I

Город N

Город N состоит из трех кругов. Первый круг — самая середина — рынок. Второй: собственно сам большой город с множеством домов, улиц, переулков, задворков вокруг рыночной площади, где и находится большая часть населения. Третий: предместья. Человека, который впервые попадет в N, невольно, хочет он этого или нет, — словно магнитом потянет к рынку, к центру, туда, где все шумит, бурлит, где бьется сердце, пульс города.

Базар встретит новичка запахами. Ударит в нос кожей — сыромятной, обработанной, грубых и тонких сортов; заморскими пряностями, копченой рыбой.

Среди запахов керосина, ворвани, дегтя, пищевых и смазочных масел, свечей, хлопчатобумажной ткани невольно отличишь и запах старой рухляди, старой изношенной обуви, одежды, прохудившейся медной утвари, ржавого железа, лома — всего того, что отслужило свой век, но не хочет быть выброшенным на свалку, так как может по дешевке кое-кому еще послужить. Лавки на рынке будто прилепились одна к другой, как соты в улье. У кого нет лавки наверху, тот содержит склад в подвале, а кто и того не имеет, у того прилавок под крохотным навесом. А некоторые раскладывают или расставляют товар прямо на земле. Здесь постоянно идет оживленная торговля. Сюда приезжают за товаром из ближних и дальних селений всей округи. С железнодорожной станции все время привозят на подводах новые грузы. Их тут же распаковывают и продают.

Евреи-арендаторы, местечковые торговцы — летом в плащах с капюшонами, зимой в бурках, шубах с отложными воротниками — приезжают в Новоград-Волынский из своих Андрюшевок, Раредевок, Ямполей, из дальнего Звиля, Кореца и даже из отдаленного Полесья. Рассчитываются наличными или берут в кредит.

Одни берут кредиты с намерением честно их вернуть, другие набирают долгов побольше, а потом объявляют себя банкротами — такие махинации они проделывают по нескольку раз.

Люди возвращаются с базара с возами, доверху наполненными всевозможными товарами, ловко упакованными, перевязанными, укрытыми мешковиной или брезентом. К вечеру покупатели разъезжаются, но с раннего утра прибывают новые.

— Здравствуйте! Мир вам! — С этими словами, торопливо спускаясь по ступенькам, лавочник спешит навстречу своему покупателю. Надо сейчас же, немедленно, пока приехавший не слез с телеги, зазвать его к себе, чтобы другие не переманили.

— Мир вам, реб Мейлех, что нового в Андрюшевке? — спрашивает лавочник из приличия, но тут же переходит к делу: — Как хорошо, что вы приехали! Есть как раз то, что вам требуется. Прямо-таки необыкновенный, редкий товар, такого не было никогда.

*

Другие торговцы тоже пытаются вступить в разговор, зазвать, переманить выгодного покупателя, предложить ему цены пониже, условия кредита получше. Из-за этого частенько вспыхивают ссоры. Лавочник накидывается на лавочника, приказчик — на приказчика. Только грузчики и упаковщики, которые не имеют постоянных хозяев и нанимаются то к одному, то к другому, стоят, не вмешиваясь в спор, в сторонке и наблюдают за происходящим. Иной раз в диспут вступают жены, тогда воздух оглашается проклятьями, руганью, дело доходит до драк.

Такие скандалы, правда, бывают не часто. Обычно каждый занят своим делом. Покупателей много, хватает на всех. С утра и дотемна бойко идет торговля; приказчики заняты черной работой — отмеряют, отвешивают, упаковывают, а хозяева тем временем убеждают, уговаривают, показывают и расхваливают товар, стараются набить цену.

Это, как говорится, постоянная ярмарка. Оптовая торговля и розница.

Вечером солидные купцы приносят домой толстые пачки сотенных и пятисотенных ассигнаций, а в матерчатых кошелях мелких лавочников бренчат серебро и медяки.

Однако шуму эта базарная мелкота производит гораздо больше, чем степенные лавочники. Их ссоры — дело будничное, они то и дело спорят, срываются на крик и ругань. Скандалят по любому поводу — из-за грошовой выручки, из-за кусочка мыла, горстки крахмала, мелкой рыбешки. Ругаются, стараясь перекричать друг друга, не жалея ни сил, ни голоса. Только слышно:

— Чтоб ты сгорел!

— Чтоб ты сдох!

— Когда мы уже оплакивать тебя будем! Господи!

Мирятся с такой же быстротой, как и ссорятся.

Только что орали друг на друга, глядишь — уже вместе пьют чай, выручают друг друга, одалживают друг другу — то гирьку, то бечевку, покупают на пару что-нибудь по дешевке, балагурят, галдят, перекликаются из конца в конец базара, кричат — каждый в отдельности и все вместе, хором.

Так — изо дня в день. Но особенно шумно бывает в базарные дни. Возы загромождают проходы. Распряженные лошади жуют сено с подвод, а те, что в упряжке, погружают головы в торбы. А тут еще жеребята тянутся мордочками к соскам матерей. И время от времени рынок оглашается пронзительным ржанием жеребца.

Здесь постоянно непроходимая грязь, слякоть. Зимою снег превращается в чавкающее месиво. Под ногами всегда — топкая жижа — смесь навоза, лошадиной мочи, соломы и сена. Валяются обручи, бочки, ящики, цветной радугой переливается в лужах разлитый керосин. Базарная площадь убирается очень редко, от случая к случаю.

Особая суматоха царит тут в большие базарные дни, например перед Рождественским постом. Тогда попросту невозможно пробиться сквозь толпу мужиков, баб, горожан, шляхтичей. Весь рынок пестрит коричневыми свитками, рыжими полушубками, платками, шалями, полушалками, шапками, фуражками, папахами, сапогами, валенками, лаптями…

В город приезжают богачи, чтобы приобрести что-нибудь ценное, солидное, бедняки же приходят порой за мелочью, которую легко могли бы купить и у себя дома. Но очень уж хочется им побывать в городе, потолкаться среди людей, походить по лавкам, прицениться, поторговаться, потратить на покупку как можно больше времени и получить от этого удовольствие.

Люди состоятельные расхаживают по рынку неторопливо, степенно, они хорошо знают, что им нужно и куда следует направиться. Лавочник всегда им рад, «пана» и «хозяина» он встречает с особым почтением, разговаривает вежливо, убеждает и всячески старается, чтобы они не ушли, ничего не купив. Беднякам в эти горячие минуты никто не рад, их тут же узнают по глазам, растерянно блуждающим по углам и полкам магазинов. Сразу видно, что кроме большого желания что-нибудь купить у них мало что имеется.

Бедняков встречают недружелюбно, иной раз их просто гонят из лавки, на их нерешительные вопросы отвечают сквозь зубы. Если подобный покупатель чуть замешкался в магазине, затесался в толпе других, то, заметив его, хозяин кричит приказчику:

— Чего толковать с ним так долго? Не видно, что ли, чего ему надо? Гони его ко всем чертям, пока не стащил чего-нибудь!

А воровство в базарной суматохе — не такая уж редкость. Правда, большей частью не бедняк-крестьянин ворует у торговца, а торговец обкрадывает бедняка.

Среди лавочников есть опытные, известные всему рынку «специалисты», которые взвешивают вместо полупудовой гири десятифунтовой. Проделывают они это ловко: только поставят гирю на весы и тут же снимают, так что крестьянин даже глазом моргнуть не успевает. И только позже бедняга спохватывается, обнаруживает обман, прибегает с жалобами и криками, но лавочник, конечно, делает вид, что не узнаёт его. Даже иной раз до драки доходит, но тогда вмешивается «блюститель порядка» — будочник с красной испитой мордой. Он свистит в полицейский свисток, разнимает дерущихся и отводит куда следует как раз того, кого не следует.

Бывает и так, что крестьянин польстится на какую-нибудь мелочь, хвать ее — и за пазуху. Горе ему, если поймают! С ним не будут долго церемониться, расправятся тут же на месте. Прежде всего его отлупит приказчик, а если заглянут приказчики из соседних магазинов, то и они, коли свободны, окажут «помощь» и отдубасят несчастного чем попало; каждый постарается приложить руку — бьют по лицу, по голове, в грудь.

Если попадется крестьянка, будь она молодая или старая, ее бьют, жалея. Зато с нее срывают головной платок и оставляют простоволосую, взлохмаченную, пристыженную на всеобщий позор и посрамление. Впрочем, такие события случаются не каждый день.

Обычно покупатели бывают довольны покупками, а продавцы — торговлей. Лица у всех возбуждены, руки — заняты. Какая бы погода ни была — мороз ли, ветер, снег, метель, — она не мешает, на нее не обращают внимания, торговцев согревает удовольствие от работы.

В базарные дни они едят мало: хватает и того, что подзакусили рано утром дома, перед тем как идти на рынок. Этим сыты дотемна, когда усталые, промерзлые, с кирпично-красными от холода лицами возвращаются домой.

На рынке забывают обо всем. Не обращают внимания на окоченевшие руки, на обмороженный нос или уши, не чувствуют ни ушибов, ни заноз. Ничего, вечером, дома в тепле, все пройдет.

Здесь описан так называемый «грубый рынок». Но то же самое происходит на параллельной улице — на «благородном» рынке. Там тоже невероятная теснота, давка, там тоже не пробиться сквозь толпу. Правда, бедняков там не встретишь, да и вообще торгуют на «благородном» рынке не в розницу, а только оптом.

С одной стороны здесь — крупные мануфактуристы, владельцы галантерейных магазинов, складов готовой одежды, обуви, тканей. Купцы из Лодзи, Варшавы, Белостока и других городов Польши и далекой России. С другой — только помещики, богатые шляхтичи, зажиточные местечковые евреи.

Здесь и приказчики одеты получше, и обращение с покупателями другое.

На этом рынке и встретят и обслужат деликатнее. Хозяева лавок в хорьковых шубах разгуливают около своих магазинов, время от времени собираются в кружок и с солидным видом ведут деловые разговоры. А тем временем в магазинах орудуют многоопытные приказчики, у них и языки по-особому подвешены, они умеют так завлечь, заговорить покупателя, так ловко показать товар, что редко кому удается увернуться от них, ничего не купив.

Хозяева на улице беседуют о векселях, о сроках, о банкротстве, о ценах, поднимающихся или падающих в крупных торговых центрах, о своих поездках в Лодзь или Харьков.

А в старых каменных лабазах идет торговля. Здесь — постоянный полумрак, так как нет окон и свет проникает только через дверь. За прилавком приказчик, он вываливает перед покупателем груду тканей, шерсть, сукно, шелка английских, немецких, русских «фирм» с поддельными марками, с фальшивыми пломбами. Показывает и отмеряет, а отмеряя, без умолку трещит и под шумок хоть как-нибудь да обманет.

И на этом рынке в большие базарные дни руки не знают отдыха, и здесь у магазинов на возы укладывают товары, завязывают тюки, забивают ящики, приказчики и грузчики снуют туда и обратно, полки пустеют, а в кассе — полно.

Это — добрые деньки для хозяев, получающих крупные наличные деньги, неплохо и приказчикам, которым покупатели оставляют «чаевые», а хозяева выплачивают проценты с каждой покупки; перепадает и посредникам, маклерам, которые привлекли новых покупателей или уговорили старых рекомендовать товары своим знакомым. Все получают свои проценты.

Хозяева, их жены и взрослые дети в такие дни всегда в магазинах. Сколько бы ни было приказчиков, они не могут управиться со всеми, и им на помощь приходят домочадцы. Одни помогают в работе, другие просто наблюдают. Никто не уходит до самого позднего вечера, когда лабазы запирают, на дверь вешают массивный замок с цепью, а железные шторы со скрежетом опускают вниз.

Усталые, но довольные, с карманами, набитыми деньгами, в сопровождении родственников и приказчиков, хозяева направляются домой. Так бывает накануне зимних православных праздников. В другое время года на рынке не так шумно и людно, но рынок всегда остается рынком — здесь всегда торгашество и жадность.

Тот, кто связан с рынком, так поглощен им, что ему не понять человека, стоящего в стороне от этой жизни.

Кантор или служка приходят на рынок только по своим религиозным делам: напомнить кое-кому о поминальной молитве, пригласить на свадьбу или на обрезание. Но они стараются здесь не задерживаться, быстро делают свое дело и убираются восвояси.

Здесь даже нищим и бродягам, несмотря на всю их назойливость, редко удается вымолить милостыню. Стоит им только показаться на пороге лавки, как раздается грубый крик:

— Идите отсюда! Мы не подаем…

Даже местные сумасшедшие избегают рынка, словно понимают, что там ни у кого нет времени и охоты смеяться над ними.

Торговые люди — народ серьезный. Те, что помельче, думают, где бы занять деньжат хоть самую малость, позажиточнее — хлопочут о суммах покрупнее. Солидные коммерсанты имеют дела с кредитными конторами, с крупными ростовщиками. Но и у них мозги сохнут при мысли о предстоящих платежах по векселям. А у мелких — голова пухнет от еженедельных взносов процентщикам. В общем, все заняты, у всех полно забот — и в благополучное время, когда торговля идет сносно, а когда торговля замирает, приходится изворачиваться и всеми способами добывать средства на текущие расходы.

Меньше забот у приказчиков. К чему им думать о завтрашнем дне, если он им не принадлежит? Поэтому они подчас ведут себя легкомысленно, особенно молодые, которые позволяют себе шутить, даже когда полно дел, и уж подавно — когда есть свободное время.

Такое бывает чаще всего летом, перед жатвой. В эти дни на рынке тихо, никто не приезжает не только из дальних, но и из ближних сел; торговый люд целыми днями слоняется без дела. Приказчики или загорают на солнышке, или прохлаждаются в магазинах и погребах. Тоска! Хорошо, если в кармане есть несколько грошей: можно забежать в соседнюю лавчонку, выпить стаканчик содовой воды и чем-нибудь полакомиться.

Все довольны, если на базаре вдруг покажется помешанная барыня вроде известной всему городу пани Акоты, в старомодной мантилье с буфами и бахромой, в украшенной разноцветными лентами видавшей виды шляпке, в коралловых бусах и со множеством других финтифлюшек. Ей бегут навстречу, как бы желая зазвать к себе в лавку, а один из молодых приказчиков опережает остальных, заходит сбоку и с необычайной галантностью обращается к пани как бы с вопросом:

— «Комец-цадик», пани?

— Цо? — отвечает по-польски пани вопросом. Этого только и ждали. Приказчики толкают друг друга, хохочут, заливаются. А кончается эта игра обычно тем, что в толпе вспыхивает ссора, начинается скандал, ругань, несутся проклятия в адрес евреев и неевреев до тех пор, пока не вмешиваются старшие приказчики, а то и сами хозяева.

В другой раз, для того чтобы повеселиться, заманивают из ближнего переулка придурковатого безропотного Мониша. Русая козлиная бородка окаймляет его смертельно бледное лицо, смахивающее на Иисуса, он говорит очень тихо, мямлит. Его затаскивают в угол, окружают плотным кольцом, обещают дать, чего пожелает, если ответит на вопрос, на который отвечал уже тысячу раз:

— Мониш, скажи, для чего тебе нужна жена?

— Для трех надобностей, — отвечает он, улыбаясь.

— Для каких?

— Гла-а-дить, це-е-ловать и ще-е-котать.

— И больше ни на что?

— А на что еще?

*

Так отдыхает и забавляется рынок в неторговые дни. Лавки открывают только потому, что не открыть нельзя. Целый день — с утра и до захода солнца — бездельничают, потом отправляются домой, с тем чтобы на другой день так же томиться, долгими часами торчать на пороге магазина, так и не дождавшись покупателя. Так проходят дни жатвы.

Торговцы, для которых рынок — единственный источник существования, каким он был и для их отцов, дедов и прадедов, свято веруют в незыблемость его устоев. Им и в голову не приходит сомневаться в этом. Наоборот, они уверены, что мезузы на дверных косяках или прибитые перед входом ржавые подковы охраняют их, мелких лавочников, скромное счастье. А большое счастье крупных торговцев должны охранять запрятанные под порогом летучие мыши.

Все это, думают они, останется навсегда, ибо так установлено Господом Богом.

Но посторонний человек, попав сюда, сразу же почувствует запах неладный. Он поймет, что скоро, очень скоро здесь запахнет падалью, придет конец всему этому царству купли-продажи, торгашескому духу, жульничеству и обману, придет конец всем тем, кто здесь вертится…

Это становится ясно ночью, когда рынок спит и спят все улицы и переулки, спят магазины, лавки и лавчонки, палатки и выстроившиеся вдоль мостовой лотки, спят склады с тяжелыми железными дверьми, ставнями, замками и засовами. А если бы посторонний увидел одинокие сумрачные фигуры сторожей, которые сидят группами по нескольку человек либо, что бывает чаще, томятся в своем углу, похожие на мрачное воплощение древнего бога Меркурия, который перекочевал сюда из глубины веков. Если бы посторонний человек увидел эту картину, то, даже не будучи пророком, но обладая хотя бы небольшим даром предвидения, он понял бы, что пороги, на которых сидят сторожа, — это пороги траура, что тяжелые запертые двери, замки и засовы никогда уже не будут заменены новыми, что для полноты картины посреди базарной площади следует поставить поминальную свечу.

Такова базарная часть города N — первый круг. Вторая часть: собственно город.

Если бы нездешний, посторонний человек этой ночью, покинув рынок, прошелся по улицам, то прежде всего ему бросились бы в глаза здания в один, два, а то и более этажей какого-то несуразного архитектурного стиля, вернее сказать, лишенные всякого стиля.

Пришелец сразу бы догадался, что это не жилые дома, что они имеют какое-то другое назначение. С первого взгляда он, быть может, и не сообразил бы, для чего именно они предназначены, но, взглянув еще раз, наверняка бы понял, что здания эти воздвигнуты религиозной общиной города N для служения Богу.

Бог здесь не избалован, Он много не требует — ни чрезмерной чистоты, ни простора, ни величественных хором, ни блеска огромных дворцов с колоннами, только бы в Его доме сквозь запыленные, давно не протертые, немытые окошки виден был ночами мигающий огонек маленькой, дешевой керосиновой лампы, чтоб царила тишина и страждущая душа обретала здесь покой. Чтоб в каком-нибудь из этих зданий ночевал одинокий служка, пусть даже не в наилучшем виде — этакий нетребовательный служитель Божий, а в других помещениях на скамьях, на груде лохмотьев храпели бы нищие, убогие, сами в темноте похожие на кучи тряпья.

Но Богу нужны и синагоги, в которых из всех традиционных двенадцати окон исходил бы яркий свет зажженных ламп и доносились бы молодые голоса, нараспев повторяющие заветы и законы Божьи. Своим учением они служат и как бы приносят себя в жертву Богу, подобно тому, как некогда, в дни Его величия, Ему приносились настоящие жертвы.

Вот перед нами одно такое здание. Это двухэтажный дом, обращенный фасадом к небольшой полупустой площади. В нижнем этаже — мясные и бакалейные лавки, один из источников дохода синагоги. Сама синагога на втором этаже, парадной многооконной стороной она смотрит на площадь, остальными тремя — в переулки.

Она называется Открытой.

Почему?

В завещании человека, который сто с лишним лет назад построил ее, сказано, чтобы двери этой синагоги никогда не запирались — ни днем, ни ночью, ни зимой, ни летом, до тех пор, пока она будет стоять, в общем — до пришествия Мессии.

И действительно, она всегда открыта и для горожан, которые приходят сюда молиться и изучать Талмуд, и для тех, кто летом забегает, спасаясь от зноя, а зимой — погреться. Это торговцы, лавочники, носильщики и прочий люд, который на несколько минут вырывается из базарной сутолоки, чтобы здесь передохнуть, подышать успокаивающим воздухом. Синагога также служит пристанищем для приезжих, для бедняков, которые нередко живут здесь неделями, а то и месяцами. Здесь и едят, и спят, и никто, согласно завещанию, не может им это запретить.

Здесь молятся с утра и до предвечерних часов группами и в одиночку, а по вечерам сидят над фолиантами. Люди постарше отправляются потом домой, а молодежь часто бодрствует всю ночь.

Редко поэтому пустует Открытая синагога, дверь в нее и вправду никогда не закрывается, одни входят, другие выходят.

Сюда собираются, чтобы потолковать на разные темы. Здесь собрался кружок для обсуждения обычных будничных дел, а там молодой человек слушает пожилого, который погружен в толкование какого-нибудь запутанного и сложного талмудического положения.

Молодые талмудисты не похожи друг на друга. Некоторые из местных — сынки более или менее состоятельных родителей. Но таких меньшинство. Большая же часть — приезжие бедняки, которых приютили чужие люди.

Здесь можно встретить юношей не только из ближайших городков и местечек, но и прибывших издалека — с Волыни, Подолья и даже из далекой Польши. Каждый со своим говором, своими манерами и повадками.

Все они очень бедны, оборванны, неопрятны. Но они думают не о себе, а только о том, для чего приехали сюда. Они так увлечены, так фанатически преданы своему делу, полны стремления добиться намеченной цели, что им подчас не хватает для учебы дня и они готовы просидеть над книгами всю ночь.

Поэтому синагога ночами бывает ярко освещена, лампы низко свисают с потолка над головами юношей, а тот, кто сидит в углу, далеко от ламп, держит в руках свечу.

Не только внутри синагоги светло, ее окна освещают улицу. Набожным прохожим и жителям соседних домов, глядящих на нее снизу вверх, она кажется живым островом среди ночного мрака; у людей создается чувство, что в спящем городе этот бодрствующий светлый островок охраняет людей и соблюдает их интересы перед Всевышним.

Это особенно остро чувствует набожный человек, когда ночью проходит мимо синагоги и слышит молодые голоса. Тоскующие аскетические, надрывные напевы, занесенные сюда из далекого Востока, от каких-то мулл или дервишей.

В этом пении звучит тоска неудовлетворенной плоти людей, добровольно отрекшихся от мира. И верующим кажется, что они являются свидетелями того, как молодые люди приносят себя в жертву во имя Бога.

Такова одна синагога.

А вот поблизости — другая. Ее называют Горячей, так как принадлежит она набожным до сумасшествия хасидам, приверженцам таких цадиков, как Коцкский, Карлинский. Хасиды неистовствуют, лезут на стенку, бегают, охлаждая свой религиозный пыл воплями и визгом.

Напротив Горячей — Холодная синагога. Называется она так потому, что здесь даже летом — пронизывающий холод. Она также помещается в двухэтажном доме; внизу — магазины, наверху — синагога. Наверх ведет небольшая лестница с перилами, гладко отполированными множеством рук, которые держались за них в течение долгих лет. Вход в синагогу — через холодную, как склеп, прихожую. Высокий сводчатый потолок. В середине, между четырьмя колоннами — бима, возвышение для чтения Торы, с четырех сторон свисают подвешенные на веревках канделябры, но кажется, что ни свечи в подсвечниках, ни керосин в лампах не светят и не греют.

Хладнокровные прихожане — ученые сухари, литваки. От них самих, от их молитв и заунывных мелодий веет чем-то отжившим, потусторонним. Их называют «эвен-эзреники» по имени испанского поэта и философа Авраама Ибн-Эзры, чей рационалистический дух каким-то образом проник сюда и здесь среди множества молелен и синагог, всеми покинутых и отчужденных, обрел утерянное им на родине пристанище.

Если бы не обычные синагогальные принадлежности — ковчег со свитками Торы, бима, скамьи, пюпитры, шкафы и фолианты, — можно было бы подумать, что это здание предназначено не для живых людей, что это древний памятник или надгробье.

А вот Старая синагога — она, это из названия понятно, самая старая из всех. Путь к ней вытоптан поколениями несчастных и обездоленных. Когда входишь в нее, чувствуешь горестное дыхание многих веков.

К синагоге ведет дорожка, огибающая фасад, она выложена гладко отполированными каменными плитами — запавшими, истертыми. Широкая, как ворота, входная дверь — железная, вся в кованых крупных заклепках. Изготовленный когда-то искусным мастером увесистый ключ с хитроумно выделанными зубьями — трудно где-либо найти другой такой, — его нужно несколько раз повернуть в замочной скважине, и никто, кроме постоянного служки, не попадет сразу в эту скважину.

За дверью полутемная прихожая, скупой свет с трудом проникает с улицы и еще меньше — сквозь верхние разноцветные стекла над другой огромной дверью, которая ведет в синагогу.

Открыв дверь и переступив порог, вы невольно поднимаете голову вверх, устремляя глаза к потолку.

Очевидно, такой уж был замысел у старинных мастеров, чтобы при входе прихожанин, хочет он того или нет, тотчас же поднимал голову и сразу же проникался мыслью о том, что есть кто-то над ним, над его судьбой, от одной этой мысли верующего должен пронизывать религиозный трепет.

Потолок очень высокий, и когда смотришь на него, то видишь, что устроен он сложно, затейливо: в центре — большое, не сразу заметное углубление, будто над потолком расположен еще один потолок.

Восточная часть синагоги и особенно обширный высокий омед, место для кантора, сверкают от разрисованных золотом ангелов, птиц, зверей, деревьев, фруктов, цветов, музыкальных инструментов, переплетенных ветвей.

Стены и потолок выкрашены масляной краской, народные мастера в простых и по-детски наивных картинах оставили здесь свой след. Сцены из Библии, из жизни праотцов: Авраам приносит Исаака к жертвеннику, Моисей на горе Синай со скрижалями… Исаак лежит связанный на дровах, а Авраам уже занес над ним нож, но появляется ангел и не допускает заклания. Моисей со скрижалями на дымящейся горе, вокруг сверкают огненные молнии. Много здесь и других картин — на всех стенах до потолка и на самом потолке.

Высокие ступеньки ведут к биме, окруженной фруктовыми деревьями, от которых не могут оторвать глаза не только дети, но и взрослые.

Отсюда, с возвышения, провозглашают об отлучении богоотступников, трубят в шофар во время всенародных бедствий, ниспосланных Богом, или гонений от властей; здесь оплакивают усопших знатных людей, доводят до сведения прихожан новые распоряжения общины и царские указы. Синагога, собственно, не так уж велика, но в торжественные и праздничные дни она вмещает чуть ли не весь город, на улице остаются лишь немногие.

Средний корпус, два небольших флигеля справа и слева бывают забиты под завязку, народ так ухитряется заполнить все помещения, что и впрямь иголке негде упасть; в невероятной духоте и тесноте кажется, что даже по покрытым масляной краской стенам текут ручейки пота.

Горячее дыхание толпы чувствуется, даже когда синагога пуста, она и тогда несет следы народных сборищ, пережитых здесь волнений и страданий.

Синагога предназначена для мужчин; для женщин отведены галереи с решетками наверху по трем сторонам. Но бывали времена, когда женщинам разрешалось спуститься вниз, а иногда они и без разрешения врывались сюда возбужденные, вне себя, в диком исступлении бросались к ковчегу, где хранится Тора, открывали его и с криками, воплями падали ниц, мужчинам на удивление. Так поступали они, когда на город обрушивалось бедствие — рекрутчина или эпидемии холеры, чумы…

Утром и вечером в Старой синагоге молится какой-нибудь десяток евреев, здесь никто не проводит время за учением и никому не разрешают ночевать. Эта синагога единственная в городе, о которой народ сложил легенду. Будто бы на том месте, где она стоит, некогда, в далекие времена жил великий праведник, в тяжких испытаниях и муках за веру проявил он небывалую силу и самоотверженность. Вот почему место это так свято чтут и оно овеяно тайной; в будничные дни синагога заперта и пуста; лишь в дни торжеств ее двери гостеприимно раскрываются для каждого. А ночью, по преданию, здесь собираются души усопших, и всякий, кто ночью приходит в эти места, старается держаться подальше от синагоги, и даже сам служка прежде, чем открыть утром дверь, стучит, давая знать собирающимся там по ночам душам, что он пришел и им пора расходиться.

Старая синагога — самое высокое здание в городе, выше ее, по традиции, никому не дозволено строить. Только городской собор конкурирует с ней, но собор не в счет, ведь он для другого народа, а другому, особенно если он более сильный, приходится уступать.

Такова Старая синагога.

Затем идут синагоги ремесленников различных специальностей, торговцев, различных религиозных и благотворительных обществ. Синагоги портных, кузнецов, каменщиков, мясников, хлеботорговцев, торговцев фруктами, купцов донских, московских, данцигских, больничная синагога, синагоги хасидских общин… Все эти Божьи дома скучены в одном месте, друг против друга; и если в одной синагоге горит лишь одна-единственная свеча, то в другой нет и этого, а третья вся залита светом; если в одной синагоге можно ночью увидеть одинокую фигуру талмудиста, то в другой в Талмуд погружены многие юноши. А Старая синагога темнеет мрачной глыбой — безмолвная, угрюмая, она высится над всеми остальными, прикрывая и дремля, как бы охраняя их.

Если бы все тот же посторонний наблюдатель попал сюда прямо с базара, он сразу же уяснил бы себе особенности жизненного уклада города N; он понял бы, что рынок ее жизненный центр, а ее Бог хранит ее карман…

Сама же община ютится на боковых улочках, и они, эти кривые улицы и переулки, существуют не сами по себе, а являются придатками к основе города — рынку, который кормил их вчера, кормит сегодня и будет кормить завтра. И чтобы рынок не забыл об этом своем назначении, они приставили к нему сторожем самого Бога, который в часы их отдыха обязан быть начеку и не дремать.

Для этого и дети их бодрствуют ночью в синагоге, чтобы будоражить старого Бога и напоминать ему о Его призвании и долге.

Если бы приезжий поутру остановился у этих синагог, будь то зимой или летом, и посмотрел бы вокруг, он тотчас бы закрыл глаза — не потому, что грязно и неуютно и дома разбросаны, как шатры в цыганском таборе. А потому, что какая-то обреченность, мрачная предопределенность нависла над городом, над рынком и особенно над синагогами, хотя они и должны нести только добро и спасение. Потому что на синагоги уже сейчас нельзя смотреть без сожаления, а завтра — кто знает! — возможно, даже завтра на их двери повесят ржавые замки, продадут с молотка или, если никто не купит, они сами развалятся от старости; а может быть, наступят иные времена и эти здания будут использованы совсем для иных целей обывателями.

Все возможно…

Но и сейчас наш незнакомец увидит большой город, разделенный рекой на две части. Берега реки, заросшие старыми ивами с прогнившими стволами и густыми кронами. Деревья стоят в воде, а их кроны прикрывают реку, сообщая ей темно-зеленую окраску, здесь прячутся мелкие рыбешки, лягушки, ящерицы и разного рода водоросли.

Старые одинокие рыбаки на утлых лодчонках, закинув еще до рассвета посреди реки сети и удочки, с рыбацким терпением ждут награды.

Стайки уток и гусей, каждая со своим вожаком впереди, тихо плывут по ширине реки, от берега к берегу.

Прачки стирают у берега белье, но отзвук и перестук валков не пугают плавающих рыбешек.

Над рекой предрассветное сияние, а под склоненными деревьями еще дрожат ночные тени. Неподалеку от реки — оставшаяся от весеннего разлива вода. Здесь все лето сыро, никогда не просыхает. Земля покрыта высоким аиром и желтыми головками кувшинок.

В это время здесь мало кого можно встретить, только какую-нибудь подозрительную компанию, которая забралась сюда, чтобы поделиться краденым или сговориться о каком-нибудь черном деле.

Выше по обеим сторонам реки раскинулся город. Его части соединяются ниже плотины в самом узком месте — настилом из бревен, по которому плечом к плечу могут пройти три-четыре человека. А выше плотины — прочный современный деревянный мост на крепких сваях, тут и дорога, где могут разъехаться два воза, и тротуар с перилами для пешеходов.

Но пока что пусты оба моста, никого нет, все спят, весь город еще спит.

В городе знают, кто просыпается раньше всех. Первым просыпается старший раввин, седовласый, с умным тонким лицом ученого или политика. Он стоит на деревянном крылечке своего двухэтажного дома, который находится на площади, как раз против Открытой синагоги. Он не в халате, как обычно по утрам бывают одеты люди его сана. Нет, он в черном длиннополом кафтане или пальто, аккуратный и подтянутый. Вот он стоит на крыльце, прикрывая правой ладонью глаза от солнца.

Он поднимается так рано либо потому, что достаточно стар, либо потому, что какие-то заботы и думы тревожат его, не дает ему покоя его острый ум — живая мысль поднимает раввина чуть свет с постели.

Это известный в городе реб Дуди, уважаемый и почитаемый не только в своей округе, но и далеко за ее пределами своим пониманием Талмуда, умением считать в уме и знанием грамматики священного языка. Он первый вдыхает воздух наступающего дня, когда никого на улице еще нет, когда солнце еще не взошло, когда все спят и даже Открытая синагога, откуда всю ночь доносятся голоса, уснула, так как устали ее обитатели и задремали; редко кто в такое время переступит ее порог.

Вторым просыпается Яновский, врач-поляк, тоже старик с шаркающей походкой, с угасшим взглядом бесцветных глаз, с белоснежными бакенбардами и гладко выбритым, как у австрийского императора Франца-Иосифа, подбородком.

Он староста в польском кармелитском костеле, который расположен по другую сторону рынка. На фронтоне, у входа в этот костел, в полукруге нарисована гора Кармель, а у подножия горы сидит закутанный в римский плащ Илья-пророк, и птицы кружатся над его головой и приносят ему в клювах пищу.

Яновский первым из местных прихожан приходит на утреннюю молитву в костел, который помещается в старой крепости, сохранившейся как памятник казацких восстаний со времен Хмельницкого и Гонты.

Эта крепость очень стара, но ее наклонные ступени пристроены в более поздние времена. На стенах, старых и новых, растут вербы, а в бойницах птицы свили гнезда. Жизнь сохранилась только во дворе, где находится пожарная каланча, и в старой готического стиля колокольне под красной крышей, которая при пожаре оглушает город своим звоном; ее черный раскачивающийся колокол, отбивая четверти и целые часы, служит также городскими курантами.

Яновский появляется на улице, когда там еще никого нет. Подойдя к постоянно открытым воротам костела, он неизменно находит там неподвижные фигуры польских нищих старух, словно застывших здесь со вчерашнего или позавчерашнего дня. Они сидят в натянутых на колени платьях, как изваяния в нишах, всей своей позой выражая рабскую смиренность; опустив глаза, не произнося ни слова, они просят милостыню.

Яновский иногда подает им мелочь, иногда ничего не подает, но, во всяком случае, каждое утро именно с него начинается их нищенский день.

Тяжелой старушечьей походкой он проходит по улице и, подняв потухшие глаза к небу, молит польского Бога за своих немногочисленных в городе польских братьев. А реб Дуди просит перед Богом за своих еврейских братьев, которых здесь подавляющее большинство.

Вслед за ними просыпается весь город со своими туманными улицами, переулками и тупиками — кривыми, узкими, по которым ни пройти, ни проехать. Никто и не помнит — сколько раз они были уничтожены пожаром и, несмотря на это, теми же жителями и домовладельцами отстраивались в той же тесноте, чтобы однажды днем или ночью снова превратиться в пепел.

Город, его вторая, более населенная часть под черепичными, дранковыми и редкими железными крышами — просыпается. Пробуждаются его немощеные, большей частью, улицы и карликовые избушки, в которых человек нормального роста легко достает до потолка рукой; просыпается голая высохшая земля в тесных двориках, где деревцо — дорогой гость, а садик — редкое исключение. Через низкие полуразвалившиеся заборы и плетни хорошо видно, что делается рядом, поэтому, когда один сосед спорит с другим, вся улица, хочет она того или нет, принимает участие в перепалке.

Если попытаться нанести на бумагу план той части города, о которой идет речь, то на этом плане невозможно будет найти ни начала, ни конца, ни улиц, ни переулков. Получится какой-то причудливый узор. И только в самом центре этого плана можно будет различить рыночную площадь, куда рано утром со всех концов города спешат хозяйки, — мясники уже разрубают на куски туши и готовятся к торговле, а собаки караулят, ожидая с нетерпением, когда им бросят кость.

День начинается по заведенному испокон веков порядку: ставят самовары, топят печи, дома щедро угощают дымом друг друга.

День начинается шумно, раскрываются ставни, двери домов, распахиваются ворота сараев, с самого утра слышится бабья ругань; собравшись в кружок, соседи делятся последними новостями, ночными происшествиями: у одних кто-то этой ночью неожиданно отдал Богу душу, у другого жена благополучно разрешилась от бремени, у третьего корова отелилась… Женщины не могут и минутки найти, чтобы присесть и поговорить. Они собираются в кружок, чтобы наспех обменяться новостями, не успев даже как следует умыться.

С утра поднимается невероятный шум на базаре, особенно в мясных, рыбных и бакалейных рядах; торговцы на все лады расхваливают свой товар, покупатели толпятся, привередничают, громко торгуются, стараясь перекричать друг друга. Детишки, которых матери захватили с собой, начинают вдруг плакать.

По временам рынок оглашается отчаянным воем собак, которые вертятся под ногами продавцов и покупателей и получают пинки или камнем по морде. Голосят нищие и калеки, они с самого утра на рынке, каждый из них — слепой, кривой, припадочный — торопится возбудить жалость к себе своими причитаниями. Воришки нарочно поднимают панику, беготню, давку, чтобы в сутолоке подобраться к чужим кошелькам и карманам. Блаженные вообще проводят все дни на базаре, да и ночуют тут же, у ларьков, пробуждаются они вместе с рынком и собирают толпу любителей пожалеть несчастненьких; отогнать от них любопытных непросто — это только раззадоривает их на весь день.

Если бы наблюдатель оказался в этой части города N, его втором кольце, то утром он увидел бы то, что можно увидеть по утрам во всех подобных городах: пыль, шум, грязь на улицах и во дворах, его глаз редко где порадовался бы травке, деревцу, чистому дворику, и ухо вряд ли бы насладилось тишиной. Он увидел бы, что вся архитектура города — насмешка. О «лучших» домах города можно в лучшем случае сказать: «халтура», а то и еще что и похуже.

Старые люди могли бы указать некоторые улицы и переулки, которые чудом убереглись от пожаров, но эти улицы ничем не отличаются от новых, отстроенных на пепелищах: та же хаотичность, теснота, дом прилеплен к дому, крыша к крыше — во время пожара один домишко легко может «одолжить» огонь другому. Впрочем, несмотря на пожары, город за последнее время сильно разросся.

Старое кладбище теперь оказалось внутри города, прежде же оно было, как и положено кладбищу, за городской чертой, по этому можно судить, как расширился город. Но если сравнить надписи на памятниках нового кладбища с надписями на старом, а они по большей части хорошо сохранились, и не составит особого труда их прочитать, так вот, если сравнить их между собой, то поймешь, как мало изменилось. Тот же стиль, тот же язык, те же выражения, и, кажется, будто и здесь, и там похоронены одни и те же люди, только даты отличаются друг от друга. На обоих кладбищах можно прочитать, с небольшими изменениями в датах, одни и те же надписи: «Здесь покоится известный раввин, носивший раввинскую корону тридцать лет». И здесь, и там растут колючие кусты, а на могилах самых знатных людей — разросшиеся липы, а в них — вороньи гнезда.

Только размерами одно кладбище отличается от другого. Да и в сам живой город время внесло ничтожные изменения.

Третье кольцо опоясывает город предместьями, такими, как Попивка, Пейгеривка, Качанивка и другие.

Некоторые места населены очень густо, как маковые коробочки — избушка на избушке, развалина на развалине, никакого намека на улицы, на тротуарах грязь, ни травинки кругом. А кое-где дома встречаются редко, между ними большие расстояния. В таких местах тихо, как в деревне или на хуторе.

В третьем кольце такая бедность, какую только можно себе вообразить. Большинство домов держится чудом — кривые стены внутри покрыты плесенью, снаружи не оштукатурены, не побелены, крыши дырявые, или совсем нет крыш. Дети бегают голышом, даже без рубашонок, а на взрослых рваная, много раз штопанная и перештопанная одежда. Грязь и нищета передаются по наследству, и никто даже не мечтает избавиться от этого наследства.

Живут здесь отбросы города, низшего разряда ремесленники, сапожники и портные, которым и базарную одежду шить не доверяют. Здесь немало нищих, профессиональных бродяг, шарманщиков, тряпичников, бедняков-носильщиков и, наконец, просто босяков, воров, гадалок, игроков и гулящих женщин.

Все это люди, изгнанные из городских поселений, оторванные от религиозных общин, отделенные и удаленные от жизни остального города: обычаи те же, а законы иные, чем в городе. Бог города N в этом третьем кольце словно ослабил Свои вожжи, здешняя публика очень неохотно ходит в оглоблях народной повозки, а многие и вовсе из нее выпряглись.

Здесь на песчаном бугорке летом среди бела дня можно встретить компанию подвыпивших парней, которые, развалившись, играют в карты, пируют под открытым небом. Иной раз тут можно наблюдать сцены, каких в городе никогда не увидишь.

Вот на пустыре стоит мужчина, одетый не по-еврейски — куцый пиджак, брюки, заправленные в высокие сапоги с лакированными голенищами, вышитая крестьянская рубаха навыпуск, а в руках ивовый хлыст; рядом закутанная в шаль молодая привлекательная женщина с округлыми полными плечами. Сначала они тихо разговаривают. Видно, мужчина вызвал женщину, чтобы поговорить о чем-то серьезном. Она молчит, виновато опустив голову. А он смотрит на нее, хлопая хлыстом по голенищу. И вдруг этот мужчина неожиданно изо всей силы ударяет женщину по лицу. В тишине раздается отчаянный крик. Крик замер, и снова — мертвая тишина. Женщина в первый момент закричала от боли, но тотчас же опомнилась, полная беззащитность заставила ее сдержаться, и последующие удары она уже готова принять молча.

Так уж заведено, таков обычай: если мужчина бьет свою любовницу, то никто не отзовется на ее крик, никто не придет на помощь; чем меньше будет заступников, чем меньше посторонних людей будут наблюдать за ссорой, тем лучше для женщины.

Здесь живут скандалисты, мастера по дракам, которые, за определенную плату, могут избить кого угодно — «всухую», «вмокрую», «в лепешку», — только кости трещат; в один момент они могут навсегда сделать человека калекой.

Здесь же можно встретить замечательную парочку — Переле и Ильовиху, компаньонок среди поставщиц прислуги в богатые дома. Когда кто-нибудь из прислуги согрешит и грех этот уже скрыть невозможно, а хозяйка хочет, чтобы не было сплетен и пересудов о ее муженьке или сыночке и, Боже сохрани, не поднялся бы и не разгорелся бы скандал и шум, тогда на сцене или, вернее, за сценой появляется Переле.

Это здоровенная, пятидесятилетняя тетка с мощными, как у грузчика, плечами, на которые накинута короткая шаль, с грубым, охрипшим от пьянства голосом и красным, по той же причине, лицом; с язычком, привыкшим выражаться не слишком церемонно.

Она запугивает девушку, внушая, чтобы та ни в коем случае не называла имени того, кого следовало бы назвать; она грозит полицией и тюрьмой, если девушка станет выдумывать и давать ложные показания. Это продолжается до тех пор, пока убитая горем девушка не соглашается на все, принимает «добрые материнские» советы Переле и обещает вести себя так, как ей велят. Тогда маклерша приводит грешницу к Ильовихе, и та живет и кормится у нее до родов за плату, которую Ильовиха получает через Переле от бывшей хозяйки. Появившихся на свет несчастных младенцев Переле и Ильовиха называют обычно «пинтюхами». Ильовиха содержит их на таких «харчах», что они очень скоро отдают Богу душу; а если ребенок чересчур крепок и упрям, с ним поступают более решительно, и младенец умирает от удушья. После этого Переле устраивает его мать в другой богатый дом кормилицей за хорошие деньги, которые сама кормилица в глаза не видит. Переле постоянно вертится в городе среди подобных ей маклерш, получая в домах богачей «подпорченный товар» и поставляя туда здоровых и свежих женщин. А Ильовиха — домоседка, «товар» поступает к ней на дом, и у нее хватает домашних дел: «кормить» и душить… Это происходит, впрочем, до тех пор, пока наконец в один прекрасный день по городу не поведут обеих компаньонок в наручниках и под конвоем. Но проходит некоторое время, и вновь они на свободе и возвращаются к своей обычной работе.

В третьем кольце живет много воров. Здесь спрячут лошадей, угнанных у помещика, и будут держать их до большого базарного дня. Здесь украденная вещь найдет себе местечко в воровских тайниках — перекрашенные и разрезанные на куски отрезы тканей, серебряные подсвечники из богатых домов. Сюда приходят к гадалке в поисках украденного, а она посылает к «пророку», который за плату способствует тому, что пропажа сама находит путь обратно домой. Сюда собачник привозит собак, чтобы содрать с них шкуру, а «биндюжник» тащит околевшую конягу; мясо — собакам, а шкуру на рынок. Здесь живут резники, так как рядом бойня, и могильщики из погребального братства — ведь близко кладбище.

По субботам — и зимой, и летом — здесь происходят известные всему городу дикие драки между «королевскими дружинами». Королями называют молодцов, живущих за счет маменькиных сынков, которые, украв или вымолив у родителей деньги, платят королям, чтобы те их не били и даже защищали от других.

В субботу здесь собирается народ со всех концов города. Сначала дерутся на кулаках, потом, когда входят в раж, в дело пускают камни, свинчатки и даже ножи. Кончаются эти бои обычно проломленными черепами. Несколько человек еле живые обязательно попадают в городскую больницу.

Хотя эти районы города не имеют ничего общего с другими частями N, Бог у них все-таки один и обряды общие, как и дни радости или траура. Но, как было сказано, здесь Бог не такой строгий, Он меньше требует от рабов Своих — может быть, потому, что требовать бесполезно, все равно ничего не выйдет.

Праздники здесь соблюдают только ради праздничных блюд, а в траурные дни мало печалятся. Живут беспечально и посмеиваются над горожанами и их священными чувствами, считая их глупцами, ханжами и лицемерами.

Раввинов и других служителей синагоги зовут, только когда в них бывает необходимость, когда не позвать попросту невозможно — на обряд обрезания или на свадьбу. Им платят, что им полагается, и получают от них то немногое, что они могут дать, но стараются, чтобы они долго не задерживались. Да и сами Божьи слуги чувствуют себя в здешних местах не в своей тарелке и сразу же после исполнения того, что им надлежало исполнить, и получения того, что им следовало получить, поднимают воротники и торопливо уходят. Живущие здесь люди стараются обходиться своими средствами и ходить в город пореже, только чтобы заработать.

У них есть свои синагоги, где даже по субботам и по праздникам кончают молиться значительно раньше, чем в городе. Прихожане — народ деловой, да к тому же и малограмотный, они не любят подолгу пялить глаза в молитвенник, их тяготит чрезмерная близость к Богу, который им малопонятен, и они торопятся к себе домой, где все просто и ясно.

Здесь соблюдают общепринятые обряды и обычаи, но законов не уважают, строгости, говорят они, не для бедняков. Быстро покончив с молитвой, особенно летом в субботу, они после обеда снимаются с места, прихватив одеяла, подушки, и направляются целыми семьями за город к переезду за железнодорожную линию на зеленые лужайки.

Здесь они устраивают привал и располагаются по-цыгански — кто отдыхать, кто порезвиться, размещаются парочками, ведут себя непринужденно, по-своему флиртуют. Если бы кто-нибудь из первого круга этого города, кто бы он ни был, увидел все это, он бежал бы прочь от виденного, словно ошпаренный, закрыв глаза и заткнув уши.

Да, много тут всевозможного отребья, темных и подозрительных личностей, но как бы ни было их много, все же их меньшинство, и не они составляют основное ядро населения этого города. Большинство — это извечные труженики-бедняки. И человек, обладающий зорким глазом, уже тогда мог разглядеть в этой трудовой массе ростки будущего.

Однако в годы, о которых мы здесь повествуем, населяющие предместья труженики были слабо связаны с городом, жизнь их была обособленна, городские обыватели не баловали их вниманием.

Но настанут времена, обязательно настанут, хотя и много позднее, когда весь город станет прислушиваться к этим местам, именно отсюда, из этих трущоб, повеет освежающим ветром. Сюда, в эти развалившиеся хибарки, к их нищим обитателям — мастеровым, ремесленникам придут лучшие сыны города, чтобы с бьющимися сердцами узнавать необычайные новости и набираться радостного опыта. Перед полуразвалившимися порогами склонят свои головы люди куда более образованные и знающие, чем те, что живут здесь, потому что, неся этим беднякам просвещение, они и сами обретут силу нового учения.

Сначала будут созданы небольшие кружки, которые со временем разрастутся. Почувствовав в себе силу, окрепнув и созрев, они объединятся, и в один из вечеров — город навсегда запомнит его, как начало новой эры, — люди соберутся вместе и тесно сомкнутыми рядами направятся в город…

Вечерний сумрак укроет их, и в темноте будет слышен только густой гул, будто издалека на город надвигается наводнение. А местные обыватели-хозяева, привыкшие к своей, поколениями сложившейся жизни, услышав этот приближающийся гул, выбегут на улицу. Их поразит никогда не виданный поток людей со знаменами впереди. Они услышат песню, с не слышанными ранее словами, в смятении и испуге они будут думать, что это движется на них какая-то напасть, идущая, может быть, от самого дьявола. И тогда, в ужасе, они будут стараться отвести глаза от этой движущейся народной массы и начнут звать своих детей, чтобы упрятать их в своих домах под своей крышей. Так наседка при надвигающейся опасности собирает цыплят под крыло.

Все это будет, но будет много лет спустя, и тогда, позднее, мы подробно расскажем об этом. А пока еще — не время. Пока мы должны вернуться во вторую часть города, зайти в один из домов и надолго задержаться там.

 

II

Семейная хроника

 

Дядя Лузи был старшим братом Мойше, а оба они — сыновья известного в свое время раввина и даяна, жившего на Волыни в большом городе на границе с царством Польским.

Братья редко виделись друг с другом, потому что жили врозь. Мойше — в крупном еврейском торговом городе N, где он славился своим богатством и поставленным на широкую ногу домом, а дядя Лузи не был ни богатым, ни знаменитым и жил в маленьком заброшенном городишке где-то у границы. И все же как гордился Мойше своим братом, как восхищался им! Приезд дяди Лузи в N бывал событием не только для самого Мойше, но и для всех его дочерей, зятьев и большинства внуков.

Так одному из ребят запомнилось — это чаще всего случалось в сумерки. Малыш забегал на минутку домой с улицы за чем-нибудь вкусненьким или чтобы раздеться и, не задерживаясь, мчаться на улицу опять к своим сверстникам. И вдруг он замечал какую-то перемену в доме, будто что-то случилось: полы натерты, все одеты по-праздничному. «Наверное, гость», — догадывался ребенок.

— Кто приехал? — спрашивает он у прислуги, потому что взрослые все заняты и детьми никто не расположен заниматься и отвечать на их вопросы.

— Тише!.. Это дядя Лузи… Дядя Лузи приехал, — торопливо отвечает прислуга.

*

И ребенок знает, что дядю Лузи нечего сейчас искать в комнатах дома, он, наверное, заперся с дедом в его кабинете. Потому что так уж заведено: когда приезжает дядя Лузи, он сначала уединяется с дедом и только потом, некоторое время спустя, выходит к другим обитателям дома.

Так и теперь. Проходит немного времени в напряженном ожидании. Наконец медленно открывается дверь дедушкиной комнаты, и на пороге появляются: сперва дядя Лузи, а позади него дедушка. Он тоже в субботней одежде, и щеки его горят от волнения. Дядя Лузи выше деда: дед невысок, а дядя Лузи повыше среднего роста. Борода у дяди Лузи густая, белая, а глаза сероватые.

Мужчины здороваются с ним за руку, а женщины краснеют, поправляют волосы под платком и, волнуясь, спрашивают, как дядя Лузи поживает. Дядя Лузи отвечает, улыбаясь, но, кажется, он смотрит поверх голов и на женщин не глядит.

Затем дядю Лузи усаживают в гостиной, а дедушка становится возле кресла. Мужчины остаются побеседовать, а женщины отправляются в столовую и на кухню, чтобы приготовить обед или ужин для дяди Лузи.

И тут ребенок слышит какие-то непонятные фразы: «живности», говорят, дядя Лузи не ест… ни рыбы, ни мяса… Женщины долго советуются, совещаются, пускают в ход все свое кулинарное искусство и опыт, пока, наконец, не приходит в голову какое-нибудь решение.

К вечеру, когда дети с улицы приходят домой, их по одиночке подводят здороваться с дядей Лузи. Они стесняются, робеют и гордятся собой, если дядя Лузи посмотрит на кого-нибудь из них чуть внимательнее или немного задержит в своей руке его руку. Потом дети бесшумно разбегаются к своим родителям.

Уже вечером, когда моют руки и направляются к столу и усаживаются на намеченные места — мужчины и женщины на противоположных концах стола, тогда дети замечают, что дедушка сидит сегодня не на своем обычном почетном месте и что рядом с дядей Лузи он как будто стал менее значительным. Детям жалко своего дедушку, но все это дает им почувствовать, как велик и значителен дядя Лузи.

Проходит день, наступает следующий, и дети начинают привыкать к дяде Лузи. Говорит он мало, лишнего слова от него не услышишь. Однако, где бы ни появлялся дядя Лузи, он тут же заполняет собой всю комнату, и те, кто находятся рядом, выглядят так, словно существуют для того, чтобы служить ему.

Так ведут себя не только младшие члены семьи, но и старшие, даже дедушка и бабушка не являются исключением. Все время, пока гостит дядя Лузи, бабушка Гителе никуда не отлучается, не ходит ни в город, ни на рынок; она постоянно находится на кухне, хлопочет там в поте лица, заправив волосы под платок, и больше, чем когда-либо, следит за соблюдением строгой кошерности.

Все замечают, что дядя Лузи никуда не ходит, поздно молится, поздно завтракает, отдельно ото всех, прислуживает ему сама бабушка Гителе, прислуге не разрешает даже накрывать стол.

Так бывает в будничные дни, а если дядя Лузи иной раз остается на субботу, то дети видят, что он молится и в пятницу вечером, и в субботу утром дома, а в синагогу не ходит, из-за него остается дома также и дедушка.

Да и молится он как-то по-другому, не так, как все, — «по-сефардски». Детям очень хочется узнать, что это значит. Замирая от страха, они подкрадываются к комнате дяди Лузи, когда его там нет, пробираются в нее и разглядывают его молитвенник. Молитвенник и в самом деле не похож на другие: молитвы расположены здесь в другом порядке, встречаются и вовсе не знакомые.

Детям удается узнать, что этот молитвенник дядя Лузи получил по наследству от своего отца, а тот — от своего деда и так далее; его много раз спасали от пожаров, и, по-видимому, это не простой молитвенник, а чудодейственный: когда роженице трудно освободиться от бремени — ей кладут его под подушку.

Во время субботней трапезы дядя Лузи и вовсе ничего не говорит. Будничных разговоров он не ведет, это уж все хорошо знают и поэтому его не беспокоят, не обращаются к нему по пустякам, а только в самых необходимых случаях, и тогда он отвечает скупо, короткими фразами на древнееврейском языке.

Каждый раз в промежутках между приездами дяди Лузи дети узнают что-то интересное о своем происхождении, о своих дедах и прадедах. Так, они узнали, что род их старинный, он ведется от испанских изгнанников, от раввинов и чудотворцев. Их прадед, раввин реб Иоэль, — отец их деда и дяди Лузи. Умер он в молодые годы от непрерывных постов. Он сделался отшельником, из-за чего отец его жены обратился с жалобой к известному в то время цадику, но даже этот цадик не помог, и прадед умер отшельником.

Целыми днями он молился, а ночи проводил над священными фолиантами. Дети слышали, как взрослые с гордостью рассказывали, что однажды в летний вечер знаменитый проповедник проходил мимо дома, где жил прадед, и через открытое окно услышал, как прадед читает нараспев библейские тексты. Проповедник ударил себя в грудь и воскликнул:

— Вот как этот еврей изучает Тору во славу Всевышнего! Жаль только, — добавил он, — что силу, которую этот человек приобретает в учении, он теряет из-за постов…

А постился прадед — об этом рассказывали шепотом, словно по секрету, — чтобы искупить грехи своего отца, который, по слухам, принадлежал к братству Шабтая Цви. Тот и правда пребывал в заблуждении и участвовал в нашумевшем сборище раввинов, которых застигли во время ярмарки, когда они заперлись в одном доме и плясали вокруг обнаженной женщины, которую называли своей матроной. Затем грешник раскаялся и после того, как приверженцев Шабтая Цви предали анафеме, долгое время непрерывно плакал, день и ночь бил себя в грудь, не менял белье и одежду даже в субботу и спал на голой земле. Потом он вовсе исчез из города и больше домой не возвращался. Никто не знал, куда он девался. Одни говорили, что он вернулся в братство Шабтая Цви и уехал в Стамбул, другие уверяли, что он бродит по стране и замаливает свои грехи.

И вот, чтобы искупить грехи своего отца, начал истязать свою плоть и поститься реб Иоэль, и не только он, но и его сын, дядя Лузи, который, как рассказывали, в юности узнав от знакомых и родственников о судьбе деда, принял близко к сердцу его историю и хотел было пойти по стопам отца. И действительно, здоровье его пошатнулось от постов и он начал болеть. Но дядя Лузи был тогда очень молод, поэтому близким и дальним родственникам удалось уговорить его поехать в Веледник, к тамошнему цадику. Тот пристально взглянул на дядю Лузи и с негодованием сказал:

— А? Что он себе думает, этот молодой человек? Он воображает, что постами поможет своему деду? Дед был самоубийцей, сын — самоубийца и внук тоже хочет быть самоубийцей?.. Что он только себе думает, этот молодой человек?

Веледниковский цадик сумел убедить дядю Лузи. Дядя Лузи долго плакал, но все же понял, что таким путем он деду не поможет. С той поры он стал ездить в Веледник, и здешний цадик стал его духовным руководителем.

Но в последнее время, после смерти Веледниковского цадика, дядя Лузи чувствовал себя одиноким; он ездил по «дворам» от одного цадика к другому, искал и не мог найти себе нового наставника. Поэтому он всегда был в мрачном настроении, ни с кем не хотел видеться и не иметь дела. Единственным, с кем он общался, был его брат, к которому он время от времени приезжал в гости, а если дядя Лузи долго не появлялся, брат ехал к нему сам.

Эти приезды дяди Лузи навсегда запомнились детям, и образ его запечатлелся в их памяти.

…Человек выше среднего роста, с сероватыми глазами, устремленными как бы поверх головы собеседников. На нем длиннополый переливающийся кафтан в будние дни и шелковый — по субботам. Держится дядя Лузи очень прямо, а ходит так, что кажется, будто все должны уступить ему дорогу. Говорит мало, большей частью сидит в талесе, а когда его снимает, шагает в задумчивости по комнате, спрятав руки в задние карманы кафтана, часто останавливается, что-то обдумывает, при этом он обычно — такая уж у него привычка — поглаживает указательным пальцем правую бровь, как будто хочет ее причесать.

 

1

Однажды ранним, но уже знойным июньским утром Мойше Машбер поднялся, оделся, умылся, затем снял с вешалки в узком коридоре свое летнее пальто, накинул его на плечи, захватил стоявший в углу зонтик и, стараясь не потревожить спавших домочадцев, ничего не сказав даже своей жене Гителе, до молитвы и до чая, вышел из дома и направился к кладбищу, которое находилось очень далеко, в другом конце города.

Выйдя из дому, он пересек погруженную в сон улицу, расположенную рядом с соседней нееврейской, где за высокими заборами темнели сады, и вступил на мост, соединяющий обе части города — нижнюю и верхнюю. Этот длинный мост через реку в обычное время гудит под копытами лошадей. Посреди моста — широкая дорога для возов, а по обеим сторонам у перил узкие дорожки для пешеходов.

Взойдя на мост, Мойше увидел, что один берег реки темнеет в густом предрассветном тумане, другой же был весь освещен солнцем.

Мост привел Мойше на расположенную в верхней части города улицу, поднимающуюся в гору, — здесь находились самые богатые магазины и лавки; все они были еще закрыты, на дверях и ставнях висели замки и тяжелые цепи; только на солнечной стороне улицы, на ступеньках некоторых магазинов, сидели или стояли сонные мастеровые в грязной рабочей одежде, держа мешки с инструментами, — они пришли сюда пораньше в надежде, что удастся найти какой-нибудь заработок.

Из центра Мойше свернул на самую длинную улицу города — здесь все ставни одноэтажных и двухэтажных домов, куда ни кинь глазом, были плотно закрыты, все еще спали. Только изредка встречалась какая-нибудь ретивая хозяйка с кошелкой в руках; она перебегала улицу и скрывалась в боковом переулке, чтобы кратчайшим путем выйти к базару.

Навстречу Мойше шел одинокий мужчина с талесом под мышкой, он возвращался из синагоги — успел уже помолиться и теперь торопился домой, где его, наверное, ждали неотложные дела.

Улица выглядела пустынной. С нижней части ее поднимался экипаж с извозчиком, дремлющим на облучке и то и дело роняющим голову на грудь. Однако чем дальше шел Мойше, тем больше он замечал, что улица медленно и понемногу пробуждается: заспанные мужчины и женщины, только что поднявшиеся с постели, открывали ставни в домах, во дворах ставили самовары, пахло жареным и дымом.

Улица кончилась, и Мойше увидел поле с дорогой посередине. Вдали виднелась железнодорожная линия, отделявшая город от пригородов. Мойше направился к полосатому бело-черному шлагбауму.

За рельсами дорога разветвлялась — одна, хорошо вымощенная, широкая, вела к пригородным поселкам и дальше к горизонту; другая — немощеная — спускалась к невысокой, выложенной из красного кирпича ограде. Мойше пошел по второй дороге.

Несколько минут он шел вдоль ограды и наконец вступил на кладбище.

Было еще очень рано. На кладбище с многочисленными, тесно сдвинутыми могилами, под разросшимся, в рост человека, орешником и одинокими высокими, раскидистыми липами, усыпанными множеством вороньих гнезд, царил полумрак.

Мойше вышел на небольшую полянку, где могилы были расположены среди высоких деревьев. Сверху неслось оглушительное карканье ворон, возбужденных утренним солнцем. Миновав полянку, Мойше прошел по тропинке до сложенного из кирпича склепа, в котором был похоронен известный цадик. Здесь было жутковато, и Мойше почувствовал холодок во всем теле.

Склеп возвышался среди окружающих его памятников, маленькая красная железная крыша выглядывала как гриб из травы. Мойше свернул на боковую тропинку и оказался у старой покосившейся двери, которая плохо держалась на петлях. Он ненадолго задержался перед дверью, прислонил зонтик к наружной стене, взялся за щеколду, открыл дверь и вошел.

Внутри было темно, однако уже через несколько секунд он увидел, что от стены к стене помещения протянута проволока, а на ней висят плошки — закопченные, почерневшие так сильно, что не видно стекла; большинство из них давно погасли, а может быть, и не были зажжены никогда, и только в нескольких горели, чуть потрескивая и мерцая, слабые огоньки. Со скамьи, стоящей у стены, поднялся едва заметный в темноте человек и торопливо пошел навстречу Мойше.

Это был Либер-Меер, служка при склепе, тот самый, который всегда, и зимой и летом, находится на кладбище и которого с утра и до ночи можно было застать здесь. Рано утром он прибегал сюда, вечером уходил, держа под мышкой какой-нибудь фолиант. Это был низкого роста полноватый человек, со смуглым лишенным растительности бабьим лицом; несколько седых волосков росли у него на подбородке, будто лишь для того, чтобы он в свободное время мог их покусывать. На кончике его носа торчали очки, и своими серыми близорукими глазами, привыкшими к темноте, он всегда настороженно, словно сова, глядел поверх стекол. Его засаленный, покрытый жирными пятнами лапсердак был несколько раз опоясан кушаком, концы которого висели на животе.

Как только Мойше оказался перед Либером-Меером, тот сразу же вскочил и отложил толстую книгу, которую всегда читал, когда не было работы — когда на кладбище никто не отмечал годовщины смерти родных или близких и никто никого не оплакивал и Либеру-Мееру не надо было писать записки и зажигать лампадки.

Он сразу же узнал Мойше, потому что знал всех в городе, и, даже не спрашивая, зачем Мойше пришел, тут же начал хлопотать у одной из лампадок — торопливо налил масла из бутылки, по близорукости перелив за край, и, наконец, зажег.

Пока Либер-Меер возился у плошки, Мойше молча стоял перед ним. Могила цадика, как и все вокруг, была залита маслом, покрытые пятнами доски на могиле жирно блестели; между досками были широкие щели, куда в течение многих лет засовывали записки; многие из них торчали наружу.

