Глава 4. «Мэнсфилд-парк»: что такое хорошо
Перебравшись в Бруклин, я понял, что в моей жизни начался новый этап. Впервые я сам снимал квартиру; мне было настолько психологически комфортно, что я чувствовал, словно я выпрямляюсь и становлюсь выше ростом. Я купил кровать, пару стульев на гаражной распродаже на моей улице, даже отважился приобрести цветы и научился ухаживать за ними. (На вопрос, не испортится ли грунт, если я не использую его сразу, продавец в цветочном магазине ответил: «Хотите знать, не протухнет ли эта грязь? Ну, вы прямо как маленький, ей-богу».) Я перестал питаться по ночам мини-пиццей. Зато купил поваренную книгу, стал приглашать гостей и угощать их жареной картошкой с мятой или цыпленком, запеченным с чесноком, лимоном и розмарином. Спустя еще пару месяцев я завел кошку (да, я наконец-то взял на себя серьезную ответственность) – маленькое серое существо, нуждающееся в заботе. Она сворачивалась клубком на столе возле меня, пока я работал.
Переехав, я стал реже встречаться с однокурсниками из Колумбийского университета. У меня появился новый круг общения благодаря одному приятелю, завязавшему отношения с девушкой, которая выросла в Верхнем Ист-Сайде и училась в престижной частной школе на Манхэттене. Ее друзья, получив образование в колледже, вернулись в город, пробовали заниматься то одним, то другим, вели светский образ жизни; с такими людьми я и проводил время. Разве я мог иначе? То были сливки общества, мир Эдит Уортон и Фрэнсиса Скотта Фицджеральда на современный лад, рафинированные молодые люди – пафосные, гламурные и экстравагантные. Этот мир манил и соблазнял меня, я стремился к нему, как мотылек на свет. Я и мечтать не мог, что когда-нибудь попаду в подобное общество, и благодарил судьбу за возможность видеть его собственными глазами.
Среди моих приятелей была наследница хозяина огромного торгового центра, она держала маленькое элегантное кафе в Ист-Виллидж и встречалась с парнем, который поговаривал о съемках в фильме. Еще был преемник торговой империи, взявший в жены девушку из художественной студии. Была и прелестная голубоглазая дочь президента одного из университетов Лиги плюща. А у одной девицы денег было больше, чем у всех остальных вместе взятых; на роль бойфренда она выбрала высокого голландца с модельной внешностью. Каждый раз, когда эта богачка предлагала посидеть в «уютном ресторанчике за углом», где десерты стоили от двенадцати долларов, начинали брюзжать даже наследники целых состояний.
Я ходил на их светские мероприятия, после которых тусовался со всей компанией в фешенебельных мансардах в центре города. Я бывал на изысканных бранчах и роскошных ужинах при свечах в таунхаусах района Коббл-Хилл. Как-то раз меня привели в одну из высоток Ист-Сайда, где прошло детство девушки моего друга; когда открылись двери лифта, я увидел на этаже всего две двери: одна вела в ее апартаменты, другая – в апартаменты соседей. Я часто проводил выходные на Лонг-Айленде в ее семейном загородном доме с четырьмя спальнями, бассейном и газоном – почти тридцать квадратных метров зеленой травы на берегу пролива.
Вот он, – думал я, – тот сказочный, пленительный мир Нью-Йорка, который был так близок и так недосягаем. Мальчику, чье детство прошло в пригороде, Нью-Йорк казался Страной Оз, сияющим миражом в пустыне, и десять лет, прожитых в этом мегаполисе, не изменили моего отношения к нему. Я гулял по улицам, просиживал в барах бесчисленные вечера моей студенческой юности, пробовал пирожки с черной фасолью в Китайском квартале, блины на Брайтон-Бич, суп из рубца (под названием «фляки») в польском ресторане. Я ходил в центр современного искусства The Kitchen, в клуб The Knitting Factory, в студию перфоманса P. S. 122, но всегда чувствовал себя чужаком. Настоящий Нью-Йорк (я представлял его волшебным королевством, где живут красивые придворные в шикарных одеждах, ведущие умные беседы в залах с приглушенным светом) жил своей жизнью; складывалось ощущение такое, словно я попал на церемонию вручения Оскара, вот только меня не пускают за бархатные канаты вдоль красной ковровой дорожки.
И вдруг мне словно выдали пропуск – ничего, что с ограниченным доступом. Мы подружились-таки с девушкой моего приятеля (она, кстати, оказалась чрезвычайно обаятельной особой, отличной рассказчицей и проницательной собеседницей), однако все прочие игнорировали меня. Я не виню их за это. Одевался я безвкусно, вечно путался под ногами, не умел себя вести на вечеринках и заказывать напитки. Поэтому я держался в стороне от центра внимания, глазел на женщин и отрабатывал свое пребывание в компании остроумными замечаниями. Мне очень хотелось прижиться среди бомонда, хотя в моем случае оставалось только уповать на чудо. Я представлял, как они разглядят во мне интеллектуала и высоко оценят мою способность сдобрить беседу щепоткой литературной цедры. Ребята зауважают меня, девчонки обратят внимание. И, в конце концов, одна из них – абсолютно не важно, кто именно, – сочтет, что я достаточно интересен для того, чтобы стать ее парнем.
После таких бурных вечеров и выходных тяжело было снова приниматься за диссертацию и корпеть над главой, посвященной Джейн Остин. Научная работа – невероятно долгое и утомительное занятие; я только начал ее, а уже постоянно спрашивал себя, чем все это закончится и устроюсь ли я на достойную должность, когда стану кандидатом наук. Иногда я даже злился на писательницу, особенно при мысли о романе «Мэнсфилд-парк». Я прочитал его дважды, но не нашел ничего, что бы мне в нем понравилось, и совсем не мог понять, как Остин вообще ухитрилась написать эту книгу. Произведение отрицало все, во что верила писательница, что так восхищало меня в «Эмме», «Гордости и предубеждении» и «Нортенгерском аббатстве»: ум, любознательность и жизнерадостность. Тон повествования был мрачным, даже печальным, мироощущение героев казалось сложным для понимания и старомодным.
Хуже всего то, что я был вынужден проводить время в компании крайне неинтересной героини. Фанни Прайс – бедная родственница, которую в возрасте десяти лет удочерила семья ее богатого дяди. Ошеломленная великолепной обстановкой нового дома в поместье Мэнсфилд-парк, подавленная самоуверенностью и красотой четырех кузенов и кузин, малышка выросла безропотной и пугливой девицей, слабой телом и душой. Она не обладала ни смелостью Эммы, ни остроумием Элизабет, ни искренним жизнелюбием Кэтрин Морланд и, кажется, просто не умела быть счастливой и радостной.
Покорность Фанни можно объяснить и оправдать, но временами мне чудилась в ней скрытая агрессия. Когда братья и сестры Фанни, желая развлечься с друзьями, решили поставить домашний спектакль (кстати, обычное дело для семьи Остин; когда Джейн росла, в их доме часто устраивали представления), девушка наотрез отказалась участвовать в такой, якобы непотребной, затее. Однако просто держаться в стороне ей было недостаточно. Похоже, ее брала досада при одной мысли о том, что остальные радуются:
Вокруг нее каждый был весел и деятелен, упоен собственной значительностью и собственными успехами, у каждого был свой интерес, своя роль, свой костюм, своя любимая сцена, свои друзья и союзники, все были заняты, совещались, сравнивали или находили развлеченье в шутливых причудах. Она одна была печальна и никому не нужна; ни в чем не участвовала, могла уйти или остаться, могла окунуться в их шум и суету или удалиться… и никто ее не замечал и ни разу ее не хватился.
Меня так и подмывало воскликнуть: «Невелика потеря!» Фанни не просто жалела себя. Это была ее модель поведения, постоянная маска великомученичества, мол, не тревожьтесь обо мне, я посижу одна в темном углу. Однако, когда Фанни тихонько бродила, наблюдая за репетициями, ей «казалось, что она извлекает из этой затеи ничуть не меньше невинного удовольствия, чем любой из участников». «Невинное удовольствие» – верный признак ее лицемерия, которым она отгораживалась ото всех. Сначала Фанни получала наслаждение, наблюдая за репетициями пьесы, а затем – от порицания ее.
В свои восемнадцать лет Фанни по доброй воле оставалась той маленькой девочкой, которая когда-то впервые переступила порог Мэнсфилд-парка. Даже в «Восточной комнате» – ее собственных тесных владениях под крышей, – служившей когда-то классной комнатой в доме Бертрамов, до сих пор стояла детская мебель. Словосочетание «невинное удовольствие» подобрано верно. Пьеса (романтическая история под названием «Обеты любви») неприятна героине, потому что репетиции становятся чудесным предлогом для флирта между актерами. Сталкиваясь со взрослым миром чувственности, правильная, приличная, пристойная, порядочная и педантичная Фанни просто не знала, как себя вести. В довершение всего наша героиня не любила читать романы; она считала их слишком уж пикантными и развязными.
