мать больная слезы льет.

Не успел и оглянуться —

Съел. Хватился: вот беда!

Мне без пайки никуда.

Или в очередь вернуться?

Или... всё-таки проснуться!..

Вьется очередь под небом.

В ней и я стою за хлебом.

ИВАН КУПАЛА

Из глуби урочной,

Из вечных хором

Звездою проточной

Оплыл окоём.

Светило по хлебу

Смолой проползло.

Спустилось по древу

Сухменное зло.

Пустыня настала

На море-земле.

Молва отпылала.

И слово — в золе...

В селе безызвестном,

В дому без лица

У матери честной,

Честного отца

Случился ребенок

Ни ночью — ни днем,

Он спрыгнул с пеленок,

Как был, стариком:

"Пришел, мол, незваным

По воле огня,

Зовите Иваном

Купалой меня.

Ты — сын мой,— сказал он

Отцу своему,—

В великом и малом

Доверься всему.

Ты — дочь моя в свете,—

Нарек свою мать,—

Тебя будут дети

Из навей имать.

Как сгинут три ночи,

Как минут три дня,

В купальский веночек

Рядите меня.

Костер подымите

На белой заре.

Меня отнесите

В корзине к горе"...

Мать губы кусала,

Язык съел отец.

Сплели на Купала

Ивана венец.

Корзинка с-под хлеба

Сховала его.

И пламя до неба

Объяло его.

"Ой, кто не выйдет

На купальню,

Ой, тот будет

Пень-колода,

А кто пойдет

На Купальню,

А тот будет

Бел-береза!"

Мать плакала песню.

Отец хохотал.

К груди занебесной

Купавый припал...

Тут гром прокатился

Над морем-землей.

И день помутился,

Заветрился зной.

И дождь что есть мочи

Пустыню хлестал

Три дня и три ночи,

Пока не устал.

КОРАБЛЬ

И мачта гнется и скрыпит...

М.Ю.Лермонтов

И силы темны, и время шершаво.

Чужими умами живем.

И левые справа, и правые справа —

Глядь, Землю и перевернем.

Пока еще цело обросшее днище

Уставшего плыть корабля,

пока еще путь по созвездиям ищем —

Авось, не потонет Земля.

Донельзя истрепан единственный парус.

И шкоты в лохмотьях. И мачта скрыпит.

Лишь небо ночное — всевидящий Аргус —

Покамест пасет нас, не спит.

А в трюмах полночных похмелье навета

И атомный храп сатаны.

О Боже, позволь дотянуть до расвета,

До берега общей вины!

ИВАН СТОТЫСЯЧНЫЙ

Как меч сверкает — кладенец!

Иван, зовет тебя Отец!

Вставай народ, вставай велик! —

Полощет пламенный язык.

Но ест глаза наветный дым:

Мол, не туда идем, глядим.

Мол, не о том скрипят врата,—

Вопят хула и клевета.

А он встает, а он грядет —

Иван Стотысячный — народ.

У входа в мир, откуда свет,

Спит ящер-змий, взыскуя бед.

Хребет у ящера златой.

Не зри на золото, слепой!

Меж зубьев подлого хребта

Гляди! — горит звезда Христа.

МЕРТВАЯ ВОДА

Нас война с тобой не тронула —

Отнесла взрывной волной,

Проронила, проворонила,

Спрыснув мертвою водой.

Нас война с тобой оставила —

Не попомнила нам зла.

В полицаи не поставила.

В партизаны не взяла.

И на той кромешной паперти,

Где народ, что хлеб, полег,

Мы лежали, как на скатерти

Краденый лежит паек.

Нас война с тобой оставила,

Чтоб могли мы долюбить...

А за Родину, за Сталина

Нас еще должны убить.

1965

ОПАСНОСТЬ

Опасность — спутник воплощенья.

Она одна не знает сна,

Как вечное светил вращенье,

Как неизбывная вина.

И каждый день мой на планете,

И каждый шаг, что верен мне,

Свершаются в опасном свете,

В опасной исчезают тьме.

Сегодня и вздыхать опасно:

Угарный газ, тлетворный дым.

Но всё ж дышу я не напрасно

Опасным воздухом земным.

Пусть кажется, что нет спасенья

И от судьбы не отвернуть,

И тверди гибельной трясенье

Твердит мне: мол, опасен путь.

Не замечая хляби зыбкой,

Разоблаченный донага,

Я на себя иду с улыбкой,

Как на опасного врага.

 

Григорий Бондаренко ДРУГИЕ — НЕ ЛУЧШЕ

Тексты, размещенные на этой полосе, мало что объединяет. Возможно, единственной общей темой здесь можно было бы назвать монстров последних времен. Это монстры, порожденные временем или ткущие время из самих себя. Впрочем, отношение к ним может быть различным: от трепетного любования до презрительного сочувствия или активного неприятия. Вопрос о том, кто из нас чудовище, стоит остро как никогда. Не полагайтесь на подобострастное зеркало — вы солжете ему. Загляните в свои глаза. Никто не собирается вас пугать. Представьте, что вы, допустим в кинотеатре или, еще лучше, перед экраном телевизора. Отличия между зрителем и движущейся картинкой на экране окончательно стираются. Кто поднимает руки: вы или ваш противник за пленкой стекла? На кого надевают черный мешок: на униженного араба или на поверженного европейца?

Статью мэтра Бодрийяра вы могли читать в оригинале или в переводе на каком-нибудь сайте в сети или на зеркале какого-то сайта. Считайте, что вы заглянули в другое зеркало, кривизну которого задает подземная дрожь нашей страны. Мы еще не живем в мире тех образов, что так волнуют Запад. Это не так важно для нас. Или нам не так подают эти образы, как на Западе. В конце концов, зачем американской колонии знать о досадной неудаче своих господ в пропагандистской войне? Лучше поехать праздновать D-day в Нормандию, а в ночь на 22 июня устроить дискотеку с фейерверком в подмосковном бору. Первым начинает мутировать сознание, рога и копыта вылезают уже в самый последний момент. Этот момент невозможно зафиксировать, и, наверное, мы все проспали его, потому что оказались вдруг окружены злобными троллями, гоблинами и мамлеевскими старичками.

Нет никакой надежды? Но мы не можем так говорить. Сердце подсказывает, что даже на этой глубине кто-то еще сможет выплыть на свой незыблемый остров. Слепая интуиция не заглядывается на пугающие зеркала и прокладывает ей одной ведомый маршрут. Мимо чудовищ и их застывшего времени.

Григорий Бондаренко

 

Мария Мамыко ЭЙФОРИЯ НАД БЕЗДНОЙ

...У них кожа толще нашей — ровная, блестящая и зеленая, как яблоки... Можно подумать, они с какой-нибудь далекой планеты, так нет же: как вы и я, тоже граждане США. Одно слово — мутанты. Уроды, как говорили раньше. Но, конечно, теперь так говорить не принято…

Роберт Силверберг. "Сезон мутантов"

МУТАНТЫ НЕ ВЫДЕЛЯЮТСЯ НИЧЕМ ОСОБЕННЫМ, они среди нас. Любители современного искусства давно заметили, как ясно позиционирует себя тема мутации в новейших произведениях. Впрочем, обыватели не склонны замечать суровой подоплёки текста и, как правило, слёзно сострадают персонажам. Так, "Искусственный разум" Стивена Спилберга, вызвавший немалый резонанс в обществе киноманов, в первую очередь апеллирует к теме а ля Экзюпери: мы в ответе за тех, кого изобрели. Усовершенствованная игрушка "Искусственного разума" — мальчик, заменяющий семейной паре их сына, — лишь виртуальный прототип грядущих свершений науки. "У вас крадут сердце!" — заявляет один из третьестепенных персонажей, выставляя напоказ публике ребенка-робота. Но как мастерски режиссёр показывает чудовищность этого народного голоса: вот несчастных роботов убивают, они плачут, люди — звери, звук тонет во всеобщем рыдании.

