Назад в будущее: контркультура, версия 2.0

Комик Филипп Проктор говорил: «90-ые — это 60-ые наоборот».

Снова в моде ЛСД. На FM-радиостанциях засилье старого доброго рока шесидесятых. Джими Хендрикс перевоплотился в образе ретророкера Ленни Кравица, чьи разноцветные рубашки и пронзительная «вау-вау» гитара являются данью уважения стилю и звуку Хендрикса. Оливер Стоун перевоевал вьетнамскую войну («Взвод»), воскресил Джима Моррисона («The Doors») и бросился в погоню за смутными фантомами пленки Запрудера и доклада Комиссии Уоррена («Дж. Ф. Кеннеди»). 13 августа 1994 года орды представителей «поколения X» в сопровождении армии рекламщиков и журналюг ринулись в местечко Согертис (Нью-Йорк), чтобы провести там «Вудсток’94», насквозь фальшивую попытку вновь обрести рай за 135 долларов с носа.

Как и все ревизионистские начинания, возвращение 1960-х годов — по большей части модное заявление: возрождаются только внешние атрибуты, а все бурные политические события и многочисленные противоречия той эпохи остаются в прошлом. Наивный дурачок в клешах скачет в рекламном ролике Macy 1993 года на фоне надписи: «Don’t Worry, Be Hippie»{30} . Журнал Details за тот же год примиряет «бумеров» и «иксеров», помещая на своих страницах фотографии волосатых и бородатых парней в жилетках с бахромой и джинсах «пейсли»: «Стиль контркультуры возвращается к тому, с чего он когда-то начал… Эта одежда в стиле хиппи уничтожит пропасть между “гранжем” и “гламуром”». Щелчок фотоаппарата — и путешествие во времени готово: когда история сведена к серии застывших поз и вульгарных клише, эпохи могут перемешиваться и уподобляться друг другу. Политика стиля вытесняет политику конфликта поколений.

Однако внешняя придурковатость джинсов клеш и короткие кукольные юбчонки не раскрывают всей серьезности культурной драки за шестидесятые. Она, например, лежала в основе ни много ни мало предвыборной кампании на президентских выборах 1992 года. Билл Клинтон позиционировал себя в виде выросшего экземпляра идеалистического «нового поколения американцев» Джона Ф. Кеннеди. Джордж Буш, пытавшийся своей войной в Персидском заливе, подобно экзорцисту, изгнать призрак Вьетнама, превратил все клинтоновские «достижения» 1960-х — откос от армии, антивоенные выступления, курение (но не затягиваясь!) травки — в элементы предвыборной кампании. «Республиканцы нашли нового универсального врага, шестидесятые,— отмечал в еженедельнике Newsweek писатель Говард Файнман.— Их критика вызвана тем, что в то десятилетие сумасшествия и вседозволенности нация перестала проявлять волю и дисциплину, оставила веру в семью и армию, в моральные ценности и авторитет».

Возвращение шестидесятых и культурная драка за память об этом бурном десятилетии лежат в основе киберделического крыла компьютерной культуры. Не удивительно, что многие воспеваемые СМИ кибер-идолы знакомы нам еще по шестидесятым. Так, ни одна большая статья об киберделии не обходится без 70-летнего гуру Тимоти Лири, призывающего читателей «включиться, загрузиться и выпасть» и называющего компьютер не иначе, как «ЛСД девяностых», или Стюарта Бранда, бывшего Веселого Проказника и создателя хипповской библии «Всепланетный каталог» (Whole Earth Catalogue с пророческим лозунгом «Доступ к инструментам»). Другие киберделические знаменитости, такие как, например, основатели Mondo 2000 Королева Мю и Р. Ю. Сириус, автор книг о виртуальной реальности и онлайновых сообществах Говард Рейнгольд, защитник прав компьютерных пользователей Джон Перри Барлоу и рационализаторы виртуальной реальности Бренда Лорел и Жарон  Ланье тоже насквозь пропитаны контркультурой Северной Калифорнии шестидесятых годов.

Возникшее в Северной Калифорнии и окончательно сформировавшееся в Беркли вокруг ежеквартального издания Mondo 2000, явление киберделии включает в себя целую группу субкультур, среди которых «мертвоголовые» компьютерные хакеры, рейверы (завсегдатаи ночных рейв-вечеринок), техноязычники и технофилы нью-эйджа.

Киберделия примиряет трансцендентальные порывы контркультуры 1960-х годов с «информоманией» 1990-х. Но не забывает она и о 1970-х, заимствуя у них миллениаристский мистицизм нью-эйджа и аполитичное самопоглощение всякого потенциального человеческого действия. Как отмечает писатель-киберпанк Брюс Стерлинг,

сегодня для огромного числа американцев больше не существует мнимой границы между богемой и технарями. У людей этого сорта может висеть над окном колокольчики на ветру, а собака вместо ошейника ходить в шейном платке, но при этом у них наверняка будет стоять дома мощный Machintosh с программами для MIDI-синтезатора и моделирования «сносящих крышу» фракталов {33} . В наше время даже сам пророк ЛСД Тимоти Лири готовит для своих курсов лекций демо-версии графических моделей виртуальной реальности {34} .

Дуглас Рашкофф использует «моделирование сносящих крышу фракталов», упомянутых Стерлингом,— запутанных, закрученных абстрактных фигур, создаваемых компьютерами при помощи сложнейших математических формул,— в качестве главной метафоры, на которой строится его киберхипповский эпос «Киберия: Жизнь в окопах гиперпространства». Для Рашкоффа фрактал символизирует киберделические субкультуры, совокупность которых он называет «Киберия» (неологизм заимствован у проекта Cyberia Project, специализирующегося на виртуальной реальности). Он служит для киберхиппи своего рода «Инь-и-Яном», знаменующим, цитируя известное выражение ученого и эссеиста Ч. П. Сноу, единство двух культур — научной и ненаучной,— на которые разделено общество научными достижениями XX века.

В киберделии ценности, идеалы и уличные стили контркультуры Хейт-Эшбери/Беркли скрещиваются с техническими инновациями и традициями Силиконовой долины. Карикатурное противопоставление нечесаного обкурка и застегнутого на все пуговицы будущего инженера, неразрешимое в 1960-е годы, полностью исчезает в образах хипа-технофила Стерлинга или киберийцах Рашкоффа. В средствах массовой информации имидж «иксеров», доминирующих в хайтечных субкультурах, все больше и больше приближается к киберхиппи или, в Великобритании, к «зиппи» (от «Zen-inspired pagan professional», профессиональные язычники, вдохновленные дзеном). Тоби Янг, главный редактор британского Evolution, определяет «зиппи» как «смесь детей цветов шестидесятых и технарей девяностых».

Подобно своему предшественнику из шестидесятых годов, киберхиппи предстает в воскресных приложениях больше как фикция, выдумка прессы. Он или она носят украшения из запчастей компьютера от Famous Melissa из Фриско и одевается в «киберделическая мягкая одежда» от дизайнера Амеба (тоже из Фриско) —футболки с абстракционистскими спермообразными разводами, «леггинзы», украшенные пауками, шутовские колпаки, популярные на рейв-пати. Он или она медитирует на киберделическую мандалу — наподобие той, что можно увидеть в рекламе «Нового электро-кислотного опыта» в Inner Technologies — каталоге «инструментов для расширения сознания», которые можно заказать по почте. «Реанимируйте Лето Любви с помощью нашей версии 90-х светового шоу 60-х»,— увещевает реклама.

Каждый найдет здесь что-то для себя: переливы цвета, гипнотические, пульсирующие мандалы, психоделические фракталы, сюрреалистические кинопроекции, компьютерная анимация и самая современная видеографика. Сдвиг сознания гарантирован! {35}

Иногда киберхиппи в поисках кайфа увлекаются многочисленными «майндлабами», «иннерквестами», «альфапейсерами», «синхро-энерджайзерами» и другими «машинами для расширения сознания». Это устройства со специальными наушниками и очками, которые могут посылать стробоскопические импульсы к глазам пользователя и синхронно проецировать звуковые образы, а в некоторых случаях производить легкую мозговую стимуляцию. Сторонники этих устройств утверждают, что они помогают войти в состояние некоего транса, которому сопутствует глубокая релаксация, яркие видения и повышенная восприимчивость к самогипнозу.

Иногда, чтобы улучшить свою мозговую деятельность, киберхиппи прибегает к помощи smart drugs — пирацетама, вазопрессина и других стимуляторов центральной нервной системы и умственной деятельности, которые якобы усиливают производство в организме химических веществ, связанных с памятью, или ускоряют информационный обмен в синаптической структуре мозга{36} .

Главное отличие киберкультуры 1990-х от психоделической культуры 1960-х состоит в ее исступленном преклонении перед техникой. Журнал Time в 1993 году посвятил этому явлению свою передовицу. Автор статьи, Филипп Элмер-Дьюитт, утверждает, что «движущая сила киберделии — это молодежь, пытающаяся придумать движение, которое она могла бы назвать своим. По словам Говарда Рейнгольда, новое поколение «устало от всех этих старых перцев, твердящих о том, какими крутыми были шестидесятые». У него есть свои недостатки, но оно сумело найти способ жить с техникой, стать с ней на «ты», чего никогда не удавалось сделать хиппи с их лозунгом «назад к земле». Точно также Брюс Стерлинг в своем вступлении к «Очкам-зеркалкам» — антологии киберпанка 1986-го года, после появления которой научная фантастика стала мейнстримом,— утверждал, что киберпанк знаменует собой «новый союз, слияние техники и контркультуры 1980-х». По сравнению с ней культура 1960-х была «деревенской, идеализированной, антинаучной и антитехнической».