Но приходится признать, что прочие обитатели Мэнсфилд-парка оказались ничуть не лучше, а даже хуже, чем Фанни, у которой, помимо недостатков, имелись все же и достоинства. Да, она жалела себя, но была готова к самопожертвованию. Была пассивна, но терпелива, бескорыстна и уступчива. Поведение остальных домочадцев можно назвать в той или иной степени отвратительным. Дядя Фанни, сэр Томас Бертрам, – сухой и властный глава семейства, чье присутствие угнетало всех в Мэнсфилде. (Только его отъезд по делам позволил молодежи устроить домашний спектакль.) Супруга сэра Томаса, леди Бертрам, вялая и бесполезная особа: «нарядно одетая, она целыми днями сидела на диване и занималась каким-нибудь бесконечным рукодельем… думая при этом все больше о своем мопсе, а не о детях»; она была настолько мила, умна и предприимчива, насколько может себе это позволить дорогая диванная подушка.
Мария и Джулия – двуличные и капризные дочери супругов Бертрам. («Тщеславие у них было такого превосходного свойства, что казалось, они полностью его лишены», – описывала их Остин.) Старший сын Том – безответственный повеса. И, конечно, самый гадкий персонаж во всем творчестве Остин – сестра леди Бертрам, язвительная, жадная, подлая миссис Норрис. Женщина, которая после смерти мужа «утешилась мыслью, что прекрасно может обойтись без него», и которая, словно злобная мачеха, изводила Фанни: «И помни, где б ты ни оказалась, ты должна быть тише воды, ниже травы». Одним словом, вся семья Бертрамов обращалась с приемной девочкой ничуть не лучше, чем с прислугой, – если вообще замечала ее существование.
Впрочем, нет, не вся семья. Младший сын Эдмунд, добрый и внимательный юноша, был оазисом порядочности в этой пустыне эгоизма. Но и к нему моя душа не лежала; он был такой же невыносимо правильный и благопристойный, как Фанни. Собственно говоря, именно он, любимый кузен и обожаемый старший друг и наставник, воспитал в девушке эти качества. К тому же Эдмунд и сам был склонен к лицемерию. Поначалу он тоже возражал против пьесы, однако быстро передумал, когда понял, что репетиции дают ему возможность ухаживать за той, в которую он, кажется, влюбился. Ничего дурного юноша, конечно же, не замышлял. Просто в постановке не хватало одного актера, и Эдмунду пришлось согласиться выйти на сцену, чтобы тем самым помешать вопиющему намерению брата – пригласить на эту роль едва знакомого джентльмена. И так уж получилось, что Эдмунду выпало играть в паре с девушкой, к которой он испытывал нечто большее, чем просто интерес.
Дело в том, что Остин ввела в роман еще двух молодых людей. Появление Генри и Мэри Крофордов, гостивших в Мэнсфилде у сводной сестры – жены тамошнего священника, – привнесло в ход событий то, чего, по моему мнению, так не хватало; их приезд подобен порыву свежего ветра в затхлом царстве Мэнсфилд-парка. Энергичный и обходительный Генри обладал хорошим вкусом и даром рассказчика, знал о жизни куда больше Тома, стоял на своем куда тверже Эдмунда, и с ним было куда интереснее, чем с любым из братьев. Что до его «необыкновенно хорошенькой» сестры, то она (резвая и пышущая здоровьем, кокетливая, остроумная и независимая), как никто другой, напоминала мне Элизабет Беннет. «Я очень крепкая», – сказала Мэри, спрыгивая с лошади. «Меня никогда ничто не утомляет, кроме того, что мне не по вкусу». Она даже позволяет себе весьма дерзкие высказывания. Так, она надменно заявляет: «Жизнь в доме дяди, конечно же, свела меня с кругом адмиралов» (Генри и Мэри Крофордов вырастил и воспитал дядя-адмирал), а затем выдает пикантный каламбур на тему сексуальной ориентации офицеров британского военно-морского флота.
Крофорды были богаты и независимы; деньги давали им внутреннюю свободу, невиданную прежде в тягостной атмосфере Мэнсфилд-парка. Их приезд оживил как семейство Бертрамов, так и сам роман. Пешие и конные прогулки, поездка в соседнее имение, спектакль: внезапно все завертелось, закружилось. Фанни, естественно, была взволнована и возмущена. Эти люди, их представления о том, как нужно проводить время (сама Фанни предпочитала спокойно сидеть), были ей не по душе. А когда Мэри и Эдмунд увлеклись друг другом – его спокойный уравновешенный характер притягивал мисс Крофорд как магнит, – нашу героиню охватила жгучая ревность.
Но если Фанни питала тайную неприязнь к Мэри, то последняя, напротив, вела себя по-дружески и тактично и, кажется, делала это вполне искренне. Миссис Норрис при всех отчитывала Фанни за то, что та отказалась играть в пьесе.
– Я и не собираюсь ее принуждать, – резко отвечала миссис Норрис, – но… я буду почитать ее весьма упрямой и неблагодарной девицей… весьма неблагодарной, принимая во вниманье, кто она и что. Эдмунд так был возмущен, что не мог произнести ни слова, но мисс Крофорд, удивленно поглядев на миссис Норрис, а потом на Фанни, у которой уже навертывались слезы на глаза, тотчас сказала не без язвительности:
– Не нравится мне мое место, для меня тут слишком жарко. – И отодвинула стул к другому концу стола, поближе к Фанни, а усевшись, ласково, тихонько заговорила:
– Не огорчайтесь, милая мисс Прайс… это досадливый вечер… все досадуют и сердятся… но Бог с ними.
Генри, неисправимый донжуан, нравился мне гораздо меньше, чем Мэри; во время репетиций спектакля он заигрывал с Марией Бертрам, прекрасно зная о ее помолвке с богатым, но не слишком сообразительным молодым джентльменом, а двигало мистером Крофордом вздорное желание потешить свое самолюбие. Следующей в его списке стояла Фанни; он хвастался сестре планами: «…мне нужно затронуть ее сердце», но вскоре его настойчивость сыграла с ним злую шутку. Генри очень удивился, когда понял, что пленен доброй и кроткой натурой Фанни – в свое время Мэри также была удивлена своим чувством к Эдмунду. Стоило мистеру Крофорду начать ухаживать за своей избранницей всерьез, и в нем проснулись такие чудесные качества, как терпение, такт и чуткость, он показал, что у него развитой ум и пылкое сердце.
Мистер Дарси и Элизабет дополняли друг друга, указывали на недостатки и исправляли их. Поэтому, читая «Мэнсфилд-парк», я по аналогии выискивал признаки такого же союза между Бертрамами и Крофордами: Эдмунда с Мэри и Фанни с Генри. Благопристойность уравновесит смелость, постоянство – живость. Братья и сестры повзрослеют, заведут свои семьи, и будут счастливы.
И тут произошло событие, которое заставило меня изменить мнение не только насчет «Мэнсфилд-парка», но и самого себя. Примерно через год после того, как я стал вхож в тусовку золотой молодежи, мой друг женился на своей девушке. Свадьба больше смахивала на коронацию: ужин накануне заветного дня в изысканном ресторане с видом на Ист-Ривер, пышная церемония венчания в грандиозной епископальной церкви в Ист-Сайде и роскошный, безупречно организованный прием в частном клубе неподалеку. Ради такого случая я выудил из недр своего шкафа лучшую пару ботинок и купил новый костюм (старый висел еще с бар-мицвы). Собрались сотни гостей, большинство из них – бизнесмены, сделавшие головокружительные карьеры, и полезные знакомые, приглашенные родителями невесты. Пока я и другие холостые парни наблюдали за танцами (наследница огромного торгового центра была одета в маленькое черное платье с изящной меховой оторочкой по вырезу, от которого мы не могли оторвать глаз), один из них сказал про моего друга:
– Он своего добился.
– О чем ты? – не понял я, отыскивая глазами в толпе новобрачного, который, широко улыбаясь, пожимал руки друзьям своего тестя – крутым, уверенным в себе мужчинам, сильным мира сего.
– Он стал «своим», – ответили мне. – Он годами шел к этой цели.
Мой друг действительно не принадлежал к привилегированному кругу. Он вырос на юге; его отец, правда, имел высшее образование, но мать работала стюардессой, а дед был патрульным полицейским. Мой товарищ постепенно поднимался вверх по академической лестнице: получил высшее образование, затем защитил диссертацию; для путешествий выбирал исключительно северо-восточное направление и вскоре перебрался в Нью-Йорк, где стал делать карьеру, получая одно повышение за другим. Но я и представить не мог, что он настолько расчетлив.
Чисто теоретически я предполагал, что иногда люди женятся из-за денег. Из романа «Великий Гэтсби» я знал, каково это приехать в Нью-Йорк, чтобы похоронить свое прошлое и попытаться войти в высшее общество всеми правдами и неправдами. Но какое это может иметь отношение к моим друзьям? Мы же встречаемся только с теми людьми, которые нам симпатичны! Мы же обязательно женимся по любви! В голове всплыло слово «карьерист», и, кажется, я впервые осознал его значение. А потом я вспомнил один эпизод, который произошел вскоре после того, как друг познакомил меня со своей девушкой. Они хотели свести меня с ее школьной подругой, однако у них были сомнения на этот счет.
– Она привереда, – сказали мне.
– Как это? – спросил я (фильм «Когда Гарри встретил Салли» я еще не смотрел).
– Значит, хуже не бывает, – ответил друг, пытаясь как можно точнее передать ужасный смысл этого определения. – Хуже, чем некрасивая. И даже хуже, чем бедная.
