1

Вечером в четверг, в конце писательской пирушки в местном пен-клубе, я пригласил двух молоденьких японочек, каждую отдельно, позавтракать со мной наутро. И каждая, не ведая о приглашении другой, ответила совершенно одно и то же:

— Если да, то я позвоню завтра рано утром.

Аюми Факуда, студентка, незамужняя, сказала мне это по-португальски. Юко Мацумото, инженер-химик, замужняя, — по-испански. После чего я тотчас вернулся в свой номер на шестнадцатом этаже отеля «Нью-Мияко». Кое-что смущало: через пару дней мне надо было уезжать из Киото, а я погнался сразу за двумя зайцами. Что, если обе гостьи будут настаивать на одном и том же часе и минуте в пятницу 13 мая 1984 года? Я же не смогу спикировать на каждую, как майский жук!

Я заснул раздосадованный. Эротическая безнадежность до сих пор была незнакомой субстанцией в моей лаборатории жуира и гуляки. Она никогда не оседала во мне кристаллическим осадком ни в Пекине или Будапеште, Кингстоне или Сане, ни даже в Вальпараисо или Папеэте. Но, в общем, перспектива покинуть Японию, так и не искупавшись в солнечном тепле ее женщин, не огорчала меня сверх меры. Что ж, попрощаться с архипелагом, не переспав с японкой, разве это сделает меня навеки сиротой в обширном мире женского обаяния?

Проснулся я около шести. Бодрая гимнастика и крепкий кофе все-таки не развеяли вопроса, заданного самому себе перед сном. Ровно в семь зазвонил телефон.

Женский голос шел издалека, и гудела какая-то помеха.

— Алло! Сень… сеньор Вермонт? Это… я приду с вами позавтракать. В двенадцать тридцать. Ждите меня перед… в холле отеля. Чао!

2

Моя будущая гостья повесила трубку, а я так и не разобрался, был ли то голос Юко или Аюми. Говорила ли она по-португальски или по-испански? Я подбросил монету: выпадет орел — замужняя, решка — студентка. Монета упала прямо на диван цвета слоновой кости и заблистала решкой.

Я вздохнул с облегчением: при почти полном равенстве достоинств Аюми была все-таки предпочтительнее. Во-первых, она не обременена супружескими обязанностями и может проводить время как ей угодно. Во-вторых, она до семнадцатилетнего возраста жила с родителями в Бразилии в одном лесном угодье штата Сан-Паулу. Она не раз видела карнавалы в Рио-де-Жанейро, и ее японская плоть сформировалась с такими линиями и изгибами, ради которых ее потащит в постель любой из бразильских богов.

Второго звонка не было. Времени оставалось уйма, и я пошел шататься по разным другим крупным японским отелям, зная, что когда зрелый мужчина ждет девушку, у него с ней может получиться всякое: и вполне повседневное чудо, и целая ожившая легенда веков.

Все кругом являло роскошество и ярость жизни, смешивая высокие грезы с конкретностями акта любви. Под светильниками с гаммой цветов, подобранных со вкусом, сновали люди, элегантные, приветливые, что создавало атмосферу непрерывного праздника. В вестибюлях и переходах всякого рода лавочки предлагали обычные товары — люкс и безделушки, которыми заполнены все паласы мира для приманки туристов. Но некий японский шарм заставлял забыть об этом, и я бродил будто по выставке, спешно и специально устроенной ради моей встречи с самой привлекательной феей города. Именно в нашу честь старая императорская столица превратилась в «музей Киото», чтобы бросить к нашим ногам весь блеск своей фантазии.

Экспозиция этой выставки открывала мне разные ракурсы и аспекты чудесного города — от глубоко традиционных до новейших и футуристических. Вазы и куклы, веера и принадлежности для чайной церемонии, зонтики и кимоно, лампы и посуда, мебель и одежда, шелка и лаки — все, решительно все невероятным образом сочетало в себе запечатленную жизнь предков и самую передовую технику современности. Казалось, телевизоры, радиоприемники, мебель для офисов сработаны дизайнерами из зыбких сновидений минувшего.

Глазея вокруг, я снова и снова припоминал мои впечатления от предшествующих дней, проведенных в этой стране: уму непостижимая каллиграфия иероглифов, грациозная церемония чаепития, театр Но и театр Кабуки, мир масок и мир улыбающихся будд в храмах и святилищах.