Хайтечные субкультуры — как киберделические, так и киберпанковские — настаивают на своем упрощенном понимании контркультуры 1960-х. Причем настолько, что даже в их определении самих себя присутствует противопоставление «нации Вудстока». Так или иначе в повсеместном отказе от контркультуры 1960-х как от «возвращения к природе, которое закончилось катастрофой», как пишет Камилла Палья, имеется более чем одна крупица истины. Хиппи унаследовали мечты Блейка о возвращении в Эдем и идею Эммерсона о трансцендентном слиянии человека с Природой в исполнении поэтов-битников — Гэри Снайдера, призывавшего возвратиться к свои корням, к земле, и Аллена Гинзберга, создавшего в своем «Вопле» демонизированный образ Америки в виде эдакого индустриального Молоха, «чей разум полностью механизирован». Из этих интеллектуальных течений родилась антитехническая утопия деревенской коммуны. «Хипповские ценности неизбежно привели истинных приверженцев этого движения к жизни на природе»,— пишут социологи Джейн и Майкл Стерны в своей книге «Люди шестидесятых»: «И хотя хиппи в большинстве своем были белыми, они смаковали свой романтический имидж “новых краснокожих”, живущих в гармонии со Вселенной и борющихся с испорченным обществом белых людей — обществом жадности, войны и загрязнения окружающей среды»{41} .

Несмотря на это, контркультура 1960-х все же несет на себе отпечаток технотронной эры Збигнева Бжезинского. По словам Стерлинга, «это не контркультура Матери Земли подарила нам диэтиламид лизергиновой кислоты, а лаборатория Sandoz». Значки со слоганом E. I. Du Pont «Лучшие вещи для лучшей жизни благодаря химии» повесили себе на грудь любители ЛСД. В то же время, как отмечает в своей книге «Формирование контркультуры» Теодор Розак, вера Тимоти Лири в то, что ключ к космическому сознанию и быстрым социальным переменам может скрываться в химическом препарате, рождается из сугубо американской веры в технику. В этом смысле, считает он, рекламный слоган Du Pont на хипповском значке

не был использован иронически. Тот, кто его носил, воспринимал его точно также, как и компания Du Pont. Американец, гоняющийся за техническими новинками, всегда подвергался насмешкам из-за своей веры в то, что техника может решить любые жизненные проблемы. Потребовался великий психоделический крестовый поход, чтобы абсурдность этой идеи была доведена до предела и было провозглашено, что наше спасение и социальная революция могут содержаться в обычной таблетке {43} .

Исконно хипповский опыт — вовсе не пляски нагишом на поляне среди ромашек, но наркотический трип на рок-концерте. Психоделическое звуко- и светошоу было как техническим, так и дионисийским ритуалом: от забойного звукового оформления до видеоэффектов, создаваемых с помощью фильмов, слайдов, стробоскопов и диапроекторов, и ЛСД, под знаком которого проходил весь этот опыт.

Рождающаяся компьютерная культура 1960-х уже тогда частично пересекалась с контркультурой. «Студенты поголовно записывались на компьютерные курсы, хотя о том, чтобы иметь дома свой компьютер, большинство из них не могло даже и мечтать»,— пишут авторы «Антологии 60-х». Каким-то неясным, пророческим образом один из персонажей тусовки хипов-отморозков Кена Кизи «Веселые Проказники» оказался не так далек от богемного технаря Стерлинга. Речь идет о программисте по имени Пол Фростер, чья жизнь «состояла из сменяющих друг друга периодов нормальной, добросовестной работой с компьютерами», во время которых он носил галстук и костюм, и более длительных периодов существования с Проказниками, в течение которых он носил самодельную психоделическую куртку, усеянную «многочисленными слоями лент, эмблем, отражателей и знаков различия»{45} .

Точно также инженер-электронщик и компьютерный хакер Ли Фельзенштейн «балансировал между двумя на первый взгляд несовместимыми занятиями — активной политической деятельностью и жизнью технаря-отшельника», пишет Стивен Леви в книге «Хакеры: Герои компьютерной революции». Увлекаясь политическим радикализмом, выросшим из движения за свободу слова в Беркли, он при этом обожал электронику, к которой радикалы в те времена относились с большим подозрением. Ли Фельзенштейн изо всех сил пытался примирить оба своих пристрастия. В 1973 году он и еще один хакер-активист, Ефрем Липкин, создали в районе Залива [Сан-Франциско] электронную доску объявлений Community Memory. Созданная для обмена информацией,— а альтернативная компьютерная сеть по своей природе могла его обеспечить,— Community Memory была доступна всем желающим через два общих терминала. «С возникновением практической компьютерной услуги, позволявшей людям общаться друг с другом, появилась живая метафора, живое свидетельство того, что компьютерные технологии могут быть использованы как средство партизанской войны людей против бюрократов»{47} .

Фельзенштейн и Липкин были не единственными представителями контркультуры, видевшими в персональных компьютерах двигатель социальных перемен. Боб Альбрехт, волосатый фанатик с диким блеском в глазах и образованием программиста, основал газету и компьютерный центр, которые назывались Peoples’ Computer Company. Техно-визионер Тед Нельсон опубликовал «контркультурную компьютерную книгу» Computer Lib — страстный манифест несуществующего движения, лозунг которого звучит как «Cилу компьютера — людям!». Любопытно, что Розак недавно выступил против использования Ньютом Гингричем термина «контркультурный» для демонизации образа демократов-бумеров, обвинив его в том, что

Гингрич больше обязан шестидесятым, чем он думает. Именно компьютерные хакеры-партизаны, появление которых связано со старым «Всепланетным каталогом», первыми увидели в персональном компьютере средство распространения инакомыслия и развенчания авторитетов. По иронии судьбы, речь идет о той же самой технике, с помощью которой господин Гингрич, наш «консервативный футурист», рассчитывает восстановить экономику {48} .

Основатель «Всепланетного каталога» Стюарт Бранд, который прославил хакерскую субкультуру, написав в 1972 году статью в журнал Rolling Stone «Безумная жизнь и символическая смерть среди компьютерщиков-лоботрясов», принадлежал к компьютерной культуре и контркультуре почти с самого начала их появления. «Все они связаны,— считает он. — Но также несомненно и то, что психоделические поиски, берущие свое начало с Олдоса Хаксли в Лос-Анджелесе, являются скорее калифорнийским явлением, равно как и компьютерная революция, отражающая, возможно, пограничный, “фронтирный” статус американского Западного побережья. Первые хакеры 1960-х являлись подмножеством поздней культуры битников и ранних хиппи. Они носили длинные волосы, были эдакими нонконформистами в научном мире, произносили love как “лув”, читали “Властелина колец” и ничуть не отличались по своему мировоззрению от “Веселых Проказников” и им подобных спасителей мира.

Но у них были более навороченные технологии. И вот вышло так, что психоделики, коммуны и купола Бакминстера Фуллера стали тупиковым путем, а компьютеры — широким проспектом, ведущим в царство за пределы наших мечтаний. Хиппи и революционеры проглядели его, все проглядели его, кроме них, этих самых компьютерщиков-лоботрясов. А ведь мы тогда даже не подозревали об их существовании! Они не лезли на телеэкран, как Эбби Хоффман, и не трубили о себе направо и налево. Они просто-напросто изобретали будущее и делали это с поразительным чувством ответственности, которое они вкладывали в свои технологии, прямо в микросхемы — полное смешение высоких технологий с низкой и грязной попкультурой».

Там, где Бранд видит компьютерную революцию птицей Феникс, возрождающейся из пепла хипповского романтизма и нового левацкого радикализма, Тимоти Лири усматривает еще одно проявление контркультуры. Без психоделической революции, считает он, персональный компьютер был бы немыслим. «Всем известно, что большинство творческих порывов в софтверной индустрии, а, в действительности, еще и немалое количество изобретений в сфере аппаратных средств и, в частности, Apple Macintosh, проистекают непосредственно из движения сознания 1960-х,— полагает он. — Сооснователь Apple Стив Джобс отправился в Индию, взял с собой много кислоты, изучал там буддизм, вернулся назад и заявил, что Эдисон оказал на человеческую расу большее влияние, чем Будда. А отец-основатель Microsoft Билл Гейтс был большой психоделической фигурой в Гарварде. Все это ясно свидетельствует о том, что если ты активизируешь свой мозг психоделиками, единственный способ, каким ты можешь описать этот опыт,— это электронный».

В самом деле, на всем протяжении 1960-х годов социальные последствия психоделических веществ, электронных технологий и молодежной культуры воспринимались как синергетические. В 1969 году в интервью журналу Playboy Маршалл Маклюэн выдвинул предположение о том, что галлюциногены были «химическими симуляторами нашей электрической среды», средством «достижения эмпатии с нашим электрической средой, средой, которая сама по себе является безнаркотическим внутренним трипом»{49} . Статья в журнале Life под громким названием «Кино, бомбардирующее мозг» о панорамных полиэкранных инсталляциях на выставке ЭКСПО’67 в Монреале уподобила беспорядочное верчение хайтечных мультимедиа дезориентации сознания в результате приема психоделиков. По мнению издания, зрителям сознательно сдвинули крышу и психику посредством «визуальной бомбардировки» — психологической атаки наподобие ЛСД-шной, которая «заставила собравшихся думать не столько головой, сколько чувствами».{50}

В «Электропрохладительном кислотном тесте» — живописной хронике деятельности Кена Кизи и его «Веселых Проказников» — Том Вулф описывает, как прото-киберделической коммуне Кизи удавалось сохранять шаткое равновесие между психоделией и кибернетикой, между контркультурной «народностью» в духе движения «Назад к природе» и неоновой современностью. Большую часть «Электропрохладительного кислотного теста» занимает рассказ о маниакальном путешествии-трипе Проказников по всей Америке, во время которого безумно одетая, обдолбанная кислотой тусовка подрывала представления о реальности своим партизанским театром. Важно во всем этом то, что накаченные наркотой Проказники использовали для разрушения обывательской действительности не только психоделики, но и электронную технику. Их отремонтированный школьный автобус 1939 года, раскрашенный в самые невероятные психоделические цвета, был начинен всевозможной техникой и озвучен «от носа до кормы»:

Сэнди… соорудил систему, с помощью которой можно было вести радиопередачу из автобуса — с пленок или через микрофоны,— чтобы она гремела на всю округа через мощные динамики на крыше. Кроме того, были установлены наружные микрофоны, чтобы ловить звуки во время езды и слушать из в автобусе. Был озвучен и салон автобуса, что давало возможность вести радиоразговор друг с другом, не обращая внимания на рев мотора и шум дорожного движения {51} .