Уже сегодня потенциальные защитники роботов и клонов с пеной у рта отстаивают приоритет последних над жестоким и опустившимся человечеством. Что ж, если в советскую эпоху у нас было принято противопоставлять человеческому злу "алых" пограничных псов и Бимов с чёрными ушами, то теперь истерия по поводу всемирной душевной деградации подпитывается сентиментальными произведениями о пылающих любовью клонах и ржавеющих андроидах. А в качестве героя-спасителя выступает искусственное существо.

В этом контексте одним из лучших за последние годы фильмом является картина Карпентера "Терминатор-2". Рассеивая иллюзии любви к железному человеку, терминатор — любимчик детей и женщин — подвергается самоуничтожению. Он утверждает, что из такого, как он, можно сделать сотни врагов человеческих. И любовь к терминатору — самый удобный инструмент для инициации зла.

И всё же, латентный враг человека изначально скрыт не в новоизобретениях науки, но в его собственном разуме. Множа бытовые потребности и предаваясь экстравертным утехам, человечество становится всё более управляемым. Пожалуй, только мистики улавливают направление ветра: земной шар уподобился глине в руках тех, кто стремится им верховодить. Искусство (а, конкретно, кино сегодня является мощнейшим конкурентом религии) на этом этапе выступает в роли проводника "светлых идей", воздействуя на те невидимые рецепторы в организме, которые отвечают за производство слёз и восторга. Последние суть средства манипуляции эмоциями, а эмоции — ключ к убеждениям. Перекраивая реальность, новые архитекторы глобуса, ввергают мир в эйфорию по поводу открытий генной инженерии etc., — то есть уготавливают пути сообществу мутантов.

Здесь следует разграничить понятия мутанта и сверхчеловека. Сверхлюди, трансформация в которых пророчится человечеству в священных писаниях, — это духовно усовершенствованные существа, не имеющие отношения к приспособленцам нового мира. Сверхлюди своим существованием как бы узаконивают бытие вышнего мира, и в нем — окончательное прибежище человека. Магический ареал пребывания сверхлюдей не может быть зафиксирован и сфальсифицирован ни одной продвинутой спецслужбой: рождение сверхчеловека происходит в его сакральной сущности — в нем самом, и никак не связано с воздействием на него окружающего мира (в роли катализатора трансформации здесь выступает духовный потенциал личности, а не техническое вмешательство извне). В то же время рождение мутантов, поскольку здесь довлеет физиология, а не духовность, эквивалентно вырождению человечества. Так, нам известны дети чудо-счётчики, способные в уме за доли секунд вычесть, сложить и возвести в энную степень невероятные суммы. Один из этих детей — знаменитый Берех Кольберн, имел на каждой руке и ноге по шесть пальцев. И если новоявленные адвокаты мутации найдут оправдания этому факту, то есть и много других, более очевидных: чудо-счётчик мальчик Пролонго родился вовсе без конечностей. При этом отметим, что зачастую дети-мутанты с выраженными признаками вырождения, преуспевая в одной из областей знания, как то счёт или скорочтение, отнюдь не отличаются развитым интеллектом.

Однако общество бережёт мутантов, брезгливо проявляя гуманность. И если детей с двадцатью четырьмя пальцами нельзя назвать злом, но лишь его предвестием, то изменения, происходящие в природе — уже конкретное зло, искусственно взращиваемое новыми гениями, которые и являются главными адвокатами человеческих мутаций. Ведь инициаторами этих процессов явились они сами.

Это случается на уровне политики и экологии. Перестройку Михаила Горбачёва нельзя отнести к благостным реформациям времени, ибо следы её — явные мутации населения и собственно государства. Татьяна Толстая в своём неоднозначном романе "Кысь", напугавшем детей и взрослых, неожиданно чётко изобразила мутантов постперестроечной эпохи во всей их деградации и приспособленческой сущности. Забавно в данном произведении не только то, что москвичи развлекаются демонстрацией оголённых задних частей тела и питаются мышами, но и то, что в области их страхов находится "Служба безопасности". Трудно ли догадаться, что всякая мутация взращивается под прицелом спецслужб? И если "Кысь" — одна из литературных игрушек, то обилие серьёзной художественной литературы на тему мутации обозначает некую реальность видимого мира, ибо писатели, как и всякие творческие личности, черпают энергию вдохновения из скрытого источника, а информацию — из внешнего мира.

На уровне экологии это происходит не менее выражено. Великая генная инженерия под руководством биотехнологических корпораций внедряется в запретные зоны экосистемы и искусственно стимулирует рост выгодных оным корпорациям растений и увеличение численности нужных представителей фауны. Генетически модифицированный лосось, растущий в 10 раз быстрее обычного; морозоустойчивые помидоры с ДНК океанской камбалы; соя, содержащая в несколько раз больше белка; генетически измененные пивные дрожжи, — эти и многие другие продукты, как утверждают российские санитарные врачи, не подзабывшие клятву Гиппократа, ведут к весьма оригинальным последствиям: от аллергии до перерождения микрофлоры кишечника, становящейся устойчивой к любым антибиотикам. А трансгенный картофель, от которого почиют колорадские жуки, стимулирует онкозаболевания.

Среди деревьев уже сегодня известны генетически модифицированные виды яблонь, бананов, персиков, груш, слив, грецких орехов… Визуально их плоды не уступают своими габаритами и колоритами чернобыльской клубнике. Да, впрочем, подобную клубнику вы встретите и на фермерском рынке в США, и, что примечательно, купите, потому как стоит она в несколько раз дешевле обычной. США же находятся на первом месте в мире по количеству генных испытаний в сфере ботаники. Начиная с 1988 года, только официально зафиксировано не менее 70 успешных экспериментов. Кое-кто уже заметил, что полнота американских граждан несколько отличается от жирка добропорядочных, к примеру, европейцев. Оно и понятно — продукт испытывается вначале на тех, кто поближе.

С другой стороны, генная инженерия, вмешавшаяся в экосистему ради производства сугубо древесины ценных деревьев, нанесла мощный удар по традициям многих коренных народов, использующих лес во всех сферах своей жизни. В трансгенном лесу нельзя собирать ягоды и пить берёзовый сок. Если, конечно, вы не стремитесь мутировать.

В данном контексте замечателен фильм Гилермо дель Торо "Мутанты", где сотрудники департамента здравоохранения останавливают эпидемию посредством использования методов генной инженерии. Как следствие, нарушается природный баланс, и то, на что некогда охотился человек, теперь объявляет ему войну. И самое интересное здесь, что война ведётся не открыто лицом к лицу. Одно из лиц — всегда лицо мутанта. Эта война, впрочем, даже и не объявлена, а потому люди, как и прежде, умиротворённо поглощают жизнь, не предполагая, что жизнь намерена поглотить их. Да и зачем всемирной мутации явно обнаруживать себя, когда можно тихо внедриться в сознание и организм человека, поработить его волю, внушая свои приоритеты хорошего и плохого, а затем… затем человечество в его божественной изначальности упразднится.