Забавно, ведь тогда я не придал этому значения, или придал, но мысленно отмахнулся. Эти двое любили поразвлечься, с ними никогда не было скучно. Я не желал задумываться над истинным смыслом слов моего друга или, скорее всего, просто не поверил ему. Но теперь, на свадьбе, когда тот самый мир, в который я неожиданно попал, предстал предо мной во всей красе, явив свои законы, я невольно задумался о его подноготной (за маской изысканности скрывалась алчность, за роскошью стояла жестокость) и особенно о том, нужен ли он мне. Если мой друг – карьерист, то кто же, черт подери, я сам? Я не строил таких конкретных планов, как он, и даже не думал о том, к чему все это приведет, но разве моя тяга к блестящему кругу и потуги быть принятым в него не говорили о моих амбициях? В кого я превращался? Кем я уже стал?
Мне бы очень хотелось сказать, что в тот же вечер я потерял всякий интерес к этой публике, но все оказалось намного сложнее. Молодожены оставались моими друзьями, и, потом, устоять перед таким искушением совсем нелегко. Но я стал замечать то, что прежде ускользало от моего внимания; к примеру, как эти люди обращались с окружающими, а также до чего они довели самих себя. И я вдруг понял (как только вновь сел за диссертацию), что кто-то уже рассказывал мне о привилегированном обществе еще до моего знакомства с ним, вот только я плохо слушал. Догадываетесь, в каком из романов Остин я очутился? Чем было это царство роскоши и жестокости, гламура и жадности, равнодушия и развлечений, если не современной версией «Мэнсфилд-парка»?
Открытие потрясло меня до глубины души. Я многое узнал о себе, читая Остин, но разве можно было предположить, что наши миры в чем-то похожи? Я живу в демократическом обществе, а во времена Остин страной правила знать. Сегодня любой человек способен добиться высокого положения благодаря таланту и упорному труду, в ее век преодолеть социальный барьер было практически невозможно. Сейчас люди женятся по любви (по крайней мере, я так предполагал); а тогда брак по расчету (ради денег или статуса) принимался как должное. Но невероятное сходство наших эпох стало вдруг очевидным, и примером тому послужила ситуация, свидетелем которой я оказался. За столь, казалось бы, различными общественными установками скрывались все те же моральные ценности, намерения и амбиции. Хотел я в это верить или нет, но в моей стране, оказывается, существовала аристократия, в чем я и убедился. После свадьбы друга я продолжил свое исследование бомонда – только теперь более осознанно и осторожно, – но процесс переосмысления уже пошел. Благодаря «Мэнсфилд-парку» я понял, что со мной происходит; благодаря происходящему со мной я понял, о чем идет речь в «Мэнсфилд-парке».
Кем же я был в кругу богатых манхэттенцев? Аутсайдером, тихоней, серой мышкой, на которую никто не обращал внимания. Словом, я был Фанни Прайс. Какой же я идиот, раз решил, что смогу стать «своим» в этой тусовке, и как же я жалок, если вообразил, что добуду себе модную подружку своей ученостью (размечтался)! Наконец-то я понял, почему в романе так много внимания и сил уделялось пьесе, которую молодежь ставила исключительно ради развлечения. Театральная канитель доказывала очевидный факт: Фанни была и могла быть лишь сторонним наблюдателем в прямом и переносном смысле. Она сознательно, по собственному выбору, предпочла не участвовать в спектакле и остаться лишь зрителем; однако за реальной жизненной драмой под названием «деньги и статус», состоявшей из балов, увеселений, флирта и сводничества, она (да и я тоже) была вынуждена следить со стороны независимо от своего желания или нежелания. Мы не знали своих ролей; да если бы даже и вызубрили весь текст назубок, никто все равно не пустил бы нас на сцену. Название пьесы, «Обеты любви», подобрано отлично. Фанни не имела наследства, поэтому не питала надежд, что когда-нибудь произнесет брачный обет (интерес к ней со стороны Генри был маленьким чудом, сотворенным Остин).
Мне также стало ясно, как важна роль самого Мэнсфилда в книге. Это не единственный роман Остин, которому дано название какого-либо имения или поместья, но никакое другое имение не заполонило роман так, как Мэнсфилд-парк. Только в этой книге место действия четко ограничено размерами усадьбы. Роман начинается и заканчивается упоминанием Мэнсфилд-парка. Мы узнаем о заведенных в нем порядках, знакомимся со слугами, нам рассказывают о том, на какие средства содержат поместье. Мы можем представить его обстановку в мельчайших деталях, коих не встречали в остальных произведениях Остин: гостиная, где обычно собиралась вся семья; бильярдная, которая, по мнению молодежи, подходила для театральной постановки; Восточная комната, где укрывалась и зализывала раны Фанни; сады, конюшня, дом священника, парк. Неудивительно, что Остин дала роману название имения. Мэнсфилд-парк был самым важным персонажем этого произведения за исключением разве что главной героини.
Я не сомневался в правильности своих выводов – стоило только вспомнить себя, семнадцатилетнего мальчишку из пригорода. Мэнсфилд-парк был для Фанни тем же, чем для меня Нью-Йорк. Он поражал воображение, изумлял, пугал, таил в себе невероятные возможности. Это был лабиринт непостижимых моральных ценностей с закоулками глубокого тайного смысла и душевных привязанностей. Мы не знаем почти ничего о Лонгборне, где выросла Элизабет Беннет, или о Хартфилде, где жила Эмма, потому что родной дом не представлял для девушек тайны; привычный и обычный, он не мог быть предметом особого интереса. Точно так же, если бы рассказ о Мэнсфилд-парке велся от лица Эдмунда, то дом отошел бы на задний план.
Однако мы видим поместье широко распахнутыми глазами провинциалки Фанни. Для нее в Мэнсфилд-парке все важно, все имеет значение. Кстати, книга, помимо всего прочего, рассказывает и о знакомстве Фанни с новым домом. Мэнсфилд становится одним из основных персонажей романа по той же причине, по какой Нью-Йорк не раз становился главным героем многих фильмов и телесериалов, таких как «Таксист», «Энни Холл», «Сайнфелд», «Секс в большом городе». Мэнсфилд или Нью-Йорк – это не просто географические точки на карте; это особая атмосфера, настроение, культура. Каждый из них обладает собственным климатом, диктует свои условия.
Вероятно, поэтому Бертрамы и Крофорды моего поколения – дети Манхэттена – имели надо мной такую власть. Их манера держаться несла в себе дух волшебного места, где они обитали. Крофорды, те вообще олицетворяли нечто большее, чем Мэнсфилд, – Лондон, в котором они выросли; город, окруженный тем же ореолом, что сейчас Нью-Йорк. На их фоне и Бертрамы казались провинциалами. Крофорды принесли с собой блеск и дыхание столицы. Они казались такими искушенными, сведущими во всем, уверенными в себе.
В какой-то момент молодые люди принимаются обсуждать весьма модное для того времени занятие – «переустройство» или, говоря современным языком, «реконструкцию» поместья. Мэри со свойственной городской жительнице небрежностью заявляет:
– Будь у меня собственная усадьба, я была бы премного благодарна любому мистеру Рептону [известному ландшафтному дизайнеру], лишь бы он взялся за это и с помощью моих денег навел там всю красоту, на какую способен; и покуда он все не закончит, я ни разу ни на что и не гляну.
Красота за деньги: мисс Крофорд не просто кичится своим состоянием, она демонстрирует свое безмятежное столичное отношение к окружающему ее миру – лондонцы не опускаются до мелочей, достаточно им щелкнуть пальцами, и весь мир сам вскакивает и начинает суетиться.
Можно ли считать Мэри заносчивой выскочкой? В какой-то степени да. Впрочем, это было ее обычное поведение. Она очаровывала всех вокруг. Однако я только сейчас осознал, что это значит. Все-таки «очаровывать» это глагол, действие, а не просто черта или качество. Очарование Мэри не сравнить с очарованием Элизабет Беннет и Кэтрин Морланд; у них это было естественным продолжением их индивидуальности. Мэри же сознательно задавалась целью расположить к себе людей. Она исполняла роль, играла, действовала. (Я еще раз убедился в том, насколько важна тема пьесы для романа, насколько гениальна задумка сделать ее ключевым элементом сюжета, ведь почти все герои книги постоянно притворяются.) Но поведение мисс Крофорд в определенной степени противоречит здравому смыслу. Зачем той, которая затмевает всех своим блеском, доказывать свое великолепие каким-то жалким провинциалам? Очень просто: таким, как она, жизненно необходимо постоянное подтверждение того, что вы знаете об этом великолепии. Какими бы уверенными в себе ни казались Мэри и ей подобные, они на самом деле не до конца убеждены в собственном превосходстве над окружающими.
Мэри Крофорд была до жути похожа на жену моего друга. Тем вечером, когда мы познакомились, она совершенно очаровала меня своими рассказами, находчивостью, дерзостью и смешливостью, но лишь теперь, вспоминая нашу встречу, я понял, насколько все было продуманно и выверенно. Разумеется, я поддался ее обаянию – так и предполагалось. Ну конечно! Жена моего друга поступила со мной так же, как Крофорды поступили с обитателями Мэнсфилда – и с читателями.
Наконец-то я начал понимать изящную сюжетную паутину, сплетенную Остин в «Мэнсфилд-парке». Пока Мэри соблазняла Эдмунда, а Генри – Фанни, писательница следила за тем, чтобы их шарм подействовал и на читателей. Обаяние Крофордов – не случайный просчет автора, не сумевшего справиться с персонажами; наоборот, именно так все и было задумано. Остин снова перехитрила меня, совсем как в «Эмме» и в «Гордости и предубеждении». Она сама спланировала мою реакцию на тех или иных героев, чтобы потом показать мне, на что я купился. Она хотела, чтобы я начал симпатизировать Крофордам, а затем предложила подумать, что меня к этому подтолкнуло. Но на сей раз я понял ее мысль далеко не сразу.