Проказник мог слышать одновременно несколько источников звука через наушники и нести любую чушь в микрофон, подключенный к воспроизводящему устройству с задержкой трансляции, создавая новые импровизации вокруг эха своих же собственных слов. По возвращении в штаб-квартиру Проказников в Ла-Хонде (Калифорния) Кизи создал там настоящую электронную Аркадию, оборудовав аппаратурой саму природу: «Вверх по склону холма тянулись, пропадая в зарослях секвой, провода, а там, наверху, микрофоны могли ловить случайные звуки… Были установлены мощные громкоговорители с театральными рупорами, вполне способные озвучивать все ущелье». В своей книге «Шестидесятые: Годы надежды, дни гнева» Тодд Гитлин описывал кислотные тесты Проказников как

всеобщее расплавление мозгов, ставшее возможным благодаря даровой кислоте, пульсирующему, разноцветному свету, кинопроекциям, огневому валу звука и музыки, причудливо зацикленным магнитозаписям, хорошо подобранному звучанию инструментов, потокам пропущенных через усилители разговоров. Кизи, как и Лири… мечтал «включить» мир, «наэлектризовать» его с помощью самых передовых продуктов американской техники {53} .

Представители контркультуры 1960-х годов, характерным примером которых являлись Кизи и его Проказники, мечтали о просветлении, но их просветление было «plug-and-play» нирваной «торчащих от техники американцев» — космическим сознанием по запросу, которое достигается не годами упорной тренировки, как, например, у Сидхартхи, но моментально, с помощью химии и сенсорной атаки хайтечного хеппининга. И когда проказники и люди их сорта пытались вернуться назад в райский сад, они приносили с собой сумасшедший «электрический цирк» современной медиа-культуры, начиняя сад звукоаппаратурой.

Для некоторых футурологов 1960-х машина и сад были вещами несовместимыми. Писатель-фантаст Артур Кларк в журнале Playboy в 1968 году мечтал о «свободном, гедонистическом обществе» пожизненного наслаждения, которое станет возможным благодаря «сверхумным» машинам. Наша планета вновь станет дикой, предсказывал он, и люди будут вести идиллическую жизнь в обретенном рае, «так что им никогда больше не придется страдать из-за того, что они оторваны от природы, что является одним из бедствий нашей цивилизации»{54} . Предвидя техно-эсхатологию 1990-х годов, Кларк пишет: «В некотором смысле история закончится… Возможно, наша роль на этой планете состоит не в том, чтобы поклоняться Богу, но в том, чтобы его создать. И тогда наша работа будет сделана, и настанет время для игры»{55} . Соединяя руссоистскую мечту контркультуры о вневременной идиллии с надеждой на искусственный разум, он сводит эстетический эмпиризм современной науки с патерналистским Богом из книги «Бытия» к эдакой заводной няньке.

В своем «Все опекаемы машинами с любовью» поэт-хиппи Ричард Бротиган высказывает похожие идеи, предсказывая «кибернетические луга, / где млекопитающие и компьютеры / живут бок о бок во взаимно программируемой гармонии»:

Исследования контркультуры 1960-х годов, характеризующие ее как сугубо антитехническую, отказывают ей в киберделических мотивах, которые служат контрапунктом к ее примитивистскому пафосу «возвращения к земле». Психоделики воспринимаются как техника освобождения сознания, а электронные средства аудиовизуальной информации — как расширяющие сознание психоделики. Всем доступный компьютерный терминал используется как инструмент борьбы («партизанской войны людей против бюрократии»). Научно-фантастические видения земного Рая воплощаются в реальность любящими машинами.

Несмотря на это, и сегодня взаимоотношения между контркультурой и техникой продолжают сводиться к эдакому реационному неолуддизму, поскольку такое понимание в равной степени устраивает и консерваторов, и левых, и проповедующих свободу кибер-хиппи. То и дело нам напоминают: отличие между киберделической контркультурой и ее прототипом 1960-х годов заключается в том, что, как отмечает Элмер-Дьюитт, киберхиппи «нашли способ жить с техникой, стать с ней на “ты”».

В одной из первых статей Mondo 2000 Королева Мю и Р. Ю. Сириус (издатель, «Domineditrix», а впоследствии и главный редактор журнала) обещают рассказывать о «последних новостях из сферы человеческих/технических интерактивных форм-мутаций по мере их возникновения»{57} . Они противопоставляют дух девяностых годов — контркультуре шестидесятых, помещая киберкультуру на сторону культуры в оппозиции «природа — культура»:

В далекие 60-е брат Карли Саймон [30] написал книгу «Что делать, пока не наступил Апокалипсис». Она повествовала о возвращении к земле, выращивании овощей и сои, чтении при свете масляных ламп. Ограничить свои возможности и довольствоваться малым — это прекрасно. Но это так скучно ! {58}

Далее авторы воспевают однако «вакхическую» сторону той эпохи, которая, как они полагают, продолжает существовать в футуризме Nintendo («Пиратская техника для персональной зарядки, увеселения и развлечения»), которому и посвящен Mondo 2000:

Языческая невинность и идеализм, которые достались нам в наследство от 60-х, и сегодня продолжают очаровывать подростков. Посмотрите фильм «Вудсток», неужели вам не хочется спросить, куда же подевались все эти большеглазые мальчики и девочки, бьющиеся в оргазме и экстазе. Все они рассеялись по земле, спрятались по своим норам и впали в глубокую спячку. Но их мутировавшие нуклеотиды породили совершенно новое поколение гениев, мутантов и светлых голов {59} .

Ницшеанские «светлые головы» Мю и Сириуса являются синонимами рашкоффских киберийцев, персонифицированных в лице киберпанковских «серферов» из научно-фантастического рассказа «Канал вероятности» Руди Рюкера и Марка Лейдлоу. Герои этого рассказа «несутся на волне хаоса ради чистого удовольствия»,— пишет Рашкофф:

Для них Киберия — это море волн. Быть может, хаотичное, но подходящее для игр больше, чем что-либо еще. Умозаключения серферов о хаосе абсолютно киберианские: спорт, удовольствие и риск являются единственной логической реакцией на фрактальный универсум, мир, свободный от физического давления, скучной предсказуемости и линейного хода событий {60} .

Риторика Рашкоффа и авторов Mondo раскрывает, почему одни интеллектуальные течения были выделены из контркультуры 1960-х годов и вплетены в киберхипповское мировззрение, а другие отброшены как неподходящие для эпохи 1990-х. Глубокая разрыв между политическим радикализмом (антивоенные движения, борьба за гражданские права, «власть черных», новые левые, феминизм) и психоделической богемной жизнью привел к разлому самой молодежной культуры 1960-х. Где-то в 1967-м Гитлин так подытоживает эту «фрико-политиканскую» дихотомию:

Отношения между радикальной идеей политической стратегии с ее дисциплиной, организацией, обязательствами по отношению к далеко идущим последствиям — и контркультурной идеей жизни в полный рост, здесь и сейчас , жизни для себя самого или для той части универсума, что заключена внутри нас, или для общества просветленных, способных любить друг друга, и пусть все остальные катятся ко всем чертям (что уже и произошло) — были довольно напряженными. Одним из самых ярых «певцов» радикализма был Маркс, чьи труды представляют собой серию глосс на тему «измени мир!». Ударные силы контркультурщиков — Лири, Проказники, Oracle [хипповская газета] — выросли на Эмерсоне, Торо, Рембо, призывавших: «измени сознание — измени жизнь!» {61}

В киберхипповской культуре эта дихотомия снята благодаря отказу от «радикальной идеи политической стратегии» и обновления «контркультурной идеи жизни в полный рост, здесь и сейчас, для себя самого». В киберделии одержана полная победа контркультурной традиции над политическим радикализмом. Как отмечает Гитлин, «проказники-контркультурщики», такие как Тимоти Лири, были «антиполитичными пуристами», для которых политика была «игрой, плохим трипом, обломом, наркотическим бредом. На самом деле все социальные институты являются играми… А противоядием от деструктивных игр служат более веселые игры»{62} . Точно также мода, политические движения или организованный активизм любого сорта не пользуются успехом у кибер-хиппи, для которых скука — это главный грех, а «пиратская техника для персональной зарядки, увеселения и развлечения» — альфа и омега человеческого бытия. Как-никак «спорт, удовольствие и риск являются единственной логической реакцией на фрактальный универсум».

 

 

Йиппи штурмуют Tomorrowland: дивный «новый эйдж» Mondo 2000

{63}

Схватиться один на один с Mondo 2000 — все равно что бороться с железным андроидом из «Терминатора-2». Попеременно занимаясь то просветительской деятельностью, то обрушиваясь с критикой, журнал имеет статус культового и слывет трамплином для будущих Уорхоллов, маяком утопической надежды и источником мрачной тревоги. Резюмируя на своих страницах противоречия феномена кибер-хиппи, Mondo 2000, его поклонниками называемый просто M2K, одной ногой стоит в эре Водолея, а другой в «дивном новом мире». Он крайне пессиместично смотрит на политические решения, но с наивным оптимизмом относится к техническим, он «охарден» киберпанковским цинизмом, но «ософтен» нью-эйджевской верой, готов в любой момент избавиться от тела, но намерен сохранить при этом свою человечность, одержим «апгрейдом» умственных способностей (за счет smart drugs, машин для расширения сознания, нейроимплантов и нанотехнологического мышления), но жаждет телесных наслаждений грядущего «дионисийского возрождения», предрекаемых соучредителем Mondo 2000 Королевой Мю.