Со стороны инициаторов глобальной мутации весьма дальновидно заявить, что царство сверхлюдей есть мир мутантов. Так, П.Моран и Г.Лабори в "Судьбах человеческой жизни" опрометчиво замечают: "Мутанты назывались, среди прочих, Магометом, Конфуцием, Иисусом Христом..." (Массой, Париж, 1959)/ Хотя таковая опрометчивость выглядит весьма подозрительно. Не страдая паранойей, заметим, что проведение в массы неких абстрактных идей авторитетными авторами делает эти идеи вполне легитимными и осязаемыми. В письме к Лабори Моран пишет: "Человек, ставший совершенно логичным, освободившийся от всех страстей и всех иллюзий, станет клеткой жизненного пространства, которую представляет общество, пришедшее к пределу своего развития. Вполне очевидно, что мы еще не подошли к этому, но я думаю, что может быть эволюция, не подводящая к этому. Тогда и только тогда появится это "всемирное сознание" коллективного существа, к которому мы стремимся". Это "мы" довлеет над толпой с начала технической революции, а то и раньше — с появлением так называемого цивилизованного человечества. Именно цивилизованное человечество из оного мутирует в толпу. "Всемирное сознание" и "коллективное существо" отменяют наличие индивидуальности в каждом из индивидов. Всякий мутант — скорее особь, нежели личность, наделённая "всеми страстями и ложными иллюзиями"".

Современное искусство изображает мутантов маргиналами, представителями грядущей высшей расы, где обычные люди займут позицию аутсайдеров и будут обозначены как каста неприкасемых. "Теперь, когда они живут открыто, когда мы узнали, как много их на самом деле, я часто задумываюсь, какие еще сюрпризы уготованы нам, так называемым обычным людям? Не окажемся ли мы в меньшинстве через несколько поколений? Не станут ли те из нас, кто лишен этих сверхъестественных способностей, гражданами низшего сорта? Это меня беспокоит" (Р.Силверберг, "Сезон мутантов").

Зачем и кому это будет нужно? Мутанты, несомненно, сплочены значительно сильнее, чем простые люди. Их "исключительность" создаёт ощущение избранности. Традиционные нации в каждом своём представителе хранят искру индивидуальности — отсюда и раздоры, и конфликты в обществе. Единственный конфликт мутанта — трение с "нормальным" миром. И это трение должно являться всеобщим идеологическим стержнем мутировавшего мира. Понятно, что сплочённую одной идеей толпу посредством этой же идеи легко поработить и превратить её в собственную универсальную армию.

Но как установить мутантам контакт между собой? Персонаж романа Ван Вогта "Преследование слэнов" обнаруживает существование мутантов при прочтении прессы. Идея такова: существует сеть коммуникации мутантов внутри обычных средств коммуникаций цивилизованного мира. Достаточно вспомнить эпизод фильма Карпентера "Они среди нас": инопланетная сущность, мимикрировавшая под человека, на бигборде читает фразу, невидимую для обычных людей. Допустим, вы прочли: "Пей такой-то напиток!" — в то время как мутант читает: "Приспосабливайся!". Мутант мутанта видит издалека, и они естественным образом будут держаться друг друга.

Генри Каттнер и Кэтрин Л. Мур в романе "Мутант" пишут: "У мутантов много отличий, гораздо больше, чем у обычных людей... Они смотрят на обычных людей, как на низшую расу." Таким образом, ущербные — по общим меркам — личности вынуждены в реальном мире находить выход в некое другое пространство, отличное от видимого, где они будут не ущербными, но отмеченными. Существует, как говорилось, два варианта развития в контексте данной проблемы: мутант и сверхчеловек. Отличие в том, что мутант всеми силами стремится приспособиться к миру, поскольку тот пребывает в состоянии перманентной мутации, инициированной некоторыми "здравомыслящими" людьми. Сверхчеловек склонен не доверять миру, и его цель — в обретении полной и самодостаточной духовности.

Сегодня, когда процесс мутации экологии необратим, а наука стоит на пути производства искусственных людей, перед человеком не стоит выбор, какой из путей выбрать. Дорога, как сказал О. Генри, сама выбирает нас. Еще пораженный провидческим сумасшествием Мопассан писал в "Орля": "Теперь я знаю, я догадываюсь. Царство человека кончилось." Искусство лишь отражает реальность. Самые невероятные выдумки наподобие "Планеты обезьян" и ее ремиксов склонны обличать грядущее. Противостояние генной инженерии и классической генетики, людей и клонов, а затем — всеобщее радостное слияние — интересный и нечеловеческий путь. И единственная возможно позитивная роль людей в этом действе — быть наблюдателями, а не участниками. Впрочем, право каждого — служить проводником темных идей науки. В конце концов, эти идеи могут послужить бессмертию вашего физического тела, хотя и не души.

 

Роман Ромов ЦЕНЫ ЦЕННОСТЕЙ

ПРО ОЗЕРО СВЯТОЕ

На улице Розы улице Люксембург

Жила себе девочка Потапова Алевтина.

Жил дед по нелепому прозвищу Демиург,

Ещё жила кошка без прозвища и коза Скотина.

Раз Алевтина с дедом купаться пошли

На озеро Святое — потому что им душно стало.

Дед, кувыркаясь, водичкой плескал вдали,

А девочка грелась в песке и фантик читала.

Сморило девочку солнышко, утащило вниз,

И вот она будто на самом дне очутилась.

Кругом сосны навалены, корнями переплелись,

А посередь часовня, укромна как Божья милость.

Из окон сквозь воду льётся свет неразъят.

Глядит девочка внутрь, и видит деда —

Дед с Николай Угодником на коленях стоят

Про Алевтину с Богом ведут беседу.

Вечером дед и девочка играли в лото,

За ними кошка следила вполоборота.

А в Святом озере не купался больше никто,

Потому что озеро укрыло себя болотом.

ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ ПРО ЖИЗНЬ

Можно жизнь сворачивать в жилы,

А можно напрячься и перестать дышать.

Бывший человек Серёга Башилов

Вышел с девятого этажа.

Не дошёл, увяз в дереве-тополе.

Внизу угрюмая круговерть.

Недоглядели, говорят, прохлопали.

Теперь-от есть, на что посмотреть.

Служба спасения ругается матом.

Глупые хлопоты — спасать мертвяка.

К чужому окну осталась прижата

Багровая неживая рука.

Соседи чёрные варят чёрное

Черно, как на рынке, — па-а-берегись.

Коты-верхолазы, хвосты верчёные,

Трутся о бывшую Серёгину жизнь.

ПИСЬМО ИЗ ЛЮБЕРЕЦ

Потомственная колдунья Копосова Е.К.

Заговорила клумбы вокруг городского ДК.

Кто станет мять эту мяту, одуванчики и душицу,

Останется без работы и сил половых лишится.

О том говорят таблички, о том шелестят кусты.

Потому нетронуты клумбы и скамейки рядом пусты.

В одной стороне Москва, в другой стороне болото.

Некто и кое-кто у обочины бьют кого-то.

Наплевав на дорожные знаки, погонщики Жигулей

Сквозь заговоренный город проскакивают скорей.

ПРО ТУТАЕВСКИХ РЕБЯТ

Про тутаевских ребят

Доброго не говорят.

Тот ворует, этот режет,

Кто и вовсе дуроват.

Цвёл особенный народ,

А теперь наоборот —

Овцы больше не плодятся,

Лук на грядках не растёт.

У тутаевских ребят

Комсомольский есть отряд.

Эти Троцкого читают,

Эти ложек не коптят.