Либер-Меер сделал несколько шагов назад, отошел к стене и снова взялся за книгу, Мойше начал читать псалмы. Он читал долго и горячо, и слова их напоминали о человеческой греховности и слабости, о бренности и ничтожности сего мира, о неизбежности конца: «Ибо беззакония мои превысили голову мою, как тяжкое бремя отяготели на мне… Вот, Ты дал мне дни, как пяди, и век мой, как ничто перед Тобой. Подлинно, совершенная суета — всякий человек живущий». Мойше забыл обо всем, казалось, он слился со словами, их поток нес его, печаль и вера все сильнее овладевали им — больше печаль, чем вера… Слезы лились из глаз, и так он был захвачен, что громко всхлипывал, охваченный жалостью к себе.

Все время, пока Мойше читал, Меер не глядел на него — он вообще никогда не смотрел на молившихся; обычно он сидел в стороне, погруженный в свою книгу. Но когда Мойше кончил молиться, Либер-Меер отложил книгу и подошел к Мойше, который перестал плакать и начал понемногу успокаиваться. Он спросил, по какой причине Мойше сегодня посетил кладбище.

— Так, так… Значит, местечко хотите себе купить, — почтительно повторил он слова Мойше, поскольку всегда с особым уважением разговаривал с богатыми людьми, стараясь не пропустить ни одного его слова.

— Да, — сказал Мойше. Он говорил хрипло, так как горло его пересохло. Некоторое время еще Мойше пробыл в склепе — побеседовал с Либером-Меером о кладбищенских делах, спросил, как он поживает, — ведь они так редко видятся.

После этого он щедро расплатился с Либером-Меером, сделав это очень деликатно. В руке Либера-Меера оказалось несколько крупных монет — он не привык получать так много от посетителей. Своими серыми близорукими глазами он посмотрел на Мойше поверх очков, что-то смущенно пробормотал и стал приниженно благодарить.

Перед тем как уйти, Мойше еще раз оглядел стены, взглянул на могилу и, став лицом к ней, попятился назад, отдавая дань уважения месту, где находился. Таким образом он подошел к двери, открыл ее и оказался на воздухе.

С кладбища, однако, он направился не в город, совсем нет, он пересек поляну, еще не занятую могилами, и свернул в сторону, к стоящему у ограды домику с маленькими окошками, в котором жил кладбищенский надзиратель. Этот домик, как и все кладбищенские постройки, имел очень скромный вид и напоминал своей внешностью корчму, которая стоит где-то в стороне от селения, на проселочной дороге.

Несколько мальчишек играли перед домом, они смутились, заметив незнакомого человека, и по-деревенски уставились в землю, не решаясь встретиться с ним взглядом.

Невдалеке паслась коза, она была привязана веревкой к деревянной ограде нового, как видно, только недавно поставленного памятника, на котором еще не успели сделать надпись. Перед домом сушились кастрюли, сковороды, горшки.

Мойше прошел через сени, в которых пахло помоями, открыл дверь и очутился в комнате, где сидело несколько человек, которые ожидали его.

Среди них здесь был кладбищенский смотритель Гиршл Ливер, пятидесятилетний плотный мужчина среднего роста с пожелтевшими от табака усами и седой головой. Огромный живот у него выпирал вперед, так что казалось, будто туго обтягивающий кафтан, засаленный особенно сильно вокруг пуговиц и петель, блестит не от заношенности, а от проступающего наружу жира. Это был человек солидный, спокойный, с хитроватым взглядом насмешливых глаз. Он активно участвовал в делах общины и имел в ней большой вес. Неустанно заботясь о кладбище, он не забывал при этом о себе и старался побольше содрать с живых и мертвых, с богатых и бедных.

На похоронах его видели редко, только в тех случаях, когда хоронили людей богатых и именитых. Зато он вел кладбищенскую регистрационную книгу, и каждый клочок кладбищенской земли был у него на строгом учете. Он хорошо знал, где какая могила, и, если какой-нибудь бедняк обращался к нему в сезон посещения могил:

— Реб Гиршл! Я не могу найти могилу своего отца. Скажите мне, прошу вас, где он лежит? — Гиршл охотно отвечал бедняку, но давал понять, что его ответ должен быть как следует оценен и вознагражден.

Среди присутствующих был также Ицикл Чичибаба — староста погребального братства — уродливый, крошечного роста человек со сморщенным как кукиш личиком, редкими волосами, узенькими, как кукольные, глазками и пискливым, как у новорожденного котенка, голосочком.

Ицикл очень набожен и во время молитвы доводит себя до исступления. Говорит он мало, своего мнения не высказывает, но, когда другие спорят, стоит рядом и принимает чью-нибудь сторону. Он носит картуз с широким дном, всегда одет почти празднично, как того требует его почетная должность.

В комнате были также носильщики погребального братства в длинных, до пят, халатах и несмазанных сапогах с короткими голенищами. От постоянного созерцания трупов, от постоянной близости к мертвым они сделались молчаливыми, замкнутыми и сидели неподвижно, словно истуканы. Кроме них, тут находились еще два могильщика. На кладбище часто можно видеть, как их головы торчат из могил. Всю жизнь они рыли могилы и состарились на кладбище, но еще были крепки — оба широкоплечие, грубоватые; один из них носил жилетку-безрукавку, на плечи другого был накинут стеганый ватник.

Гиршл держал в руках кладбищенскую книгу, остальные старались вести себя как Гиршл, копируя его жесты. Сначала все повернули головы и посмотрели на Мойше. После этого для приличия потолковали немного о том о сем. Затем Гиршл сказал:

— Идемте!

И все направились к двери и вышли на кладбище. Гиршл Ливер и Мойше шли впереди, а остальные — чуть отстав от них.

Гиршл с книгой в руках был похож сейчас на купца, который привел покупателя на свой склад, чтобы показать товар. Ведь он знал каждый уголок на кладбище, каждую могилу, ему хорошо известно, кто где похоронен, какое место более почетно и где подобает лежать после смерти человеку знатному и благородному.

И вот он водит Мойше с одного места на другое, объясняет: здесь занято, там продано, рядом с выдающимися людьми осталось очень мало хороших мест; он бережет эти места, он не может их продать кому бы то ни было. На эти места много претендентов, и только за большие деньги. Пусть Мойше сам решает, ведь в таком деле уговаривать не приходится. Пусть сам выбирает, что ему больше нравится и больше подходит по чести.

— Конечно, конечно, только по чести, — повторил своим пискливым голоском выросший рядом Ицикл Чичибаба в картузе, почти закрывающем его крошечное личико.

— Да, да, — отозвались носильщики и остальные.

Спустя немного времени можно было видеть, как все остановились в одном месте. Гиршл что-то записал в свою книгу, приказал могильщикам отметить и огородить это место и поставить знак, что оно занято. Могильщики возились довольно долго и соорудили из тонких дощечек временную ограду.

Пока могильщики мастерили ограду, Мойше следил за ними в глубокой задумчивости. Все остальные молчали, понимая значительность этой минуты, и старались не мешать Мойше, чтобы оставить его наедине со своими мыслями.

И вдруг в торжественной тишине залитого солнцем утра с высокого дерева раздалось громкое карканье вороны. Мойше вздрогнул от неожиданности и повернул голову. Вместо птицы он увидел далеко на железнодорожной линии в клубах белого дыма паровоз, который тащил тяжелый длинный товарный состав — одинаковые красные вагоны, одинаковые черные колеса, — и издали казалось, будто поезд не двигается вперед, а стоит на одном месте. И Мойше подумал, что эта картина как-то очень точно передает то состояние, в котором он сейчас находится, его мысли о движении и неизбежной конечной остановке… Но в эту же секунду паровоз издал длинный пронзительный гудок. Этот гудок как бы вернул Мойше на землю, он увидел, что ограда уже готова, могильщики заканчивают свою работу.

Тогда все собравшиеся здесь в том же порядке направились обратно к домику Гиршла. Все были в приподнятом настроении — Мойше взволнован необычайной покупкой, Гиршл доволен выгодной сделкой, Ицикл радовался хорошему настроению Гиршла, а носильщики и могильщики — ожидающей их сейчас доброй рюмке, чтобы «обмыть место».

И действительно, когда все вновь собрались в домике, Гиршл подошел к старомодному низенькому буфету со стеклянными створками, достал с полки бутылку водки, рюмки, закуску — все это он всегда держал про запас для нечастых подобных случаев. Гиршл налил по рюмке всем, кроме Мойше — тот сегодня постился. Могильщики, опрокинув рюмку, громко крякнули, встряхнулись, как собаки, вылезшие из воды. Служители пили молча, наспех закусывали, глядя куда-то в сторону. Ицикл икнул, и личико его сразу побледнело; Гиршл, видимо, привык к этим процедурам, во всяком случае, по его лицу не было заметно, что он выпил. Гиршл провозгласил тост за здоровье Мойше, и все остальные поддержали его и тоже пожелали Мойше долгих лет жизни.

После этого потолковали о городских и кладбищенских делах, о последних событиях, поделились друг с другом новостями. Затем Мойше поднялся со своего места. Он обратился к присутствующим, ко всем тем, кто принял участие в только что совершенной сделке, и пригласил всех без исключения к себе вечером в гости.

— Приходите, пожалуйста, приходите все, — повторял он, прощаясь.

 

2

Уже давно Мойше не имел никаких известий от своего брата Лузи — ни письма, ни привета.

Правда, так случалось и раньше, иной раз Лузи не появлялся очень долго — и Мойше привык к этому. Он знал, что Лузи живет в глуши, в своем маленьком местечке у границы; может быть, сейчас он снова путешествует от одного ребе к другому, останавливается то тут, то там.

Мойше всегда думал о своем брате с гордостью, он представлял себе, как Лузи беседует с ребе — то с одним, то с другим. Больше всего Мойше хотелось, чтоб Лузи посетил его «собственного» ребе, к которому сам Мойше ездил довольно часто. В мечтах своих он отчетливо видел эту встречу.

…Маленькое местечко, как и все местечки, — бедное, пыльное, низкие, словно вросшие в землю домишки, покосившиеся, полуразрушенные.

По улицам не пробраться — грязь, но вокруг совсем другая картина: местечко расположено в расщелине между холмами, покрытыми сосновым лесом.

Поэтому издали кажется, что местечко постоянно дремлет и дорога, которая ведет сюда, тоже будто дремлет, на ней редко кого увидишь — лишь изредка повстречаешь телегу и сидящего на ней сонного крестьянина. Иногда на дороге появится балагула на своей допотопной колымаге, битком набитой запыленными пассажирами; с грохотом этот экипаж проносится мимо. Иной раз попадется на пути помещичий фаэтон, но он кажется здесь чужим, случайным, словно заблудился, случайно оказался тут.

Мойше хорошо представляет себе, как выглядит местечко в будние дни, когда ярмарки давно не было и долго еще не будет. В такие дни здесь совсем пусто, будто все жители вымерли, и около лавчонок никого нет.

Лавочники побогаче обычно выставляют свой товар у входа, перед дверью, в кошелках; остальные вывешивают продукты на дверях и окошках — сушеную рыбешку, нанизанную на бечевку, связки бубликов, пучки сморщенного турецкого перца.

На улицах — ни души. Мужчины торчат в лавках, мальчишки с утра в хедере, а дома девушки возятся по хозяйству, помогают мамашам стряпать и убирать.

Дом ребе в центре городка на небольшой площади ничем не отличается от всех остальных домов, только выше на этаж; кроме того, во дворе — молельня. Двор большой, широкий, с плотно утрамбованной ногами прихожан и посетителей землей. По субботам и праздникам здесь оживленно, шумно, собирается много народу. Из дому выносят столы и скамейки и ставят их в молельне. Постоянный повар, специалист по вареной рыбе, стоит над разложенным в яме костром и следит за тем, как в большом котле варится рыба. Служители и уличные мальчишки с увлечением наблюдают за этим зрелищем.

Но сейчас этот двор пуст, ведь сегодня не праздник и не новомесячие, а будничный день.

Не видно ни старост, ни служек, они теперь большей частью у себя дома на постоялых дворах и в заезжих домах, где хозяйничают их жены; трактиры эти и называются по имени жен: «Постоялый двор Соры-Ханы» или «Гитл-Леи». Для мужей сейчас нет работы в молельне у ребе, потому они и находят работу у себя дома. Подъехав к заезжему дому, увидишь кого-нибудь из служителей синагоги, который хлопочет по хозяйству и торопливо снует по двору; выглядит он, впрочем, точно так же, как за столом у ребе, — сюртук распахнут, лицо озабочено. Вот он подбежал к расположенному в глубине двора навесу для телят и лошадей — здесь дырявая крыша и полно летучих мышей; он заглянул туда и направился дальше, на кухню, которая помещается во второй половине дома. Он ищет жену, но ее здесь нет. Если он видит непорядок, то кричит на весь двор:

— Сора-Хана, гони отсюда собаку, она съест все мясо!

— Сора-Хана, свинья около ушата, гони ее прочь!

*

А во дворе у ребе тихо, никого не видно, несмотря на то, что время приближается к полудню. Только иногда в окне второго этажа вдруг появляются головы двух скучающих девиц — дочерей ребе; от нечего делать они, как пленницы, выглядывают на улицу в поисках развлечений.

В синагоге тоже тихо. Утром здесь побывало человек десять, но сейчас они, окончив молитву, уже разошлись, а других — ни здешних, ни приезжих — не ожидается.

Вот здесь хотелось бы Мойше видеть своего брата Лузи, он даже ясно представлял себе, как тот сидит в углу в талесе и изучает какой-то трактат.

Старый подслеповатый служка, шаркая ослабевшими ногами, возится у противоположной стены — он протирает надетой на палку тряпкой ламповое стекло или вешает мокрое полотенце, чтобы оно просохло в течение дня. И Мойше рисует себе новую картину…

В синагогу входит только что приехавший незнакомый человек. Он уже побывал по делам у ребе и теперь зашел помолиться. Видит углубившегося в книгу Лузи и чувствует, что Лузи издалека, ведь здешний человек не имеет днем свободного времени; незнакомец понимает также, что Лузи, видимо, не является и гостем или знакомым ребе, он держит себя тут как человек посторонний, да, кроме того, незнакомец никогда и не видел его среди гостей ребе. И тогда незнакомца охватывает любопытство, ему хочется узнать, кто этот человек; он догадывается по благородной внешности, что человек этот незауряден; он обращается к служке или к кому другому, кто в этот момент оказался рядом, и, кивнув в сторону Лузи, спрашивает:

— Скажите, пожалуйста, кто этот еврей?

И служка или кто-то другой, кто оказался рядом, ему с удивлением отвечает:

— Неужели вы не знаете? Ведь это Лузи… Лузи Машбер…

— Тот самый? — переспрашивает незнакомец и как будто даже смущается оттого, что не узнал Лузи.

*

После этого он долго и пристально смотрит на Лузи. Потому что Лузи — это тот человек, которому всюду почет и уважение. С необычайным гостеприимством его встречают в доме любого ребе; за любым, самым избранным столом для Лузи всегда обеспечено самое почетное место. И каждый ребе был бы польщен, если бы такой человек, как Лузи, избрал его себе в наставники и стал бы регулярно приезжать к нему в дом.

Мойше кажется, что именно так должен думать о Лузи вошедший в синагогу незнакомый еврей, потому что так думает о брате он сам, ведь недаром он всегда гордился и восхищался братом.

В последнее время он вспоминал Лузи особенно часто, потому что давно от него не было известий. Мойше волновался, но нарисованная воображением картина помогала успокоиться.

Однажды днем, совершенно неожиданно, он получил с оказией письмо от Лузи. Это было необычайное, ошеломляющее письмо, оно привело в ужас Мойше и разрушило тот образ, который он годами лелеял в своей душе.

Письмо было написано на древнееврейском языке в велеречивом хасидском ученом стиле.

Лузи писал:

«Хвала Всевышнему… Уважаемый брат, кровно любимый Мойше, пусть никогда не погаснет твой светильник. Желая тебе благополучия и мира, я хочу тебе сообщить о важных событиях в моей жизни, которые произошли уже после того, как мы расстались с тобой, более года тому назад.

Тебе известно, как неизмеримо было мое горе после смерти моего друга. Со смертью ребе и наставника, нашего святого ребе из Веледника — да пребудет вечно благословенно имя его, — я потерял душевный покой. Еще в дни юности он протянул мне руку помощи, и я привязался к нему всем сердцем; я вручил ему свою судьбу и всегда верил ему. Он вел меня по жизни, по пути самого Господа Бога. Так было, пока он жил. Но после того, как он покинул нашу земную юдоль, я остался на муки, словно путник, блуждающий в пустыне. Потеряв его, я потерял все… Я бродил из города в город, от одного цадика к другому, но никто из них не мог мне помочь, никто не мог поднять мой дух выше той ступени, которой я достиг собственными усилиями и усилиями ребе, пока тот еще был жив, и с которой я спустился на десять ступеней после его смерти. И тебе известно, дорогой мой брат, что нужда в поддержке и помощи цадика, являющегося посредником между человеком и его Творцом, особенно сильна ближе к старости, когда солнце жизни начинает склоняться к закату, а тени становятся все длиннее, упаси нас Бог от этой участи…

Я совсем разочаровался и не мечтал уже найти то, что ищу, целыми днями я молился, и Небо наконец сжалилось надо мной и помогло мне.

И вот теперь моя душа переполнена благодарностью великому Богу, и я не перестаю восхвалять Его милосердную руку, протянутую для спасения. Он не дал мне погрязнуть в болоте, Он не дал мне погибнуть в духовной нищете и ничтожестве.

Это, наверное, наши родители просили за меня Бога, особенно наш отец, и Всевышний осчастливил меня, повел за собой и привел сюда. Здесь я нашел новых друзей и нового наставника — святого ребе Нахмана — да будет благословенно его имя, — это внук Баал-Шем-Това, и все тут зовут его Браславским цадиком.

Я живу здесь, в городе Умани, уже давно. Тут покоится прах цадика. Каждый день я хожу на его могилу и молюсь в его молельне, изучаю его священные книги. Я познакомился и подружился с теми, кто чтит его память и преклоняется перед его именем. И мне кажется, будто россыпи драгоценностей открылись предо мной.

Я знаю, дорогой брат, что путь, избранный мной, — это тернистый путь, по нему идут немногие. Ребе Нахман и его учение имеют много противников, много врагов, вокруг его имени плетут разные интриги, ходят разговоры и сплетни. Но с помощью Всевышнего, который даст мне силы, я встану против всех ненавистников и хулителей, вырву и уничтожу их ядовитые стрелы, развею в дым их измышления. Ты сам согласишься со мною, когда я, даст Бог, приеду снова в твой дом. Мы увидимся и поговорим обо всем подробно.

На этом я заканчиваю письмо, потому что еще много неотложных дел послал мне Всевышний, а срок моей жизни уже недолог. Я желаю тебе спокойствия и счастья, передаю привет твоей жене Гителе — пусть живет она долгие годы, — а также всей твоей семье, взрослым и детям, они все дороги и близки моему сердцу.

Все это говорит тебе твой брат Лузи, сын нашего отца Иоэля, который смотрит на нас из рая и будет стоять там за нас до конца дней наших.

Аминь».

Ночью после того дня, когда Мойше получил это письмо, ему приснился сон.

Он стоит перед зеркалом, высоким настенным зеркалом в гостиной своего дома. Никого нет, он один дома.

— Смотри, — говорит он, обращаясь к себе, — кажется, не так уж я молод, ведь дедушка уже, а на лице ни одной морщинки и вообще никаких признаков старости.

Волосы рыжеватые, лицо свежее, добродушное, у глаз еле заметные морщинки оттого, что он привык щуриться на солнце. Фигура совсем как у молодого, костюм сидит на нем отлично. Мойше доволен собой — в той степени, в какой это дозволено набожному человеку. Ему становится неловко от того, что он так долго любуется собой, своей персоной, и он уже хочет отвернуться, но вдруг он замечает что-то странное.

— Что это? — с удивлением спрашивает Мойше. Он приглядывается. На лбу у него как будто кроваво-красная, словно выжженная, буква. Приглядывается еще и наконец понимает, что это — древнееврейская буква «тоф». «Что же это может означать?» — думает Мойше. «Тихье» — «будешь жить» или «томус» — «умрешь». Трясущейся рукой он пытается стереть этот знак со лба, но ничего не получается, и он со стоном просыпается.

Проходит немного времени, и Мойше снова засыпает, и снова — сон…

В его доме торжество, собралось много людей — все близкие и родные, все ему по душе. В комнатах оживленно и весело, и, хотя он, Мойше, находится в освещенной свечами и лампами столовой, ему кажется, что он видит все, что делается в других комнатах, как будто в доме нет стен.

Мойше одет в длиннополый черный шелковый парадный сюртук. Левый борт немного оттопырен, так как в нагрудном кармане лежит большой платок, которым он вытирает пот со лба.

Ему хорошо и радостно, кажется, будто весь он переполнен блаженством и счастьем. И все окружающие — дети, внуки, родственники и знакомые, — все смотрят на него и тоже радуются, а сам он от полноты чувств не может сдержать улыбку и, как всегда, щурит при этом глаза, и они делаются узенькими, как две щелочки.

Все хорошо, все ладно, и лишь одно облачко появилось на безмятежно голубом небе. Ему чудится, что кто-то чужой присутствует в доме; куда ни посмотрит, везде он видит его. Это не еврей, это, оказывается, тот самый помещик, у которого Мойше много лет тому назад купил дом, двор и мебель. Помещик тогда разорился и был на волоске от банкротства, а у Мойше как раз был очень удачный год, счастливое время, и везло ему небывало.

Да, это тот самый помещик… Но каким образом, удивляется Мойше, он попал сюда, кому он нужен, кто пригласил его?

Но в то же время Мойше окружают группы других гостей, и он слышит, как все хвалят его и желают ему добра. Мойше благодарит и на минуту забывает о том чужом человеке, который ему неприятен.

И вдруг Мойше замечает, что начинают гаснуть свечи, и прежде всего гаснет свет за спиной. Он оборачивается и видит — веселье обрывается, все замолкают, отворачиваются и стоят — кучками или в одиночку — бледные, погрустневшие, похожие, как в сумраке, на тени.

Мойше резко поворачивает голову к двери, как если бы кто-нибудь позвал его оттуда, и видит на пороге человека, которого он сразу не может узнать, но, присмотревшись, видит: да ведь это отец! Он в слегка запыленном дорожном плаще, и когда Мойше подходит к нему поздороваться и пригласить в дом, то замечает, что плащ отца расстегнут, а под ним — талес. Мойше чувствует, как холодок пробегает по спине, будто раскрыли окно и впустили струю холодного воздуха. Мойше хочет понять, откуда дует и кто открыл окно, он поворачивает голову и видит, что свечи за спиной погасли, люди куда-то исчезли и их не стало видно в наступившей темноте… Светло только в одном месте — там, где на пороге стоит отец, словно пришедший откуда-то издалека, и Мойше готов поклясться, что на лице отца застыли слезы.

— Что с тобой, отец мой? — спрашивает Мойше.

— Идем со мной.

— Куда?

Во двор. Зачем? Загорелся и пылает этаж твоего дома. Где? Ведь кругом темно, ничего не видно. Идем, увидишь. Отец идет впереди, Мойше следует за ним. Они спускаются по ступенькам крыльца, отец показывает ему на угол дома и велит посмотреть вверх. И верно, у крыши, рядом с водосточной трубой Мойше замечает красный язычок пламени — он колеблется от ветра. Но Мойше это не тревожит, он никого не зовет на помощь и сам удивляется своему спокойствию.

Вдруг ему чудится, что кто-то стоит во дворе и смотрит ему в спину. Он оборачивается и видит: это снова как будто помещик. Мойше поражен, но, приглядевшись, обнаруживает, что это вовсе не помещик, а его брат Лузи.

В этот момент рядом с Лузи вырастает восковая свеча — огромная, высотой в человеческий рост, вот она достигает Лузи до груди. А язычок пламени в это время подкрался по водосточной трубе, прополз по земле и приблизился к свече; вот он перекинулся на свечу, поднимается к фитилю — и свеча загорается.

Тут же рядом с Лузи возникает человек — это служка, а в руках у него кастрюля, в которой плавится воск. Служка достает из кастрюли расплавленный воск, остужает его, месит, вставляет фитиль. Лузи зажигает готовую свечу, и сразу вокруг Лузи вырастает множество свечей. Они расставлены двумя ровными рядами, а сам Лузи стоит посередине.

На темном небе показалась луна, она останавливается над головой Лузи, который, подняв голову, устремил глаза на нее, борода его торчит вверх, шея обнажена, глаза — замерли.

Тут Мойше слышит тихие всхлипывания, это плачет отец, он стоял рядом и все это видел. Отец плачет, отвернувшись от очарованного луной Лузи, он вздрагивает от рыданий.

— Что ты плачешь, отец? — тихо спрашивает Мойше.

— Разве ты не видишь? — сквозь слезы отвечает отец. — Взгляни, как позорит нас Лузи. Уйдем отсюда.

— Куда?

— Следуй за мной, — отвечает отец.

*

Они отправляются в путь — отец впереди, Мойше за ним. Сделав несколько шагов, Мойше просыпается.

Проснувшись, Мойше сразу же подумал: «Неужели Лузи?..» И сам ответил: «Нет! Не может быть!»

Но он снова и снова возвращался к встревожившей его мысли: «Неужели?»

Неужели Лузи избрал неверный путь? Именно поэтому явившийся ему во сне отец плакал, отвернувшись от Лузи, — плакал от позора!

«Нет, нет», — останавливал он себя, стараясь не думать о Лузи. Он даже сплевывал, когда неприятные обрывки сна всплывали в памяти. То лицо помещика, то фигура Лузи во дворе среди свечей, его глаза, устремленные на луну, то стоящий рядом с ним во дворе служка…

От этого сна, от всей его несуразицы остался какой-то тяжелый осадок.

И вдруг Мойше показалось, что он понял значение сна: ведь это к нему, к Мойше, пришел отец и его звал — «идем со мной»…

Раньше он редко думал о загробном мире, да и не было причин думать — он был всегда здоров, ни на что не жаловался, жил в благополучии и в достатке. Но после этого сна что-то сдвинулось в его душе, и то, что всего несколько дней тому назад показалось бы диким и невероятным, теперь представилось в совсем ином виде. «Кто знает, — размышлял он, — может быть, уже пришло время, разве известно человеку, что ждет его впереди? Человек не может этого знать, а еврей должен быть всегда готов к смерти». И он решил готовиться.

Он встал, умылся, оделся и сразу же отправился в синагогу, помолился, а после молитвы занялся толкованием своего сна.

Но этим Мойше не ограничился. В тот же день он тайком вышел из дому, чтобы никто из домашних не заметил этого, и отправился в магазин, торгующий бязью, приказал запаковать получше, со свертком вернулся домой и спрятал сверток у себя в комнате, в ящике комода.

Но и этого ему показалось мало. В тот же день, опять-таки без ведома домашних, он послал человека на кладбище к надзирателю Гиршлу Ливеру и назначил час, когда он придет к нему присмотреть, и не только присмотреть, но и купить местечко для себя…

 

3

Еще не наступил полдень, когда Мойше вернулся с кладбища домой. Нещадно палило полуденное солнце, на улице, где находился дом Мойше, пахло городской пылью и раскаленными булыжниками мостовой. За глухими заборами изнывали от зноя неподвижные деревья.

Двор Мойше посередине покрыт крупными круглыми камнями, а вокруг стен дома дорожка, выложенная мелкими плитками; здесь очень чисто, с утра подметено и убрано, между плитками кое-где выглядывают одинокие травинки, а в некоторых местах выбивался даже пучок травы.

Все окна дома широко раскрыты, перед окнами столовой, невдалеке от черного хода, дремлет колодец, который похож на большой ящик.

На кухне, как обычно в это время дня, очень тихо: не слышно даже ссор прислуги.

Не видно детей, да и взрослые куда-то разбрелись. Только жена, Гителе, изнывая от жары и безделья, слонялась по столовой, то и дело принимаясь за какое-нибудь никому не нужное дело.

Мойше появился на пороге, повесил в коридоре на вешалку пальто, поставил в угол зонтик. Гителе, взглянув на него, сразу встревожилась. Мойше был весь красный от жары, только верхняя часть лба — белая. Все лицо влажно блестело от пота. Гителе встревожило его появление — обычно в это время он всегда был в городе, у себя в конторе. Она поняла, что у мужа что-то произошло, и спросила:

— Почему сегодня так рано? Почему ты вернулся домой?

— Ничего особенного. Нужно было.

— А куда ты ушел сегодня так рано из дому, не помолившись и не позавтракав?

— Я был на кладбище.

— Почему вдруг?

Гителе поняла, что у мужа какие-то дела, о которых он не хочет рассказывать, но Мойше решил ничего не скрывать, улыбнулся и сказал:

— Я сегодня купил себе там место. Если хочешь знать, я расскажу тебе все: я уже и «одежду на дорогу» приобрел.

— Какая одежда? Что за дорога?

Гителе начинала понимать, в чем дело. Но она гнала эту мысль прочь, не хотела ее допускать. Не на шутку перепугавшись, она спросила:

— Что ты говоришь, Мойше, я не могу тебя понять.

— Пойдем, я покажу тебе.

И Мойше вышел из столовой в свою комнату, Гителе шла за ним, ожидая чего-то неприятного. Так они переходили из комнаты в комнату, пока не пришли в спальню. Гителе все время видела только спину мужа, он ни разу не повернулся к ней лицом. И теперь, когда они вошли в спальню, он тоже не смотрел в ее сторону. Мойше открыл ключом один из ящиков комода и, нагнувшись, поискал там что-то; затем он повернулся к Гителе и взглянул ей в глаза. А Гителе не смотрела на мужа, она не могла оторвать глаз от свертка, который был в его руках. Она сразу поняла, что это за материя и для чего она предназначена.

— Не пугайся, Гителе, — сказал Мойше, — это моя «одежда» на случай, если Богу будет угодно через сто двадцать лет… Не пугайся!

А у Гителе подкосились колени, она почувствовала, что ей нехорошо. Она развязала платок, опустилась на кровать. Мойше хотел ее успокоить, сказать что-нибудь ободряющее, но она, словно подкошенная, отстраняла его вместе с материей от себя, как будто была не в силах глядеть не только на сверток, но и на него. Умоляющим голосом она тихо повторяла одну и ту же фразу:

— Убери это с глаз моих, прошу тебя, убери… Она не могла подняться с кровати. А Мойше спрятал сверток и стал ее успокаивать, уговаривая:

— Все это глупости, Гителе, чепуха… Просто мне приснился сон, но ведь весь мир — только сон…

Гителе дала себя утешить. Мойше стоял над ней и говорил, а она глядела на него снизу вверх, и во взгляде ее были и преданность и боль — ведь он заставил ее думать о том, о чем она еще никогда не думала и не хотела думать. Она тихо плакала и кончиком платка все время промокала слезы.

Прошло немало времени до того, как Мойше увидел глаза Гителе уже без слез; лицо ее обрело покойное выражение, и сам он тоже почувствовал себя бодрее. Он с благочестивой нежностью положил ей руку на плечо и сказал:

— Иди же, Гителе, ведь надо приготовиться к вечеру. Я пригласил к ужину людей, пригласи и ты кого хочешь — пусть всем нам будет весело.

Через час в залитой солнцем столовой за большим столом сидела Гителе, а рядом с ней — синагогальный и домашний служка Менахем.

Это рассеянный человек очень маленького роста, говорит он чрезвычайно быстро, невнятно, вечно задыхается, точно куда-то торопится. Голова и шейка в пуху, и кажется, что это тоже от рассеянности и постоянной спешки. Сейчас Менахем выглядит притихшим, словно заморенным, от жары на улице и в доме. Перед ним на столе лист бумаги, в руках у него карандаш. Гителе называет имена тех, кого следует пригласить на сегодняшний вечер, а он, Менахем, записывает. Кроме Гителе и Менахема, в столовой никого нет. Лишь время от времени прибегает из кухни прислуга, спрашивает о чем-то хозяйку и убегает снова.

В столовой жарко. Гителе сидит на стуле в несколько напряженной позе, края ее головного платка заложены за уши — это признак того, что она занята и очень торопится. Иногда она прижимает два пальца к нижней губе, и в тот же момент в ее разомлевшей от жары памяти всплывает еще одно забытое имя. Тогда она с удивлением обращается к Менахему:

— Смотри, ведь Мойше Фейгензона мы тоже забыли… Запиши его, Менахем.

Гителе немного отвлеклась от списка и оставила Менахема одного, а сама поспешила на кухню, отдать исключительной важности указания и распоряжения.

Во дворе в это время около конюшни и сарая то и дело показывался с охапкой дров Михалка, старый сгорбленный дворник. Всегда заспанный, с водянистыми старческими глазами, он разговаривал сам с собой; так он делал обычно перед праздниками, когда дел много, а работать не хочется.

Следом за Михалкой из сарая вышла рыжая собачонка, коротконогая, с отвислым животиком, она всегда вела себя тихо. Она никогда не покидала Михалку, вот и сейчас, низко опустив голову к земле, собачонка ходила за ним, чуть ли не волоча по земле живот, — из сарая до кухни и обратно от кухни до сарая.

А на кухне работа была в полном разгаре: по всему дому и двору разносились торопливые удары секача о доску, медного пестика в ступке, и все это заглушалось пронзительными голосами поварих, которые старались перекричать друг друга. Печь на кухне уже топилась, в нее прислуга подбрасывала дрова. Кухарка кричала Михалке:

— Ты совсем оглох, что ли? Ведь нет ни капли воды. Неси скорее!

Гителе от усталости и жары обмахивалась платком, вытирала пот с верхней губы.

У Менахема вид был полусонный, он подносил ко рту карандаш и изредка слюнявил его, но ничего уже не писал, потому что имена всех приглашенных уже были внесены в список.

Менахем наконец поднялся и, держа список в руке, направился к двери. Гителе пошла проводить его. Стоя на пороге, она продолжала думать — а не остался ли кто забытым…

— А? Как ты полагаешь, Менахем? Кажется, никого не забыли? Всех записали? Подумай!

— Всех, всех.

— Так не задерживайся, иди скорее и всех приглашай. Никого не пропусти! Да не забудь также купить свечей… И для подсвечников, и для канделябров!

— Хорошо, хорошо, Гителе.

 

4

В тот вечер столовая и все комнаты в доме Мойше были празднично убраны и залиты светом. В столовой — от стены к стене — стоял широкий стол, накрытый белой скатертью. Этот стол был предназначен для самых именитых гостей, и в соседних комнатах тоже были накрыты столы, но для менее почетных гостей.

С потолка в столовой спускалась лампа, в простенках, между окнами, висели канделябры, в которых горели свечи.

Обслуживали гостей несколько человек, и среди них Менахем со своей грязноватой бородкой буро-медного цвета, с по-детски рассеянными, как будто ничего не видящими глазами. Он и сегодня был таким же небрежным, как всегда, — в расстегнутом кафтане, в сдвинутой набок шапке. Гителе оделась, как и полагается в большой, торжественный праздник: на ней было черное шелковое платье, отороченное стеклярусом, с буфами на рукавах и сборками на груди; на плечах большая вышитая шаль. В ушах ее были продолговатые двухъярусные бриллиантовые серьги, на руках золотые перстни, на шее — золотой медальон в виде сердечка. И все же сегодня Гителе выглядела не так, как во время веселых праздников, — на голове у нее был не парик, а белый шелковый платок.

Она стоит у стола, принимает из рук Менахема тарелки и через головы сидящих ставит их на стол. Каждый раз, когда руки ее освобождаются, она закладывает края платка за уши и туже затягивает узел у подбородка.

Она то и дело наклоняется над столом, одно отодвигает, другое придвигает, смотрит кому что подать, чтобы никто не был обделен, чтобы все были довольны. Помогают Гителе обе дочери; старшая Юдис очень общительная, подвижная; лицом похожа на мать, а характером и манерами — на отца. Она, как и Мойше, чувствует себя легко и непринужденно в любом обществе и, подобно отцу, постоянно щурит глаза.

Младшая дочь Нехамка ростом в отца, застенчивая, замкнутая, она всегда старается держаться возле матери и неловко чувствует себя при посторонних. Каждый раз, когда кто-нибудь обращается к ней с каким-либо вопросом, она теряется, краснеет и не знает, куда девать руки и спрятать глаза.

Сам Мойше, одетый по-субботнему, подпоясанный, — во главе стола.

Он часто встает со своего места, наливает вино — то одному, то другому, и все, к кому он может дотянуться, окружены его гостеприимным вниманием и не нуждаются в том, чтобы их обслуживал еще кто-нибудь.

Другие столы, где сидят менее почетные гости, обслуживают не столь почетные люди — прислуга, бедные родственники, внуки Мойше; крайние столы занимают бедняки и нищие. Они не отводят глаз от стола, смотрят главным образом на то, что подают; они тянутся руками к горам хлеба и булкам, лежащим на тарелках и прямо на столах. Уничтожив одно блюдо, они с нетерпением ждут следующего, глядят по сторонам хмуро, неприветливо, говорят мало, не обращаются ни к знакомым, ни к тем, кто им подает. А слуги с пренебрежением и насмешкой наблюдают за тем, как они торопятся насытить свои бездонные желудки. Беднякам подают кое-как, отворачиваются, чтобы не видеть их прожорливость и жадность.

А за столом в столовой сидят самые именитые и знатные гости — купцы, почтенные горожане, которые держат большие носовые платки в задних карманах сюртуков и в случае надобности спокойно, неторопливо их достают и с большим достоинством употребляют.

Там же сидят хасиды, которые молятся с Мойше в одной молельне и ездят к тому же ребе, что и он. Эти ведут себя не так чинно — они держат свои носовые платки за пазухой, так что при надобности они под рукой. Их достают и убирают торопливо, не глядя, механическим движением руки.

Во всех комнатах светло, празднично. Красный от возбуждения Менахем мечется между столовой и кухней, по дороге натыкаясь на бегущую прислугу; они наступают друг другу на ноги, а то и сталкиваются лбами.

Прошло некоторое время, и гости изрядно закусили и выпили. Стало шумно, некоторые уже даже кричат. Бутылки переходят из рук в руки, разговаривают уже все сразу, ничего не возможно понять, обращаются к сидящим у противоположного конца стола, то и дело начинают полупьяный разговор, размахивают руками, к кому-то неведомому взывая, потом, опомнившись, смущенно улыбаются.

Из-за стола поднимается человек и танцующей походкой выходит на середину комнаты, тащит за собой другого, тот третьего. А там встают и другие, и за столом уже никого нет, а в середине зала теснота — все кружатся в танце.

Начинают танцевать молодые гости, более подвижные и здорово выпившие, потом к ним присоединяются пожилые — солидные, трезвые. Старики тоже входят в хоровод — они разнимают руки двух танцующих и становятся между ними. Хасиды держатся все вместе и танцуют, склонив головы, положив руки на плечо стоящего рядом или держась за его пояс.

Купцы танцуют отдельно, ступают тяжеловато, опустив голову, по всему видно, что танцевать им не очень легко.

Круг становится все шире, хозяева с прислугой и родственники отодвинули к стене стол и стулья, чтобы освободить больше места для танцующих.

Танцуют все, сам Мойше в центре круга. Остальные члены семьи и родственники стоят у стены и смотрят. Гителе с внуками и дочерьми, родственники, прислуга и служители наблюдают и радуются. Слуги перемигиваются, подталкивают друг друга, кивают на бедняков — тех тоже втянули в общее веселье, но они танцуют неохотно, вид у них унылый, смущенный и во время танца, они чувствуют себя здесь лишними.

После первого танца все опять усаживаются за стол и начинают пить с еще большим усердием. На столе появляются новые бутылки, из погреба приносят старое вино. Мойше наливает соседям, остальные сами наполняют свои бокалы.

Рты широко открыты, все кричат, но в общем хоре можно различить здравицы в честь Мойше.

*

— Лехаим! Реб Мойше! — кричат купцы, все больше пьянея, но еще не забывая прибавить к имени хозяина уважительное «реб».

— Лехаим! Мойше, — вторят им хасиды, у них ведь один, общий ребе, и поэтому они обращаются к Мойше как к равному.

И только некоторые вспоминают о Гителе, которая стоит рядом, наполняют бокал и просят ее выпить вместе со всеми.

— Лехаим! Гителе, — обращаются к ней, — и ты, и Мойше, да и все евреи должны дождаться Мессии. Запомни это, Гителе.

— Лехаим! — кричат ей, желая, чтобы местечко на кладбище не дождалось своего хозяина.

— А «одежда», которую он припас для себя, — перебивают другие, — пусть сгниет здесь, в доме.

При этом они стучат кулаками по столу, им кажется, что от этого слова приобретают особое значение, как будто одни только слова не в силах передать их чувства.

Гителе растрогана, ведь на нее устремлено столько глаз, столько людей желают ей добра, а кругом царит такое шумное веселье! Она берет свой бокал и пьет вместе со всеми — и глотнула слишком много; она бледнеет и, смущенно улыбаясь, смотрит на своего мужа немного виноватым взглядом, но вместе с тем ей сразу делается тепло, какая-то легкость ощущается во всем теле. И Гителе хочется танцевать, ведь в танцах легче всего выразить чувство охватившей ее необычайной легкости.

И когда немного позднее столы опустели и все начали снова танцевать, никто не заметил, как Гителе вдруг ненадолго исчезла из столовой.

А она направилась в спальню, подошла к шкафу и достала тот сверток… И опять никто не заметил, как среди танцующих появилась Гителе — в правой руке она держала сверток, а левой чуть приподнимала подол своего платья над ботинками.

Она танцевала самозабвенно, будто неведомая сила вела ее по кругу. Не замечала она, что некоторые гости, понимая, что она держит в руке, как вкопанные остановились во время танца; она не видела своих детей, которые кричали: «Мама!», и Мойше тоже хотел ей крикнуть, но не в силах был произнести ни слова. И уже строгие и почтенные люди, знатоки законов и обычаев, готовы были возмутиться, но всего этого Гителе не замечала.

Она продолжала танцевать, прижимая к себе сверток и по-прежнему придерживая двумя пальцами юбку. Выглядело это так легко и даже грациозно, что, глядя на нее, понемногу успокаивались дети, исчезал страх из глаз Мойше и даже у строгих знатоков старинных обычаев застряли в горле слова возмущения.

Возбуждение Гителе постепенно проходило, лицо приобретало обычное домашнее выражение, и, встретившись глазами с мужем, она, улыбаясь, тихо сказала:

— Ничего, я верю в радость — все наши опасения и беды будут развеяны в прах.

Она уже устала и переложила сверток из правой руки в левую, а платье придерживала теперь правой рукой, чуть приподымая юбку над ботинками. А когда совсем выбилась из сил, стала искать глазами, кто бы мог ей помочь. Вдруг она увидела детей и вскрикнула:

— Дети, дочери мои!..

Они сразу поняли, чего она хотела. Они начали танцевать, двигаясь ей навстречу, а потом пошли с матерью рядом — Гителе в центре, дочери — по бокам. Юдис, танцуя, искала глазами отца, а Нехамка не отрывала глаз от ног матери.

Все были так увлечены, что никто не заметил, как к воротам подъехала крытая повозка. Из нее выбрался пассажир, за ним шел возница с багажом в руках. Собака вылезла из конуры и хотела было залаять, но из этого ничего не вышло. Она покрутилась на месте и молча вернулась в будку.

Приехавший очень удивился тому, что в будний день окна дома ярко освещены; он сразу понял, что в доме много народу, но удивился тишине.

Он вошел в дом, поднялся по лестнице черного хода, миновал коридор, в котором стояла вешалка, и остановился на пороге столовой.

После темного двора свет в зале, где было много людей, как заревом ослепил приезжего, и он застыл на минутку — высокий, в летнем дорожном пальто с капюшоном, запыленный с дороги. Он смотрел по сторонам с улыбкой, которая означала: не замечают, но ничего, сейчас заметят…

И действительно, когда Гителе с дочерьми, танцуя, повернулась лицом к двери, она вдруг замерла от неожиданности. Она даже глазам своим не поверила, решила, что ей все это померещилось, — ведь только что там никого не было. Но, тут же оставив Юдис и Нехамку, стремительно побежала к двери, крикнув громко:

— Лузи!

Она была похожа на ребенка, который неожиданно увидел любимого отца. Ей хотелось припасть к груди Лузи, но, вспомнив о своем и его возрасте, она смутилась. Ей казалось, что явился человек, который может предотвратить любое горе, найти ключ ко всем проблемам. Она ждала, что ко всем добрым пожеланиям, которые она сегодня слышала, исполнится самое заветное. Гителе подняла сверток, который все еще держала в руках, показала его приехавшему и снова повторила:

— Лузи!

— Что случилось, Гителе? — услышала она в ответ. — Что здесь происходит?

— Званый ужин, Лузи. И я не пущу тебя в комнату, пока ты тут же не пожелаешь Мойше…

Он прервал ее:

— Что я должен пожелать?

— Долгих лет жизни… Вот посмотри. — И она снова подняла вверх сверток. — Тут одеяние, которое Мойше приготовил себе в путь.

— О чем ты говоришь, дитя мое? Долголетия?.. Конечно, долголетия! Конечно, желаю!

*

Все, кто был в комнате, подошли к дверям. Братья расцеловались, дети помогли дяде снять дорожное пальто, дядя принял вещи у возницы, который все это время стоял за его спиной. Мойше сразу же повел гостя в отдельную комнату, которая всегда ждала его. Лузи принесли туда воды, он сменил свой сюртук на более подходящий для праздничного ужина и вскоре снова появился в столовой.

Здесь все ждали его — и гости, и хозяева. Лузи, как всегда, усадили на самое почетное место, рядом с братом, все старались ему услужить, а Гителе с дочерьми стояли около его стула.

Лузи ел, что ему подавали, но говорил мало, всего несколькими словами обменялся с братом и соседями по столу. Пиршество это было ему не по душе, хотя прибыл он в хорошем настроении.

Вскоре веселье разгорелось с новой силой, все опять начали кричать и громко говорить; наконец решили вернуться к танцам.

На этот раз в них принял участие и Лузи. Он был здесь новым человеком, и поэтому на него были устремлены все взоры. И хотя Лузи танцевал вместе со всеми, держался он особняком — не так, как все; у него была своя особая, отличная ото всех манера — он танцевал с полузакрытыми глазами, и казалось, будто весь он ушел в себя; во всем его облике было высокое вдохновение, а в движениях — благородство и сдержанность.

А когда одни гости совсем опьянели, другие стали клевать носами, а третьи, наоборот, принялись искать повод для ссоры, вспоминали старые обиды и даже лезли в драку — тогда оба брата тихонько покинули столовую.

Они направились в дальнюю комнату, где было тихо и куда не достигали шум и крики из столовой. Здесь горела только одна лампа, свисавшая с потолка. Комната была квадратной, на полу у стен лежали дорожки, которые тоже составляли квадрат, а по углам стояли вазоны с фикусами и олеандры с толстыми продолговатыми листьями в больших кадках с землей. От них веяло тишиной и покоем — покоем ночи, когда цветы засыпают. Покоем веяло и от устилавших пол дорожек, и от мягкой помещичьей мебели — низких кресел, обтянутых чехлами, массивного дивана.

Никто в столовой и не заметил, что братья ушли. Никто, кроме Гителе и внуков, которые с тех пор, как Лузи появился в доме, не упускали его из виду и поэтому сразу обнаружили, что Лузи и Мойше в комнате нет. Тогда внуки начали их искать, переходя из комнаты в комнату, пока не подошли к самой дальней. Они увидели, как Лузи и Мойше ходят взад и вперед и тихо разговаривают. Переступить порог дети не решились.

Между братьями происходил такой разговор.

Мойше спросил:

— Так, значит, ты теперь приехал оттуда, откуда писал мне?

— Да, — ответил Лузи.

— Что ж, ты окончательно решил примкнуть к ним?

— Да.

— В таком случае я должен тебе сказать, что я бы этому никогда не поверил и что это не могло бы мне в голову прийти.

— Неужели этот путь кажется тебе таким неправильным? — спросил Лузи.

— Нет, я не смею это утверждать так прямо, — сказал Мойше, — я знаю только, что наш покойный отец не шел этим путем, и твое решение мне представляется странным, даже диким.

— Неужели таким ложным ты считаешь этот путь?

— Не знаю. Я никогда не думал об этом. Но мне это претит, мне это кажется диким.

— Так подумай же, дорогой брат. А сейчас оставим этот разговор, я очень устал с дороги. Поговорим в другой раз.

На этом закончилась их беседа; братья направились к дверям, и тут их встретила Гителе с внуками. У Мойше, увидели они, на лицо легло легкое облачко грусти: глаза его были печальны и не прищурены, как обычно в часы счастья и радости.

 

5

Через несколько дней после этого, вечером, к саду, сгорбившись и шаркая по-стариковски ногами, подошел Михалка; ключи от калитки постоянно хранились у него.

Как всегда, когда ему предстояло что-то делать, Михалка невразумительно ворчал и разговаривал сам с собой. Он долго возился с замком — никак не мог попасть в замочную скважину, наконец отпер калитку, да так широко распахнул, словно гостеприимно приглашал кого-то войти. Это было признаком того, что кто-то из хозяев, Гителе или сам Мойше, собираются выйти в сад, чтобы провести вечер на свежем воздухе.

Действительно, вскоре из парадного хода, который через застекленный коридор вел прямо на улицу, вышли — сначала Мойше, а затем его брат Лузи.

Они спустились со ступенек, обогнули фасад дома, свернули во двор, прошли мимо столовой и черного хода и оказались в саду. У Мойше вид был взволнованный, лицо возбужденное, а Лузи выглядел совершенно спокойным, шел с высоко поднятой головой, в хорошем настроении. Мойше казался растерянным, словно он только что потерпел поражение в бою и находился накануне нового поражения, а Лузи был похож на победителя, во взгляде его была спокойная уверенность.

Братья продолжали беседу, прерванную в памятный вечер, — ведь тогда они лишь коснулись вопроса, который их интересовал. Наблюдательный человек мог заметить, что все эти дни Мойше был чересчур рассеян и раздражителен. Дети и дочери видели, что он, вопреки обычаю, стал вмешиваться в домашние дела, хлопотать по хозяйству, но очень быстро остывал и уходил к себе. Он подходил к столу, хватал стул, чтобы сесть, но тут же ставил его на место, потом опять выдвигал из-за стола, как будто не мог на что-то решиться. А Гителе — самый близкий ему человек — замечала, как у него по временам начинала дрожать нижняя губа, и, чтобы скрыть это от окружающих, он прижимал ее верхней губой и оставался с закрытым ртом.

— Что с тобой, Мойше? — обратилась она как-то к мужу.

— Ничего, ничего, — ответил он неохотно, давая понять, что говорить об этом не хочется.

Но Гителе сразу поняла, что перемены в Мойше связаны с приездом Лузи. Она догадалась об этом и потому, что почувствовала какую-то перемену и в самом Лузи. И это заметила не только она.

Раньше Лузи всегда был молчаливым, замкнутым и сдержанным, а теперь его нельзя было узнать, как будто он по-новому раскрылся перед всеми. Даже выражение глаз стало другим. Раньше он глядел куда-то в пространство поверх голов, словно искал там что-то. А теперь он выглядел так, словно нашел то, что искал, и был счастлив этой находкой. Он смотрел всем прямо в глаза, был очень общителен и охотно вступал в разговор со всеми обитателями дома — и с мужчинами, и с женщинами, и с детьми.

— Лузи, — обратилась к нему однажды Гителе, воспользовавшись его добрым расположением. Это было во время обеда, когда Гителе подавала ему; она сочла момент подходящим для разговора. — Лузи…

— Что, Гителе?

— Прости меня, Лузи, я никогда не вмешиваюсь в ваши мужские дела, я и не понимаю в них ничего… Но Мойше говорит, он говорит…

— Что же он говорит? — улыбнулся Лузи.

— Он говорит, что у тебя какой-то новый путь.

Лузи продолжал улыбаться.

— Ну и что, если новый? Ведь это хорошо, Гителе, что новый.

— Да, но Мойше…

— Положись в этом на меня и на Мойше, — ответил ей добродушной шуткой Лузи и больше говорить на эту тему не захотел.

А сам Мойше несколько дней выжидал. Он ждал подходящего момента для разговора.

Теперь такой момент наступил. Вечером они оказались вдвоем в комнате Лузи, и Мойше решил больше не тянуть и приступил к делу. Голос его прерывался от волнения:

— Я не понимаю, не могу понять, кто они, эти твои новые друзья. Что общего у тебя с ними? Ведь ты — это Лузи, а они — ремесленники, нищие… Неужели весь мир лжет, а только они одни знают правду?

Лузи видел состояние брата и не хотел отвечать в том же духе. Сам он чувствовал себя уверенно, как тяжело нагруженный корабль в глубоких водах, идущий спокойным и уверенным ходом; поэтому он спокойно сказал:

— А если и ремесленники — что же из этого? Может быть, и невежды — что это меняет? Разве они при этом не евреи, не люди? Ведь тебе, Мойше, не нравятся не они сами, а их путь, не так ли? Так и говори об их пути, а не о них самих.

Мойше не сводил с него глаз, он видел перед собой противника и понимал с самого начала разговора, что проигрывает. Ему стало трудно дышать, показалось, что в комнате душно, как будто стены давили, и Мойше подумал, что в саду будет легче спорить с Лузи, легче возражать ему. Тогда он приказал Михалке открыть калитку, чтобы продолжить беседу на свежем воздухе.

Когда они вышли в сад, можно было заметить, что Лузи все время приходилось наклоняться, пока он шел по тропинке, чтобы ветви деревьев не хлестали его по лицу, Мойше же мог идти прямо, так как ростом был ниже Лузи. Потом они вступили на дальнюю дорожку и пошли рядом — один брат высокий, стройный, другой пониже; оба в черных длиннополых сюртуках, как будто сегодня не обычный день, а суббота. Издали они были похожи на старых мудрецов какой-то древней страны, которые на исходе дня, в саду, рассуждают о высоких и только им одним доступных материях. Один из них — Лузи — все время спокойно держал руки в кармане сюртука, а другой — Мойше — шел чуть впереди и часто, беспокойно жестикулируя, оборачивался к брату, будто желая стать с ним вровень.

Лузи шел мерно, неторопливо, а Мойше то и дело забегал вперед, но Лузи не менял шага, не поддавался нервозности брата, и Мойше вынужден был к нему приноравливаться.

Лицо и уши у Мойше горели, прохладный вечерний воздух не мог их охладить, наоборот, они краснели все больше. Лузи между тем спокойно рассуждал о путях и направлениях различных вероучителей. От одних — и таких большинство — свет идет, как от неподвижной свечи, освещающей только то место, на котором стоит; если свеча маленькая, то и освещенное пространство очень мало, если свеча большая, то это пространство больше. Но есть и другие учения, они как светоч, который движется вперед и освещает дорогу идущему. Одни — как воды весеннего половодья, разливаются далеко, во все стороны и щедро омывают и напитывают влагой ближние и дальние земли. А другие — будто мелкий летний ручеек, способный напоить только узкую прибрежную полоску…

Лузи говорил и о том, что даже веселье и радость каждый человек понимает и переживает по-разному. У одного потолок очень низенький, и выше его человек не может прыгнуть, другой же возвышается, он готов совершить чудеса, будто у него появились новые силы и из старика он превратился в юношу.

Все это, доказывал Лузи, сейчас найдешь далеко не у всех пастырей; это есть у некоторых избранных, а еще вернее таких людей искать в прошлом, среди тех, кто впервые прокладывал пути. Мойше с этим не соглашался, он возражал, горячился, стремясь доказать обратное. Но Лузи с удивительным спокойствием объяснял и доказывал, что даже понятия добра и зла в различные времена были разными. Поэтому и общепринятое не может быть обязательным для всех, а тем более — для людей исключительных, считаных, для таких, которые способны и саму меру изменить, и новый путь проложить.

— Все рассуждения твои, Мойше, — говорил Лузи, — ведут лишь по проторенным путям, но тот, кто имеет право на исключение, имеет также право прокладывать новые пути — сначала для себя, а потом этот путь будет открыт и для других.

Со стороны кажется, что оба брата стоят под высокой лестницей и должны подняться по ней. И вот один идет вверх спокойно, преодолевая ступеньку за ступенькой, и подниматься ему легко, так как он чувствует силу в ногах, а второй, тот, что стоит на нижней ступеньке, хочет идти за ним следом, но отстает — он боится высоты. Можно подумать, что он учится шагать у брата, но учение не идет ему впрок, голова его кружится от страха.

Мойше истратил все свои доказательства и доводы и выложил весь свой запас знаний, и все это ни к чему не привело, не сдвинуло спор ни на йоту; тогда как Лузи словно забаррикадировался в крепости, которую он возводил неторопливо и уверенно, и смотрел на своего противника, как на ребенка, который сражается со взрослым, вооружившись игрушечным оружием.

Чувствуя, что аргументы его иссякают, Мойше еще долго и растерянно искал новые, как ищут по карманам, не находя ничего, кроме мелочи; эту мелочь он и выложил сейчас, как последнее доказательство:

— Ну хорошо, допустим, ты прав… Но почему тогда все люди на этом свете ищут правду и находят ее среди живых, у своего поколения… А ты, Лузи, обратился к давно ушедшим, к мертвым?

Лузи улыбнулся в ответ, будто сожалея о его слабости и неразумности, улыбнулся, как победитель, великодушно подающий руку побежденному, помогая ему подняться. С любовью и грустью он сказал:

— Ну и что из того, что они мертвы? Наш учитель Моисей тоже мертв, и рабби Иоханан бен Закай, или Рамбам, или Баал-Шем — мертвы… Разве поэтому можно говорить, упаси Бог, что и Тора тоже мертва?

На этом беседа двух братьев закончилась. Было уже поздно, приближалось время вечерней молитвы. От деревьев потянуло холодком, показалась луна, почему-то очень бледная, но постепенно она все больше и больше серебрилась, обещая всю ночь освещать дом, сад, улицу и все вокруг тихим светом.

Мойше и Лузи покинули сад. Когда они вернулись в дом, там уже горели лампы и свечи, и они оба, войдя, зажмурились от яркого света. Они сразу же приступили к молитве.

Мойше вернулся из сада раздраженным, ни с кем не разговаривал, держался один, а Лузи, наоборот, вел себя непринужденно, словно ничего не произошло.

Ужин на этот раз продолжался недолго, все видели, что Мойше себя чувствует неважно, после еды обитатели дома не собирались, как обычно, группами и сразу же, покончив с ужином, разошлись по своим комнатам.

Дядя Лузи пожелал, чтобы ему постелили не в той комнате, где он обычно спал, а в застекленном коридоре, который через парадное выходил прямо на улицу. Во время праздника Кущей этот коридор превращался в кущу, и поэтому потолок его был разделен на шесть четырехугольников, каждый из которых был выложен по диагонали крашеными планками, а стены наполовину состояли из разноцветных стекол — красных, зеленых, желтых, коричневых…

Здесь поставили кровать для Лузи и в качестве «стража» здесь же устроили Меерку, старшего сына Юдис. Это был тот мальчик, который выделялся среди остальных детей послушанием и любознательностью, он был на особом положении, пользовался особым расположением взрослых.

Меерку пугало слово «страж», он чувствовал, что на него возлагается большая ответственность, хотя и не понимал, в чем состоит его обязанность. Но в то же время эта ответственность ему льстила и была необычайно приятна.

И вот все улеглись и, кажется, заснули, а в комнаты заглядывала высоко висевшая луна. И все же только казалось, что все спят.

Не спал Мойше, он не мог успокоиться после долгих споров с братом, и вечерняя молитва не принесла успокоения. Сейчас он, будучи в глубоком раздумье, медленно раздевался в своей спальне. Но мысли его были где-то далеко; он снял сюртук и долго стоял и смотрел в одну точку, потом расшнуровал ботинок и опять застыл на месте.

Этой же ночью бодрствовал еще один человек. Это был Меерка, который, лежа в своей кровати, увидел, как дядя Лузи открыл дверь и вышел на улицу; он думал, что дядя Лузи сейчас вернется, но того все не было. И тогда Меерка испугался за дядю Лузи, ведь он должен был его охранять. А кроме того, ему и самому стало страшно — ведь он остался один в пустом коридоре.

Тогда он приподнялся на своей кровати, прильнул лицом к стеклу — это стекло было красное — и посмотрел во двор; он вдруг увидел дядю Лузи: тот стоял посередине двора и, запрокинув голову, смотрел на небо.

Меерку это испугало, он никогда не видел ничего подобного, даже не представлял, что человек среди ночи в полном одиночестве может смотреть в небо.

Мальчуган зарылся в подушку, накрылся с головой и уснул. Но спал он неспокойно, метался во сне, а картину, увиденную этой ночью, запомнил на всю жизнь.

И Мойше перед сном неизвестно почему потянуло к окну. Он выглянул во двор и вдруг отшатнулся, увидев то же, что и Меерка: Лузи стоял посреди двора, его взор был обращен в небо.

Мойше чуть не крикнул, но удержался, боясь разбудить Гителе. Он не решился снова посмотреть в окно. Он понял, что Лузи, вступив на новый путь, старается во всем соблюдать обычаи своих новых единомышленников и теперь перед сном, как это положено у них, справляет час одиночества.

Он вспомнил свой сон — стоявшего посреди двора Лузи, и колдовские свечи вокруг него, и отца, который отворачивается от сына… как будто он не в силах смотреть на него.

Мойше был ошеломлен, так как этот сон каким-то странным образом состоялся наяву, и перед ним возник образ отца, и он вспомнил слова, которые тогда произнес отец:

— Разве ты не видишь, как опозорил нас Лузи?

 

III

Лузи среди друзей

В городе N в это время было очень много шумных хасидских братств, состоявших в основном из зажиточных обывателей. Но была среди них одна, самая маленькая и незначительная группа, которая называлась браславской. Она состояла из полутора-двух десятков ремесленников и бедняков. Понятно, что такая малочисленная группа не могла даже и мечтать о том, чтобы иметь свою синагогу.

Кроме того, их постоянно преследовали, поэтому они или снимали на время синагогу, или — что случалось чаще — выклянчивали разрешение помолиться рано утром, на рассвете, до того, как соберется народ.

Время от времени к браславцам приезжал из далекой Польши какой-нибудь юноша, почти мальчик с певучим выговором и котомкой за плечами, а порою и с мешком и рабочими инструментами. Задачей его было задержаться здесь подольше, чтобы усвоить учение и обычаи браславцев.

Такого юношу встречали очень тепло, привечали. На первых порах, пока он еще не зарабатывал, помогали ему и деньгами из общей кассы — «не мои, не твои, а Божьи», как они это называли, подкармливали его; а потом, когда он начинал работать, он жил на свои средства и делился с другими, помогал тем, кто больше нуждался.

Бывало и так, что к общине примыкал человек богатый. По манерам, по внешнему виду можно было судить, что это человек, ворочающий крупными делами, имеющий богатый дом, живущий в роскоши. Оказавшись в общине, он с ее приверженцами обходился как с близкими: все, что было у него лишнего, все, что не было ему остро необходимо, он отдавал, делил с ними. И вот что удивительно — дающий не кичился своей щедростью, а берущий не чувствовал себя униженным.

Многие члены этой общины из-за своей доходящей до сумасшествия набожности переставали заниматься ремеслом и лишались последних средств существования. Жены, находящиеся целиком под влиянием своих мужей, не требовали у них ничего, ничего не просили и их дети, истощенные, анемичные, — они знали, что просьбы ни к чему не приведут.

Большинство браславцев дни проводили в молитвах и постах, да и ночью они молились, но уже на могилах местных цадиков. О том, чтобы заняться чем-нибудь полезным для себя, для людей, наконец, для своей семьи, браславцы и не думали. Вот перед нами некоторые из этих людей: Авремл — огромного роста портной. Он еще молод, ему нет и тридцати лет, у него нет растительности на лице, вместо бороды на подбородке — несколько бесцветных волосков. Лицо смертельно бледно, он выглядит как тяжело больной человек. Он давно забросил работу и занялся изучением сложнейших книг, которые ему не под силу понять. Но больше всего времени он проводит в молитвах на кладбище. Молитвами и постами Авремл довел себя до крайнего истощения, от него веет кладбищенским холодом, а изо рта у него идет дурной запах.

— Ах! Ах! — восклицает он, приходя в экстаз во время молитвы. Религиозный экстаз может снизойти на него и во время будничного разговора. Иногда в самой обычной ситуации его вдруг охватывало вдохновение, и он впадал в исступление.