Противоречия Mondo 2000 проявляются сами собой в очевидной несовместимости материалов. Характерен в этом отношении пятый номер журнала: живописные «Вакхические наслаждения» в стиле мягкого порно — кибер-дионисийские фантазии в исполнении обнаженных моделей с кусками монтажной платы, привязанными к половым органам,— соседствуют здесь с «Виртуальным Nintendo» Джона Перри Барлоу, серьезными рассуждениями на тему использования электронных носителей информации в войне в Персидском заливе. С их помощью можно «заключить с войной новый договор о смерти, держа ее на расстоянии и поставив между электоратом и поджаренными телами другую, измененную реальность»{66} .

На протяжении всего короткого существования Mondo 2000 постоянно раздирали внутренние конфликты между хипповско-нью-эйджевским и либертарианско-киберпанковским крылом. Между «Бивисо-Батхедовским» антиитнеллектуализмом и немалым вниманием, которое журнал расточал академическим знаменитостям. Между экстатическим романтизмом рубежа веков, процветавшего в прозе Королевы Мю («Рак пениса должен быть последним из кармических заболеваний — он черезчур изысканен и совершенен для инкарнации Орфея. Джим [Моррисон], должно быть, просто смеялся») и ухмыляющимся, «не правда-ли-это-забавно» цинизмом «иксеров», в изобилии представленном в колонке Эндрю Халткранса «Фактор уклониста» («Это наши 15 минут славы. Переметнись на сторону противника, пока у тебя есть шанс»).

Тем не менее Mondo забывал о своих внутренних противоречиях, поднимая на мачту «Веселого Рождера» политнекорректности, «социальной ответственности» (выражение Сириуса), подростковых развлечений и бесстыдного ренегатства. Нет никакого совпадения в том, что бывший главный редактор и нынешний символ журнала, Сириус, часто щеголяет со значком, на котором изображен Энди Уорхолл. В Mondo уорхолловская философия нахальной саморекламы достигает своего апогея: интервью, которые берет сама у себя Королева Мю, спрятавшись под псевдонимом, восторженные дифирамбы подружке Сириуса и пространные интервью с его рок-группой, рецензии на книги, которые пишут сами писатели, многочисленные льстивые интервью с несколькими производителями энергококтейлей, активно рекламирующих себя на страницах журнала.

Сириус (он же Кен Гоффман), бывший йиппи сорока с лишним лет, любитель влепить потенциальным инвесторам не в бровь, а в глаз, сохраняет невозмутимость перед такого рода обвинениями. «Быть немилосердно политнекорректным»,— призывает он в четвертом номере Mondo. — Быть коммерчески успешным будучи притягательно агрессивными. Разить с помощью средств информации, но не потому, что ты веришь в возможность “изменить систему”, а потому что успешное щекотание американских “подмышек” — занятный вариант эротической прелюдии». Это «революция ради забавы» в духе Лоуренса в исполнении хакеров, которые хотят опрокинуть тележку с яблоками не ради высоких целей, но лишь для того, чтобы посмотреть, куда эти яблоки покатятся. В своем стихотворении «Здравая революция» Лоуренс изложил позицию журнала Mondo:

В развернувшейся дискуссии на электронной доске объявлений сети WELL Сириус отвечает на критические замечания Вивиан Собчак, считающей, что потребуются «невероятные усилия» для того, чтобы разрешить противоречия между доморощенным нью-эджевским футуризмом Mondo и его нью-эйджевским романтизмом, между шестидесятническим общественным сознанием и «привилегированным, себялюбивым, сориентированным на потребителя и зависящим от техники либертарианством». Настаивая на ироничном отношении Mondo к своей самораздуваемой популярности, Сириус отмечает, что Вивиан Собчак воспринимает «обоюдоострые, сознательно провокативные и в то же время подлинные “тиски” хайтечного стимулирования потребительского спроса слишком буквально».

С другой стороны, продолжает он, футуризм Mondo и общественное сознание в духе 1960-х годов не обязательно противоположны друг другу, как может показаться на первый взгляд. Сириус приводит в пример манифесты «Диггеров» — анархистской группировки из Хейт-Эшбери, которая гармонично сочетала в себе контркультурную тоску по Аркадии с технотронной эрой. По словам Сириуса, диггеры проповедовали идеи Артура Кларка о «пост-дефицитной культуре, где работать не нужно, и все мы находимся под опекой любящих машин»{73} .

В интервью Washington Post Сириус вспоминает: «Мы хотели верить в кибернетическую мечту о том, что машины сделают это для нас. И эта иллюзия до сих пор сохранилась где-то в глубине моей головы»{74} . Пророческий кислотный трип, который он пережил в 1980 году спустя несколько дней после смерти Джона Леннона, каким-то образом убедил его в «правильности всего происходящего», и это открытие заставило его оставить шестидесятые в прошлом и вписаться в компьютерную культуру, зарождавшуюся у него на глазах. Копаясь в Scientific American, он вскоре обнаружил, что анархическая диггерская утопия всемирного безделья и бесконечного изобилия ближе, чем может показаться. Революция, если она когда-нибудь произойдет, будет совершена вовсе не политическими радикалами, а благодаря хайтечным свершениям капиталистических визонеров. Но с какой стати довольствоваться кибернетическим Раем, когда мечта об искусственной божественности лежит где-то высоко над радугой? Вдохновленный пророчествами Тимоти Лири семидесятых годов о «космической миграции» человека во внеземные колонии, Сириус включил хайтечную веру в потенциальное переселение человечества в свое видение роботопии.

В 1984 году сириусовская «убойная смесь» из технопорно, бунтарского юмора, зажигательных речей о человеческих возможностях, нью-эйджевского трансцендентализма и либертарианского анархо-капитализма оформилась в машинописную, отпечатанную на плохой бумаге версию того, что позднее станет Mondo 2000. Снабженный подзаголовком «Газета космической эры о психоделиках, науке, человеческом потенциале, неуважении и современном искусстве», этот опус назывался High Frontiers [32]Высокие рубежи (англ.).
. Название было заимствовано из одной книги, инспирировавшей появление L-5 Society. Это общество было основано в 1975 году в ответ на призыв принстонского физика Джерарда О’Нила, который в своей книге «Высокий рубеж» предложил создать орбитальную колонию, находящуюся между Землей и Луной на гравитационно стабильной точке, известной как «точка Лагранжа L5». По мнению писателя-фантаста Нормана Спинрада, колония L5 дает надежду на «бегство от экологической катастрофы, истощения ресурсов, нищеты, коллективизма и стихийного природного хаоса Земли». High Frontiers пересекался с колонией L5 в «Городе развлечений» тематического парка Утопия, который, по словам Сириуса, характеризовался «изобилием и праздностью, самоосуществлением, игрой, приключениями, безграничным пространством, безграничным временем и безграничным удовольствием». Эта мечта Сириуса напоминает символический государственный переворот, разыгранный в 1970 году несколькими сотнями йиппи. С антивоенными лозунгами они прорвались в Диснейленд, водрузили флаг Вьетконга на Пустынной горе в Фронтирленде и держали высоту до тех пор, пока копы графства Орандж не вышвырнули их вон. Теперь техно-йиппи захватили Tomorrowland, Страну завтрашнего дня!

Из High Frontier перерос вReality Hackers, а из «Хакеров» уже появился на свет Mondo 2000, который становился все более глянцевым, и к своему тринадцатому номеру приобрел роскошные иллюстрации. За эти годы дизайн Mondo — продукт революции в настольных издательских средствах, которая произошла благодаря компьютерам Machintosh, появлению цифровых сканнеров и нового софта (такого как, например QuarkXPress и Adobe Photoshop) — приобрел модную неясность: прыгающие шрифты на флуоресцирующем кислотном фоне, фотографии с цифровой обработкой, проплывающие под, над и вокруг статьи. Артдирекция Mondo, как и его конкурентов Wired иAxcess, принимает на веру киберкультурный трюизм о том, что информационный передоз — это рабочий режим компьютерных «гуру», привыкших плавать в Интернете или прыгать по гипертекстовым ссылкам. Типичный читатель Mondo — это один из «людей третьей волны» Элвина Тоффлера, которые

чувствуют себя в своей тарелке среди всей этой информационной бомбардировки — девяностосекундный новостной клип, прерванный тридцатисекундным рекламным роликом, отрывок песни и стихотворения, заголовок, мультик, коллаж, газетная статья, компьютерная распечатка. Охочие до одноразовых книжек и специализированных журналов, они за короткое время поглощают огромное количество информации {78} .

Ярый приверженец традиций Гутенберга, решившийся прочесть Mondo от корки до корки, через некоторое время непременно испытает головокружение и скажет: «остановите, я хочу сойти». Этот журнал нужно читать бегло, едва касаясь взглядом страниц и желательно занимаясь одновременно чем-то еще, в духе MTV — парадигматической формы «бип-культуры». В этом немало иронии:Mondo — печатное издание, подменяющее собой электронное, это навороченный глянцевое чтиво 1990-х, чей киберделический макет нередко напоминает графику поп/оп-арта 1960-х. «Мондоидная» проза похожа на MTV-шный вариант хорошо сдобренной сленгом бесконечной «телеги» от первого лица, обычно ассоциирующейся с «новым журнализмом» шестидесятых.