Остальные — по углам,

Вдоль оконного стекла.

Рядом Волга протекала —

Вся к татарам утекла.

А у тёмного Христа

Снизу дверка непроста.

Кто пролезет на карачках —

С чистого начнёт листа.

Только лист не сбережёшь —

За оградой вечный дождь.

Выйдешь, чистенький, наружу —

мигом в лужу попадёшь.

БРИТ-ПОП

Чтобы искренность запечатлеть,

Чтобы ложную цельность нарушить,

Разверни ее взглядом наружу,

Обними, как летящая плеть.

Но на ней не оставишь следа,

Не пройдешься по ней бороздою —

У нее сургучом залитое

Молодое лицо навсегда.

ПРЕДАТЕЛИ

Всякая ценность имеет цену.

Господи, благослови измену,

Торг, всеобщую распродажу.

Пойду, унижен, уже не важен,

Продам и предам, и останусь целый,

Очищенный, абсолютно белый.

Никаких духовных ориентиров

Только бы снова перед потиром.

Только бы радовались тут и там

Идущие спереди и по пятам.

И ты приходи в святой своей пустоте

Стелиться по ветру и растворяться везде,

Быть каждой веткой и каждым листком на ней

Вне аргументов, вне доводов и идей.

Друг за друга держась, так и застынем оба:

Смешные, несамостоятельные до гроба.

 

ПОРНОГРАФИЯ ВОЙНЫ (О фотографиях, запечатлевших сцены насилия американских солдат в Ираке)

Всемирный Торговый Центр — удар электрошоком по могуществу, унижение, которому подверглось это могущество извне. Фотоснимки из тюрем Багдада — хуже, это символ разрушительного унижения, которому подвергает себя мировое могущество, в данном случае американцы, и эти снимки стали электрошоком стыда и грязной совести. Вот чем связаны эти два события.

Оба они вызывают бурную реакцию всего мира: в первом случае это чувство шока, во втором — гнусности. В случае 11 сентября — волнующие изображения грандиозного события, во втором случае — изображения, опошленные чем-то, что, по сути, противоречит самому понятию "событие". Это просто "не-событие" нецензурной пошлости, жестокая и банальная деградация не только жертв, но и сценаристов-любителей этой пародии на насилие. Ведь самое худшее состоит в том, что речь здесь идет именно о пародии на насилие, о пародии на саму войну, о порнографии, ставшей крайней формой низости войны. Войны, неспособной быть просто войной, на которой просто убивают, и которая выдохлась, превратившись в комически жестокое и инфантильное reality-show и безнадежную иллюзию могущества. Эти сцены стали иллюстрацией господства, достигшего высшей точки, но не представляющего, что самому с собой делать дальше, имея власть без объекта, без конечной цели, не видя перед собой реального врага и осознающего свою совершенную безнаказанность. И оно, это господство, не может больше ничего другого, как причинять унижение по поводу и без повода, а, как известно, насилие, применяемое к другим, является ни чем иным, как выражением насилия, применяемого к самому себе. Оно не может ничего другого, как одним махом унизиться, опуститься и отречься от самого себя в виде извращенного остервенения. Низость и гнусность являются крайними симптомами могущества, не знающего, что делать с самим собой. 11 сентября стало глобальным воплощением реакции всех тех, кто не знал, что противопоставить этому мировому господству и не мог больше выносить его. В случае жестокого обращения с иракскими заключенными дело обстоит еще хуже: здесь само властное господство не знает, что ему с собой делать, и не переносит самое себя, опускаясь до бесчеловечной самопародии. Эти фотоснимки столь же опасны для Америки, как и те — с пылающим в огне Всемирным Торговым Центром. Однако, это касается не только Америки. Бесполезно перекладывать всю вину на американцев: адская машина сама запускает на полную мощность механизм чисто суицидальных акций. В действительности, американцев превзошло их же собственное могущество. И у них больше нет способов его контролировать. А ведь и мы являемся составной частью этого могущества. Ибо на этих фотоснимках выкристаллизована грязная совесть всего Запада, ибо за раскатами садистского хохота американских солдат, как и за возведением израильской стены, стоит опять же весь Запад. Безмерное могущество, само себя маркирующее как гнусное и порнографическое, — именно здесь кроется истина этих фотоснимков. Истина, а не достоверность. Ведь теперь уже неважно, подлинные они или фальшивые. Отныне и всегда мы будем пребывать в неуверенности по поводу их подлинности. Важно лишь их воздействие, в той мере, в какой они стали частью этой войны. Отпала необходимость в "прикрепленных" журналистах, сами военные занялись фотосъемкой, и благодаря цифровой фотокамере снимки отныне станут неотъемлемой частью этой войны. Фотографии больше не отображают войну, для них не существует ни расстояния, ни восприятия, ни суждения. Они больше не являются способом отображения, не несут информации в узком смысле слова, и внезапный вопрос о том, нужно ли их делать, копировать, распространять, запрещать и даже самый "главный" вопрос, подлинные они или фальшивые, кажется "неуместным". Для того, чтобы фотографии несли подлинную информацию, они должны отличаться от войны. Однако, сегодня они стали в точности такими же виртуальными, как и вся война, и, следовательно, их специфическая жестокость добавляется к специфической жестокости войны. Впрочем, благодаря своему везде-присутствию и сегодняшнему всемирному императиву "все-видимости", фотоснимки превратились по существу в порнографические и стали частью порнографического обличья войны. Во всем этом и, в частности, в последнем эпизоде войны в Ираке есть справедливость, присущая и этим снимкам: тот, кто выставил себя на обозрение, от него и погибнет. Хотите получить власть с помощью фотоснимков? Тогда их обратная сторона принесет вам погибель. Американцы извлекают отсюда и еще будут извлекать горький опыт. И это несмотря на все "демократические" увертки и безнадежное подобие прозрачности, коррелирующее с безнадежной же видимостью военной мощи. Кто совершил эти преступления, и кто по-настоящему несет за них ответственность? Генералы? Или же человеческая природа, остающаяся "звериной" "даже в условиях демократии"? Настоящий скандал вызывает не сам факт применения пыток, а предательство тех, кто знал о них и ничего не сказал (или же предательство тех, кто разоблачил это?). Как бы то ни было, насилие реально затронуло проблему прозрачности демократии, стремящейся вернуть себе доброе имя путем демонстрации своих собственных пороков. Кроме всего этого, какую еще тайну скрывают эти гнусные сценографии? Прежде всего, они являются ответом, вопреки всем стратегическим и политическим уловкам, на унижение, пережитое 11 сентября, желанием отомстить еще более сильным унижением, худшим, чем смерть. Не считая мешков одетых на голову, уже являющихся формой обезглавливания (которой неявно соответствует обезглавливание американца), не считая человеческих пирамид и собак, принудительная обнаженность уже сама по себе является насилием. Таким образом, человек может быть истреблен символически. Именно здесь мы видим, что цель этой войны не убийство людей и не победа, а уничтожение врага, стремление погасить (по Э.Каннетти) свет на их небе. Каких же, в конце концов, признаний хотят добиться от этих людей, какую тайну хотят из них вырвать? Всё проще простого, они хотят понять во имя чего, в силу чего они не страшатся смерти. Здесь скрыта глубокая зависть и месть "нулевой смертью" тем, которые ее не боятся, именно поэтому их наказание будет хуже, чем смерть... Крайняя степень бесстыдства, бесчестие наготы, срывание всех покровов — всегда одна и та же проблема прозрачности: сорвать платок с женщин и надеть мешки на голову мужчинам, чтобы они почувствовали себя более нагими, более растоптанными... Весь этот маскарад, увенчавший низость войны, доходящей до подобного извращения, заключен в самом диком изображении (самом диком для Америки), потому что оно было самым призрачным и самым "реверсивным": заключенный с мешком на голове, которому угрожает смерть на электрическом стуле, заключенный, превратившийся в члена Ку-Клукс-Клана, распятого себе подобными. В данном случае, Америка сама себя усадила на электрический стул.