Можно, конечно, предположить, что жена моего приятеля прилагала усилия, дабы понравиться мне, поскольку я был его давним другом. Но, по большому счету, никакие причины или поводы для того, чтобы очаровывать меня, ей не требовались. К тому же (как восхитительно вымысел перекликается с реальностью!) она сама была когда-то актрисой – пробовала играть в студенческом театре, но потом бросила, заявив: «Лучшее, на что я гожусь, – это роль в рекламе шампуня». Вместо этого она начала изучать право: «Как юристу мне достанутся гораздо более выигрышные роли, чем как актрисе». Она гордилась своим умением «обрабатывать» знакомых и хвасталась, что способна оказывать влияние на присяжных, внушая им то, что нужно ей.
Подобно Крофордам, она управляла чувствами других людей ради собственного удовольствия, ради возможности увериться в силе своих чар. Мэри тоже с легкостью просчитывала поведение и реакцию окружающих. Эдмунд как-то признался Фанни:
– Я не знаю никого, кто бы так хорошо разбирался в людях… Она, без сомнения, понимает тебя… а что до некоторых других, я могу представить, по иным ее живым намекам, по нечаянно сорвавшимся с языка словам, что если бы не свойственный ей такт, она могла бы с такою же точностью отозваться о многих.
Что касается жены моего друга (да и его самого, ведь он тоже мог гордиться своей проницательностью), то чувство такта никак не мешало им высказывать мне свои соображения насчет наших общих знакомых, начиная с ярлыка «она привереда» и заканчивая выводом, что любительница двенадцатидолларовых десертов приобрела себе роскошного бойфренда, «словно купила красивенькую книжку». Лишь тогда мне вдруг пришло в голову, что точно так же эти двое обсуждали с другими и меня, и точно так же манипулировали мною.
В «Мэнсфилд-парке» дела обстояли схожим образом. Когда Мэри успокаивала Фанни после очередных ядовитых нападок миссис Норрис, ею вполне могла двигать искренняя отзывчивость (как остроумно заметила Остин, «истинно добрые чувства, которые почти одни ею сейчас и руководили»), но при этом мисс Крофорд манипулировала сразу двумя людьми. Она точно знала, что путь к сердцу Эдмунда лежит через Фанни, а к сердцу Фанни – через ее брата Уильяма, моряка, единственного члена родной семьи, к которому она была сильно привязана. И действительно, стоило Мэри начать расспрашивать о нем и выражать желание познакомиться с ним, Фанни «не могла устоять перед столь понятной лестью и невольно слушала и отвечала куда оживленней, чем хотела бы».
Миссия выполнена. Но Мэри не могла без манипулирования. Она манипулировала сэром Томасом и леди Бертрам, она даже манипулировала – без всякой на то необходимости – миссис Норрис. Однако настоящий мастер-класс по манипулированию людьми преподал нам Генри, когда вздумал ухаживать за главной героиней. Вот он делится с сестрой планом завоевания Фанни:
– Не знаю, как вести себя с мисс Фанни… Она серьезная? Чудачка? Жеманница?.. Еще никогда я не проводил в обществе девушки столько времени, пытаясь ее развлечь, и так мало в том преуспел!.. Я должен попытаться взять над нею верх. Всем своим видом она мне говорит: «Вы мне не понравитесь. Ни за что не понравитесь», а я говорю, что понравлюсь.
Когда же Мэри попыталась уговорить его не разбивать сердце столь ранимого создания, как Фанни Прайс, брат отвечает:
– Нет, я не причиню ей зла, этой милой малышке! Мне только и надо, чтоб она смотрела на меня добрыми глазами, улыбалась мне и заливалась краской, берегла для меня место подле себя, где бы мы ни оказались, и мигом оживлялась, когда бы я на него садился рядом и заводил с нею разговор, пусть думает, как думаю я, пусть ее занимает все, что меня касается, и что доставляет мне удовольствие, пусть постарается задержать меня в Мэнсфилде, а когда я уеду, пусть чувствует себя навеки несчастливой.
Эта речь представляет собой шедевр искусства манипуляции. Зачарованно следуя за оратором, мы и сами не замечаем, каким образом приходим к заключению, которое вовсе не собирались делать.
На самом ли деле Генри влюбился в Фанни? Сначала я не сомневался, что он и сам в это верит; но позже возник вопрос: что могла значить Фанни для такого человека, как он, и что значила дружба с Фанни для его сестры? Мэри говорила: «…с помощью моих денег навел там… красоту». Крофорды жили в мире вещей, приобретенных для собственного удовольствия; думаю, и к людям они относились так же, как к вещам. В этом смысле богатые манхэттенские детки недалеко ушли от Крофордов. Слова моих друзей – «словно купила красивенькую книжку» – не отличались добротой, зато были весьма метки.
Намерения Генри кажутся еще более гнусными при мысли о том, какого рода сокровище он хотел заполучить. Фанни была хорошенькой девушкой, но что действительно зацепило мистера Крофорда, так это ее встреча с братом Уильямом, произошедшая спустя пару месяцев после домашнего спектакля. Тем самым братом Уильямом, о котором ее расспрашивала Мэри. «…Как она заливается румянцем, как блестят у ней глаза, как она захвачена, с каким глубоким интересом слушает брата… Генри Крофорду хватало душевного вкуса, чтоб оценить то, что он видел…» «Душевный вкус» – какое тошнотворное словосочетание! Лучшие черты характера Фанни Генри низводит до свойств хорошего вина или изысканного блюда, которое можно выбрать, купить, отведать и оценить.
Больше всего меня бесило не то, что за внешним лоском моих гламурных приятелей скрывались весьма сомнительные моральные ценности, и не то, что они перемывали мне (как, впрочем, и всем остальным) косточки; а то, что они относились ко мне, как к предмету, существующему для их удовольствия. Они не просто безумно любили поразвлечься сами, но ясно давали понять, что им безумно нравится, когда их развлекают. Подобно Генри Крофорду, которому «было совсем не по вкусу подолгу жить под какой-нибудь одной крышей либо ограничивать себя каким-нибудь одним обществом», они не желали скучать ни секунды. До меня начало доходить, что рядом с ними я не расслабляюсь ни на минуту – как странно, ведь мы так много времени проводили вместе! И я постоянно оставался в вечном напряжении, был начеку, чтобы в любой момент выдать красное словцо или смешную историю.
Моя личная жизнь, полная переживаний и оплошностей, превратилась в серию кратких комических зарисовок, которыми я веселил своих «друзей». В определенном смысле такая публичность имела свои плюсы – боль разочарования отходила на второй план; но в то же время, мои «анекдоты» не предполагали ответного сочувствия или сопереживания. Признаться, я сам сделал все для того, чтобы ко мне относились, как к шуту гороховому, с готовностью валял дурака ради места за общим столом. Но, должен заметить, особого выбора «роли» у меня и не было. С такими людьми нельзя откровенничать (тут же обзовут за глаза «привередой»), невозможно даже оставаться самим собой. В конце концов я все же понял, что был для них настоящей игрушкой: они могли не вспоминать обо мне неделями, а потом «доставали» когда вздумается из ящика, играли – если моя болтовня казалась им интересной – и, заскучав, бросали.
В «Мэнсфилд-парке» события развивались по тому же сценарию; на это намекала Мэри, впервые услышав от Генри о его планах на сердце героини. Мария Бертрам вышла-таки замуж за богача-простофилю, и ее сестра Джулия (первый трофей повесы Крофорда в Мэнсфилде) уехала с молодоженами на время медового месяца (это было распространено во времена Остин). «Довольно с тебя двух ее кузин», – заявляет Мэри, уговаривая брата оставить свои намерения в отношении Фанни. «Все дело в том, что… тебе не на кого обратить внимание, а без этого ты никак не можешь… если ты и вправду намерен завести с нею флирт, ты никогда меня не убедишь, что это благодаря ее красоте, а вовсе не из-за твоего безделья и безрассудства». На тот момент Фанни была для Генри не более чем развлечением наряду с верховой ездой или охотой. Сам мистер Крофорд выразился следующим образом: «Ну, и как… развлекаться в дни, свободные от охоты?»
Бертрамы, Крофорды… Но почему же Остин столь нелестно отзывается об аристократии, если сама принадлежит к этому сословию и любит его? Потому что ни то, ни другое не верно. Вопреки сложившемуся мнению, Остин не была аристократкой и аристократию не жаловала (что подтверждают все ее книги, и «Мэнсфилд-парк» в особенности). Ее героини чаще всего имели кое-какие деньги, но богатыми их точно не назовешь, и мужья им доставались не самые состоятельные; настоящих толстосумов Остин делала изрядными подлецами, при этом чем внушительнее кошелек – тем подлее персонаж.
Отец Джейн был священником, и большинство ее родственников – дяди, братья, друзья – трудились на церковном, юридическом либо военном поприще. Да, все они имели благородное происхождение, но не относились к знати. Остины жили в достатке, но не более того; не владели ни землями, ни титулами в отличие от семей, описываемых Джейн. Если бы Бертрамы и снизошли до общения с Остинами, то это было бы весьма поверхностное знакомство; в лучшем случае семью Джейн изредка приглашали бы на балы вместе с остальными уважаемыми семействами округи.