Меня пленяли также своей лирикой и поэзией кусты и заросли ириса, азалии, донника, живые зеленые изгороди с крупными белыми цветами разных видов, поля камелий и тюльпанов, целые сливовые и вишневые рощи в цвету. Все это роскошество флоры окружало монастыри, заснувшие чистым и безмятежным сном на залитых солнцем холмах. Я искренне полюбил эту ботанику, свойственную одной лишь Японии.

В двенадцать тридцать Аюми Факуда не пришла. Не было ее и немало минут спустя. Я исшагал весь холл вдоль и поперек, каждый квадратный метр, как полотерная машина. Подошел к приемной стойке: нет ли письма или записки для номера 1629. Нет, сэр! И в самом деле, цифры моего номера не светились на табло. В час с четвертью — никакого признака присутствия моей студентки! Ожидание представлялось мне тем более долгим, что молодые люди вокруг, тоже пришедшие на свидание, быстро обретали своих подруг. Парочки и стайки друзей радостно щебетали, переполняя и без того полную до краев чашу моего терпения.

Протекло еще пятнадцать минут той пятницы 13 мая. Больше обманывать самого себя нельзя! Я устремился к лифтам. У дверей одного из них стояла пленительная как никогда, потому что была в традиционном, в древнейшем кимоно, Юко Мацумото!

— О-о, как я рад! И как виноват! Прошу простить меня. Давно вы меня ждете?

— Примерно час, — с неизменной приветливостью ответила она, кланяясь и складывая руки ладонями.

— Еще раз прошу извинить меня. Я просто запутался сам и искал вас повсюду, но только не здесь. (Это было и ложью и правдой одновременно.)

— Может быть, вы неважно себя чувствуете?

— Нет. Но меня мучила мысль, что вы не придете.

— Напротив, я была уверена, что мы обязательно увидимся.

— Вы, наверное, сильно проголодались. Я заказал столик в ресторане на девятнадцатом этаже.

— Прелестно! Это один из лучших ресторанов Киото.

— Спасибо, тысячу раз спасибо за то, что вы пришли.

3

Мы завтракали в отдельном кабинете при свечах. Во всей обстановке царило какое-то взаимное притяжение между подушечными сиденьями татами, шелковыми ширмами, белоснежными передниками официанток, лакированной столовой посудой, крошечными, но многочисленными порциями экзотических кушаний и наконец аппетитной и одновременно изящной молодой женщиной, моей гостьей. Ее золотистая кожа мерцала в полусумерках, как зарумяненная корочка, как расставленная на столе пища богов с непонятными названиями: тамари, тефу, суши, камабоко, иокан.

— Блюда нашей кухни, — говорила она, — привлекают не только вкусом, но и видом. Танизаки Хуниширо сказал: «Японская кухня — это такая вещь, которую созерцают, а еще лучше — размышляют над ней в полутенях-полусвете, медицируют».

Да, мягкое освещение усиливало прелесть всего убранства, обслуживания, напитков, кушаний, свечей, кожи Юко и моего ненасытного аппетита.

К концу завтрака, после двух часов беседы, непринужденной как детский лепет, мы были опьянены и откушанной снедью, и восставшими фибрами души и тела. Я чувствовал себя созревшим для игр теней и света еще более утонченных.

— Редко бывал я столь счастлив в обществе женщины, — томно произнес я. (На сей раз это была сущая правда.)

— Да, хорошо быть вместе, — поддержала она.

— Могу я вам предложить небольшую прогулку по Киото, кстати полезную после завтрака?

— Сегодня как раз можно. У меня случайно выдался выходной. Я только позвоню мужу на работу.

4

Выйдя из отеля, мы с опаской и озираясь пересекли несколько авеню, которые кишели людьми и машинами, как в Токио. Юко сразу решила направиться к пешеходным улочкам, где можно было фланировать беззаботно. Там я с разинутым ртом останавливался на каждом шагу, умиляясь воплощениями земного рая на крохотных участках вокруг деревянных домов и домиков.

Подобранные, как подбирают мозаику, эти зеленые участки представляли собой целые пейзажи в миниатюре. Они умело подражали дикой природе с ее сочетаниями зеленого, серого, серебряного и вмещали в себе водопады, камни, островки, пляжики, развешанные повсюду светильники, черепах в водоемах.

Каждая остановка была своим, особым праздником: свежесть и свет, незнакомая цветовая гамма, асимметрия линий, обилие форм — все это добавляло к моему опьянению жизнью великую тайну японского мироощущения.

— Вы были уже в садах Киото?

— Да, мои друзья из пен-клуба водили меня в Капуру и в Сайхо, а еще в Гингаку.

— А в Рьоань?