 

Аршак Тер-Маркарьян О БЫВШЕМ

СКУПАЯ СЛЕЗА ЖИГУЛИНА

Я по наивности и не догадывался, что по тем временам мой поступок можно было расценить как вызов! Черт меня дернул, наверное, на вступительном экзамене в Литинститут писать сочинение на вольную тему "Мой любимый поэт" о полузапрещенном Велемире Хлебникове, творчество которого я знал назубок. Еще в девятилетнем возрасте, когда я стоял в очереди за хлебом, дядя в выгоревшей гимнастерке сжалился и, чтобы я не скучал, подарил томик стихов, где на титульном листе такая фотография поэта: на голове выбрита половина волос, а вместо платочка в боковом кармашке пиджака торчит морковь... Произвело громадное впечатление и название поэмы "Госпожа Ленин", да и все остальные произведения с ошеломляющими воображение строками, конечно же, заметно отличались от бодрой школьной программы, где считались шедевром вирши: "Камень на камень, кирпич на кирпич... умер наш Ленин Владимир Ильич..." Поэтому поразили и живут в душе неземные замечательные стихи: "У колодца расколоться так хотела бы вода, чтоб в болотце с позолотцей отразились повода..." Вот я и решился вынести "на суд" свои выстраданные познания о Хлебникова! Хотел удивить, но... случилось непоправимое! Мне поставили "неуд"!!! По секрету сообщили, в чем дело. Оказалось: грамматических ошибок почти не было, но проректору новому, бывшему работнику ЦК КПСС, бдительному критику Ал.Михайлову моя работа не приглянулась. Что же делать? Я растерялся. Сочувствующие — будущие классики советской литературы — посоветовали обратиться за помощью к Анатолию Жигулину как человеку наиболее авторитетному, набравшему своими яркими подборками стихов за короткий период с переезда из Воронежа в столицу заслуженную литературную славу.

С Владимиром Цыбиным отыскали его в ЦДЛ.

По-актерски красивый, с резкими, как орлиные крылья, бровыми, с подвижными выразительными глазами, Анатолий Жигулин загадочно улыбнулся и по-братски сразу откликнулся. Меня восхитили его знания поэзии, когда он назвал с десяток второстепенных ростовских поэтов.

— Аршак, я встречал твои стихи в журнале "Дон". Есть зерно. Постараюсь уладить. Может быть, придется тебе пересдавать,— спокойно произнес автор замечательных "колымских" стихов.

Целой делегацией сердобольные Владимир Цыбин, Анатолий Жигулин, Игорь Жданов пошли в ректорат. А я шептал молитвы на скамеечке у памятника Герцену. Падали пожелтевшие сентябрьские листья. Но слова мои, видимо, не дошли до Бога.

— Придется тебе, Аршак, приехать на следующий год. Только пиши уже, пожалуйста, о ком-нибудь другом. Будет тебе "зеленая улица"...

Так и произошло. Печальный опыт поступления пригодился в 1968 году. И теперь сознаюсь: выучил наизусть статью Владимира Цыбина о Маяковском, опубликованную в "Литературке", — и получил высший балл!..

В "Пестром зале" ЦДЛ мы обмывали мое поступление. Помню, к нашему столу подсел какой-то стихотворец из Магадана. Видимо, он хотел сделать что-то приятное и преподнес в дар Анатолию Жигулину почерневший деревянный крестик. В этот миг Жигулин преобразился, привстал. Его глаза метали гром и молнии!

— Как вы смели украсть эту реликвию с могилы?! Верните ее на место! И прочь!..— возмущался он на весь ресторан и, как мерзкую нечисть, оттолкнул тонкими руками прокуренный воздух от себя. Человек испарился... Жигулин еле успокоился. Посмотрел на меня, сжавшегося в комок, задумчиво вымолвил: "Для меня Колыма — святое". Потом, интуитивно почувствовав, что мои студенческие ресурсы на исходе, предложил: "Ну что, выдохся, Аршак? Давай продолжим. Официант, пожалуйста, еще одну бутылочку "беленькой". Я заказываю в твою честь!.."

Этот эпизод поведал о многом — Жигулин не любил ничего делать за чужой счет.

Шли годы.

Не часто, но мы перезванивались. Работа на урановых рудниках не прошла бесследно — анатолий Жигулин часто хворал, но пристально следил за литературным процессом. Радовался, когда находил "свежие имена", гневался, читая бездарные творения некоторых словотворцев...

Последний раз я его видел на девятый день трагического ухода из жизни моего земляка Бориса Примерова. Жигулин был потрясен.

Во дворе переделкинской дачи собрались и "левые", и "правые".

Анатолий Жигулин воседал на коляске, как на царском троне. Кто-то, несмотря на запрет жены, преподнес ему рюмочку водки. Он выпил. Зажмурился. И, как летчик, готовившийся в бессмертный полет, мужественно посмотрел на небо, где митинговали грозные тучи, и стеснительно вытер платочком с лица то ли капельку дождя, то ли скупую внезапно набежавшую слезу...

ЗВУЧНАЯ ФАМИЛИЯ

Щуплый, как подросток (таким сохранился до сегодняшних дней), Петр Мнацаканян, с пухлыми негритянскими губами, похожими на спасательный круг, жил в Ростове-папе напротив трамвайной остановки, на втором этаже, в тесной коммуналке с отцом-армянином, русской мамой и красавицами сестрами-близнецами, которых всегда путали и соседи, и сами родители...

Окончив метеорологический техникум, Петя не поехал по направлению, а писал искренние стихи, которые охотно публиковали комсомольские издания. Годик-другой пообтерся рабочим сцены на областном ТВ и засобирался покорять столицу.

— Как придумать, Аршак, запоминающийся псевдоним? — жалостливо спрашивал меня, да и других встречных-поперечных собратьев по перу.

В то время в табачных киосках впервые появились "иностранные" болгарские сигареты "Вега". Да и одноименная звезда подсказала, поэтому я посоветовал: "Дружище, послушай, подойдет такой вариант — ВЕГИН?"

— Хорошее сочетание!— согласился он со мной и несколько раз вслух произнес: Петр Вегин!

Прошло время. В журналах "Юность", "Молодая гвардия", в "Литературной газете" замелькали стихи поэта со звучной фамилией...

Признанный мэтр Андрей Вознесенский "зачислил" Петра Вегина в свои ученики. И молодой автор гордился таким признанием! Как артист на сцене, Вегин перевоплощался на газетных полосах и порой уже писал не ПОД Вознесенского, а КАК Вознесенский. Критики сетовали: нельзя отличить!

— Старик!— убеждал он меня.— Я продолжатель новой традиции, как Николай Асеев у великого Маяковского!

Издавал книги. И, наконец, добился "Избранного".

В конце 90-х столкнулся с ним на Тверской, у Центрального телеграфа.

— А, земляк, привет! Улетаю в США. Пригласили читать лекции,— с гордостью сообщил он мне.

— Скатертью дорожка!