Сириус характеризует эволюцию журнала как «сдвиг», постепенный переход от «психоделической психоактивности», что была на переднем плане в High Frontiers, к освещению киберкультуры в Mondo. Несмотря на подзаголовок на обложке («60-е в 90-х: антиностальгия»), четвертый номер High Frontiers (1987) является типично калифорнийской смесью из отдающей пачулями ностальгии, безумной нью-эйджевской науки и травяного бреда. В нем представлены интервью с производителем ЛСД Капитаном Клирлайтом и Алланом Коэном, учредителем The Oracle (психоделической газеты, которая процветала в 1960-е), последние новости о теоретическом использовании ультразвука для стимуляции «неизученных нервных тканей… как в мозговом ускорителе из “Запрещенной планеты”», и статья о «сексе» кристаллов, которая начинается словами «ваш кварцевый кристалл — мальчик или девочка?» Все так же ослепленный технической мечтой о светлом будущем, двенадцатый номер Mondo 2000 (1994) представляет собой лучший образец кислотного духа почившего в бозе High Frontiers с его организованной экскурсией по Интернету, обзором виртуальных игрушек и статьей о «нанокиборгах», в которой предсказывается пришествие в течение пяти лет «последнего трансчеловека, который сможет сам выбирать внешний вид, форму и субстанцию своего тела».

Но даже здесь Mondo не сумел полностью избавиться от своего контркультурного наследия. Левое полушарие политического мозга Mondo может быть либертарианским, но правое проповедует политику наслаждения, основанную на вере шестидесятых в силу Эроса и детскую игру в освобождение цивилизованного эго и возвращения в Сад земных наслаждений. Сириус заканчивает свой онлайновый ответ на критику Собчак таким заявлением: «сопротивляться этим вездесущим, доминирующим, “католическим” представлениям о божественном».

Универсальная панацея Mondo от всех болезней общества — это сильнодействующая смесь из гедонизма, юмора и игры. В манифесте, опубликованном в High Frontiers (1987) Сириус сокрушается по поводу того, что человечество распадается на «индивидуальные эго-сознания», которые находятся за пределами «дикой, дионисийской, недифференцируемой формы мышления», предположительно преобладавшей у людей на заре цивилизации. Он выступает за создание «гуманистической, интуитивной» технокультуры, которая вернет нас к нашему исконному состоянию, что само по себе является киберделической глоссой к тезису популярного мыслителя шестидесятых, Нормана Брауна. В своей «Жизни после смерти» он утверждал, что репрессивное современное общество можно вылечить лишь, вернувшись к чему-то напоминающему недифференцированную юношескую сексуальность, которую Фрейд называл «полиморфной перверсией».

Эссеисты Mondo приукрасили эту тему. В пятом номере киберделический философ Хаким Бей строит теорию «временных автономных зон» — недолговечных утопий, в которых коллективное либидо «подавляемых нравственных обществ» может на короткое время высвобождаться. «Временная автономная зона», или ВАЗ, «не вступает напрямую в бой с Государством», скорее она представляет собой «герилью, которая освобождает район — земли, времени, воображения,— а затем самораспускается, чтобы вновь собраться в другом месте/другое время, пока Государство не смогло уничтожить ее». Одним из примеров такой ВАЗ является, по Хаким-Бею, тусовка единомышленников, «где за одну короткую ночь была достигнута республика удовлетворенных желаний. Разве не признаем мы, что политика такой ночи имеет для нас большую реальность и большее значение, чем политика всего американского правительства?»

В том же номере постоянные авторы Mondo, публикующиесяпод псевдонимами Грейси и Зарков, увещевают «техноэротоманов Mondo»

придумать и сообщить примеры интенсивного эротизма другим!.. Высокие технологии позволяют нам испытывать сладострастие совершенно нового толка… Зачем цепляться за устаревшие извращения, когда можно испытать техновозбуждение от инфосферы? {84}

Очевидной проблемой психополитики, чей вызов статус-кво заключается в дионисийском излишестве и распущенности, является то, что такого рода вызовы потребительская культура съедает на завтрак. Будьте уверены, сексуально подавляемое пуританство, проклятье «мондоидов», глубоко заложено в национальную психику, но оно развращается потребительской культурой, которая сулит мгновенное, оральное удовлетворение и возвращение к подростковым, и даже подчас детским, забавам — «социальная безответственность» в сочетании с местью. Уильям О’Нил в своей книге «Распад: Неформальная история Америки 1960-х годов» пишет:

Там, где дело касалось потребления, капитализм побуждал людей к удовлетворению своих самых низменных желаний… Гений Олдоса Хаксли помог ему предвидеть одну вещь: плотское наслаждение может порабощать человека гораздо эффективнее, чем это удавалось даже Гитлеру… Секс не представляет никакой угрозы истеблишменту… Прозорливые стражи установленных в обществе отношений увидели в гедонизме то, чем он отчасти являлся: ценное орудие общественного контроля {85} .

Более того, уход в «республику удовлетворенных желаний» переключает внимание с государственных и корпоративных проблем к индивидуальной свободе прямо сейчас, вокруг нас. «Лозунг “включись и выпади” не ослабляет государства,— отмечает О’Нил,— напротив, он отсеивает потенциально подрывные силы».

Наконец, достаточно малой толики классового сознания, чтобы увидеть мечты о дионисийском освобождении и хайтечной культурной элите с химически накаченными мегамозгами (как в «Мести полудурков») такими, какими они есть на самом деле: грезами якобы избранных. Согласно East Bay Monthly, Королева Мю (она же Элисон Кеннеди), «нью-эйджевская Поллианна», верящая в то, что «развлечение станет спасительной благодатью для нашей Вселенной», выросла в 16-комнатном особняке в элитном Пало-Альто и училась в пансионе в Швейцарии. «Кругленькую сумму денег, которую она получила от своей известной и эксцентричной семьи», она вложила в создание Mondo, главная редакция которого располагалась в ее огромном доме в Беркли-Хиллс.

Точно также многие читатели Mondo были достаточно изолированы от суровой реальности современного общества, живя внутри своих хайтечных комфортных зон, чтобы смотреть на позитивную силу гедонизма без иронии. В интервью 1990 года Сириус заявляет, что «большая доля» читательской аудитории Mondo состоит из «преуспевающих в компьютерной индустрии бизнесменов». Рекламная брошюра 1991 года сообщает, что читатели журнала, 80% которых «работает в информационной или коммуникационной сфере» и чей средний доход составляет 65 тысяч долларов, «имеют достаточно средств, чтобы удовлетворить свое пристрастие к высококачественной технике»{89} .

К своей чести, Mondo (в своем нынешнем и прошлом, High Frontier-ском, воплощениях) послужил полезной цели — пробудил либералов и левых и заставил их отбросить политкорректный неопуританизм, который камнем висел на их общей шее. Истинный радикализм, отмечает Эллен Уиллис в своем эссе «Давайте станем радикалами: Почему у правых есть все радости жизни?», должен утверждать «право на свободу и наслаждение». Как ясно показывает Сириус и его сотоварищи «мондоиды», левые и правые действуют сообща в своем культурном консерватизме и особенно в своем пуританском страхе перед высвобожденным желанием. В одном убедительном провокационном эссе о недостатках левой/либеральной политики в рейгановские 1980-е, опубликованном на страницах High Frontiers, Сириус нападает на «нравственно педантичные, самоуверенные» леволиберальные элементы за их пуританское презрение к деньгам и плотским утехам и их антитехнический уклон, что делает их все более и более беспомощными перед растущей технокультурой. Он пишет:

Левые ( и либералы) уступили Америку ультраправым, потому что избрали философию энтропии — «эра ограничений», «погружение в бережливость», «довольствоваться малым — это прекрасно» … Нация крайне нуждается в политике, которая бы фиксировала и отражала фантазии поколений пост-Хиросимы {92} .

И вновь киберделия повторяет политическую динамику контркультуры 1960-х годов. Затронутые Сириусом проблемы появились на двадцать лет раньше, когда произошло то, что Гитлин назвал «комическим поворотом», расколовшим в 1967 году телеконференцию SDS «Назад к доске для рисования» на два противоборствующих лагеря. Трезвомыслящей «старой гвардии» SDS, большая часть которой «подозрительно относилась даже к марихуане», и тремя «диггерами», которые с треском проиграли дело, но вызвали бурю критики, увещеваний и массового истерического психоза. «Да у вас просто не хватило пороху, чтобы свихнуться»,— язвил по этому поводу главный диггер Эмметт Гроган.

К сожалению, политическая альтернатива Mondo представляла собой «киборгазм» для «любителей техноэротики» — скорее мечту об освобождении от оков времени, пространства и человеческого тела, а не обоснованный, реалистичный ответ на политику культуры и техники в повседневной жизни человека. «Mondo 2000 не имеет идеологии»,— утверждает Сириус:

Мы пропагандируем лишь одно: свободу на этой новой территории. Единственный путь к свободе — это не иметь программы. На самом деле протест не является актом творчества… Мы родом из мест относительной социальной безответственности. Но мы предлагаем мечту и экспансию тем, кто этого хочет {94} .

«Мечта и экспансия» здесь являются метафорой безграничного личного потенциала в духе того, что предлагают корпоративные гуру и евангелисты самосовершенствования, и постчеловеческих эволюционных возможностей, о которых мечтали неформальные исследователи искусственного интеллекта. По словам Сириуса, социальная ответственность осталась на стартовой площадке, когда «постлюди» Mondoсовершали техно-мистический прорыв.

Однако большинство читателей Mondo продолжает требовать от журнала политической ответственности. В своем письме, опубликованном в седьмом номере Mondo, читатель Джей Белдо возмущается: «Почему вы не затрагиваете важных политических, тешите себя этим инфантильным эскапизмом?» В конференции WELL Лора Фрайзер пишет:

Mondo 2000 по-прежнему увлечен своим старым романом с техникой, эдаким «ускорительством» под девизом «Вперед! Вперед!», которое являлось предметом нашей культуры с 1950-х годов, без какого-либо общественного сознания… Новые игрушки. Игрушки, которые могут покупать себе богачи. Игрушки, которые не разрешают проблем, но только позволяют нам от них уйти. Ограниченное представление о том, «что у нас здесь новенькое». Но не о том, что может вытащить нас этого дерьма, которое мы сами произвели {95} .