— Туда тоже. Сады меня ослепили. Но я и не подозревал до вот этой нашей прогулки, что вокруг каждого жилища, построенного в традиционном стиле, можно воспроизвести в уменьшенном виде всю их прелесть и изящество. Нигде в мире не встретишь прямо в центре города такие местечки, исполненные чуда и свободной фантазии. Как будто попал в древнее святилище где-нибудь в диких горах и забываешь, что в двух шагах — современная, новейшая Япония!

5

Растроганная до слез моими чувствами к ее стране, Юко принялась рассказывать о японских садах. Ее испанские слова превращались то в камешки, выложенные в прозрачной речке для обозначения брода, то в извилистую тропу, по которой можно двигаться не иначе, как в состоянии высокой духовности. Сначала мы перенеслись в пятый век по Рождестве Христовом, во дворец императора Ришью. Я созерцал вишни в цвету, которые бросали свои тени на его ладью, в которой он прогуливался по глади озера. Лепестки дождем сыпались в широкую чашу, которую он держал в протянутой руке.

В том же столетии мы были гостями императора Кенсо. Он пригласил нас в павильон, возведенный над искусственным протоком со множеством извилин. Каждый приглашенный должен был, наполнив вином свою чашу до половины и опустив ее в воду, сочинить поэму за то время, пока чаша не выйдет из протока, пройдя все его повороты.

Наша словесная прогулка продолжилась затем в четырех садах, высаженных и сооруженных в одиннадцатом веке принцем Женжи ради удовлетворения фантазий своих любовниц — мадам Марасаки, мадам Акаши, мадам Акиконому и еще одной сельской дамы по прозвищу Горячий Цветок. Все эти красотки часто меняли на себе кимоно, чтобы попасть в тон окружающей местности. Каждое время года ласкало их взоры волнами глициний, вьюнков, хризантем, орхидей, лотосов, донника, азалий, пионов. Перечисляемые Юко цветы так близко склонялись и тянулись ко мне, что застилали ветвистое древо ее рассказа, зато заставляли вибрировать ветвь, или целое древо, в ширинке моих брюк.

В один прекрасный вечер 1629 года я в экстазе восхищения уронил и разбил фарфоровую чашку, распивая чай на террасе, построенной по задумке одной принцессы, чтобы глядеть весну. В карих глазах Юко Мацумото плыли луны. С террасы открывался превосходный вид на озеро, мосты, острова. Созерцая все это великолепие, я слушал, как Юко перешла к изложению старых и строгих правил и принципов садостроительства, о которых написано в сочинении «Сакутеи-ки», принадлежащем перу Ташибаны-но-Тосицуны, большого специалиста своего времени по цветам и камням.

Правила эти неукоснительны и содержат много запретов. Их надо знать, прежде чем приступать к созданию сада, к его планировке, к размещению вод, валунов и гальки, бамбуков, водопадиков и островков, где будут проживать черепахи. Она рассказала также о разных категориях садов: сады на склонах (цуки-яма), плоские сады (хира-нива); те и другие, и все прочие подчиняются эстетическим нормам шин-го-со, которые действуют как мера и веха не только в садосозидании, но и в каллиграфии, живописи и икебане, искусстве размещения цветов в букете.

Юко представила моему воображению ровную площадку тридцать на десять метров, покрытую белым песком с аккуратно проведенными параллельными бороздами, прямыми как стрела, идущими по длине площадки. На бороздах расставлено пятнадцать камней пятью группами: два, три, пять, снова два, три. Ни цветов, ни деревьев, ни крохотного ростка.

— Вы поняли, конечно, — сказала она, — что такой сад выдержан в стиле скульптурной пластики Дзэн. Воображение обретает в нем полную свободу. Можно до бесконечности представлять себе самое разное: райские острова, разбросанные по молочному морю, тигрицу, подставляющую сосцы тигрятам, преграды, встающие на жизненном пути, принца с девятью племянницами и пятью племянниками, священные эпизоды из земной жизни Будды. Попробуйте мысленно созерцать этот сад и скажите со всей откровенностью, какие мысли или грезы он вам внушает.

Я принял на миг позу мыслителя и не замедлил поделиться с Юко Мацумото быстро полученными результатами:

— Я вижу встающее пламя, которое тянется к абсолюту. И это пламя разожгла в моем воображении японская женщина-цветок, женщина — целый сад цветов. И мы сидим весенним вечером на берегу горного озера…

— Спасибо за поэтический взгляд на японских женщин.