— Авремл! — тормошила его жена, приходившая иногда под вечер в молельню и нарушавшая его мистическое забытье. — Авремл, у детей сегодня во рту и маковой росинки не было… Нет ли у тебя хоть сколько-нибудь денег?..

У Авремла был большой кожаный кошелек гармошкой со многими отделениями, и когда он его раскрывал, то иногда находил завалившиеся монеты, но чаще и этого не было. А жена стоит рядом мрачная, хочет и не может сдвинуться с места, но оставаться незачем, смотрит на своего мужа, на его длинную, тощую фигуру, на его зеленовато-бледное лицо и жалкие волоски вместо бороды и понимает, что ей ничего не дождаться. И при последнем вечернем отблеске солнца, и утром Авремл погружен в чтение, он витает в далеких мирах…

Красильщик Мойше-Менахем — человек средних лет и среднего роста, с черной бородкой. Туловище его как бы согнуто от продольной оси, так что правая сторона наклонена к левой. Поэтому он и стоит, и ходит, и бегает немножко боком. Верхняя губа его когда-то была рассечена и зашита, и на ней виден красноватый шов, а сама губа стала короче, верхние зубы немного выступают вперед. И когда говорит он, можно подумать, что ему не хватает воздуха и поэтому он неожиданно останавливается, делает глубокий вдох, словно заглатывает воздух. Человек он подвижный, словно ртутью налитой, беспокойный — собственная горячность не дает ему покоя, рвется наружу, не дает ему устоять на месте.

Этот Мойше-Менахем, несмотря на свою дикую набожность, все же находит время для работы. Его часто можно встретить зимой и летом на берегу реки с грудой выкрашенной одежды; он полощет ее, стирает, но при этом никогда не раздевается. И хотя он работает, делает свое дело, но голова его, видно, занята совсем другим; даже зимой во время больших холодов он может бросить все и стоять неподвижно несколько минут. Он застывает на одном месте потому, что в этот момент его охватывают особенно высокие религиозные чувства и мысли.

Его часто обворовывали, особенно летом. Мойше-Менахем, окончив стирку, после работы уходил со своим узлом в сторонку и усаживался читать любимую книгу — популярный среди хасидов морально-мистический трактат; автор — испанско-еврейский философ Бахья ибн-Пакуда. Особенно любил он перечитывать тот раздел, где говорилось о силе надежды и упования. Об этом, как видно, хорошо знали воры, и в то время, как Мойше-Менахем зачитывался в момент наибольшего упования, они тихо подкрадывались сзади и уносили чужие вещи…

Менахем должен был потом (как же иначе?) расплачиваться со своими клиентами. А так как кражи повторялись довольно часто, то он вскоре лишился почти всех своих заказчиков, а вместе с ними, разумеется, и заработков.

А это носильщик Шолем — силач, человек с мощной грудью, широченными плечами, молочно-белым лицом и густой бородой. На нем всегда рабочая одежда — фартук из сурового полотна, надетый через голову и перевязанный веревкой; этот фартук в два раза больше, чем фартуки других носильщиков, потому что и сам Шолем вдвое больше всех других. Руки и ноги у него огромны, как, впрочем, и должно быть у такого великана.

До того как Шолема завлекли в браславскую общину, на базаре о его силе рассказывали легенды: он мог схватить за передние ноги разгоряченную лошадь и поднять ее на дыбы; он таскал по лестнице, вверх и вниз, тридцатипудовую сахарную бочку без всякой посторонней помощи. И наконец, он мог моментально съесть все, что имелось про запас у трактирщика Захарии — все, что тот приготовил на целый день для всех носильщиков базара, — все пирожки, все пупки, все печенки с зажаренным луком; он один мог выпить всю реку Иордан…

На всякую тяжелую работу его, Шолема, звали первым, а те, кто работал вместе с ним, всегда гордились этим.

И вот почему-то Шолема вдруг охватила невероятная набожность — никто не знал, почему он оказался в этой хасидской общине. Вероятно, это произошло потому, что здесь встречали радушно кого угодно, без всяких ограничений. И еще, наверное, дело в том, что там не было ребе. Ребе Шолем боялся, он не знал, как вести себя в его присутствии, какие соблюдать церемонии. Нет, это было не для него.

Как бы то ни было, но с тех пор, как Шолема приняли в эту общину, его стало невозможно узнать. Он стыдился теперь своего могучего тела, не знал, куда девать руки, и прятал их под фартуком; голову он старался втянуть в плечи, как будто надеялся, что это уменьшит его рост, и постепенно он и в самом деле стал казаться меньше. Его глаза потеряли свой блеск, он смотрел только в землю. Его спина заскучала по настоящей работе и стала горбиться. И вообще он выглядел теперь унылым, безрадостным, а когда надевал свой субботний сюртук, то его и вовсе нельзя было узнать. Носильщики посмеивались над ним, а встретив его, кричали:

— Шолем, как поживают на том свете твой браславский?

Уже недалек тот день, когда о Шолеме перестанут рассказывать легенды, а вместе с легендами исчезнет и его заработок.

А вот так называемая «парочка» (как их звать по именам, не так уж важно). Оба маленького роста, близорукие.

Один — русоволосый, с жидкой козлиной бородкой, второй — пришибленный, смуглый, с густыми черными волосами. Оба заядлые курильщики, а кроме того, постоянно нюхают табак от нечего делать, потому что по целым дням ничем не заняты.

Они уже не помнят, кем были когда-то, чем кормились. Изредка их приглашают провести ночь около покойника, за что платят несколько пятаков. С утра и до вечера они шагают по синагоге: один — с востока на запад, другой — с запада на восток. Иногда они сталкиваются при встрече, иногда останавливаются, чтобы один у другого мог перехватить понюшку табаку или окурок. Жены к ним уже и не подходят, потому что незачем, ибо целыми днями заняты они только хождением взад-вперед да мыслями.

А вот сапожник Янкель, тот самый Янкель, который еще недавно был таким удачливым и везучим: весь город заказывал обувь только у него и он был завален работой. Перед ним высились горы всевозможной обуви — для взрослых, для детей, а рядом были навалены всевозможные заготовки, кожа. Свыше дюжины здоровых подмастерий из Литвы работали у него и никогда не сидели без дела. Круглый год они трудились до поздней ночи, а накануне Пасхи или Кущей, других праздников — всю ночь напролет.

Все сапожники завидовали Янкелю, а сам он был тихим, скромным человеком и не понимал, откуда ему привалило такое счастье, и не знал, как его ценить.

Он его и не ценил, так как сапожничье счастье и благосостояние удачливого ремесленника не доставляли ему большой радости. Он плохо помнил своих заказчиков и часто путал мерки, поэтому одним обувь была тесна, а другим чересчур свободна. И все это происходило потому, что у Янкеля было горе, которое омрачало все его удачи: у него не было детей.

А он так хотел иметь хотя бы одного ребенка, хотя бы одного поминальщика. Он побывал у многих ребе, обращался к бабкам-повитухам, к ворожеям, даже к врачу, но ничего не помогало. Счастье пришло к нему в тот самый год, когда светило ушло в тень, то есть в тот самый год, когда было затмение солнца, а в такой год, как известно, все бездетные должны принести потомство. Вот тогда и забеременела жена Янкеля.

Все в городе радовались его счастью, а заодно и всех других людей, избавленных от этой напасти. Но, как это часто бывает, нашлись люди, которые, возможно и не со злого умысла, стали утверждать, что помогло Янкелю не столько затмение солнца, сколько кудрявый мастеровой, здоровый, красивый парень, который работал у него.

Как бы там ни было, но Янкель голову потерял от радости и счастья и стал работать совсем спустя рукава. Про то, что обувь надо шить по мерке, он и не думал, для него не имело никакого значения — велики или малы ботинки, просторны или тесны. Он так все путал по своей рассеянности, что отвадил от себя даже самых верных и постоянных, расположенных к нему заказчиков. За этот год он постепенно растерял всех своих клиентов, все отвернулись от него и нашли себе других сапожников. Так кончились удачливые дни Янкеля.

А дальше дела пошли еще хуже. Кудрявые мастеровые из Литвы потихоньку оставляли его, они находили себе других, более солидных хозяев, и мастерская опустела. А сам Янкель отвык от работы: за то время, пока имел мастеровых, он потерял ловкость и умение и уже ни на что не был способен.

В то время, о котором идет речь, он обзавелся прозвищем: Янкель — Затмение Солнца. С этим именем он и пришел в общину. Он был очень беден, не имел ни гроша за душой, как и многие, но был очень религиозен. Он всегда был скромным и застенчивым. Его глаза постоянно сияли. Однако следы пережитого чувствовались в его внешности.

Верхняя часть его туловища всегда была устремлена вперед, и казалось, что голова всегда перегоняет ноги и хочет оторваться от них. Переживания оставили следы и на его лице: несмотря на его средний возраст, крепкая смуглая кожа вдоль и поперек покрылась глубокими морщинами, густая борода стала отливать медью, а волосы сделались грубыми, жесткими.

От него всегда сильно пахло крепкой махоркой, он брал на ладонь большую щепоть, сыпал на бумагу, свертывал цигарку и курил самозабвенно, отрешенно, так что слезы навертывались на глаза.

Он всегда озабочен, редко смотрит в глаза собеседнику. Голова его обычно опущена, взгляд его тревожный. И лишь когда в голове у него проясняется, его взгляд становится умным, ироничным и даже немного насмешливым. Мелкие морщинки у глаз и легкая седина на висках украшают его благородное лицо.

Его звать Михл Букиер. Он меламед. Когда-то он писал какие-то сочинения, от которых потом отказался и не хочет о них вспоминать, потому что они очень далеки от тех взглядов, которых он придерживается сейчас. Когда-то, во время учения, он читал много разных книг, от которых потом его вера сильно пошатнулась. Изучая разные философские течения, он пришел от фанатической веры к полному безверию.

Начал он с того, что в ранней юности, шестнадцатилетним пареньком, ушел из своего местечка Буки. Однажды в четверг он подошел к комоду с бельем, взял чистую рубашку, захватив еще мешочек с филактериями, — и с этим имуществом отправился в путь. На другой день, в пятницу, он остановился в каком-то местечке и пошел в баню, как полагается накануне субботы, а когда стал надевать чистую рубаху, то обнаружил, что это — сорочка его матери, которую он впопыхах выхватил из комода. Потом он пережил немало злоключений. На границе, которую он пытался перейти тайком без паспорта, его избили австрийские жандармы. И он вернулся совсем больным — ему отбили легкие, он непрерывно кашлял… Дома его поили козьим молоком, и постепенно здоровый молодой организм взял свое, легкие залечились, и он поправился. А родители сочли его исцеление чудом. Они заложили все, что у них было, влезли в долги, но зато сколотили небольшую сумму денег и снарядили сына в путь. На сей раз у него было все, что нужно. С паспортом, с деньгами на расходы он ушел из дому туда, куда влекла его юношеская жажда знаний.

Позднее он переменился, вернулся в лоно истинной веры, но, страшась бедствия безверья, которое может вновь его постигнуть, больше не мог видеть книг, которые поселяли в людях семена сомнения. Он не хотел быть безбожником и опять повернулся к вере своих отцов. Михл стал искать цадика среди людей своего поколения, к которому он сумел бы привязаться всей душой. Он искал долго, пока не пришел к браславцам.

Он крепко держался за эту общину и тем не менее продолжал жить в постоянном смятении и неуверенности. В любую минуту он готов был произнести молитву, которую сочинил для укрепления духа.

«Господи, — говорилось в этой молитве, — помоги нам, исцели нас, дай силу на то, чтобы постоянно крепла вера в Тебя и в Твоих праведников, чтобы никогда не сворачивали мы с прямого пути, не пускались в толкование чьих-то сочинений, даже если они написаны рукой мудрецов — сынов великого Израиля».

Эта молитва была у Михла постоянно на устах, с нею он вставал и ложился, даже когда шел по улице или в самый разгар беседы, он порой отворачивался и шепотом повторял ее слова.

Он теперь с особой страстью, одержимостью и усердием, никогда не знавшими сомнений и колебаний, предавался новой своей вере и подвергал себя различным истязаниям — зимой, в самые лютые морозы купался в проруби, по пятницам, обрезая ногти, в кровь изрезал себе пальцы на руках, применял различные способы для испытания тела и духа.

Михл не обращал внимания на свою бедность и учил только детей бедняков, да и таких учеников у него было немного. Более богатые и уважаемые обыватели, зная о его сомнительном прошлом, своих детей ему не доверяли. Он был до того беден, что в доме часто не было никакой еды. И если его жене и детям хоть кое-что порой перепадало, то сам он, кроме махорочной закрутки, кажется, вообще в рот ничего не брал.

Он занимался со своими учениками столько часов, сколько полагается, а остальное время проводил среди браславцев и охотно делился с ними духовной пищей.

Из этих и подобных им людей состояла тогда эта община — весьма немногочисленная, презираемая местечком. Редко кто вступал в нее, разве что иногда — как об этом уже рассказывалось — явится из далекой Польши паренек-ремесленник с котомкой за плечами, или неожиданно примкнет к ней какой-нибудь чудак-богач, который отказался от своего богатства, оставил семью и бросил все свои дела.

Вот к этим людям и примкнул Лузи Машбер.

В то время община не то купила, не то выпросила разрешение молиться в Живой синагоге — ее называли Живой, чтобы не называть синагогу «мертвой» — поскольку стояла она у входа на старое кладбище, расположенное в центре города.

Члены общины собирались в синагоге рано утром по субботам, когда город еще спал. Все они уже побывали в микве, их бороды и головы были влажны и не расчесаны. Кафтаны, одеваемые только по субботам, от долгого ношения потертые и утратившие свой первоначальный черный цвет, висели на их истощенных, от постоянного недоедания, фигурах.

И среди этих людей впервые появился Лузи. Он встал у раскрытого окна, обращенного к кладбищу. Он был одет гораздо богаче, чем они, — на нем шелковый кафтан, а на подоконнике лежало его летнее пальто с узким бархатным воротником. Поверх кафтана он накинул талес с серебряной каймой — готовился к молитве.

Каждый член общины перед молитвой был занят собой, но спеша исполнить любимую обязанность богослужения, при этом все посматривали на Лузи. Они гордились тем, что он примкнул к ним.

Вскоре в синагоге стало шумно, как это обычно бывает во время молитвы. Одни стояли на месте, другие, наоборот, перебегали с места на место, как будто желая освободиться от собственного тела. Казалось, только стены синагоги мешали им…

Синагогу заполнили возгласы и крики. Авремл, долговязый портной, в болезненном изнеможении поминутно выкрикивал: «Ах! Ах!» Красильщик Менахем метался как зверь в клетке, повторяя снова и снова слова молитвы. Одни размахивали руками, другие топали ногами, третьи, задрав голову, вопили, как недорезанные, а те, кто ни голоса, ни сил не имели, стояли лицом к стене и, одержимые благоговейным восторгом, раскачивались, иногда выкрикивая:

— Воспойте праведники, с Богом! Хвала благочестивым! Да будет милосердие Твое с нами, ибо возлагаем все наши упования на Тебя, Господи наш милосердный!..

Все двенадцать окон синагоги были широко раскрыты в сторону кладбища. Только что солнце поднялось над горизонтом. Город был еще погружен в предутренний сон. А здесь, в Живой синагоге, маленькая группа возбужденных хасидов возносила хвалу Богу. Они были охвачены радостью и гордостью, что первыми в этот наступающий субботний день подняли свой взор к небу. Сегодня они были в особом настроении — ведь среди них был такой дорогой и почетный гость, и он не только посетил их — он присоединился к ним, выбрал их из всех.

Они видели, как их гость сначала стоял у раскрытого окна и глядел на кладбище, а потом повернулся лицом к тем, кто молился, и тоже не смог устоять на месте.

Лузи был в приподнятом настроении. Его радовало то, что он так рано оставил мягкую и уютную постель в доме богатого брата и пришел сюда, к этим плохо одетым людям, которым легко подниматься с их убогого ложа и с самого утра начинать восторженную молитву Богу.

Он давно не получал такого удовольствия от молитвы, не молился с таким чувством и с таким усердием — от радости и от избытка чувств ему не хватало воздуха. Он поворачивался к раскрытому окну и с воодушевлением произносил слова молитвы, потом он опять устремлял взор к новым друзьям, чтобы быть поближе к ним. Так продолжалось все время, пока молились, а молились довольно долго.

Но вот молитва завершилась. И все начали поздравлять друг друга с субботой, потом они окружили Лузи.

— С доброй субботой, с доброй субботой, — отвечал он всем.

Затем, как это было у них заведено, все собравшиеся начали танцевать. Они танцевали долго, с упоением, с подъемом, который вдохнула в них молитва. Они танцевали, взявшись за руки, в тесном круге, прижавшись друг к другу так, словно один не мог существовать без другого. Это продолжалось до тех пор, пока на пороге не появился служка настоящих хозяев синагоги. Взглянув на танцующих, он хотел было, как всегда, бросить свое обычное:

— Черти!

Однако на этот раз он попридержал язык. С удивлением увидел он среди знакомых ему людей человека, которого ни разу здесь не встречал до сих пор.

Он увидел Лузи — высокого, с гордым и независимым выражением благородного лица. И одет тот был совсем не так, как остальные, — богато, в шелковом кафтане. Служка наблюдал, застыв на пороге. Он увидел, что все, перестав танцевать, окружили Лузи. Кто-то спросил:

— А у кого проведет Лузи нынешнюю субботу?

— У меня, — первым откликнулся Михл Букиер.

*

И Лузи должен был разделить с Михлом Букиером утреннюю субботнюю трапезу, и сон после трапезы, и короткую беседу после сна — и так до предвечерней молитвы, которую ему предстояло прочесть от лица всей общины в той же синагоге.

Такой бедняк, как Михл Букиер, мог жить, конечно, только на окраине города, на «песках». Дом его стоял на кривой улице, расположенной рядом с бойней, и поэтому тех, кто тут жил, называли «живодерами».

Маленький приземистый домишко Букиера был задвинут в самую глубину двора. Позади него был пустой огород, на котором почти ничего не росло. Перед домом торчало одно-единственное дерево, напоминавшее вербу, листвы на нем уже почти не было, ствол искалечен, в середине большое дупло, из которого сыпалась желтоватая труха, на дереве — сверху донизу — копошились муравьи, занятые своей постоянной работой. Лузи пришлось низко нагнуться, чтобы попасть в дом.

Здесь было две комнатки; в одной — печь и тут же стол с двумя скамейками, за этим столом Михл Букиер занимался со своими учениками. Комната эта служила также кухней и столовой, а в другой, поменьше, спали.

Семья состояла из жены, высокой женщины с большим ртом, и пятерых детей. Старшей была дочь — рыжеватая девушка с конопатым лицом; за ней два подростка лет четырнадцати — шестнадцати, оба они уже работали: один помогал переплетчику, другой крутил колесо у точильщика; и, наконец, двое самых маленьких — мальчик и девочка.

Вся семья сидела сейчас за столом. За этим столом Михл Букиер, еще до того, как он пришел в общину, писал свои трактаты, от которых потом отрекся; за этим столом и теперь, в будние дни, он разучивал с учениками иногда Библию, а большей частью свою любимую Книгу Иова, мучения и горести которого казались Михлу собственными страданиями. Поэтому во время занятий ученики нередко видели его плачущим, веки Михла краснели, по щекам катились слезы. Так тяжелы были бедствия, которые свалились на него, и вместе с Иовом он повторял: «Пусть сгинет день, в который я родился».

За этим столом сейчас собралась вся семья, сам Михл и его уважаемый гость Лузи сидели на почетном месте во главе стола. Плохо пропеченные в убогой печи халы украшали скудный субботний стол, накрытый скатертью из грубого полотна. Блюда, которые подавались, были скромными, приготовлены они были на плохих дровах, которых к тому же пожалели. Однако Лузи чувствовал себя очень хорошо. Конечно, в субботу у его богатого брата все было по-другому. Там в просторной светлой столовой с широко распахнутыми окнами его всегда ждало почетное кресло за прекрасно сервированным столом. И все же сейчас ему больше был по душе затхлый воздух нищенской халупы бедного меламеда, где потолок висел над головой, а маленькие оконца открывались редко. Ему нравились эти скромные блюда, грубая скатерть, крупная соль, простые выщербленные и треснутые тарелки, дешевые вилки и ложки.

Ему было хорошо, очень хорошо, он даже не помнил, чтобы когда-нибудь, при его замкнутом характере, он так раскрывался бы людям… Он готов был обнять, прижать к груди всю эту бедную семью, ему нравилась эта лачуга и все, что здесь находится.

Лузи чувствовал, что хозяин дома Михл Букиер рад и горд. Гость держал себя просто и непринужденно, и от этого словно развеялся тяжелый будничный гнет, который постоянно, даже в субботу, висел над этим домом.

Лузи и Михл со старшими сыновьями распевали за столом, а остальные члены семьи с удовольствием их слушали. После молитвы все, в том числе и Лузи, легли отдохнуть, только малыши отправились на улицу.

После сна жена Михла вынесла во двор фрукты и грушевый квас. Она поставила скамейку под дерево, по дуплистому стволу которого хлопотливо сновали муравьи. Лузи смотрел на дерево и на жалкий огородик с чахлыми овощами. Он знал, что сейчас во двор брата сходятся со всего города гости — молодые и старые, чтобы напиться из его колодца. В городе теснота, и летом в субботу многие идут прогуляться по дальним улицам, к примеру, туда, где живет его брат. В такое время калитка брата всегда открыта, одни входят, другие выходят, часто даже совсем незнакомые, чужие люди. Старый Михалка ворчит потихоньку на то, что у колодца целая лужа воды, но говорить об этом вслух ему запрещено.

Семья брата тоже сейчас, наверное, в саду, на свежем воздухе. Но они располагаются не на таких скамейках и не под такими деревьями, как Лузи и Михл Букиер. И все же ему здесь хорошо и легко дышится, его радует чистосердечная дружеская беседа, которая завязалась с Михлом. Они разговаривают спокойно и непринужденно. Им хорошо друг с другом, и они не замечают, как проходит время, но вот они видят, что дерево, под которым они сидят, уже наполовину в тени, только самая верхушка, на которой совсем нет листьев, озарена солнцем. Тогда они поднимаются: надо торопиться к предвечерней молитве.

После долгого пути они снова в синагоге.

Здесь те же люди, что и утром, но они уже успели отдохнуть. Сейчас они снова готовы молиться и каждый на свой лад исступленно возносить хвалу Господу.

В вечерних сумерках синагоги уже слышится невнятное, будто звериное, бормотанье. Люди еще сдерживают свой вопль в груди, но уже слышно, как он клокочет и рвется и сейчас вырвется наружу. Как и утром, молящиеся мечутся по синагоге и сладостно охают. Ведут они себя совсем не так, как другие евреи во время субботней предвечерней молитвы, когда день клонится к вечеру и в молитвах звучит грусть расставания с праздничным днем. Этих грустных мелодий расставания сейчас не услышишь в синагоге, потому что молящиеся как будто и не расстаются с субботой, у них вся неделя — словно сплошная суббота. Они поют с таким же жаром, как утром:

— Ты един, и имя Твое едино, и кто как народ Твой Израиль — единственный на земле!

Когда они закончили молитву, было уже темно; по заведенному обычаю, они сдвинули два стола, чтобы в вечерних сумерках справить третью субботнюю трапезу, состоящую из халы с солью. Перед едой они омыли руки и благословили Господа Бога.

На этот раз почетное право произнести проповедь было предоставлено Лузи. Он встал со своего места и оглядел собравшихся: перед ним за двумя длинными столами сидели люди, фанатически преданные вере. По правую руку от него сидел носильщик Шолем, мощное тело которого, казалось, выпирало из праздничного лапсердака, а слева долговязый тощий портной Авремл, человек высохший, почти лишенный плоти. Дальше за столом сидели остальные члены общины, такие же нищие, обездоленные, но умеющие довольствоваться самым малым и находить в этом радость и смысл жизни. Об этом Лузи и сказал свою проповедь, о том, что было так нужно услышать его слушателям.

Лузи с непривычки с трудом подбирал слова, но они шли у него из глубины души, и чем дальше он говорил, тем прочувствованней становилась его речь. Его слушали с огромным вниманием, все головы были обращены в его сторону, все глаза устремлены на него, стояла тишина, только изредка прерываемая одобрительным вздохом.

Даже служка синагоги, который, как известно, не питал особой симпатии и уважения к собравшимся здесь сейчас, и тот, придя к предвечерней молитве, остановился на пороге в удивлении. Обычно он редко прислушивался к словам хасидских проповедников, но, услышав речь этого незнакомого человека, которого приметил еще утром, он забыл о своей должности, забыл, что пора готовиться к вечерней молитве.

Лузи хотелось укрепить веру и надежду во всех этих людях, в предвечерних сумерках сидящих с ним рядом за столом. И служка, стоящий на пороге, слышал, как Лузи пространно говорил о сокровищах мнимых и подлинных, за которыми не нужно ходить далеко, потому что найти их можно только в себе самом — они с человеком и на этом свете и на том. А богатство — это пустышка, за которой гоняются иногда всю жизнь как за тенью; оно так же призрачно, как тень, и так же внезапно исчезает, как и появляется. А в заключение Лузи привел поучительный пример из одной старинной книги.

— Жил некогда, говорится в этой книге, — начал Лузи, — отшельник, который отправился в дальние страны на заработки. И вот в одном городе встретился ему идолопоклонник. И сказал ему отшельник: «Как вы глупы и ослеплены, что служите идолам». — «А вы кому служите, кому поклоняетесь?» — «Мы, — ответил отшельник, — служим тому, кто всех питает и кормит и равного которому нет никакого бога». — «Но если так, то почему слова твои расходятся с твоими делами?» — «Разве?» — удивился отшельник. «Если бы в твоих словах была правда, тебе не надо было бы идти так далеко в поисках работы и пропитания, ты бы нашел все в твоем родном городе, в твоей родной стране». Отшельник не смог ничего ответить на это. И тогда он вернулся обратно и больше за всю свою жизнь ни разу не покидал свой город.

Такова была притча, смысл ее был всем ясен, и Лузи незачем было его разъяснять.

Наступил месяц элул. По обычаю полагалось, чтобы в этом месяце каждый из членов общины поведал другому о том, что с ним произошло в течение прошедшего года. Один должен был отчитаться перед другим за минувший год — исповедаться.

И вот, однажды вечером, после молитвы, когда все уже разошлись, в Живой синагоге остались два человека — Михл Букиер и Лузи.

Лузи сидел у пюпитра, а Михл стоял перед ним, как обычно стоят перед учителем или духовным наставником, — в великом смирении, готовый раскрыть все свои тайны, чтобы Лузи мог подвергнуть их изучению и обсуждению.

В синагоге было уже темно, и только то место, где находились эти двое, было слабо освещено свисавшей с восточной стороны лампой. Веки Михла покраснели, как это бывало, когда он читал своим ученикам Книгу Иова и приходил в состояние крайней растроганности. Он плакал, и по его жестким щекам, по его медной бороде текли слезы.

А Лузи был очень строг. Как судья или следователь, всматривался он в раскрытую перед ним душу. Он молча слушал Михла и строго смотрел на него, словно требовал, чтобы он был еще более откровенен.

Михл стоял перед Лузи и говорил, что да, он страдает тяжкими пороками, будто тяжелая рука коснулась его; как ни старался он, как ни стремился, но и сейчас ему до конца не удается вернуться к прежней вере. Проклятие где-то внутри его, буйные ветры, чудится ему, свирепствуют внутри его существа, вот-вот они распахнут все двери и ставни, и все пойдет прахом. И он, Михл, уже не будет больше хозяином того, что нажито и приобретено, он будет сброшен с той высоты, на которую поднялся. Он слетит вниз, и неведомая сила потащит его, как собаку на веревке, и будет делать с ним, что пожелает.

Ох, как он борется! Чего только он не делает, как только не истязает тело и душу — ничего не помогает!

Он должен признаться — ни одной человеческой слабости он еще как следует не одолел, наоборот, слабости одолевают его, связывают так, что он пребывает у них в плену. Так, например, вожделения плоти с годами не утихают, а усиливаются. И он, идя по улице, вынужден опускать глаза, чтобы ни с кем не встречаться и ничего не видеть. Но соблазны словно из-под ног вырастают и делают его зрячим. Доходит до того, что перед его взором возникают обнаженные тела, они смущают его даже при чтении священных книг, кидая в дрожь от возбуждения…

Не удалось ему победить и другие страсти, такие, как сребролюбие, жажда почестей. Но хуже всего — это склонность к отрицанию, склонность, доходящая до страсти, влекущая за собой различные последствия. Время от времени он чувствует себя опустошенным, будто вся жизненная энергия из него улетучилась, все безразлично, все нити, связующие его с окружающим миром и тем, кто им руководит, — порваны. Он бродит никому не нужный, беспомощный. А иногда, наоборот, в него будто дикий бес вселяется, и его охватывает неукротимое неистовство, дикое желание все крушить, ломать, уничтожать. Стыдно сказать, возникает желание в субботу, когда он стоит перед горящей свечой, погасить ее. Иной раз он остается один в синагоге, и вдруг ему очень хочется подбежать к ковчегу, сорвать с него занавес и — упаси Бог! — швырнуть священные свитки Торы на землю! Случалось, однако, и более страшное: уже не раз он подносил нож к своему горлу, чтобы лишить себя жизни, якобы из-за страха перед поселившимся в нем духом отрицания, но ведь на самом деле желание покончить с собой и есть наивысшая форма отрицания… И все это — по милости сидящего в нем злостного разрушителя, который иногда предстает в облике смиренно просящего подаяния нищего, а порой в обличии лютого зверя, подстерегающего жертву на своем пути. Что же делать, как спастись?

Михл умолк, а Лузи старался не смотреть на него. Помолчав несколько секунд, Михл продолжал.

Когда ему бывает особенно тяжело и трудно, он с другими членами общины отправляется ночью на кладбище, к могиле известного в городе праведника, чтобы там, бодрствуя и читая священные книги, привести в ясность свои мысли. Всем это, как известно, помогает, а ему, Михлу, нет!

Он должен рассказать об одном случае поподробнее. Это произошло с ним совсем недавно, нынешним летом, на той могиле. До сих пор, когда он вспоминает об этом, дрожь пробегает по всему телу, но ведь он на исповеди и должен рассказать все, ничего не утаив.

Когда поздно вечером он вошел на кладбище, там не было ни одной живой души, в склепе над могилой цадика горела лампадка, которую оставлял служка. Михл встал около нее с раскрытой книгой в руках и читал несколько часов подряд, пока не устал. Он вышел и, прислонившись к дереву, видимо, задремал. И вот что ему приснилось: он видит, что весь город перевернулся: рынок, лавки, улицы, дома, молельни и синагоги — все это висит над его головой. Только собор остался на своем месте. Сначала все, что представилось в перевернутом виде, было неподвижно, но потом все стало валиться вниз — товары стали сыпаться из магазинов, вещи и утварь — из домов, из синагоги полетели вниз священные книги, свитки Торы. Все валилось в кучу, пыль поднялась клубами, заслоняя все впереди, ничего не видать! И вдруг он видит, что в эту же кучу мертвые вываливаются из своих могил — и в этом хаосе остался стоять один только собор на своем месте, как стоял прежде.

Внезапно из этой кучи поднялось пламя, охватившее все вокруг, а сам он, Михл, оказался с длинным шестом в руке. И все предметы, что лежали подальше от огня, он придвигал к огню — священные и не священные предметы, чтобы все было уничтожено пламенем, чтобы ничего не осталось.

Огонь разгорался все сильнее, домашние вещи, свитки Торы, человеческие кости, все трещало, дымилось, а он, стоя в стороне, продолжал пододвигать к огню все новые и новые предметы. Михл посмотрел вокруг и удивился: что он здесь делает? Как мог он остаться здесь, да еще своими руками подбрасывать пищу в огонь, брать на душу такое злодеяние? И тем не менее он не в состоянии был уйти прочь, он остался и продолжал кидать все в огонь.

А пламя все ширилось и усиливалось, стали доноситься крики, живые голоса, и он может поклясться, что голоса эти повторяли его имя и проклинали его душу и тело на вечные времена. Потом голоса утихли, огонь погас, все превратилось в пепел.

Тогда он увидел, как из раскрытых врат уцелевшего собора вышел Назареянин — в точности такой, каким его обычно рисуют, — с непокрытой головой, в длиннополом одеянии, босой — как пастух. И действительно, впереди него было стадо — большое стадо. Сначала Михлу показалось, что это стадо овец, но потом он увидел, что это люди, много, много людей… И только он, Михл, стоит в стороне; он почувствовал себя очень одиноким, захотелось пристать к этим людям, неудержимо потянуло к ним, да к тому же кто-то из толпы подмигнул ему, словно приглашая встать в их ряды. И тогда он подошел ближе. Но в этот момент ему почему-то представилось, что он собака, бегущая впереди стада, обыкновенная пастушья собака, с черным пятном на морде.

Собака бежит и кричит:

— Дорогу, дорогу Святому Пастырю и его верной пастве…

Михл рассказывал об этом и плакал, слезы текли по щекам и бороде. Лузи тоже потерял спокойствие. Он стремительно поднялся со своего места, несколько раз прошагал до восточной стены. Михл продолжал стоять у пюпитра. Потом Лузи вернулся на свое место, где он как исповедник должен был стоять. Он не ожидал такой исповеди, удивление и растерянность застыли у него на лице, он пожимал плечами и невнятно бормотал:

— Так, так, вот, значит, бывают какие сны…

А Михл продолжал… Увидев себя собакой, бегущей впереди стада, он испугался. И в этот момент книга, которую он, задремав, держал в руках, упала на землю. Он проснулся и понял, где находится. Тут открылась дверь склепа, и на пороге появился шамес, который обычно рано утром приходит на кладбище и остается здесь до вечера. Когда он утром заставал на могиле цадика кого-нибудь из членов общины, он с руганью выгонял его. И Михл, не успев опомниться от приснившегося ему сна, побрел прочь, испытывая стыд и боль.

Выйдя из каменного склепа и увидев, что день давно настал, Михл обошел склеп и повернулся лицом к глухой стене синагоги с таким чувством, как если бы он собирался навсегда остаться здесь. Люди проходили мимо, он их не замечал. Не замечал он и протекавшего времени. И только когда дома у него собрались ученики и жена, знавшая, где он находится, пришла его звать, он очнулся.

По сей день, продолжал Михл дальше, он не может освободиться от видений той ночи. Он часто лежит до утра, не смыкая глаз. А порой ему по ночам снятся такие безобразия, что потом трудно день пережить. Чудится, что на стенах и в воздухе, на потолке появляется всяческая нечисть и черти — то тихие, крадущиеся, то шумные, то трезвые, то пьяные и разгульные, будто на свадьбу собравшиеся, с песнями, с музыкой, с плясками… И он чувствует, что его что-то связывает с этой ужасной компанией, они по праву посещают его дом и требуют, чтобы он пошел вместе с ними и принял участие в их веселье.

Он плюет им вслед, но это не помогает, он произносит заклинания, а они делают свое — приходят и уходят. И одного только требуют от него — чтобы он богохульничал, если не действием, то словом, если не словом, то хотя бы наблюдал, как богохульствуют они. Но бывает и так, что они являются со священными свитками Торы, развертывают их и при нем творят такие мерзости, что горе глазам, которым приходится видеть это. Когда-то так святотатствовал злодей Тит и прочие злодеи в другие времена…

Мучительные видения выматывают его силы, по целым дням он не может прийти в себя, не может найти покоя. Он не знает, что делает, не понимает, о чем говорят, и часто из-за этого пропускает занятия с учениками. Не может он видеть священных книг, и тянет его к тем дерзким книгам, изучая которые можно и в самом деле утратить веру…

Больше Михл говорить не мог, он умолк и смотрел на Лузи, словно тот должен был вынести ему приговор и определить его дальнейшую жизнь. А Лузи думал, что он еще что-нибудь добавит… Но, поняв, что Михлу больше нечего сказать, Лузи поднял глаза и смерил Михла взглядом, как будто окончательно убедился в том, о чем думал все время, слушая эту исповедь, — что перед ним человек надломленный, страдающий неизлечимым недугом, что такие люди обычно плохо кончают и что на таких полагаться нельзя, так как они сами себе в тягость.

Так думал Лузи, но, конечно, вслух он этого не сказал, а сказал, что подобает в случаях, когда хотят утешить, успокоить, снять камень с души. У Лузи для этого было достаточно знаний и опыта. И, наблюдая за их беседой, не слыша слов Лузи, а только глядя на Михла, можно было видеть, как постепенно прояснялось лицо страдальца, светлели его темные янтарные глаза, разглаживались морщины. Лузи понял его состояние и, словно свалившемуся в бездну, подал руку помощи.

В синагоге в это время никого, кроме Лузи и Михла, не было. Свисавшая с потолка лампа тускло освещала их фигуры; один сидел, а другой стоял перед ним с лицом мрачным и тоскливым. После слов Лузи лицо Михла просветлело, а Лузи стал мрачен, как будто они поменялись ролями.

После того как он утешил Михла, сказал все, что мог и должен был сказать, Лузи сидел на своем месте опустошенный и усталый. Он чувствовал себя как человек, который только что сбросил тяжелый груз, но которому предстоит поднять еще более тяжелую ношу. Был уже поздний час. Лузи встал, накинул пальто и, как всегда, прежде, чем покинуть синагогу, подошел к ковчегу, поднял глаза на занавес и на мгновение прикоснулся к нему губами.

Он задержался у ковчега дольше, чем обычно, будто спрашивал совета, как поступить. Затем он вместе с Михлом вышел из синагоги.

На улице было душно, после жаркого дня вечер не принес прохлады. Но чувствовалось, что, может быть, ночью или, может быть, завтра теплая погода сменится. Было тихо, звезды освещали небо, а на улицах кое-где, на большом расстоянии один от другого, горели фонари.

Лузи и Михл шли из центра города, где находилась синагога, к той дальней улице, где жил брат Лузи — Мойше Машбер.

Их путь лежал через пустынные улицы и переулки, здесь было безлюдно. Михл снова заговорил о том, ради чего, возможно, он и выбрал в качестве исповедника именно Лузи, а не кого-нибудь другого.

Как быть, если он не в силах сладить даже с самим собой, — разве он может вести за собой других, исцелять их души, когда он сам не в силах исцелить себя? А без руководителя никак нельзя. Он, Михл, не считает себя подходящим руководителем, он сам нуждается в помощи более сильного и более опытного человека, который помог бы, поддержал в трудную минуту, дал совет. И разумеется, он сам и все остальные были бы счастливы, если б такой человек, как Лузи, возглавил их. Конечно, наших очень мало, Лузи это хорошо известно, но город большой, и многих можно было бы привлечь. Но для этого надо обладать теми качествами, которых никто, кроме Лузи, не имеет. Лузи известен всем, его уважают больше, чем кого-либо другого.

Михл помолчал немного, а потом добавил:

— Подумайте об этом, может быть, останетесь в N и станете нашим руководителем?

— Остаться? — без удивления переспросил Лузи, словно уже был подготовлен к этому вопросу и знал заранее о нем.

— Да, остаться, — сказал Михл и продолжал: — Потому что воевать здесь приходится на два фронта: с одной стороны — все, будто сговорившиеся преследовать нас, а с другой стороны — вольнодумство, которое усиливается и готово пожрать и нас, и наших преследователей. Вот, например, недавно пришел из какого-то дальнего местечка паренек, совсем еще молодой, и стал плакать так, что никто не мог его успокоить. В чем же дело? Оказывается, он воспитывался в одном доме вместе со сводной сестрой, а когда они подросли, с ними, видимо, что-то произошло, что именно — он не говорит, но из-за этого он оставил родной дом, родной город и проделал долгий путь пешком. Он пришел к нам, заливаясь слезами, — когда ни посмотришь на него, слезы так и текут. Когда в утешение ему говорят: «Перестань же плакать, успокойся, молитвы и покаяние тебе помогут», то он рыдает еще громче и говорит, что ему ничего не может в этом деле помочь и он боится нового прегрешения, потому что и сейчас в голове у него одни только греховные мысли. Или еще случай — из тех, что бывают очень часто: приходит жена портного Авремла и жалуется, что Авремл ей давно уже не муж, не живет с ней, не приказывает ей, как водится в семье испокон веков. Но с женой Авремла еще можно поладить, она тихо плачет и уходит обратно. А вот недавно с такой же жалобой явилась жена носильщика Шолема, эта совсем другая — она подняла крик, обрушилась на нас с претензиями. «Вы подменили моего Шолема, — вопила она, — вы его заколдовали, его невозможно узнать, в дом он ничего не приносит, жена ему не нужна!.. Что ему нужно — козу в постель, что ли?» Она долго шумела, орала, требовала, чтобы ей вернули мужа…

Рассказывая об этом, Михл улыбался; с улыбкой слушал его и Лузи.

Они шли неторопливо, как на прогулке, — пройдя центральные улицы, взошли на мост, соединяющий две части города, верхнюю и нижнюю. Этот мост вел к улице, где стоял дом Мойше Машбера.

Было очень поздно, поэтому на мосту никого не было, ни проезжих, ни прохожих. Два фонаря — один в начале, другой в конце моста — слабо освещали все вокруг и, мерцая, отражались в реке. После жаркого дня река текла спокойно, от воды веяло прохладой, воздух был неподвижен, и ветерок не рябил водную гладь, даже камыши на берегах не шевелились. Звезды четко отражались в воде. И тем, кто шел по мосту, передавалось это чувство покоя.

Михл чувствовал себя после сегодняшней исповеди так, будто свободным и обновленным вырвался из душного помещения на свежий воздух. Лузи тоже был в хорошем настроении от сознания, что помог человеку, хотя его не оставляли новые заботы, он думал, остаться или нет и что ответить Михлу, когда тот спросит, сейчас или позднее, о его окончательном решении.

Они прошли мост и вышли на улицу за мостом, где был дом брата, и тут вдруг ощутили пронизывающий холодок: далеко, в юго-западной стороне неба линия горизонта надломилась, там было ветрено, и поблескивала молния, собирались тучи, стало похоже, что скоро разразится гроза. Спутники прибавили шагу, но когда подошли к дому Мойше Машбера, то перед расставанием задержались у калитки, чтобы закончить беседу. Михл напомнил Лузи о своем предложении и спросил:

— Как же вы решили, Лузи?

— Посмотрим, подумаем, — ответил Лузи. После этого они расстались, пожелав друг другу доброй ночи.

Михл торопливо зашагал обратно, поднявшийся ветер развевал полы его кафтана. Лузи, открыв калитку, вошел во двор брата.

Когда Лузи вошел в дом, в столовой уже никого из домочадцев не было, на этот раз даже Гителе не дождалась, пока он вернется. Только Мойше ждал брата.

В комнате, как всегда после долгого будничного вечера, оставался какой-то особенный запах от большого количества побывавших здесь людей. Сюда приходили доверенные, кассиры, солидно и чисто одетые, с холеными руками, почтительной речью и манерами; приходили и простые служащие, которые выполняют грубую работу, — чувствовали они себя не совсем свободно.

Здесь можно было встретить купцов, таких же, как и сам Мойше, давно уже имевших дела с хозяином этого дома, а также маклеров, предлагавших новые сделки; бывали здесь и ростовщики, процентщики.

Мойше Машбер в эти вечерние часы выглядел немного бледным. После встреч, приемов, разговоров его ждал легкий ужин, но садился он за стол усталый, и есть ему обычно не хотелось.

Так было и на этот раз. Когда Лузи вошел в столовую, он застал за столом уставшего брата. Лузи быстро умылся и тоже сел за стол. Между братьями завязался вялый, холодноватый разговор, как обычно в последнее время. Казалось, что говорили они только ради приличия, чтобы избежать тягостного молчания и главное — прямого разговора.

Единственное, о чем Мойше все же счел возможным спросить сейчас, это о том, собирается Лузи провести наступающие Дни покаяния — здесь, в N, или же он, как и все члены их общины, поедет в Умань, на Сион. Лузи ответил:

— Да, я поеду на Сион.

— Ну а потом? — опять спросил Мойше.

— А потом вернусь сюда, — ответил Лузи.

— Сюда?

— Да, чтобы остаться здесь навсегда.

В эту минуту с порога раздался голос, который неожиданно ворвался в ночную беседу братьев:

— Навсегда? Ой, как хорошо, что навсегда…

Братья повернули головы и увидели, что в дверях стоит человек невысокого роста, плохо одетый и еще молодой, лет тридцати. Но по его большой нечесаной светлой бороде, неопрятному и бедному облику, а главное, по его маленьким острым зрачкам, резко выделявшимся на фоне белков, было трудно определить его возраст: возможно, он был молод, но одежда его старила, а может быть, он стар, и только глаза глядят молодо.

Это был Алтер, третий брат Машбер.

Но достаточно было взглянуть на него, чтобы понять — это не брат, а несчастье; он хоть и улыбался простодушно, но выглядел, словно сквозь него прошли буйные вихри. Лоб его выглядел так, будто он не один раз бился им об стену, но пока еще не разбил; глаза — на первый взгляд добродушные, но при этом такие, что от их взгляда не только детей, но и взрослых могла бы охватить дрожь, так, что они бы убежали далеко прочь.

Здесь мы вынуждены на время прервать наше повествование, чтобы сказать несколько слов об Алтере.

Хотя, возможно, здесь не место говорить о нем, да и вообще, может быть, нет места для него — он ведь в этой книге активного участия не принимает; так что мы могли бы обойтись и без него или в крайнем случае кое-где о нем упомянуть. Но все-таки стоит задержаться на этом человеке подольше, потому что, хоть он активно в действии не участвует, кое-какое влияние на происходящее все же оказывает — уже потому, что живет в доме, о котором идет речь. Кроме того, он приходится близким родственником нашим героям, а кровь ведь не вода, и, может быть, у кого-нибудь из потомков этой семьи, даже через несколько поколений, исследователь найдет пусть даже ничтожные следы печального наследства, которое в поколении, фигурирующем в этой книге, к великому несчастью, выпало на долю одного Алтера.

Итак, об Алтере…

Он был младшим, последним ребенком родителей Мойше и Лузи. В детстве, до того как начал учиться в хедере, он был нормальным ребенком, но уже в хедере стали замечать, что он не может сосредоточиться и смотрит не в молитвенник, а куда-то в сторону. На первых порах думали, что это просто рассеянность и она пройдет со временем. Так утешали себя больше года, но потом увидели, что не проходит. Тогда мальчика начали лечить заговорами, молитвами и тому подобными средствами.

Ничего не помогало: ребенок растет умственно недоразвитым. Родители уже было отчаялись, но неожиданно, годам к семи, в один прекрасный день взгляд мальчика прояснился, стал осмысленным. И мальчик острее и внимательнее других детей начал прислушиваться и присматриваться ко всему, что его окружает, с жадностью стараясь все понять и узнать, словно хотел наверстать упущенные годы. Это сразу же заметили и пригласили лучших меламедов — мальчик не учил, а глотал книги. То, что другому давалось за месяц, он успевал усвоить за один день, на то, на что другие тратили год, у него уходил месяц.

Оказалось, у Алтера острый ум и необычайные способности; учителя и родители, чтоб не сглазить, говорили об этом шепотом. А родители, сами не зная почему, боялись этого еще больше, чем прежней тупости. Но с другой стороны, они не могли не радоваться сообразительности сына и предвидели, что его ждет большое будущее.

Шли годы… Младший брат уже давно перегнал в прилежании и знаниях старших братьев, оставил позади своих сверстников. И скоро об этом знали не только в городе, но далеко за его пределами.

Однако когда Алтеру исполнилось семнадцать лет, с ним опять что-то случилось. Он как будто угас, внутри у него словно сгорела какая-то нить.

Горе матери и всех родных было ужасно. Отца к тому времени уже не было в живых. Визитами к местным врачам они ничего не добились и отправились с Алтером в далекую русскую столицу к знаменитому в то время профессору. Этот профессор, рассказывали люди, долго расспрашивал о детстве Алтера, о его болезнях. Его заинтересовал рассказ матери об одном случае. Однажды, когда Алтер был совсем крохотным, он упал. После этого он горел, как в огне, голова пылала, и домашние врачи велели поставить ему пиявки за ухо. Так и сделали, но положились на прислугу, которая при нем дежурила, а прислуга недоглядела и вовремя не сняла пиявки. Потом профессор стал задавать другие вопросы — кто был отец мальчика, чем он болел, от чего умер. Из путаных, неясных ответов матери, к тому же плохо знавшей русский язык, профессор все же уразумел главное. И, с сожалением покачав головой, сказал:

— Так… Так, понятно — раввин, аскет…

Мать ушла в отчаянии, потеряв последнюю надежду на спасение. Профессор не только сейчас, но и в будущем не обещал улучшения. Вскоре у Алтера начались головные боли, да такие, что юноша иногда терял зрение. Все видели, что он мучается и проявляет нечеловеческое терпение, чтобы не кричать от боли.

Вскоре, однако, боль стала такой, что он начал кричать… Алтер кричал так отчаянно, что никто из близких, не говоря уже о посторонних, не мог находиться около него. Он кричал, как дикий зверь, так, что казалось, что вот-вот внутренности вылезут у него горлом от крика, и знающие его люди не могли поверить, что такой человек, как он, может издавать такие чудовищные звуки…

Так продолжалось, пока не кончится приступ. Все это периодически повторялось — отчаянные головные боли, душераздирающие крики, а потом слабость, равнодушие, полная апатия. Так ему предстояло прожить всю его будущую несчастную жизнь.

В спокойные периоды Алтера тянуло к музыке. Он нередко уходил из дома, большей частью ночами, когда на какой-нибудь дальней улице справляли свадьбу; слух у него так обострился, что он слышал музыку и тогда, когда ее никто не слышал. И если Алтера не было дома, все знали, что его надо искать на каком-нибудь торжестве. А когда торжеств не было, он оставался в своей комнате, сидел без дела, иногда разрывал в клочья на себе одежду, а потом собирал валяющиеся лоскутки, заботливо их складывал в одно место — он скапливал целые горы лоскутов. Иной раз он выбрасывал на свалку самые необходимые предметы, а иногда с каким-то диким, болезненным упорством собирал пылинки, которые казались ему неубранным мусором.

Мать, совсем еще не старая, не смогла выдержать этого горя, заболела и умерла. После этого братья нашли одну бедную вдову и за плату поселили у нее Алтера, с тем чтобы она следила и ухаживала за ним. Но когда, через две-три недели, Мойше навестил его, желая узнать, как он живет, не стало ли ему хуже, Алтер бросился к нему на шею, умоляя, чтобы его взяли домой. Он прижался к брату и так жалобно просил и обещал исправиться, что Мойше не выдержал, глаза его наполнились слезами, и он привел Алтера домой. С той поры Алтер жил у Мойше. До того как Мойше разбогател, Алтер жил вместе с его семьей. Но потом, когда Мойше купил известный всему городу помещичий дом, Алтеру отвели небольшой мезонин, вход в него был из кухни по лестнице. В те времена, когда дом принадлежал помещику, здесь жила прислуга. Единственное маленькое окно выходило в сад, и Алтер целыми часами стоял около него, задумавшись. В эту комнатку приносили еду и все необходимое, сам он очень редко спускался вниз, и так же редко к нему поднимался кто-либо из живших в доме, кроме прислуги.

Время от времени по дому, как и прежде, разносились его крики. Наблюдательные люди заметили, что головные боли у Алтера всегда начинались перед переменой погоды — летом перед грозой, зимой перед морозом или оттепелью.

Дети сначала пугались его криков, во время игр они в ужасе замирали и, подняв головы, смотрели на маленькое окошко над кухней, откуда они доносились. Но большинство детей, как и взрослые, привыкнув, перестали обращать внимание на вопли Алтера. И только один Меерке, когда Алтер кричал у себя наверху, пугался. На него это действовало сильнее, чем на остальных детей. Меерку почему-то тянуло наблюдать в такие минуты за Алтером. И Алтер тоже из всех детей выделял Меерку. Остальных он помнил плохо, путал их имена, но Меерку узнавал всегда.

— Меерка… Меерка! — радовался он, встретив мальчика где-нибудь, и особенно когда Меерка появлялся на пороге его комнаты.

Меерка смотрел, как Алтер сидит, иногда очень сосредоточенный, за своим столиком, держит в руках перо и что-то пишет, и взгляд у него более осмысленный, чем обычно. Когда кто-то из членов семьи однажды заинтересовался и случайно наткнулся на бумаги Алтера, то увидел, что пишет он письма и адресует их великим людям — героям Библии или каббалистических книг, которые запомнились ему издавна и теперь время от времени всплывают в помутившемся мозгу. Алтер обращался к ним, а иногда и к самому Господу Богу с просьбами, претензиями, а то и просто делился с ними различными соображениями, как равный с равными.

Небольшая часть этих писем сохранилась благодаря Меерке. Приводить хотя бы одно из них целиком мы нужным не считаем, но адресатов все же назовем. Писались эти письма на иврите «Пророку Ахию Силомлянину», «Рабби Бахье бен Иосифу», «Ангелу-хранителю Разиилу», «Навуходоносору — царю Вавилонскому», «Архангелу Гавриилу». И еще такое, к примеру: «Письмо Богу, отвечающему во время бедствия».

Меерка был одним из тех, кто заметил, что головные боли у Алтера начинаются обычно перед переменой погоды. Это на него так повлияло, что он сам стал очень чувствителен ко всякого рода переменам не только погоды, но и в домашней жизни, а когда стал постарше — то и в обществе. Однако о Меерке речь впереди. А пока добавим: Алтер каким-то непонятным путем угадывал, что в доме что-то назревает, и тогда — будь то ночью или днем, он тихо спускался из своего мезонина вниз, показывался на пороге и, глядя перед собой ясными нормальными глазами, делал разумное замечание или произносил несколько вполне осмысленных слов.

Так и на этот раз, когда в поздний час братья сидели за столом и негромко разговаривали, они услышали голос Алтера. Лузи и Мойше вскочили со своих мест и подошли к дверям. На пороге сошлись три брата. Старшие не спускали глаз с младшего, они положили руки ему на плечи, а Алтер припал к груди Лузи…

Наконец Мойше сказал:

— Иди, иди к себе, Алтер.

А Лузи посмотрел на него с болью, погладил по плечу и прошептал:

— Несчастная, грешная душа наша…

Вдруг что-то ударило в ставни. Это после жаркого дня и душного вечера откуда-то вырвался на волю ветер, таившийся на берегу реки или далеко у горизонта.

Ветер поднялся раньше, когда братья разговаривали; во дворе он поднял клубы пыли и стал клонить деревья. Лузи и Мойше этого не замечали. Но Алтер, как всегда, стоял у окна своей комнатушки и не мог этого не заметить; предчувствие грозы заставило его спуститься вниз. Завтра или, может быть, еще ночью начнутся мучительные боли — значит, для него надвигается горестный день. Но пока Алтер был спокоен, он стоял между братьями, припав к груди Лузи; затем он поднял голову и коротко, но вполне осмысленно произнес:

— Ты навсегда останешься здесь, Лузи? Ах, как хорошо, что навсегда…

 

IV

Сроли Гол

Для того чтобы были понятными дальнейшие события, следует ввести в эту книгу еще одно лицо. Однако для краткости мы пока дадим только его портрет. А подробно о нем — ниже.

Сроли Гол, человек в кафтане землистого цвета. В будни он обычно носит шелковую шапочку с лакированным козырьком — такого козырька ни у кого в городе нет. Зато в субботние и праздничные дни он облачается в суконный кафтан, очень длинный, без пояса, застегнутый на множество пуговиц (их гораздо больше, чем полагается), напоминающий сутану польского ксендза. На голове у него по субботам и праздникам суконная шапка очень странной формы — высокая, вроде башенки, и похожая на ушанку, у которой уши подняты наверх.

Шьет эти причудливые наряды Сроли сам. У него никого и ничего нет — ни семьи, ни близких, ни крова. Кормится он у чужих, преимущественно в богатых домах. Он вхож в эти дома; впрочем, «вхож» — означает, что человеку, который приходит, хозяева более или менее рады. А в данном случае это не так: приходу Сроли никто не рад. Его скорее побаиваются. Стоит его рассердить, затронуть его честь, и он начинает проклинать так, что все затыкают уши. Он сулит пожар, чуму, не останавливается и перед тем, чтобы сулить смерть даже малым детям.

Нередко можно видеть, как Сроли Гол стоит во дворе богатого дома или на улице, перед особняком какого-нибудь богача, задрав голову к водосточной трубе или к темному углу, к которому прилепилось гнездо ласточки, и ворчит, и проклинает:

— Ласточки… тоже мне ласточки… Плюют здесь на них!.. В святой храм Соломона могли принести огонь, а к дому богача не могут… Чтоб вы сгорели вместе с ним!..

Почему он сердится — никто не знает. С каких пор нищенствует — неизвестно, никто не осмеливается спросить, откуда он родом. Знают только, что он нездешний, что с ним приходится считаться и что больше всего от него достается богатым. Он появляется в доме, когда ему угодно — рано утром, к завтраку, или днем — к обеду, или поздно вечером — к ужину. Никогда ни с кем не здоровается, уходя, не прощается. Сразу садится за стол, ест, пьет, пока не насытится; редко вмешивается в домашние разговоры, но уши у него настороже. Он знает, что у кого происходит, и даже то, что должно произойти.

В присутствии Сроли Гола все чувствуют себя стесненно, а когда он уходит — облегченно вздыхают. Никто не переносит его кафтан землистого цвета, его лакированный козырек, сдвинутый набок так, что он закрывает левый глаз. Когда он в комнате, кажется, будто сидит немой могильщик в ожидании выноса покойника или застывший вестник судьбы, надвигающегося несчастья, который и сам по себе — несчастье. Редко увидишь его чем-нибудь занятым, разве что умрет кто-нибудь. Когда умирает богатый человек, он вырастает, как из-под земли. Он обязательно присутствует при омовении покойника. Ничего не делает, только стоит и смотрит, как хлопочут вокруг тела, видно, это доставляло ему удовольствие, и на его лице можно заметить нечто вроде оживления.

Если же он зол на покойника-богача, то старается и здесь учинить какую-нибудь каверзу: стаскивает простыни с постели и рвет их на мелкие лоскутья, якобы нужные для омовения. Требует побольше свечей, будто для того, чтобы поставить в изголовье покойника, а сам раздает их нищим, которые в такое время обычно толпятся в доме. Иногда он нарочно открывает краны самоваров, в которых греют воду для омовения. А когда служки, которым была нужна вода, его спрашивают:

— Что это вы делаете, реб Сроли? — он сердито отвечает:

— Не ваше дело… Не к спеху… Не опоздает… Ничего, пусть он тут еще немного посмердит.

Точно так же он ведет себя и на свадьбах у богатых. Он ненавидит их сытую изобильную жизнь, их шумные праздники, их пышные похороны.

На свадьбах Сроли никогда не занимает почетного места, хотя мог бы сесть, где ему вздумается, потому что никто бы не отважился его согнать. Он всегда усаживается за один стол с бедняками и подзуживает их:

— Лопайте, жрите, бродяги, набивайте ваши поганые кишки!

Ешьте, почтенные, — говорил он иной раз мягче, — наедайтесь, да еще с собой прихватите, знайте и помните, что едите вы не чужое, а Божье и свое собственное!

А когда бедняки наедались до отвала, а их карманы и торбы набивались доверху, Сроли кричал слугам:

— Люди голодны! Подать сюда, да побольше!

А когда стол опять заваливали всевозможной снедью, а бедняки собирались расходиться по домам, Сроли как бы нечаянно цеплял пуговицей кафтана бахрому скатерти, делал шаг, другой, а скатерть и все, что на ней было, — вся еда вместе с посудой, летело на пол и разбивалось вдребезги.

Кроме самого Господа Бога, он больше никого не боялся — ни праведников, ни ревнителей благочестия, ни других представителей Бога на земле. Смеялся над ними и особенно издевался над знаменитыми цадиками, которых посещают и почитают богачи. Верующих бедняков он никогда не задевал. Веруют, и пускай себе веруют. Но с богачами он в разговорах не стеснялся.

Сроли почти всегда молчал, и никто не мог похвастать, что слышал от него что-либо, кроме ругательств и проклятий. Но когда дело касалось богачей, Сроли мог — будь то в синагоге или в другом многолюдном месте — ворваться в разговор и во всеуслышанье наговорить такого, что одни в испуге отворачивались от него, как от заразы, а другие не в силах были оторвать от него глаз и, застыв, смотрели ему в рот.

Похоже, что Сроли объездил весь свет, все сам видел, а чего не видел сам — слышал от других, а если не слышал, то догадывался. Да и вообще он, казалось, видит сквозь стены и слышит за версту. Иной раз, как бы войдя в транс или когда на него находило безумие, он присоединялся к группе стоявших в кружок набожных евреев и начинал скабрезные рассказы об известных ребе. В городе говорили, что безнаказанно такие рассказы остаться не могут. И однажды Сроли чуть не поплатился за свой язык, — во всяком случае, он получил серьезное предупреждение.

Как-то в летний день он сидел у знакомого в доме недалеко от реки. И вдруг стало темно, мрачная туча надвинулась, столбом поднялась пыль, и разразилась гроза. В комнате, где за столом сидел Сроли, неожиданно раздался отчаянный грохот… Сроли подумал было, что обрушилась крыша или земля раскололась. Но в эту же минуту в раскрытую дверь влетело белое пламя, огненным вихрем пронеслось над его головой, закрутилось, завертелось по комнате, словно в поисках выхода, и вырвалось наружу через открытое окно.

Сроли не из пугливых, но от неожиданного грохота по спине у него побежал холодок. Он снял шапку, провел рукой по голове, и в одно мгновение поседевшие волосы отделились от корней, посыпались на пол и на одежду. Сроли поднялся и подошел к окну. Он увидел, что столетняя согнутая верба у реки, давно уже высохшая, сломана пополам, одна ее половина рухнула в реку, а другая горела как свеча. Некоторые верующие говорили потом:

— Видите, реб Сроли, это вам за ваши богопротивные разговоры… Это только пока предостережение! Сначала волосы, а потом и голова…

В ответ же он только смеялся и с обычной злостью отвечал:

— Волосы? А к чему мне они? Без них мне удобнее, легче, мыслям свободнее, а о голове моей прошу не беспокоиться. А кто беспокоится, тот глуп, и пусть он носится со своей глупостью на доброе здоровье.

С той поры шапка Сроли еще больше надвинута на левую сторону. Молчит он еще упорнее, все так же ненавидит то, что и раньше не терпел, все так же не жалует дома богачей. Он принял за правило поступать, как ему угодно, и правило это вынуждены были признать все знатные горожане и богачи, хотели они этого или нет. Хоть он, мол, им и враг, но входить в их дома он имеет полное право. Он имеет право, не ожидая приглашения, усесться за любой, самый изысканный стол, остаться ночевать, где и у кого и когда он пожелает, жить в любом доме, сколько ему угодно. Ему нельзя отказать. Так повелось издавна.

Свою ненависть и вражду он выражает открыто и прямо. Иногда, в очень редких случаях, в какой-нибудь большой праздник, Сроли, прервав общее веселье, пускался в пляс, обязательно с каким-нибудь нищим… Он вытаскивал из-за стола робкого нищего и танцевал с ним, да так, что все присутствующие не могли глаз оторвать от них, он мучил своего партнера, пока того седьмой пот не прошибет. После этого он обращался к нему нарочито громко, чтобы все слышали:

— Так запомни, что я тебе предсказываю, тебе, бедняку, и всем другим беднякам… Посмотри на них хорошенько… Все они пойдут… — Он обрывал фразу на полуслове, указывал на хозяев дома и на их гостей и затем после выразительной паузы добавлял: — На каторгу, в кандалах!..

На свадьбы бедняков, в самый разгар бедного веселья, он являлся непрошеным гостем, вырастал, как из-под земли, в своем длинном кафтане землистого цвета. Его там не знали, мало кто и слышал о нем, но он говорил:

— Я пришел повеселить жениха и невесту.

— Пожалуйста! — отвечали ему удивленно.

Тогда он доставал из кармана деревянную дудку, которую, наверное, купил когда-то у пастуха, и начинал играть.

Было интересно смотреть, как он держится. Сроли, конечно, не был музыкантом, музыка не была его специальностью, но он ловко перебирал пальцами, и дудка звучала чисто. Тело его как бы не принимало участия в игре. И не только тело, но и лицо ничего не выражало, словно застыло. Присутствующие с удивлением глядели на него и начинали понемногу пугаться неподвижного вида Сроли. Но он ни на кого не обращал внимания, как если бы не люди окружали его, а была перед ним зияющая пустота.