 

Въезжая в «Субмолекулярный шаманский поиск откровения»: Киберия

Мечтания Mondo о скорости освобождения прижились среди рейверов, техноязычников, хиппи-хакеров и других киберделических субкультур, которые исследует Дуглас Рашкофф в его «Киберии». На самом деле, Рашкофф не исследует, он «въезжает» — словечко из жаргона шестидесятых, обозначающее присущий северокалифорнийской тусовке околокомпьютерной культуры, о которой он пишет и которая является более, чем просто вызывающе антирациональной. В ней крайне некритические прото-ньюэйджевские аспекты контркультуры шестидесятых избавлены от оков романтического возвращения к природе и устремлены к радужным перспективам освобождения, которые сулит техника (smart drugs, акселераторы сознания, BBS, виртуальная реальность).

Добрая часть «Киберии» посвящена размышлениям об эсхатологическом «часе икс», который ожидается где-то на рубеже тысячелетий. В ходе этих рассуждений рашкоффские киберийцы выражают мнения, распространенные практически среди всех киберделических культур и, прежде всего, аксиому техноязычников о том, что рационализм и интуиция, материализм и мистицизм, наука и магия имеют точки пересечения. Например, «городской нео-язычник» по прозвищу Green Fire свято верит в то, что «магия древних времен и техника будущего» являются синонимами. Рашкофф утверждает, что западный склад ума с его стремлением к линейному, рациональному мышлению неспособен решить «всеобщее фрактальное уравнение постмодернистского опыта», где «правила линейной реальности больше не действуют». Во фракталах он видит объект хипповского поклонения, описанный П. Дж. О’Рурк в его незабвенном эссе «Запоздалые размышления о шестидесятых» в виде некой «пульсирующей паутины душевной слизи, частью которой мы все так или иначе являемся». Сегодня, пишет Рашкофф,

разного рода несуразности от случайного подключения к чужим телефонным разговорам до научно-исследовательских вычислительных центров, кишащих поклонниками Grateful Dead, начинают приобретать особый смысл… Широкая компьютерно-коммуникационная сеть представляет собой фрактальный поход к человеческому сознанию… На пике эйфории [психоделического] трипа все люди, частицы, индивиды и планеты воспринимаются частями единой великой сущности или реальности — одного гигантского фрактала {96} .

Уставшие и разочаровавшиеся в политических стратегиях, рашкоффские киберийцы принимают на веру неопределенную программу персональных и общественных изменений, которая отдаленно напоминает фрейдовское «всесилие мыслей», примитивный образ мышления, который предполагает некое магическое соответствие между психической жизнью и внешним, физическим миром. «Первобытные люди верят в то, что они могут изменить внешний мир при помощи одной лишь работы мысли»,— писал Фрейд.

По-видимому, также поступают и неоархаичные киберхиппи «Киберии», которые, по мнению Рашкоффа, индивидуально и коллективно вовлечены в создание «спроектированных реальностей». Рашкофф по этому поводу пишет:

Мы можем подвести итог и сказать, что самый главный вклад шестидесятых в попкультуру — это идея о том, что мы можем произвольно выбирать нашу реальность. Миссия кибер контркультуры девяностых, вооруженной новыми технологиями, хорошо ориентирующейся в киберпространстве и достаточно смелой, чтобы исследовать неосвоенные области сознания, в том, чтобы перевыбрать реальность сознательно и целенаправленно {98} .

По словам Рашкоффа, хакеры-киберийцы видят в компьютере «совершенно новую реальность, которую они могут для себя открыть и даже изменить». В какой-то степени их погружение в цифровые медиа — мультяшный мир виртуальной реальности с низким разрешением — порождает «еще большие сомнения в существовании какой-либо объективной физической реальности».

Психоделический опыт («психофармакологическая виртуальная реальность») также ведет к тому, что киберийцы начинают верить в «способность придать новую форму переживанию реальности и тем самым, если наблюдатель и наблюдаемое суть одно и то же, самой реальности». Химики-подпольщики, создающие в подпольных лабораториях запрещенные «дизайнерские» вещества, «решают, какой бы им хотелось видеть реальность, а затем — в субмолекулярном шаманском поиске откровения — синтезируют препарат, изменяющий их восприятие реальности данным конкретным образом… Мир меняется, потому что его видят по-разному{99} .

Ссылаясь на основы теории хаоса и говоря о том, что порядок может рождаться из внешне случайных явлений, Рашкофф утверждает, что «каждая хаотическая система, похоже, следует некоему скрытому порядку». После чего он устремляется туда, куда боятся ступать даже ангелы (и теоретики хаоса):

Это означает, что наш мир куда более взаимозависим, чем мы раньше считали. То, что происходит в голове каждого из нас, отражается тем или иным образом на других уровнях реальности. Так что любое индивидуальное существование при помощи «обратной связи» и итерации может быть реконструировать реальность во всем ее объеме {100} .

Следуя этой логике, мы приходим к невероятной киберреальности, торжеству «всесилия мыслей». Рашкофф использует «гипотезу Геи» в качестве трамплина для своей идеи о том, что планета может стать мыслящей, когда пройдет через «галактическую временную волну истории» (чем бы это ни было). Сформулированная британским ученым Джеймсом Лавлоком в 1974 году, «гипотеза Геи», названная так по имени греческой богини Геи, считает Землю гомеостатической системой. По Лавлоку, попытки мировой экосистемы сохранить свое равновесие могут привести ее в состояние, опасное для жизни человека, поскольку человечество начинает представлять все большую и большую угрозу жизни на этой планете. Одним из примеров этому может служить глобальное потепление. В нью-эйджевских кругах вариации на тему теории Лавлока используются для того, чтобы оправдать призывы к планетарному сознанию.

Вера Рашкоффа в то, что планета может обладать сознанием, берет свое начало у футуриста Джерома Клейтона Глена, который считал, что, когда на земле будет жить столько же людей, сколько имеется нейронов в человеческом мозге, человечество превратится в своего рода коллективный мозг и «разбудит» планету. Скрестив эту идею с нью-эйджевским маклюэнизмом, Рашкофф видит в телекоммуникации мира посредством цифровых коммуникационных сетей «финальную стадию развития Геи»{101} .

Каким именно образом оптоволоконная связь между людьми, число которых равно числу нейронов в человеческом мозге, может дать жизнь планетарному сознанию, Рашкофф оставляет домыслить читателю. Возможно, этот процесс имеет отношение к теории хаоса, которую Рашкофф часто использует в качестве опорного пункта для других, более эфемерных идей. Философ-постмодернист Мануэль де Ланда, представитель крайнего крыла теоретиков хаоса и вычислительной техники, считал, что то, что у теоретиков хаоса называется «сингулярностью», переходной точкой, «где из хаоса спонтанно рождается порядок», катализирует удивительным образом жизнеподобное поведение неживой материи: так называемые «химические часы», в которых миллиарды молекул колеблются синхронным образом, или колонии амеб, в которых клетки «кооперируются», чтобы образовать единый организм{102} .

Отталкиваясь от этих природных процессов, в которых «изначально несвязанные элементы» достигают критической точки и внезапно начинают «взаимодействовать друг с другом, чтобы образовать более высокоразвитый организм», Де Ланда делает предположение о том, что неконтролируемый рост децентрализированного, нелинейного Интернета может привести к появлению глобального искусственного разума: «За определенным порогом связности мембрана, образуемая компьютерными сетями над поверхностью Земли, “начинает оживать”. Независимое программное обеспечение вскоре создаст еще более сложные вычислительные сообщества, в которых программы будут обмениваться друг с другом данными, торговаться и соревноваться за ресурсы, спонтанно порождать процессы и так далее». Раз «сингулярности» дали жизнь процессам самоорганизации в биосфере, почему бы им не сделать то же самое в компьютерных экосистемах интернета? — задается он вопросом. Цитируя специалистов по вычислительной технике М. Миллера и Эрика Дрекслера, Де Ланда приходит к следующему выводу: «Эти системы могут способствовать развитию умных программ, но в каком-то смысле и сами становятся разумными».

Несмотря на то, что рашкоффские киберийцы многое взяли у современной науки,— например, теорию хаоса или же гипотезу Геи — своим техно-трансцендентализмом они все же обязаны контркультуре шестидесятых и, в первую очередь, научному гуманизму, мифологизированному писателями-фантастами, типа Артура Кларка.

«Конец детства» Кларка, хотя и был опубликован еще в 1953 году, стал культовым романом для контркультуры шестидесятых, о чем свидетельствует «Электропрохладительный кислотный тест». Заметив роман Кларка среди «странных, пророческих книг с полки Кизи», Том Вулф связывает идеи Кизи и его Веселых Проказников о том, что они несутся к «этой жуткой пустоте по ту сторону катастроф, где якобы все возможно», с кларковским «поколением Тотального Прорыва», которое становится «частью Сверхразума… избавляясь от последних остатков материи».

«Космическая одиссея 2001 года» (1968), сценарий к которому был написан Кларком и режиссером картины Стэнли Кубриком, поднимает тему постчеловеческого апофеоза. Будучи одновременно и психоделическим и техническим прозрением, фильм призывает совершить путешествие в центр разума вместе с реализацией космической мечты, которая заключалась в обещании Джона Кеннеди об освоении Америкой «нового фронтира», — космоса. Пройдя через галлюциногенный светящийся «звездный коридор» в своем «странствии за пределы бесконечности» в финале фильма, главный герой, космонавт, попадает туда, где его одиссея во внутреннем и внешнем мире заканчиваются. Он оказывается в царстве сверхчувственного, преодолевая все человеческое и превращаясь в богоподобного «Звездного ребенка».