Элизабет Беннет и ее сестер не обременяли домашними обязанностями; леди Бертрам и ее дочери были выше этого – они проводили время за изящным рукоделием, которым принято было развлекаться у знатных дам в те времена. А вот маленькие Джейн и Кассандра с утра до вечера хлопотали по хозяйству: они шили одежду для себя, отца и братьев, помогали матери на скотном и птичьем дворах, на кухне и в саду, пекли хлеб, варили пиво, варенья, желе и даже брались за грабли во время сенокоса.
После смерти преподобного Остина его дочери (Джейн было двадцать девять) не унаследовали по тысяче фунтов, на которые могла претендовать каждая из девочек в семье Беннет, и уж тем более по двадцать тысяч – а вот Мэри Крофорд такая сумма принадлежала с рождения. Сестры Остин вообще не получили ровным счетом никакого наследства. Они полностью зависели от других, то есть от матери, чье состояние тоже было очень невелико, и прочей родни. Именно из-за отсутствия денег Джейн и Кассандра до конца своих дней жили вместе с матерью и еще одной женщиной в маленьком домике, который предоставил в их распоряжение добрый родственник.
В эпоху Остин у одиноких бесприданниц (замужество почти всегда зависело от размеров капитала невесты) практически не было возможности хоть как-то обеспечивать себя. «Незамужние Дамы обладают скверным свойством: они бедны», – напоминает Джейн своей племяннице. Пожалуй, девушка, принадлежащая к социальному кругу Остин, могла добывать средства к существованию только одним способом – работая гувернанткой в чужой семье; Джейн Фэрфакс в «Эмме» сравнивает этот труд, которым ей самой приходилось заниматься, с рабством. Поэтому семья чрезвычайно экономно расходовала деньги, наконец полученные Остин за ее романы, – первый издали, когда Джейн исполнилось тридцать пять. Ей выплатили сто сорок фунтов за «Чувство и чувствительность», сто десять – за «Гордость и предубеждение». «Хоть мне, как и всем остальным, нравится получать похвалу, получить Звонкую Монету, как говорит Эдвард, я тоже не прочь», – однажды заметила Остин. Книги она писала не только ради собственного удовольствия.
Несмотря на то что Остин не родилась аристократкой и не стала ею, судьба подарила писательнице билет в первый ряд партера на спектакль под названием «Жизнь высшего общества». Ее третьему брату Эдварду несказанно повезло: его усыновили дальние родственники – богатая бездетная пара; он взял их фамилию Найт и унаследовал все состояние. История брата, возможно, легла в основу «Мэнсфилд-парка», в том числе и потому, что старшей дочери Эдварда (любимой племяннице Джейн) было столько же лет, сколько Фанни Прайс, когда писательница взялась за роман, и звали племянницу так же, как главную героиню. Если идею об удочерении подал Эдвард, а Фанни Найт «предоставила» свое имя, то характером – замкнутостью, отчужденностью, покорностью – героиня обязана самой Остин.
Каждый раз, когда Джейн гостила у брата в Годмершем-парке, когда общалась с племянницей, к ней относились, как к бедной родственнице. Так же как Фанни Прайс в Мэнсфилд-парке, как я в нью-йоркском кругу богатеев, Остин оставалась чужой, была неровней обитателям Годмершем-парка. Не стоит винить в этом Эдварда, он был исключительно благородным человеком (ему, кстати, принадлежал дом, в котором обосновались мать и сестры после смерти отца). Нельзя также упрекать в невежливости и его жену, которая на время родов (в общей сложности она дала жизнь одиннадцати детям) предпочитала звать на помощь Кассандру. Другая племянница Джейн писала: «Семья Бриджес из Гуденстоун-парка [то есть родственники жены Эдварда] открыла скромному таланту много дверей и, должно быть, многим удостоила его».
Просто таковы были законы общества. Джейн считали неровней вопреки кровным узам, уму, характеру. Формально она оставалась бедной родственницей, именно так к ней и относились. Спустя пятьдесят лет со смерти Остин Фанни Найт, которая к тому времени давно носила титул леди по праву наследования, описывала наставницу с беспощадной прямотой. Ее тетя, вспоминала она. «была не столь изысканной, как было бы дóлжно при ее таланте». Фанни продолжала:
[Семья Остин] была совсем не богатой, а знакомство они водили все больше с людьми и вовсе невысокого происхождения; словом, всех членов семейства нельзя охарактеризовать иначе, чем посредственными; хоть они, несомненно, могли похвастаться превосходным умом и подобающим воспитанием, однако занимали такое положение в обществе, какое могли обеспечить себе своей ограниченной изысканностью.
Далее Фанни писала:
[Кассандру и Джейн] воспитали в полном невежестве о Высшем Свете и его обычаях (я говорю о манере одеваться и прочих знаниях), и кабы Батюшка мой не женился столь удачно… и какими бы умными и приятными девицами они ни были, приличное Общество и круги его едва ли сочли бы их достойными.
И это при том, что Фанни Найт была любимой племянницей Остин. Но Фанни не злословит, она честно говорит то, что думает. Именно так рассуждали люди «Общества», «Света». Семья Остин состояла из чудесных, добрых людей, но эти качества не могли заменить «изысканность», «манеру одеваться» или «высокое происхождение». Кассандра приезжала к беременной невестке и искренне помогала ей, в этом нет сомнений, но, по правде сказать, другого выбора у нее просто не было. Эдвард предоставил дом матери и сестрам от всей души, однако это не делало их менее зависимыми от него. Неудивительно поэтому, что самым близким для Джейн человеком (их дружба длилась до конца ее дней) в поместье Годмершем стала – кто бы вы думали? – гувернантка, такая же незначительная, второсортная и зависимая, как сама Остин. Закономерно и то, что свою жизнь Джейн посвятила безмолвным наблюдениям, из которых сложился иронический образ аристократии в лице Бертрамов и Крофордов.
Остин помогла мне увидеть, как богатые и родовитые относятся к окружающим – как к вещам и инструментам, марионеткам и игрушкам. Но урок ее был гораздо глубже; Остин хотела показать, как власть и роскошь калечат людей. Неприятно иметь друзей, вечно требующих, чтобы их развлекали, но куда хуже самому быть тем, кого надо развлекать. Бесконечная активность Крофордов (Мэри любила прогулки верхом, Генри был в постоянных разъездах), которую поначалу можно принять за живость характера, в конечном счете оказывается просто глубокой неудовлетворенностью. Одним ненастным днем Мэри хандрила, сидя в доме сестры, бывшей замужем за мэнсфилдским священником.
[Она] жаловалась на гнетущий дождь и в полном унынии вздыхала по своим несбывшимся мечтам об утренней прогулке и хоть малой надежде увидеть в ближайшие двадцать четыре часа кого-нибудь, кроме собственных домочадцев.
Но на ее счастье мимо проходила промокшая до нитки Фанни; девушку пригласили войти.
…Тем самым продлилось блаженство мисс Крофорд оттого, что она увидела не приевшееся лицо и получила повод для свежих мыслей, и потому ее хорошее настроение сохранилось на время переодеванья к обеду и на самый обед.
Вроде бы мелочь, но тем не менее это упрек в адрес Мэри. Так беден был ее внутренний мир, – говорит нам Остин, – так ограниченна способность занять себя – почитать, порисовать или просто посидеть в тишине и подумать, – что пара часов наедине с собой становилась для нее мукой. Бесконечные забавы, привилегии праздного богача, похоже, превращаются в угрозу постоянной скуки.
Привыкнув получать все, чего хочешь, – учит Остин, – вы становитесь глубоко несчастными, если не можете добиться желаемого. С приездом Крофордов Мэнсфилд закружился в вихре удовольствий (пьеса, поездка в поместье жениха Марии Бертрам), но все затеи так или иначе шли наперекосяк. Каждый боролся за главную роль в постановке, за лучшее место в экипаже, за возможность пофлиртовать с избранником или избранницей. Другими словами, каждый стремился заполучить все самое-самое и обойти в этом других.
В разгар сенокоса из Лондона в ближайший к поместью городок доставляют арфу мисс Крофорд. И Мэри никак не может понять, отчего же так сложно нанять повозку, чтобы привезти инструмент в Мэнсфилд:
– Я изумилась, узнав, какое это вызвало недовольство. Мне казалось, здесь сколько угодно лошадей и повозок, и я велела своей горничной с кем-нибудь сговориться; ведь стоит мне выглянуть в окошко из моей туалетной, и я вижу деревенский двор, а гуляю в аллее – непременно пройду мимо другого двора, вот я и подумала, стоит спросить – и повозка к твоим услугам… Вообразите же мое удивленье, когда оказалось, что просьба моя самая неразумная и невозможная на свете, что я провинилась перед всеми арендаторами, всеми работниками, перед самим сеном во всем приходе.
Все очень мило, но смысл предельно ясен. «Я велела своей горничной с кем-нибудь сговориться», – мисс Крофорд не привыкла считаться с кучкой фермеров и не собиралась привыкать к этому. Она, как и ее брат, да и почти все Бертрамы, относилась к типу людей, для которых не существовало слова «нет».
Эдмунд, будучи младшим сыном, должен был сам зарабатывать на жизнь, поэтому решил принять сан священника. Уильям, брат Фанни, готовился стать морским офицером. Но вот старший сын Бертрамов, Том, не собирался становиться никем. Он уже был наследником – и считал, что «рожден лишь для того, чтобы сорить деньгами и получать удовольствие». Ну а Генри Крофорд? Как и многие молодые богатеи, известные мне (владелица элегантного кафе, потерпевшая неудачу на юридическом поприще, или ее дружок – полный профан в мире кино), Генри всего лишь дилетант.