Играл он печально, так печально, что многие женщины, которые вообще мягкосердечны, переставали замечать играющего, а только слышали грустную мелодию и начинали плакать.

Тихие звуки, которые издавал этот древний, примитивный пастушеский инструмент, приносили в бедный домик нечто особенное: дыхание леса, аромат полей…

Всем, гостям и хозяевам, казалось, что они перенеслись в какой-то иной мир. Сроли умел заставить забыть обо всем, но никогда он этим не злоупотреблял.

Обычно бывало так: едва заметив, что внимание слушателей поглощено его игрой, Сроли тут же умолкал, так что аудитория оставалась в недоумении. А Сроли спешил к невесте, протягивал руку, будто просил заплатить ему за игру. Но никакой платы, никаких денег ему не надо было.

— Заплати мне танцем, невеста!

Невеста смущалась, не знала, как ей поступить. Тогда он простирал другую руку к гостям, как бы призывая их ответить.

— Конечно, конечно, заплати! — кричали все.

И невеста шла с ним танцевать. Он с ней поступал так же, как с нищим в богатом доме, танцевал до тех пор, пока невеста не выбьется из сил. Зато она на всю жизнь запоминала этого человека в кафтане землистого цвета. И в трудные годы тягот и лишений она этот танец связывала с лучшим воспоминанием о своей свадьбе.

После этого Сроли усаживали за свадебный стол, старались угостить всем, что было приготовлено к свадьбе, но он никогда не дожидался конца свадебного пиршества. Перед уходом всякий раз отзывал в сторону кого-нибудь из родных невесты и вручал свадебный подарок для невесты: серебряный рубль, бокальчик или какую-либо другую вещицу из серебра. Были ли эти вещицы его собственными, мы не знаем. Но если правда, что ради этого, как говорили люди, кое-где в богатом доме из буфета, где хранилось серебро, порою исчезала какая-нибудь вещь, — то и это не беда. Ни мы, ни богач, ни его дети, ни тем более сам Сроли по этому поводу не переживали.

Удивительный человек этот Сроли, странный, неуступчивый, колючий, как репей, — ни с какой стороны к нему не подступиться.

Некоторые, говоря о нем, высказывали мысль, что при всей его ненависти к сильным мира сего сам Сроли вышел из их среды. Это, по мнению многих, видно по манерам, по осанке, по привычкам. Всех поражала широта его натуры. Он мог, например, разуться посреди рынка и отдать свои сапоги какому-нибудь нищему, совсем незнакомому человеку, чтобы тот тут же их надел или продал, если ему очень нужны деньги.

Как-то во время пожара Сроли забрался в горящий дом бедняка, чтобы спасти его ветхий скарб. Потом он долго ходил с опаленными бровями и бородой.

Однажды Сроли ввязался в спор с самым известным ученым раввином города. Одна бедная женщина приготовила еду для больного. Раввин же запретил потреблять это блюдо, так как оно — трефное. Сроли случайно слышал этот разговор. И когда женщина собралась уходить, Сроли спросил, где она живет, и вскоре он ей принес горячую кастрюлю, в которой была очень хорошая еда. При этом он заявил, что кастрюлю прислал сам раввин. На самом же деле Сроли силой вырвал кастрюлю из рук жены раввина и ругался при этом последними словами, кричал, что закон, запрещающий есть трефное, — дрянь, а не закон. А если ребе с этим не согласен, пусть тогда сам и пострадает от этого закона и остается без обеда.

Такова одна выходка. И в тот же день — вторая: он раздобыл где-то денег и вернул жене раввина стоимость обеда, вежливо поблагодарив ее. Уходя же, он насмешливо ей пожелал:

— Чтоб ты не была женой раввина!

Когда в городе стало известно об этой истории, многие удивлялись нахальству Сроли, а другие весело и с удовольствием смеялись. Но все без исключения были поражены: кто бы мог подумать, что Сроли, которого никто никогда не видел с книгой в руках, не побоялся вступить в спор с раввином и даже отважился ему возражать.

Вот какие штуки выкидывал Сроли Гол. Каждый раз, к великому изумлению горожан, он придумывал что-то новое. Однако он не любил надолго привлекать к себе внимание, и когда замечал на себе любопытный взгляд, то втягивал голову в плечи, напускал на себя суровость.

Иногда Сроли совсем исчезал из города и отсутствовал многие месяцы кряду. Почему он это делал — неизвестно. То ли город ему надоедал и становилось противно ежедневное хождение по домам, то ли в самом деле он что-то скрывал и поэтому предпочитал, когда ему казалось, что он уж очень намозолил всем глаза, дать городу отдохнуть от себя.

Какова бы ни была причина, но каждый год он покидал N. Большей частью это случалось в конце зимы, когда последний снег уже стаял и лужицы подсохли. Он уходил иногда и позднее, в начале весны, когда дышать легко, когда начинают цвести сирень и каштаны, когда дороги становятся сухими, когда окна раскрываются настежь и ухо улавливает далекий шум летящих стай диких гусей.

В такое время Сроли охватывало беспокойство, он был то задумчив и рассеян, то насторожен. Наконец он доставал из своего убогого сундучка специально припасенную торбу, запихивал в нее все, что могло понадобиться в дороге, выходил на рассвете из дому и отправлялся в путь. Иногда, выходя со двора, он оглядывался назад и на прощание показывал кукиш, потом, отойдя, снова оборачивался и снова показывал кукиш. При этом он поглубже натягивал шапку с лакированным козырьком, а его расстегнутый кафтан развевался на ветру.

Сроли всегда шел посередине дороги. Никогда не сворачивал ни перед простой крестьянской телегой, ни перед купеческой пролеткой или перед экипажем помещика. За такую наглость — нежелание уступать дорогу — ему не раз доставалось от кучера, по желанию самого барина, который приказывал огреть кнутом наглеца еще и еще раз.

В дороге, особенно когда ветер дул ему в лицо, Сроли выглядел взлохмаченным, пейсы вразлет, фалды кафтана закинуты за спину — словно дьявол с цепи сорвался. Когда его нагоняла повозка, то он все так же упорно, не сворачивая в сторону, шел мерно, как если бы ему не было никакого дела до того, что у него за спиной. Но чаще всего в это время года, весной, в пору полевых работ, никого не встретишь на дороге, и Сроли шагал себе день-деньской без приключений, испытывая большое удовольствие от окружающей тишины. Лишь тихо гудели провода единственной телеграфной линии, проложенной недавно в том краю. В такие безмятежные дни Сроли не хотелось ни есть, ни пить, даже само его спокойствие казалось излишним. Путь его лежал к поселкам Дениши и Шумску, притаившимся в глубине лесов. Там жили его знакомые арендаторы и корчмари, у которых он обычно гостил подолгу, месяцами.

Поздно вечером он появлялся в Шумске, входил в дом к знакомому арендатору, где его знали и ожидали с прошлого года. Сроли снимал свою дорожную торбу, отбрасывал ее в сторонку. Набожные арендаторы приглашали его к вечерней трапезе, угощали свежим ржаным хлебом со сметаной или простоквашей.

Сроли чувствовал себя обновленным, деревенский покой пронизывал все его существо, он наслаждался тишиной, бесхитростными разговорами арендаторов, почетом и уважением, которые оказывают ему, жителю большого города. Ему по душе была деревенская жизнь: домик, где потолок над самой головой и стены пропитаны запахами сивухи, затхлой воды из старого колодца и домашней птицы — кур, гусей, которые после зимы уже успели обзавестись многочисленными выводками. По утрам и вечерам доносился писк вылупившихся птенцов.

Сроли было хорошо здесь; на заре, когда он слушал свирель пастуха, скликавшую стадо, сердце его замирало. Он любовался восходом солнца и стелющимся туманом, тихим пробуждением деревни, женщинами, идущими по воду, и крестьянскими ребятишками в отцовских картузах…

Все это доставляло ему большое удовольствие; и он совсем забывал о городе и своем озлоблении против состоятельных горожан. Можно поклясться, что Сроли в этой обстановке становился другим: его злоба испарялась. Недоверие и подозрительность, выражавшиеся и в походке, и в пристальном взгляде, — все это смягчалось здесь, и он добродушно улыбался даже во время молитвы. Перемена сказывалась и в его обхождении с хозяевами-арендаторами, которые кормили и поили его. Он не был с ними запанибрата, но не ворчал, не глядел исподлобья, не огрызался и не пускал в ход свои колкости, когда кто-нибудь из них обращался к нему.

Так проходил день, другой, проходила неделя… Затем он перебирался к какому-нибудь знакомому в тихую деревеньку, подальше в глушь лесов, где солнце по утрам долго не может пробиться сквозь чащу и где по вечерам оно прячется намного раньше, чем на равнине.

Чем дальше уходил он в глубь лесного края, тем мельче были деревеньки, а дороги менее укатанные. Арендаторы-евреи чувствовали себя в этой глуши людьми отчужденными и оторванными от мира; слишком редко заглядывал сюда кто-нибудь из города, а еще реже бывали в городе они сами.

Здесь царили невежество, темнота и еврейско-крестьянское суеверие. Один из арендаторов, у которого гостил Сроли, ни за что не хотел продавать домашнюю водку всем известной в округе колдунье. Арендатор утверждал, что однажды продал ей шкалик и после этого во всей бочке и в каждой налитой рюмке появились длинные зеленые шпильки, от которых крестьяне мучились адскими болями в животе, а иные Богу душу отдали.

Здесь евреи-арендаторы на своем языке «заговаривали» болезни и недуги крестьян, и, в свою очередь, крестьяне «лечили» евреев наговорами на своем языке.

Ходили слухи, что здесь по ночам в колодцах зажигаются свечи, вокруг колодцев бродят клячи с коронами на головах, а по дорогам, дальним и ближним, на неоседланных и разнузданных конях скачут черти и блуждающими огоньками завлекают в болото животных и людей, которые то ли гибнут, то ли вязнут в трясине и не могут оттуда вырваться.

С этими суевериями приходилось сталкиваться и Сроли, и он, несмотря на всю свою любовь к деревенскому покою, начинал рано или поздно чувствовать себя стесненно, словно ему не хватало воздуха, словно нечем становилось дышать…

Когда после длительной летней отлучки пора было возвращаться в город, он шел к корчмарю Менаше Тредьеру, выжившему из ума старику, который жил на иждивении у своих детей и все лето отлеживался на дерюге перед домом. Он был почти глухой и почти ничего не понимал. Единственное, что осталось у него от сознания, — он мог здороваться, подавать руку каждому, кто подходил к нему. При этом он забывал, что сегодня уже протягивал руку этому человеку.

Возле этого Менаше и можно было увидеть Сроли, сидящего и орущего ему прямо в ухо. Менаше спрашивал, пуская в ход оставшиеся в памяти немногие слова:

— А что слышно в городе, уважаемый гость?

Сроли отвечал:

— Слышно, реб Менаше, очень даже слышно! Большая новость: Мессия уже пришел!

Со скуки он начинал шутить со стариком, как с ребенком, и сочинять всякие глупости, например:

— Да, реб Менаше, Мессия уже явился, и город уже укладывает вещи и нанимает подводы, чтобы встретить Его… Баня топится круглую неделю, мужчины и женщины не вылезают из миквы, коровы и быки сами бегут на бойню; откупщик коробочного сбора удрал, и мясники продают мясо за бесценок. Собаки таскают коровьи головы, а кишки волочатся следом… Воры у всех карманы повырезали… Бедняки ходят в золоте, а богатые — в лохмотьях…

— Ну, ну… — поражался Менаше.

Сроли шутил, и видно было, что шутит он от нечего делать, что интерес к этим местам у него уже иссяк и ему пора уже в город.

Лето было на исходе, урожай убран, амбары заполнены, леса стояли в предосенней задумчивости — казалось, деревья теперь пораньше ложатся и попозже встают и все время слушают, как белки срывают орехи, готовя себе запасы на зиму…

И в один прекрасный день Сроли, ни с кем не простившись, брал свою торбу и снова знакомой дорогой, минуя те же деревни, шел к шляху. На протяжении всего пути с лица его не сходила тихая усмешка, выражая легкое презрение к тем, кого он видел последнее время, — и к выжившим из ума старикам, вроде Менаше, и к еще не выжившим, но вызывавшим у него то же чувство. Веселый выходил он на большую дорогу, свободно вздыхал после долгого пребывания в лесной глуши и устремлялся к городу, по которому уже стосковался.

 

V

Спор между братьями

Рано утром, после того вечера, когда три брата встретились в столовой у Мойше, у Алтера, как и можно было ожидать, начался припадок и он стал кричать неистово и исступленно. На этот раз припадок был таким сильным, что это удивило даже и его самого.

На дворе еще было темно, когда его крики услышали спавшие на кухне служанки; светелка Алтера была как раз над ними. Проснувшись, одна разбудила другую и сказала спросонья:

— Слышишь, в какую рань он сегодня заголосил?

Обе лежали на своих постелях с открытыми глазами — крики Алтера доносились так отчетливо, словно доходили не через потолок, а раздавались тут же. Им казалось, что так может кричать от нестерпимой боли только целый десяток рожениц сразу.

Позже Алтера услышали и домочадцы, спавшие в дальних комнатах. Первой проснулась Гителе, жена Мойше. Обычно от криков Алтера у нее сразу начинала болеть голова; потом она целый день оставалась в постели или бродила с повязкой на голове. Немного погодя проснулся и Мойше, а за ним и все другие взрослые; затем очередь дошла до старших детей и до Меерки.

На дворе кружил холодный ветер, напоминавший о приближении осени, — он забрался сюда еще с ночи и после наступления утра не смог выбраться, он беспрестанно рвал, гнул во все стороны, клонил к земле деревья, а то и ломал их.

Хмурое небо, как перед дождем, низко нависло над улицами и домами. И всем, кто смотрел в это утро из окна во двор, в голову приходили печальные мысли — как и всегда, когда погода портится.

В доме все были уже на ногах. Прислуга готовила на кухне завтрак, мыла посуду и ставила самовар.

На лицах взрослых можно было заметить озабоченность; причиной ее была не только плохая погода и не только крики Алтера, которые угнетали всех домочадцев и как бы лишали их дара речи. Нет, озабочены все были потому, что рано утром по дому разнеслось известие о том, что Лузи решил остаться в городе и что Мойше решением этим не совсем доволен.

Узнав эту новость, все почувствовали, что спор, тихо начавшийся между братьями, поначалу очень сдержанный, начинал выходить за пределы ограничивающих его рамок. Все почувствовали, что решение дяди Лузи — по существу, такое безобидное, решение, которое при других обстоятельствах все даже приветствовали бы и восприняли бы с большим удовлетворением, будто подкинуло дровишек в огонь.

За чаем взрослые сидели молча. Все поглядывали на Мойше, который выглядел озабоченно, поминутно смотрели на дверь, в которую мог выйти к утреннему чаю дядя Лузи. На этот раз всем не хотелось его видеть. Опасались, что теперь, когда все возбуждены и раздражены, из-за какой-нибудь мелочи может вспыхнуть ссора, и, с другой стороны, надеялись, что если сейчас удастся избежать ссоры, то, возможно, все стихнет и угаснет…

Но в это утро Лузи почему-то опаздывал к чаю — может быть, и нарочно. Зато в проеме другой двери, которая ведет из кухни в столовую, все вдруг увидели нежданного гостя. Это был Сроли, Сроли Гол.

Он, как обычно, вошел боком, тихий, молчаливый, с торбой, будто только что с дальней дороги. Но по его отдохнувшему лицу и глазам было видно, что ночь он провел не в пути и, вернувшись в город, успел где-то найти ночлег. Вместе с тем можно было заметить, что все происходящее в доме Машбера — тревожное ожидание неприятностей и то, что произошло накануне, — ему уже известно; каким-то образом все это уже дошло до его ушей. Также было заметно, что это явно доставляет ему удовольствие. Он явился в приподнятом настроении, глаза его светились злорадством.

Войдя в дом, он не сказал, как полагается, «здравствуйте!», не пожелал никому доброго утра. Торбу положил в угол — верный признак того, что он не собирается скоро уходить, что задержится подольше. Не ожидая приглашения, Сроли решительно сел за стол. Все заметили, что на этот раз его не интересует чай, — видимо, он уже где-то позавтракал. Глаза его скользили по сидевшим за столом, словно искали среди них кого-то. Кроме того, Сроли то и дело оборачивался к дверям, которые ведут в столовую, как бы предчувствуя, что в одной из них с минуты на минуту обязательно появится некто. Мойше неожиданно поднялся из-за стола и ушел, а чуть позже — братья словно сговорились не встречаться — через другую дверь появился Лузи. Сроли покосился на него и хотел, по обыкновению, тотчас же отвести взгляд, изобразить кислую гримасу, которую он привык строить другим. Однако на сей раз гримаса не получилась и даже напротив: Лузи так сильно приковал к себе его внимание, что Сроли вдруг вскочил со своего места, пошел ему навстречу и сделал то, что позволял себе чрезвычайно редко: подал Лузи руку и поздоровался с ним.

Правда, он тут же нахмурился, словно рассердился на себя за проявленную слабость, но что сделано, то сделано. Неожиданное рукопожатие говорило, во-первых, о том, что и Сроли не всегда владеет собой, что и он может иной раз изменить своим же собственным обычаям и правилам и что взятую на себя роль он при известных обстоятельствах выдержать до конца не в состоянии; во-вторых, это рукопожатие доказывало, что он, видимо, и раньше знал или видел в этом доме Лузи, а если и не видел, то все же имел о нем какое-то представление и выделял Лузи из всех остальных; и в-третьих, что именно ради Лузи он сегодня так рано явился сюда — то ли из любопытства, то ли по другой причине — это станет яснее потом; пока, глядя на Сроли, ничего определенного понять было нельзя.

Что касается Лузи, то он никакого особого интереса к Сроли не проявил, словно знал этого человека давно. Однако его удивило, что домочадцы в присутствии Сроли чувствуют себя неловко, что каждый старается поскорее кончить завтрак и потихоньку уйти от стола. Однако никто не заметил удивления Лузи. Вскоре за столом осталась только Гителе с обвязанной головой. Голова у нее болела с самого утра. Она осталась прежде всего для того, чтобы поухаживать, по обыкновению, за Лузи — налить и подать ему чаю и чтобы сейчас же, как только все разошлись, задать ему вопросы: первый из приличия — слышал ли он на рассвете крики Алтера? Получив утвердительный ответ, Гителе спросила о главном, что ее интересовало более всего и о чем Мойше рано утром, еще в спальне, сообщил ей; а она, в свою очередь, рассказала остальным домочадцам — о решении Лузи остаться в N.

— Да, это правда, — коротко ответил Лузи.

— А что ты решил сделать со своим домом и прочим имуществом?

— Продать.

— А здесь?

— Снять квартиру.

— Снять? У чужих, не у нас?

— Да, — коротко ответил Лузи.

У Гителе совсем опустились руки, головная боль усилилась, ей стало трудно оставаться за столом, и она ушла к себе.

После того как Гителе вышла из столовой, Лузи, оставшись один, начал, как всегда перед молитвой, ходить по комнате, заложив руки в задние карманы сюртука. Он был взволнован и встревожен: крики Алтера раздавались вновь и доносились сюда. Наконец Лузи не выдержал и быстро поднялся оттуда по ступенькам в комнату Алтера.

Комнатка выглядела запущенной. Обстановка, стены, казалось, оплакивают молодые годы Алтера; в окне, выходившем в сад, виднелась унылая картина: деревья, согнутые ветром, пыльный воздух, облачное небо.

Алтер стоял посреди комнаты, и вид у него был ужасный. Он беспрестанно заламывал руки, будто хотел вырвать их из суставов и отшвырнуть прочь. Лузи подошел к нему. Он пытался успокоить его — гладил по голове, вытирал со лба пот. Алтер на минуту затихал, но тотчас начинал кричать снова. И Лузи понял, что человеческая рука здесь бессильна, беспомощен даже самый близкий человек, с душой, полной сострадания. Он отвернулся, не в силах больше видеть муки, на которые обречен брат. Около двери он вдруг увидел мальчика. Это был Меерка. Лузи его сперва не заметил, Меерка стоял лицом к стене, боясь взглянуть на Алтера, но в то же время — точно прикованный к месту. После каждого крика Алтера он вздрагивал и едва сдерживался, чтобы не зарыдать.

Ничего не сказав, Лузи взял Меерку за руку и спустился с ним по лестнице и прошел через кухню в столовую. Сроли, который сидел один, увидев его вместе с ребенком, вскочил с места, но тут же спохватился и, как бы желая оправдать свою неожиданную учтивость, вдруг сказал то, о чем минуту назад, возможно, и не думал:

— Я бы хотел, если найдется у вас свободное время, побеседовать с вами. У меня к вам важное дело.

— Ко мне? — Лузи удивленно взглянул на него, будто увидел его впервые. — Сейчас не могу. — Он кивнул на ребенка, которого держал за руку. — Сейчас нет.

— Когда же?

— После молитвы, днем, вечером, когда пожелаете.

Сроли нахмурился и даже уже готов был ответить колкостью, однако воздержался, хотя по глазам его было видно, что он недоволен. Но не ответил Сроли не потому, что к Лузи он относился не так, как к другим, а главным образом по той причине, что, отказавшись побеседовать с ним, Лузи тут же покинул столовую и удалился в дальнюю, отведенную для него комнату.

Оставшись один, Сроли порылся в своей торбе, достал молитвенное облачение, филактерии и, надев их, наспех пробормотал молитву, затем снял облачение, спрятал все в торбу и направился в кухню, чтобы по старой привычке поболтать со служанками.

Однако на сей раз это ему не удалось: угнетенное настроение, царившее в это утро в доме, передалось и прислуге. Всегда словоохотливые, готовые в любое время лясы точить, слуги встретили Сроли не слишком радушно. Старшая кухарка, увидев его на пороге кухни, проворчала с явным пренебрежением:

— Здравствуйте, пожалуйста!

Правда, испугавшись своих слов, она тотчас постаралась загладить их более уважительными, но Сроли притворился, что ничего не слышал. Сделав вид, будто и не собирался задерживаться в кухне, он быстро вышел во двор. Немного погодя он оказался у запертой калитки сада; ветер хлестал ему в лицо. Затем его видели у колодца, он выглядел как человек, который изнывает от скуки, не зная, как убить время.

По-видимому, эта скука и привела его в приземистую избушку дворника Михалки. В избушке вся мебель состояла из топчана, табуретки и столика; здесь пахло потом, ржаным хлебом, увядшими травами и трубочным табаком-самосадом. В домике было только одно маленькое оконце, и поэтому даже днем здесь всегда было темно. Маленькая грошовая лампадка на проволочке мерцала в углу под низким потолком, перед закопченной иконой. Под лампадкой, на деревянной полочке, лежало несколько прутиков вербы, сохранившихся еще с прошлогоднего Вербного воскресенья, рядом стояла бутылка мутноватой, перестоявшей крещенской воды. Здесь же были две простые глиняные тарелки и деревянная ложка, с которой слезла краска. Это было все имущество, владельцем которого был старый сгорбившийся Михалка, потерявший уже почти совсем голос и зрение.

Сроли зашел сюда после долгого скитания по двору. Михалка обрадовался гостю. Правда, разговаривать с ним было не о чем, но приход гостя послужил поводом не браться за работу и пожаловаться на свою жизнь. Сроли словно сказал Михалке: «Ничего, работа не волк, не убежит, спешить некуда. Да и вообще, Михалка, ты уже достаточно поработал на своем веку, пора и отдохнуть». При этом Сроли глядел с насмешкой.

В хатке было темно — в это пасмурное утро единственное оконце совсем не пропускало света. Как обычно, пахло ржаным хлебом, каким-то деревом, некими снадобьями, махорочным дымом, который Михалка выпускал к потолку из своей древней прокуренной трубки.

Сроли все с тем же насмешливым выражением лица, почти не слушая, сочувствовал Михалке и поддакивал:

— Правильно, Михалка, на старости лет человек, что бездомная собака, тем более состоящий на службе у хозяев дворник. Да и стоит ли так много работать? Не пора ли уже на тот свет собираться?

— Да, верно, — расчувствовался Михалка, — я тоже так думаю и уже готовлюсь.

В подтверждение сказанного Михалка достал из-под подушки новую вышитую рубаху и белые полотняные штаны и показал Сроли, сказав, что это дочь из деревни недавно привезла отцу в подарок — все, что нужно для похорон.

И затем, чтобы подкрепить добрую мысль, которую высказал Сроли, Михалка доверительно рассказал, что он у дочери хранит маленькую кубышку, вдобавок она откармливает поросенка, так что хватит на поминки, имеется и вино, чтобы помянуть его добрым словом.

При этом он поведал Сроли и о некоторых приметах, которые он наблюдает в последнее время и которые свидетельствуют о том, что ему в самом деле надо готовиться в путь, что час его настал.

Вот, к примеру, несколько примет: помыв после ужина миску, он ставит ее, как всегда, донышком вниз, а утром находит ее перевернутой — дном вверх. Или, в последнее время, каждое утро, выходя из избы, он спотыкается о порог, как если бы у него оторвалась подметка и он ею зацепился, а на самом деле обувка цела. И каждый раз у него такое чувство, будто кто-то толкает его обратно, когда он выходит из дому, словно напоминая, что во дворе ему уже делать нечего. И еще, и еще! Но главная примета — вопли Алтера. Если бы Сроли слышал, как эта несчастная душа, этот убогий брат хозяина Алтер кричал сегодня в своей голубятне! Никогда еще он так не кричал. Верный признак: скоро что-то случится, домовой проголодался, требует жертвы…

— Все это началось с тех пор, как приехал этот самый… — шепнул Михалка, таинственно оглядываясь, а кого он имел в виду, не объяснил, не назвал по имени.

— Кто «этот самый»? — спросил Сроли.

— Второй брат хозяина. Гость, я хорошо знаю — он не раввин, не праведник, а колдун… из ваших и водится с домовым, — еще таинственнее, как магическую формулу, произнес Михалка.

Затем он сообщил Сроли шепотом, что знает этого человека издавна, когда тот приезжал в гости. Но никогда он не вел себя так странно, как на этот раз.

И тут Михалка добавил, что с тех пор, как Лузи приехал, он бродит по ночам, и даже перед дверью его, Михалки, домишки. С таким даже ясным днем боязно встретиться. Недоброе принес он с собой. Сроли смеется? Напрасно! Михалка кое-что понимает в этих делах…

Сроли на минутку стал серьезным, затем, словно одумавшись, опять рассмеялся. Он вдруг утратил всякий интерес к вздорной болтовне дворника и смотрел на него, как на нечто лишнее. Однако Михалка не замечал этого и продолжал говорить. Россказни тянулись бы без конца, если бы дворника не позвали на кухню. Будь Михалка один, он, вероятно, не так скоро расслышал бы, что его зовут. Однако Сроли, желая поскорее избавиться от собеседника, тотчас же указал ему на дверь кухни:

— Иди, тебя!

Михалка весьма неохотно покинул избу. А Сроли прилег на топчане с иконой и лампадкой у изголовья. От спертого воздуха, пропитанного запахом пропотевшей подстилки и различных снадобий, клонило ко сну, и Сроли постепенно задремал. Вскоре раздался его храп.

*

В мрачном настроении Мойше Машбер направился утром в свою банкирскую контору. Перед его мысленным взором все еще маячил Сроли в кафтане землистого цвета. При виде этого человека у Мойше сразу появлялась уверенность, что надо ждать неприятностей. Если он встречал днем Сроли, значит, вечер будет плохим, если вечером — можно быть уверенным, что ночью приснится дурной сон. Если же Сроли попадался на глаза утром — весь день будет нехорошим, ничего доброго не жди.

Так было и в этот раз. Неотступно стоял перед его глазами Сроли, человек, который без единого слова приветствия входит в чужой дом. Но не он был главной причиной мрачного настроения Мойше. Главное — Лузи… Мойше понимал, что его недовольство братом происходит не только оттого, что Лузи свернул с общепринятого пути и примкнул к общине, идущей иным путем. В конце концов, если человек заблуждается, можно простить ему это, постараться сгладить острые углы и даже примириться с его заблуждениями и ошибками.

Но нет, не в заблуждениях Лузи главная причина. Главное в том, что брат выступает против основы основ, против того, на чем мир зиждется испокон веков, — против стремления стать богатым и не стыдиться этого. Он видит в этом нечто зазорное. Лузи стал смотреть с презрением, даже враждебно на богачей.

Эту перемену Мойше заметил сразу по приезде Лузи. Она видна в его взгляде, в его поведении, в его совершенно безразличном отношении ко всему тому, что касается Мойше. Прежде Лузи хоть и не проявлял заметного интереса к делам брата, но все же иногда спрашивал, как идут дела, узнавал, выслушивал. В этот раз он как чужой, не только не спрашивает сам, но и, когда ему рассказывают, не слушает.

Правда, все это мало беспокоит Мойше. Он так поглощен делами, что уже не он руководит ими, а они им. Мойше никогда не перестает думать о них, не может перестать, если б даже захотел. И Мойше не терпит, когда кто-либо становится ему поперек пути и мешает течению его дел.

Брат как бы напоминает ему о грехе, особенно в последний его приезд. Его решение остаться в городе Мойше воспринял почти как выпад против себя. Решение Лузи подействовало на него так же скверно, как — хоть это и не сравнить — сегодняшнее появление Сроли в его доме. Об этом думал Мойше, когда вышел из дому и направился к себе в контору.

Мойше прошел по своей тихой, отдаленной от рынка улице, затем вступил на мост, соединяющий «нижнюю» часть города с «верхней». Когда он шел по мосту, у него на лице не было того выражения благодушия, с каким он обычно здоровался со встречными знакомыми, еще издали почтительно кланяющимися ему. Нет, на этот раз он как бы никого не замечал — ни тех, кто шел ему навстречу, ни догонявших его. Не замечал он и плохую погоду и ветер, который пылил, разрывал гладь реки и наклонял верхушки густо разросшегося камыша. Не заметил он и продрогшего и промокшего старого рыбака, стоявшего, как всегда, в своей маленькой утлой лодчонке среди камышовых зарослей. Обычно он любил порассуждать сам с собой о житье-бытье этого горемыки.

Не заметил Мойше и того, как оказался на улице, где находится контора; не увидел он и стоявшей около конторы пролетки, свидетельствовавшей, что приехал кто-то нездешний. Это мог быть, к примеру, богатый купец, которому срочно понадобилось повидаться с Мойше. Но скорее всего, это вернулся зять Нохум Ленчер. Нохум хорошо говорит по-польски, и поэтому Мойше время от времени посылает его в помещичьи имения либо взыскивать проценты по старым долгам, либо договариваться и заключать новые сделки.

И действительно, возле конторы стояла пролетка Нохума. Зять нынче почему-то не заехал, как обычно, прямо домой, а прикатил в контору. Это говорило о том, что поездка прошла не совсем гладко.

Нохум, видимо, привез либо благоприятные вести, либо очень плохие. Если весть добрая, он тут же похвастается ею перед тестем, нарочито громко, чтобы все слышали. Если, напротив, весть дурная — сообщит втихомолку, шепотом, с глазу на глаз. Но и в этом случае изложит все дело так, чтобы тесть понял, что, если бы не он, Нохум, было бы еще хуже, стряслась бы еще большая беда.

Так оно и было.

Мойше вошел в контору, и первым, кто бросился ему в глаза, был высокий, стройный Нохум Ленчер.

Вскользь заметим, что Нохум — гордец и порядочный хвастун. Происходит он из семьи, которая из поколения в поколение имела дела с поляками, и в его еврейской речи звучало некое высокомерие, особенно когда он говорил о себе. Уроженец Каменца, Нохум, как и все выходцы из этой полубессарабской области, вместо «их» (т. е. «я» по-еврейски) выговаривал «эх» и «окал». Одевался он наполовину как хасид, наполовину как помещик, всегда был безукоризненно опрятен и даже в будничной одежде выглядел гораздо лучше других молодых людей своего круга. Черная бородка выгодно оттеняла бледное лицо с чуть вздернутым беспокойным носом.

На этот раз его лицо было бледнее обычного, почти белым. Это можно было объяснить усталостью с дороги — человек не спал, намучился. Однако на сей раз, помимо усталости, можно было еще что-то заметить: по всему видно было, что с ним произошло нечто необычайное.

Нохум часто и беспокойно шмыгал носом и нетерпеливо вышагивал по коридору. На вопросы он отвечал отрывисто и все время поглядывал на дверь в ожидании, что наконец появится тот, кто ему нужен, — в данном случае тесть Мойше.

Нохум приехал к самому открытию конторы. Появившийся вслед за ним Шолом Шмарион, который обычно прибегает в контору одним из первых, увидев Нохума возбужденным, взволнованным, тут же попытался поюлить возле него, понюхать, льстивыми сладкими речами выудить, откуда он приехал, выпытать, у какого пана был, а главное, старался заглянуть в глаза, чтобы то, что Нохумом недосказано, угадать без слов.

Но Нохум, насколько было возможно, отделывался от назойливых вопросов Шмариона скупыми, ничего не значащими ответами, всячески избегая подробного разговора. Наконец под предлогом, что ему нужно выяснить кое-что у одного из служащих, ему удалось улизнуть.

И вот вошел Мойше. Навстречу ему ринулись посетители — кто по важному делу, а кто и по не очень важному, но все они спешили засвидетельствовать свое уважение к почтенному хозяину. Увидев зятя, бледного и расстроенного, Мойше поспешно откланялся всем и стремительно направился к Нохуму.

По первым же бессвязным словам зятя Мойше понял, что случилось недоброе, — Нохум привез плохую весть.

— Мне нужно кое-что сказать вам, — произнес зять.

Они вошли в так называемую «совещательную комнату» — сперва Мойше, за ним Нохум, плотно прикрыли дверь. Для всех в конторе это означало: тесть и зять очень заняты и не хотят, чтобы им мешали.

Мойше встревоженно спросил:

— Что случилось?

Главной целью поездки Нохума было посетить пана Рудницкого, известного кутилу, развратника, безудержного мота, уже успевшего растранжирить большую часть своего состояния. Несколько дней назад Рудницкий прислал к Мойше своего человека с просьбой вернуть ему векселя, у которых подошел срок погашения, — он якобы хотел по ним расплатиться. В свое время Мойше позарился на эти высокие проценты и дал себя уговорить Шмариону и другим, одолжил Рудницкому слишком большую сумму, больше, чем следовало бы по здравому смыслу. Он позарился на панские проценты и рискнул основным капиталом. Трезвый рассудок говорил ему иное. Да и были люди, которые хорошо знали Рудницкого и предупреждали его, призывали быть предусмотрительным.

Вспомнив все это, Мойше, еще не услышав ни одного слова от Нохума, уже понял, что зять вернулся ни с чем, что у пана Рудницкого увязла кругленькая сумма во много тысяч рублей. Однако подробности были еще неизвестны, к тому же не хотелось верить; не так легко было поверить, что потеряно целое состояние. Он снова обратился к Нохуму с тем же вопросом:

— Что случилось?

— Случилась беда, — ответил дрожащим голосом Нохум.

— Но что же именно? — с нетерпением переспросил Мойше. — Сбежал? Обанкротился? Отказался платить?

— Нет, хуже.

— Но что может быть хуже?

— Даже если бы он заплатил, мы бы своих денег не увидели.

— Не понимаю. Что все это значит? — воскликнул в крайнем возбуждении Мойше.

— Это значит, что мы потеряли векселя.

— Как потеряли? Что потеряли? Говори яснее. Ты потерял? Как, когда, каким образом?

— Нет, не потерял, но мы их лишились.

— Хоть убей, не понимаю, не могу догадаться, что ты хочешь этим сказать?

Нохум стал рассказывать длинную, тягостную историю, совершенно необычайную и исключительную, редкую даже в делах с помещиками и даже с такими, как Рудницкий, от которого всего можно ожидать. Правда, тот, кто был ближе знаком с Рудницким, может быть, ничему и не удивился бы.

Нохум начал с того, как он вчера, приехав в усадьбу Рудницкого, явился к управляющему и сообщил, что привез векселя и хотел бы встретиться с паном. Управляющий ответил, что сейчас этого сделать нельзя, поскольку пан очень поздно лег, и придется подождать.

Когда Рудницкий встал и позавтракал, он позвал к себе Нохума. Уже входя в покои, Нохум почувствовал, что приехал он в не добрый час. Рудницкий был очень рассеян, плохо слушал и не понимал, что ему говорил; то ли он много проиграл ночью в карты, то ли другая какая-то неприятность приключилась.

В конце концов он понял, зачем приехал Нохум, и вдруг оживился, повеселел, словно к нему пожаловал близкий друг, которого он давно не видел. Стал называть по имени: «пан Нохум, пан Нохум», положил руку ему на плечо, потом взял под руку и стал водить по комнатам, обошел с ним весь замок, при этом рассказывал всякие истории, не имеющие никакого отношения к делу, то есть к оплате векселей. Поведал, где и с кем встречался, сколько и с кем времени проводил, какие сделки заключал, что купил и что продал. О том, что выменял такую-то собаку на другую, такого-то слугу на другого, лес выменял на луг, луг на лес. Имел дела и с крестьянами и с евреями, ближними и дальними шинкарями, арендаторами.

Все это он рассказывал, хвастая и похваляясь своими успехами; в последнее время ему очень везет, за что ни возьмется, во всем удача. Управляющего и эконома, бессовестно обкрадывавших его и набивших карманы его добром, он разоблачил и прогнал, принял на их место новых, честных. Теперь у него душа спокойна, состояние его в надежных руках, оно уже начинает расти. Дурная молва о нем, распространившаяся среди купцов по вине проворовавшихся служащих, которым он доверился, теперь сменится доброй славой, его имя зазвучит по-другому, по-новому, пан Нохум может быть в этом уверен.

Рудницкий был в отличном расположении духа, разоткровенничался и даже шепнул Нохуму, что в самом скором времени к нему вернется та самая пани, которая было покинула его и уехала к своим в Варшаву. Правда, ей обещан драгоценный подарок. Подарок уже приобретен. Для этого он занял у одного еврея большую сумму под залог большого участка леса. Условия займа не блестящие, но это чепуха, мелочь… Главное, что дела идут хорошо, а в дальнейшем пойдут еще лучше.

И вот пусть посмотрит пан Нохум… Рудницкий повел Нохума в псарню, конюшню, не переставая утверждать, что таких рысаков и гончих не найти даже у тех, кто побогаче его. Он-де страстный любитель животных, знает в них толк, а другие ничего не смыслят, у них нет вкуса, и никогда они не будут иметь такую конюшню и такую свору.

И так до вечера. Показав Нохуму двор, хлев и прочее, пан Рудницкий, уже заметно уставший, повел своего гостя напоследок в «охотничью», где стены были увешаны сверху донизу различными видами оружия. В комнате был только маленький столик, на котором стояло небольшое зеркало. Рудницкий подошел и взглянул на себя… И вдруг он совершенно переменился, как-то сразу приуныл, загрустил, от прежнего бахвальства не осталось и следа.

Усевшись за столиком, он приказал слуге принести вина для двоих, то есть для себя и Нохума. Нохум от вина отказался, и Рудницкий пил один, молча, все больше мрачнея. Изрядное количество вина не могло вывести его из внезапной меланхолии.

Вдруг он поднялся и при слабом свете единственной свечи, горевшей на столике, начал шарить по стене. Выбрал пистолет и, подойдя с ним к зеркалу, приставил его сперва к груди, потом к раскрытому рту, затем к виску, словно прикидывая, как лучше выстрелить в себя, каким образом покрасивее или легче покончить с собой.

Внезапно он повернулся к Нохуму, у которого душа ушла в пятки при виде того, что делает или собирается делать пан Рудницкий. Тут Рудницкий рассмеялся. Нохум подошел к нему и почтительно, деликатно, как полагается при обращении с паном, да еще подвыпившим и, как видел Нохум, попавшим в большую беду, стал уговаривать: пусть, мол, пан так не шутит, это нехорошая, опасная шутка. Пан сейчас выпивши, и, упаси Господь, еще случится несчастье, пусть он положит пистолет на место… Рудницкий снова рассмеялся и сказал:

— Банкрот естэм, инаго выйсця нема, — то есть: «Я банкрот, и для шляхтича другого выхода нет».

Он подошел к двери, запер ее, и, вернувшись к столику, обратился к Нохуму:

— Мы одни, и я не стыжусь сказать всю правду. Это мой единственный выход. Я теперь, пан Нохум, у вас в руках, от вас зависит моя судьба… Вы купец, и вам должно быть известно, что такое критический момент. Так вот у меня сейчас именно такой критический момент. Денег нет, в последнее время я много проиграл, много потерял по другим причинам. Разумеется, до окончательного краха далеко, уверен, что выкручусь, поправлю дела, но погасить крупную сумму, которую задолжал вам и вашему тестю, я сейчас не в состоянии. Это еще не все: я не абы кто, я — дворянин, честь для меня — превыше всего, так же, как мои родители никогда не позорили свое имя, так и я не могу этого допустить: чем остаться живым банкротом и прослыть таковым, я непременно должен получить векселя обратно, иначе буду вынужден покончить с собой. Я знаю, что вы, вернув мне векселя, никому об этом не скажете: сумма слишком велика, и, если об этом узнают купцы, денежные тузы, это, прежде всего, вам же и повредит. Поэтому я надеюсь, что до поры до времени, пока положение не изменится к лучшему и я смогу честно и благородно, пан Нохум может быть в этом уверен, вернуть долг, это дело останется в глубокой тайне, о нем будут знать только мы оба и ваш тесть… Если же вы не можете на это пойти, не согласны, то у меня нет другого выхода… Но знайте, — многозначительно добавил он, — если это свершится, если я сейчас застрелюсь, возникнут самые неприятные последствия для вас: мы вдвоем в комнате, причем вы — кредитор, а я дворянин, ваш должник…

— И ты отдал ему векселя? — вне себя воскликнул Мойше.

— Да, тесть… А как бы вы поступили на моем месте? — спросил Нохум.

— Что значит — я? Что за вопрос?

— Что же другое, по-вашему, я мог сделать?

— Что значит: что? Объяснить ему, растолковать, что от него не требуют немедленно погасить долг, время терпит, никто не торопит его, наконец, что никто о просрочке векселей не будет знать.

— Все это я говорил ему, уговаривал, убеждал, клялся, что ни одна живая душа не будет знать, а он твердит свое — или векселя, или пуля в лоб.

— Нужно было найти выход, хотя бы выскочить в окно, через любую щель, кричать, собирать людей, позвать слуг в свидетели, что-то нужно было предпринять! Как это можно просто отдать!

Нохум, который и в самом деле был повинен в том, что безрассудно выпустил из рук целое состояние, вспомнил, в каком положении он оказался, будучи у пана. Вспомнил выражение лица Рудницкого, его хриплый голос, пистолет, на который тот смотрел, как на ангела смерти; в ту минуту не только деньги, но и сам Нохум был в страшной опасности: на него могли бы возвести напраслину, а могли бы и убить на месте.

— Тесть, — сказал Нохум. — Что такое «пан» я знаю! Я знаю их лучше вас! И я вам говорю: благодарите Бога, что вам приходится оплакивать только деньги, могло случиться так, что вы горевали бы о чем-то, что поважнее…

— Что же может быть важнее? — не унимался Мойше.

— Важнее? Могло случиться так, что вам пришлось бы оплакивать меня, мою голову оплакивать… Я отец семейства, и дети мои едва не остались сиротами.

Мойше взглянул на зятя и подумал, что Нохум, пожалуй, прав. Однако он был слишком возмущен и никак не мог прийти в себя.

Зять стоял посреди комнаты, а Мойше шагал от стены к стене и выкрикивал: «Жулик, мот, он у меня сгниет в тюрьме, я это так не оставлю». Он замолкал, но потом снова восклицал: «Это неслыханно! Такое бывает раз в тысячу лет!» И снова наступал на зятя, а тот отбивался как мог, повторяя свои доводы, обнадеживая и уверяя, что им не надо отчаиваться, что дело еще может повернуться к лучшему. Наконец, после того, как Мойше мысленно перебрал все способы и средства спасения, он остановился на единственно возможном в настоящий момент решении, а именно: немедленно обратиться к своему адвокату. Итак, прежде всего к адвокату, а там видно будет.

Мойше велел Нохуму отправляться домой и никому ничего не рассказывать, а сам, не задерживаясь ни на минуту, ни с кем не перемолвившись ни словом, прошел через комнату, где находились служащие и клиенты, вышел из конторы и направился к своему поверенному.

Афера Рудницкого стала для Мойше серьезным ударом. Еще один или несколько таких ударов, и даже такой богач, как Мойше Машбер, будет разорен — если и не окончательно, то, во всяком случае, состояние его будет подорвано. В результате таких потрясений почва под ногами начнет колебаться, имя потеряет вес и такие люди, как Шолом Шмарион или ему подобные, те самые, которые вертятся перед глазами, лебезят, подлизываются, льстят без меры, как только почуют, что пахнет падалью, отвернутся от него и будут пресмыкаться перед новыми хозяевами.

Мойше хорошо знал, что нужно остерегаться этих людей и, если что случилось, первым долгом постараться, чтобы никто об этом не знал. Поэтому, пройдя через комнату и направляясь к выходу, он поспешно отвернулся от посетителей. Выйдя на улицу, он вспомнил, что был расстроен сегодня уже с утра, на душе было тяжело и приметы сулили плохой день. «Хоть бы больше ничего не произошло!» — подумал Мойше.

Но случаю было угодно, чтобы его желание не сбылось. Еще одно происшествие омрачило этот день. Непосредственно Мойше или его родных оно не затрагивало, но имело серьезные последствия, которые касались и его.

Оно случилось на принадлежавшем Мойше Машберу складе керосина. Складом и магазином при нем управлял второй зять Мойше — Янкеле Гродштейн (подробнее речь о нем пойдет далее). У Янкеле был помощник, некий Либерзон, совмещавший в своем лице должности бухгалтера и кассира. Тяжелую работу выполняли приказчики Элиокум и Зися, им помогал юный подмастерье Катеруха. Они обслуживали оптовых покупателей — главным образом приезжих из окрестных селений, увозивших большие бочки керосина; в розницу магазин не торговал. Когда бывало много покупателей, приказчики прибегали к услугам базарных людишек, которые вместе с ними таскали бочки из склада, вкатывали на подводы и привязывали веревками. Элиокум со своими короткими толстыми пальцами, которые как бы состояли из двух, а не из трех фаланг, как у всех людей, работал споро, уверенный в своей силе. Был он неразговорчив, всегда только чуть улыбался. Сила чувствовалась во всех его движениях, лицо дышало здоровьем. Даже среди грузчиков он слыл богатырем, от его кулака бежали, как от чумы, а кого настигал даже один его удар, тот мог уже говорить предсмертную исповедь.

Второй приказчик Зися, сравнительно еще молодой человек, был куда слабее. Тяжелая работа изнуряла его. Зися кормил большую семья, но он был из тех бедняков, которые не любят показывать свою бедность. Несмотря на мизерный заработок, его в субботу и в праздники нельзя узнать: брюки выутюжены, сапоги начищены, зимой он щеголял в хорьковом тулупе, сохранившемся после свадьбы.

Зися от природы был человеком крепким, но от тяжелой работы и постоянных забот выглядел старше своих лет, аккуратно причесанная бородка оттеняла его изжелта-бледное лицо.

Когда поздно вечером он, усталый и измученный непосильным трудом, возвращался домой, жена и мать тяжело вздыхали — они знали о семейной болезни, доставшейся ему по наследству, знали, что ему следовало жить по-иному, но как это сделать? Откуда взять средства, откуда ждать помощи? Ростовщики есть ростовщики, а хозяин, хоть и родственник — а Зися был дальним родственником Мойше Машбера, — он все же хозяин…

Самый молодой из них, Катеруха, был порядочным повесой, насмешником и озорником. Весь базар при встрече с ним считал своим долгом нахлобучить ему шапку на глаза, щелкнуть по носу или сделать что-нибудь еще в этом роде; но Катеруха никогда ни на кого не обижался.

Он всех слушал, всем угождал, а к своим двум старшим товарищам Зисе и Элиокуму был особенно крепко привязан и готов был ради них броситься в огонь и в воду.

В этот день Зися с самого утра чувствовал себя неважно, его знобило. К своему скудному завтраку он не притронулся. Есть не хотелось. Элиокум и Катеруха, когда могли обойтись без него, делали всю работу сами. Но позже, в полдень, срочно понадобилось обслужить одного приезжего покупателя, который очень торопился, подгонял, стоял над душой, требуя, чтобы бочки поскорее подняли на телегу. Ему надо было еще сегодня засветло вернуться домой. Увидев, что Элиокум и Катеруха сами не управятся, сидевший в сторонке Зися забыл о своем недомогании и начал усердно подсоблять, а те решили, что Зися чувствует себя лучше и снова готов работать…

Спустившись в глубокий подвал, они трое потащили по скользким, замызганным ступеням большую, четырехпудовую бочку. Элиокум и Катеруха толкали снизу, а Зися с возницей вытягивали на себя сверху. Когда бочка была вытащена, Элиокум и Катеруха, поднявшись из темного подвала, увидели, что Зисе плохо. Он почти терял сознание.

Катеруха подбежал к нему, Зися ослабевшей рукой оперся на его плечо. По дороге от склада до магазина, куда Катеруха повел его, Зися с каждой секундой все больше бледнел, глаза закрывались, силы покидали его, и он еле дотащился до ступенек. Здесь он свалился как подкошенный, и вдруг из его горла хлынула кровь.

Катеруха поднял шум. Элиокум, приподняв голову Зиси, подложил какую-то одежку. Из магазина вышел кассир, и одновременно из ближних лавок прибежали носильщики, приказчики, прохожие. Кто-то сказал: «Доктора… Нужно позвать доктора», другие советовали скорее отвезти Зисю домой. Кто-то брызгал на него водой. Старый базарный носильщик Фридл подошел к Зисе и сказал:

— Зися, держись!.. Крепись! Зися, возьми себя в руки!

— Доработался… — пробормотал кто-то из стоящих в толпе.

— Вот она судьба нашего брата…

— Ну конечно, — проговорила проходившая мимо пожилая женщина. — Богачи жрут в три горла, а у бедняков из глотки хлещет кровь.

— Горе, горе его матери, Малке-Риве! Ведь он у нее один остался, единственный, — тяжело вздохнула торговка. — Но почему он все еще лежит здесь? Что это за место для него? Он ведь может умереть!

— Надо нанять извозчика и отвезти его домой! Да поскорее! — заговорили в толпе.

Благочестивый бухгалтер Либерзон, с аккуратно расчесанной бородкой, стоял безучастно, словно ожидал, что сейчас Зися сам, без посторонней помощи поднимется с крыльца. Но когда до ушей Либерзона донеслись выкрики и требования что-нибудь предпринять и, главное, когда он услышал, что чужие, посторонние люди все чаще вспоминают недобрым словом имя хозяина, которое ему, старейшему и преданному служащему, дороже волос собственной бороды, — он, Либерзон, вбежал в магазин, бросился к ящику стола, достал несколько монет, запер ящик, вышел к толпе, окружавшей Зисю, и обратился к Катерухе, растерянному и угрюмому, как и все вокруг:

— Вот тебе деньги, поди приведи извозчика, да только поторгуйся с ним.

Через несколько минут Катеруха привел извозчика. Вместе с Элиокумом они взяли Зисю под руки и осторожно усадили его в повозку. Элиокум не мог отлучиться из магазина, и Зисю провожал только Катеруха. Когда извозчик тронулся с места, народ еще некоторое время толпился, обсуждая случившееся. Между тем преданный хозяину благочестивый Либерзон вошел в магазин, взял приходно-расходную книгу и, поглядывая искоса прищуренным глазом, записал: «Извозчик для приказчика Зиси…»

В эту минуту появился Мойше Машбер. Он считал магазин делом второстепенным и редко в него заглядывал. Но сейчас, проходя мимо и увидев около магазина сборище людей, он решил завернуть сюда. Он тут же обратился к всполошившемуся Либерзону, который почтительно пустился ему навстречу:

— Что случилось? Что за сборище у магазина?

— Ничего особенного… ничего… — угодливо заговорил бухгалтер. — Приказчику Зисе стало немного дурно… Кровь горлом пошла, его только что отвезли домой…

*

Было бы, конечно, гораздо лучше, чтобы в этот день вечером у Мойше обошлось без гостей. Но, как специально, у него стали собираться люди. Первым пришел Либерзон, который подумал, что, возможно, из-за Зиси у хозяина могут возникнуть неприятности, и хотел быть в курсе событий.

Либерзон вертелся в столовой, готовый встретить добрым словом каждого из домочадцев и уже заранее соглашаясь со всем, что там скажут, будь это даже величайшая глупость. Вслед за Либерзоном появился зять Нохум Ленчер, виновник самых больших сегодняшних огорчений Мойше Машбера. По-видимому, он еще не успокоился после утреннего разговора с тестем. С волнением ждал он продолжения беседы, — может быть, тесть расскажет о своем разговоре с поверенным и пожелает обсудить с ним шаги, которые следует предпринять.

Пришел также Янкеле Гродштейн — второй зять Мойше, которого знакомые и домочадцы прозвали Тихим Голубем, а прислуга называла — Тот, Что в Чулках. Янкеле ходил бесшумно, тихо ступая. Пришел он прежде всего для того, чтобы получить у Либерзона отчет о том, как прошел день в магазине. Сам он сегодня в магазине не был — Янкеле часто где-то пропадал, тратил драгоценное время совсем не по-деловому.

В столовой оказался и Шолом Шмарион, хотя совсем не в обычае этого человека было посещать вечерами чужие дома. Он вполне успевал за день увидеть и услышать все, что могло ему понадобиться. Уши его всегда насторожены, как у собаки, глаза нацелены на то, чтобы все выведать и разузнать. Вечера он привык проводить дома, наслаждаясь дневной добычей. Однако на сей раз дня ему оказалось мало, пришлось пожертвовать вечерним досугом, чтобы получить хоть малейшее представление, о чем сегодня утром в конторе говорили за закрытой дверью Мойше Машбер и Нохум Ленчер.

На кухне в этот вечер тоже были гости — Элиокум и Катеруха, хотя обычно они приходили только в субботу вечером, в праздники или по случаю какого-нибудь семейного торжества. Лишь изредка в будни являлся Катеруха с чем-нибудь съестным, купленным на рынке по дешевке, — Либерзон никогда не упускал случая снабдить хозяйскую кухню продуктами по выгодной цене.

Катеруха — весельчак. Как только он приходит на кухню, становится шумно. Тут же расскажет кухарке что-нибудь смешное, начнет заигрывать с горничной Гнесей — молодой девушкой, у которой под байковой кофточкой ходуном ходит высокая грудь. Катеруха всегда говорит Гнесе одно и то же.

— Гляди, — указывает он, чуть ли не касаясь пальцем кофточки, — гляди-ка, пуговки не хватает.

И лукавые глаза его устремляются к тому месту, на которое указывает палец. Девушка вспыхивает, бьет его по руке и сыплет проклятьями:

— Хвороба на тебя… Холера и чума… Бесстыдник… Охальник!..

Элиокум, если присутствует при этой сцене, тихо и добродушно смеется и не возражает, когда их вместе с Катерухой сажают за кухонный стол и угощают чем-либо вкусным с хозяйского стола или просто стаканом чая.

На этот раз Элиокум и Катеруха не принесли никаких дешевых покупок и Катеруха не шутил, как обычно. Слишком свежо было в памяти пережитое сегодняшним днем. Разговор на кухне вертелся вокруг Зиси. А хозяев волновало другое. Впрочем, кроме немногих, о случае с Зисей никто даже не знал. Либерзон ничего не стал говорить Гителе. Он решил отложить рассказ о случившемся до более благоприятного момента, а то и вовсе замолчать эту историю.

В столовой подали вечерний чай. Гителе видела, что мрачное настроение, в котором муж вышел утром из дома, к вечеру не развеялось, а стало еще хуже. В другой раз, видя Мойше в таком состоянии, она, несомненно, посоветовала бы ему прилечь, но сегодня, сама не зная почему, Гителе не только не постаралась увести мужа из шумной столовой, от чужих людей, от всего, что может взволновать его еще больше, а, напротив, ей вдруг пришло в голову послать за Лузи.

Немного погодя из дальней комнаты появился Лузи, но не один, а в сопровождении Сроли. Они только сейчас закончили длительную беседу, о которой Сроли просил еще утром и которую Лузи отложил на вечер.

Об их разговоре мы расскажем в другом месте. А сейчас заметим, что оба они были в бодром настроении и, казалось, довольны друг другом. Было заметно, что Сроли относится к Лузи с большим уважением. Их появление вместе подействовало на всех ошеломляюще.

Все сидевшие за столом были удивлены: как оказались вместе Лузи и Сроли? Каким образом они вообще встретились? Да еще явились в таком приподнятом настроении, рука об руку, по-свойски, словно заключили между собой братский союз…

В сумерках никто не заметил, как Сроли прошел к Лузи. Гителе, когда их увидела, чуть не вскрикнула от удивления. Мойше беспокойно поднялся с места, все тревожно задвигались на стульях. Лузи и Сроли спокойно заняли места за столом. Лузи охотно принял предложенный чай. Сроли повернулся спиной ко всем сидящим с ним в одном ряду, но лицом к Лузи.

Еще немного — и Мойше, видя эту сцену, поднялся бы со стула и ушел, как сделал это утром. Видя волнение мужа и опасаясь, что вот-вот между братьями вспыхнет ссора, свидетелями которой окажутся чужие люди, а значит, позор будет усугублен, Гителе снова почувствовала головную боль. Она обеими руками притронулась к вискам… Но в эту минуту в дверях появилась женщина — выше среднего роста, дородная, с шалью на плечах. Это была Малка-Рива, мать приказчика Зиси.

Несмотря на то что сегодня у нее случилось большое несчастье — заболел единственный сын, она, идя к богачу, мужниному дальнему родственнику и хозяину ее сына, надела лучшее из того, что имела, — субботний, тщательно расчесанный парик с прямым пробором и длинные латунные серьги, последнее, что у нее осталось от хороших времен; впрочем, серьги эти никто уже не брал в заклад.

Да, несмотря на свое горе, она явилась в парике и в серьгах. Такая уж у Малки-Ривы натура. Крепкий мужской характер этой женщины особенно проявлялся в беде, она была здоровее и выдержаннее иного мужчины. Все ее уважали, и было за что: в образе этой женщины видели некое воплощение библейского Иова. Подобно Иову, она много выстрадала и вытерпела в жизни, но, в отличие от него, она не сломалась, и ее походка, ее голос остались твердыми, плечи ее не согнулись. Она родила семерых сыновей. Они выросли один в одного, крепкие, рослые, стройные, краснощекие. Но потом вдруг началось: сначала в два месяца сгорел от чахотки один сын, восемнадцатилетний. За ним — другой, тоже в два месяца. Так один за другим скончались шестеро. Проклятье свило себе прочное гнездо в ее доме.

Малка-Рива не плакала, не причитала. Только, встретив кого-либо из близких, из тех, кто постарше, и особенно если это был человек набожный, тихо спрашивала:

— А? Что вы скажете? А ведь говорят, кажется, что есть Бог на свете…

— Что ты такое говоришь, Малка-Рива?! — пытались удержать ее от богохульства.

— Так где же Он? А?

Когда Зисю привезли домой и уложили в постель еле живого, она не разрыдалась, не подняла крика. Первым делом увела от кровати жену и велела отвести в сторону детей и лишь затем подошла к нему, взглянула и сказала: «Сын мой!» — и ни слова больше. Весь день потом она не мешала невестке ухаживать за больным и детям позволила стоять возле отца, а вечером, когда стемнело, надела парик, накинула шаль на плечи и направилась в другой конец города, в дом Мойше Машбера.

Она зашла на кухню, и раньше всех ее увидели Элиокум и Катеруха, а затем и прислуга. Никто не проронил ни слова, все, кто был в кухне, молча проводили ее глазами, а когда она скрылась, все, словно сговорившись, невольно поднялись и последовали за ней. В столовой ее увидел первым Мойше, сидевший во главе стола. Он увидел также, как вслед за нею, гуськом, потянулись кухарка, прислуга, приказчики, словно приход Малки-Ривы предвещал какое-то интересное представление.

Тут же ее увидел и Сроли. Он сразу уловил своим острым чутьем, что с ее появлением связано нечто серьезное, но — что? Сроли даже приподнялся с места. Он весь насторожился, как боевой конь при звуках боевой тревоги.

Малка-Рива задержалась на пороге, словно ей было не под силу ступить дальше. Наконец она вошла и остановилась около Мойше. Все за столом умолкли. Малка-Рива сказала:

— Мойше, ты, наверное, знаешь, — она не говорила с ним на «вы», потому что, во-первых, приходилась ему родственницей, во-вторых, ровесницей, а в-третьих, потому, что, кажется, она вообще никому не говорила «вы», — ради чего я сюда пришла? Знаешь, что сегодня случилось с Зисей?

— Да, знаю.

— Ты, вероятно, знаешь, что мы и без того жили в большой нужде, а теперь нужны доктора, лекарства, питание и много чего еще…

— Чем же тут можно помочь, кроме того, что выплачивать жалованье, пока Зися выздоровеет?

Мойше был недоволен тем, что Малка-Рива сразу же, как только случилось несчастье, поторопилась прийти и просить… А уж если пришла, то могла бы сделать это тихо, наедине, не при всех; обратилась бы не к нему, а отозвала бы в сторонку Гителе, и та потолковала бы потом с ним и уж как-нибудь сделали бы, что можно.

Он с самого начала разговора хотел поскорее отделаться от нее, быстрее покончить с этим.

— Как тебе известно, — сказал он с досадой, — я не злодей какой-нибудь, и как поступают в подобных случаях, я знаю.

Но Малку-Риву его ответ не устроил. Меньше всего она думала сейчас о том, приятно или не приятно Мойше ее обращение. Она знала, что сын заболел не на шутку, что ростовщики не признают болезней, они придут требовать свое, а жалованья — рубль с четвертаком в неделю — если даже хозяин в течение некоторого времени и будет его выдавать, теперь не хватит даже на то, чтобы отчасти заткнуть глотку нужде.

— Так что же ты хочешь, — проговорил Мойше, приподнявшись со стула, — что я еще могу сделать? Я никогда не остаюсь в долгу, а от болезней никто не застрахован. Если нельзя лечить дома, если трудно содержать больного на свои средства, так на то есть больница.

— Общинная больница? Что ты, Мойше! Ты же сам староста нашего общества призрения, ты же знаешь, кого в это больницу кладут, кто там лежит. Ты же сам попечитель, и тебе известно, как там ухаживают за больными.

— Ухаживают! — перебил ее Мойше, желая прекратить неприятный разговор. — Ухаживают, как могут! Сколько община денег отпускает, столько и расходуют, больше требовать нельзя.

— Мойше! — крикнула Малка-Рива так громко, что ее серьги закачались и шаль спала с плеч. — Я не желаю тебе испытывать то, что испытала я. Я пришла к тебе не милостыню просить, а требовать то, что причитается! У тебя на работе свалился Зися, тебе, твоим богатым делам, он свои последние силы отдал, и ты обязан ему по всем законам нашего Священного Писания, а если там нет таких законов, их нужно вписать!

— Обязан?

— Да, Мойше!

— Так что же я должен сделать?

— Что сделать? — вдруг вмешался Сроли, которого никто не спрашивал и от которого никто не ждал ответа. Он заговорил так громко, что у всех в ушах зазвенело: — Что сделать? То, что нужно! То, что вы сделали бы для себя! В больницу пусть идут старосты, им предпочтение, займут там койку и испытают на своей шкуре, каково там человеку, а тем паче такому, который харкает кровью…

Гителе поднялась, как бы намереваясь защитить мужа, Либерзон тоже привстал, будто отказываясь верить своим ушам. Лузи посмотрел на Сроли так, что трудно было понять — осуждает он его или, напротив, одобряет. Сам Мойше побагровел, затем побледнел. У него нынче был и так тяжелый день — утром «добрая весть» от зятя, потом беседа у адвоката, которая, видимо, была не очень утешительной, а теперь — новое дело — с больным, при прислуге, при приказчиках, столпившихся в дверях и развесивших уши, слушающих то, чего не следует. И в завершение всего — этот Сроли, сумасшедший, незваный и непрошеный, одним своим присутствием действующий на нервы. Этот нахал смеет наносить хозяину дома оскорбления! Чаша терпения переполнилась. Мойше потерял самообладание, ударил кулаком по столу и крикнул, обращаясь к Сроли:

— Вон отсюда! Вон из моего дома!