Недавно человек, приехавший из-за бугра, сказал: "Петя Вегин стрижет кустарники в библиотечном парке..."

Трагическая все-таки судьба. Конечно, не страшно, кем работает, и не позорно это, но вот, думаю: печатается он теперь под забытой уже фамилией Мнацаканян или под псевдонимом? Хотя янки даже своих поэтов не читают!..

СМЕРТЬ ШОЛОХОВА

Крупный снег медленно, словно на парашютах, опускал на землю прохладное утро пятого декабря тысяча девятьсот семьдесят второго года. В легкой студенческой курточке я, боясь пропустить красавицу-землячку, забывшую указать в телеграмме номер вагона, занял заранее позицию на Казанском вокзале у входа на перрон, куда должен прибыть фирменный поезд "Тихий Дон" Ростов—Москва. До прибытия оставалось минут тридцать. И я, чтобы не замерзнуть, то отходил, то снова возвращался на облюбованное место. Неожиданно обратил внимание на подъехавшие две машины "скорой помощи". Возле них стояли врачи в белых халатах и озабоченные мужчины в серых одинаковых пальто и фетровых шляпах. Еще до объявления по радио о прибытии "Тихого Дона" внезапно появившиеся милиционеры образовали живую стенку и не подпускали встречающих. Что же случилось?

Из-за спин увидел санитаров, бегущих от вагона с носилками, накрытыми одеялом...

Первым из знакомых показался известный донской писатель Виталий Закруткин.

— Аршак,— с грустью поведал он,— произошла трагедия. В соседнем вагоне ехал Михаил Александрович. Мы с ним час назад общались. Он болеет... Решил выпить лекарство. И вместо одной таблетки по рассеянности проглотил целую горсть, что высыпал на ладошку... Наступила клиническая смерть!.. Из поезда сообщили по рации в ЦК... Господи, что же будет?!— озабоченно твердил уже в дороге Виталий Александрович, прихватив меня и гостью до гостиницы "Москва"...

Вечером узнали, что Шолохова вернули к жизни в Кремлевке. И та болезнь, от которой лечился классик, навсегда отступила! Так случается, когда человек находится на грани встречи со Всевышним. Но развилась другая болезнь, которая увела Шолохова в мир иной, но уже через двенадцать лет...

ПОСЛЕДНИЙ ЗНАК

Многие ее стихи носили нале

т книжности. Леночка Нестерова по праву считалась лучшей донской поэтессой и проживала в самом престижном доме, где писатель Фадеев в двадцатых годах завершил свой знаменитый роман "Разгром". И папа, и мама, и старший брат ее, впоследствии утонувший в Цимлянском море, сочиняли вирши. Эта "болезнь" поразила и черноволосую, похожую на цыганку скромницу, которая тихо трудилась старшим научным сотрудником в областной библиотеке и местную поэзию знала "назубок". Чужая литература ей мешала сильно, и, чтобы познать "настоящую жизнь", Лена решилась на смелый поступок: устроилась стюардессой на комфортабельный теплоход "Иван Франко", что фрахтовали иностранцы-миллионеры для путешествий. Таким образом она посетила разные уголки планеты и "бросила якорь" уже в ореоле славы...

Я тоже сошел на берег из утомительной кругосветки, и Борис Примеров предложил познакомить меня с морячкой.

— Пойдем к Нестеровой. У нее мамаша готовит настоящие казачьи борщи.

Узнав Бориса, женщина в черном платье, похожая на старуху Изергиль, подслеповато моргая, заговорщицки приложила корявый палец к тонким губам и взглядом поманила на кухню через коридор.

— Тс-с!— прошептала она у двери, на которой держался присобаченный кнопками листок со словами: "Тише! Леночка работает, пишет стихи!"

Нас проводили на кухню, где мы терпеливо сидели, ожидая, когда Леночка закончит свое новое творение. Уже наступил полдень, из кастрюлек на плите исходили чудные ароматы...

Нестерова появилась неожиданно и с чувством прочитала "свежее" стихотворение, интонационно любуясь каждой строчкой, обволакивая звучным тембром совершенно непримечательные фразы. Видя восторженное лицо родительницы, мы не осмелились критиковать.

— Хорошее!— кратко оценил Борис. А я малодушно смолчал...

— Аршак, не обижайся. Зато мы отлично пообедали,— произнес примирительно Примеров, когда мы вышли от хозяев. — Конечно, я слукавил,— как бы извинялся Боря.— Но обед этого стоит!..

Лена Нестерова стремительно росла, набирала авторитет, сделав головокружительную карьеру. Ее завалили общественными должностями, и она потеряла контроль над собственным мужем, писавшим невразумительные стихи "под Есенина" и пропивавшим скудные гонорары жены.

И вот подкралась беда, умерли один за другим родители. И Леночка Нестерова не выдержала. Августовским утром птицей выпорхнула с балкона высокого четвертого этажа, оставив на мостовой последний восклицательный знак еще молодого, полного сил тела...

МЕЖДУНАРОДНЫЙ ПИИТ

Сережа Глумюк (по моему разумению, с такой фамилией нельзя стать поэтом!) производил впечатление парня "своего в доску". Невысокого росточка, похожий на взъерошенного апрельского воробья, вечно спешащий куда-то на утильной иномарке, в бардачке которой, в целлофановом пакетике, аккуратно сложены коллективные сборники, куда вошли и его вирши, переведенные на македонский и румынский языки.

— Я сам не понимаю, как они туда попали,— наигранно объяснял несведущим, как будто имя его и без того широко известно в литературных кругах. Издал за свой счет пару книжонок общим тиражом 200 экземпляров. Этого скромного багажа хватило, чтобы получить заветное удостоверение — стать членом Союза писателей. Господи, здесь можно и возразить: некоторые даже без публикаций того же добились! Писательское звание в наши времена не значит ничего — власть предержащие девальвировали оракулов слова! А вот для некоторых — "клондайк". Изощренный ум и тут нашел выгоду! Настоящие поэты обнищали, а Глумюк сообразил: в России сложно напечататься, его скучные опусы явно уступают талантливым. Зарабатывая коммерцией, решил кататься по заграницам, чтобы красоваться на различных праздниках поэзии — ведь за бугром давно потеряли ориентиры: кто есть кто...

На родине, чтобы его не забывали, Сергей раз в год устраивает в Малом зале ЦДЛ свой творческий вечер. Минут сорок творец скороговоркой отчитывался, а человек пятнадцать его слушали. Я попросил Глумюка озвучить свое любимое стихотворение.

"Волк идет по тропинке..."— начал он. И я не выдержал, взорвался: "Извините, коллега, волк — не человек, он не ходит!"

— Что ты привязался к строке?! А как надо писать?— растерялся международный пиит.

Тогда я сказал: "Думаю, на другие языки тебя переведут правильно — крадется!.."

ОБЕД В ШАХТАХ

О скупости его ходили легенды... С Иваном Филипповичем Федоровым, наверное, самым тяжелым поэтом Союза, вес которого зашкаливал за сто девяносто килограммов, я был в командировке в тихом городе Шахты в липкую июньскую жару, когда даже дворовые собаки прятались в тень...

— Иван Филиппович, пойдемте пообедаем?

— Нет-нет, дорогой Аршак,— отмахнулся он короткими ручками, вытирая огромным клетчатым платком испарину со лба,— я решил похудеть!...

Плотно перекусив, я вернулся в гостиницу.

— Ну как, поели? — с голодным блеском в глазах спросил Федоров.