— Ну как не чувствовать себя юным поэтом рядом с вами? Мы уже больше часа бродим среди диких вишен. Может быть, мне крупно повезет, и я увижу в лунном свете шестнадцатый камень не виданного мною сада.

— Неужели вы умеете видеть шестнадцатый камень?

— Да. И мне помогает в этом каждый новый угол зрения при взгляде на вас.

Юко густо покраснела и подняла на меня удивленные глаза.

Я крепко прижал ее к себе одной рукой, а пальцами другой принялся нежно теребить мочку ее уха. Потом поцеловал в левый глаз. Я прижимался к ней весь и мысленно пожирал, охваченный чудовищным аппетитом. Сквозь тонкий шелк ее кимоно я чувствовал ее пульсации и вибрации, как будто происходило переливание красных шариков крови от одного к другому. Мы прижались еще плотнее. Тут она быстро отвела губы, отстранила пунцовое лицо. Рука моя оставалась на ее затылке, где волосы сходились в пучок японской прически под кимоно. Так что совсем она от меня не отшатнулась. Напротив, обнадеживающе проговорила тихо:

— Не здесь, мой юный поэт. Здесь много света.

Мой Мефистофель между ног взыграл, предвкушая, как гурман, изысканное блюдо ее двустворчатой раковины тоже между… в таком же самом морфологическом пространстве, — блюдо, достойное всяческой медитации в полусвете-полумраке.

— Давайте возьму такси до отеля, — все еще не совсем уверенно предложил я.

— Нет, в отель не поедем. У меня дома свет приятнее и тени ложатся мягче.

6

До самого ее дома, уже за пределами Киото, мы ехали в такси молча. Лишь руки наши разговаривали оживленно, касаясь то ее коленей, то моих. Солнце светило ярко, но уже клонилось к закату. А настроение у меня было утреннее: мои банановые листья все радостнее поворачивались и поднимались к рассвету дня по мере того, как я все больше ощущал жизненную силу этой молодой женщины.

Мы подошли к ее вилле по тропе, грациозно вившейся между ив, вишен, слив, кленов и под сводами каких-то очень высоких деревьев, которые были мне незнакомы. Разные камни и камушки, расставленные по бокам тропы, казалось, уже давали настройку нашему ближайшему будущему, как настраивают концертное пианино.

На первой же ступени на веранду мы сняли обувь. Я молча следовал за Юко, огибая сооружение из нескольких помещений, соединенных друг с другом деревянными галереями цвета свежего меда. Она не стала входить в центральный павильон. Мы прошли еще метров пятьдесят, пока не добрались до небольшой комнаты, устланной тремя татами. Комната выходила к самой глубине сада и предназначалась для чаепития. Обстановка строгая и скромная. В вазе на низком столике — цветок вьюнка.

— Добро пожаловать, — пригласила она меня расположиться на татами.

— Ваш супруг обычно возвращается поздно?

— Нет, он не задержится. За чашкой чая мы узнаем его мнение о том, что с нами произошло.

— Да-а-а? И это не будет для него драмой?

Я живо представил себе, как самурайский меч касается моей шеи разгульного западного махо.

— Ицумо Ишимацу — свободомыслящий и безмерно великодушный человек.

— И даже способен закрывать глаза на вашу неверность?

— Ложь исключена из наших отношений. У нас другие правила жизни. К тому же за все восемь лет замужества у меня впервые появляется чужой мужчина.

— Весьма польщен. Но должен признаться, что не разделяю взглядов вашего мужа. Как христианин, сочетающий в себе вожделение и ревность, как собственник, наконец, я повел бы себя подобно допотопному яростному ящеру!

— Нет. Даже сами понятия обмана, измены, ревности, виновности всегда шокировали Ицумо и меня. Они стали чужды нам с того дня, как мы осознали две вещи, две реальности жизни: любимая жена у домашнего очага недостаточна для удовлетворения потребностей мужа; любимый муж тоже редко удовлетворяет не менее сильные аппетиты жены. Согласитесь, что такова правда практически всякой супружеской жизни.

— Да, таков тяжкий крест любого брака, заключенного по любви или не по любви. Но все-таки, разве могут мирно уживаться супруги, которые пользуются одинаковой степенью эротический свободы?

— А почему бы и нет? Когда у Ицумо было первое приключение в Италии, куда он поехал без меня, он, вернувшись в Киото, в первый же вечер признался мне во всем. Вы скажете, как тут избежать классической семейной сцены? Да так: мы без эгоизма и лицемерия дали оценку нашим сексуальным нуждам, каждого из нас. Признав взаимность такого рода, мы допустили и возможность мимолетных связей. Но при одном условии: они не должны ставить под угрозу наши главные ценности.