Едва Эдмунд заговорил о своем будущем, Генри тут же представил себе, какой блестящий проповедник вышел бы из него самого: «Но, правда, мне нужна лондонская публика. Я мог бы читать проповедь только образованной пастве… И потом, мне навряд ли будет приятно читать проповеди часто».
Когда Уильям, брат Фанни Прайс, рассказывает о своих морских приключениях, Генри воображает, что было бы, пойди он служить в военно-морской флот. «Вот бы ему тоже побывать в море и столько же увидеть, совершить, перестрадать», – описывает его грезы Остин. Как точно подмечено! Генри представлял не то, как он отправится в море, а то, как он уже побывал в море, уже все совершил и перестрадал и теперь готов был пожинать плоды своих трудов.
Перед сияньем героизма, деятельности, неутомимости, выносливости его себялюбивая привычка потворствовать своим слабостям выглядела постыдно и жалко; и, недовольный собою, он желал бы оказаться неким Ульямом Прайсом и… собственным трудом достичь богатства и положения.
Однако стремление мистера Крофорда оказалось мимолетным. Зачем утруждаться, если в этом нет необходимости? Зачем ограничивать свою свободу, если денег куры не клюют? Генри хотел заниматься всем понемногу, но невсерьез, и в результате не занимался абсолютно ничем. Я знал немало ровесников из состоятельных семей, которые находились в таком же положении. Многие существовали абсолютно бесцельно, некоторые из них чувствовали себя действительно несчастными оттого, что от них ничего не требовалось и не ожидалось. Говорят, у богачей считается, что все хорошо, если не хочется наложить на себя руки. Это заставило меня задуматься: стали бы люди так отчаянно стремиться к большим деньгам, если бы заранее знали, во что они превратят их детей?
Искушенность Крофордов, которая поначалу восхищала меня, теперь казалась ограниченностью. Шутки Мэри по поводу сенокоса, ее неспособность признать другие приоритеты, помимо лондонских, свидетельствовали о весьма расплывчатом представлении о правах и обязанностях и, вдобавок, подчеркивали особую провинциальность, присущую людям, мнящим себя космополитами. Осознав это, я стал замечать ту же черту у многих своих друзей, но главное – у самого себя. Жители маленьких городов хотя бы догадываются о том, что за пределами их населенного пункта есть еще какой-то иной мир. Но если ты живешь в «центре вселенной» – Лондоне времен Остин или в Нью-Йорке наших дней, – ничего другого попросту не существует. Разве можно хотеть провести день за городом? Кому нужны люди, приехавшие бог знает откуда?
Еще до истории с сенокосом Мэри была крайне возмущена тем, что ее арфу не смогли довезти до места назначения и оставили в городке неподалеку:
– А все потому, что мы действовали слишком прямо: посылали слугу, ездили сами – от Лондона туда не будет и семидесяти миль, – но сегодня утром мы узнали про это верным путем. Арфу видел один арендатор и сказал мельнику, а мельник – мяснику, а зять мясника оставил записочку в лавке.
Очень напоминает насмешки ньюйоркцев над пиццей в Чикаго, культурой в Лос-Анджелесе или нелепыми тугодумами, которых они повстречали в Вермонте во время отпуска.
Это не просто снобизм, это абсолютное отсутствие любопытства. Мэри, привыкшую жить в мире «потребуй и получишь», в мире бездушных, обезличенных сделок и удовольствий за деньги, ни капли не интересовало своеобразие деревенской жизни, где новости передавались из уст в уста, и все сплачивались ради общего дела вроде уборки хлеба. Я также понял, что если человеку не к чему стремиться, ему не о чем и думать. Крофорды обладали по крайней мере живостью и смекалкой, а вот Мария и Джулия, которых с рождения избаловали и захвалили, были до неприличия пустоголовы; их же мать возвела праздную глупость в искусство.
Оказывается, я и сам не заметил, как поверил в древнюю сказочку о том, что люди из высших слоев общества непременно должны быть воспитанными, культурными и умными. Конечно, неплохо было бы обвинить Остин в том, что это она, наряду с другими писателями, задурила читателю голову, создавая столь обаятельных персонажей – всех этих остроумных Элизабет с мистерами Дарси. Но стоило лишь вчитаться, и сразу становилось ясно, что как раз Остин-то толкует нам совсем о другом, и упрекать ее просто смешно. Изысканные манеры и пытливый ум – две разные вещи; толстый кошелек и интересные мысли никоим образом не связаны между собой. Аристократ посвящал свободное время верховой езде и охоте, а не книгам. Современная знать, одетая по последней моде, не придумывает метких ремарок, она сыплет известными именами и обсуждает цены на недвижимость. Через полвека после смерти Джейн поэт и культуролог Мэтью Арнолд, называвший средний класс «филистерами», использует для аристократии еще менее лестное определение – «варвары». Люди вроде Элизабет Беннет – редкое исключение. Даже умница Мэри Крофорд предпочитала упражнять тело, а не развивать мозг.
Однако от богатства и комфорта, – учила меня Остин, – деградирует не только ум. Когда один из сыновей леди Бертрам, Том, уезжает в Лондон и там тяжело заболевает, леди Бертрам постоянно держит Фанни, гостившую у своих родителей, в курсе дела. Но знатная дама, никогда не знавшая ни тягот, ни лишений, ни даже физической нагрузки, не способна прочувствовать в полной мере, что случилось с ее ребенком; другими словами, она не понимает, что вообще происходит в ее жизни. Послания тетушки к Фанни были смешением «веры, надежд, страхов» (вот красноречивая цитата: «…надеюсь, что он [Эдмунд] застанет бедного больного не в столь внушающем тревогу состоянии, как мы опасаемся…»); ее безупречная, шаблонная речь оставляет впечатление скорее «своего рода игры в перепуг», чем настоящего страха. Все вокруг происходит будто бы не с ней; словно она даже к собственной жизни прикасается исключительно в перчатках.
То же самое можно сказать и об остальных. При такой прорве денег, которыми можно откупиться от последствий своих поступков, не было ничего, что по-настоящему имело бы для них значение: ничего серьезного, ничего святого, ничего возбуждающего искренние чувства. И снова, в очередной раз, я подумал, как удачно вписывался в повествование домашний театр. Когда Генри решает завоевать сердце Фанни (его забава, которая могла окончиться для нее мучительным разочарованием), он становится сам себе сценаристом и сам себе режиссером. Остин выстроила отдельные эпизоды (Генри читал вслух Шекспира, рассуждал о проповедях) таким образом, что они кажутся нам мини-пьесами. Он играл то на чувствительности, то на хороших манерах, применяя те приемы, которые, по его мнению, лучше сработают, и одновременно все время любовался собственными выступлениями. Он исполнял роль самого себя и наслаждался ролью зрителя на спектакле собственной жизни.
В самом начале пребывания Крофордов в Мэнсфилде вся компания отправилась на прогулку в поместье жениха Марии Бертрам, где гостям показали старую церковь. «…Здесь всегда читал проповеди домашний священник», – объясняла миссис Рашуот. «Однако покойный мистер Рашуот [отец жениха] покончил с этим [то есть, домашнего священника после смерти хозяина больше не нанимали]». «Каждое поколение вносит свои усовершенствования», – съязвила Мэри, а спустя минуту, стоило ей узнать о будущих планах Эдмунда, горько пожалела о сказанном. «Посвящен в сан! – сказала мисс Крофорд. – Как, разве вы собираетесь стать священником?» Она не могла в это поверить, и уж точно отказывалась принять решение мужчины, за которого надеялась выйти замуж; снова и снова отговаривала его, делая все, чтобы он передумал. Желание стать священником казалось ей шуткой. Разве кто-то может всерьез относиться к религии и морали? Разве для кого-то могут быть значимы слова «долг», «поведение» и «принцип»? Лично ей, Мэри, вообще все было не важно.
Крофорды продолжали гостить в Мэнсфилде и, с каждым днем все лучше узнавая Эдмунда и Фанни, начинали постепенно догадываться: они упускают что-то в своей жизни. Генри обнаружил в Эдварде качества, которые желал бы обнаружить в себе, а Фанни оказалась той, кого он хотел бы назвать своей. Когда Мэри заставляет себя покинуть Мэнсфилд, чтобы нанести давно обещанный визит, она, прощаясь, говорит героине:
– Миссис Фрейзер многие годы была моя ближайшая подруга. Но у меня нет ни малейшего желания быть с нею рядом. Я только и могу сейчас думать что о друзьях, с которыми я расстаюсь… Во всех вас настолько больше сердечности, чем встречаешь повсюду в мире.
Слово «сердечность» – робкая попытка Мэри описать то, что она лишь начинает ценить: глубокую нравственность, серьезные чувства, постоянство стремлений. Богатый духовный мир не купить за деньги. Девушка, считавшая себя чрезвычайно богатой, вдруг осознает, до какой степени она бедна.