Тогда Лузи, который до сих пор молчал, не вмешивался и, по-видимому, не думал вмешиваться, решительно поднялся со своего места и громко сказал, обращаясь к брату:

— Мойше, извинись и попроси прощения! Ты публично оскорбил человека, возьми свои слова обратно.

— Мне?.. У такого… У Сроли? Просить прощения?

— Да, тебе — у него.

— Ты так думаешь? Опозорил человека? Но ведь это не человек, это — напасть, змея, которая радуется несчастью других. Давно пора гнать его отовсюду, из всех домов… Может быть, мне и у тебя попросить прощения?

— Мойше! — воскликнула Гителе. — Мойше, успокойся!

Но Мойше еще больше рассвирепел и, обращаясь к Сроли, крикнул, указывая на дверь:

— Вон отсюда! Чтоб ноги твоей здесь больше не было! Если вот этот называется человеком, — крикнул он Лузи, — если это человек, тогда ты, Лузи, мне не брат!..

— Мойше! Отец! Тесть! — раздались полные ужаса возгласы окруживших его родных.

Удивительное дело, Сроли даже рта не раскрыл, а ведь он обычно не оставался в долгу. Он спокойно встал и пошел в угол, чтобы взять свою торбу. В ту же секунду, когда он поднялся с места, встал и Лузи — провожаемый глазами присутствующих, он покинул столовую.

Все были уверены, что Лузи решил не обострять конфликт и проглотить оскорбление, понимая, что оно нанесено братом почти в невменяемом состоянии. Все надеялись, что буря уляжется без последствий. Но в тот момент, когда Сроли, повозившись с торбой, завязал ее, вскинул на плечи и направился к двери, все увидели, что в дверях стоит Лузи в застегнутом летнем пальто. Увидев его, Сроли, улыбнулся, обнажив редкие зубы верхней челюсти. У порога он помедлил, чтобы пропустить Лузи вперед и последовать за ним, словно оруженосец и верный слуга.

Гителе побежала к двери и преградила Лузи дорогу. За нею последовали дочери, понявшие, видимо, что Лузи уходит навсегда.

— Ты не уйдешь, Лузи! Ты нас не опозоришь! — воскликнула Гителе.

— Дядя! — молили племянницы, простирая руки.

Лузи не проронил ни слова. Легким движением руки он отстранил Гителе и вышел из дому, за ним следовал Сроли…

Казалось бы, этого достаточно для одного вечера! После того, что произошло, всем находившимся в столовой оставалось выждать несколько минут и тихонько разойтись.

Так нет же! Должно же было случиться, чтобы в ту же минуту, когда Лузи и Сроли вышли из дому, все увидели новое лицо. Бледность этого человека была так велика, что, казалось, будто он только что встал из могилы. Он был почти раздет, без шапки…

Это был Алтер…

Он, видимо, уже давно стоял здесь. Во всяком случае, присутствовал, когда уходили Лузи и Сроли. Он был бледен и все повторял, как в забытьи, одни и те же слова:

— Он уходит, он ушел…

Вдруг Алтер поднял руку, издал тихий жалобный писк, точно маленький зверек, на которого нечаянно наступили, покачнулся и с грохотом упал навзничь.

Все словно застыли. Первым пришел в себя Либерзон.

— Беги, Катеруха, приведи доктора, — крикнул он. — Беги к Яновскому, скажи — Мойше Машбер просит его, пусть немедленно, сию же минуту приедет…

События этого необычного дня стали причиной припадка Алтера. Старый опытный врач Яновский, осмотрев его, указал на признаки эпилепсии.

— Между прочим, — добавил он, — нынешний припадок может оказаться кризисом, после которого начнется медленное улучшение. Помутившийся рассудок может проясниться. Подобные случаи известны медицине.

Когда Алтер очнулся, глаза у него были мутные, как у слепого. В эту ночь ему постелили в столовой. Уложив его, Мойше и Гителе поговорили немного с доктором, а потом, когда тот уехал, сидели до поздней ночи с домочадцами — притихшие, печальные, словно осиротевшие.

В эту же ночь, на окраине города, на «Песках», в избушке Михла Букиера, при свете лампы, сидели и беседовали трое мужчин. Это были Лузи, Сроли и Михл Букиер.

Когда появились Лузи и Сроли, семья Михла Букиера уже спала. Сроли постучал, и Михл открыл им. Он разбудил жену, она поставила жестяной самоварчик с медным краником, приготовила кое-какую закуску. Сделав свое дело, она ушла спать. Михл потом сам доливал воду в самоварчик, подбрасывал угли. В тихой задушевной беседе, за чашкой чая, они провели всю ночь.

 

VI

Снова Сроли

На следующий день утром к Малке-Риве явился человек, которого она не ожидала увидеть в своем доме. Это был известный на «Песках» и во всем городе мясник Мажева, которому присвоили не слишком уважительное прозвище — Мажева-Потаскуха…

Он славился своими делами даже среди готовых на все бандитов. Одевался он после работы, как и другие мясники, в сапоги, вышитую рубаху и клетчатые брюки, в правой руке держал хлыст — признак особого бандитского шика.

Мажева был красив. Немало девушек пострадали от него. Не только служанки и женщины из простонародья, но порой и особы из семей побогаче, молодые дамочки, заходя в мясную лавку, бросали на симпатичного приказчика выразительные взгляды.

Он рубил мясо, но важен был для хозяина лавки Меера Бласа не этим. Мажева служил приманкой для прислуги из богатых домов. Вокруг Мажевы всегда было полно покупателей. Поэтому Меер смотрел сквозь пальцы на проделки Мажевы, не боялся его дурной славы.

И вот этого Мажеву Меер Блас сегодня рано утром оторвал от работы, приказав оставить покупателей, уже успевших собраться в лавке. Хозяин велел ему выбрать лучший кусок мяса и, как простому мальчику на побегушках, отнести по указанному адресу.

Даже богачам очень редко мясо доставляли на дом. Но видимо, случилось что-то такое, чего было Мажеве не понять… Весьма удивлен был Мажева, когда вошел в бедный дом Малки-Ривы. Однако не меньшее удивление было на лице Малки-Ривы, когда Мажева, после первой минуты растерянности, шагнул с порога в комнату и отдал мясо, проговорив при этом:

— От моего хозяина Меера Бласа… Это вам на сегодня. Он велел сказать, чтобы завтра прислали кого-нибудь в лавку. Уже уплачено… — добавил он, увидев, что жена Зиси смотрит на него с удивлением и переглядывается с матерью.

— Нам? — с удивлением переспросила она, держа сверток с мясом.

— Да, вам… От моего хозяина Меера Бласа. Этот кусок он прислал на сегодня, а завтра, сказал он, придете в лавку и получите… Деньги уплачены, — повторил он.

Едва Мажева ушел, дверь снова отворилась, и в дом вошел еще один нежданный человек. На сей раз это был зажиточный торговец Лейбуш, владелец самой большой бакалейной лавки на «Песках». Не в пример другим в этой части города, у него в лавке был даже приказчик — признак процветания и обилия покупателей, с которыми жена и дети Лейбуша уже не были в состоянии управиться.

И вот этот самый Лейбуш заявился к Малке-Риве в дом, и не с пустыми руками, а с сумкой, набитой пакетами. Войдя в дом, Лейбуш спросил, действительно ли здесь живет Малка-Рива.

— Да, — ответили ему.

— Доброе утро, — обратился Лейбуш к Малке-Риве, как к старшей в доме, уловив по каким-то признакам, что она здесь главная. — Это вам… От меня, из моей лавки… Хотя вы у меня не покупаете, все же вы меня, наверное, знаете. Меня все знают: Лейбуш — это, слава Богу, имя!

Лейбуш Бурбеле — так его прозвали за то, что он был суетлив, суматошлив, говорил быстро и невнятно, глядя при этом не в глаза собеседнику, а куда-то в сторону. Вообще-то он был не слишком разговорчив. Но сейчас, когда он, Лейбуш, который, «слава Богу, человек с именем», которого знают все, не исключая и тех, кто в его лавке не покупает; сейчас, когда он, Лейбуш, рано утром сам лично потрудился, оставил лавку, и, несмотря на то что у него как-никак почти оптовая торговля, что жена и дети его уже не в состоянии управиться с покупателями, так что приходится держать мальчика, — сейчас, когда ему самому, как мальчику, пришлось доставлять на дом покупку, он считал нужным объяснить это:

— Это из моей лавки, мой товар и моя корзинка… Будьте так добры, освободите корзину… денег я не требую, денег мне не надо, только дайте, пожалуйста, расписочку, что сполна получили… А в дальнейшем можете сами приходить, можете прислать ребенка, когда потребуется… Деньги не надо, только записочку… Достаточно записочки…

В корзинке было все, что необходимо иметь в доме, — крупы, сахар, чай и другое. Опорожнить корзинку заняло немало времени. Во-первых, и в самом деле было что вынимать из нее, во-вторых, у жены Зиси дрожали руки. Малка-Рива молчала… Как бы то ни было, на душе у нее потеплело.

— Так имейте в виду, только записочку… — повторил Лейбуш, взяв в руки кошелку. — Можете сами прийти или прислать ребенка… Деньги не надо, уже уплачено.

То, что произошло, когда Лейбуш ушел, было уж совсем как в сказке.

Прежде чем жена Зиси успела разложить по местам все, что принес Лейбуш, и прежде чем все успели подумать каждый про себя, следует ли обсудить происшедшее, — в доме Малки-Ривы было так заведено: подумать, а потом говорить, — сначала дети, а потом и взрослые услышали, как к дому подкатил фаэтон. Что это именно фаэтон, узнали по мягкому стуку хорошо смазанных колес. Вообще-то фаэтон на нищей окраине явление не частое. Это подкатил доктор Боймгольц, тот самый доктор, кто кроме платы за визит требует плату и за экипаж, как за чужой, нанятый, хотя ездит на своем собственном. Он большой скопидом, в городе его недолюбливают, но приглашают чаще других врачей.

Бедные люди к нему не обращаются — слишком дорог, а о том, чтобы вызвать его на дом, — им нечего и мечтать. Боймгольц высок, долговяз, он хромает, волочет ногу за собой, как лишнюю, и, видимо, поэтому всегда сердит, зол и особенно охотно вымещает злость на своих пациентах-бедняках. Никогда по-человечески слова не вымолвит и ни за что не повторит сказанное.

— Доктор уже один раз сказал, — сердито говорит он, когда его просят повторить еще раз или что-либо объяснить.

Когда дети и взрослые услышали стук колес и подошли к окну, они увидели, как Боймгольц вылез из фаэтона напротив их двери и, не спрашивая ни у кого, сразу угадав жилище больного, направился в дом.

И на этот раз, как и всегда в тех редких случаях, когда ему приходилось посещать бедняка, он, подойдя к двери, нагнулся, чтобы не зацепиться головой. Он сразу увидел больного и подошел к его кровати; к нему тут же подбежали с табуреткой. Боймгольц тяжело на нее опустился и, кое-как примостив свою хромую ногу, стал расспрашивать Зисю — когда он заболел, сколько дней лежит в постели, как чувствует себя сегодня, что болит, на что жалуется.

Доктор Боймгольц на этот раз вел себя не так, как обычно с бедняками. Перед осмотром больного он почти так же, как при осмотре состоятельного человека, узнал у родни подробности, касающиеся болезни; кроме того, заметно было, что Боймгольц почему-то на этот раз не спешит. Обычно он просил домашних поддержать пациента, потому что ему из-за хромоты неудобно осматривать лежачего — трудно нагибаться. Но тут он все-таки нагнулся над больным, вытянув больную ногу, как петух, который, прежде чем раскрыть клюв, отставляет лапку и взмахивает крылом. Боймгольц выслушал больного, выстукал и осмотрел с ног до головы. Когда он кончил осмотр, было видно, что теперь он знает о больном все — что с ним, чего ему недостает, чем болен, что нужно рекомендовать для восстановления здоровья и полного исцеления.

После осмотра он внимательно еще раз взглянул на Зисю, и, можно поклясться, далеко не обычным, равнодушно-докторским взглядом. Затем хрипловатым голосом, какой бывает у бабки-знахарки, в обычной манере, говоря о себе в третьем лице — «Доктор предлагает», — стал толковать об уходе за больным. На сей раз он не ждал, чтобы у него переспрашивали, а сам еще и еще раз повторял, не уставая и не сердясь.

Зная, что денег в доме нет, Малка-Рива мигнула невестке, чтобы та побежала к соседям и быстро, пока доктор осматривает Зисю, где-нибудь взяла взаймы. Жена Зиси вернулась с деньгами, которые раздобыла с большим трудом, и сунула их потихоньку свекрови, чтобы та, провожая доктора из дому, заплатила за визит.

Однако сколь неожиданным был визит доктора, столь же неожиданно было и то, что произошло при его уходе: когда Малка-Рива протянула деньги, он отказался их принять.

— Не надо, — сказал он, — мне уже заплачено. И за экипаж тоже, — добавил он. — Если нужно будет, доктор еще раз приедет. Сам приедет, не надо звать, он знает когда…

Малка-Рива, пораженная, осталась стоять с деньгами в руках. Ошеломлена была и невестка, которой с таким трудом удалось одолжить эти деньги. «Благодарю тебя, Господи!» — застыло у нее на губах. Зися тоже был крайне взволнован происходящим, особенно поразил его неожиданный визит доктора, который так внимательно обследовал его и обещал прийти еще раз. Зися был так растроган, что не мог даже слова вымолвить.

Несмотря на то, что Зися лежал больной, все в доме почувствовали облегчение. Детишки, не зная, что происходит в доме, но видя, что чужие люди приходят один за другим, и не с пустыми руками, понимали все же, что этим они обязаны болезни отца, ведь не будь он болен, не было бы необычных посещений.

Сам Зися молчал, но по глазам можно было заметить, что ему стало легче. Малка-Рива, посмотрев на сына, взялась за молитвенник. Она села у окна и начала читать молитву. Несмотря на свою гордость, она была преисполнена покорной благодарности к людям, которые все же вспомнили о ней, о Малке-Риве. И еще как вспомнили! Уже в первый день так чутко и деликатно снабдили всем необходимым и прислали врача. Как же не воздать им хвалу! Они живут в ином мире, иными интересами, но это не помешало им вникнуть в ее положение, понять и так близко принять к сердцу чужую беду.

Она возносила хвалу семье Мойше Машбера. Однако Малка-Рива, как увидим, немного ошибалась.

На утро после ночи, которую Сроли Гол провел вместе с Лузи у Михла Букиера, он развернул кипучую деятельность. Никогда еще он не выглядел таким занятым и суетливым. Он напоминал человека, на которого свалилась такая куча неотложных дел, что голова идет кругом. И все это необходимо закончить в самый короткий срок. Что заставило его с самого утра так бегать и хлопотать?

В спешке он утром покинул хату Михла Букиера, кажется, даже не умывшись. Немного позже его уже видели в мясном ряду, он вертелся там, около стоек, пока не наткнулся на Меера Бласа и завел с ним какой-то странный разговор. Мясник совершенно не понимал, что Сроли хочет от него: Меер Блас не привык к подобным вещам; еще только этого не хватало — мясо на дом посылать! И кому? Не раввину, не ребе, не богачу на свадьбу, а какой-то вдове, проживающей на «Песках». Кто она такая? Что, сама не может прийти и взять? К чему еще на дом посылать и где взять посыльных? У него ведь один только помощник — Мажева. Как же оторвать его от колоды, когда покупатели стоят и ждут, чтобы отпустили товар?

Меер Блас в первые минуты ничего не понимал и смотрел на Сроли, как на человека, у которого не все дома. Но когда Сроли достал несколько кредиток, сразу заплатил за несколько дней вперед и попросил мясника только сегодня прислать мясо вдове на дом и сказать, чтобы она в последующие дни кого-нибудь присылала в лавку, Меер Блас стал понятливей, и то, что сначала показалось ему диким, мало-помалу стало укладываться в голове.

То же самое произошло в лавке знакомого нам Лейбуша, куда Сроли поспешил сразу после того, как договорился с мясником. Лейбуш сначала понимал еще меньше Меера Бласа, и Сроли пришлось-таки потрудиться. Долгое время Лейбуш пялил на него глаза, как на сумасшедшего, пока Сроли наконец от слов перешел к тому, что действует лучше самого лучшего объяснения: достал несколько кредиток и уплатил вперед за все. Тогда Лейбуш сразу уразумел суть дела и второпях сам взялся доставить покупку на дом.

Больше всего Сроли пришлось потрудиться у доктора, к которому его в такую рань вообще пускать не хотели, даже когда он заявил, что пришел пригласить доктора на визит; когда и это не помогло, Сроли решил схитрить, сказал, что болен сам и желает, чтобы доктор осмотрел его у себя на дому. Горничная не давала ему переступить порог, так как по внешнему виду и повадкам он показался ей подозрительным. Она все время держала дверь чуть приоткрытой и была готова в любую минуту захлопнуть ее перед его носом.

Но Сроли все-таки ворвался в дом и добился приема. В кабинете Боймгольца дело пошло легче. Доктор Боймгольц оказался человеком весьма понятливым, тем более когда ему платят вперед за несколько визитов и отдельно за фаэтон.

Вечером того же дня Сроли можно было видеть в винном погребке Шолома-Арона. Погребок этот находился в глухом полутемном переулке, недалеко от торговых рядов, в старинном здании, построенном много лет тому назад одновременно со старой крепостью, к которой это здание, видимо, имело когда-то отношение. Похоже на то, что здесь помещалось какое-нибудь почтенное казенное учреждение, необходимое в свое время старому городу. Теперь, когда старая крепость почти разрушилась и стала никому не нужна, вместе с ней стало никому не нужно и нынешнее здание винного погребка. Здесь теперь проживали обыкновенные штатские люди, мелкие и средние торговцы. Переулок, как уже говорилось, был глухой, заброшенный, и состоятельные люди селились здесь не очень охотно.

Дом пропитался сыростью, кирпичи на углах были отбиты и стерты, изъедены, будто некий зверек точил о них зубы. Из красновато-желтых они стали темно-коричневыми. Возле одного такого осыпавшегося угла была дверца, за которой длинный ряд ступенек вел в глубокий винный погреб Шолома-Арона. Помещение это никогда не проветривалось, свежий воздух мог проникать с улицы только через дверцу и единственное косое окошко, которое снаружи почти не было заметно. Сквозь это окошко даже ног прохожих нельзя было увидеть.

Вот здесь Шолом-Арон и хозяйничал со своим единственным помощником Нафтоли — засидевшимся в холостяках выходцем из Бессарабии. С утра до позднего вечера Нафтоли возился в подвале, переливая вино из одной бочки в другую. Работал он при свече, почти всегда один, и, наверное, поэтому мало говорил даже тогда, когда выходил из погреба.

Когда бывало много покупателей и Шолом-Арон не мог один управиться, Нафтоли помогал хозяину, в другое время он подолгу сидел неподвижно, не произнося ни слова. Его ничего не интересовало — ни дом, ни улица. И такая покойная безмятежность овладевала им, что даже муху, усевшуюся на носу, он не отгонял, она ему не мешала, не беспокоила.

Шолом-Арон с изнеженным, молочно-белым лицом, обрамленным черной аккуратно расчесанной бородкой, выглядел добропорядочным тихоней. С раз и навсегда заученными словами он принимал покупателей, обслуживал их, получал деньги за вино и никогда ни с кем не вступал в спор — даже когда кто-нибудь из посетителей, будучи под хмельком, начинал буянить. Но это случалось очень редко — иной раз в пятницу перед вечером, когда сапожники, сдав заказчикам готовую работу и получив деньги, приходили выпить и, как водится у них, во время выпивки начинали горланить, переругиваться, а иногда и в драку лезть. Шолом-Арон в таких случаях оставался в стороне, не вмешивался, ни на чью сторону не становился. Когда же дело принимало серьезный оборот, приходил на выручку Нафтоли — он знал, что от него требуется, и без слов хватал главного буяна и выставлял за дверь.

Шолом-Арон знал только свои пять сортов вина, которыми торговал в подвале, стараясь, чтобы эти пять бочек никогда не пустовали. Новых сортов он не выписывал — заботился только о том, чтобы старые не иссякли. Какие же это сорта? «Венгерка» — для «чистой» публики, для мелкопоместных дворян и панычей, русских чиновников, которые изредка посещали погребок. «Судаковка» — для евреев-торговцев и маклеров, знающих толк в вине. «Выморозок» — для ремесленников, главным образом сапожников. «Изюмное» — всему городу для благословления субботней и праздничной трапезы. И наконец, «Борщ», как назвал его Нафтоли, — для неопределенных случаев, когда трудно определить, к какому сословию принадлежит покупатель.

На этот раз, когда Сроли пришел в погребок, там никого из покупателей не оказалось. Был будний день, среди недели, когда ремесленники сюда не приходят; к тому же стояла страдная пора, когда и торгового люда здесь не бывает, потому что торговля в такие дни замирает. Был канун большой Пречистенской ярмарки, в подвале Шолома-Арона шли приготовления к ней. Все было уже сделано: что нужно было смешать — смешано, подмешать — подмешено, сахару добавить — добавлено, воды кипяченой или сырой — долито. Так что сейчас ни у Нафтоли, ни у самого Шолома-Арона нет никакой работы. Шолома-Арон спокойно и бездумно скучал за стойкой, никого не ожидая, а Нафтоли сидел у входа и следил за мухами, которые садились ему на нос.

Когда вошел Сроли, Шолом-Арон даже не взглянул на него: знакомым он ему не показался. Нафтоли оценил вошедшего по внешнему виду, подал ему на пробу «Борщ». Сроли поморщился, но выпил. Попросил подать еще, Нафтоли подал то же самое, Сроли в третий раз потребовал вина, тогда Нафтоли посмотрел на клиента, которого как будто видит впервые, с удивлением.

Этот человек его озадачил: во-первых, тем, что такой тип, на вид не купец, не продавец, позволяет себе выпивать уже в третий раз; во-вторых — и это главное, — своей манерой пить. Сроли сидел спиной к буфетной стойке и лицом к нише-окошку, через которое, как уже было сказано, не только свет, но и ноги прохожего редко увидишь. Сперва он глядел в окошко, потом уставился на свою стопку, внимательно рассмотрел ее и стал, как показалось Нафтоли, со стопкой разговаривать.

— Меня ничуть не трогает и ни в малейшей степени не задевает, — сказал он, — что, ты, мой стакан, подумаешь, будто я жалуюсь, говорю и толкую из-за обиды и оскорбления, которые мне вчера нанес тот, в чьем доме я был, опозорил публично, при чужих людях… Глупости, чепуха! Пусть он знает, мой обидчик, что не может оскорбить тот, кто сам бесчестен, не может опозорить тот, кто сам ниже человека, которого он хочет обидеть. Вот почему я промолчал; чтобы никто не подумал, что слова обидчика что-нибудь значат. В самом деле: на кого обижаться? На человека, который не способен подняться выше унизительной несправедливости, которую он совершил в отношении своего бедного больного служащего? Он не может из-за мелкого тщеславия торгаша-толстосума открыто признаться в своей неправоте, потому что, если он признается, ему нужно будет каким-то образом исправить допущенную несправедливость, а этого не позволяет ему сделать душа, душа богача… Нет, не на оскорбление, которое мне якобы нанесли, я жалуюсь. Мне что-то не по себе со вчерашнего дня после разговора с Лузи. Чувствую себя так, словно мне душу наизнанку вывернули. Открылся весь, до кончиков ногтей, а ведь это со мною случилось чуть ли не впервые. Я открыл ему все, что годами носил как бы спрятанным под полой, не утаил и болезнь, которая началась у меня именно из-за моей скрытности. То, что во мне самом, не дает покоя, не позволяет ничем наслаждаться, разве что иной раз «облегчить душу», проклиная самого себя… Я рассказал ему и о моих деньгах, которые я храню, словно дал обет — никогда не трогать их и чтобы ни я и ни кто другой не пользовались ими. Но теперь, когда о них стало известно, я решил развязать заветный узелок и при первом подвернувшемся случае пустить эти деньги в ход. Сегодня я их тратил на благо бедного больного приказчика, что служит у брата Лузи, беда которого задела мое сердце. Мать этого человека Малка-Рива вчера жаловалась хозяину на свое горе…

Тьфу! Что это за вино?! — выкрикнул Сроли, подняв глаза на Нафтоли, который праздно сидел в своем мешковатом кафтане, прислушиваясь к тому, что говорил Сроли, и посмеиваясь. — Человек! — крикнул Сроли громко и сердито, словно желая пресечь малейшую попытку проявить к себе пренебрежительное отношение или насмешку. — Убери этот борщ! Я просил вина!

— Вина? — переспросил Нафтоли, лениво приподнявшись со скамейки и подойдя к Сроли, протянул руку, будто намереваясь исправить оплошность, которую нечаянно допустил. — Другого? — переспросил он, прикидываясь дурачком.

— Да, другого! — ответил Сроли и так посмотрел, что Нафтоли сразу понял — больше ошибаться ему не позволят.

Сроли уже порядочно захмелел. Можно было думать, что, если ему больше вина не подадут, он все равно будет продолжать свою полупьяную тираду — что на уме, то и на языке. Или, как многие другие, скоро начнет орать и буянить, и придется его выставить за дверь. Или отведет душу в болтовне, утихнет и задремлет, свесив голову. Однако Сроли от этого был еще далек, и Нафтоли понял, что обмануть его, как иных пропойц, подсунуть ему вместо хорошего вина тот же самый «борщ», не удастся.

Нафтоли вернулся с вином лучшего сорта, и Сроли продолжил разговор, но теперь уже не с рюмкой, а как бы с живым собеседником по другую сторону стола.

— Я знаю, — бормотал Сроли, — я немного подвыпивши, но нечего смеяться надо мной, как этот подвальщик. Рано еще смеяться. Я в состоянии перехитрить и вашу милость, и этого слугу, и его хозяина и купить и продать их вместе со всем этим заведением. И денег у меня хватит не на один шинок. Могу деньги показать, если не верите. Они у меня здесь, в боковом кармане. Увидев такую кипу, такое богатство, вы, наверное, оторопели бы, а вместе с вами и этот слуга, и этот хозяин. Вся улица была бы в изумлении, весь город. На всех лицах застыл бы один и тот же вопрос: «Где Сроли взял деньги, откуда они у него?.. Не иначе церковь ограбил или торгует фальшивыми ассигнациями!» Со всех сторон сбежались бы. «Связать его и передать полиции!» — кричали бы люди… Одним словом, было бы городу о чем говорить, о чем толковать… Хозяин этого шинка Шолом-Арон приказал бы своему слуге выставить меня за дверь, дескать, черт с ним, пусть не платит за выпитое вино, лишь бы поскорее избавиться от опасного посетителя, спровадить куда-нибудь подальше… Что? Не так ли? А слуга, вижу я, внимательно прислушивается, беспокоится, надо думать, за оплату счета?

Действительно, услышав этот странный разговор незнакомца с самим собой, уловив такие слова, как «ограбил церковь», «связать», «передать полиции», Нафтоли, привыкший к разного рода пьяной болтовне и пропускающий ее мимо ушей, насторожился и стал с подозрением смотреть на странного посетителя. Нафтоли забеспокоился и кашлянул так, что это должно было послужить сигналом для Шолома-Арона, который, сидя за стойкой, ни о чем таком не думая и ничего не подозревая, встрепенулся, испуганно взглянул на Нафтоли и тут же понял: с посетителем что-то не ладно… Он поднялся, подошел к Сроли сзади и спросил:

— Как вас зовут, уважаемый?

— Как зовут? — Сроли круто повернулся к Шолому-Арону и быстро ответил: — Как назвали, так и зовут.

— А… Скажи, пожалуйста! — заглянув в лицо Сроли и узнав его, воскликнул Шолом-Арон удивленно, потому что до сих пор Сроли не бывал у него в погребке и вообще не слыл человеком пьющим. Однако, зная об известных всему городу сумасбродных выходках Сроли, он решил, что и этот визит — очередное сумасбродство и уж наверняка ничего хорошего не сулит. Во всяком случае, уплаты за вино от этого посетителя ждать нечего. — Скажи, пожалуйста, ведь это, кажется, вы, реб Сроли?

— Ну и чего тебе надо? — спросил Сроли сердито, как человек, которого оторвали от важного занятия.

— Что мне надо? — ответил с обидой в голосе Шолом-Арон. — Я хотел сказать… Я полагаю, что человек, когда он идет покупать что-либо, должен иметь деньги, так я полагаю. Есть у вас деньги, реб Сроли?

— Деньги? — усмехнулся Сроли, смерив Шолома-Арона презрительным взглядом, означающим: «Как же ты глуп, мелочен, с какими никчемными вопросами, не вовремя, не к месту ты обращаешься ко мне». — Деньги у богатых, — отрезал он.

— Поэтому-то и пьют только богатые!.. А у кого нет денег, тот дома сидит, не приходит сюда и не велит подавать. Деньги, реб Сроли, деньги нужно иметь…

— Деньги? — крикнул Сроли, вскочил с места и, порывисто сунув руку в боковой карман, вытащил толстую пачку кредиток. — На, дохлятина! Вот тебе деньги! — Сроли поднес пачку ассигнаций прямо к носу Шолома-Арона, у которого зарябило в глазах и отнялся язык… — Вот тебе деньги! Бери, что следует, возьми и не подавись!

Был уже вечер, когда Сроли, расплатившись, вышел из погребка, провожаемый до самого выхода ошеломленными Шоломом-Ароном и Нафтоли. Сроли на минуту остановился возле двери, раздумывая, а может быть, и не думая ни о чем, а просто чтобы отдышаться после погреба, пропитанного запахом вина, и глотнуть свежего воздуха. Затем он направился на главную улицу, где на втором этаже одного из каменных зданий помещалась контора Мойше Машбера.

Стояла пора жатвы, когда почти нет покупателей и торговля замирает. Торговцы и приказчики ждали, когда совсем стемнеет, чтобы не было никакого сомнения в том, что сегодня уже ни один покупатель не придет.

В это время появился Сроли. Подойдя к магазину, что напротив конторы Мойше Машбера, он остановился, как делал это обычно, желая поругать богачей, и, ни на кого не глядя, как если бы кругом не было живой души, стал внимательно наблюдать за входом в контору. Сроли ждал Шолома Шмариона или Цалю Милосердого — один из этих маклеров теперь был ему очень нужен, он хотел поговорить о важном деле.

Эти маклеры — работники Мойше Машбера. Приходят они в контору первыми и уходят последними, так что все конторские дела и сделки проводятся не без их участия и помощи. Как в конторе, так и на улице их всегда видели вместе, но всегда на некотором расстоянии: когда Шолом на одной стороне тротуара, Цаля — на противоположной. Они будто следили друг за другом и боялись один другого потерять из виду… Кормились они тем, что подыскивали для Мойше Машбера новых клиентов, нуждающихся в кредите; иной раз они помогали ему получить заем. Они черпали средства из одного источника и были словно две гиены, которые, конкурируя, рвут один и тот же кусок падали…

Разница между ними та, что один из них, Шолом Шмарион, — человек тихий, низенького роста с маленькой головкой на плечах, склоненной набок; ходит он, всегда держась поближе к забору, чтобы не слишком бросаться в глаза или чтобы в любой момент возможной опасности юркнуть в первую же подворотню. Шолом Шмарион — человек с постной набожной физиономией, он обладает большим запасом знаний в том, что касается всякого рода религиозных учений; к тому же у него удивительная память — он помнит наизусть все сроки и даты, кто, когда и у кого одолжил, из какого процента кто вернул долг, кто нет; и не только здешних должников, клиентов и заимодателей, но также и приезжающих издалека. К тому же он знает наизусть денежные курсы ценных бумаг, акций и облигаций не только русских банков и акционерных обществ, но и всех заграничных.

Полной противоположностью Шмариону, как внешне, так и во многом другом, был Цаля — высокий, прямой и плоский, как доска, он всегда ходил посреди тротуара, а чаще — посреди мостовой. Голову держал высоко, словно весь город должен уступить ему дорогу, потому что состоит его должником. А город и в самом деле был ему должен: Цаля не только организовывал крупные сделки, он главным образом давал деньги под залог всем и вся — ремесленникам, мелким торговцам и даже людям без всякого положения. Круглый невежда и хам, он был груб в обращении с женой и детьми, а о должниках и говорить нечего.

В городе много рассказывали о его диких выходках. Он не останавливался ни перед чем: у бедняка описывал последнюю подушку, у вдовы забирал последний товар с прилавка, рассказывали даже, что он мог прийти к должнику, завалиться в постель его жены и заявить, что не уйдет, пока долг ему не будет выплачен до последнего гроша. Вот каков был Цаля!

Уже было сказано о том, что он был круглым невеждой. Образованным был его единственный сын, человек передовых взглядов, которого смущали повадки отца; в кругу молодых людей, сверстников он подтрунивал над отцом. Цаля ругал и проклинал своего отпрыска последними словами: «Черт бы побрал твоего батьку с прабатькой. Угораздило меня родить такого сынка, шибко просвещенного недотепу, который живет на позорные заработки отца, на бедняцкие проценты»…

И вот одного из этих двоих — Шолома Шмариона или Цалю — теперь поджидал Сроли со своим делом.

Первым вышел из конторы Цаля. Увидев его, Сроли сорвался с места и пошел ему навстречу.

Кто знает, что было бы, если бы первым Сроли встретился Шолом Шмарион, который вчера был свидетелем того, как с позором выгнали Сроли из дома Мойше Машбера, и всего, что там произошло после этого. Но для Цали, которому было чуждо понятие позора, это не могло послужить помехой к сделке. Тем более что первое слово, произнесенное Сроли при встрече с ним, было «деньги». А это магическое слово, как известно, могло извлечь Цалю даже из летаргического сна. Услышав от Сроли о деньгах, Цаля навострил уши; он был готов выслушать любое предложение.

— Я бы хотел отдать деньги под проценты, — сказал Сроли, — я ищу надежного человека. Мне хотелось их сдать в верные руки, например такому, как Мойше Машбер. За высокими процентами я не гонюсь, главное — был бы человек надежный.

Цаля в изумлении вытаращил глаза. Он полагал, что Сроли решил к нему обратиться по поводу мелкого займа для себя. В ответ на такую просьбу Цаля подумал бы хорошенько, не торопясь, расспросил бы кого следует и только после этого потребовал бы поручительства и залог. И вдруг — на тебе! Сроли сам предлагает деньги в рост, и, видимо, не маленькую сумму. И не гонится, как говорит, за процентами, лишь была бы гарантия. Он разглядывал Сроли, будучи не в силах скрыть свое изумление.

— Вы, Сроли, хотите дать взаймы деньги? — спросил Цаля, не то с насмешкой, не то с удивлением.

— Да, что же тут такого?

— А откуда у вас деньги?

— Это не ваше дело. Вам предлагают ответить: да или нет; если нет — я пойду в другое место, предложу кому-нибудь другому.

Цаля растерялся. Не так легко было решить, можно ли верить этому человеку, — а вдруг перед ним ненормальный, с которым и разговаривать нечего? Другой бы на месте Цали, скорее всего, решил бы, что перед ним сумасшедший, плюнул и ушел. Но деньги — слабость Цали.

Там, где деньги, все невероятное становилось для него вероятным, любые нелепости казались разумными и достойными внимания. Сомневаясь, Цаля все же продолжал разговор. Желая испытать Сроли, он спросил:

— Когда вы можете доставить деньги?

— Когда? Когда захотите, когда понадобится, хоть сейчас! — И Сроли хватился за боковой карман, как бы готовый немедленно достать оттуда и показать купюры.

— Нет, сейчас не нужно, не к спеху, дело терпит, — сказал Цали, придержав руку Сроли, — сейчас не надо. Я спрошу, узнаю и дам вам знать.

— Не тяните! — сказал Сроли и исчез. А Цаля остался стоять в полном недоумении.

Все, о чем только что было рассказано, несомненно, вызовет удивление и вопросы. Откуда у Сроли деньги? Что за новоявленный богач? Что за банкир такой? Из каких таких средств, из каких тайных кубышек?

Чтобы ответить на эти вопросы и все объяснить, следует вернуться к беседе Сроли с Лузи, о которой он просил днем раньше и которая вечером все-таки состоялась.

Когда Сроли в тот вечер пришел к Лузи, он выглядел как человек, который не то недоспал, не то переспал. Он начал разговор сердито, раздраженно, глядя в сторону. Похоже было, что он ищет повод, чтобы ни за что ни про что нагрубить собеседнику.

Войдя, он заявил:

— Я явился к вам, потому что в городе нет, кроме вас, ни одного человека. Все — либо ослы, либо коровы, либо похожие на них.

Но постепенно он смягчился и рассказал то, ради чего, собственно, и пришел:

— Я должен начать издалека, с давних времен. Вырос я в маленьком местечке в Галиции, на реке Сан, у старого, очень богатого и очень своенравного деда. Дед когда-то арендовал крупные земельные владения, потом держал большой трактир. Затем, когда с ним случилось несчастье, о котором сейчас расскажу, он все дела превратил в деньги и замкнулся в себе, отрешился ото всех мирских дел.

Мать свою я рано потерял, она не умерла, но, как еще в раннем детстве мне довелось услышать, — «сбежала». Это было для деда тройным несчастьем. Во-первых, он остался один: ни жены, ни дочерей, ни сыновей у него больше не было, во-вторых, сам по себе побег — великий стыд и позор; в-третьих, дочь не просто убежала, а убежала с неевреем, как я слышал… Когда я был ребенком, некоторые тихо добавляли, указывая на меня: «Хуже того». Что значит это «хуже», я не знал. Знал я только, что вскоре после побега матери я потерял и отца.

Он исчез из дому, и я остался круглым сиротой — без родителей, на содержании и воспитании старого деда.

К тому времени капризы и причуды деда, которые и раньше были ему свойственны, еще больше усилились. Он никуда не ходил, никого не принимал. Он даже специально для себя построил отдельную молельню, куда не пускал никого, кроме своих. Целые дни он проводил за Талмудом, но вместо учения он большую часть времени сидел на скамейке у стены, запрокинув голову и уперев ее в стену, так что от этого в штукатурке образовалась грязноватая вмятина.

Я жил в дальней комнате, имевшей отдельный вход. Я находился под строгим надзором сердитых учителей и недружелюбных слуг. С дедом не виделся. Он меня никогда к себе не звал. Мало того, было, по-видимому, отдано распоряжение, чтобы меня к нему не подпускали, даже когда я попрошу. Я это чувствовал, и лишь изредка, когда меня одолевало безысходное детское одиночество, я, вопреки указаниям и запретам, появлялся на пороге у деда.

Я часто заставал его сидящим в задумчивости, с головой, откинутой к стене. Глаза закрыты, борода торчит вперед, а губы шепчут всегда одни и те же слова: «Горе мне и дому моему»…

Увидев меня, дед широко раскрывал глаза, будто не знал, кто этот мальчик, откуда взялся. Потом спохватывался, подзывал и робко поглаживал, но вдруг, будто вспомнив о чем-то, с силой отталкивал меня от себя и шепотом, чтобы только он сам, чтобы даже стены не слышали, произносил:

— Незаконнорожденный… Сын нечистоты…

Не понимая значения этих слов, я все же пугался их и убегал из комнаты деда — убегал надолго, пока сердце снова не начинало тянуть туда…

Так воспитывался я до тех пор, пока дед совсем не состарился. Однажды созвал он городскую знать, самых видных, уважаемых горожан, от которых он в последние годы из-за своего позора добровольно отдалился и которые, в свою очередь, его щадили и не хотели ему докучать. Собрал он их для того, чтобы написать завещание. Ему некого было обеспечивать, разве только, как водится, завещать немного на благотворительные цели, а все остальное должно было перейти ко мне, единственному его наследнику. Однако оказалось, что даже на краю могилы дед не забыл позора, причиненного ему дочерью, который, как он был уверен, ему и на том свете припомнят. Он не слушал доводов людей, которые всячески доказывали ему, что ребенок не виноват и не может отвечать за грехи родителей. Но дед настаивал на своем и хотел лишить меня наследства.

Жестко и вместе с тем с горечью повторял он, что «из корня змеиного выйдет аспид», и ни о чем другом слышать не хотел. Однако, после длительных ссылок на авторитет религиозных знаменитостей, удалось наконец заставить его пойти на уступки. Завещание было дополнено пунктом, по которому внуку предназначалась крупная сумма денег, но деньги эти будут храниться в надежных руках и внуку будут выданы по достижении им определенного возраста при обязательном условии (это условие дед потребовал непременно записать в завещании), что внук будет благочестив, набожен, не свернет с праведного пути и будет выполнять все законы и правила, предписанные религией.

Обо всем этом, — продолжал Сроли свой рассказ, — болтали учителя, прислуга, приказчики. Не могу сейчас припомнить, просто ли я приболел тогда, или эта история так подействовала на меня, но, когда однажды в разговоре я услышал слово «деньги», у меня вдруг разболелась голова и мне стало не по себе. С той поры это слово всегда вызывает у меня тошноту. Я питаю отвращение не только к деньгам, но и ко всем, кто имеет их.

Я тогда почувствовал «прелесть» одиночества. Я был отвергнут даже тем, кто мог бы в известной мере смягчить мое одинокое детство. Особенно горько было мне в последние дни перед смертью деда, когда все двери в доме были настежь открыты для тех, кто заходил навестить больного. Я тоже позволил себе однажды заглянуть к деду. Он лежал на смертном одре. Но, увидев меня, он тихо расплакался и слабым голосом потребовал: «Пусть уйдет и больше не показывается мне на глаза»…

Не стану рассказывать всего, что пришлось мне вытерпеть после его смерти — сначала от опекунов, от их детей и вообще от уличных мальчишек. Грязное прозвище преследовало меня. Не буду распространяться и о том, что я выстрадал в других городах, куда меня отправляли, решив, что дома от меня толку не будет. Однако слухи сопровождали меня и на чужбине. Не помогало мне и желание учиться, даже мои способности приписывали тому, что я незаконнорожденный. Ведь считается, что такие, как я, умеют только приспосабливаться и ловчить.

Так прошла юность. Я был подавлен, не находил себе места, и только одна мечта владела мной: поскорее стать взрослым, освободиться от опекунов, от их власти надо мной, заполучить наследство. Тогда я уеду в такие края, где меня никто не знает, где имя мое никому не будет известно; там я отдохну, буду делать что пожелаю и спокойно определю свою судьбу.

Когда это время пришло и мечта осуществилась, моя радость была так велика… Но тут мною овладела навязчивая идея — я должен найти свою мать! Обязательно должен увидеть ее. Я ходил, как помешанный, мать мерещилась мне в каждой незнакомке. Я всюду расспрашивал о ней, не скупился на расходы, но все было безуспешно. Порой я отчаивался, но потом опять продолжал поиски. В конце концов я потерял надежду…

Но тут проявился недуг, который мне довелось испытать в ранней молодости: все, хотя бы отдаленно напоминающее о наследстве и деньгах, вызывало у меня нестерпимую тошноту и все прочее. И я дал себе обет — не пользоваться своей собственностью, ни той, что имею теперь, ни той, что буду иметь когда-либо, отказаться от нее. Не только не тратить деньги ради своего удовольствия, но и не доставлять себе радости, творя добро другим. Я терпеть не мог бедняков, желающих видеть себя счастливыми, мечтающими выбраться из своего положения и добиться какого-то благополучия. Тогда же я надломил линию своей жизни. По своему воспитанию и знаниям, которые я к тому времени успел приобрести, я мог легко пойти по пути, обычному для таких, как я, — мог стать ученым, приобщиться к тем, которые ученость делают своей профессией. Я мог бы стать раввином. Ученый, обладающий вдобавок крупным состоянием, может, как известно, многого достичь и далеко продвинуться.

Но меня потянуло вниз. К тому же и случай помог — случился, как это нередко бывает, приятель, который увел меня по своей дорожке. Все произошло, как во сне. Помню только, что вдруг увидел себя там, где люди вроде меня бывают редко, очень редко. Трудно себе представить, как это я, человек с солидным положением, воспитанный в доме благочестивого деда, мог попасть в такую компанию. Мало сказать: «Низко пал» — я опустился ниже всякой низости.

Как же все-таки я попал туда и почему так надолго увяз? Быть может, потому, что меня там никто не мог попрекать сомнительным происхождением, оскорблять и насмехаться надо мной. Никого не интересовало мое прошлое, моя родословная. Да если бы и заинтересовались, то такие, как я, там не считались недостойными быть членом их общества, там все были такими, а то еще похуже.

Я пошел половым в кабак, куда приходили пить крестьяне и городские обыватели. Их там обирали до последнего гроша. Кабатчик и его работники не останавливались ни перед какой низостью, вплоть до прямого воровства… Затем я покинул кабак и начал шляться с бродягами. Один из моих новых друзей играл на скрипке, а я на флейте, чему в одной из трущоб меня научили друзья-босяки. Я таскался с евреями и с неевреями — с мадьярами, молдаванами и с другими. Сначала мы странствовали в наших местах, потом пробрались за границу и бродяжничали по чужеземным странам.

Я был в расцвете молодости. Разумеется, я не последовал правилу «в восемнадцать лет — под венец», принятому среди людей, живущих по установленным обычаям. Я вел себя так, словно для меня нет никаких запретов и препон… Я грешил во всем, в чем только можно грешить, грешил отвратительно, грубо, вплоть до того, о чем и говорить невозможно. Я дошел до того, что перестал считать грехи грехами, совершал их, не думая и позабыв о том, что другие поступают по-иному, что я отступил от Торы, в изучении которой когда-то многого достиг. Словом, я далеко зашел…

Я не знаю, каким образом выбрался из этого омута. Но вдруг, в один прекрасный день, я порвал с этой компанией. На мне нельзя было заметить ни пятнышка, ни малейшей ужимки, принесенных из «низов», как если бы я никогда там не был. Так что никому и в голову не приходило, что я уходил к таким людям, упоминания о которых достаточно, чтобы порядочные евреи отказались пускать меня на порог и не пожелали иметь со мной никаких отношений.

Не замечали во мне перемен еще и потому, что я не вернулся в родные места, а направился в чужой город, где меня вообще не знали. Я сразу был принят, как равный среди равных, добропорядочный ученый человек, являющий собой к тому же пример образцового поведения. Однако прошло немного времени, и я опять поскользнулся. Я заметил, что во мне время от времени начинает расти желание поступать наперекор, оно не дает покоя, подступает к горлу, душит и принуждает выступать перед всеми со словами, направленными против того, что у людей издавна считается священным. Меня стали травить, преследовать. Я переехал в другое место, но и здесь повторилось то же самое. Я начал скитаться по городам, но всюду по той же причине был отвергнут. Дошло до того, что в некоторых местах на меня стали смотреть, как на чудовище, на богохульника, позорящего общину, готового порвать со своей религией и принять другую. Но и этого было мало. Распространился слух, что я доносчик, доношу на своих единоверцев. Община объявила меня вне закона, всякий мог поступить со мной, как ему угодно, такого человека и убить не грех. И действительно, дошло до того, что я кое на кого стал доносить. Глубоко возмущенный поступками своих единоверцев, я однажды зашел к попу и завел с ним близкое знакомство. Таким образом, могли оправдаться опасения моего деда насчет моего будущего, недаром он хотел отказать мне в наследстве.

В последнюю минуту, однако, я снова спохватился и ударился в другую крайность: стал навещать цадиков края, в котором я тогда жил. Я проводил в их дворах много времени, желая примкнуть к тем, кого согревает живительное пламя веры. Но сделать этого я не смог. Из дворов цадиков меня стали выгонять, а в одном из них меня объявили сумасшедшим. Это произошло после того, как я раскрыл грубейшую несправедливость, которую допустили известные раввины с единственной целью угодить цадику. Ради этого они по-своему истолковали закон, совершенно извратив его смысл. Я вмешался и тысячами доводов доказал противоположное, раскрыл всю фальшь этих толкователей, вывел их на чистую воду. Тогда приближенные и домочадцы цадика ничего лучшего не нашли, как объявить меня умалишенным. И не только объявили, а связали и немало времени продержали в темном чулане.

Оттуда я сбежал. Тогда я уже был постарше, но своего дома у меня не было. Женился было, потом развелся, детей не было. Пробовал заниматься разными делами и все бросал; учился разным ремеслам, но все впустую. И удивительно: за все время мне никогда в голову не приходило нарушить обет относительно своих денег. Я таскал их с собой из города в город. Приехав куда-нибудь, я помещал деньги в надежном месте, чтобы они были в сохранности, и все, больше о них не вспоминал.

Я все время пытался найти человека, которому мог бы довериться, перед которым мог бы душу излить. Но к кому бы я ни обращался, кого бы ни избрал своим наперсником, всякий раз меня ждало разочарование. Стоило мне только чуть коснуться вопроса о моем происхождении, как на меня начинали смотреть, как на прокаженного, от которого нужно держаться подальше.

В это время у меня прибавилась еще одна болезнь, третья по счету. Я имею в виду своего двойника, вроде диббука, своего спутника, которого я однажды увидел во время трапезы. Он сидел за столом как раз напротив меня, оборванный, босой, напоминая одного из тех, с которыми я общался в разгульный, босяцкий период своей жизни.

Он так неожиданно явился, что я, увидев его, долго протирал глаза, желая убедиться, вижу ли я его в действительности, или зрение меня обманывает. А когда убедился, что зрение меня не обманывает, я поначалу очень испугался, даже сплюнул, как сплевывают при плохой примете или после дурного сна. Но оборванец не обратил на это никакого внимания и продолжал спокойно сидеть за столом. Первые минуты он только глядел на меня и молчал, потом завел разговор. Мало-помалу он втерся ко мне в доверие, и мы стали друзьями-приятелями. С той поры он не отступает от меня ни на шаг, во всем держится со мной заодно, делится со мной хорошим и плохим, и я уже так привык к нему, что, когда долгое время его нет, я чувствую, что мне чего-то недостает. Я тоскую по нему, и не он уже ищет меня, а я его. Он за это время наводил меня на различные мысли, советовал принимать разного рода решения — иногда правильные, иногда неправильные. Последняя его мысль, чтобы я обратился к Лузи и все рассказал ему.

Я, конечно, понимаю, что двойник — это только мираж, больная фантазия, а на фантазиях строить ничего нельзя и не нужно придавать им значения, но все же я этому своему двойнику благодарен. Благодарен за то, что он не оставил меня одного, будоражил меня, толкал, а это привело к тому, что я теперь пришел к вам, Лузи, излить свою душу.

Я нуждаюсь в опоре, в поддержке. Мне трудно ходить с закрытым кошельком и замкнутой душой. В последнее время я много думал о том, чтобы снять с себя обет. Мне бы хотелось начать пользоваться своими деньгами — возможно, только для себя, а возможно, также и для других, я сам еще не знаю. Мне необходимо найти опору в более сильном, чем я сам, слушаться его советов, быть под его руководством. И вот, должен признаться, такого сильного я нашел в вашем лице, Лузи. Я вверяю вам свою судьбу и готов во всем подчиниться. По какому пути ни поведете — будь то путь веры или даже неверия, я готов следовать за вами! Я чувствую, что, если не будет надо мною твердой руки, я снова увязну в грязи, возможно, даже в пьянстве. По правде говоря, я в последнее время ради того, чтобы попьянствовать, уже позволил себе нарушить обет и истратил немного денег.

 

VII

На Пречистенской ярмарке

При иных обстоятельствах город толковал бы об этих новостях. Шутка ли! Лузи Машбер, тот самый, который мог быть гордостью и украшением любой хасидской общины, даже самой почтенной и широко известной, неожиданно склонился и снизошел к такой, которая не имеет ни малейшего веса в общине, ничтожна и по количеству и по убогому своему составу. Шутка ли, Лузи перешел к браславцам! Это, прежде всего, привело к разрыву между братьями Машбер. В городе еще никогда не слышали, чтобы такие любящие братья так не по-братски разошлись; чтобы младший брат Мойше унизил честь старшего. А старший, Лузи, в свою очередь так жестоко опозорил младшего и перед домочадцами, и перед чужими, перед всем городом, который обо всем этом узнал. Не мог не узнать. Лузи посреди ночи покинул дом своего брата, как покидают лачугу, грозящую каждую минуту рухнуть. Это неслыханно! Вдобавок еще рассказывали — ушел в компании со Сроли, которого все избегают. А вот Лузи — с ним. Да еще как близко сошлись! Как спелись!

Еще больше судачили в городе, еще сильнее разыгралась фантазия горожан, когда они узнали, что у Сроли водятся деньги. Правда, узнавшие об этом отказывались верить, но Шолом-Арон, облаченный в талес и филактерии, в присутствии большой группы прихожан, знающих его за человека правдивого, побожился в синагоге: «Чтоб я так видел все хорошее, чтоб я так дожил до пришествия Мессии, как сам своими глазами видел у Сроли пачку кредиток, какую редко увидишь и у богатеев!» Он рассказывал с такими подробностями, что не верить было нельзя, — как Сроли явился к нему в погребок, сколько выпил, как он все время говорил сам с собой. Люди слушали Шолома-Арона с затаенным дыханием, потом стали сыпаться догадки, одна нелепее и фантастичнее другой. Морщили лбы, ломали головы в поисках ответа на вопрос, который никто, даже самый умный из них, не мог разрешить.

При иных обстоятельствах эта новость потрясла бы весь город. Долго и много толковали бы, рассказывали бы и пересказывали. Каждый добавлял бы что-нибудь от себя, и история, шагая из дома в дом, разрослась бы до невероятных размеров. Шума и звона хватило бы на полсвета…

Да, при иных обстоятельствах…

Но сейчас эта новость далеко не ушла. Приближались дни Пречистенской ярмарки — той самой ярмарки, которую весь город ждет целый год. В дни, предшествующие ей, даже самые крупные синагоги и молельни, в которых постоянно полно прихожан, почти пустуют. Люди в большинстве случаев молятся дома, так что средоточие всех новостей и главные распространители их — синагоги и молельни едва уловили эту поразительную новость, как тут же и отставили ее за ненадобностью. Приближалась Пречистенская!..

Да будет нам позволено остановиться и подробнее рассказать о Пречистенской ярмарке, так как роль ее и значение велики не только для жителей города N.

Город в ее дни напоминает лагерь войска, которое осаждает неприятельскую крепость. Тысячи и тысячи крестьян, шляхтичей, торговцев, помещиков, скупщиков, цыган, нищих, воров тянутся в N из ближних, дальних и совсем отдаленных округов и краев — на повозках, телегах, арбах, дрожках, в каретах, верхом и пешком едут в город массы людей.

Город слишком тесен, чтобы принять всех, поэтому многие устраиваются лагерем за околицей. Но подавляющее большинство, те, которым повезло разместиться в городе, заняли площади, улицы и переулки, закоулки и тупики — все, что можно использовать, как место для подвод; их ставят одну к другой впритык, так что людям даже пролезть невозможно.

За день до открытия ярмарки со всех дорог, трактов и застав вошли в город крестьяне с возами пшеницы, овощей, фруктов, с выращенной домашней живностью. Кто притащил корову, привязанную к задку телеги, кто — теленка, кто жеребенка, бегущего рядом с лошадью. На многих телегах визжат поросята в мешках.

Сутолока, толчея, разноголосица от всего, что доставлено сюда на продажу. Крестьяне спешат выручить деньги и тут же накупить городского товару: дешевой галантереи, сбрую, обувь, ткани, платья, платки, шали. Очень шумно на «торговицах» — ярмарочных площадях, где торгуют лошадьми и крупным рогатым скотом, куда поставщики и барышники пригоняют табуны лошадей на выбор: лучших — для богатых господ, помещиков, похуже — для шляхты.

Шумят цыгане, продающие рабочую скотину. Живо тараторят они на трескучем своем языке, прибегают к всевозможным уловкам, чтобы поскорее сбыть сомнительный товар, но крестьяне не торопятся, торгуются часами, не верят, присматриваются, раздумывают, еще и еще раз осматривают живность, щупают, меряют, пока, наконец, покупают и все же в той или иной степени оказываются обманутыми.

На хлебном рынке торгуют главным образом евреи. Потеют и ловчат. Отыскивают издавна знакомых крестьян, чтобы заключить с ними сделку, менее выгодную для продавца, более — для покупателя, но все же с какой-то выгодой для постоянных многолетних клиентов. С незнакомыми, случайными клиентами они не слишком церемонятся и жульничают вовсю. Здесь можно наблюдать, как у подвод, окруженных большими группами крестьян, взвешивают хлеб в больших мешках и чувалах, привезенных из дому или из дальних помещичьих экономий. Управляющие имениями или сами крестьяне у себя дома все подсчитали, знают, что у них столько-то мер. Однако здесь, у них на глазах, количество хлеба — их собственного или помещичьего, становится меньше, исчезает… Происходит это от того, что покупатели жульничают и, рискуя здоровьем, подставляют ногу под весы. Если поймают, заметят — за это придется поплатиться головой, во всяком случае, вырваться невредимым из круга возмущенных крестьян не удастся.

Воры в это время не дремлют и тоже делают свое дело, как того требует их профессия. К местным ворам в такую пору прибывает пополнение из других городов; чужаки не отстают: у них тоже ловкие руки. Они шмыгают между телегами, где собирается народ, где велика толкучка. А уж если кто попался, то он пускает в ход весь свой опыт и старается подставлять под удары менее уязвимые места, чтобы не покалечили: в такое время нельзя надолго терять «работоспособность».

Ярмарка — праздник для крестьян. После распродажи товара они направляются в кабаки и питейные заведения. Впрочем, трактиры не могут всех вместить, и многие, в одиночку или вместе с земляками, усевшись на земле или на подводах, а то и под подводами, пьют и закусывают под открытым небом. Даже если выручка оказалась значительно меньше той, что ожидалась, крестьянин на ярмарке позволяет себе немного ослабить свирепую экономию, обычную для деревенского образа жизни. Кроме привезенного каравая хлеба и сала, покупают какое-нибудь городское лакомство — например, связку твердых, как камень, баранок, высушенных за лето на солнце, а зимой на морозе; круглый год этот товар висел возле хлебной лавки или ларька, пока наконец дождался ярмарки. Раскошеливаются иной раз на конфетку, селедку, квас и другие городские диковинки. Некоторые покупают арбузы и с наслаждением их едят — да так, что лица становятся мокрые и липкие.

Так проводит время простой люд. Более состоятельные сидят в кабаках и трактирах за столами, уставленными разными мясными блюдами, соленьями и водкой и вином. Люди едят, пьют и оглашают воздух громкими песнями.

Трактиры и кабаки переполнены. Столы заняты зажиточными крестьянами и их женами, у которых щеки становятся пунцовыми от первой же стопки. Они развязывают платки, а мужья расстегивают пиджаки. Стоит немолчный говор, шумят и кричат все сразу, один другого не слышит, поют, лезут целоваться, истошные голоса и удушливые запахи дают

о себе знать на большом расстоянии от кабака… Так веселятся мужики. А в питейных заведениях разрядом повыше, например у Шолома-Арона, веселится мелкая шляхта. Эти потребляют вино дорогих сортов, требуют изысканных блюд, благородного общества и более приличного обслуживания. А в лучших заезжих домах останавливаются помещики, паны и даже титулованные особы, графы и князья. Сюда доставляются обеды, заказанные в лучших кухнях города, — в знаменитой «Райской лавочке», как называют ее в N, можно раздобыть такое, чего даже самые богатые горожане позволить себе не могут; все это заготовлено и предназначено исключительно для высоких гостей, которых ждут целый год.

В этих заезжих домах устраиваются кутежи, которые надолго запоминаются их участникам. Столы ломятся от яств. Владельцы «Райской лавочки» доставляют вина отечественных и заграничных марок, лучшие фрукты из южных краев России и чуть ли не из Турции; лучшие сорта рыб и солений. Стены этих заезжих домов во время таких пиршеств бывают свидетелями такой расточительности, такого мотовства и распущенности, каких они при других постояльцах никогда не видят. Так проводят время представители старшего поколения. А «золотая молодежь» собирается отдельно, в более тесной компании, подальше от людей, которые могут пожаловаться и донести родителям или опекунам. Барчуки во время таких гулянок порой неистово безобразничают.

Пока помещики веселятся, купцы, приехавшие покупать и продавать, посредничать и заключать сделки, заняты по горло. В ярмарочные дни они наскоро кончают молитву и редко заглядывают в священные книги. Это относится даже к раввинам, у которых в такое время тоже немало дел. Ежедневно приходится утверждать множество торговых сделок, решать споры, умиротворять стороны. Вот, к примеру, виднейший в городе раввин реб Дуди. К нему обращаются купцы с самыми затяжными, запутанными тяжбами. Дни ярмарки положительно сказываются и на бюджете раввинов, которые получают плату и за разрешение споров, и за заключение сделок.

Одним словом, все, все заняты, все хлопочут, все потеют. В воздухе пахнет кожухами, овчинными полушубками, перекисшими фруктами. Хриплые голоса слышны на всех рынках, на торговых и ярмарочных площадях. Они несутся из палаток, с улиц; особенно громко кричат те, у которых товар разложен на земле, — гончары, бондари, колесники, кожевники; хлопают бичи, слышны выкрики барышников. Вдруг раздается плач, визг — кого-то обокрали. В общий хор врываются пьяные голоса, доносящиеся из трактиров, голоса ссорящихся, дерущихся. Вся эта разноголосица сливается в сплошное гудение, в которое порой врывается пение слепых бандуристов. Они тоже прибыли на ярмарку, и на каждой многолюдной улице можно видеть их, сидящих на углах в одиночку или чаще группами. Один или двое зрячих приводят и уводят их.

Бандуристы сидят, подобрав под себя ноги и прижимая бандуру к груди. Костлявыми пальцами они перебирают струны и, широко раскрывая рот, заунывно поют, устремив невидящие глаза к небу. Старинными казацкими или чумацкими печальными песнями они возбуждают жалость у собирающейся вокруг публики, в особенности у женщин. Певцов вознаграждают черствым бубликом или чем-нибудь другим из съестного, изредка мелкой монеткой, брошенной в поношенную шапку нищего.

Для них, народных певцов, это самое прибыльное время. Есть много любителей послушать их.

Но в том году, о котором здесь идет рассказ, открытие Пречистенской ярмарки сопровождала тревога. Уже в начале лета до города доходили слухи о засухе — в то лето небо было закрыто как на замок. Предводительствуемые священниками, крестьяне собирались на полях с иконами, устраивали крестные ходы, справляли молебны — ничего не помогало; трава на лугах и хлеб на полях горели.

Но как ни плохи были виды на урожай, как ни были обижены природой крестьяне, на ярмарку они все-таки явились. Из ближних и дальних сел и деревень мужики привезли плоды своего труда. Впрочем, местные жители сразу почувствовали разницу между этой и прежними ярмарками. Резко выросли цены, и доброго расположения, которым отличался крестьянин, когда он продает излишки, на этот раз было не видать. Приходилось долго торговаться, чтобы скинуть цену. И продавцам, и покупателям эта ярмарка доставляла мало радости.

А о крупных поставщиках, особенно о лошадниках, и говорить нечего. Они прогорали. Ведь многие, узнав, что происходит в N, воздержались от поездки на ярмарку. Покупатели побаивались высоких цен, а продавцы — конкуренции: а вдруг купцы из урожайных областей, узнав про здешнюю дороговизну, привезут свое зерно и собьют цену.

У помещиков наличных денег было мало. Те, что круглый год торговали с ними в кредит, одалживали деньги в расчете на то, что на ярмарке им все это будет возмещено, остались ни с чем. Помещики даже не обещали, что со временем вернут долги.

Понятно, что приходилось молчать заимодавцам, другого выхода не было. Пустить в ход векселя означало порвать навсегда с давнишними клиентами. Никогда больше не иметь с ними дела. Но помещики не только не платили старых долгов, они еще, как это можно было предвидеть, просили новые займы. Однако у кредиторов в такой ситуации дела обстояли немногим лучше. Мойше Машбер исключения не составлял.

Ко всему прочему, во время ярмарки произошло событие, затронувшее наиболее видных и богатых панов. Эта история грозила большими неприятностями помещикам. Речь шла о государственной измене, и пахло Сибирью, кандалами, ссылкой, конфискацией имущества, а может быть, еще чем похуже…

Почему-то у помещиков в те дни было особенно подавленное настроение, то ли от огорчения, что на ярмарке у них дела шли плохо, то ли от того, что они, к стыду своему, не только не смогли погасить прошлогодние долги, но вынуждены были еще влезть в новые. В общем, у панов было невесело на душе. По этой ли или по какой иной причине они решили покутить и наметили определенный вечер.