«Конец детства» и, последовавшая за ним «Космическая одиссея», являются провозвестниками киберделического постгуманизма «Киберии», в которой «грибной» философ Теренс Маккена провозглашает готовность «эволюции вылупиться из куколки материи… и устремиться к более высоким измерениям, бросив прощальный взгляд на уже ненужный способ существования».

Если копнуть еще глубже, то истоки киберийской идеи скорости освобождения можно обнаружить в теологии двух мыслителей, чьи идеи пользовались популярностью в контркультуре шестидесятых — Маршала Маклюэна и Пьера Тейяра де Шардена. Вклад Маклюэна и Тейяра де Шардена в рождение мифов о техно-трансцендентализме поразительно схож. Концепция «глобальной деревни» Маклюэна, порождаемой коммуникационными технологиями, со временем эволюционировала в идею «психического объединения» всего человечества, которое «стало, наконец, возможным благодаря электронным медиа». Это всеобщее космическое сознание не так уж сильно отличается от концепции эволюционного богоявления Тейяра де Шарденом. Он предрекал пришествие «сверхчеловечества», которому предстоит слиться в одной точке — «точке Омега», «космическом Христе», который является «итогом эволюционного процесса». Маклюэн, благочестивый католик, как-то заметил, что психическая конвергенция, обеспеченная электронными медиа,

способна привести к появлению универсального сознания, которое предвидел Данте, когда говорил о том, что люди так и останутся не более, чем разрозненными частицами до тех пор, пока не объединятся в единое сознание. В христианском смысле это всего лишь еще одна интерпретация идеи мистического тела Христова; и Христос, в конечном счете, является последним пределом человека… Я надеюсь увидеть в грядущие десятилетия, как наша планета превратится в форму искусства; и новый человек, включенный в космическую гармонию, выходящую за пределы времени и пространства, сам… станет… органической формой искусства. Перед нами лежит долгий путь, и звезды — лишь промежуточные станции на нем,— но мы отправились в это путешествие {110} .

Точно также теолог и палеонтолог Тейяр де Шарден, предсказавший новое объединение науки и религии, утверждал, что

сегодня мы являемся свидетелями поистине взрывного роста науки и техники, которые ведут к мастерству — как теоретическому, так и практическому — тайн и источников космической энергии на любом уровне и в любой форме. И, в связи с этим, к быстрому повышению того, что я называю психической температурой Земли… Мы видим человеческую волну, которая несет нас ввысь с силой сжимающейся звезды — волну, которая не распространяется вширь, как можно было бы предположить, но устремляется вверх: неминуемый рост на нашем горизонте истинного государства «сверхчеловечества» {111} .

Слова Маклюэна приведены из его интервью журналу Playboy за 1969 год. Цитата Тейяра де Шардена — из статьи 1950 года. Но их суждения можно встретить на всем протяжении киберделии. Если верить New York Times Magazine, Луи Росетто, издатель и редактор Wired, верит в то, что «общество организует “консенсус роя умов”, который позволяет человечеству эволюционировать в еще более высокие формы и, возможно, даже воплотить пророчество Маклюэна о “превращении всей планеты и человеческого рода в единое сознание”». Главный редактор Wired Кевин Келли, который свой первый выход в Интернет назвал «религиозным опытом», считает Сеть и подобные ей системы «экзо-нервными системами, то есть такими, которые объединяют нас за пределами — в буквальном, физическом смысле — наших тел». По его мнению, «когда достаточное число людей соединится таким вот образом, мы создадим новую форму жизни. Это эволюция; это то, что суждено свершить человеческому разуму».

Аналогичным образом Джоди Радцик, которого Rolling Stone в статье об smart drugs и рейв-культуре назвал «одним из гуру рейв-тусовки», верит в то, что «планета просыпается… Люди — это клетки мозга. Аксоны клеток —телефонные линии». Р. Ю. Сириус связывает идеи Радцика с риторикой «трансцендентального подъема» Маклюэна и Тейяра де Шардена. «Я думаю, мы переживаем процесс информационного соединения с целью создания всеобщей нервной системы, глобального мозга, в котором многие видят первый и неизбежный шаг к отрыву от Земли»,— пишет он.

Особое место в этом ряду занимает Джон Перри Барлоу. В киберделической культуре он стоит как раз на точке пересечения 1960-х и 1990-х годов: «бывший поэт и возмутитель спокойствия в SDS», который, по свидетельству New York Times, «помогал нести психоделическую революцию в университет Уэсли». Он писал тексты для группы Greatful Dead, сотрудничал с Mondo 2000 и стал основателем Electronic Frontier Foundation — группы, боровшейся за гражданские права компьютерных пользователей. По собственному выражению, он «техноманьяк», и, подобно Рашкоффу, Сириусу, Радцику и иже с ними, являются упертым техно-трансценденталистом.

В интервью, которое он дал мне по телефону, Барлоу сказал: «Я думаю, что мы, люди, вовлечены в великую работу по созданию коллективного сознания, которая ведется с того момента, как мы начали абстрагировать реальность в информацию и создали первые наскальные рисунки в Ласко. И речь идет не о коллективном бессознательном, которое, возможно, и так уже скоммутировано, но о создании коллективного органа мышления в виде единого, взаимосвязанного и синхронно действующего разума. Я не знаю, зачем мы к этому стремимся, но мне кажется, что все, что мы делаем, указывает в этом направлении. Я много думаю о Тейяре де Шардене, который говорил о ноосфере, представляющей собой совместное поле деятельности сознания всего человечества, и о том, как оно становится все сильнее и сильнее по мере развития цивилизации, и как Бог хочет появления кого-то, с кем он мог бы разговаривать на его собственном уровне, и именно созданием этого “кого-то” человечество и занимается. Вот что, как мне думается, в настоящее время происходит.

Вы когда-нибудь читали [антрополога и философа нью-эйджа] Грегори Бейтсона? Понять этот процесс поможет его модель мышления, которая утверждает: ты не можешь сказать, где кончается мой разум и начинается твой. Иными словами, никаких граничных условий нет и никогда не было. Прежде всего, человеческие разумы смежны, это способ сделать внутренние связи явными».

В «Киберии» идеям, близким Барлоу, сопутствуют эсхатологические представления о том, что человечество неумолимо движется к «хаотическому аттрактору в конце времен» — телеологической конечной точке, которая станет катализатором «гиперпространственного сдвига во вневременную, безличную реальность». Многое в этом финальном падении космического занавеса Рашкофф заимствовал у Теренса Маккены и из его размышлений, связанных с наступлением миллениума, но вариации на эту тему можно встретить и в многочисленных научно-фантастических фильмах и песнях о явлении технически более совершенных инопланетян-спасителей (вспомним хотя бы «День, когда Земля остановилась», «Близкие контакты третьей степени», «Mr. Spaceman» группы Byrds или «Starman» Дэвида Боуи). Как полагает критик Хью Рупперсберг, многие из этих фантазий в качестве отправной точки исходят из того, что «современные технологии порождают не только восхищение перед чудом, но и моральное освобождение».

Подобным же образом Рашкофф помещает Духовное в область технического. Он принимает на веру идею о том, что технические достижения, такие, как психоделические наркотики, являются «частью продолжающейся эволюции человеческого рода в сторону улучшения его интеллекта, эмпатии и информированности». Признавая «неспособность нового, цифрового мистицизма прекратить ежедневные раздоры в нашем реальном мире», Рашкофф тем не менее уверен в том, что «этот апгрейд идей шестидесятых подготавливает дорогу для величайшего скачка человечества в гиперпространство».

Это не что иное как техно-трансцендентальная версия Экстаза христиан-евангелистов,— буквально понятого вознесения избранных праведников живыми на небеса. Как и многие другие милленаристские пророчества, киберделическая идея техно-мистического апофеоза «там» и «потом» отвлекает общественное мнение от проблем политического и общественно-экономического неравенства «здесь» и «сейчас».

В «Киберии» мы находим много тому подтверждений. Рашкоффские сенсационные заявления о том, что киберийский видеоарт, в котором бомбардировки во время войны в Персидском заливе воспринимаются лишь как еще один спецэффект, комбинируются с «виртуальными сценками и даже старомодными комедиями положений». Одной из поклонниц Mondo, съевшей кислоту перед тем, как сделать аборт, рукоплескали за ее «решимость пережить и понять ее путешествие во времени». Бездомные «люди-кроты», которые якобы обитают в «заброшенных туннелях нью-йоркского метро» идеализируются и превращаются в «киберийский идеал» повстанческой субкультуры, укрывающейся в трещинах правящего режима. А бомж, волокущий картонную коробку, делает это не ради того, чтобы найти укрытие, но чтобы бросить вызов обществу и стать «социальным хакером».

Наивные, своекорыстные заявления вроде перечисленных выше,— общее место для киберийцев. Их сладкоголосое воспевание технофилии 1990-х и трансцендентализма 1960-х соблазняет общественное сознание мечтой о некоем deus ex machina, который явится в конце века, когда срочно потребуются практические решения. Киберийский люк в другой мир примеряет разные личины. В том числе, мечты об объединении человечества в единое коллективное сознание, техноязыческой способности выдумывать «спроектированную реальность» с помощью разумного применения знания о том, что «мы избрали нашу реальность сами» или идеи «хаотического аттрактора в конце времен».

На самом деле киберделическая риторика представляет собой то, что литературный критик Уолтер Кирн называл «извержением хайтечного милленаризма — эдаким шизоидным прорывом на исходе века, вызванным слишком долгим сидением перед экраном». По иронии судьбы Кирн является своего рода учителем Рашкоффа, который говорит ему «спасибо» в специальном разделе своей «Киберии». Рашкофф и его собратья киберийцы поступили бы верно, если бы прислушались к предостережению Кирна, который писал:

что киберийцам действительно было суждено вынести из их рискованного увлечения чисто электронным сознанием — так это понимание того, что последний отрыв не означает свободы, бегство не заменяет освобождения, а исступление не равнозначно счастью. Светозвуковое шоу на исходе времени, о котором так мечтали эти «включившиеся, загрузившиеся и отъехавшие» компьютерные фанаты, как видно, граничит с разочарованием {122} .