— Прекрасная кухня, Иван Филиппович. Знаете, директор кафе, оказывается, большой поклонник поэзии. Он узнал меня — говорит, что видел по телевидению — и накормил бесплатно. Поинтересовался и вами: "А где ваш товарищ Федоров?"

— Хорошую новость вы сообщили мне. В каком кафе вы были?

— Отсюда рядом, в трех кварталах, "стекляшка". Мы вчера мимо проходили...

— Что ж, пойду прогуляюсь...

Часа через полтора мрачного Федорова привезли на милицейской машине.

— Вы меня подло обманули!— грозно процедил он.— Я напишу жалобу!

— В чем я провинился?

— Не стройте из себя невинного человека! Я заказал три порции харчо, четыре вторых блюда, несколько салатиков и двенадцать стаканов компота... Поел. И, когда насытился, пошел к выходу. Официантка потребовала оплатить. Я ей говорю: "У вас сегодня ел Тер-Маркарьян. Он же задарма питался. Я тоже поэт!" Она закатила скандал, пригласила стражей порядка. Платить целых восемь рублей!!!

Я, честное слово, чуть не расхохотался. Еле сдержался, иначе Иван точно катанул бы "телегу" куда надо...

Но охоту шутить с ним отбил у меня навсегда!..

БЕЖЕНЕЦ

Вид его вызывал неподдельную жалость. Высокий, нескладный как подросток, в клетчатом пиджаке, с продолговатым небритым лицом, которое ослепительная, от лба до затылка лысина делала похожим на ученическую резинку для подчистки клякс в школьных дневниках...

— Аршак-джан!— обратился ко мне в ЦДЛ карабахский поэт Абрам Бахчуни,— помоги молодому таланту, Хачику Кирокасяну. Он, понимаешь, беженец...

Слово старейшины — закон, да и сама печальная фигура стоящего поодаль человека заставляла вздрогнуть сердце. Что стоит для меня перевести два-три стихотворения? И я согласился.

— Хорошо, давайте, пожалуйста, подстрочники. Завтра уезжаю в Переделкино. Может, успею что-то сделать.

Чтобы самому расписаться, решил начать с переводов. Подстрочники и оригиналы были откровенно слабыми. Что же делать? Тогда я прилег на диван и, взглянув на заснеженные по колено дорожки, стал вспоминать поездку в Степанакерт. В этот райский уголок древней армянской земли, где остались материнские корни. И под этими впечатлениями написал стихотворений тридцать!.. Отпуск закончился, и я позвонил автору.

— Я вас встречу у гостиницы "Измайловская".

Провел в номер, где в кресле восседала красавица с золотой цепью на ноге. Оставив рукопись, я откланялся.

Пока ехал домой, мучительно разбирался: как может беженец снимать двухместный номер в гостинице?

И я вновь позвонил: "Хачик, верните рукопись. Это ведь не ваши стихи, и я не хочу дарить свое творчество..."

— Да-да, конечно, я успел посмотреть. Клянусь, что не буду публиковать! — заверил меня обиженный голос.

Но через месяц читаю переводы в солидном литературном издании, а через полгода выходит пятидесятитысячным тиражом книга "Небесный камень", затем радио, телевидение...

Кирокасян развернул такую деятельность, что даже искушенные разводили руками. Финал: писательский билет и презентация, которую почтили присутствием крупные столичные литчиновники... Каюсь, во всем виноват я. Один. Вот почему больше никого не перевожу...

Иногда вижу в ЦДЛ этого лже-беженца. Не изменился. В том же клетчатом пиджачке, но с наглой ухмылочкой. Поговаривают, ищет нового переводчика.

ТОПОЛЯ

Название этого эссе взято из знаменитой в свое время песни "Тополя" Геннадия Колесникова, поэта из Пятигорска. Удивительный он был человек по кличке "Колесо". Мог неожиданно появиться без шапки в лютом, морозном феврале в Ростове-на-Дону, найти меня и с детской непосредственностью заявить: "Старик, меня менты сняли с поезда. Нет ни паспорта, ни копейки за душой... А надо быть в столице. Редактировать в Совписе книгу".

Приходилось выручать собрата. Я знал, что он никогда не покупал билет на поезд. Добирался на перекладных от города до города, чтобы попасть в Москву, где с утра до вечера пропадал за бильярдным столом в ЦДЛ и просаживал последние деньги. Грудной горб не мешал ему мастерски класть в лузы шары один за другим!..

Как-то позвонил: "Аршак, бросил якорь, женился..." И надолго исчез из виду. Года два назад на Лермонтовских чтениях местные литераторы сообщили: "Гена Колесников умер. У могилы в память о нем посадили тополь..."

Слава Богу, не забыли увековечить автора!..

 

Владимир Одноралов СИЛА СЛОВА

Нет уже такого электричества,

Да и улиц этих тоже нет.

И.Бехтерев

Эта непридуманная история случилась в нашем городе в те времена, когда владельцев болоньевых курток, ярких галстуков и башмаков на микропорке всё ещё бичевали хлёстким словом — стиляга.

Произошла история зимой, но есть в ней что-то тёплое и на сегодняшний день несбыточное, так что она годится в качестве апрельской сказки.

Я тогда только что вернулся из армии и изо всех сил старался стать стихотворцем, много рифмовал (иногда даже печатался в областной молодёжной газете) и понятно, что старшим другом и учителем у меня, как и у всех товарищей по литературному объединению, был ГенФед — оного объединения руководитель (полное имя которого звучало так: Геннадий Фёдорович Хомутов, но по молодости и его, и наших лет мы сократили это имя вот до такого шестизвучия). Восьмой год он обучался на третьем курсе единственного в стране Литературного института имени Горького. О себе как-то написал: "Пускай другие вдохновенно врут, я не поэт, но я и не дешёвка. Хотя я был поэтом пять минут…" Тут он преувеличивает. А вернее, приуменьшает — не пять минут он был поэтом, а гораздо более долгий срок, и сумел сколотить сборник стихотворений. Его стихи врезались в память и оставались в ней. Другое дело, что тогда сборниками его не издавали. Но мы были уверены, что он издаст свои книги.

Наизусть запоминаются только настоящие стихи (о заборной "лирике" я речи не веду, хотя и она запоминается, благодаря исключительной выразительности). Запоминаемость — это верный критерий оценки, хороши они или плохи. Если вы, во-первых, не захотели запоминать чьи-то стихи, а во-вторых, со второго и третьего прочтения они не запомнились, то скорее всего это вирши маловысокохудожественные. Все русские люди, пережившие войну, легко запомнят такие, к примеру, строки:

Господи, вступися за Советы,

Защити страну от высших рас,

Потому что все твои заветы

Нарушает Гитлер чаще нас.

Оглуши ты гадов нашей глушью,

А мелькнула чтобы новизна,

Порази врага таким оружьем,

Враг которого ещё не знал.

Эти стихи-молитву написал замечательный поэт Николай Глазков. И, к слову, нас, литгрупповцев, познакомил с ними опять же ГенФед. В общем, ГенФед запоминался.

Любой из нас был счастлив побыть с ним в одной компании. А тут случилось, что Надя Кондакова, ставшая тогда студенткой Литинститута, приехала на каникулы.