В вечеринке принимали участие, прежде всего, молодые люди и убежденные холостяки. Но были и отцы семейства, которые у себя дома ведут добропорядочный образ жизни, но стоит им уехать на ярмарку, как там они вытворяют такое…

Тон на вечере все же задавали молодые. Они все устроили с помощью своих слуг и при содействии разных темных личностей. Деньги нашлись на все, так как господа не любят себе отказывать ни в чем, особенно когда разгуляются. Столы ломились от яств и напитков. Сговорились также с владельцами публичных домов, а те, в свою очередь, условились со знакомой нам Переле, что она добавит свой «товар», для ублажения господ, когда те разойдутся после гулянки по своим комнатам, если тем приспичит после кутежа. Местом для вечеринки был избран лучший в городе заезжий дом Носена-Ноты, в котором обычно останавливались богатые купцы и высокопоставленные чиновники, например судьи, приезжающие из отдаленного губернского города на какой-нибудь местный процесс. Комнаты здесь были меблированы лучше, чем в других заезжих домах, кресла и диваны покрыты чехлами, на полу коврики. В каждой комнате висели портреты генералов, а в просторной столовой, рассчитанной на большую компанию, на стене портрет царя во время коронации. Это был дешевый цветной лубок на плотной глазированной бумаге, один из множества портретов этого сорта, продававшихся за гроши на базарах.

Владелец заезжего дома Носен-Нота был человек опытный, он знал, как принимать и обслуживать высокочтимых гостей. Он носил холеную бороду, а на голове — шелковую ермолку. Накануне торжественного вечера Носен-Нота сам накрыл скатертью большой стол, расставил стулья, почистил лампу, его помощник вымыл и вытер тарелки, рюмки, стаканы. Но больше всего хлопот было при сервировке стола. Носен-Нота часть яств и напитков оставлял себе, чтобы потом вернуть часть взятых деликатесов и вина в «Райскую лавочку» или продать кому-либо. Поэтому он только и делал, что подносил к столу и уносил, рассчитывая, прикидывая и гадая, не слишком ли много он убрал или не поставил ли на стол чего лишнего. Он бегал к винным ящикам, которые были приготовлены в отдельной комнате, и все высчитывал, сколько бутылок после того, как господа напьются, можно поставить на стол и сколько можно будет оставить себе и пустить в оборот.

При этом Носен-Нота испытывал некоторую неловкость: его тревожили девицы, занявшие в конце коридора большую комнату. Носен-Нота делал вид, будто они не имеют к его заведению никакого отношения. Увидев через отворенную дверь этой комнаты кого-либо из них, он морщился и бормотал: «Что поделаешь?.. В особенности когда имеешь дело с панами, которым нельзя ни в чем отказать…»

Что верно, то верно — на этот раз Носен-Нота имел дело с людьми, способными на что угодно. Среди них был, к примеру, молодой граф Козерога. Носен-Нота знал его отца, что порой достаточно, чтобы иметь представление о сыне. Старика уже не было в живых, но легенды о нем имелись, одна чуднее другой. Рассказывали, например, о его страсти к коллекционированию фарфора. Несколько комнат у него были заставлены чашками, блюдечками, тарелочками, подносами, вазами, которые он приобрел в разных странах. Была у него и другая страсть — он собирал трубки, которыми завалил не одну комнату. На стенах у него от пола до потолка висели глиняные, деревянные, янтарные трубки, приобретенные в России, а также купленные в разных странах — в Персии, Турции, Италии и еще невесть где. Кроме того, он собирал монеты. У него были старинные монеты дохристианских времен, найденные при раскопках, стертые, на них ничего разобрать нельзя. Старый Козерога готов был отдать чуть ли не половину своего состояния за редкостный экземпляр, какой и во всемирно известных музеях не всегда увидишь.

Все это было еще терпимо. Но на старости лет граф окончательно рехнулся и принялся собирать халаты со всего света, потом обратился к живым существам, вздумал собирать уродов, калек, карликов и карлиц, с желтыми сморщенными старческими лицами. Он их всех переженил — гулял на их свадьбах безудержно, а затем вместе со своими гостями являлся в комнату «молодоженов», наблюдал, что там происходило, и хохотал до коликов в животе.

Кончил он плохо. В польском восстании он не принимал участия — был слишком стар и, кроме того, жил далеко от места боев, но язык за зубами не держал. Каждый раз, когда кто-нибудь из начальства приезжал в его замок, он, притворившись больным, приказывал проводить его к себе в спальню. И гость неизменно находил его якобы спящим. А он лежал лицом к стене, непочтительно выставив голый зад.

При появлении чиновника он будто бы просыпался и начинал извиняться, но многие уже знали, что это не случайно, что делает он это умышленно, демонстрируя таким образом свое отношение к властям.

Сначала он так принимал мелких русских чиновников, потом — все более и более крупных, пока об этом не стало известно в высоких сферах. Кончилось тем, что он ту же шутку проделал с одним высокопоставленным военным, который, проходя с воинской частью мимо графского замка, решил нанести ему визит. Глубоко возмутившись, офицер на свою ответственность, а возможно, что и не на свою, а получив на то разрешение свыше, выпорол старого, знатного и родовитого польского графа Козерогу…

Граф не выдержал унижения и после порки уже не поднялся с постели. Никого не пускал к себе, кроме камердинера. Да и ему в лицо не глядел. Почти все время лежал лицом к стене и наконец отдал Богу душу.

Единственный сын его и наследник, молодой граф Козерога с юношеских лет жил за границей, якобы штудировал науки в Льеже и Лозанне. Достаточно было взглянуть на него, чтобы увидеть, чему он там научился, каков вообще был этот отпрыск и что из него получится в самом скором времени. Ему еще и тридцати лет не исполнилось, а лицо его уже было испитое, исхудалое, без единой кровинки. Утром, когда домашний парикмахер приходил брить и прихорашивать его, он неожиданно засыпал, ронял голову, так что бритва иной раз впивалась в кожу.

Он был уже почти опустошен — духовно и физически. Незачем было быть знатоком в медицине, чтобы понять, что вскоре ноги и вовсе перестанут служить ему. Язык заплетался, память и без того путаная, того и гляди — погаснет, сказать, что он потерял ум, нельзя, так как никогда его не имел. И в недалеком будущем можно было ожидать, что существо это с остекленевшими глазами и беспрестанно вытекающей из уголка рта слюной будет приковано к постели или в лучшем случае его будут возить в инвалидной коляске на резиновом ходу. Как это с ним вскоре и случилось.

Но пока что он еще ходил, кое-какие запасы жизненной энергии в нем еще тлели. К тому же он был единственным наследником старого графа, обладателем сотен деревень, имений, пивоварен, винокуренных заводов, лесов и угодий. Он не знал, что делать с этими несметными богатствами, точно так же, как не знал, что делать с самим собой, со своей наполовину прожитой никчемной жизнью и со всем тем, что уже пресытило и приелось ему.

Наверное, не стоит перечислять и называть по именам других участников званого вечера. В конце концов, все они мало чем отличались от графа Козероги.

В самом деле, чем отличался от него граф Гедройц — отпрыск старого польского воеводы, известного со времен Хмельницкого? Рассказывали, что он выменял свой винный погреб на арабскую породистую кобылу — стройную, тонконогую, горячую и сильную и в беге, и на ходу. Когда кобыла заболела, он со всего края созвал коновалов, а когда они не помогли, бросился к знахарям, а когда и эти оказались бессильны, он обратился к ксендзам и чуть не на коленях упросил их отслужить молебен об исцелении лошади.

А чем отличается от графа Гедройца князь Деннике, этот полунемец-полуполяк? Он занимался выведением особой породы беловолосых свиней с розовыми пятачками размером с трехкопеечную монету. Специально приставленные к свиньям люди их так откармливали, что те от жира не могли стоять на ногах. Хрупкие суставы не могли держать такую тяжесть. Эти свиньи жрали лежа, с закрытыми глазками. Для князя не было лучшего удовольствия, как часами стоять около них, любоваться их жиром и радоваться их здоровью, а когда они болели, князь вместе с ветеринаром и свинарями ночевал в свинарнике. Князь ставил себе целью довести своих свиней до максимального веса и жирности, но свиньи, не выдержав обилия кормов, подыхали — увы! — до побития рекорда.

Итак, компания составилась удачная, как на подбор. Исключением был некий Лисицын-Свентиславский. Этот человек с двойной фамилией был не то русский, не то поляк. Не пан и не помещик, он не владел фольварками и имениями, а служил в городе сначала мелким акцизным чиновником, потом каким-то образом выслужился и, получив повышение, был переведен с высоким окладом в городскую управу одного из русских городов. Затем, неизвестно почему, был снова назначен сюда, в этот край, и теперь служил в N-ской городской управе.

Скорее всего, это было сделано высокими властями не без умысла. В этом панском крае, в особенности после восстания, нужен был такой человек, как Лисицын-Свентиславский, который со всеми польскими помещиками был отлично знаком и часто общался с ними. Весьма возможно, что ему были даны секретные полномочия. Полулжец-полухитрец, полускоморох-полуфат, он был из тех, что умеют легко втереться в доверие к любому человеку. Вдобавок он обладал качествами, которые особенно ценятся у панов, — был хорошим собутыльником. С теми, кто пьет с ним сегодня, он высмеивает тех, с кем пил вчера. Острое словечко, свежий анекдот всегда у него наготове. Все скандальные любовные истории он знает со всеми подробностями. Двойная фамилия и неопределенная национальная принадлежность хорошо служили ему: и у представителей городской администрации, и у польских панов он одинаково считался своим.

Главное занятие его было — втираться во все компании и общества, всюду навострять ухо, иметь свой глаз. Среди помещиков, среди панов, среди чиновников. А что представлял собою он сам, каков его собственный мир, его нутро, его суть — этого не раскусить. Хочешь — считай его полонизированным русским, хочешь — русифицированным поляком. Главное — он был готов продать и тех и других за глоток вина или еще за что-нибудь.

Он часто исчезал из города и несколько дней проводил в округе, то у одного, то у другого из своих давних собутыльников. Он неизменно оказывался там, где затевалось веселье по случаю приезда гостя или нескольких гостей. А когда собиралась большая компания, как, например, теперь на ярмарке, то и подавно не могло обойтись без Лисицына-Свентиславского. И вот он на этом торжестве…

Еще только началось, еще не все приглашенные успели прийти, а граф Козерога уже выглядел пьяным. Может быть, он до того хватил где-нибудь рюмочку. Каждый раз, когда Носен-Нота обслуживал собравшихся господ, показывался на пороге и приносил что-то или должен был унести, молодой граф дрожащим пальцем подзывал его к себе и, словно обращаясь не к человеку, а к дрессированному животному, гундосил:

— А ну, Натан, заспевай ми тон пьосенке… Як се называ… — Он никак не мог вспомнить название песенки. Имел он в виду песню, которую помещики, будучи в хорошем настроении, требовали от евреев спеть. Это была известная субботняя песня «Майофис».

Носен-Нота всеми способами выкручивался. Сначала он притворялся, будто не знает, какую песенку граф хочет послушать, потом обещал спеть «после»…

Уже с самого начала на вечере присутствовал пристав Гарлецкий. У пристава мощный трехскладчатый затылок и выпяченный, похожий на барабан, живот. Он постоянно потел и вытирал большим платком пот с красного лица и затылка. Неизвестно, прислало ли его сюда вышестоящее начальство, как оно всегда это делает, желая иметь хоть какой-нибудь свой глаз на важных сборищах; или, быть может, Гарлецкий явился на свой страх и риск, в надежде на стакан водки, который ему вынесут в коридор (в зал, к панам, он, разумеется, не осмеливался войти, да и нет на то полномочий). Иной раз его угостит хозяин Носен-Нота, когда он будет стоять за дверью, в другой раз, если Гарлецкий отважится приоткрыть дверь, его заметит кто-нибудь из господ и поднесет. Возможно также, что Гарлецкого пригласил Лисицын-Свентиславский — может быть, просто на всякий случай.

Немного погодя все званые гости собрались. Кое-кто пришел трезвым, другие — уже порядочно выпив. Явился и уже знакомый нам Рудницкий, который не только среди купцов, но и среди панов особым уважением не пользовался. Все к нему относились с недоверием — не придавали значения его словам, обещаниям и даже считали его нечистым на руку.

Рудницкого встретил хозяин, главный виновник торжества, наигранно радушный, взвинченный граф Козерога. Но, очевидно решив в последний момент, что такая встреча слишком большая честь для Рудницкого, он состроил презрительную гримасу, ясно показывающую, что он этого гостя ни во что не ставит, не придает его персоне никакого значения.

Он подошел к Рудницкому шаркающей походкой, сделав такой вид, будто наткнулся на него случайно. Хлопнул его ладонью по голове, произнес:

— А, смотри, пожалуйста, Рудницкий! Это ты? Панове, смотрите, ведь это он, как его, Рудницкий, тот самый, о котором говорят, что он играет в карты и не платит карточных долгов, имеет любовницу и не в состоянии содержать ее, берет у евреев деньги взаймы и с пистолетом в руках вынуждает их вернуть ему векселя. Ведь это же он, тот самый, панове, который…

При этом споткнулся на полуслове и махнул рукой, будучи не в силах произнести последнее слово.

Другой на месте Рудницкого человек, с более уязвимым самолюбием, не стерпел бы такого оскорбления, даже если оно и преподнесено в шутливой форме. Но Рудницкий все это проглотил молча и даже виду не подал, что обиделся. Да и возразить было нечего. Он отошел в сторону и присоединился к небольшой компании, притворившись, будто пропустил сказанное мимо ушей. Но граф не успокаивался:

— Я вижу, панове, что Рудницкий обиделся на меня. Если он еще способен на это, значит, не все потеряно, и я готов всей своей графской честью дать ему удовлетворение: будем стреляться на пистолетах. Пусть Рудницкий выбирает себе секундантов.

При этих словах Козерога вытащил из заднего кармана брюк пистолет и поиграл им перед глазами Рудницкого… Рудницкий и эту выходку молча проглотил, утешась формальной отговоркой, что граф пьян и обижаться на него нельзя. Все, дескать, видят, что он не может отвечать за свои слова.

Однако к этому времени не только скудоумный граф не отвечал за себя, но и все остальные, уже порядочно нагрузившись, были едва ли способны отдавать отчет в своих действиях. Это было заметно по беспорядку на столе и в не меньшей степени по раскрасневшимся лицам. То одному, то другому пьяному хотелось выкинуть какую-нибудь шутку. В зале стоял шум, воздух был так насыщен винными парами и табачным дымом, что даже потускнел свет лампы.

Одни уже отстегнули воротнички — им было жарко, другие искали дверь, чтобы глотнуть свежего воздуха, кого-то рвало в углу. Тем, кто пришел позже, выпитого казалось мало, и они требовали еще и еще вина. Носен-Нота теперь старался реже показываться на глаза одичавшим господам и посылал к ним своих помощников.

Паны — большие знатоки по части выпивки, сами смешивали или приказывали слугам смешать один сорт вина с другим, ликер с пуншем, глинтвейн с водкой, вино уже больше лилось на стол и на пол, чем в глотку. Удовольствия от всего этого было мало, зато шум так велик, что, казалось, вот-вот рухнет потолок.

Пристав Гарлецкий, которому тоже то и дело подносили вино разных сортов, беспрестанно вытирал лицо. Он позволил держать дверь приоткрытой, чтобы видеть, что происходит в зале. Никто не обращал на него внимания, кроме Свентиславского, который переходил от одной группы к другой и то здесь, то там вставлял свое слово. Глаза у него бегали, как у крысы, и рыскали, словно искали, на ком остановиться, и чуть только слух улавливал что-нибудь казавшееся важным, он немедленно устремлял туда глаза. Он тоже пил, но лишь столько, чтобы иметь возможность видеть, слышать и запоминать все, что происходит в зале. Для этого требовалось особое искусство: уметь и трезвым быть, и выпившим, и притворяться, что не слышишь, и слышать все, но так, чтобы другие этого не заметили.

Господа уже так перепились, что некоторые из них лезли на стены, видимо полагая, что они у себя дома и взбираются в верхние покои в своем доме, чтобы лечь в постель и отдохнуть. Более крепкие, у которых голова уже соображала плохо, но ноги еще держали, что-то громко говорили друг другу. Одни хвастали своими удачами и богатством, другие, наоборот, жаловались на кредиторов и в доказательство выворачивали карманы наизнанку. Но в целом было заметно, что у панов невесело на душе, что-то у них накипело.

Главный виновник торжества, граф Козерога, который вначале был очень оживлен, насколько позволяли немощные ноги, угасающая память, заплетающийся язык и подслеповатый, ничего не видящий взгляд, теперь выглядел усталым, надломленным стариком, ноги его больше не слушались, язык не поворачивался. Он лежал, развалившись во всю длину в единственном в зале мягком кресле. Казалось, он равнодушен ко всему, что здесь происходит. Возможно, его скверное настроение было вызвано тем, что дела на ярмарке шли плохо. А может быть, была и другая причина; возможно, это болезнь давала себя знать, бродила в нем, подступала к сердцу. Как бы то ни было, он, главный виновник этого праздника, был сейчас в удрученном состоянии.

Что ж удивляться тому, что гулянка понемногу пошла на убыль. Так все и расползлись бы поодиночке, и все бы кончилось, как обычно кончаются такие попойки. Но когда паны уже готовы были убраться восвояси, они, как бы ни были пьяны, все же заметили, что один из них, вдруг увидев перед собой портрет царя, тот самый дешевый лубок, о котором упоминалось выше, испуганно отступил на два шага, опять приблизился и, встав прямо перед портретом, неожиданно расхохотался, да так, словно дюжина рук щекотала его. Глядя на него, и другие заразились смехом, все стали указывать пальцами на хохотуна и на портрет. Смеющаяся физиономия и палец одного вызывали хохот у другого, третьего, четвертого. Вскоре корчился и надрывался от хохота весь зал. Если бы кто-нибудь в эту минуту вошел сюда, он, несомненно, решил бы, что попал в общество сумасшедших, и пустился бы наутек или же, заразившись, и сам вместе со всеми начал бы смеяться до колик в животе, не зная над чем.

— Смотрите на него, — воскликнул тот, кто заразил всех смехом, — смотрите, это ведь царь Артаксеркс, владычествующий от Индии до Эфиопии, от моря до моря — от Белого моря до Черного — над казанскими, астраханскими и крымскими ханами; над Запорожской Сечью, над нашей Польшей, Литвой и Жмудью… Единая рука, единый железный кулак, единый сапог, единая для всех Сибирь, одна виселица, одна петля, одна веревка для всех…

Он остановился, запнулся. Пьяная мысль оборвалась, и от недостатка мыслей и слов он закончил свою речь выразительным плевком. Тьфу! Тьфу! — все стали плеваться хором, кто по своей воле, а кто — вопреки.

От плевков и внезапно наступившей серьезности все вдруг замолчали и будто протрезвились. Господа начали оглядываться по сторонам, как бы желая убедиться, что среди них нет никого, чье присутствие в данном случае было бы нежелательно. Естественно, что свои, то есть те, кто присутствовал при этой сцене, ни у кого не вызывали никаких подозрений, даже Лисицын-Свентиславский, хотя при более внимательном взгляде легко было бы убедиться, что подозрения на его счет вовсе не лишены оснований. Но так как никто его ни в чем дурном не подозревал, а панская кровь уже разгорячилась, вскипела, то каждый вспомнил обиды и несправедливости, которые он претерпел…

Вспомнив об этом, паны не смогли сдержать свое возмущение тем, кто, царственно уверенный в себе, смотрел на них сверху вниз. Казалось, он дразнил их: посмотрим, дескать, осмелится ли кто-нибудь меня тронуть — не только живого, но даже этот дешевый лубок на стене в дешевом заезжем доме. Этого паны не смогли перенести и, словно сговорившись, подняли кулаки. При этом один из них вслух грозился дать субъекту, что висит на стене, в рожу, другой, размахивая кулачком, кричал, что пусть он помнит, что суд над императором еще впереди. А раздел и ограбление Польши — это не надолго, не навсегда, и пролитая кровь не будет прощена. Третий затянул «Еще Польска не згинела…». Все уже были готовы подхватить песню, и, возможно, что этим бы все закончилось, господа бы поостыли и после словесной перепалки с портретом беспомощно покинули зал и расползлись по своим номерам.

Но случилось так, что в тот момент, когда запевала затянул песню, вдруг раздался выстрел. Ошеломленные и потрясенные, все оглянулись и увидели графа Козерогу с пистолетом в руке. Впрочем, непонятно было, стрелял он или кто-то еще. Глядя на графа, трудно было представить, что он был в состоянии нажать на спусковой крючок.

Вдруг раздался второй выстрел, и опять неясно было, кто стрелял. Как бы то ни было, все устремили свои взоры на портрет. Корона и грудь императора были пробиты. При виде этого на лицах застыл немой ужас.

— Панове, кто это сделал? — раздался голос Гарлецкого.

Действительно, хотя и был пристав пьян, но не услышать выстрел, прогремевший в зале, он не мог. В нем пробудился служака, блюститель порядка. Набравшись храбрости, он приоткрыл дверь; впрочем, Свентиславский приказал ему выйти вон.

Паны стояли с вытянутыми лицами — виноваты были все. В самом деле, если первый выстрел, скорее всего, сделал граф, то во втором могли подозревать любого из них. Вдруг кто-то вскочил на стол и потушил лампу. Вслед за ним остальные, охваченные страхом, тоже стали гасить свечи — каждый гасил ту, что стояла поблизости.

И тут кто-то торопливо и таинственно прошептал в темноте:

— Господа, дело серьезное, но можно еще все поправить, только нужны деньги, много денег.

При этом была названа сумма такая огромная, что люди пришли в ужас чуть ли не больше, чем от выстрелов, хотя нетрудно было догадаться, что эта история вполне могла быть истолкована как государственная измена, как оскорбление императорского величества, а в такое время и к таким помещикам, как они, могли бы быть применены самые разные меры наказания, от порки и ссылки до смертной казни.

Названная сумма не только превышала ограниченные возможности панов сейчас, во время неудачной ярмарки, но если бы даже ярмарка была, как в прежние годы, удачной, то все равно она была слишком велика.

— Дело плохо, — продолжил тот же голос, — но пусть господа подумают: произошло это в заезжем доме, принадлежащем еврею, при этом был представитель власти. Завтра это может разойтись по всему городу… Вещественное доказательство — портрет — исчез, никто не знает, в чьи руки он попал. Как бы панам не пришлось раскаиваться…

И в самом деле: зажгли свет, но портрета на стене не обнаружили. Сколько паны его потом ни искали, он как сквозь землю провалился.

Поздно ночью здесь же, в этом заезжем доме, паны совещались между собой. Говорил больше всего Свентиславский — все другие были страшно напуганы. Согласились на том, что нужно собрать деньги и вручить их Свентиславскому, а уж он устроит так, чтобы это дело замялось.

Впрочем, все почему-то были уверены, что портрет находится у него и деньги также останутся в его кармане. Не так уж глупы были паны — раскусили Свентиславского. Можно было бы прямо здесь задушить его, но на это не нашлось смельчаков и охотников. Единственное, что можно было сделать при создавшемся положении, — это добиться согласия на сумму меньшую, чем та, которая, по словам Свентиславского, якобы была необходима.

— Где же взять деньги? — спрашивал один пан у другого.

— Деньги у евреев, надо идти к ним. Хлопоты по этой части Свентиславский взял на себя. Он пообещал повернуть дело так, что происшествие, грозящее опасностью панам, будет выглядеть в глазах богатых евреев как опасность для всего города.

Неизвестно, каким образом Свентиславский попал к широко известному не только в городе, но и во всей округе раввину реб Дуди. Сам он к нему явился или проник при посредничестве кого-нибудь из знакомых евреев, но известно только, что уже на следующий день утром, в самые горячие часы ярмарки, когда все заняты и времени у всех в обрез, реб Дуди пригласил к себе еврейскую знать на совет. Были приглашены не просто уважаемые горожане, а преимущественно люди денежные, на помощь которых можно было рассчитывать. Реб Дуди изложил все таким образом, чтобы стало ясно — вопрос касается не только помещиков и панов, но затрагивает также еврейскую общину.

— Мы должны понять, — сказал реб Дуди, — что здесь пахнет бунтом, мятежом, а такие дела даром не проходят. Виновные, несомненно, понесут суровое наказание и получат по заслугам. Но следует помнить, что если помещики пострадают, то вместе с ними пострадают не только многие деревенские евреи — шинкари, арендаторы, посессоры, но и горожане, с которыми паны связаны денежными сделками. Я имею в виду тех, кто присутствует на этом собрании. Всем должно быть ясно: если панов заберут, евреи могут навсегда проститься с деньгами, которые паны им должны. Если же мы выручим их из беды, господа эту помощь не забудут и евреям будет заплачено добром за добро. Правда, есть опасность: могут, упаси Бог, узнать, что евреи замешаны в этом деле, распространятся слухи, а там недалеко и до навета на общину. Но с этой стороны все предусмотрено: единственный человек, который мог бы всех утопить, хочет только одного — извлечь выгоду для себя. Надежные люди уверяют, что этого человека, кроме денег, ничего не интересует. Возможно также, что во всей этой истории он один и виноват, — может быть, даже он сам и стрелял в портрет. Этот субъект, по-видимому, уже давно задумал разбогатеть на подобном деле, и теперь ему подыграл случай. Но доказать это не представляется возможным. Портрет наверняка находится у него, и он готов обменять его на деньги. Опасаться, что после получения денег этот субъект все-таки донесет, нет основания. Кто ему поверит без вещественного доказательства? Но пока вещественное доказательство у него, и помещики решили уступить ему. Однако денег у них нет, а этот молодчик грозится дать делу ход, и тогда уже ничего не поможет. Нужно достать деньги как можно скорее. Я знаю, — вздохнул реб Дуди, — что теперь с деньгами трудно, их почти ни у кого нет, самим не хватает, но интересы общины этого требуют.

Один из тех, к кому обращался реб Дуди, был Мойше Машбер. История с портретом затрагивала и его лично, так как помещики были должны ему крупные суммы. Помимо этого, его положение и вес в городе обязывали внести в общий фонд свою долю.

Машбер, выслушав эту историю, сначала был сильно возмущен. В первые минуты он, как и многие другие, подумал, зачем, мол, нам в это вмешиваться? Господа нашкодили, пусть сами и выкручиваются. Но когда собравшиеся вникли в это дело, обсудили его и подумали о последствиях, которые оно может иметь для каждого из них, они пришли к убеждению, что другого выхода нет. Кончилось тем, что каждый из присутствующих пообещал внести положенную сумму не позднее завтрашнего дня.

Возвратившись к себе в контору, Мойше Машбер вызвал зятя Нохума Ленчера в «совещательную комнату». Как доверенному лицу он поведал Нохуму историю с помещиками. Потолковав с ним об этом деле, Мойше спросил:

— Что у нас в кассе?

— Касса пуста, — ответил Нохум, — да вы это и сами знаете.

Нохум был прав: Мойше Машберу незачем было спрашивать — он хорошо знал состояние собственных дел. Нынешняя ярмарка была бедствием для всех и в особенности для таких, как он, владельцев ссудных касс и банкирских контор, которые не получили в последнее время ни гроша. Никто из должников даже на порог не появился в этом году, а ведь обычно в это время они приходили расплачиваться по старым долгам и договариваться насчет новых сделок. Теперь если кто и приходил, то сразу же по выражению его лица, по грустному и виноватому взгляду можно было понять, что пришел он просить о продлении срока уплаты по векселям и, если удастся, вдобавок к старому займу получить новый.

Мойше это прекрасно знал. Тем не менее он не мог не дать деньги для панов. Этого требовало его положение в среде купцов. Отказ ясно показал бы, что дела у него не блестящи. А этого допустить было нельзя — особенно теперь, когда по ярмарке неизвестно откуда пошли слухи о том, как Рудницкий выманил векселя у Нохума. Купцы много говорили об этом, и то, что Мойше утаил это происшествие, истолковывали не в его пользу. «Видать, — говорили они, — дела у Мойше идут не так уж благополучно. Иначе зачем было все это скрывать?» Дошло до того, что маклеры Шолом Шмарион и Цаля Милосердый, которые не вылезали из его конторы, пресмыкались перед ним и при каждом обращении по делу всячески льстили ему, теперь с какой-то оскорбительной наглостью стали смотреть в глаза, словно намекая, что знают о деле, которое он попытался скрыть.

В общем, Мойше Машберу никак нельзя было ронять свое купеческое достоинство перед людьми, которые собрались у реб Дуди. Нужно было действовать. Сразу после разговора с зятем он позвал маклеров и, сделав горделиво-безразличную мину, спокойно, как если бы поручение, которое он им дает, было самым заурядным, повседневным, сказал, что еще сегодня ему нужны деньги. Тут же он выдал им подписанные бланки векселей на разные суммы.

Маклеры вернулись вечером с деньгами, но это не доставило ему особой радости. Видно было, что деньги добыты после долгих и трудных поисков. Когда Мойше спросил, к кому попали его векселя, первым откликнулся Цаля Милосердый:

— Знаете, у кого мы взяли деньги? — переспросил он с каким-то злорадным, насмешливым выражением лица.

— У кого?

— Ни одна душа на свете не подумала бы, что такой близко около денег стоял…

— У кого же?

— У этого типа, что ходит в богатые дома ругаться, — у Сроли Гола.

— У Сроли?! — крикнул в изумлении Мойше, отказываясь верить своим ушам. Он почувствовал вдруг неимоверную усталость и тяжело опустился на стул. — У него? У Сроли? Кто позволил? Кто разрешил? Вы с ума сошли, свихнулись?!

— Что тут особенного? — раздраженно ответил Цаля, который после истории с Рудницким в известной степени утратил уважение к Мойше Машберу. — Что такого случилось? Деньги не пахнут, реб Мойше! Деньги — это деньги, кому бы они ни принадлежали.

— Но… Это же невозможно! Откуда у него… у такого вдруг взялись деньги?.. — никак не мог прийти в себя Мойше.

— Это нас не касается. Факт, что он их имеет и они не фальшивые, — отвечал Цаля.

После этого разговора Мойше вернулся домой очень расстроенный. Все это никак не укладывалось у него в голове. Впрочем, любой другой на месте Мойше чувствовал бы себя точно так же. Он, Мойше, — в роли нуждающегося, а Сроли в роли спасителя. У Мойше в карманах пусто, а в карманах у Сроли — векселя Мойше Машбера! Мойше чувствовал себя глубоко оскорбленным и униженным. «Не иначе, — думал Мойше, — Господь Бог решил напомнить мне, что богатство не прочно, что хвастать и гордиться им не следует». Доказательство — вот оно! — сегодня ему, Мойше Машберу, пришлось прибегнуть к деньгам человека, которого он намедни выгнал из своего дома, выгнал как последнюю тварь, с которой нечего церемониться. Но еще больше его беспокоило другое: эта история наверняка распространится по городу. Звучать она будет, как шутка, как анекдот, и его имя будут поминать рядом с именем Сроли. А это пахнет скандалом и неприятностями. Лучше бы это случилось с кем-нибудь из врагов Мойше.

Вернувшись домой в мрачном настроении, Мойше с горькой набожностью прочитал вечернюю молитву и, не поужинав, направился к себе в спальню. Домашние ни о чем не спросили его — они видели, что он чем-то очень расстроен. Мойше и во сне был неспокоен, но до тех пор, пока сновидение, как это бывало обычно, когда он переживал неприятности, не показало и объяснило ему суть происшедшего.

Накрытый стол. Суббота или праздник. Все идет своим порядком. За столом сидят дети, внуки. Но что за странность? На его месте, рядом с Гителе, сидит не он, Мойше, а какой-то чужой человек. Мойше всматривается — это, оказывается, Сроли. Он ведет себя как хозяин. Заметив, что у края стола сидит некий гость, Сроли приказывает, чтобы этого человека не обделили, чтобы дали ему поесть, при этом он всячески подбадривает гостя — кушайте на доброе здоровье! Мойше смотрит на гостя и видит, что это не кто иной, как он сам, Мойше! Сам сидит за своим собственным столом в качестве гостя, к тому же в одежде Сроли. Ему не по себе, и он слышит, как Сроли обращается к Гителе: «Почему гость не в духе? Почему гость ничего не ест?»

Мойше хочет объяснить, что хозяин здесь не Сроли, а он, Мойше Машбер. Но тут Сроли, рассмеявшись ему прямо в лицо, обращается ко всем и, чтобы доказать, что место, занимаемое им за столом, полагается ему по праву, достает из бокового кармана пачку бумаг: глядите, мол, кто кому должен, у кого чьи векселя заложены!..

Мойше возразить нечего. Он опускает голову, встает из-за стола и направляется в угол комнаты. Там он находит торбу, которая раньше принадлежала Сроли. Он поднимает ее с полу и, сопровождаемый взглядами жены, детей и внуков, идет к двери. Поцеловав мезузу, со слезами на глазах он покидает свой дом и домочадцев, которые остаются за столом.

 

VIII

Двое вне ярмарки

«Ах, поймать бы его сейчас!» — думал Мойше Машбер утром. «Его» — значит Сроли; это имя он не желал произносить.

«Ах, если бы я его сейчас поймал!..» Мойше не знал точно, что бы он сделал, что бы предпринял против этого человека, — неясные намерения путались у него в голове. Хотелось разделаться с этим подлецом, который нарушил его покой, разбил его дружбу с братом, а главное — нанес удар по его чести… Ведь если люди узнают, что у этого негодяя находятся его векселя, — они станут смеяться над ним!..

«Ах, если бы я его…» — думал Мойше. Он схватил бы Сроли и передал в надлежащие руки, пусть обыщут его, расследуют, разузнают, откуда у такого субъекта деньги? Не иначе — украл, ограбил кого-нибудь…

Мойше вздохнул и вспомнил о Лузи. Не есть ли все это наказание Божие за то, что он неправильно поступил с Лузи? Будь Лузи сейчас рядом, он спросил бы у него: «Что произошло между нами? Что я такого сделал против еврейского закона, против обычая, против порядка, установленного и введенного извечными нашими законодателями? Почему сердце твое больше не лежит ко мне, а наша дружба закончилась такой ссорой? Разве я согрешил тем, что, как и все, старался для семьи — для жены, детей, для дома и очага своего. Торговал, как все торгуют, и, не довольствуясь достигнутым, после каждой преодоленной ступени старался подняться еще выше. В чем тут мой грех?» — спросил бы он у Лузи.

Мойше нуждался в братской помощи. После истории с Рудницким и особенно после того, что произошло вчера, когда он, обнаружив у себя пустую кассу, вынужден был взять деньги, сам того не зная, у Сроли, словно тяжкий камень обрушился на него. Страшное предчувствие охватило его: «Кто знает? Многие признаки говорят о том, что счастье повернулось ко мне другой стороной, и, как это часто бывает, самая высокая ступень моей лестницы уже пройдена и теперь мне предстоит спускаться вниз?»

А в это время Сроли и Лузи, о которых он думал, даже не вспоминали о нем. Они были далеки от него и его рассуждений. После того как Сроли был с позором изгнан из дома Мойше Машбера, после того как он излил душу перед Лузи и особенно после того как ему удалось поместить свои, до сих пор скрываемые деньги в надежные руки самого Мойше Машбера, он больше не показывался в домах богачей. Целыми днями он толкался на ярмарке. На него посматривали с подозрением, как на жулика или ненормального, который везде сует свой нос. Так было и в то утро, о котором идет речь.

Вот он стоит у одной из стен древней городской крепости, которая глядит на реку и плотину. На время ярмарки у подножия этой стены разместилось множество палаток, стоек, лотков. Здесь особенно велики сутолока, теснота, разноголосица. Торговцы расхваливают свои товары, зазывая на все лады покупателей. Толпы народа двигаются туда и обратно, люди собираются кучками и жужжат, как в пчелином улье.

Сроли стоит возле палатки, у которой две стенки — полотняные, третья каменная (стена крепости), а четвертая отсутствует. Здесь не торгуют, не продают. Здесь лечат: вскрывают нарывы, чирья, волдыри, опухоли, ставят банки, удаляют зубы, лечат глаза, а также стригут и бреют.

Здесь орудует старый лекарь Лейб, через очки его глаза кажутся огромными и блестят, как у рыбы. У Лейба есть помощник Менаше, молодой человек в начищенных сапогах — злой насмешник и сквернослов. Пациенты — это крестьяне, накопившие у себя дома достаточно болезней для лекаря Лейба. У кого — поясница, у кого — застарелые колики или другие хворости, которые деревенские знахари и бабки не в силах исцелить и лечение которых пришлось отложить до ярмарки. Крестьяне сидят и ждут своей очереди. Вот клещи, которыми впору вытаскивать гвозди, — ими Менаше рвет зубы. Лекарь Лейб работает более тонкими инструментами. Он вскрывает нарывы, чирьи, мажет мазями и прикладывает пластыри разных цветов.

Сроли стоит около палатки, заглядывает в тазы, в которых скапливаются окровавленные бинты, тряпки, смотрит на больных крестьян, которые независимо от результатов лечения платят либо наличными деньгами, либо натурой — кто принес пяток яиц, кто курицу, овощи, щетину. Все это складывается в кучу.

Сроли отходит и оказывается на оживленном перекрестке, где расположились бандуристы. Слепые нищие сидят на соломе. Глаза выглядят у них по-разному: у одних они открыты, а ничего не видят, у других закрыты, вытекли, в глазах у третьих как бы белесые горошинки вертятся, у четвертых зрачки под прикрытыми веками перекатываются. Но все — либо задирают голову кверху, к солнцу, вытянув шею, либо клонят голову к груди… Один поет басом, у другого голос тихий, журчащий.

Их окружает множество слушателей. Солнце печет, к полудню зной усилится. Народ толпится вокруг бандуристов. Главным образом подходят крестьянки, великие охотницы услышать доброе задушевное слово, песню, которая своей бесхитростной мелодией близка сердцу каждой из них. Здесь можно всласть поплакать из сочувствия славному казаку Самойло Кишке, который вместе с другими добрыми казакам попал в турецкий плен и был посажен в старую турецкую крепость.

В песне поется о том, как эти казаки терпели от янычар и предателя, ляха Бутурлака, изменившего христианской вере и назначенного в награду за это надзирателем за своими же братьями-казаками. Затем следует рассказ о том, как казаки избавились от изменника и спаслись от турок. В другой песне рассказывается, как пленный просит птицу слетать к нему домой и передать родителям, чтобы они продали землю и дом, собрали деньги и приехали вызволить его из беды. Кончается песня так:

Сроли слушает со всеми. Кажется, вот-вот он достанет из кармана свою дудку, с которой приходил на свадьбы бедняков, и заиграет вместе с бандуристами. Но он извлекает из кармана крупную монету и кладет в шапку бандуриста. Все с удивлением смотрят на этого странного, бедно одетого еврея — что его привело сюда? Почему у него, как и у других, слезы на глазах? Почему он наравне с крестьянами с таким сочувствием и участием воспринимает чуждые ему песни и вознаграждает певцов такой крупной монетой?

…Немного позже Сроли направился в другую часть города, расположенную далеко от базаров и ярмарочных площадей, — к третьему кольцу, на «Пески». Возле избушки, в которой проживает Малка-Рива, он замедлил шаг и нагнулся, будто что-то поднимая с земли. С удивлением разглядывая найденный предмет, он отворил дверь в домик и насмешливо обратился к невестке Малки-Ривы, вышедшей ему навстречу:

— Что, молодайка? Так разбогатели, что деньги валяются у тебя на пороге? Гляди, что я нашел.

— Какие деньги, — удивилась та, — откуда?

— Вот эти самые. Я их поднял возле твоей двери.

Услышав громкий разговор на пороге дома, внуки выбежали поглядеть, кто там сердится на маму. Малка-Рива тоже оторвалась от своего молитвенника, который читала по утрам, сдвинув на кончик носа очки, засеменила к порогу и увидела Сроли, которого хорошо знала, как горемычного бедняка. В последний раз она его видела у Мойше Машбера. У нее на глазах произошла ссора между братьями, вспыхнувшая из-за этого Сроли. Теперь он держал в руке крупную ассигнацию, протягивал ее невестке, а та отказывалась ее принять.

— Она уже такая богачка, что деньгами швыряется?! — сердито говорил Сроли.

— Что за деньги, какие деньги? — вмешалась Малка-Рива

— Вот эти, — ответил Сроли. — Я проходил мимо, и эта бумажка бросилась мне в глаза. Она лежала возле вашего порога. Вот я и отдаю ее тем, кому она принадлежит. Кому еще отдавать? Ведь у вашего порога лежала…

Малка-Рива, как и невестка, была очень удивлена и тоже начала отказываться, говорить, что не они потеряли эти деньги — им нечего терять. Тут Сроли рассердился не на шутку — и на невестку, и на свекровь:

— Ну и что, если чужие? Мне уж они никак не принадлежат, пусть останутся у вас! Нет? Не согласны? Тогда выбросьте их снова на порог или отдайте нищим.

При этом Сроли украдкой поглядывал через открытую дверь на больного Зисю. Он видел человека, которому становится все хуже и хуже — сухо блестели воспаленные глаза, щеки запали, на лбу появились глубокие, как у старика, морщины.

Наконец Сроли оставил деньги и ушел. Малка-Рива и ее невестка остались стоять с такими лицами, как в то памятное утро, когда один за другим в дом нежданно явились посланцы фортуны — мясник, бакалейщик и доктор. И вот опять над бедной хижиной кто-то простер щедрую руку, и ничем другим, как чудом, это не назовешь и не объяснишь.

Вскоре Сроли уже был в другой части города. Теперь карманы у него были оттопырены и наружу торчали горлышки бутылок. Он направлялся к Живой синагоге, которая, как и все другие городские синагоги, в дни ярмарки пустовала. Но один человек — Лузи — там был.

Правда, в синагогу Сроли не зашел. Открыв калитку, он прямо направился на старое кладбище. Здесь стояла тишина. Тропинки между могилами заросли, потому что на этом кладбище уже давно никого не хоронили. Сроли шагал в траве, которая была ему по пояс. Пахло мохом, сыростью. Кроме стрекота кузнечиков, не раздавалось ни звука. Могилы были запущенны, — возможно, даже внуки погребенных здесь давно отдали Богу души.

Сроли направился к единственному высокому дереву, густо разросшемуся над могилой, в которой покоился великий праведник реб Либер. По соседству с Либером лежали другие цадики. Сроли прилег у подножия памятника на могиле Либера, и его не стало видно. Неторопливо он достал из кармана бутылки и стал пить.

Надо представить себе эту картину.

Нестерпимо знойный день. В городе шумит большая ярмарка. На рынках невероятный гам. А здесь, на запущенном кладбище, под единственным разросшимся деревом — могила, которую почитают, как святыню. В городе ходила легенда о том, что Живая синагога построена на том месте, где великий реб Либер молился еще в то время, когда там был лес. Как-то реб Либер начал читать молитву Шмоне-эсре. Как раз в это время проезжал барин, и его кони испугались человека в талесе и филактериях и понесли. Барин рассвирепел и приказал кучеру задать еврею жару. Кучер стал изо всех сил хлестать кнутом реб Либера, но великий реб Либер не тронулся с места, пока не закончил молитву. И вот около могилы этого праведника и ему подобных в тиши и прохладе лежал теперь наш Сроли и средь бела дня пьянствовал.

Если бы люди поймали его здесь за таким делом, они, несомненно, разорвали бы его в клочья. Но Сроли даже не думал об этом. От выпитого вина у него на душе было тяжело и в то же время легко. Он начал отводить душу, беседуя со своим воображаемым «диббуком», потом стал обращаться к реб Либеру, разговаривая с ним, как с живым. Он даже (стыдно сказать!) предложил реб Либеру выпить с ним за компанию и, когда тот, как показалось Сроли, отказался, начал поить его насильно, выливая вино на памятник.

— Ничего, — говорил Сроли, — пейте, реб Либер! Вы, конечно, святой, а я отщепенец, которому нет места среди порядочных людей, но ведь деньги помогают узаконить незаконнорожденных. А деньги у меня есть, если не наличные, то в векселях. Это одно и то же.

И Сроли вынул из кармана векселя и показал памятнику:

— Поглядите, великий реб Либер, пожалуйста, я вовсе не хочу быть вам в тягость. Векселя — это деньги, и пока тот, кто их подписал, не обанкротился, это чистоган… А у меня имеются векселя не только здешнего богача Мойше Машбера, но и другого, более крупного богача, богача из богачей, которому и «сребро и злато» принадлежат. Я имею векселя самого Господа Бога, и я прошу вас, реб Либер, передать там в верхах, что Сроли Гол имеет к Всевышнему претензии… Когда я со временем предстану перед святым судилищем, я предъявлю их лично, а пока что прошу вас, реб Либер, это сделать за меня. Вас не должно унизить мое поручение, вы, реб Либер, конечно, человек глубоко уважаемый — вас отхлестали кнутом, но с вами это случилось всего один раз, а меня хлестали и секли неоднократно. И если за одну порку в вашу честь, реб Либер, построили в городе синагогу, то мне за многократную порку синагога тоже, несомненно, полагается.

Солнце припекало, зной туманил голову. Сроли сидел в тени под деревом и спокойно делился вином с тем, имя которого было начертано на памятнике: себе глоток, тому глоток. Это продолжалось до тех пор, пока в бутылках ничего не осталось, а у Сроли глаза налились и все перед ними завертелось — могилы, памятники, дерево, под которым он сидел, а небо и земля поменялись местами. Замелькали картины, которые он сегодня видел на ярмарке: лекарь Лейб со своим помощником Менаше вскрывают под мышками и на грудях у крестьянок нарывы, удаляют клещами зубы, отцеживают кровь, гной течет прямо в таз; слепые бандуристы с открытыми глазами и вовсе без глаз… Домик Малки-Ривки, больной Зися с разлитой по всему лицу смертельной желтизной. Все это, а также вино, выпитое и вылитое наземь, смешалось, весь мир завертелся перед глазами. Сроли стало дурно, и он прислонился головой к памятнику. Постоял с минутку спокойно, но дурнота подступила к горлу, и он сверху донизу изгадил памятник…

Почувствовав облегчение, Сроли увидел, что натворил, и ему стало стыдно. В голове немного прояснилось, он посмотрел в сторону синагоги, выходившей своей восточной стеной на кладбище. И ему почудилось, что у одного из окон стоит Лузи. Возможно, что это так и было, а может быть, померещилось, но Сроли смутился.

Кое-как Сроли отошел от загаженного памятника и примостился около какого-то другого. Уронив голову, он задремал и спал, пока солнце, обогнув дерево, не начало светить в лицо. Тогда он поднялся и поплелся в синагогу. Войдя туда, он увидел Лузи, сидевшего у восточной стены. Все окна, глядящие на кладбище, были открыты. Пахло зеленью, травами, чего в других синагогах не бывает. Здесь царили необычная тишина и одиночество, и, так как синагога была в стороне от города, сюда не доносились никакие звуки и голоса.

Лузи, по-видимому, уже закончил молитву. Обычно после этого, сняв филактерии и оставшись в талесе, он садился за Талмуд, особенно сейчас, в месяц элул. Однако сегодня он не изучал Талмуд, а читал покаянные молитвы «тикун», вслух и с воодушевлением. Он был так поглощен этим, что не заметил появления Сроли. Но Сроли, увидев Лузи, словно приклеился к месту, не имея сил, чтобы сделать хотя бы шаг.

Есть необходимость прервать повествование и кое-что пояснить. Речь пойдет о том времени, когда Лузи, желая искупить грехи своего деда-саббатианца, начал истязать себя. Он спал на голом полу, носил глину в башмаках, целыми часами простаивал неподвижно, особенно во время молитвы, не позволяя себе шевельнуть опущенными руками или поднять их на минуту, пока они у него не отекали и становились тяжелыми, как два ведра, полных воды.

Только в субботу или в праздник он разрешал себе спать на ложе, представлявшем собою скамью шириной в полторы доски, но без всякой подстилки. При этом он ложился головой на середине скамьи, чтобы ноги свешивались…

Он выглядел молодым, но изможденным, от него веяло холодом. Продолжалось это довольно долго и могло кончиться плохо — ведь он начал хворать и чуть не слег совсем. Тогда его привезли к ребе, к которому он впоследствии сильно привязался. Ребе на него накричал и освободил от обета, который Лузи добровольно взял на себя. После этого не успели оглянуться, как Лузи раздался в плечах, так что одежда, которая раньше на нем висела мешком, начала трещать по швам.

Он словно обновился и метнулся в другую крайность. Лузи сделался самым веселым и любимым из приближенных ребе, он выделялся молодостью и бьющей через край энергией. На всех торжествах и праздниках у ребе его замечали, им любовались, как украшением. Самый веселый и в то же время самый богобоязненный, самозабвенный танцор и всеобщий любимец, наиболее близкий цадику человек — он, казалось, был счастлив уже оттого, что живет на свете. Лузи изучал священные книги, молился и жил с таким удовольствием, что всякий, кто оказывался рядом, начинал видеть мир его глазами, и это был мир светлый, озаренный счастьем. Лузи заражал людей оптимизмом.

Особенно это проявлялось в дни праздников, когда стекалось много народа. В такие дни у Лузи словно вырастали крылья, и голос его звенел сильнее других голосов. Умное, смелое, задушевное слово всегда было у него наготове, чтобы сблизить, соединить человеческие сердца. Нужно было видеть его в самый разгар свадьбы, которую справляли во дворе у ребе, нужно было видеть, как сияли лица, когда Лузи вступал в круг, образованный множеством людей.

Прежде всего Лузи опускал глаза, будто чего-то стеснялся, словно осматривал свои ноги, которым предстоит выступить перед столькими зрителями, и желал убедиться, что может быть уверен в них. Так мастер осматривает свой инструмент, прежде чем приступить к работе. Уверившись, что ноги не подведут, Лузи, почти касаясь людей, образовавших живую стену, начинал танец.

В эти минуты люди забывали обо всем на свете и не видели ничего и никого, кроме этого большого круга и в нем — одного человека. Казалось, ему задали трудную загадку и он должен отыскать клад, зарытый где-то здесь, в этом кругу. И вот он, повинуясь силе тайного инстинкта, ищет. Он должен отгадать загадку и всем на счастье найти клад… Как охотник в лесу, он крадется осторожно; его тело напряжено до предела. Он делает бросок и снова замирает. Но наконец, вот она цель! Радуется Лузи! И снова опускает глаза вниз, будто благодарит ноги за то, что они ему помогли, за то, что они, как всегда, не обманули его надежд.

Поведение и образ жизни Лузи служили образцом для тех, кто знал его. Те же, кто постарше, считали его своим наследником. Он легко возбуждался, входил в раж. И поэтому его обуревали различные соблазны.

Позже, с годами, он, конечно, успокоился и пыл его охладел, зато фанатическая вера усилилась, вся душа его предалась ей, прониклась ею. Многие годы он стоял у ее подножия, как под развесистым деревом, и находил в ней душевный покой. Любимец и баловень своего ребе, он всегда привлекался в качестве советника. Ребе доверял ему самое сокровенное, говорил с ним с глазу на глаз, в отдельной комнате при закрытых дверях, и во всякое время, днем и ночью, у Лузи был к ребе свободный доступ.

Так продолжалось, пока ребе не состарился и не почувствовал приближение конца. Однажды, когда ребе стало очень плохо, он позвал Лузи и говорил с ним без свидетелей. Ребе сказал, что умирает с тяжелым чувством, так как не видит преемника, который смог бы уберечь Лузи от наклонной плоскости, если его вера ослабеет. Лузи в ответ на это заплакал.

Когда ребе скончался, Лузи, спасаясь от одиночества, начал искать других наставников, но так и не смог подобрать себе такого, какого искал, пока наконец не набрел на компанию, близкую ему по духу.

И вот он один в синагоге, которая своими двенадцатью окнами смотрит на старое кладбище. В стеклах отражаются кусты и деревца, пахнет живой зеленью, и все это напоминает, что за окном жаркий день, один из тех дней на исходе лета, когда зной пытается превзойти жар прежних летних дней.

На улицах обычная мирская суета. А здесь, в синагоге, вдали от всех, сидит человек, глядит в фолиант, и слезы застилают ему глаза. Он читает вслух и плачет, жалуется на то, что его народ устал и сила веры у него иссякает. При этом он оплакивает и свои собственные силы, которые идут на убыль, подобно лету, которое, хоть и отражается еще зеленью в раскрытых окнах, вот-вот сменится осенью, и наступят холода.

Лузи оплакивает на свой лад усталость народа, которому предназначено высоким жребием принять страдания всех народов на земле, и представляет его себе в образе Мессии, сидящего, согласно легенде, у ворот Рима, израненного, покрытого язвами и перевязывающего свои раны… Вот некоторые картины, которые Лузи, словно слепой певец, видит перед собой.

Светает… Все скрыто в густом тумане. Начинает проясняться, и вдалеке вырисовывается город: дома, здания одно выше другого, одно над другим, улицы, кварталы — одни из них расположены на холмах, другие — в низинах. Город спит еще, но мощь его уже чувствуется. Чудится — он сейчас проснется и после греховной ночи разбудит улицу на новые грехи…

Но вот уже совсем рассвело. К городу тянутся пешком и на лошадях крестьяне из дальних деревень, снабжающие его продовольствием, едут торговцы, сборщики податей, старьевщики, ползут убогие и нищие. И все, кто прибывает в город или покидает его, видят у городских ворот человека с лицом просветленным, но все тело его — в язвах. В город ныне, как и во все предыдущие ночи, его не пустили, и он ночевал у ворот. Все, входящие в город и выходящие из него, словно сговорились, считают своим долгом плюнуть на этого человека и на его язвы. Кто плюет ему на голову, кто — в лицо, кто на его лохмотья, а человек иногда вытирает плевок, а иногда и нет. Чаще он сидит неподвижно, будто его это не касается и не на него плюют…

И разражается плачем наш певец при виде этого человека со светлым лицом, оплеванного грубыми, дикими торгашами, старьевщиками, калеками и шлюхами. Он вспоминает древние молитвенные гимны и вскрикивает во весь голос:

Он ищет утешения для несчастного человека, но не находит, и единственное, что он может сделать, — это представить себя на его месте. Будто он сам весь в язвах, сам весь оплеван и весь позор берет на себя. Делает это покорно, беспрекословно, со знанием того, что так предначертано высоким жребием. А что суждено, того не миновать, и принимать это следует, как щедрый дар, преподносимый благословляющей рукой…

Или вот другая картина.

Ночь. Темно. В темноте ходят люди, ищут и не находят друг друга. Утешение для них в том, что, хоть и не получается у них найти друг друга, все же они знают, что вокруг полно ищущих людей. Однако они растерянны. Покажись теперь откуда-нибудь светлый луч, малый проблеск — и эта голодная, изможденная, изнывающая толпа устремится к этому проблеску. И какое бы препятствие ни преграждало ей путь — пусть даже морская пучина, — все как один, сколько бы тысяч их ни было, — ринутся они с пением и славословием навстречу беде, как навстречу избавлению.

И вот на одном конце неба появилось пламя. Оно освещает толпу со спящими на руках детьми, которые запрокинули головы на плечи родителей, уставших от ходьбы и бессмысленного блуждания. Старики едва волочат ноги.

Люди всей массой спешат к костру, который разгорается впереди. Видно: одни тащут на костер других. Те сопротивляются, но безуспешно, их толкают и бросают в огонь. Многие лезут в огонь сами. Иные бросают в огонь спящих детей, затем толкают женщин и стариков и, наконец, прыгают сами. Это служит примером для остальных. Люди подталкивают один другого в объятия смерти.

Слепой певец слышит крики этих людей и сам кричит вместе с ними. Он чувствует, что и сам уже в огне, что платье его тлеет и скоро огонь доберется до его души…

Последняя картина.

Раннее утро… В темной предутренней дали появляется светлое пятно. Оно расплывается по горизонту и принимает вид арки с двумя колоннами по сторонам. И чем светлее становится, тем больше начинает казаться, что именно через эту арку появится солнце. Тут появляются рабби Шимон и его сын Элиэзер, которые долгие годы скрывались в пещерах. Они приносят утреннюю прохладу и исцеление тем, что добровольно прыгали в костер. Они принесли лестницы, дабы спасенные могли взойти туда, куда они стремились, — озаренные нимбами головы рабби Шимона и рабби Элиэзера будут освещать им дорогу. Речь здесь идет об их книгах «Зогар» и «Тикуней-зогар», над которыми певец сидит сейчас и которые, как ему кажется, смягчают страдания народа подобно влажным повязкам, наложенным на горячие раны.

Но вот арка исчезает и вместо нее — обширная площадь, на которой можно увидеть все то, о чем говорится в тех книгах: медведей, говорящих по-человечески, птиц, связывающих один край света с другим; источники, колодцы, возле которых отдыхают таинственные пастухи; целебные и ядовитые травы; детей, которые выглядят стариками, и стариков, подобных детям; пророков, ясновидцев, странников, скитальцев с пеплом на голове и пылью на глазах. Одним словом, всех персонажей, удивительно начатых и неоконченных сказок и легенд…

…Сроли ждал. Он видел, что Лузи, читая, поминутно вздрагивает, как от холода или от ожога. Время от времени он, будто не в силах усидеть, вскакивал с места. Глаза его застилались слезами, из груди вырывался хриплый кашель.

Сроли ждал. И, лишь увидев, что Лузи кончил читать и взгляд его прояснился, он шагнул вперед и встал рядом. Затем Сроли нерешительно сунул руку в боковой карман, достал какие-то бумаги и показал их Лузи.

— Я был на ярмарке и вот… — пробормотал Сроли. — Я проходил мимо, посмотрел на порог, увидал, поднял, и вот принес, и отдаю тому, кому это принадлежит…

— Какая ярмарка? Что это такое? Что принадлежит? — спросил Лузи с недоумением.

Сроли стоял бледный, осунувшийся, он еще не до конца протрезвел, а Лузи был весь под впечатлением прочитанного и находился далеко от будничных интересов. Они долго не могли понять друг друга.

— Что это такое? — недоумевал Лузи, глядя на бумажки, которые Сроли протягивал ему.

— Это я свои деньги обменял на векселя у вашего брата Мойше, — решил сказать правду Сроли. — Но я боюсь их держать у себя, могу их, чего доброго, пропить. Вот я и решил передать их вам. Вы можете делать с ними, что захотите, — использовать для себя или на другие нужды.

Лузи отвел от себя руку Сроли, показывая, что он слышать обо всем этом не желает.

— Нет, — добавил он твердо. — Я для этого фигура неподходящая.

Сроли подождал, пока Лузи снял с себя молитвенное облачение, сложил его в мешок, надел пальто. Из синагоги они вышли вместе, но Сроли почтительно держался чуточку сзади. Голова его еще не совсем прояснилась, ноги ступали не очень твердо. Он шел, слегка покачиваясь.

 

IX

Немного бытовых подробностей

Проходили последние дни месяца элула.

На Простом рынке, на прилавках, где круглый год торгуют разной мелочью — сапожными гвоздями в пачках и врассыпную, нитками, дратвой, варом, — появились круги воска, похожие на тарелки.

Этот воск скоро должен был понадобиться набожным еврейкам для изготовления поминальных свечей. Большие, длинные свечи будут приготовлены для всемогущего Бога. В этот день Бог особенно строг и требователен, и тот, кто хочет у Него что-нибудь выпросить и чего-нибудь добиться, должен поставить свечи особой святости, изготовленные только из чистого пчелиного воска, хранящего аромат цветов.

В городе по-разному готовились к этим дням. За месяц до праздника, по понедельникам и четвергам, толпы женщин с утра направлялись на кладбище, а вечером возвращались оттуда — заплаканные, охрипшие, но с чувством некоторого облегчения после воплей и криков, которым они предавались на могилах. Шли они теперь притихшие, опустошенные, словно вырвались из зноя на прохладу.

Особенно умножалось паломничество в понедельники и четверги, когда горемычные женщины шли на кладбище толпой в рваных платках и обуви, чтобы излить все свое накопленное за год горе и нужду, припав к могилам своих самых близких людей — детей, родителей, родственников.

Либер-Меер в эту пору бывал очень занят и имел большие заработки. Он не знал отдыха — то и дело зажигал и гасил лампадки. В спешке он метался от одного клиента к другому. Чтобы облегчить работу, он нанял помощника, который писал «записки». Но и тому было нелегко управиться с обилием поручений от женщин и девушек, которые стояли у него над душой. Кто писал цадику и его сыновьям и зятьям, прах которых покоился в мужской половине склепа, а кто желал написать жене цадика, ее дочерям и невесткам, погребенным тут же за стеной, на женской половине.

По кладбищу бродили толпы нищих, калек, разного рода служек. Они осаждали кладбище, добирались до самых отдаленных и заброшенных могил. Подающих милостыню они благословляли, скупых — нет. Но кто же не хочет в такое время да в таком месте получить благословение? И бедные женщины отдавали последние гроши, чтобы задобрить их и услышать приветливое слово.

К празднику готовились и мужчины. Члены хасидских общин собирались вечерами в последние дни месяца в синагогах и молельнях. Сговаривались, кто и когда едет, собирали деньги, чтобы нанять возницу и ехать вместе. Те, кому надо было ехать далеко, отправлялись несколькими днями раньше, чтобы вовремя, в канун праздника, прибыть к своему ребе. Необходимо было не только доставить к ребе самих себя, но и привезти поименный список тех, кто остался дома. Этот список надо было вручить в последний день старого года, дабы ребе имел возможность благословить отсутствующих и выпросить для них счастливый год.

Браславцы отправлялись к своему ребе поездом. Они выезжали обычно за день до Нового года. И даже в самый день отъезда не спешили, не волновались, так как из года в год некий попечитель обеспечивал их отдельным вагоном. Отдельный вагон арендовали потому, что из опыта предыдущих поездок знали: в общем вагоне с иноверцами не оберешься насмешек, ругани, издевательств, а иногда, упаси Бог, и тумаков… Попечитель заказывал вагон на железнодорожной станции, платил за него, а потом — кто мог, тот вносил, сколько с него причитается, а кто не мог, тот ехал бесплатно, ничего не платил.

И вот наступил день накануне Нового года. В обычной вокзальной толчее, беготне и сутолоке браславцы выделялись — притихшие, смущенные непривычной обстановкой, они держались все вместе, как отара овец. Когда поезд прибыл, они, ведомые попечителем, двинулись по платформе к своему вагону.

Два жандарма, блюстители порядка, постоянно дежурили во время прибытия и отправления поездов. Они стояли на платформе во всем своем жандармском великолепии и блеске — в барашковых шапках-кубанках с белыми плюмажами и сверкающими на груди медалями, похожими на серебряные рубли, полученными от высшей власти за отличную жандармскую службу.

Один из них, по фамилии Жук, — детина в полтора человеческих роста. Грудь колесом, косая сажень в плечах — он выглядел как живое воплощение могучей и тупой власти. Жандарм Жук никогда не улыбается, природа не наделила его способностью смеяться. К тому же он был убежден, что жандармское достоинство не допускает таких вольностей. Второй жандарм, Матвеев, был намного ниже Жука ростом, но еще шире в груди, а все его медали покрывала русая окладистая борода.

Увидев странных пассажиров, оба они, вопреки обыкновению, засмотрелись на них, упустив из виду на время все остальное. Жуку и Матвееву, служившим в N уже не первый год, были хорошо знакомы местные жители — городские и окрестные, их повадки, обычаи и одежда, но таких диковинных пассажиров они, казалось, видели впервые и не могли от них глаз оторвать. Те, что собрались у заказного вагона, выглядели как-то странно, как дикие животные, которых везут на показ. Они вызвали смех даже у местных евреев, а не только у жандармов.

В эту минуту к браславцам подошли еще три человека — Михл Букиер, Сроли и Лузи. Лузи высокий, стройный в летнем пальто, произвел на жандармов впечатление. Они перестали смеяться, угадав в нем старшего, руководителя, более богатого и почитаемого. К богатым, кто бы они ни были по национальности, к какому бы сословию, к купечеству или духовенству, ни принадлежали, жандармы немедленно проникались уважением.

Михл Букиер и Лузи вошли в вагон вместе со всеми, и только один из всей толпы остался на платформе — Сроли, странная личность. Жандармы видели, что эта странная личность простилась с человеком, которого они принимали за старшего. Стоя на подножке, старший попрощался с ним и вошел в вагон, а этот остался на платформе, пока поезд не тронулся. Когда состав пошел, он, словно вспомнив о чем-то, вдруг спохватился и побежал за поездом, успев ухватиться за поручень вагона. Вскочив на подножку, он поехал вроде кондуктора, держась за поручни. Полы кафтана раздувались на ветру. Он смотрел назад, на уплывающий вокзал, на оставшихся жандармов, которые ни за что не допустили бы такое нарушение, если бы могли его предвидеть. Но теперь уже было поздно, поезд уже находился далеко, а вместе с ним и Сроли.