— Какие?

— Счастье быть вместе рядом с нашими тремя детьми. После времен и эпох оскорблений и унижений у нас искусно обрабатывают чувство, чтобы придать ему изящество, создать японскую грезу, не причиняющую никакого зла ни нашим соседям, ни кому бы то ни было в мире. Синтоистская вера крепко привязывает нас к каждой духовной и материальной вещице, грани нашего архипелага: к живописному уголку природы, к легендарному искусству разведения садов, которое так вас взволновало, к нашей чудесной способности примирять традицию и будущее. Нам помогает в этом могучая сила воображения и изобретательности.

— А какое же место занимает Эрос в этом японском чуде?

— Эрос — наш бог, который каждый вечер окунает нас в теплую ванну жизни. И гениальность этого божества заключается в том, что творимая им тайна — всегда одна и та же, но каждый раз — новая.

— Какая уж там ванна! Это печь, в которой можно сгореть до тла.

— И возродиться, как птица-феникс!

Сидящая на татами напротив меня, несказанно желанная, она все же казалась мне женщиной вполне доступной, как почти всякая другая. Я готов был, не теряя времени, раздеть ее и принять в свои объятия. Я уже начал, как старый бедуин, тереться об нее бородкой, возложив голову к ней повыше колен. Но тут она услышала своим супружеским ухом шаги на веранде.

— Ицумо, — весело сказала она.

7

Вошел японский джентльмен в возрасте меньше сорока, с дружелюбными глазами и чуть насмешливыми губами. Стройный, широкоплечий, с крепко посаженной головой, он был очень элегантен в своей серо-голубой тройке. Юко, непринужденно улыбаясь, представила нас друг другу.

— Ицумо Ишимацу.

— Патрик Альтамонт.

Сердечность, с какой сразу отнесся ко мне этот человек, не дала мне времени ни сробеть, ни сконфузиться, ни обеспокоиться.

— Господин Альтамонт, Юко еще ничего не предложила вам выпить?

— Мы ждали тебя к чаю, — откликнулась она.

И тотчас, чисто по-японски, она удалилась, пятясь и кланяясь.

Глаза мужа, открытые и проницательные, глядели на меня без всякой тревоги или, скажем, какой-то скабрезности. Может быть, лишь едва-едва сохранялась насмешливость на губах, но и в этом я не был уверен.

— Вы надолго в Японии?

— Увы, мое пребывание здесь подходит к концу. Завтра вечером улетаю.

— Вы пишете сказки, киносценарии или театральные пьесы?

— Я пишу романы, рассказы, небольшие очерки. А начинал как поэт.

— Поэт? Поздравляю. Юко тоже пишет стихи. У нее полны ими все ящики стола. Может быть, вам удастся уговорить ее опубликовать что-нибудь?

— Почему же она до сих пор не решилась? Химия и поэзия — родственницы.

— Совершенно верно: обе проникают в тайну живого.

— О, вы тоже самый настоящий поэт!

— Не думаю. Юко считает меня отчаянным романтиком в бизнесе. Но такое ее мнение повредило бы мне в глазах моих конкурентов.

— Одному немецкому барду принадлежит мысль о том, что каждый человек, и притом в любую минуту, сочетает в себе поэта и мыслителя. А, например, Новалис полагает, что бывают в жизни моменты, когда даже бухгалтерская книга представляется сборником стихов.

— Так что же, по мнению этого поэта, и мужчины отличаются прежде всего способностью грезить?

— Да. Они способны быть агентами — как это сказать? — реагентами, вызывающими химический процесс созидания чуда.

Глаза его перестали смеяться, и на какое-то мгновение в них промелькнула жуткая сумасшедшинка.

— На этот счет у Юко наверняка имеется свое, чисто женское мнение.

Как раз тут вернулась его супруга с благоухающим подносом в руках. И он не замедлил выяснить ее мнение.

— Дорогая, господин Альтамонт считает, что каждый человек — поэт по природе. А ты что думаешь?

— Вполне естественная мысль. Вдохновение поэта орошает ниву не только души, но и тела.

— И каково же будет поэтическое, — он подчеркнул это прилагательное, — решение нашего загадочного треугольника в этот вечер?

— Будет небывалое: мы поделимся нашим эротическим достоянием с гостем, явившимся из-за моря.

Майский субботний рассвет 84-го года еще успел застичь неспешную чайную церемонию, которая была грезой, призванной осветить на века светом невинности дела и дни земных любовников.