И мы сошлись в её тёплом форштадтском доме на улице Степана Разина. Надины старики пылинки с дочки сдували. Как же — дочка стала столичной поэтессой, у неё уж и книжка скоро выходит… А мы с Геной оказались почётными гостями. Он — как подставивший Наде своё учительское плечо, а я — как друг. Угощали нас, конечно, щедро — домашним вином. У них его было, к несчастью, немерено. Подавали вино в громадном хрустальном графине, а мы его бесхитростно и с удовольствием пили. Оно, коварное, казалось слабоватым. Литинститутские байки, стихи, взаимные похвалы (даже у меня ГенФед похвалил два четверостишия) — всё это ввергло нас в эйфорию. Но пробил час расставания. Мороз на улице был самый противный — минус 28 с ветерком. А ГенФед одет был как раз в болоньевое, на рыбьем меху пальто, пошитое в какой-нибудь солнечной Италии. Я экипирован был получше — в овчинный полушубок, на ногах — ботинки на микропорке. Шапки у обоих одинаковые — кроличьи.

Это болоньевое пальто и мои башмаки давали, конечно, повод обозвать нас стилягами, что в дальнейшем и произошло.

Однако мороз, ветер, вечер и, кажется, некому в пустынном городе нас как-то обзывать. Мы шли к троллейбусной остановке на "двойку", с которой мой друг и учитель мог доехать до дома, читали друг другу Глазкова, Бунина, Некрасова, а мороз стал уже тридцатиградусным, уже кусал за нос и пощипывал уши. И хуже всего было то, что у домашнего вина вполне обнаружилось одно его подлое свойство — валить человека с ног и в сон. Я по причине молодости выпил его меньше и протрезвел как-то, поднимая начавшего вдруг часто падать ГенФеда, а вот он… Он начал искать кровать и ложиться в своём болоньевом пальто прямо в ледяную колею. Он укладывался и бормотал, что замёрз в степи и чтобы от него все отстали. Вытаскивая его из колеи, я согрелся и даже вспотел, но его-то итальянское пальто начало, кажется, трескаться от мороза, а силы мои — иссякать. В отчаянье я стал искать средство, как поднять его. Стихи, даже Пушкина, не действовали. Материться я не умел. А ГенФед ложился в снег и говорил: "Отстань! Я уже дома. Сплю". И тогда я стал бить его по щекам. Не сильно, но чувствительно. И это сработало! Во-первых, я отогрел его начавшие болеть щёки, во-вторых, он поднялся сам и пошёл на меня, в изумлении восклицая: "Ты! Учителя! Грр-р-афоман! Ще-нок!.." И я ответил: "Точно так, Геннадий Фёдорович, следуйте за мной…"

И он следовал. Только успокоится, только соберётся прилечь в понравившийся сугроб, я его хлоп-хлоп по щекам, и всё как на бис повторяется.

Мы этакой танцевальной парой додвигались уже до базара, до остановки оставался последний рывок. Из морозной тьмы вдруг вылепились две фигуры — два здоровых милиционера. Они подхватили ГенФеда под его болоньевые руки, меня — просто за шиворот и препроводили в "ментовку".

ГенФед этому искренне обрадовался. Он уже восемь лет учился на третьем курсе Литинститута, готова была к печати и ждала своего часа его первая книжка. Он печатался уже в самом престижном издании "День поэзии", чего ему было бояться? У меня ничего этого не было. Я только устроился корреспондентом в "молодёжку", и "засветка" в вытрезвителе могла мою карьеру оборвать. Но и я тоже обрадовался, когда мы оказались в тесной комнатёнке, где гудела огнем "буржуйка" и было как в Ташкенте. ГенФед, чего-то напевая, улёгся на деревянных нарах и уснул как младенец.

Милиционеры смотрели на нас отчужденно. Один сказал:

— Сейчас, голуби, за вами машина придет, поедете в вытрезвитель.

— Да я-то трезв! — пискнул я.

— Ты-то трезв, — возразил тот же, разговорчивый. — А за что же ты его лупил?

— Да не лупил я, в чувство приводил, чтобы он шел... Товарищи офицеры! — воодушевился я, заметив, что сержанты милиции меня слушают. — Вы знаете, это кто? Это поэт. У него книжка в Москве вышла, не дошла еще до Оренбурга, ну вот, мы на радостях...

— А чем докажешь?— спросил молчаливый.

— Я его стихи наизусть помню. Могу почитать.

— А читай! — потребовал тот же.

Видимо, поэты все же нечасто к ним залетали. Александр Возняк, к примеру, всё больше в Центральное отделение попадал. И я, согретый надеждой, прочел:

Мы уже не маленькие, курим!

Мы уже не маменькины,

Третий класс.

Мы давно переболели корью.

Даже школа не смогла без нас.

Не достала к новогодью елку,

Мы березу сами принесли,

И у взрослых сразу сердце ёкнуло:

Вот и дети наши подросли.

— Это жизнь!— отрецензировал один.

— Неужто это он сам? Может, у Пушкина списал?— посомневался второй.

— Нет, не списывал. Пушкин в третьем классе не курил,— ответил я и начал читать дальше. Шумел огонь в печке, храпел ГенФед, разнеженный теплом, а милиционеры требовали:

— Читай ещё!

Моя пришпоренная память меня не подвела, и я читал:

С сорок первого пусты закрома,

С сорок первого года до сорок шестого.

Вот я в школу иду вдоль амбара пустого,

Вот я в школу иду. Там — еда задарма.

Вот налево — сады, а направо — склады.

— Эй, склады! — заору я в окошко худое.

И голодное эхо и, наверное, злое

Спросит коротко: — Это ты?

Когда я, как артист почти, ухнул: "Это ты?", тот, что поразговорчивее, даже вздрогнул и подтвердил потом:

— Точно! В войну оно так и было!

Второй, крякнув, поддакнул. И совсем уж по-человечески, а не по-ментовски сказал:

— А знаешь, почему мы вас замели? Баба одна позвонила и настучала: мол, какой-то молодой и длинный стиляга старого стилягу по морде бьёт… Ещё какие его стихи знаешь?

— Да много знаю!

Сорок пятому году не досталось тетрадей —

За войну все тетради похоронки истратили.

Мы в школу с собой притащили тома,

И они пригодились для уроков письма…

Они смотрели на храпящего ГенФеда уже не как на задержанного выпивоху, а как на портрет или памятник классику. А у того, что помолчаливей, вообще, слёзы так и стояли в глазах.

— Доведёшь его до дома? — сурово спросил он меня.

— Обязательно, — обрадовался я.

— Тогда забирай!

Они помогли мне привести разомлевшего в тепле ГенФеда в чувство и проводили даже до остановки.

Нынче эти милиционеры небось давно на пенсии. А жаль.

 

Евгений Нефёдов ВАШИМИ УСТАМИ

СТИШОК ПРО ПЕТУШОК

"Юноша в небе летит,

С дерева он сорвался,

Яркой весны разгорается аппетит,

Солнце весеннее, алься!

С девочками двумя пойдем

За гаражи и снимем

Трусики: с тоненьким петушком

Я постою на синем

Фоне небесном..."

Владимир ГАНДЕЛЬСМАН

У меня разгорается каждой весной

Аппетит к созданию строчек,

Посвященных теме, увы, одной —

Ею с детства я озабочен.

Ухожу я с девочками за гаражи,

В распаляющем алясь пламени,

И они говорят: — А ну, покажи...

Что ты там напечатал в "Знамени"?

И, чтоб этих курочек подогреть,

Я на синем фоне небесном

Говорю: — Смотрите! — хотя смотреть

В общем, не на что, если честно...

Посему интерес их ко мне пропал,

Разве только вопрос остался:

— То ли с дерева, юноша, ты упал,

То ли ты с петушка сорвался?..

Содержание