Мойше Машбер, встав рано утром, как и все набожные евреи в этот день, направился на кладбище. Либер-Меер, несмотря на свою занятость и множество людей, набившихся в склеп цадика, сразу его заметил и тут же отдал себя целиком в его распоряжение, за что, разумеется, был надлежащим образом вознагражден.

Вернувшись с кладбища, Мойше, согласно обычаю, больше делами в этот день не занимался. Провел время с прихожанами в синагоге, а затем дома среди своих. Он постарался в этот день сбросить с себя все, что напоминает о буднях и повседневных делах. После обеда, когда обитатели дома облачились в праздничную одежду, а на столе появилась скатерть, Мойше, что случалось очень редко, приказал отпереть садовую калитку. Он вошел в сад и стал один прогуливаться по усыпанным песком дорожкам.

Он гулял, пока солнце не скатилось к западу. Приблизившись к изгороди, он заглянул во двор. В окнах столовой отражался свет зажженных свечей, уже стоявших на столе. Мойше вспомнил, что Гителе любит благословлять свечи чуть раньше положенного времени. Покинув сад, Мойше вошел в дом.

На застеленном свежей скатертью столе в углу стоял ряд больших начищенных серебряных подсвечников, а между ними — семейная реликвия, светильник, которым пользовались только по большим праздникам: как бы полусемисвечник, с тремя рожками вдоль и четверным, спереди отходящим от среднего. В центре стоял светильник с основанием в виде трех лап. Так как свечей было много, а светильник к тому же был высок, Гителе, женщине среднего роста, было трудно, а быть может, и невозможно обвести, как полагается при благословении, руками весь ряд свечей; для нее, так повелось издавна, поставили скамеечку.

Гителе еще не успела поставить ногу на скамеечку, а слезы уже навернулись у нее на глаза. Она взглянула на мужа и детей, стоявших у стола, за которых она сейчас — за всех вместе и за каждого в отдельности — будет молить Бога. Мойше, тоже окинув взглядом присутствующих, вдруг заметил, что недостает Алтера, и решил подняться к нему.

Алтер, которому по случаю праздника сменили постельное белье, лежал на кровати лицом к окну. Казалось, он только что проделал какую-то очень тяжелую работу и сильно устал. Но глаза у него были ясные, осмысленные. Услыхав шаги брата, Алтер повернул к нему лицо.

— Как поживаешь, Алтер? — спросил Мойше.

— Я, кажется, выздоравливаю, — ответил Алтер.

В тоне и взгляде брата, во всем его облике Мойше заметил что-то новое, какую-то перемену. Хотя Алтер был бледен и немощен, он теперь производил впечатление человека, родившегося заново. Мойше вспомнил слова доктора Яновского в тот вечер, когда с Алтером после ухода Лузи случился припадок. Он наклонился и громко сказал Алтеру на ухо:

— С Новым счастливым годом! Сегодня канун Нового года! Знаешь?

— Канун Нового года? Нет, не помню…

Мойше сошел вниз. Гителе стояла на скамеечке в белом шелковом платке, заложенном за уши. Ладонями она закрывала глаза, сквозь ее пальцы текли слезы…

Заходящее солнце освещало одинокую холостяцкую комнату Алтера. Алтер лежал и тихо плакал, вспоминая прошедшие годы, которые улетели невесть куда, и думал о своем будущем. Выплакавшись, он осторожно скинул одеяло, встал с постели и, с трудом передвигая ногами, добрался до окна. И долго, долго смотрел на заходящее за деревьями солнце.

 

X

Тучи

Неизвестно каким образом, но в далеком губернском городе узнали об истории с портретом, в который помещики стреляли во время кутежа. Возможно, что Свентиславский, получив выкупные деньги, сам же и донес, опасаясь, как бы в конце концов правда не вышла наружу. Ходил слух, что Свентиславского арестовали — но за что? Не исключено, что его посадили за какую-нибудь другую жульническую махинацию.

Как бы то ни было, но в один прекрасный день в городе появилась следственная комиссия. К приезду комиссии в город вызвали почти всех участников гулянки. В повестках, разосланных в помещичьи и панские фольварки, было указано, что получателя в такой-то день приглашают явиться в окружной город N, на допрос. О чем собираются допрашивать, в повестке не говорилось, но паны сразу поняли, что к чему.

Дошло до того, что родня молодого Козероги советовала ему скрыться, спрятаться за границу — кто знает, чем такое дело может кончиться? И Козерога приготовился к бегству. Рассказывали, что вечером, накануне того дня, когда он должен был, согласно повестке, явиться в N, у его усадьбы стояла наготове запряженная карета. Но в последний момент, когда Козерога уже сходил с лестницы, он как-то неловко повернулся и чуть не рухнул на ступеньки, если бы слуга его не подхватил. Слуга думал, что пан просто поскользнулся. Но оказалось — нет, Козерогу парализовало. Таким образом, граф вышел из игры, и его пока оставили в покое.

Все остальные на следствие явились. Вначале они отрицали все от начала до конца — словно сговорившись, даже самый факт стрельбы не хотели признавать. Однако это не помогло: с каждым новым допросом у следователей появлялось все больше доказательств. Как установили следователи, запрещенный польский гимн пели все дружным хором. Вопрос был только в том, чтобы определить зачинщика. В ходе следствия вытянули и еще одну нить — ту, что вела к местным богачам евреям, которые, ссудив панам требуемую сумму, помогали им замазать это дело.

Призвали поэтому и богачей евреев. Это произвело такой переполох и ужас, что секрет, который раньше знали немногие считаные участники памятного собрания у реб Дуди, теперь стал известен всем. Шум и растерянность среди евреев были почти так же велики, как при пожаре или наводнении, когда люди не знают, за что раньше схватиться. Кое-кто устремился на кладбище к могилам — рыдать и искать заступничества перед Богом.

Самого реб Дуди пока оставили в покое, на допрос его не звали, то ли из уважения к его духовному сану, то ли с другой целью: если евреи будут упорствовать и не станут признаваться — чтобы он их уговорил, так как в противном случае ему придется вместе с ними присягать, а это станет позором для всей общины. Даже суд старается прибегать к такой присяге лишь в крайнем случае, когда все другие средства уже исчерпаны. Тем не менее и в доме у реб Дуди было невесело, и там потеряли головы: раввинша была расстроена, у нее все валилось из рук — то одно, то другое разобьется вдребезги, а это уже само по себе дурная примета. Реб Дуди, перед которым евреи города и всей округи дрожали, преисполненные к нему почтения, безропотно выслушивал упреки своей невестки:

— К чему это вам нужно было? К чему было вмешиваться?

И в других домах у богачей головы шли кругом. Перед тем, как мужья отправлялись к следователям, и по возвращении их оттуда жены проливали немало слез и при этом осыпали своих половин упреками.

То же самое, конечно, происходило и в доме Мойше Машбера, над которым следствие повисло черной тучей. Для всех домочадцев, кроме зятя Нохума Ленчера, вся эта история с панами и собранием у реб Дуди оставалась секретом, в который не считали нужным их посвящать. Но теперь уже больше нельзя было скрывать, пришлось секрет раскрыть, и всех это поразило, как громом. Домашние смотрели на Мойше, как на обреченного. Гителе была в отчаянии. Дело оказалось слишком серьезным, чтобы облегчить его обычными слезами. Она замкнулась в молчании.

Нохум ходил с таким выражением неудовольствия на лице, которое частенько бывает у людей, когда кто-то из их близких сделал глупость. Он выставлял себя умником и упрекал тестя в том, что уже непоправимо, — иначе говоря, сыпал соль на раны.

— Почему раньше не подумали о последствиях? — ворчал он. — Влезли в такое дело! Пусть даже сам реб Дуди уговаривал, пусть даже все другие соглашались!..

Одним словом, беда пришла во многие дома. Кстати сказать, допрашиваемые во время следствия порядочно напутали: не сговорившись заранее или не будучи одного мнения, они поначалу отрицали все подряд. Но когда поняли, что следствию кое-что известно, выложили всю правду до мельчайших подробностей. При этом допрашивали евреев совсем не так сурово, как помещиков. С самого начала, по-видимому, комиссии было ясно, что степень участия евреев в этой истории никак сравнить нельзя с преступлением помещиков. Евреев-богачей никто не подозревал в соучастии, то есть в выступлении против державного строя. Главная вина их могла быть усмотрена лишь в желании выручить панов — так уже давно повелось, что паны, когда они нуждаются в деньгах, берут у евреев взаймы. Значит, для евреев это было нечто вроде торговой сделки.

Но можно было истолковать это дело и по-иному: пособничество преступнику — само по себе преступление. Евреи с помещиками выступили заодно: те натворили, эти прикрыли, те провинились, а эти их выручили, помогли спрятать концы в воду, и не только сами не донесли, но и дали взятку, чтобы другие не донесли тоже.

Это произошло сразу после праздников, приблизительно в начале месяца хешван, когда на дворе уже стояла дождливая осень. Особенно тяжко слякотное время переживалось всеми в нынешнем неурожайном году. Уже в конце лета можно было предвидеть, что недород на полях отразится на деловой активности в городе.

В самом деле, кто хоть немного знаком с тем, как в те времена велись дела, тот знает, на чем держались такие ссудные кассы и «банкирские» конторы, как у Мойше Машбера. Это «кредитные и дисконтные предприятия», как их стали называть позже, своего рода банковские учреждения, однако действовавшие на других основаниях, нежели банки. В те годы эти учреждения были устроены довольно примитивно и существовали благодаря доверию к ним жителей города, искавших для своих сбережений «верную руку», надежного человека, на которого можно положиться. Дрожа над своими сбережениями, эти люди часто не гнались за высокими процентами, довольствуясь меньшими, чем те, которые они могли бы получить, поместив свои деньги в руки не столь надежные.

В таких конторах держали свои деньги люди среднего достатка и даже бедняки, которые копили на приданое для детей или на постройку жилища; старики, копившие на старость, на последние годы жизни, на похороны. Для людей, которые боялись держать свои скудные сбережения у себя дома, такие конторы служили несгораемым сейфом. Им доверяли почти как самому Господу Богу. Одним словом, доверие было главным источником, из которого черпали эти денежные конторы; благодаря доверию у них был и капитал, и оборот, и прибыль. Достаточно поэтому было дурных слухов, обоснованных или нет, чтобы подорвать доверие к той или иной конторе.

Правда, до этого, слава Богу, у Мойше еще не дошло. Многие люди даже после того, как история с помещиками дошла до них, не поняли ее значения. Однако понемногу люди стали тревожиться. Порой тот или иной из них, оставив средь бела дня свои дела, вдруг прибегал домой и начинал рыться в сундуке или в платяном шкафу, доставал из вороха старой одежды, пахнущей плесенью, праздничный кафтан, переодевался и отправлялся в контору Мойше Машбера.

Войдя, он смущенно оглядывался, как бывает, когда приходят к большому человеку. Затем, немного придя в себя, начинал лепетать:

— Я слышал… В городе поговаривают… Так, может быть, можно, чтобы теперь мне сейчас, именно сегодня, стало быть, выдали мои деньги?

— Что случилось? — спрашивали в конторе. — Срок векселя истек?

— Нет, срок еще не истек, — бормотал пришедший, — но в городе, говорят, ходят слухи…

— Какие слухи? — спрашивали у него раздраженно.

— Что какие-то помещики, паны какие-то стреляли…

— Так что с того? Ну и что? — успокаивали его. — Когда кончится срок и вы захотите получить ваши деньги, их отдадут вам с превеликим почтением, но до срока денег нет. До срока не положено выдавать. Идите с Богом!

Так отвечали служащие, бухгалтеры конторы, которым поручалось заниматься такими людьми, и человек уходил несолоно хлебавши.

Другой из этой же категории людей, менее робкий, входил в контору и сразу же на вопрос, кто ему нужен, называл имена хозяев:

— К реб Мойше Машберу или зятю, который его замещает.

— А нельзя ли сначала с нами поговорить? — спрашивали служащие. — Хозяева заняты.

— Ничего, я могу подождать.

И терпеливо ждал, пока его не пропустят к Мойше Машберу, чтобы уяснить себе, правда ли то, о чем болтают, или вся эта история — выдумки и враки.

На Мойше такие визиты производили тягостное впечатление. Не раз хотел он выгнать посетителя, но, так как положение было действительно не из блестящих, недружелюбный прием такого рода кредиторов мог быть дурно истолкован и плохо повлиять на других клиентов. Поэтому он старался сдерживать себя, не злиться, не горячиться. Но это ему трудно давалось и многого стоило: после ухода такого кредитора Мойше подолгу оставался в кресле или вдруг начинал прерывисто дышать — ему не хватало воздуха.

Но бывало и хуже: кое-кто являлся к Мойше Машберу прямо на дом… Рассчитав время, когда его нет дома, они обращались к Гителе или к его дочерям. При этом они с самого начала говорили в таком тоне, словно банкротство Мойше уже неизбежно и пришли они поговорить по-хорошему к Гителе и к дочерям, зная их совестливость и отзывчивость:

— От Мойше мы такого никак не ожидали…

— Чего не ожидали? — допытывались Гителе и дочери, не понимая, о чем идет речь.

— Ведь говорили: «верные руки», «надежный человек»…

— Чего же вы хотите?

— Хотим получить наши деньги!

— Зачем же вы пришли сюда? На то имеется контора. Здесь у вас денег не брали, здесь ничего не знают, здесь деньгами не занимаются.

Когда они уходили, Гителе шла к себе и принималась плакать.

Да, положение было совсем не блестящее, и здесь стоит открыть один секрет. Как раз в это время Нохум Ленчер, младший зять Мойше Машбера, задумал отделиться от тестя. До сих пор он на правах компаньона брал из общей кассы то, что ему нужно было на содержание семьи, и, кроме того, после годового баланса получал известный процент прибыли. Если год был удачным и дело преуспевало, росли, разумеется, и причитающиеся проценты, если же нет, не было и процентов. Но это в последние годы случалось редко, так как дело разрасталось.

Но теперь Нохум сказал себе: пора уходить. Возможно, кроме плохого положения в конторе, здесь сыграл роль и его характер. Нохум был заносчив, как и вся его родня, перенявшая повадки чванливых польских панов, с которыми поддерживала торговые связи. Это особенно было заметно на его бабушке Крейнце, которая приезжала на свадьбу Нохума и отличалась от женщин ее возраста и одеждой, и манерами, и разговором, в который она каждый раз вставляла польские слова. Даже печенье, которое она привезла из своего Каменца, отличалось и видом и вкусом. Перед венцом она подошла к невесте и поправила на ней украшение, сделав это не на еврейский, а на польский — панский — манер.

Нохум с первых же дней держался обособленно, даже столовался отдельно. А вообще, он мало ел, так как уже из дому привез катар желудка. Как и бабушка Крейнца, он одевался не как все и даже папиросы курил какие-то особые, дамские. Его жена Нехамка должна была сама их набивать, а курил он их только до половины, а затем подходил к плевательнице, плевал на окурок и гасил его.

Он поставил себя в исключительное положение. Все будто были перед ним в неоплатном долгу, и в первую очередь жена, которую он часто доводил до слез. Все замечали, что из-за него, из-за его капризов Нехамка стала хуже выглядеть, щеки ее все больше бледнели. Дай Бог, шептались в доме Машбера, чтобы все это обошлось благополучно, чтобы она, чего доброго, не нажила себе какой-нибудь болезни. Опасения были не напрасны. Нехамка часто, даже среди лета, сидела с шалью на плечах — ее почему-то знобило.

Нохум постоянно ворчал, предъявляя к жене все новые претензии. Больше всего он говорил о ее отце Мойше Машбере — выражал неудовольствие тем, что тесть недостаточно ценит способности зятя. Иной раз Нохум жаловался на то, что его в конторе обижают, и говорил, что другой на месте тестя озолотил бы его. Он считал, что лучше всего было бы вести дела самостоятельно. О, тогда бы он разошелся! Но повода к тому, чтобы отделиться, не было — дела шли успешно. Поэтому Нохум раскрывал свои замыслы только перед женой, и то лишь туманными намеками.

Но теперь, когда колесо Фортуны вдруг заело, Нохум решил, что он вовсе не обязан терпеть неприятности из-за тестя. Разумеется, Мойше он об этом ничего не сказал, а выложил все жене. Он знал, что она никому ничего не расскажет, даже матери. В худшем случае Нехамка потихоньку пустит слезу. Но это его мало беспокоило.

Нохум рассуждал:

— Каждый должен думать о себе. Отец, мать — это, конечно, прекрасно, но мы с тобою, Нехамка, уже тоже родители, тоже имеем детей и обязаны заботиться о них. У твоего отца дела плохи. Ему пока об этом не говорят, щадят его, но со мной не стесняются, и надо видеть, каким взглядом встречает и провожает какой-нибудь Цаля Милосердый твоего отца, когда он приходит в контору или уходит оттуда… Ты должна знать, что все эти Шоломы Шмарионы, Цали Милосердые и им подобные субъекты знают порой состояние баланса лучше самих хозяев предприятия, с которыми они имеют дело. Это закон: если хочешь узнать, как у того или иного купца идут дела, посмотри на эдакого Шмариона или Цалю, обрати внимание, как они ведут себя с этим купцом в его присутствии и за глаза. Это самый правильный и верный способ. А от твоего отца они уже собираются отвернуться. Раньше они стояли перед ним на задних лапках, а теперь только норовят урвать свой кусок, то есть как можно скорее получить свои деньги, если они их вносили, и помочь клиентам, которым они рекомендовали связаться с конторой. Стараются держать их в курсе, советуют им при первой возможности, как только подойдет срок векселю, получить свои денежки и убраться восвояси. Возможно, сегодня, возможно, завтра, если только положение не исправится, они первые разнесут дурную весть, и тогда, в один из дней, контора будет осаждена кредиторами… К чему я все это говорю? А к тому, что я нахожусь в самой гуще. Следовательно, могу пострадать и все мои труды пропадут без остатка.

Говоря все это, Нохум шагал по комнате от стены к стене, много курил. Нехамка куталась болезненно в шаль, молча провожала его глазами, и только лицо ее все больше бледнело. Сердце подсказывало ей, куда метит ее муж. И наконец Нохум высказался прямо: надо отделиться! Только Нохуму такая мысль и могла прийти в голову. Муж тут же заюлил и начал повторять, что близким родственником в доме он, в отличие от других, себя никогда не чувствовал.

Впрочем, у него не хватало смелости сказать все это тестю; вместо этого он написал письмо своим родным. Он не прерывал связь со своим домом. Нохум и сейчас, как в детстве, считал своих бабку Крейнцу и мать Шейнцу мудрыми женщинами, к которым в трудную минуту можно обратиться за советом.

«Дорогие мои бабушка и матушка-родительница, — писал он, — мы все, благодарение Богу, пребываем в здравии, только Нехамка чувствует себя время от времени не совсем хорошо, кутается в шаль, ей почему-то всегда холодно. Она и выглядит неважно. Дела у тестя в последнее время не блестящие. Он запутался. К тому же случилась история с панами, которая пахнет крупными неприятностями. Но тесть непричастен, чувствует себя ни в чем не замешанным. Чем все это может кончиться, никто не знает. Что касается меня, моих собственных дел, то я ведь завишу от тестя, ибо с ним крепко связан. Что грозит одному, неизбежно грозит и другому, так что может случиться и так, что пострадаешь за чужие грехи. Не поймите меня плохо: к неприятностям и клевете я не имею никакого касательства, но от плохого состояния дел оставаться в стороне не могу. Нельзя знать, что сулит завтрашний день. Мне бы нужно было с кем-нибудь посоветоваться, да не с кем. Нехамка не тот человек, а тесть лицо слишком заинтересованное. Я хотел бы сделать самостоятельный шаг, без тестя, хотел бы вытащить из болота ногу, но как это сделать? Может быть, мне в этом потребуется помощь». Нохум закончил письмо в таком стиле, каким обычно пишут ученым по определенным поводам, когда хотят, чтобы адресат сам о чем-то догадался.

В далеком Каменце намеки были поняты. Бабка Крейнца и мамаша Шейнца почуяли, что у Нохума происходит что-то неладное и что необходимо вмешаться. Вскоре Крейнца изволила прибыть в N. К дому она подкатила на городском извозчике с колокольчиками. После разговора с Нохумом в ее умной, практической голове созрел план действий.

В тот же вечер она поговорила с Нехамкой — хотела перетянуть ее на свою сторону.

— Конечно, — сказала бабка Крейнца, — ты, дочь моя, должна понять, что мы думаем только о благе твоего отца! Не он первый, не он последний, в жизни всяко бывает. Очень может быть, что надо всего лишь немного переждать. Умные люди в таких случаях поступают так: выпускают из компании одного компаньона еще до того, как вся катавасия началась, передают ему все, что можно еще сохранить, переписывают на него все, что можно, а потом, когда плохое время проходит, компаньоны благополучно соединяются, и все снова становится общим. С чужим компаньоном это проделать не так-то просто, с чужим нужно быть очень осторожным, но с родными детьми, как с тобой и Нохумом, это очень легко, и нельзя желать лучшего. Если ты, Нехамка, действительно предана отцу, ты сама должна желать отделения. Представим, что отцу не удастся, избави Бог, встать на ноги, и разве лучше будет, если вместе с ним и дети пойдут ко дну? До этого очень далеко, дела не так уж плохи, но год выдался неудачный, да еще ко всему прочему примешалась эта история с панами. Надо перестраховаться. А вот плакать, Нехамка, не стоит…

Кончилось тем, что Нехамка, неопытная в торговых делах и в махинациях несведущая, дала уговорить себя. Возражений у нее не нашлось. А бабка Крейнца больше ни с кем говорить не стала — ни с Гителе, ни с ее старшей дочерью Юдис.

Она обратилась прямом к Мойше.

— Сват, — сказала она, отзывая его в сторону, — сват, я должна вам кое-что сказать. Я хотела бы поговорить с вами, но только с глазу на глаз.

Разговор состоялся в гостиной, где обычно принимали уважаемых гостей. Мойше и бабка Крейнца заняли два кресла, одно против другого. На этот раз бабка Крейнца подготовилась гораздо основательней, чем для беседы с Нехамкой.

— Сват, — сказала она, приступая к существу дела, — разумеется, вы у меня советов не спрашиваете, да и спрашивать не должны. У вас, слава Богу, своя голова на плечах; но все же как свой человек я бы хотела вам кое-что сказать, и ради этого я, собственно говоря, и приехала. Поездка была трудная, да и годы уже не те, чтобы разъезжать. Но из одного письма Нохума мы, я и моя дочь, ваша сватья, поняли, что чего-то он недоговаривает. Вот я и решила съездить и посмотреть. Мы, кстати, и раньше очень хотели увидеться с Нехамкой и с внуками, а тут я узнаю… Мне трудно вам говорить, давать советы, но я считаю, что вы, сват, человек с таким большим умом, должны серьезно подумать, во-первых, о себе самом и, во-вторых, о детях… Ясно, сват, лишних добрых друзей ни у кого нет, тем более у крупных купцов, богатых, как вы, сват, дай вам Бог здоровья. Люди вам завидуют, проглотить вас готовы. Возможно, что ваше теперешнее положение вовсе не так опасно, как может стать, если злые люди этого пожелают. Ведь у нас, у купцов, основной капитал — это имя. Без имени все кончено: нет ни человека, ни кредита, ничего нет. И однажды с каждым из нас может случиться плохое: кредиторы налетают, должники проваливаются, а ты задыхаешься и не можешь выбраться из петли. Надо поэтому быть ко всему готовым. У вас, слава Богу, есть любящие преданные дети, и с их помощью можно многое сделать. Каким образом — не мне вам говорить. Ясно, что имущество, на которое кредиторы могут наброситься, надо заранее передать в такие руки, до которых чужие добраться не смогут. Все следует перевести на имя детей, якобы вы им уступаете, отдаете в их распоряжение. Они начнут работать отдельно, а вы на время отойдете в сторону. Нефтяную торговлю, например, вы передадите старшему зятю Янкеле Гродштейну, контору — Нохуму; дом может быть переписан на имя вашей жены, а драгоценности и наличные деньги — в верные руки до поры до времени. Все это, разумеется, на случай крайней необходимости, если придется, избави Бог, объявлять себя несостоятельным.

Мойше тяжело вздохнул. А бабка Крейнца продолжала:

— Конечно, слушать это тяжело, кто же не знает, сват, человеку, да еще такому, как вы, имя дороже всего. Даже один лишь раз услышать дурное слово о себе — не дай Бог! Да минует нас всех эта участь. Но дело важнее всего. Надобно переждать трудное время… Я вижу, сват, вы поглядываете на меня искоса, вам невдомек, как это я могла сказать такое, и вообще, с какой стати я взяла себе право толковать о делах, в которые вы не разрешаете вмешиваться даже собственной жене. Я вижу, вы хотите спросить: кто посылал за мной и кто мне разрешил давать вам такие советы. Но поверьте, сват, что мы имеем в виду только ваше благо и благо ваших детей. Все плохое — на головы врагов, а меня вы ни в чем заподозрить не можете. Я знаю, в подобных случаях человек сам себе порой недруг: он ослеплен, думает только, как спасти свою честь. Родные тогда обязаны вывести его на правильную дорогу, убедить его, что честью можно иной раз поступиться, гонор прижать и думать об основном, о главном. Когда есть главное, все остальное приходит само собой — и честь, и имя. О вчерашнем бесчестье никто не помнит, как не помнят вчерашнего дня. Так что, сват, будьте благоразумны и послушайтесь меня, потому что не плохого хочу я для вас, а забочусь об общем благе и добром завтрашнем дне наших детей.

Мойше Машбер, слушая длинную речь бабки Крейнцы, молчал, как оглушенный, и только время от времени исподлобья поглядывал на нее. Никак нельзя было предугадать, какой ответ вызовет у него такая речь, потому что ударила она его крепко, и ответ мог быть различным: он мог, сдерживая гнев и памятуя, кто сидит перед ним, холодно спросить: «А в самом деле, кто вас приглашал, кто посылал за вами?»; или хуже — он мог вспыхнуть, вскипеть, как это было, когда Сроли вывел его из себя и он в ярости, забыв, где находится и что говорит, выгнал его из дому. Вне себя он мог крикнуть: «Вон из моего дома!» Все было возможно, человек ведь всего только человек. После долгого молчания Мойше тихо произнес:

— Значит, дело дошло до советов, и более близких не нашлось. Пришлось выписывать советчика издалека, как городского доктора к больному арендатору… — Он поднялся с кресла и, как будто не замечая бабки, вышел из гостиной.

После этого разговора бабка Крейнца долго в N не задержалась. Перед отъездом она сказала Нохуму:

— Я сделала все, что могла, сделала то, что все родители в таких случаях делают. Приехала, поговорила, доказывала, но ничего не добилась. Мне он не ответил, но это ничего: в дверь уже постучали и в свое время он откликнется. Он теперь подавлен, настаивать нельзя. А там полагаюсь на тебя, надеюсь, в нужную минуту ты сделаешь все необходимое.

После беседы с бабкой Крейнцей Мойше долго не мог прийти в себя. Он был рассеян, не слышал, что ему говорят; нужно было один и тот же вопрос много раз повторять, чтобы он понял, чего от него хотят. Одно он теперь знал твердо — что держаться от Нохума надо подальше.

Однажды вечером тайно, чтобы никто из работников конторы и даже домочадцев не знал, Мойше Машбер встретился со своим поверенным Ициком Зильбургом. Обычно, если было нужно, Мойше ходил к Ицику сам, но на этот раз он пригласил поверенного к себе.

Ицик Зильбург был из тех людей, от которых, когда в них нет нужды, держатся подальше. Это личность особая — подробный рассказ о нем завел бы нас слишком далеко; поэтому — и то лишь ради предстоящего дела — скажем о нем только пару слов.

Он был человек с умной головой, с хорошими способностями. Ицик не учился в университетах, юридического факультета не кончил, но гражданский и уголовный кодексы знал как никто другой. Многие профессионалы могли бы у него поучиться. Это было известно всем, и торговые люди охотно прибегали к его услугам, тем более что чрезмерно жадным он не был и свой гонорар определял не по важности и сложности дела, а по положению и состоянию клиента.

Это был странный человек: другой на его месте, несомненно, разбогател бы, а он — нет. У него были свои причуды, иной раз он заламывал богатому купцу такую цену, что люди диву давались. «Если нет, — говорил он, — если цена не подходит, будьте здоровы, обратитесь к другому». Но ему верили; труднейшие дела, самые запутанные иски и тяжбы, возникавшие вследствие плохо составленных договоров, Ицик брался распутывать, и во многих случаях, когда тяжбу уже считали проигранной, благодаря смекалке и находчивости адвоката дело удавалось выиграть.

Все это было бы очень хорошо, если бы у Ицика не было одной слабости — он обожал карты. Он играл азартно и проиграл большую часть состояния своего отца — тихого человека, которого Ицик, единственный сын, сделал нищим, чуть ли не по миру пустил. Затем он проиграл все деньги, которые удалось добыть у своего довольно зажиточного тестя и выклянчить у жены.

Кончил он скверно — некоторое время спустя после описываемых событий повесился, да еще в весьма неблаговидном месте. Но пока что купцы пользовались его услугами, потому что, кроме способностей, у него было одно достоинство, которое вообще редко встречается у картежников: Ицик умел хранить тайну. На него можно было положиться, как на крепость.

Мойше сказал поверенному, что положение у него, в сущности, не такое уж еще опасное, хотя с наличными деньгами — туговато. Дело в том, что ему задолжали крупные суммы. А между тем сам он обязан будет свои долги погасить, потому что неуплата для его репутации губительна.

— Я обязан платить, — сказал Мойше, — в противном случае мой кредит будет подорван, и его уже никогда не восстановишь. А платить я сейчас, именно сейчас, не могу… Неприятности могут начаться со дня на день, с часу на час. И тогда придут за долгами не только те, у кого срочные векселя, но, как водится, и те, у кого срок еще не вышел. Вот и приходится думать, как быть. Я не хочу, избави Бог, поживиться чужим добром, но я хочу переждать трудное время. Правда, может статься, что вообще ничего плохого не случится, ничего не придется предпринимать, и тогда, конечно, я надеюсь, что все это останется между нами. Но на всякий случай… мало ли что… Я хочу посоветоваться с вами. Как вы полагаете, есть ли смысл, разумно ли и возможно ли, чтобы я перевел дела на имена своих детей: будто я ухожу от них, а долги остаются только за мной, и если я не плачу, то неплатежеспособен только я, а дети и предприятие остаются в стороне.

У Мойше, когда он говорил это, дрожали губы. Большого труда стоило ему совладать с собой. А Ицик Зильбург уже с первых слов по дрожащему голосу и пляшущим губам уразумел состояние и настроение своего клиента. Ему почему-то неловко было смотреть на Мойше, и он опустил голову. Мойше говорил, а Ицик вел себя так, как опытный врач, которому с первых слов больного все ясно, и диагноз установлен. Все же из уважения он не перебил Мойше и, только когда тот умолк, сказал:

— Конечно, имеет смысл, конечно, можно! Но пока, реб Мойше, вы ведь сами говорите, что еще не приспело время. Хотя, разумеется, можно! Как это делают? По-разному. Прежде всего надо постараться, чтобы, к примеру, был получен патент на нефтяную торговлю на имя вашего зятя Янкеле Гродштейна. Затем вам, реб Мойше, надо будет позаботиться, чтобы дом и другое недвижимое имущество, если таковое имеется, было переписано на другое имя. Понятно также, что движимое имущество, как, например, драгоценности, наличные деньги, вещи, — должно быть убрано из дома и передано в руки надежного человека, на которого вы можете положиться. Что же касается конторы, то еще видно будет; можно выдать вексель на крупную сумму, которую вы, реб Мойше, якобы одолжили у него, у зятя Нохума, если, конечно, вы желаете, чтобы контора перешла на его имя. Есть и другие варианты, о которых еще можно будет подумать. Во всяком случае, вы, реб Мойше, держите меня в курсе дела и дайте своевременно знать, если захотите предпринять какие-то действия. Вы можете положиться на меня…

Не успел Мойше проводить Ицика Зильбурга, как на пороге появился посланец от раввина реб Дуди с просьбой поскорее прийти — раввин ждет его, раввину он очень нужен…

Реб Дуди в последние дни лежал в постели, притворившись больным. Он и в самом деле чувствовал себя не совсем хорошо, но все же не настолько, чтобы нужно было лежать в постели. А лег он для того, чтобы иметь повод пригласить к себе доктора Яновского. Доктор Яновский действительно явился к нему, и реб Дуди имел с ним беседу, о которой следует здесь рассказать.

Реб Дуди и Яновский были в некотором роде главными людьми в городе. Один руководил еврейской общиной, составляющей наибольшую часть городского населения, второй — польским меньшинством. Яновский был казначеем костела. Не раз реб Дуди и Яновский встречались для обсуждения вопросов, затрагивавших обе общины. В каждом таком случае они выказывали друг другу уважение и сообща, дружелюбно, улаживали дела.

На сей раз, когда Яновский пришел, реб Дуди заговорил не о болезни, а о своем огорчении. Пан Яновский, вероятно, знаком со всей этой историей с панами и стрельбой в портрет, слышал, наверное, и о жулике Свентиславском, решившем на этом хорошо поживиться. Доктор, вероятно, знает, что ярмарка в этом году была неудачна, что у панов не было денег и они не смогли откупиться от шантажиста. Эти господа издавна связаны с еврейскими купцами, торгуют с ними, заключают сделки. Так вот он, реб Дуди, счел своим долгом в это дело вмешаться и помочь панам в трудный момент. Благодаря ему для панов собрали деньги.

Само собой разумеется, что тут и в помине не было, избави Бог, какого-либо злого замысла против строя, в чем обвиняют панов. Наоборот, именно потому, что он, реб Дуди, был уверен в абсолютной невиновности панов, он сделал то, что было в его силах, чтобы, как того требует еврейский закон в подобных случаях, помочь тому, кто нуждается в помощи. Однако никто не знает, откуда что взялось и чья рука в этом повинна — возможно, сам Свентиславский, этот проходимец, испугавшись своей авантюры, сам же выдал себя, а может быть, и кто другой, — как бы то ни было, но, как доктору известно, все помещики округи теперь запятнаны, а некоторых даже забрали. При этом на евреев, собиравших деньги, легло пятно, их уже вызывали на допрос, и он, реб Дуди, теперь страшно взволнован: он простить себе не может, что впутал невинных людей в такое дело. Если так будет продолжаться, то, судя по тому, что говорят и насколько он сам понимает ситуацию, все может, упаси Бог, кончиться большим несчастьем.

— Так вот, я побеспокоил вас не столько по случаю недомогания, сколько для того, чтобы посоветоваться: что делать, что предпринять.

Реб Дуди, старик с белой жидковатой бородой, пока все это говорил, сидел на кровати. Яновский, седовласый, с двумя бело-льняными, как у австрийского короля Франца-Иосифа, бакенбардами, — возле него, на стуле. Доктор выслушал внимательно, но ничего определенного не ответил. Он только сказал, что, так как дело необычное и затрагивает высокую политику, то все зависит от того, какой ход будет дан всему этому. Поэтому следует найти доступ к следователям — через видного чиновника или каким-либо другим путем. Если бы это удалось, то, во-первых, можно было бы всегда быть в курсе дела, а во-вторых, может быть, удастся убедить следователей в невиновности обвиняемых.

Реб Дуди остался беседой с Яновским не очень доволен — все это он знал и без доктора. И вот теперь он позвал для совета Мойше Машбера и еще некоторых из тех, кто принимал участие в сборе денег для панов.

— Носятся слухи, господа, что положение панов серьезное, — сказал он, когда приглашенные расположились в комнате. — Это надо как следует понять: каждый раз, принимаясь за дело по обвинению в выступлении против власти, следователи склонны установить виновность гораздо большую, нежели та, что есть на самом деле. Такова природа этих дел — чтобы следователей не заподозрили в попустительстве, они стараются обвинить не только того, кто действительно виновен, но и тех, кто рядом стоял. У них правило — кто больше обвиняет, тот, стало быть, ревностнее служит. Следователи, конечно, захотят извлечь из этой ситуации выгоду, пожелают отличиться, поэтому они не только не выпустят панов из своих рук, но и приложат усилия к тому, чтобы втянуть в дело таких, как мы, хотя и знают прекрасно, что евреи здесь ни при чем. Поэтому выход один — надо каким-то образом связаться с ними. Так думает Яновский, так и я полагаю. Надо найти щель, через которую можно пролезть — если можно, через знакомство, замолвить доброе слово и заступиться, или же другим способом: сначала подмазать мелкого чиновника, а потом большей суммой и чиновников покрупнее. Другого выхода нет. Взятки берут они все. Правда, здесь кроется и опасность. Она в том, что чиновник может, чего доброго, пойти куда следует и рассказать, что его хотели купить. Тогда вина усугубляется, вырастает в целую гору. Ведь если совесть чиста, зачем же взятки давать? Да, такая опасность есть…

Из слов реб Дуди было ясно, что сведения, которыми он располагает, неутешительны. Во всяком случае, те, кто присутствовал на этом тайном совещании, ушли, не решив ничего определенного. Дело в том, что сам реб Дуди был не слишком уверен в правильности своего предложения. Да и кого можно было послать на такое рискованное дело — дать взятку?! Так и разошлись, не приняв решения. У каждого на душе скребли черные кошки…

Мойше Машбер, как и все, вернулся домой с этого совещания удрученным. Был уже поздний час, около полуночи. В столовой он никого не застал, кроме Гителе, но и ее попросил идти спать. Когда Гителе ушла, Мойше поужинал в одиночестве, без всякого аппетита. Большая лампа, висевшая низко над обеденным столом, заслоняла от него дверь, которая вела в кухню. Поэтому Мойше не заметил, как на пороге появился Алтер. Тот, кто взглянул бы теперь на него внимательно, заметил бы удивительную перемену.

После припадка, случившегося в тот памятный вечер, никто в доме толком не знал, что происходит с Алтером. Его редко посещали — только приносили или уносили то, что было нужно, но особого интереса к нему не проявляли. И не заметили, конечно, никаких изменений.

Сначала Алтер почувствовал себя лучше, встал с постели и потребовал молитвенник. Удивились, принесли и тут же забыли об этом. Спустя некоторое время он попросил принести книгу и даже назвал какую — снова удивились, снова принесли и опять-таки забыли. Первой удивилась прислуга. Как-то Алтер проходил мимо кухни и задержался чуть дольше, чем прежде. При этом он как-то странно взглянул на женщин, особенно на младшую горничную Гнесю, что носила байковую кофточку, облегающую ее высокую грудь. Перехватив этот взгляд, старшая прислуга испуганно воскликнула:

— Ах ты, гром меня разрази! Видала? Алтер, кажется, человеком становится.

— С чего ты взяла? — спросила Гнеся.

— С того, как он на тебя, девка, смотрит…

*

Алтер поправлялся, это становилось все заметнее. На его щеках появился слабый румянец. Если бы не трудное время, не заботы, которые одолевали каждого в доме, все бы это, наверное, заметили. Но домочадцы были расстроены, угнетены…

Мойше увидел сначала Алтера, а увидев его, от неожиданности вздрогнул:

— А! Что? Алтер!

Алтер подошел к нему, и Мойше вдруг понял, что Алтер стал совсем другим. В его взгляде светился ум. И это вдруг напугало Мойше. Он не знал, что делать. Обычно он в ласковой форме отсылал брата обратно — проще говоря, прогонял. Когда Алтер неожиданно появлялся, он говорил: «Иди, иди к себе, Алтер…» Но на этот раз Мойше торопливо и растерянно спросил:

— Чего ты хотел, Алтер?

— Я хотел с тобой поговорить.

И Мойше вспомнил, что в канун Нового года, когда он поднимался к Алтеру, чтобы поздравить его, Алтер шепнул ему, что он, кажется, выздоравливает… А заодно он вспомнил и слова доктора Яновского в тот вечер, когда случился припадок. Яновский сказал, что припадок, возможно, окажется переломным моментом в болезни брата. Мойше не знал, как быть. Но Алтер, не ожидая дальнейших вопросов, вдруг выпалил:

— Я пришел, Мойше, сказать тебе — жени меня.

Это было сказано таким тоном и с такой непосредственностью, с какой может говорить либо сумасшедший, либо человек, проживший долгие годы в пустыне, вдали от людей и совершенно не знающий принятых среди них условностей.

— Что ты сказал, Алтер? — переспросил Мойше.

— Я хочу начать жить по-другому. Отец перед смертью завещал тебе быть моим опекуном, ты обязан помочь.

Мойше растерялся и сумел только пробормотать:

— Иди к себе, Алтер. Постараемся что-нибудь придумать.

Алтер немного постоял и ушел. Мойше был потрясен. Вздох вырвался у него из груди:

— Господи, что происходит?

 

XI

Накануне краха

В пасмурный осенний вечер к одному из N-ских заезжих домов подкатила пароконная фура. От уставших лошадей валил пар. Они долго тащились по раскисшим осенним дорогам. Фонарь, прикрепленный к правому боку фуры, тоже словно устал коптить, и теперь его агония едва позволяла различить силуэты двух пассажиров, вылезающих из фуры.

Это были Лузи и Сроли, побывавшие в Умани и в родном местечке Лузи, затерянном у самой границы. Кое-что из небольшого имущества Лузи они привезли с собой. Сроли, хотя и не имел к этому багажу никакого отношения, заботился о нем, как о своем собственном: следил, чтобы все было аккуратно сложено. Лузи, наоборот, смотрел на вещи равнодушно.

На следующий день Сроли с помощью маклеров снял для Лузи квартиру. Там предстояло много работы — побелить стены, все вычистить, вымыть, разобрать вещи, расставить мебель. Все это Сроли взял на себя и выполнил наилучшим образом, словно всегда занимался благоустройством людей и это было его основным ремеслом.

Поселился Лузи неподалеку от Проклятого места — домик ему нашел Сроли. Так оно называлось из-за того, что когда-то его проклял какой-то старый, злобный и вредный пророк. Но Лузи это давнее проклятие совсем не беспокоило. Здесь жили люди последнего сорта: ремесленники самого низшего разряда — лабутники да несчастные калеки, единственным источником существования которых были их болезни и изъяны; в основном они промышляли подаяниями. А кое-кто из них уж и ноги не волочил, и только Богу и, возможно, тому пророку, что проклял это место, было известно, чем и на какие средства они существовали.

Хозяйка домика — одинокая пожилая женщина согласилась убирать, стряпать и стирать для Лузи. Домик состоял из двух комнатушек с сенцами и кухонькой. Снаружи он выглядел довольно убого, как и все строения в этой болотистой части города, которая по ночам не освещалась ни одним фонарем, но в домике было уютно.

Надо сказать, что этот домик стал сразу сборным пунктом для всех тех, с кем Лузи сдружился в последнее время, то есть для членов его общины. Время было осеннее, дождливое и слякотное, а домик находился далеко от городских синагог, но зато близко от жилищ его приверженцев, которые в своем большинстве обитали именно в этом районе. Сюда они приходили на предвечернюю и вечернюю молитвы, а затем за стаканом чая или скудным ужином рассказывали разные истории, изливая друг перед другом душу.

Приходили не только члены общины. День ото дня жилище Лузи приобретало известность и среди других набожных людей. Особенно много было любопытствующей молодежи, приходившей тайком от родителей. Юноши, чтобы вкусить запретного плода, пробирались к домику в темноте. Часто появлялись в домике нищие и калеки, которых, конечно, никто не приглашал, но и не прогонял. Зачастил сюда, например, Кружка с десятью гривенниками — существо в рваном ватнике, из которого клочьями торчала вата. Разило от него за версту. На всех пальцах рук у него были оловянные и медные колечки, которые от постоянного ношения впились в пальцы. А пальцы распухли и стали коричнево-синеватого цвета. Правда, в сам дом Кружка не заходил, а толкался у светящегося окна. Под стать ему был другой приходивший нищий — полуидиот по прозвищу Середа. Один глаз у него был огромный и выпирал из глазницы, как стеклянный, а другой, нормальный, глядел глуповато. На вопрос «Кто ты?» он обычно отвечал: «Я Середа, Середой меня прозвали, потому что подкидыш я, а в среду меня нашли»…

Одним словом, жилище Лузи стало притягательным местом, и город этим серьезно встревожился. Ведь для многих Лузи был костью в горле. Наконец уважаемые в городе люди решили, что Лузи следует поставить на место. Начали они с того, что обратились за помощью к его брату, почтенному Мойше Машберу. Несколько именитых горожан явились к Мойше и долго обсуждали поведение его брата, но никакого толка этот визит не дал. Мойше слушал их рассеянно — было видно, что его голова занята чем-то другим…

Плохо обстояли дела Мойше Машбера. Коммерция летела под гору, а беды и несчастья множились. Ко всему прочему заболела младшая дочь Нехамка. С каждым днем ей становилось все хуже: щеки бледнели, ее знобило, и она с утра до вечера не расставалась со своей шалью. А с наступлением осени и сырой погоды она слегла в постель: у нее распухли ноги и она не могла ходить. Врачи говорили, что ей нужно тепло, лето, но где было его взять?

Болезнь Нехамки еще больше подкосила Мойше. Он почувствовал: тяжелая рука опускается на него, и кто знает, до какого предела заставит она его согнуться…

Нохум Ленчер, зять Мойше, зверем расхаживал по спальне, где лежала его жена, и курил папиросы. Он был раздражен и, возможно, имел для этого основание, но, казалось, больше всего его раздражало то, что ему теперь не перед кем разглагольствовать, душу излить. Он понимал, что сейчас не время тревожить Нехамку своими разговорами и претензиями.

Вдобавок ко всему в это время произошло событие, которое обескуражило всех, даже Нохума. Однажды вечером в дом явился Шмулик-драчун — субъект, хорошо известный в городе. Он был среднего роста, квадратного телосложения, с чуть приподнятыми плечами, с длинными, сухими, как палки, ручищами. Его лицо с бельмом на одном глазу было бледновато, зато борода была густая, крепкая, темно-рыжая. Всем своим видом Шмулик наводил страх. В молодости Шмулик принадлежал к отпетой компании «королей-галантонов», проще — бандитов, которые не работали, гоняли голубей, затевали драки, жили на денежки обманутых ими девушек и на «налоги», коими они облагали папенькиных сынков. Нынче его специальностью было — бить людей. Шмулика нанимали, когда хотели проучить кого-нибудь, наломать бока противнику. Достаточно было одного удара Шмулика, чтобы лицо превратилось в сплошной кровавый блин. Когда-то он служил помощником у меламеда, но эта работа его не устроила: теперь кулаками он зарабатывал больше.

На этот раз его нанял процентщик по прозвищу Котик — плюгавенький человечишко с личиком, затерявшимся в зарослях бороды. С незапамятных времен он носил потертое демисезонное пальтишко без пуговиц. Невероятно скупой, он имел собственный дом с большим фруктовым садом, но сдавал его жильцам, а сам у своих же квартирантов снимал крохотную комнатушку. Жены у него не было, детей тоже, а может быть, где-то они и были, но он их покинул, чтобы не кормить. Сам он кормился тем, что удавалось выклянчить у соседки, иногда он добавлял ей «на свою долю» к будничному обеду три гроша, а к субботнему — чуть больше. Других расходов у него не было, все остальное — дрова, керосин и тому подобное — он воровал у своих квартирантов, когда их не было дома.

Его собственные капиталы оценивали не менее чем в полтораста тысяч, не считая серебряной утвари и золотых вещей, взятых им в заклад и не выкупленных своевременно. Хранил он все это в грязном белье, рассчитывая, что никто никогда не решится туда руку сунуть, потому что от его грязного белья за версту тошнило. Через годы он кончил тем, что его задушили люди, арендовавшие его сад. Тщедушный, истощенный от постоянного недоедания, он только разок встрепенулся и сразу отдал душонку с процентами — со слабым писком, вырвавшимся из глотки, и более громким из другого места. С тем душители и остались, поскольку до драгоценностей, спрятанных в грязном белье, они не добрались. Никому в голову не пришло, что в такой мерзости спрятано что-то ценное. Денег наличных у него тоже не нашли, было только несколько векселей от почтенных лиц, у которых он хранил свои капиталы.

Мойше Машбер был одним из его должников. Услышав, что в городе и округе носятся странные слухи, Котик сначала не поверил. Он сам довольно часто в своем оборванном пальто наведывался в контору и видел, что ничего особенного там не происходит: контора как контора. Но слухи все не прекращались, и Котик забеспокоился и утратил сон. Он стал ломать голову над тем, каким образом приблизить срок векселей и благополучно забрать деньги. Но ничего не смог придумать, кроме того, что он всегда делал со своими должниками, но более мелкими и не такими почтенными, как Мойше. И он решил подослать к Мойше Шмулика-драчуна.

Впрочем, когда Котик договаривался со Шмуликом о Мойше Машбере, он так сказал ему:

— Помни же, Шмулик, куда ты идешь! Помни, с кем имеешь дело. Не тронуть, руку не поднимать, разве только ударить по столу. Денег мне еще не следует, срок не вышел, но нужно лишь пугнуть, пусть не думает, что это так просто, пусть заранее видит, кто будет на моей стороне, когда наступит срок и когда это понадобится.

Это поручение Шмулику было весьма не по душе. Ему еще никогда не приходилось ходить на «работу» в такие почтенные дома. Красноречив он не был, говорить не умел. Вся его сила заключалась, собственно, только в кулаке, который он, имея дело с мелкой сошкой, сразу пускал в ход и тут же добивался своего. Но как поднять руку на Мойше Машбера?

Поэтому он явился к Машберу слегка растерянный. Это произошло вечером, когда, по его расчетам, Мойше Машбер уже должен был прийти из конторы. Если бы в доме, как это часто бывает в другие дни, находились Элиокум и Катеруха или кто-либо другой из служащих конторы, появление Шмулика, возможно, не произвело бы такого ошеломляющего впечатления. Но именно сегодня никого из служащих не было, и можно себе представить, что испытали домочадцы, оказавшись с глазу на глаз с этим субъектом. Достаточно было лишь взглянуть на его физиономию, чтобы понять, что этот человек не остановится ни перед чем.

Его тут же спросили, что ему нужно, и попросили сесть. Шмулик послушно сел и сразу же выпалил:

— Я пришел от Котика… От Котика пришел я… Деньги!

— Какие деньги? — сказал Мойше. — Вам кто-нибудь, упаси Бог, должен?

— Не, не мне… Котику.

— Какое же отношение вы имеете к Котику? Тот разве немой и сам не может сказать, что ему должны?

— Я!.. — закричал он в ответ. — Меня зовут Шмулик, имя мое Шмулик… Весь город знает меня, и вы тоже должны меня знать. Я заступаюсь за других, я иду… — Он начал входить в роль.

Уже один вид Шмулика, который принес в дом мерзкий запах своей давно не мытой одежды, одна его фигура, плохо вымытые руки с затверделыми рубцами могли подействовать так, что кое у кого перевернулось все внутри. Некоторых, особенно деликатных, начало тошнить при одном взгляде на него. Немудрено поэтому, что уже при первых его словах у всех присутствующих побледнели лица.

— Так будьте добры, передайте вашему Котику, — сказал Мойше, — передайте ему, что он низкая тварь и что денег ему еще не следует, а когда будут причитаться, пусть приходит сам, без посредников. Скажите ему…

— Наши деньги! — выкрикнул Шмулик. — Наши деньги! Чтобы деньги были!

И так стукнул кулаком по столу, что все имевшееся в доме стекло зазвенело, и все, кто был в доме, в других комнатах, прибежали в столовую. Даже из кухни явилась прислуга, которая почувствовала, что какая-то беда надвигается на дом.

— Что там за шум? — вдруг донесся из спальни голос Нехамки.

…После того как Шмулик покинул дом, все остались в столовой. Друг другу в глаза не глядели, а говорить и подавно не могли. Хорошо еще, что в доме не было чужих, кто бы мог весь этот сор вынести на улицу. Но было достаточно уже и того, что Гителе, удалившись вечером с мужем к себе, в отчаянии заломив руки, спросила: «Мойше, на каком мы свете? Что будет? Надо ведь что-то предпринять, что-то делать…» А на Нохума Ленчера визит Шмулика так подействовал, что он, уже не считаясь ни с чем, стал донимать больную жену откровенно злобным ворчанием: «Слышала? Что я говорил? Вот до чего мы уже докатились? Раньше меня не хотели слушать, отмахивались от меня, а теперь уже ничего не поможет…»

Даже Янкеле Гродштейн, старший зять Мойше, у которого при всех обстоятельствах всегда было выражение спокойствия на лице, — даже он, этот тихий голубь, воскликнул:

— Дальше некуда!

Тут же в связи с приходом Шмулика Янкеле вспомнил маленький эпизод, свидетелем которого он был сегодня утром. Он стоял на рынке, недалеко от кучки торговцев, и как раз в это время мимо прошел Сроли Гол. В другое время никто бы не оглянулся на него. Но теперь все к нему повернулись, словно увидели загадочное существо, и сразу все торопливо взглянули на него, Янкеле Гродштейна, будто появление на рынке Сроли имело к нему прямое отношение. Да, весь город уже знает, что его тесть — должник этого человека. И всех, заметил он, удивляет не столько то, что Сроли вдруг оказался богачом, сколько главным образом то, что Мойше Машбер докатился до обращения за помощью к такой личности, как Сроли Гол.

— Видали? — прошептал кто-то, кивнув в сторону Сроли. — Прохаживается, будто весь рынок принадлежит ему…

— Цаля Милосердый называет точную сумму, которую Мойше Машбер одолжил у Сроли, — заметил другой. — Цаля знает это твердо, потому что он сам рекомендовал ему эту сделку. Он сам взял деньги у Сроли.

— Что ж, всяко бывает, — вставил третий, — бывает так, что нищий вытащит крупный выигрыш, а богач — «номер шиш»!

Этот разговор происходил в присутствии Янкеле — торговцы видели, что он стоит недалеко и может услышать. И что же они будут говорить теперь, когда узнают о посещении Шмулика?

— Низшая ступень… Плохо, дальше некуда, — горестно вздыхал Янкеле Гродштейн.

Сильнее всего посещение Шмулика подействовало, конечно, на самого Мойше. Когда Шмулик покинул дом, все заметили, что Мойше совершенно подавлен и растерян. Вдруг он зачем-то начал произносить изречения и цитаты — казалось, он невменяем. Потом прикрыл губы ладонью и взглянул смущенно на окружающих его домочадцев. Тут же он вспомнил о Нехамке и словно опять услышал ее голос из спальни, который заставил его вздрогнуть сильнее, чем от удара Шмулика по столу. Кто бы мог подумать, что он не сможет защитить от такого, как Шмулик, даже свою больную дочь! Куда уж дальше? «А что, — промелькнула у него мысль, — если все, что произошло, только начало и оно ничто в сравнении с тем, что должно еще произойти? Это пока только первый удар, и этого негодяя, явившегося стучать кулаками, можно было выгнать из дому. Но что же будет потом, когда придут настоящие кредиторы, — те, кто имеет право, у кого истекли сроки векселей? Что будет, когда все вкладчики сбегутся в дом, все разом, скопом, начнут требовать возврата своих денег, а разговаривать будет невозможно и я ничего не смогу сказать в свое оправдание?»

Он взглянул на Нохума и понял, что тот не удержится и сейчас пойдет к больной жене жаловаться на судьбу; потом посмотрел на другого зятя и на губах его прочел слова отчаяния; глядя на Гителе, он понял, о чем она сегодня перед сном будет говорить с ним в спальне. Слов ни себе в утешение, ни в утешение другим Мойше не находил. С этого дня у Мойше появились некоторые странности, которых раньше не наблюдалось за ним, и даже нельзя было себе представить, что они могут быть свойственны этому человеку.

В этот же вечер, когда он вошел с Гителе в спальню и она хотела с ним поговорить по душам, он угрюмо отмахнулся — она ведь видит, что он теперь не в состоянии говорить, голова у него сильно болит… Когда Гителе легла и в конце концов уснула, Мойше тихо стал расхаживать по дому, затем снова вернулся в спальню, остановился у окна. Ночь выдалась светлая, запоздалая луна последних дней месяца медленно плыла меж туч, глядела из-за разрозненных облаков. Все было в призрачном лунном свете неясно и расплывчато, тем более для человека, который смотрит сквозь стекло.

И тут Мойше увидел во дворе человеческую фигуру. Он не удивился, не испугался. В другое время он спросил бы себя: что делает чужой человек ночью у него во дворе? Зачем пришел, что ему нужно? Но сейчас Мойше был спокоен, и спокойствие помогло ему разглядеть человека — это был Алтер… Он подумал, что Алтер совершает ночные прогулки во дворе, потому что днем на людях чувствует себя неловко и не совсем уверенно. Мойше вдруг показалось, что Алтер видит его, полураздетого, стоящего у темного окна. Возможно, так оно и было, потому что Алтер стоял лицом к окну.

В это мгновение завыла собака. Мойше вздрогнул и отошел от окна. Он лег в постель, и собачий вой еще долго звенел у него в голове, напоминая о минувшем недобром дне.

Следующий день оказался не лучше предыдущего. Когда Мойше Машбер вернулся вечером из конторы и зашел проведать дочь, он увидел, что ей стало хуже. Он только и смог проговорить: «Тебе, кажется, немного лучше, дочь моя?» — и подавленный и угрюмый вышел из комнаты, чтобы не видеть ее страданий.

Он вошел в столовую, где никого из чужих не было. В последнее время деловые люди, словно сговорившись, в его доме не показывались. Они знали, что о новых делах не может быть и речи, а старые весьма плачевны. Двери поэтому отдыхали, стены редко видели новое лицо. Можно было быть уверенным — гостей принимать не придется, а если и заявится кто-либо, то это будет Шмулик или, как сегодня, — Малка-Рива.

Она вошла с какой-то вещью, завернутой в простыню. Вероятно, это было что-то из одежды. Несла она свой сверток очень бережно, аккуратно — видно, вещь ей была очень дорога. Это была хорьковая шуба Зиси, которую она решила заложить у Мойше Машбера. Она пришла к нему, уверенная в том, что в этом доме с ней поступят по-божески, — ведь недавно, едва Зися слег, из этого дома богатого родича (а откуда еще?) прислали бесплатно доктора и уплатили мяснику, чтобы он снабжал семью мясом. И лавочнику заплатили. Она не сомневалась, что все это сделал Мойше. Конечно, выручит он и теперь. Тем более что шуба почти новая, неношеная — Зися, человек аккуратный и бережливый, лишь изредка надевал ее. Ясно, что богатый родственник, Мойше Машбер, не откажется взять шубу и даст денег немного больше, чем в каком-нибудь другом месте, и ей, Малке-Риве, не надо будет унижаться перед процентщиками.

Однако, уже проходя через кухню, она почувствовала, что пришла не вовремя. Какая-то тяжесть повисла в воздухе этого дома. Похоже, что сегодня посторонние люди были здесь нежелательны. Но так как Малка-Рива уже пришла, она все-таки подошла к Мойше, сидевшему за столом.

— Во-первых, Мойше, — сказала она. — Я хочу тебя поблагодарить за все, что ты сделал: за доктора, за мясника, за лавочника, которым ты уплатил вперед и таким образом в трудный час поддержал больного сына и все наше семейство…

— Что? — удивился Мойше. — Я не знаю, о чем ты говоришь. Что за доктор, какой мясник и какой лавочник? Понятия не имею.

— Что значит, ты не знаешь? Ты разве не знаешь, что все эти люди ни копейки денег у меня не получили — ни доктор за свои визиты, ни мясник и лавочник за мясо, сахар и все прочее? Может быть, ты хочешь, чтобы об этом не знали другие? — Малка-Рива оглянулась по сторонам, как бы призывая присутствующих отвести на минуту глаза от Мойше, который по своей скромности скрывает совершенное им благодеяние и не хочет, чтобы его при всех благодарили.

— Хоть убейте, ничего не понимаю, какое благодеяние? — повторил Мойше, уже немного раздраженно. — Во всяком случае, если кто-либо что-то давал, так это не я. Может быть, кто-то еще из нашей семьи?

Но нет, все молчали, в недоумении глядя друг на друга.

— Кто же тогда это был? — всплеснула руками Малка-Рива. — Но если не вы, — начала рассуждать она вслух, — так, может быть, тот, который…

— Кто?..

— Ты, Мойше, его хорошо знаешь, его все знают, он вхож во все дома… Ну, тот самый, с которым ты горячо поспорил, накричал на него и выгнал из дому. Это было как раз в тот вечер, когда я сюда пришла и сказала, что захворал Зися…

И Малка-Рива рассказала, как Сроли однажды утром во время ярмарки явился к ней с крупной ассигнацией и стал утверждать, что нашел ее около их порога. Они с невесткой отказывались принять деньги — ведь они ничего не теряли, им нечего было терять. «Если деньги не ваши, — сказал он, — то чьи же? Ведь не мои наверняка… Я проходил мимо вашего дома, нечаянно нагнулся, увидел, поднял и отдаю тому, кому они, бесспорно, принадлежат…» Малка-Рива все равно отказывалась взять ассигнацию, тогда он обозлился и стал кричать: «Нет? Она не хочет взять! Пусть выбросит на улицу собакам, пусть делает что хочет, пусть отдаст нищим…» Конечно, Малка-Рива понимала, что он эти деньги не нашел, но она знала также, что деньги эти не краденые, и она их взяла, и, разумеется, они им очень пригодились. Так, может быть, все остальное тоже от него, от этого Сроли? А? Как вы думаете? Как думает Мойше и как думают все?

— Что я думаю? — растерянно и словно не слыша самого себя откликнулся Мойше. — Я думаю, что, наверное, так и есть. Кто же еще? — Он поднялся со своего стула, и все заметили, как он схватился за шею, словно неожиданно его укусило какое-то насекомое. Он даже повернул голову, как будто желая увидеть и убедиться, не сидит ли там какое-то существо. — А чего ты теперь хочешь, Малка-Рива? — спросил Мойше глухо.

— Я бы хотела заложить шубу, так как все благодеяния, о которых я говорила, кончились. Эту вещь я принесла сюда, потому что ростовщики, как известно, скряги… А ты, надеюсь, оценишь шубу по-иному, и я получу хоть немного больше, чем у других.

— Конечно, больше! Конечно, больше, чем у других! — Мойше начал торопливо шарить по карманам, но, не найдя ничего, произнес странным, словно не своим голосом: — Нету! Пусто, Малка-Рива. — И вдруг добавил: — У нас в доме тоже больной, и нам тоже придется закладывать вещи… как и тебе, Малка-Рива…

— Отец! — вскрикнула Юдис, старшая дочь. Так кричат человеку, которого надо удержать от дурного поступка или слова.

— Тесть! — в один голос крикнули оба зятя, испуганно вскочив с мест.

— Мойше! — вместе со всеми воскликнула, вздрогнув, Гителе.

Мы не знаем, с деньгами или без денег ушла тогда Малка-Рива, оставила она шубу или взяла с собой, но после ее ухода Мойше Машбер весь вечер не переставал шарить по карманам. При этом ему все время казалось, что кто-то сидит у него на шее, и он поворачивал голову, чтобы увидеть это существо. В какой-то момент он понял, что это не кто иной, как Сроли. Страшный крик застрял у него в горле и — он едва сдержался, чтобы не закричать во всю глотку, подобно Алтеру.

Итак, Мойше Машберу казалось, что Сроли сидит у него на шее. А где же был Сроли на самом деле?

После того как Лузи поселился в своем домике, Сроли стал там почти постоянным квартирантом. Вначале он приходил просто поговорить и послушать беседы, скоро стал завсегдатаем и часто оставался ночевать, примостившись, как синагогальный служка, где придется — в кухоньке или в сенях. Потом он поставил для себя в передней койку и с тех пор ночевал у Лузи почти каждую ночь. Вместе с владелицей домика он вел все хозяйство Лузи, принимал участие в других его делах. Некоторые посетители не нравились Сроли, и он, ничуть не смущаясь, говорил об этом Лузи. У него на этот счет был особый нюх. И Лузи считался с его мнением.

Вот, к примеру, Михл Букиер, прежний глава браславцев, прислал к Лузи ребенка с письмом, которое начиналось словами: «К любимым нашим братьям… Прошу вас, молитесь за меня…» Прочитав письмо, Лузи глубоко задумался и помрачнел. Дело в том, что с тех пор, как Лузи стал главой браславцев, Михл Букиер стал реже бывать в синагоге, даже по субботам иногда не приходил, а когда приходил, то замечали, что молится он и читает молитвы не так вдохновенно, как остальные, словно его точил какой-то червь.