И все же (а это, к слову, самый грустный вывод, который можно сделать из романа и моего опыта общения с бомондом) Мэри не может заставить себя превозмочь свои привычки. Она любила Эдмунда, но не вышла бы за него замуж до тех пор, пока он не отказался бы от своего намерения стать священником. Просто потому, что он будет недостаточно богат для нее (хотя ее состояния хватило бы на безбедную совместную жизнь), да к тому же не столь изыскан. «Ведь чего можно достичь в церкви? Мужчины любят отличаться, и на любом другом поприще [юридическом или военном] можно отличиться, только не в церкви. Священник – ничто», – делится Мэри с Эдмундом. Мисс Крофорд, конечно же, говорила не о том, что «мужчины любят отличаться», хотя многие, действительно, к этому склонны. Она имела в виду, что женщины (во всяком случае, похожие на нее) желают видеть, как «отличаются» их мужчины. Выходит, без отличия (говоря современным языком, без достижений) мужчина – «ничто».
Не вступить в брак с любимым человеком просто потому, что успех и богатство тебе дороже! Что может быть ужаснее? Тем не менее я часто видел такое в Нью-Йорке. Даже девушка, в которую я был влюблен тем летом, когда готовился к выпускному экзамену, такая чуткая и умная, как-то с горьким сожалением призналась мне, что не вышла бы замуж за мужчину, который мало зарабатывает. Она была дочерью врача и росла в самых комфортных городских условиях. «Я виню отца в том, – иронизировала она, – что он приучил меня к определенному уровню жизни, и теперь я не могу по-другому».
Я знал еще одну женщину – блестящего ума, полную чувства собственного достоинства, куда более богатую и гламурную, чем моя подружка, – которая рассталась с симпатичным ей мужчиной только потому, что, по ее словам, ему недоставало стиля. Она решилась на это лишь после долгой череды разочарований. Женщина рассказывала мне, какой он добрый, привлекательный и умный, какой он чудесный любовник и, кроме всего прочего, прилично зарабатывает. Однако он вырос в Огайо и потому понятия не имел, как нужно одеваться, следить за собой или вести себя на коктейльной вечеринке. «Я знаю, это ужасно, – созналась она, – но я не могу иначе».
Когда я встретил ее в следующий раз, она шла под руку с элегантным болваном, который только и делал, что твердил о своих важных знакомых. Она взглянула на меня, словно бы говоря: «Да-да, знаю. Мне жаль».
Я сразу вспомнил Марию Бертрам; она тоже отдавала себе отчет, за кого выходит замуж: «То был скучный молодой человек, отличавшийся разве что здравым смыслом; но так как ни в наружности его, ни в обращении не было ничего неприятного, его избранница была очень довольна своею победою». Также Остин пишет: «…брак с мистером Рашуотом сулил ей [Марии] радость большего дохода, чем у отца». Вот уж поистине полное отсутствие воображения и тем более смелости. «Из всего, что мне доводилось слышать, самый верный залог счастья – большой доход», – позже высказалась мисс Крофорд; и, похоже, ни она, ни Мария, ни та модная молодежь, которую я знал («даже хуже, чем бедная!»), не догадывались о том, что есть другие рецепты счастья.
Выходит, можно было сказать, что я тоже «ничто»? Мой друг со своей женой познакомили меня как-то с молодой парочкой. Парочка выглядела вполне счастливой, но, как только гости ушли, мой приятель заявил: «Она не выйдет за него, пока он всего лишь младший помощник прокурора». Я не поверил ему (я уже давно перестал воспринимать всерьез его суждения), но это высказывание помогло мне сформировать окончательное мнение о нем самом. Говоря так, приятель в первую очередь думал про себя! Это он не мог быть достойным брака и любви до тех пор, пока не станет успешным. Вот почему он так отчаянно карабкался вверх по социальной лестнице!
Однажды его жена, уговаривая нас не принимать близко к сердцу нашу романтическую несостоятельность и с нетерпением ожидая того дня, когда наши карьерные достижения сделают нас желанными для утонченных дамочек (она, как никто, жаждала видеть своего мужчину «отличившимся»), сказала нам: «Сейчас, ребятки, вы всего лишь два куска мяса к ланчу. А через пару лет станете вкуснейшими антрекотами».
Мне надоело сравнивать людей с кусками мяса, и тем более надоело, когда с мясом сравнивали меня самого, пусть даже в переносном смысле. Но разве у меня был выбор? И дело тут не только в друзьях из гламурной тусовки. Сколько я себя помню, меня всегда учили мерить все категориями научного или иного профессионального успеха; таков местный менталитет (а Нью-Йорк – его яркий образчик). Согласно этим установкам, счастье вам гарантируют только деньги и статус.
Я продолжал размышлять о слове «ничто». Это же про Фанни Прайс; она и есть это самое «ничто», «тише воды, ниже травы», как выразилась ужасная миссис Норрис. Какая там Кэтрин Морланд из «Нортенгерского аббатства»! Из кого, казалось бы, никак не могла вырасти «героиня романа», так это из Фанни. И тем не менее именно ее Остин поставила в центр своего произведения. Именно Фанни (не Кэтрин, Эмма или Элизабет Беннет) была героиней в прямом смысле слова, не просто главным действующим лицом, а образчиком поведения. Именно ее Остин сделала, как бы неправдоподобно это ни звучало, примером для подражания. Сама незначительность Фанни должна была заставить нас задуматься о том, что же такого хорошего и замечательного видит в ней автор.
Фанни, понял я, не просто отличалась от своего привилегированного окружения, она была его абсолютной противоположностью. Аристократам принадлежало все, и они жаждали большего; у нее не было ничего, и она стремилась обходиться еще меньшим. Невзгоды не порождали в ней злобу и раздражительность, она принимала их стойко, мужественно и даже (если требовалось) смиренно. Маленькая Фанни вовсе не рвалась расстаться со своей семьей и уехать в Мэнсфилд, но она прижилась там, «и, постепенно привязываясь к нему все сильней, почти как к родному дому, росла не вовсе безрадостно в окружении кузенов и кузин». Обратите внимание на фразу «постепенно привязываясь» – это происходило не быстро, не само собой; девочка мало-помалу училась любить новый дом, прилагая к тому особые усилия. Еще интереснее фраза «не вовсе безрадостно». Фанни действительно нельзя назвать счастливой, и, учитывая обстоятельства, она вряд ли могла рассчитывать на милость судьбы. И все же, принимая свою жизнь за данность и стараясь видеть только хорошее, она, по крайней мере, не чувствует себя несчастной, чего никак не скажешь о ее двоюродных братьях и сестрах.
Генри и остальных, так умело командующих парадом развлечений, преследовал постоянный страх скуки; Фанни же создала для себя свой собственный богатый внутренний мир. Восточная комната, ее маленькое убежище наверху, стала отражением этого внутреннего мира, местом, где она могла найти «утешенье в каком-нибудь занятии или в раздумьях», где были «ее цветы, книги… конторка для письма, шитье для бедных и искусное рукоделие». Да, она была молчалива и застенчива, однако в душе ее кипела работа. Это стало для меня открытием, к которому я шел очень долго. Прелестная и очаровательная Мэри умела пробуждать у окружающих чувства. Фанни же сама обладала способностью глубоко чувствовать. Да, она благонравная и чопорная, но и чрезвычайно страстная тоже.
Стыд, благодарность, страх, счастье, ревность, любовь – ее эмоции не всегда были приятными, но она ощущала их каждой клеточкой своего тела. «…На Фанни нахлынули такие чувства, что ей казалось, она не способна их выразить, но само ее лицо и несколько безыскусственных слов в полной мере передали ее признательность и восторг…»; «Он увидел, что губы ее сложились для слова “нет”, но голос изменил ей, и она вся залилась румянцем». В отличие от Мэри, Генри, Тома или Марии Фанни жила настоящей жизнью. Опасности таили для нее больше угрозы, чем для них, удовольствия ощущались сильнее. Джейн Остин преподала мне величайший урок: по-настоящему умеют чувствовать только те люди, которые понимают, каково это – обходиться вовсе без чувств.
Только не подумайте, что Остин преклонялась перед бедностью. Изображение родной семьи Фанни говорит о том, что писательница не настолько глупа, чтобы идеализировать нужду. Дом Прайсов оказался шумным, суматошным и грязным, и о чьих-то чувствах там думали не больше, чем в Мэнсфилде. Мысль Остин гораздо глубже: быть порядочным человеком (к которому не относится описание «ничто») означает думать не только о себе, но и об окружающих. Когда у тебя много денег, это ни к чему, когда мало – сложно. Фанни стала героиней именно потому, что умела думать о других, забывая о себе.
В романе есть два очень важных слова: «усилия» (те, что делаются ради других) и «долг» – эти понятия почти забыты в наш век «занимайся-своим-делом» и «каждый-сам-за-себя». Фанни терпеливо и безропотно отдавала свои силы леди Бертрам и миссис Норрис; она помогала бестолковому жениху Марии учить роль для пьесы (несмотря на то, что ей не нравилась эта затея). Но самую мучительную жертву Фанни принесла, когда, переступив через свои чувства, помогала Эдмунду и столь неприятной ей Мэри репетировать их сцены.
Слово «долг» объединяет в себе обязанности, которые, в понимании Фанни, она должна была исполнять как племянница, сестра и друг; ответственность, которую готовился взять на себя Эдмунд после принятия сана; ответственность, которую нес Уильям, будучи морским офицером. Идеальным примером подобного бескорыстного поведения для Остин служили мужчины из ее собственной семьи: отец-священник, брат-моряк. Крофорды, естественно, имели иное, более современное, представление о чувстве долга. «Каждый должен получше о себе позаботиться», – говорит Мэри.
Однако самое важное слово в романе – «полезный». Эдмунд говорит Мэри: «…не только хорошими проповедями полезен священник своему приходу». У Генри, восхищающегося Уильямом Прайсом, хватило здравого смысла поставить «полезность» (точнее, почетность этого качества в глазах окружающих) в один ряд с «героизмом». И вряд ли кого-то удивит, что леди Бертрам «никогда и не помышляла о том, чтоб быть кому-нибудь полезной», – в устах Остин это, пожалуй, самое тяжкое обвинение.
Долгое время я не признавал модель поведения, основанную на том, чтобы быть кому-то полезным. Это звучало так буднично, так приземленно и прагматично. Разве «быть полезными» – все, на что мы способны друг для друга? А как же поддержка, сострадание и любовь?
Но постепенно я начал проникаться. «Быть полезным» означает понять, в чем сильнее всего нуждаются люди в данный момент, и дать им это – вот настоящая поддержка и сострадание. Как замечательно любить свою семью и друзей, но какая же это любовь, если вы не готовы прийти на помощь, когда им действительно что-то нужно, если не готовы сделать ради них малейшее усилие? «Любить» – это глагол, это действие, а не просто очередное красивое чувство.
Поскольку Фанни трудилась для других, не думая о собственных чувствах и жертвуя собой, – словом, старалась быть полезной, – только ей одной достало душевных сил достойно принять жестокий удар судьбы. То была кульминация романа и своеобразная проверка для всех героев. Что до остальных (из их числа я всегда исключаю Эдмунда), то богатство приучило их к слишком большой свободе действий. Перед ними никогда не стоял трудный выбор, который как раз и закаляет характер. Поэтому в сложных жизненных обстоятельствах они оказались совершенно беспомощными.
Остин знала, что горести рано или поздно постигают всех. Несчастье постучало в двери ее семьи, когда жена богатого брата Эдварда умерла спустя несколько дней после рождения одиннадцатого ребенка. Старшей девочке, Фанни Найт, было тогда всего пятнадцать. Джейн писала Кассандре, которая снова уехала в Годмершем помогать роженице:
Утрата Эдварада тяжела. Таковой она и должна быть; поистине, ему и его безутешной дочери теперь слишком рано проявлять Сдержанность в столь великом горе; однако мы смеем надеяться, что совсем скоро чувство Долга нашей дорогой Фанни по отношению к горячо любимому Отцу пробудит в ней желание к Усилиям. Она постарается быть спокойной и смиренной ради него, и то станет подлинным доказательством Любви к душе ее усопшей Матери.
Остин убеждала своих дорогих и близких в том же, что советовала и нам. Любовь – это действие, это умение проявить выдержку ради других и, в конечном счете, ради себя:
Любезной Фанни следует теперь понимать, что она есть главное утешение для своего отца, его истинный друг и тот единственный Человек, который станет мало-помалу восполнять ему, насколько это представляется возможным, такую потерю. Сама способность на такую заботу придаст ей сил, подбодрит ее.
Именно так все и сложилось. В очередном письме Кассандре, которая гостила в Годмершеме, стараясь быть полезной его обитателям, Джейн (на нее легли заботы о старших сыновьях Эдварда; они находились в пансионе, когда умерла их мать) сообщила:
Как же порадовали меня твои строки о Фанни… Мы думали и говорили о ней вчера… мы от души желаем ей нескончаемой радости и безмерного счастья, для которого она, по всей видимости, рождена. Пока она дарит счастье своим близким, то может не сомневаться в том, что и на ее долю выпадет оное.
Долг, усилия, смирение и, в результате, счастье – эти идеи Остин воплотит в истории той Фанни, которую придумает сама и поселит в поместье, очень похожем на Годмершем.
Существует, однако, еще один способ быть полезным (правда, я никогда не рассматривал его с этой точки зрения); Остин страстно хотела научить нас этому способу и потому написала о нем еще в начале романа. Десятилетняя Фанни жила в Мэнсфилде уже неделю и каждую ночь засыпала в слезах. Как-то раз Эдмунд, который был старше ее на шесть лет, застал девочку плачущей на чердачной лестнице. «И, севши рядом с нею на ступеньку, он всеми силами старался преодолеть ее смущенье… и уговаривал открыться ему». Поняв, что Фанни тоскует по родной семье, он предложил: «Давай выйдем в парк, и ты мне расскажешь про своих братьев и сестер». Этой простой фразы оказалось достаточно, чтобы они стали верными друзьями на всю жизнь. Никому другому это и в голову не пришло; о бедняжке просто-напросто вообще никто не думал.
Как сильно, наверное, отличался рассказ Фанни от тех баек, которыми я развлекал своего друга и его жену, от тех точно выверенных анекдотов, призванных увеселять публику. «…Ты мне расскажешь все про своих братьев и сестер». «Расскажешь все»: спокойно, не опасаясь, что тебя перебьют; не пытаясь поразить или рассмешить; не волнуясь, что собеседник, вместо того, чтобы слушать тебя, сосредоточенно соображает, как ему ответить, когда ты, наконец, умолкнешь. На самом ли деле Эдмунд интересовался братьями и сестрами Фанни? Вряд ли. Но он хотел утешить и успокоить девочку, а ей нравилось говорить о своих родных – и для него это было самое главное. Эдмунд понимал, что, только слушая людей, можно узнать об их чувствах, переживаниях, духовных ценностях и складе ума; лишь так можно изучить человека целиком и полностью. Остин не зря была писательницей: она знала, что за каждой историей стоит человек, а слушать чьи-то слова, вникать в чьи-то чувства, признавать чей-то опыт и есть высшее проявление человеколюбия, самый приятный способ быть полезным.
Общаться с весельчаками, безусловно, увлекательно. Однако наверняка у ваших знакомых есть куда более значительные качества, чем просто способность смешить. Поразмыслив о людях, которые подарили мне столько приятных и неприятных минут, о том великолепном жестоком мире, в который они меня ввели, я пришел к выводу, что нельзя судить о человеке по количеству доставленного вам удовольствия. Не «забавный или скучный», «стильный или не стильный», а «сердечный или равнодушный», «бескорыстный или эгоистичный». Люди, которые думают о других, или люди, которые думают только о себе. Люди, умеющие слушать, или люди, умеющие только говорить.
Я понял, что если даже распрощаюсь с тусовкой золотой молодежи (именно так я и поступил, когда привел в порядок мозги), если даже вовсе уеду из Нью-Йорка (и, возможно, когда-нибудь мне придется это сделать), уроки, полученные в этой компании, все равно пригодятся. Не многие из нас вращаются в высшем обществе, на которое мне удалось глянуть одним глазком, но все мы живем в мире, где очень высоко ценятся деньги, положение и слава. И потому все мы склонны превозносить тех, кто добился богатства и успеха, оценивать с этой точки зрения себя и свои достижения, жертвовать действительно важным на пути к этим мнимым благам.
Признаюсь честно, я так и не сумел полюбить Фанни Прайс и не смог вызвать в себе антипатию к Крофордам в той мере, в коей они этого заслуживали. Так же нелегко было ограничить общение с моим другом и его женой. Забавы забавны, очарование очаровательно, и к ним невозможно не тянуться. Но тут стоит вспомнить мысль из «Нортенгерского аббатства»: «Такие чувства достойны изучения, чтобы они [люди] могли узнавать сами себя».
Разум не помешает нам чувствовать, но удержит от нежелательных поступков, не даст чувствам накрыть нас с головой.
Подозреваю, что по замыслу автора, Фанни Прайс и не должна была нам понравиться. Полюбить ее трудно, однако писательница ставила перед собой иную задачу – ей нужен был полный антипод Крофордам. Не наделив Фанни ни живым умом, ни обаянием, Остин заставила нас сосредоточиться на тех чертах характера героини, которые важны для повествования. Элизабет Беннет тоже была щедра, добра, заботлива и бескорыстна, но ее очарование затмило все эти качества. Такое впечатление, что в образе Лиззи для Остин важнее всего были живая прелесть и остроумие.
А вот для «Мэнсфилд-парка» Остин требовалась совсем другая героиня – вялая и унылая. Писательница словно разделила образ Элизабет пополам: Мэри досталась прелесть, Фанни – великодушие, а нам предстояло решить, что (или кто) из них лучше. Остин не порицала живость ума и проворство, она просто показывала нам, что эти качества – не самые главные в жизни. «Мудрость важнее остроумия, и в итоге последнее слово окажется за ней», – писала она Фанни Найт в тот самый год, когда был опубликован «Мэнсфилд-парк». Конечно же, сложно и не слишком приятно предпочесть Фанни, а не Мэри, но Остин четко давала понять, что надо поступить именно так.
И я начал пытаться. Я прекрасно понимал, что никак не соответствую высоким требованиям Остин, поэтому решил наблюдать за собой и, да, стал предпринимать усилия. Я сознательно пытался быть полезным окружающим и в малом (к примеру, вовремя прийти на ужин), и в большом (вычитать диссертацию друга). Но прежде всего я учился не перебивать, а слушать, действительно слушать. Друзей, студентов, случайных знакомых. Их рассказы нередко были сбивчивы и безыскусны, но именно так и говорят от души. Самое сокровенное, что есть у людей, – их истории, и чуть ли не самое важное, что вы можете для них сделать, – это выслушать их. Пусть история Фанни так и не пришлась мне по душе, но, лишь внимательно выслушав ее, я усвоил очередной урок.