В конце концов выяснилось: Михл снова начал сомневаться, еще сильнее, чем в тот раз, когда он рассказал обо всем Лузи на исповеди. Он усомнился в Провидении и в оправдании всего того, что всякий верующий должен считать оправданным. Опять как бы покров спал у него с глаз: он увидел все в другом свете, так, что все прежнее нужно было пересмотреть и увидеть заново в непреложной для каждого верующего истине. И все это он выразил в письме к Лузи. Прийти и поговорить лично ему, видно, не хватило мужества — он был уверен, что его оттолкнут и осудят. Но с другой стороны, в нем еще теплилась слабая искра веры, он был растерян, и единственное, что ему оставалось в его положении, — просить близких ему людей молиться за него.

«Молитесь, братья-единомышленники мои, — писал он, — и в особенности ты, Лузи, глава нашего братства. Молитесь за Михла, сына Соре-Фейги, который уже стоит на краю пропасти. Он уже дошел до того, что готов отправиться в далекую Литву и присоединиться к людям, которые, как говорят, распространяют дух вольнодумства и неверия».

Михл подробно изложил в письме причину, толкнувшую его на дурные мысли. Совсем недавно, когда жена ему подала, как обычно, к обеду рыбную похлебку, в которой рыбы не было и в помине, а плавала одна только чешуя, он начал есть, но тут же отодвинул тарелку и расплакался, как дитя. «Венец творения — человек! — голоден, когда мир так велик и богат. Почему я должен глотать рыбную чешую, есть эту баланду? За чьи грехи? Кому выгода от такого унижения человеческого достоинства?»

В письме он привел подробный перечень горестей, которые ему стали невмоготу и которые он уже не в силах переносить.

«Дочь Эстер, — писал он, — уже девица на выданье, а приданого нет, нет и никаких надежд на то, что оно когда-нибудь будет. Девушка может, упаси Бог, засидеться. К тому же она еще и не красавица и умственными способностями не отличается… Сын мой, Берл, болван и подслеповат, у него грыжа. Целый день он крутит колесо у точильщика, ничего не зарабатывает, а только надрывает силы — воззри, Господи, на его страдания… Другой сын, Янкеле, работает у переплетчика задаром, исполняет всю черную работу у хозяина. А дочка Ханеле растет дикаркой. И вдобавок ко всему у меня нет учеников, все родители отвернулись, испугавшись моей дурной репутации, и не доверяют учить их детей. Молитесь за меня, братья мои…»

Узнав о содержании письма, Сроли рассмеялся: «Хочет, чтобы за него молились? А сам он где? Имеет ноги и просится на костыли! Ему хочется к вольнодумцам — к тем, у кого холодные головы, холодные шляпы и холодная справедливость? На здоровье, пускай! К чему его клонит, этого неудачника с баландой с чешуей?»

В домике Сроли установил свои порядки, по своему усмотрению допускал людей, которых считал полезными для Лузи, и прогонял тех, кто, по его мнению, никакой пользы принести не мог. Он также оберегал домик от нашествия посторонних людей, обитателей Проклятого места — сумасшедших и калек, которые, услышав пение и увидев огонек, собирались под окнами. Вместе с тем Сроли не терял связь с городом, знал, что там происходит, и рассказывал Лузи о тамошних событиях. В последнее время он избегал домов богачей и редко где-нибудь показывался, но, даже не посещая эти дома, он знал, что там происходит.

Сроли все знал. Например, от него Лузи узнал историю с панами, а заодно и то, что у брата дела идут под гору, поскольку Мойше ввязался в это дело. Сроли словно видел сквозь стены — он знал в подробностях, что происходит в доме Мойше Машбера, и даже был осведомлен о деталях визита Шмулика-драчуна. Больше того: похоже, он знал о разговоре Мойше с Ициком Зильбургом и о том, что скоро, возможно, Мойше придется переписывать имущество на чужие имена. Сроли знал даже то, о чем никто, даже сам Мойше Машбер, знать не мог. Разве мог Мойше предвидеть, что беда вынудит его пойти к Лузи, чтобы попросить совета и излить душу? А вот Сроли это предчувствовал. Недаром он в последнее время усердно хлопотал в домике — все чистил, всюду наводил порядок, приобрел лампу побольше, раздобыл покрасивее скатерть на стол. Видно, готовился к приему высокого гостя… Что скрывать — его волновало видение той минуты, когда Мойше, смущенный, переступит порог домика Лузи.

И вот этот час наступил. В один из вечеров, когда Сроли почувствовал, что желанный гость вот-вот должен появиться, он был особенно возбужден и делал все, чтобы поскорее выпроводить посетителей, а кое-кому прямо говорил, что присутствие гостей сегодня нежелательно и лучше прийти в другой раз. Впрочем, так он обходился с чужими, а с теми, кто постоянно посещал их домик, и вовсе не церемонился: выпроваживал их чуть ли не взашей, говоря при этом, что Лузи сегодня нездоровится и лучше будет, если его оставят в покое. Таким образом, в этот вечер они остались в домике вдвоем — он и Лузи, и чутье Сроли не обмануло.

В этот день Мойше вернулся из конторы домой расстроенный. Ему предъявили к оплате крупный вексель, но наличных не было, а задержка платежа могла стать началом конца. И без того злые языки распространяли слухи о его банкротстве. Мойше занервничал, заметался как рыба на песке. Он пригласил к себе в контору одного за другим нескольких маклеров и чуть ли не со слезами на глазах умолял выручить его — они ведь знают, что такие затруднения могут случиться с каждым. Пусть же они попытаются уговорить кредитора. Если же кредитор желает получить за отсрочку лишний процент, то за этим дело не станет — можно будет дать процент, и не один, лишь бы он сейчас, в горячую минуту, не настаивал на платеже. Однако все его просьбы и жалобы пользы не принесли. Маклеры вернулись с ответом: кредитор на отсрочку не согласен и никакие дополнительные проценты ему не нужны, он требует немедленной уплаты по векселям.

В отчаянии, не зная, как помочь делу, Мойше побежал к Ицику Зильбургу, хотя понимал, что тот ему помочь ничем не может. Поверенный может только дать совет, а ему теперь нужны деньги, а не советы. Ицика он дома не застал и вынужден был его ждать. Он шагал по приемной поверенного, как зверь в клетке. Если бы в эти минуты кто-нибудь его увидел, то подумал бы, что он испытывает сильнейшую физическую боль.

Но когда наконец Ицик Зильбург пришел, Мойше провел у него считаные минуты. Он даже не присел — потому что незачем было. Он едва слышал, как Ицик повторял: «Реб Мойше, поторапливайтесь!» Насколько он, Ицик Зильбург, понимает, положение таково, что медлить нельзя. Надо скорее покончить со всеми делами, поскорее переписать на других лиц все имущество — движимое и недвижимое… Мойше выскочил из дома поверенного как ошпаренный — он не знал, куда пойти, к кому еще обратиться. Сила, которая заставила его в приемной Ицика шагать от стены к стене, эта же сила теперь гнала его по улице. На мосту, который ведет из верхней части города в нижнюю, Мойше увидел реку и вдруг захотел войти в воду и больше не выходить — сохрани и упаси Боже от подобных мыслей!

Немного успокоившись в домашней обстановке, он позвал Гителе, старшую дочь Юдис и обоих зятьев и за закрытой дверью провел семейный совет. Речь шла о том, чтобы заложить все драгоценности, все золото и серебро. Надо решить, сказал Мойше, где и у кого заложить, чтобы можно было, когда представится возможность, все это без проблем выкупить. Нужно во что бы то ни стало погасить вексель, по которому завтра истекает срок платежа. Сроки выплат по другим векселям не так близки — к тому времени можно будет найти выход.

Во время разговора Гителе сделалось плохо, и, чтобы привести ее в чувство, бегали на кухню за водой. Юдис все время ломала пальцы и шагала по комнате, а ее муж Янкеле Гродштейн посматривал на свой жилетный карманчик, в котором лежали золотые часы, как бы спрашивая, нужно ли их немедленно выложить на стол, или еще можно повременить.

Все покинули комнату с тягостным чувством и разбрелись по углам. А позже, когда, немного успокоившись, домашние снова собрались в столовой, Мойше вдруг поднялся со своего места, направился в коридор и надел пальто.

— Куда так поздно? — спросили у него.

— Нужно мне.

— Но может быть, ты это отложишь на завтра?

— Нет, нельзя.

*

Как Сроли и предвидел, Мойше Машбер направился к своему брату Лузи. О его адресе Мойше осведомился заранее; сначала он хотел нанять извозчика, но потом передумал и пошел пешком.

Был очень темный осенний вечер. Когда идешь пешком, в одиночку, без фонаря, можно на каждом шагу свернуть себе шею. Но Мойше это не пугало. Чутье помогало ему в темноте обходить канавы, в которые порой попадали и местные жители. Если бы кто-нибудь увидел его лицо, он бы отпрянул в ужасе.

Мойше выглядел, как библейский Саул, о котором сказано, что, когда филистимляне окружили его, он воззвал к Богу. Но Бог не ответил. Тогда Саул начал взывать к пророкам и ясновидцам, но и те тоже промолчали. До этого Саул повелел уничтожить в своей стране всех колдунов и ведьм, но теперь он попросил своих слуг отыскать одну колдунью. И однажды ночью, переодевшись в чужие одежды, Саул отправился к ней…

Мойше Машбер теперь поступал почти так же.

И вот после долгой ходьбы и расспросов у запоздалых прохожих он наконец нашел то, что искал. Ни на кухне, ни в передней комнате никого не было. Сроли, который почти всегда находился там, на этот раз — с умыслом или случайно — куда-то исчез.

Пройдя переднюю комнату, Мойше направился в другую, и здесь было такое, чему бы никогда не поверил, если бы не увидел своими глазами. За столом сидел Шмулик-драчун, к тому же еще и явно пьяный, глаз с бельмом был бледнее обычного, зато зрачок здорового глаза словно плавал в масле. Шмулик был в том блаженном состоянии, когда даже пьяный человек уже не способен на буйные выходки и скандалы, пусть даже по натуре он склонен к ним. Сейчас ему хотелось улыбаться. Самое большое, что он мог, это ударить раз-другой кулаком по столу, растратив таким образом остатки хмельного пыла. Еще более удивительным было для Мойше то, что за этим же столом сидел сам Лузи. Брат выглядел совершенно спокойно, словно Шмулик его так же мало волновал, как кто-либо из домашних.

Увидев Мойше Машбера, Шмулик, хоть и был пьян, попытался подняться с места и пойти навстречу. Можно было подумать, что он желает извиниться перед ним за свой непрошеный визит или — кто его знает? — может быть, снова затеять неприятный разговор.

Чего угодно, но такой встречи Мойше, явившийся с сердцем, преисполненным горя и, может быть, раскаяния, ожидать не мог. Ошеломленный, он остановился, в то время как Шмулик, широко улыбаясь, протягивал ему руку в знак того, что дурных намерений у него нет.

— Здесь я не Шмулик-драчун, здесь я никого не бью, — вдруг сказал он, затем опустился на свое место, уронил голову на грудь и тут же уснул.

Неизвестно, делом чьих рук это было. То ли Сроли постарался, отослав пораньше всех по домам, оставил одного Шмулика, или случайно так вышло, что, когда Сроли вышел из дому, Шмулик вошел и его никто за дверь не выставил. Ясно было одно — Шмулик не впервые в этом доме. Что он здесь делал, что ему здесь было нужно — неизвестно, но слова, сказанные им в минуту пьяного откровения, говорили о том, что в этот дом он приходит с добрыми помыслами и намерениями. Во всяком случае, не для того, чтобы драться.

Лузи был изумлен — он не ожидал визита Мойше. Самолюбие его было уязвлено, но Мойше был гостем и — братом! Лузи пошел к нему навстречу:

— Мойше! Заходи, заходи скорее! Как поживаешь?

— Шолом… — сказал Мойше, подавая ему руку. И, кивнув на спящего Шмулика, с удивлением спросил: — Что это у тебя здесь? С таким вот с глазу на глаз?.. Как он попал к тебе? Знаешь ли ты, на какие заработки живет этот человек и чем он промышляет?

— Знаю, и что же? А если я его не буду пускать к себе, это будет лучше для него? Как ты полагаешь?

— Для него я не знаю, но для тебя, несомненно, лучше… Это же разбойник, бандит, которого посылают с отвратительными поручениями — избивать людей. Он живет этим…

В этот момент Шмулик поднял голову и оглянулся вокруг.

— Наши деньги! — прокричал он, словно ему что-то приснилось.

— Вот видишь! — не успокаивался Мойше. — Вот он, как на ладони. Как же он все-таки попал сюда, что он здесь делает?

— А где же ему еще быть? — ответил Лузи и добавил не без иронии: — Ведь ты его, наверное, не впустил бы к себе?..

— Нет, отчего же? — в том же тоне возразил Мойше. — Не так давно я имел честь видеть его у себя. Правда, с боевым поручением. Его послал некий Котик, который требовал деньги, хотя срок векселя еще не вышел. Он колотил кулаком по столу, всех в доме перепугал…

И лишь теперь он последовал приглашению Лузи присесть и рассказать о том, что произошло в его доме в последние дни.

— Я в безвыходном положении. По-видимому, в скором времени я буду вынужден переписать на родственников дом, магазины и все, что имею. Временно, конечно, пока все уладится. Так посоветовал поступить доверенный человек, адвокат Ицик Зильбург. Я и сам так думал. Это и привело меня к тебе, — продолжал Мойше, — во-первых, чтобы еще раз посоветоваться перед тем, как предпринять такой ответственный шаг, во-вторых, я хочу помириться с тобой и восстановить наши прежние братские отношения, ибо кто же еще мне так близок, как ты? И в-третьих, я хочу просить твоего разрешения переписать, если это возможно, дом на твое имя. Остальное я перепишу на имена зятьев. Все целиком им передать невозможно: должникам это сразу бросится в глаза. Продать дом сейчас я не могу, так как сразу на него охотников я не найду. Кроме того, если узнают, что я собираюсь продать дом, это станет последним признаком того, что слухи, которые носятся в городе относительно моего положения, и все, что обо мне говорят, — правда. А что это означает для меня в такое время, трудно объяснить и выразить словами. Заложить же дом у чужого человека, что в другое время было бы вполне возможно, сейчас нельзя: это сразу станет известно и доверие ко мне будет подорвано. Так что я вижу одну только возможность, один выход — без шума переписать дом на брата так же, как я это сделаю с остальным — с магазином, конторой и прочим.

— Ну… — поморщился Лузи, но Мойше не дал ему сказать:

— Я хорошо знаю, что ты не деловой человек и никогда такими делами не занимался. Но в данном случае тебе решительно ничего не надо будет делать. Все, что нужно, сделается без тебя, ты только должен дать разрешение, а остальное выполнит мой адвокат Ицик Зильбург.

— Нет! — резко ответил Лузи. — Я прошу меня от этого освободить.

— Почему? — спросил Мойше.

— Потому что я никогда своим именем не торговал и впредь отказываюсь прикрывать им чью бы то ни было неправду и несправедливость.

— Какую неправду? — не понял Мойше. — Ведь это так заведено, так поступают все в затруднительном положении, когда нужно пережить трудное время. Так поступают все купцы.

— Купцы — да, а я нет, и я прошу меня уволить от этого.

— Значит, ты отказываешься в такое время и в таком деле мне помочь?

— Да, — ответил Лузи, — потому что, во-первых, как я вижу, твоя нужда вовсе не так велика. Есть люди, которые гораздо больше стеснены, даже никогда в этом смысле свободны не были, и все же они не стенают. Они не считают, что несчастья, посланные им судьбой на определенное время, будут длиться вечно….

— Что это значит? — спросил Мойше, как бы отказываясь понимать.

— Это значит, что ничего особенного с тобой не случилось, — ответил Лузи. — С чего ты взял, что данное тебе отдано тебе навсегда? Кто это тебе сказал и кто уверил тебя в этом?

— Что же, я свое добро украл? Почему мне нельзя считать его своим? Почему мне запрещено сберечь его навсегда, сохранить для себя? Разве оно, упаси Бог, краденое? Разве я на него права не имею?

— Пусть не краденое, но рядом с краденым. И доказательство этому то, что ты хочешь его всеми неправдами и обманом спрятать… Ты даже готов меня втянуть в это дело, лишь бы не допустить, чтобы те, кому ты должен, могли получить то, что им принадлежит по праву. Ты хочешь лишить их этой возможности.

— Но ведь это только на время. На самом деле я же не думаю оставаться банкротом…

— Мойше! — Лузи поднялся со стула, став сразу намного выше брата. — Мойше! — повторил он. — Я не читаю мораль, ты меня, возможно, не будешь слушать, но пора тебе опомниться, пора вспомнить о своем происхождении; не в шелка нас рядили в детстве, а в лохмотья. Тебе, упаси Бог, это не предстоит, тебе вполне хватит того, что у тебя осталось, для погашения всех твоих долгов. К чему тебе так лезть из кожи, цепляться руками и ногами за высокую и скользкую ступеньку, до которой ты уже добрался… Кто-кто, но ты должен знать, что в действительности это не такая уж большая высота, а если даже и большая, то, во всяком случае, очень ненадежная. Она лишь кружит голову. Те средства, с помощью которых ты хочешь обязательно удержаться на мнимой вершине, непригодны для таких, как мы. «А пуще всего, дети мои, — писал наш отец в своем завещании, — за почестями и ложным богатством не гонитесь. И то и другое подобны тени, которую облако отбрасывает на землю. Она преходяща и исчезает бесследно».

Мойше Машбер слушал и то ли понимал, то ли не понимал брата, потому что говорили они словно на разных языках. Мойше пришел сюда, глубоко потрясенный возможным крахом всего им достигнутого, а Лузи его не хотел понять. Ему, конечно, легко рассуждать, ему ничего не нужно и нечего терять. Вот он живет в Проклятом месте, в маленькой избушке, все хозяйство его ведет нищая старуха, и еще есть Сроли, который всем распоряжается. И в этой избушке спит себе за столом Шмулик-драчун, опустив голову на грудь. Как ему понять того, кто многое имеет и вот-вот все это может потерять?

— Значит, — после долгого молчания, с дрожью в голосе, проговорил Мойше, — значит, я пришел напрасно: ни совета, ни братского отношения, ни малейшего одолжения, даже такого, которое тебе, Лузи, ничего бы не стоило? Значит, Лузи, ты не можешь выполнить мою просьбу?

— Нет, я не могу.

— А кто же сможет?

— Кто? — призадумался Лузи, глядя на растерянного, упавшего духом брата. — Спрашиваешь, кто? Вот он! — воскликнул Лузи, указывая на входящего Сроли. Он вдруг вспомнил, что Мойше должник Сроли, следовательно, никакого мошенничества в этом не будет. Сроли, как и любой другой, имеет право в обеспечение своего долга взять у Мойше в залог его дом, а с другой стороны, Лузи был уверен, что так дом будет в хороших руках и Сроли не злоупотребит тяжелым положением брата, не обманет и не захочет присвоить дом.

Если бы в эту минуту перед Мойше разверзлась бездна, Мойше почувствовал бы себя лучше, чем теперь, когда перед ним возник Сроли. Он чуть не произнес вслух: «Что здесь происходит? Куда я попал? Кажется, я пришел к своему брату Лузи? Так откуда здесь взялся этот Шмулик и что нужно вот этому, что стоит на пороге? Нет, он, кажется, не только что вошел, а торчит в дверях давно, мерзкий, безразличный наблюдатель».

Мойше не сомневался, что Сроли слышал весь разговор. Но этого еще мало. Теперь Сроли по предложению Лузи может оказаться благодетелем и спасителем Мойше Машбера! Уж лучше в могилу, чем получить малейшую помощь от этого дрянного человека… Мойше вдруг поднялся со стула, у него вырвался тяжелый вздох.

— Что касается меня, то я ничего не имею против… — сказал Сроли. — Правда, я никому не выдаю векселей на свою добропорядочность и не знаю, что мне заблагорассудится, когда я стану домовладельцем, но, если Лузи хочет поручиться за меня, так он, наверное, лучше знает… Пусть так и будет…

— Я ручаюсь, — сказал Лузи, обращаясь к Мойше, словно продолжая прерванный разговор. — Я ручаюсь, — повторил он.

Как это ни покажется невероятным, Мойше промолчал. Он, казалось, утратил все силы и был безразличен к позору.

— Ты согласен, Мойше, ты ничего против не имеешь? — спросил Лузи

— Нет… нет… — не то утвердительно, не то отрицательно пробормотал Мойше; было похоже, что сейчас ему можно предлагать все, что угодно, и на все получить согласие.

Сроли вышел, и было слышно, как он возится в соседней комнате. Оказалось, он готовит ужин; вскоре он появился снова — принес посуду. Потом он принялся тормошить Шмулика.

Совершив омовение рук, Лузи, Мойше и Шмулик сели за стол. Во время ужина Лузи стал расспрашивать Мойше о домашних делах, домочадцах, обо всех родных, об Алтере. Вспомнив об Алтере, Мойше оживился и на несколько минут забыл о своих горестях. Наклонившись к Лузи и понизив голос, он рассказал о недавнем разговоре с Алтером.

— Да, необходимо помочь Алтеру… Нужно… и без всяких отговорок, — сказал Лузи шепотом. — Жить без жены… без детей нельзя… И чем скорее все это решится, тем лучше.

Шмулика во время ужина клонило ко сну, но из уважения к сотрапезникам он держался прямо. Каждый раз, очнувшись от дремы, он быстро начинал жевать, но тут же засыпал. Ни Мойше, ни Лузи не обращали на него внимания. Мойше разговаривал как в полусне, словно забыв, ради чего он сюда пришел, проделав в темноте путь от центра города. Он был сейчас в таком состоянии, что мог даже принять приглашение переночевать здесь, как немного раньше согласился сесть за стол и участвовать в трапезе. И вот, когда трапеза уже подходила к концу, на пороге комнаты показалось странное существо. Его появление было неожиданным для всех, но особенно, конечно, для Мойше.

Это был Кружка — Кружка с десятью гривенниками. Никто не слышал, как он вошел. Кружка стоял на пороге, одетый в лохмотья. На грязном, никогда не мытом лице выделялись белки глаз. Мойше ощутил отвратительный запах его лохмотьев и вскочил как ужаленный. В то же время Сроли весело крикнул:

— Кружка, входи!

Мойше вспыхнул, не в силах этого вытерпеть.

— Что происходит? Лузи, кого ты пускаешь в дом?

— А что такое? — Сроли не дал Лузи сказать слово: — У нас никому вход не запрещен! Входи, Кружка! Ты у нас желанный гость, смерди себе на здоровье!..

И Кружка черепахой двинулся вперед.

Тут уж, безусловно, должно было что-то начаться. У Мойше лопнуло терпение, и он был готов наговорить всякого, но в то мгновение, когда слова готовы были сорваться с языка, Лузи, как бы не расслышав того, что сказал Сроли, поднес Мойше кружку воды для омовения рук и сказал: «Благословение после трапезы». Сделал он это, чтобы удержать брата от вспышки гнева, или он и на самом деле не расслышал слов Сроли — кто знает? Так или иначе, но Мойше не мог отказаться принять из рук Лузи кружку воды. Омыв руки и предложив сделать то же Лузи и Шмулику, он, торопясь поскорее покинуть этот дом, призвал присутствующих к послетрапезной молитве: «Господа, благословим».

Таким образом, все обошлось благополучно. Сразу после молитвы Мойше начал собираться. Когда он надевал пальто, Лузи стоял возле него и тихо, словно продолжая разговор, который вели вчера, сказал Мойше:

— Вот видишь: выгнал человека, а изгнанный может стать твоим хозяином… Ничего, Мойше, такому, как ты, стоит иной раз подумать об этом…

Сроли с зажженным фонарем стоял в сенях. Когда Мойше открыл наружную дверь, Сроли сунул ему в руки фонарь и сказал:

— В случае необходимости обращайтесь ко мне…

Мойше ничего не ответил, взял только протянутый фонарь. Фонарь светил ему всю дорогу, и, даже когда Мойше добрался до центра города, где было достаточно светло, он его не погасил — фонарь светил ему до самого дома…

 

XII

Алтер

У Алтера вдруг пробудился интерес к женщинам. Первой женщиной, на которую он обратил внимание, была горничная Гнеся — девушка с упругой высокой грудью под теплой байковой кофточкой. Глядя на нее, он застывал на месте и не мог слова выговорить. Сердце у него учащенно билось, когда он видел ее днем и особенно — ночью, когда ему случалось проходить через кухню мимо ее койки; его обдавало такой сладостной, доходящей до мозга костей, теплотой, что у него голова начинала кружиться и подкашивались ноги. Вот-вот, казалось, он, сломленный, падет на колени перед койкой или свалится на койку к самой Гнесе.

Кухарка обратила на это внимание Гнеси и сказала:

— Девка, что это так на тебя глядит Алтер? Что он в тебе такого увидел?

Каждый раз, проходя мимо спящей служанки, Алтер, возвращаясь к себе, задыхался. Во сне к нему являлась женщина, которую он помнил с первых страстных ночей своей ранней юности — та, с венком из темных волос, которая часто приходит в одеждах, но через мгновение их сбрасывает, — та, которая обычно приходит к молодым людям, не изведавшим еще вкуса греха, и отдается им.

Единственное, что он мог сделать для облегчения своего состояния, в том потоке, который его закружил, как в кипящем котле, было — обратиться к брату Мойше. Так он и сделал. В тот поздний вечер, когда Мойше вернулся после совещания у реб Дуди, Алтер в смятении обратился к брату с просьбой, чтобы Мойше женил его.

Конечно, это было дико, несуразно. Но у него горело все тело, и, казалось, одежда его теснила. Однажды ночью, на кухне, где спали две прислуги, он слишком долго задержался у их кроватей. Старая кухарка проснулась, заметила его присутствие и почуяла, что Алтер замешкался на кухне не случайно, а с явным намерением… Утром она допытывалась у Гнеси, не слышала ли она, не почувствовала ли чего-нибудь ночью, но девушка ничего не ответила. Однако в следующую ночь Гнеся почувствовала во сне прикосновение чьих-то рук. Не таясь, она рассказала об этом кухарке, а та ответила, что все ясно — ее подозрения подтверждаются.

— Ну, конечно, девка, что ж, я вчера разве выдумала? Я же сама видела, как он над тобой ночью колдовал… Стало быть, ему нужно то же, что и всем…

Такова была первая трудность, возникшая для Алтера по его выздоровлении. Другая была в том, что знания, которые он когда-то приобрел, были ему возвращены волшебным образом. Взяв в первый раз молитвенник в руки, он боялся его открыть — не разучился ли читать? Но набрался смелости, открыл его и убедился, что читать умеет. Тогда его взяло сомнение, а понимает ли он значение слов? И выяснилось: понимает… Алтер почувствовал себя так, будто его озолотили — и золото сыплется через край. На первых порах он был так увлечен вернувшимися знаниями, что ни дневного, ни вечернего света не замечал и все не мог оторваться от своих книг. Он был как герой волшебной сказки, который после долгих скитаний попадает в прекрасный дворец, расхаживает в великом изумлении по палатам и все не может налюбоваться красотами. Он вдруг превратился из нищего в безмерно богатого человека. Он был счастлив сначала от одного того, что умеет читать, потом от того, что понимает прочитанное, затем он стал черпать удовольствие от того, что погружается в глубины трудных фолиантов и поднимается к недосягаемым высотам.

В книгах он часто наталкивался на страницы и строки, которые возбуждали его, напоминая днем о ночах, когда он крадучись ходил около женской кровати на кухне. Когда в книгах попадались страницы, где говорилось о любви, перед его глазами начинали вертеться огненные круги, а фантазия рисовала ему картины такой красоты и великолепия, такого захватывающего наслаждения, каких в действительности никто не видел и не испытывал — лишь только разнузданное воображение Алтера могло извлечь их из тайных глубин сознания.

Алтер был далек от домашних дел. Как и раньше, он жил на всем готовом, его обеспечивали пищей и одеждой. Он не имел, да и иметь не мог никакого понятия о неблагоприятных изменениях в делах брата. И все же по одному лишь выражению лиц домочадцев он догадывался, что в доме не все гладко, не все хорошо. Вначале он пытался объяснить это тем, что его племянница, дочь Мойше Нехамка, чем-то больна и это причина всеобщей обеспокоенности. Но, вдумываясь, Алтер с каждым разом все больше и больше убеждался, что над семьей нависло нечто очень неприятное. Его брат Мойше, Гителе, их дочь Юдис, Янкеле Гродштейн и Нохум Ленчер — все они с каждым днем становились все угрюмей. Алтер понял: именно в этом причина того, что Мойше почти забыл о нем, а когда встречался с ним, то безучастно проходил мимо.

Алтер был озадачен и не знал, к кому обратиться. Он понимал, что расспросы здесь не помогут. Ясного ответа он не получит, от него отделаются первыми попавшимися на ум объяснениями, как обычно отвечают детям и посторонним, которых не считают нужным посвящать в свои дела. Ему оставалось только ждать, пока подвернется случай, который откроет ход к решению загадки. И случай не преминул явиться.

В этот день к нему поднялся Меерка — самый старший из детей в доме. Перед этим у Меерки были занятия с учителем Борухом-Яковом, известным в городе преподавателем Талмуда. Только считаные богатые люди могли себе позволить удовольствие пригласить Боруха-Якова для обучения своих детей.

Борух-Яков был очень солиден, он прилично одевался. На нем всегда был безукоризненно чистый кафтан. Такую ясную речь, как у него, редко можно было встретить у другого меламеда. Борух-Яков не позволял себе не то что тронуть ученика, но даже громко накричать, поругать его. У Мойше Машбера он занимался только с Мееркой, который был старше и способнее остальных внуков. Летом занятия проходили в саду, в деревянной беседке, спрятанной среди деревьев, а зимой в особой комнате.

В день, о котором идет речь, Меерка плохо воспринимал объяснения. Видно было, что мальчик не вникает в сказанное, что голова его занята чем-то другим. Борух-Яков не поленился объяснить еще и еще раз — без всякого раздражения, не повышая голоса и не выказывая недовольства выражением лица. Когда же Меерка и после этого остался глухим и безучастным, Борух-Яков спросил:

— Что с тобой сегодня, Меерка?

В ответ Меерка расплакался. Это было очень странно. Меерка не относился к числу ленивых и капризных учеников. Правда, Борух-Яков знал его как ребенка немного рассеянного, мечтательного, но за все время их знакомства еще не случалось, чтобы Меерка вдруг заупрямился и не пожелал заниматься. Борух-Яков был весьма озадачен. Но тут же решил: если мальчик плачет, значит, он нездоров. Надо поэтому урок прервать, не докучать ребенку излишними расспросами и не докапываться до причин, вызвавших слезы. Он попытался побеседовать с ним о посторонних вещах и таким образом развлечь его, успокоить. Но Меерка не успокаивался, слезы катились по его щекам, словно он был чем-то глубоко задет и обижен.

— Иди, приляг, Меерка, ты нездоров, — сказал учитель и, встав из-за стола, вышел из классной комнаты в коридорчик, где висело его пальто.

— Ребе, почему вы сегодня уходите так рано? — спросила Юдис, мать Меерки.

— Меерка, кажется, не совсем здоров, у него, очевидно, разболелась голова.

Войдя в классную комнату, где ребе только что оставил своего ученика, Юдис нашла сына сидящим неподвижно за столом. Мать приложила руку к его лбу. Жара не было.

— Почему ты сегодня не занимался?

Меерка ничего определенного ответить не мог. Из его невнятного бормотания стало ясно, что он и сам не знает, что с ним. А дело было в том, что Меерка имел способность улавливать то, что взрослые хотят скрыть. Мальчик чувствовал атмосферу в доме, и это заставляло его по ночам плакать в подушку, а сегодня привело к тому, что он не выдержал и расплакался на уроке.

После того как мать ушла, Меерка некоторое время продолжал сидеть неподвижно. Потом он, сам не поняв зачем, поднялся к Алтеру.

— А, Меерка! — с радушной улыбкой встретил его Алтер. — Заходи, Меерка, как ты поживаешь?

— Ничего, — ответил Меерка, переступая через порог.

— Ты уже сегодня занимался? — спросил Алтер, желая завязать беседу.

— Да, — ответил Меерка.

— Ты уже разбираешься в Талмуде?

— А ты? — спросил в свою очередь Меерка, позволяя себе задать Алтеру вопрос, который он другому взрослому никоим образом не задал бы.

Право на это мальчику давала манера Алтера спрашивать и отвечать.

— Да, — уверенно ответил Алтер.

— Сейчас посмотрим. — И Меерка, подойдя к столу, раскрыл первую попавшуюся ему под руку книгу, как бы приглашая Алтера на экзамен.

Алтер не возражал. Как послушный ученик, он подошел и начал читать. Меерка сразу убедился — Алтер не хвастает. Он держал испытание без малейшей усмешки или выражения высокомерия на лице, какое бывает у взрослых, когда они нисходят со своей высоты к ребенку… Нет, Алтер это делал серьезно. Он завоевывал у Меерки уважение и доверие к себе не только знаниями, но и приветливым обхождением. Мальчику не могло не понравиться, что Алтер, хоть он и взрослый, держит себя с ним, как равный с равным. Меерка вдруг прервал «экзамен», взглянул на Алтера и сказал:

— Знаешь, у моего отца уже нет золотых часов…

— Что? — оторвавшись от книги, спросил Алтер.

— У папы уже нет золотых часов.

— Каких часов?

— Тех, что он держал в замшевом кошелечке, который носил в жилетном кармане.

— Что это значит? Их украли у него или он их потерял?

— Нет, заложил.

— Как это — заложил?

— Их сдали за деньги. Папины часы, и мамины серьги и брошки, и все украшения, и субботние подсвечники.

Меерка говорил правду. В последние дни он заметил, что у папы жилетный карманчик опустел. Когда он спросил об этом, отец, покраснев, с явной неохотой и явным желанием прекратить дальнейшие расспросы смущенно ответил, что часы в починке у часового мастера: «Пружинка лопнула, колесико испортилось»… Не умея лгать, Янкеле Гродштейн солгал дважды, не зная, какая ложь подходит лучше.

Меерка вначале принял ответ отца за чистую монету, но, когда прошло несколько дней, а жилетный карман отца все еще оставался пустым, он задумался. А в пятницу вечером, войдя в столовую, он остановился с раскрытым ртом — стол, в канун субботы обычно уставленный длинным рядом больших и малых серебряных подсвечников со свечами, ярко освещавшими потолок и стены, нынче был словно опозорен. На нем было несколько маленьких потертых медных подсвечников, и свечи едва освещали комнату. При этом, заметил Меерка, у бабушки и мамы глаза были влажные, хотя обе они старались скрыть слезы перед детьми.

В этот же вечер на кухне между кухаркой и горничной Гнесей, когда они заканчивали свои предсубботние дела, произошел короткий разговор. Кухарка сказала:

— Что ты скажешь об истории с подсвечниками? Говорят, их отдали посеребрить. Нет, тут что-то не так… Не нравится мне все это, что-то происходит в доме… Но что бы ни происходило, мы могли бы себе только пожелать хотя бы десятую часть того, что у них еще останется. Тебе имеет смысл стать их невесткой…

Вид субботнего стола буквально потряс Меерку. Ночью он долго не мог уснуть, все вертелся в постели, а когда, наконец, уснул, ему приснились часы с человеческим лицом вместо циферблата, стоящие перед бедняцкими подсвечниками, а сквозь пальцы, которыми они прикрывали глаза, капали слезы. Затем он увидел во сне дедушку, отца и дядю Нохума. Оборванные, грязные, они выглядели нищими побирушками. Втроем они выстроились в ряд — вначале дедушка, затем папа и затем — дядя Нохум. Постояв немного, они вошли во двор, остановились с нищенским смирением около кухни, в ожидании, пока прислуга вынесет и брезгливо сунет им в руки грошовую милостыню.

После этих субботних снов Меерка сделался сам не свой, не участвовал ни в каких детских играх и шалостях, и даже днем перед ним часто возникала картина, которая снилась в ту ночь. Он все время представлял себе своих родителей в лохмотьях. Но так как Меерка никому не мог рассказать о своих тревожных видениях — дети все равно не поняли бы, а взрослые просто накричали бы на него, если бы он стал о чем-нибудь их спрашивать, — то он выбрал себе в собеседники Алтера. С ним можно было говорить обо всем, даже раскрыть перед ним все тайны и секреты.

От вопроса к вопросу, от ответа к ответу Алтер постепенно узнал, что, может быть, будет потеряно все, что накапливалось годами.

В один из дней после визита Меерки в комнате Алтера появилась Гителе.

К этому времени состояние Нехамки заметно ухудшилось. Она таяла на глазах. Отеки ног увеличивались, дыхание становилось все более прерывистым, у нее уже не было сил на то, чтобы сделать несколько шагов по комнате. Кроме постоянного домашнего доктора Яновского, пригласили и другого доктора — Пашковского.

Явившись на консилиум к Нехамке, эти два старика долго сидели у ее постели. То один наклонялся к ней, то другой. Врачи не жалели времени и в течение визита повторили осмотр несколько раз, они тихо переговаривались между собой сначала по-польски, потом на латыни. По окончании визита все надеялись услышать обнадеживающее слово, но доктора отвечали уклончиво, говорили, что они, мол, сделали все, что нужно. По всему было видно, что дела плохи. Проводив докторов, Нохум сказал теще:

— Нужно что-то предпринять. Но что? — Он всхлипнул.

Больная с каждым днем чувствовала себя все хуже. Глядя на своих детей, она обливалась слезами.

— На кого я их, моих голубков, покидаю… — плакала Нехамка.

В один из дней Гителе рано утром отправилась на кладбище, захватив с собой пару бедных родственниц, чтобы взять масло из плошек в склепе цадика. Этим целительным маслом она хотела натереть тело больной дочери.

Сначала она пришла на могилу Леи-набожной, той самой Леи, перед которой еврейские женщины всего города приходят выплакать свои слезы и пожаловаться на свои беды. Женщины, которые долгое время после свадьбы не имеют детей, умоляют Бога и Лею-набожную помочь им и осчастливить ребенком. Матери же больных детей просят об исцелении своих чад.

Гителе вдоволь наплакалась на могиле Леи и на других могилах. Но Лея-набожная и другие праведницы не помогли. Нехамке стало еще хуже, и тогда в один из вечеров, на исходе субботы, Гителе оделась и, взяв с собой старшую прислугу, направилась в ближнюю небольшую синагогу. Эту синагогу посещали бедные ремесленники — сучильщики веревок, свечники и им подобные.

Обычно на исходе субботы здесь было пусто. Но на этот раз молельня была освещена и почти полна народу. Справляли какое-то торжество. Несколько десятков человек столпились вокруг стола, стоявшего на западной стороне. За столом сидел некто напоминающий кантора или кого-то другого из служителей синагоги. Перед ним были перо и чернила, и он записывал что-то в книгу.

Было трудное время, голодный год, и, разумеется, особенно трудным он был для ремесленников и для тех, кто и в доброе время часто сидит без работы. Чтобы не умереть с голоду, им остается лишь одно: собраться и основать «товарищество», в котором каждый вступивший в него сможет, в случае крайней нужды, получить из накопленных членских взносов небольшую ссуду — целковый в субботу или несколько грошей в будничный день. Где организуются такие братства? Разумеется, в синагоге, в свободный на исходе субботы, вечер, когда люди не заняты. Здесь всегда найдется человек, который умеет красивыми буквами написать заглавный лист устава.

Когда появилась Гителе со своей прислугой, писец как раз занимался приготовлением устава и записью имен членов нового товарищества. Он поочередно макал перья в чернила разных цветов. Было шумно и оживленно, как обычно, когда люди ждут чего-то хорошего от дела, которое они задумали.

Сначала их никто не заметил. Гителе порывисто устремилась к священному кивоту с Торами и, как водится в таких случаях, ни у кого не спросив, решительно отдернула занавес и стала голосить, взывая к свиткам Торы, все сразу повернули головы к восточной стене и узнали жену богача Мойше Машбера. Работа над уставом и разговоры прекратились. Все притихли, как обычно, когда женщина появляется в мужской синагоге и начинает голосить. В такие минуты, даже если это случается в середине молитвы, терпеливо ждут, пока горемычная не произнесет свою мольбу, не выразит в громких криках и плаче свои страдания и горе.

Так было и теперь. Люди молчали и слушали плач матери, которая ни за что не хочет примириться с мыслью, что она должна расстаться с лучшим, с любимейшим из того, что у нее есть, — со своим ребенком. Перед священным кивотом Гителе голосила еще громче, чем несколько дней тому назад на кладбище. Ремесленники жалели ее, сочувствовали, хотя, откровенно говоря, каждый из них думал при этом, что, если, упаси Боже, горе и беда случатся с ними, их встретят в синагоге все-таки иначе, чем Гителе. Она пришла сюда, как к себе домой, — явилась, как барыня, в сопровождении прислуги, и голосит так, словно Он ей больше обязан, чем кому-либо другому.

Ей сейчас никто не завидовал. Но, даже несмотря на ее большое горе, присутствующие невольно сравнивали, и сравнение было не в ее пользу. Сразу после того, как Гителе кончила голосить, она подозвала служку и дала ему на свечи и керосин, чего бедняк сделать не в состоянии. Затем она пожертвовала на содержание всей синагоги и отдельно — служке, чтобы тот ежедневно во время молитвы молился об исцелении больной Нехамки, дочери Мойше Машбера. И наконец, перед самым уходом она пожертвовала всем присутствующим, чтобы они, сделав такое доброе дело, как основание товарищества, могли не только выпить в честь этого события, но и за здоровье ее дочери и пожелали ей скорейшего выздоровления.

Ремесленники, конечно, охотно взяли у нее деньги и пообещали выполнить ее просьбу. После этого Гителе позвала прислугу и покинула синагогу. По пути домой, немного успокоенная и ободрившаяся, как обычно человек после слез, которые облегчают душу, Гителе вдруг вспомнила, что есть еще один человек, кому она может рассказать о своем горе. Это — Алтер, святая душа, человек, перед которым можно, не смущаясь, выложить все, до мельчайших подробностей.

Когда она вошла, Алтер растерялся и даже чуть испугался. Гителе давно не переступала порог его комнаты. Он сразу понял — уж если она сама поднялась к нему, то происходит, наверное, что-то очень серьезное. Гителе, в свою очередь, едва переступив порог и взглянув на Алтера, отметила про себя, что, хоть он сейчас и выглядит немного лучше, она воспринимает его как существо не от мира сего. Но это ей не мешало, даже наоборот, именно такой он сейчас был ей нужен, именно такому можно было рассказать то, что другому человеку, разумному и все понимающему, ни за что не расскажешь.

Считая, что с Алтером можно говорить напрямик, без всяких вступлений и предисловий, она сразу же решительно начала:

— Ты, Алтер, нам близкий, родной человек. Мы столько намучились, пока довели тебя до нынешнего состояния, ты сидишь себе здесь наверху, на всем готовом, ни о чем не знаешь, не ведаешь. Все тебе приносят, подают, как птичке в золотой клетке. Ты мог бы вступиться за нас, помолился бы за нашу семью! Ведь мы там внизу горим, мы гибнем! Ты слышишь, Алтер? Неужели ты ничего не знаешь? Не понимаешь? Эх ты, ребенок, не от мира сего!.. Но ты должен знать, во-первых, что наша Нехамка может, упаси Господь, скоро покинуть нас навсегда, безвременно сойти в могилу. Во-вторых, ты должен знать, что наши дела — ты знаешь, Алтер, что означает слово «дела»? — перебила она себя, не будучи уверена, что ему понятно подлинное значение этого слова. — Так вот, наши дела плачевны, и, возможно, нам скоро придется расстаться со всем нашим добром, с магазинами, с конторой и даже с домом… Ты слышишь, Алтер?

Гителе тихо расплакалась. Она не ждала, что Алтер заведет с ней разговор, который облегчит душу. Гителе плакала, потому что не могла не плакать, она даже не видела того, кто стоял перед ней, словно она была одна в комнате и перед ней были голые стены.

Алтер беспомощно молчал. Он и в самом деле не знал, чем и как утешить ее, к тому же он был робок и совершенно неопытен в таких делах. Бледный, стоял он перед Гителе, не зная, куда девать глаза.

Тихо поплакав, Гителе поднялась со своего стула.

— Как ты поживаешь? Чего недостает? Говори, постараемся прислать, — сказала она и ушла.

Теперь Алтер знал, почему в последнее время все в доме так угрюмы. Ему стало ясно, что общая участь дома скоро, даже очень скоро коснется и его. Когда и как это произойдет, он не знал, но у него появилось нехорошее предчувствие, что его тоже втянут в самую гущу домашних дел и больше не оставят в стороне… И верно, вскоре к нему пришел Мойше.

Этому предшествовал визит в столовую кухарки. С первого взгляда можно было понять, что пришла она не по своим кухонным делам. На ней был субботний платок — роскошь, которую прислуга редко позволяет себе в будний день. Она краешком платка смущенно потирала верхнюю губу, что служило еще одним признаком того, что у нее очень серьезное дело, настолько важное дело, что она даже сомневается, удастся ли ей его выполнить.

Гителе была в столовой одна. Кухарка невнятно заговорила:

— Хозяйка, простите меня… Но я хотела вам сказать… плохо, что наша девица, Гнеся, спит со мной на кухне…

— Что? — не поняла Гителе, у которой голова была занята совсем другим, гораздо более важным. — Что ты хотела?..

— Я хотела сказать, хозяйка, нехорошо, что наша девка спит со мной на кухне, — повторила кухарка более решительно.

— Нехорошо, что она спит на кухне? Где же ей спать? В зале?

— Нет, я так не думала, я только говорю. — И кухарка опять запнулась, не находя подходящих слов.

— Что-то случилось? — спросила Гителе, пытаясь помочь кухарке выбраться на прямую дорогу.

— Случилось, хозяйка… Алтер, ваш Алтер, в последнее время вертится ночами на кухне. Ради меня он, наверное, не будет ходить там… Так что, видно, ради нее…

— Что?! — вскрикнула Гителе, вскочив со стула и окинув кухарку таким взглядом, что у той чуть руки и ноги не отнялись; бедняжка готова была раскаяться, что взялась за такое дело.

По ее виду Гителе поняла, что услышанное сейчас — не выдумка, не предположение, а сущая правда. Скорее всего, кухарка сама видела все то, о чем сейчас говорит. Как ни тяжко было Гителе слушать такое от чужого человека, от прислуги, она все же не перебивала и слушала, опустив голову. Краска залила ее лицо, и она не могла смотреть кухарке в глаза. Нет, это не сплетни, не бабье вранье…

Выслушав все, Гителе поднялась со стула и торопливо, чтобы кухарка не успела заметить ее растерянности и оскорбленной гордости, проговорила:

— Ну хорошо, хорошо… Иди, иди… Постараемся сделать что-нибудь… И помни, — добавила Гителе, — больше ни с кем об этом ни слова! Поняла?

— Конечно, поняла! Я говорю только, что девка не должна спать на кухне, — вдруг повторила кухарка, — можно поставить на ночь койку в столовую или в другую комнату, все равно куда, лишь бы не там…

— Ладно, ладно! — выпроваживала ее Гителе. — Ты иди, иди, мы подумаем…

*

Гителе не стала медлить и, хотя ей очень не хотелось доставлять мужу новые огорчения, тут же все пересказала Мойше. Новость словно ошпарила его, и так как все, что он в последнее время говорил, не отличалось продуманностью, то и на сей раз он выпалил не слишком вразумительно:

— Надо повидаться со сватом.

— С каким сватом? Для кого? — недоумевая, спросила Гителе.

— Что значит «для кого»? Для Алтера! Для кого же еще, если не для Алтера?!

— А кого он будет ему сватать, этот сват?

— Кого? Видно будет. Посоветуемся, переговорим с Алтером. А пока… — добавил Мойше, вспомнив о том, что кухарка рассказала Гителе, — можно ее койку перенести в столовую, в столовую…

После этого разговора у Мойше появилось сразу несколько мыслей. Во-первых, может быть, эта девушка — суженая Алтера; во-вторых — кто еще, кроме бедной служанки, выйдет за такого, как Алтер? Его болезнь всем известна, никто не может знать, что с ним будет завтра. Кто же польстится на такого, кто рискнет связать с ним свою судьбу? В-третьих, думал Мойше, надо постараться все это проделать поскорее, сосватать и тут же справить свадьбу… Медлить нельзя. Неудачи подстерегают и настигают его со всех сторон, но кто знает, может быть, этим добрым делом, тем, что он женит больного родного брата, он отведет от себя беду, приостановит надвигающееся пламя и заслужит милость Всевышнего. В-четвертых, вспомнил он, Лузи тоже говорил, что необходимо женить Алтера. И в-пятых, сам Алтер говорил ему о том же и при этом выразил свое желание откровенно и ясно, без всякого смущения. Как же он, Мойше, может еще раздумывать, мешкать и не стараться поскорее совершить такое благое дело?

Эти и подобные мысли проносились вихрем в его голове, и из всей этой сумятицы и путаницы ему удалось вытянуть одну только ясную и тонкую ниточку, за которую он тут же ухватился, как за самое разумное, — надо сосватать. И уже в ближайшие дни Мойше начал действовать — первым делом он приказал позвать свата Мешулема…

Мешулем — человек с розовым личиком и седоватой бородкой. Войдя в какой-нибудь дом, он обычно снимает с головы свою поношенную меховую шапчонку с полинявшим зеленоватым бархатным верхом и остается в одной ермолке. Шапку от ермолки не так просто отделить, обе они от долгого ношения очень засалены и как бы приросли одна к другой, но Мешулем уже наловчился, пальцы действуют умело и довольно быстро справляются с задачей. Снимает же он шапку для того, чтобы показать тем, к кому он явился, что чувствует себя как дома и что на такого, как Мешулем, можно смело положиться.

Он сватает главным образом пожилых, пятидесяти-шестидесятилетних, а также слуг, приказчиков, и бедных ремесленников помоложе. В дом Мойше Машбера Мешулему никогда бы и доступа не было. В такие дома, когда требуется, приглашают гораздо более солидных и почтенных сватов, например Нохума-Лейба Пшотера, человека, который знает, как себя держать в приличном обществе, и обладает чувством меры и тактом. Этими своими качествами Нохум-Лейб снискал себе в городе уважение и почет. Мешулем не таков, и его, конечно, никогда не пригласили бы в дом Машбера, да и сам он не осмелился бы прийти в этот дом с предложением, если бы в роли жениха не выступал Алтер.

Вся эта затея была весьма необычной, и поэтому Мешулем вел себя в доме Мойше Машбера совсем не так развязно, как в других домах. Он чувствовал себя здесь не в своей тарелке. Как он явился, Мойше и Гителе отозвали его в отдельную комнату и сказали, что ему поручается только половина дела — переговорить с родней невесты, а все остальное его не касается, пусть не вмешивается, все сделают без него.

В другое время Алтера женили бы по-иному. Мойше не ухватился бы за первую попавшуюся девушку, служанку, тем более такую, которая служит у него же в доме. В другое время даже такое сватовство было бы обставлено торжественно. Теперь же все делалось второпях, в такой бешеной спешке, что у самого Мойше дух захватывало. Он и сам торопился. Пусть люди судачат, пусть это выглядит несуразно, но главное, чтобы дело поскорее было сделано. Мойше переговорил с Лузи, и тот тоже был за то, чтоб все проделать как можно быстрее. Так что свата Мешулема позвали, когда уже заранее все было решено. Ему поручили поговорить с Гнесей, и он немедленно направился в кухню и приступил к делу.

Каким образом он исполнил это поручение, не суть важно. Наверное, сначала он затеял беседу с кухаркой, с которой ему было нетрудно найти общий язык. Именно такие пожилые женщины составляли его основную клиентуру, и поначалу она даже подумала, что он имеет в виду ей самой предложить жениха. Но после долгих предисловий, намеков и обиняков она наконец поняла, что он имеет в виду не ее, а горничную Гнесю. А услышав, за кого он сватает Гнесю, она всплеснула руками:

— Что вы говорите, реб Мешулем? Не может быть! А в доме уже знают? Вы говорили с хозяевами? Они согласны?

— А как же? — ответил Мешулем. — Разве я пришел бы сюда, если бы за мной не послали? Что же, я это выдумал? Знают ли они? Конечно, знают!

Таким образом, Мешулем приобрел на кухне помощницу и сообщницу. Неизвестно, обещал ли он ей часть своего вознаграждения за хлопоты и участие, или она, как и многие пожилые женщины в таких случаях, добровольно взялась пособлять ему, но с этого дня кухарка заботилась о сватовстве не меньше, чем сам Мешулем.

Когда дело дошло до Гнеси, девушка от смущения не знала, куда себя девать. Она расстегивала и застегивала верхнюю пуговку плотно облегающей кофточки, которая всегда привлекала внимание приказчика Катерухи. Гнеся сидела с опущенной головой. То, что она услышала, было так неожиданно, так странно, так, казалось, невозможно, что девушка расплакалась. С одной стороны, не верилось, что она может подняться так высоко, а с другой — все это представлялось диким и нелепым: какая они пара — она и Алтер? Они — жених и невеста? Муж и жена?! Алтер — больной, он совсем недавно дико орал по ночам, а она молодая, здоровая, цветущая, и при виде нее у молодых людей загораются глаза. А если даже Алтер теперь здоров, то и представить себе невозможно, что она, Гнеся, столько лет прослужившая на кухне, горничная, служанка, вдруг породнится с хозяевами, станет членом их семьи… Неужели никто отныне ею не будет командовать, никто не будет ей приказывать, ее самое будут обслуживать?

Она плакала от того, что не верила. Не иначе как все это шутка, просто решили посмеяться над ней. А если это не шутка, то как же она сможет сойтись с таким, как Алтер? А если сойдется, то как она станет держаться с каким-нибудь Катерухой, который не раз, поймав ее в темном углу, в сенях, припирал к стенке…

Девушка была права. Действительно, все это было слишком странно. Такая идея могла зародиться только в замороченной голове Мойше Машбера. Но разумеется, все кончилось тем, что с Гнесей поладили. Прошел день, другой, и Гнеся, вдоволь наплакавшись, согласилась. Этому содействовал не столько сват Мешулем, который был для Гнеси совсем чужим человеком, сколько главным образом кухарка.

— Чего ты, девка, ломаешься? Чем гордишься? У тебя разве чего-нибудь больше, чем у других девчат? Не пристало тебе! Подумай, куда ты попадаешь, в какой рай! Могла ты хоть когда представить себе такое счастье? Плачешь? По-твоему, Катеруха, этот шестигривенный приказчик, который тискает тебя в темном углу, — лучшая пара для тебя?

Как бы то ни было, но кухарка после долгих бесед с Гнесей наедине добилась того, что Гнеся дала согласие. Она сразу почувствовала себя так, будто стоит уже одной ногой в хозяйских покоях, будто она уже не служанка. Ее кровать перенесли из кухни в другую комнату. Но никто из домочадцев, кроме Гителе, еще ничего не знал. Никто даже не заметил визиты свата Мешулема. Гнеся и после того, как дала согласие, держала себя по-прежнему и продолжала выполнять работу горничной. Она краснела при встречах с Алтером и ночью долго не могла уснуть от того, что новые мысли роились в голове.

Что касается Алтера, то все заботы по этой части, как известно, взял на себя сам Мойше Машбер. И в один из ближайших вечеров он свою миссию выполнил.

В тот вечер Алтер как-то очень беспокойно шагал по своей комнате. Кровь клокотала, стучало в висках, голова трещала, словно сдавленная железными обручами. Он прислонился спиной к стене и, как обычно в последнее время, согнув колени, медленно начинал опускаться на пол, но сегодня это не принесло облегчения. Наоборот, еще сильнее начало болеть в груди. Вскочив на ноги, он снова, как зверь в клетке, заметался. Казалось, его терзает какое-то смутное воспоминание.

Что-то происходило с Алтером. Было ли это отголоском старой болезни?.. Возможно, что сегодня он был накануне нового припадка… Видно было, что на него словно давит какой-то груз, не дает ему свободно вздохнуть. Алтер то и дело прислушивался к самому себе, будто ждал сигнала изнутри.

От великого беспокойства, от того, что он не знал, как совладать с собой, он бросился к бумаге, когда-то у него была привычка — писать письма и таким образом освобождаться от всего, что мучило его. И он мысленно начал составлять длинное письмо с рассказом о своих страданиях и невзгодах. Нашлось там место и его тайным вожделениям… Правда, в последнее время почему-то исчезла кровать Гнеси, возле которой он так любил бывать. И вообще, в доме происходило что-то неладное, но все события доходили сюда, наверх, мелкими осколками, либо в пересказе ребенка, либо в жалобах Гителе, которая обходилась с ним как с идиотом. Поплакалась про свое и ушла, не пожелав выслушать его суждения.

«Невзгоды, как вороны, окружили меня, — писал Алтер в своем мысленном письме, — они добираются до глаз, клюют мое тело, стараясь разорвать его на куски… Горе мне, соломинка, за которую я ухватился, утопая, в надежде, что она мне поможет приплыть к берегу, меня подвела: нет ни соломинки, ни берега, и я не ощущаю почвы под ногами. Я стою посреди комнаты, а мне кажется, что я сижу. Я смотрю на лампу, но не вижу света… Одиночество и тяжкая болезнь снова теснят мою грудь. Меня засасывает трясина, мне больше ничего не остается, как воздеть руки и просить помощи у неба или у того, кто заметит эти беспомощно поднятые руки утопающего. Да, я утопаю. Я чувствую, что скоро, очень скоро со мной что-то случится, может быть, еще сегодня или завтра. Сейчас или позднее, но случится обязательно нечто такое, что ввергнет меня во мрак.

Горе мне и горе душе моей, — продолжал он мысленно свое письмо, — в последнее время мне часто кажется, что весь дом заволокло тучами, они проникают во все окна и в сердца всех обитателей дома, сгущаясь, становятся все темней и темней. Они омрачают жизнь, и ниоткуда уже не видно проблеска, только две догорающие свечи, мои братья Лузи и Мойше, — единственная моя опора и надежда. Но одного из них, Лузи, рядом нет, а второй, Мойше, ускользает от меня все дальше и дальше».

Стоя посреди комнаты и «излагая» свои болезненные мысли, Алтер и в самом деле не чувствовал опоры под ногами. Ему казалось, что он повис между полом и потолком, головой вниз, и что весь дом и все, что находится в нем, перевернуто. Стол с лампой находится на потолке, а потолок внизу. Еще минута, и он упадет, грохнется куда попало — на потолок, на пол — не все ли равно…

Но как раз в это время открылась дверь, и вошел Мойше.

Алтер вначале подумал, что ему это показалось и это одно из тех видений, которые только что промелькнули у него в голове. Он протер глаза и убедился, что видит брата наяву. Приветствие брата вернуло его из мира грез и фантазий. В голове у него прояснилось.

Мойше сразу заметил, что Алтер чем-то сильно взволнован. Поэтому он начал говорить не о том, ради чего пришел, а о посторонних вещах и лишь потом, когда увидел, что Алтер немного успокоился и способен слушать более серьезные речи, осторожно приступил к основному делу:

— Ты знаешь, Алтер, зачем я пришел к тебе? Я хочу поговорить с тобой о том, о чем ты, если помнишь, некоторое время тому назад просил меня подумать… Правда, меня заботы одолели, к тому же, как ты знаешь, немало огорчений причиняет болезнь Нехамки… Вот и пришлось отложить это дело до настоящего времени. Я много думал, расспрашивал и, кажется, нашел для тебя то, что ниспослано самой судьбой.

Приступая к этому разговору, Мойше Машбер взял на себя трудную, очень трудную задачу — объяснить Алтеру, растолковать и довести до его сознания, что предложение, которое ему теперь делают, хотя и может на первый взгляд показаться странным, очень ему подходит.

— Она порядочная еврейская девушка, — сказал Мойше, — о ней наводили справки… Собственно, незачем было и расспрашивать, мы все хорошо ее знаем. Она свой человек, почти родная, работает уже несколько лет в нашем доме… Ты, Алтер, ведь знаешь и помнишь, что сословные различия не должны служить препятствием. Наоборот, в наших священных книгах имеется указание, что следует брать в жены девушек более низкого звания. Главное, это все-таки сам человек. А когда такая, как она, войдет в наш дом, будет жить среди наших детей, из нее сформируется настоящий человек. Собственно говоря, тут и формировать нечего, судя по всему, она и теперь очень приличный человек. К тому же, — добавил осторожно Мойше, — я должен тебе сказать, ты, Алтер, ведь сам знаешь и понимаешь, что хоть ты и знатной семьи, и благороден, и честен, но для родителей богатых невест такой жених не великая ценность… Сваты не станут обивать пороги. О твоей болезни знают многие, и не всякая девушка пожелает связать свою судьбу с больным человеком. И если не та, которую я тебе предлагаю, то, в конце концов, придется взять другую такую же, потому что на лучшее и более подходящее рассчитывать не приходится. И еще, — добавил Мойше уже совсем тихо, как бы по секрету, — да будет тебе известно, что я сейчас очень стеснен в средствах и дела мои плохи. Так что если бы и нашлась более подходящая невеста, то родители потребовали бы большого приданого, и скажу тебе откровенно — мы были бы вынуждены отказаться. При всем желании это теперь исключено… Но я твердо тебе обещаю, как только дела мои поправятся, я постараюсь надлежащим образом обеспечить тебя и твою будущую жену. Так что, если ты, Алтер, даешь согласие, можно будет в самом скором времени справить свадьбу, как полагается по всем законам и обычаям… С невестиной стороны — все улажено, она согласна, и за ней остановки нет. И вся наша родня согласна, не исключая Лузи, — добавил Мойше. — Я говорил с ним об этом…

— Лузи?! — с радостным изумлением воскликнул Алтер.

Из всего, что Мойше сказал, Алтеру пока ясно стало, во-первых, что ему сватают невесту, во-вторых, что это девушка, которую он хорошо знает. В-третьих, что на другую невесту ему рассчитывать не приходится. В-четвертых, что девушка согласна и что теперь требуется согласие от него. И последнее, что все уже знают об этом и все согласны, в том числе и Лузи, который, видимо, теперь где-то здесь в городе — не то гостит, не то живет постоянно. Все это у Алтера смешалось в голове, и на вопрос, согласен ли он принять предложение, он в первую минуту ничего не мог ответить и только повторил удивленно:

— Лузи?!

Мойше понимал его состояние. Растерянность Алтера он объяснил себе тем, что ему сейчас задали задачу, которую и здоровому человеку не так-то просто решить. Мойше не стал торопить его с ответом, решив оставить ему некоторое время для размышления: пусть сам спокойно взвесит все «за» и «против».

— Подумай, Алтер, поразмысли, — сказал он, — время терпит… А через несколько дней я приду к тебе за ответом.

Если бы в эту минуту Мойше взглянул на брата более внимательно, он бы не покинул комнату, потому что в таком состоянии, в котором Алтер находился теперь, его нельзя было оставлять одного. Новость, которую принес Мойше, упала на слишком зыбкую почву.

По сути дела, Алтеру не о чем было думать и размышлять. Его ответ был предопределен и мог быть только один: да, он согласен. Он и сам знал, что особого интереса ни для кого не представляет, — упрямиться и привередничать ему не приходится. При других обстоятельствах Мойше первый не допустил бы мысли о таком неравном браке.

Он, конечно, согласен. И тут ко всем переживаниям нынешнего вечера прибавились ударившие в голову фантазии. При мысли о женитьбе воображение Алтера стало рисовать картины одну соблазнительнее другой. Он видел широкую и мягкую, как у царя Соломона, постель, где невеста нагая ждет его для любви… От этих видений у Алтера закружилась голова. Потом он никак не мог вспомнить, лампа ли вдруг погасла, или, наоборот, она вдруг необычайно ярко разгорелась, и вся комната будто запылала от нее. Не знал Алтер также, остался ли он там же, где его оставил Мойше, или двинулся с места и вдруг начал летать под облаками… Он ничего не помнил… Какая-то дикая музыка, которая вырывалась из тысячи труб, оглушила его, и в то же мгновение он упал наземь с высоты…

Кухарка готова была поклясться, что слышала у себя над головой непрерывное хождение. Потом что-то стукнуло. Сказать об этом ей было некому, ведь Гнеся теперь на кухне не спала. Несколько минут кухарка прислушивалась, но наверху стало тихо, и она уснула.

После припадка Алтер нашел силы подняться. Внешне он был цел и невредим, но ему казалось, будто все кости его переломаны.