 

Deus ex machina: техноязычество

В киберделии широко распространено техноязычество. Оно не только характеризует технотрансцендентализм Mondo 2000 и рашкоффских киберийцев, но и имеет кое-какие свои идеи, помимо мечты о дизайне реальности или о скорости освобождения.

Техноязычество можно в двух словах определить как слияние неоязычества (широкий термин для многочисленных современных политеистических религий) с философией нью-эйджа с ее цифровой техникой и неформальной компьютерной культурой. Исследователь киберкультуры и «давний участник-обозреватель языческой общины» Эрик Дэвис определяет техноязычников как «небольшую, но жизнеспособную субкультуру цифровых спецов, которые одной ногой стоят в зарождающейся техносфере, а другой — в диком, стихийном мире язычества»{126} . По его оценкам, в США сегодня проживает от 100 до 300 тысяч неоязычников, подавляющее большинство которых — это представители богемы или белого среднего класса.

С точки зрения психологии техноязычество есть ни что иное, как попытка подойти к экзистенциальным границам, исходя из тех философских перемен, которые достигнуты наукой двадцатого столетия. С точки зрения философии оно демонстрирует всеобщее стремление оспорить научные авторитеты, «объективное» единомыслие которых является в нашей культуре окончательным и неопровержимым приговором тому, что является истинным, а что — нет, хотя большинство из нас обязано принимать такие утверждения на веру. И наконец, оно свидетельствует о широко распространенном желании найти для божественного место в нашем становящимся все более светским технологическом обществе.

Начиная с эпохи Просвещения до настоящего времени творящий разум, вооруженный научным методом, систематически развенчивал религиозные мировоззрения, заменяя их космологией науки. После повсеместного распространения рационализма и материализма те, кто чувствовал явную нехватку Духовного, выбрали — сознательно или нет — стратегию узаконивания духовных верований в рамках научных знаний.

Техноязычество является наглядным примером такой стратегии, хотя в нем присутствует и много других моментов. Как и другие киберделические субкультуры, о которых идет речь в этой главе, техноязычество разрывается между киберкультурой 1990-х и контркультурой 1960-х годов. И неоязычество, и зарождавшийся тогда нью-эйдж в 1960-е годы вошли в мейнстрим, пройдя через фильтр контркультуры в виде восточного мистицизма и оккультной астрологии, гадания на таро и черной магии. (Практикующие маги используют древние заклинания, чтобы отличать свои ритуалы от «магии» шарлатанов.)

Самым очевидным проявлением техноязычества является использование персональных компьютеров в неоязычесиких ритуалах или магической практики. Или, более прозаически, оно бурлит в UseNet телеконференции alt.pagan и специальных BBS, посвященных неоязычеству и нью-эйджу, таких, как, например, Deus ex Machina в Глендейле (Аризона), BBS «Перо и чернильница: Ритуальная магия он-лайн!» в Пассейике (Нью-Джерси), «Современная магия» в Эль-Кахоне (Калифорния), «Священная роща» в Сиэттле, «Хрустальная пещера» в Колорадо-Спрингс, «Волшебная лампа» в Денвере и БафоНет в Джерси (название представляет собой игру слов от Бафомет — этим именем называют Сатану, который в облике козла председательствует на шабаше).

Многие из вышеперечисленных телеконференций используют свою сетевую почту, которая связывает «эхи» разных BBS в одну большую телеконференцию. Как пишет Джулиан Диббелл в Spin, BBS «все больше превращаются в новые храмы информационного века»{127} . Он считает, что

на всем протяжении истории духовность всегда зависела от места [site]… Что же происходит с сакральным в эпоху, когда мгновенная связь делает смехотворным само представление о географии? Оно становится зависимым от «ноды» [node]. «Ноды» (узлы) — это электронные сетевые разновидности реальных мест, то есть любые места, в которых пересекаются две или более линии связи {128} .

На ум приходит цитата из Нового Завета: «Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф. 18: 20).

Проявлением техноязычества является и TOPY (от английского Thee Temple ov Psychick Youth) — свободно образованная структура, возникшая в 1981 году из фанклуба техноязыческой группы Psychic TV и представляющая собой своего рода «культовый антикульт». TOPY вобрала идеи Уильяма Берроуза об общественном контроле и подпольной информационной войне, герметические учения британских оккультистов Алистера Кроули и Остина Османа Спеара и, что самое главное, представления о том, что магия является техникой, а техника — магией. Как отмечает Lurker Below, техноязычник, поместивший свое сообщение в одной из «эх» WELL, «Thee Temple ov Psychick Youth… занимается созданием функциональной системы магии и современной языческой философии, не прибегая к мистификациям, богам или демонам». Вместо этого она обращается к «скрытым возможностям человеческого мозга» в своем исследовании «невромантии, кибершаманства, теории информации или магии».

Техноязычество проявляется и в электровакханилиях рейв-вечеринок, где общепринятые правила поведения мгновенно уничтожаются в общественной центрифуге, разгоняемой потными, разгоряченными рейверами, ужасающе громкой, безжалостно ритмичной электронной музыкой в стиле «хаус» или «техно» и экстази, который в народе пользуется славой афродизиака. Рейв, выросший из британского техно-хипповского музыкального жанра «эйсид-хаус» летом 1989 года (которое, кстати, британские журналисты окрестили «вторым Летом любви»), вскоре попал в Калифорнию. В Сан-Франциско феномен рейва соединил в себе традиции Хейт-Эшбери и Силиконовой Долины, образовав то, что фронтмен Psychic TV Дженезис П-Орридж называет «гиперделической культурой». Ее саундтреки, говорит П-Орридж, представляют собой

хайтечную трансовую музыку, под которую люди дрыгаются и колбасятся до тех пор, пока не достигают состояния гипервентиляции и психоделического альфа-волнового опыта… От избытка этих первобытных, физических ощущений они впадают в состояние полного транса… Так что вся эта языческая подзарядка выливается, в результате этого произвольного дергания под музыку, в самый настоящий хайтечный шаманизм {130} .

На своем альбоме «Boss Drum» (1992) британский технотранс/киберпоп-дуэт Shamen воссоздает древний футуризм с помощью рэпового вокала, свиста синтезаторов, гиперактивной драм-машины и размышлений в духе Теренса Маккены — его эсхатологический юмор пользуется огромным успехом у тех, чьи нервные клетки находятся под постоянным воздействием психоактивных веществ. В песне «Re: Evolution», где звучит «вокал» Маккены, он предлагает свое прочтение феномена рейв-культуры:

повышенное внимание рейв-культуры к физиологически приемлемым ритмам действительно является новым открытием искусства естественной магии звука, в которой звук — особенно ударных — может изменять неврологическое состояние человека. Большие группы людей под такую музыку образуют телепатическую общность… культуру на исходе тысячелетия, которая является итогом западной цивилизации и открывает нам совершенно иные горизонты. Мы вступаем в третье тысячелетие, переживая возрождение древности, которое означает… новое искусство, новые социальные взгляды, новые отношения с природой и «я».

На многих рейв-дискотеках есть «комнаты отдыха», где уставшие от «психоделического альфа-волнового опыта» рейверы могут расслабиться, окунувшись в «амбиент» — легкие, призрачные переливы электронной инструментальной музыки, создаваемой синтезаторами. Большинство такой музыки распространяет вокруг себя техноязыческую ауру: «Ritual Ground» (1993) группы Solitair является характерным примером такой музыки. Пенящиеся волны синтезаторов накатывают на звуки диджериду и этнических барабанов. Песни носят соответствующие названия — например «Руны» или «В лесу древнего света». Обложку альбома «Mystery School» (1994) группы Ambient Temple of Imagination украшают летающие тарелки с карты таро Кроули, а названия песен — «Колдовской ребенок», «Телема» — отсылают к учению Кроули. Текст вкладыша, представляющий собой смесь из магии, шаманства и алхимии, заканчивается пророчеством в духе «Стар трек» о том, что «человечеству суждено объединиться в Галактическую Федерацию, так как наша планета эволюционирует в более высокоразвитую форму жизни»{131} .

Техноязычество также оставляет свой след в кибер-роке и «индастриале».«Cyberpunx» (1989) группы Родни Орфеуса Cassandra Complex — характерный образец техноязыческого кибер-рока. С одной стороны, Орфеус ассоциируется с сатанинской сексуальностью Кроули, вакхическими попойками и озорным святотатством (он и в самом деле является членом оккультного кроулианского ордена). С другой стороны, он напоминает о связи человека с машиной и компьютерно-игрушечном насилии киберпанковской фантастики. На обложке «Cyberpunx» — компьютерное изображение Супер Аса в футуристической кабине самолета. Его глаза спрятаны за очками шлема для моделирования виртуальной реальности, рядом на экране демонстрируются страсти Христовы.

Песни с альбома «Man-Amplified» (1992) индустриальной группы Clock DVA представляют собой смесь из минималистской «бип-музыки» с «механическими шумами и языком машин» и воспевают идеи «техногейста» — термин, придуманный лидером группы Эди Ньютоном для обозначения того долгожданного момента, когда компьютер превратится в «парапсихологический инструмент для прямой проекции мыслей и эмоций». «В каком-то смысле, оккультная техника уже с нами,— пишет Ньютон.— Компьютер является самым настоящим оракулом XX века, с помощью которого мы предсказываем будущее… Наука всегда пыталась подражать оккультному, завоевать природу… И сегодня наука открывает то, что уже знала мистика».

Техноязычество мистифицирует мейнстрим — как в компьютерной игрушке Myst, которую обозреватель New York Times Эдвард Ротштейн называет «миром, где обычные предметы являются магическими продуктами передовых технологий». Здесь перед нами разворачивается фантастический ландшафт, в котором «древние машины» обретают сюрреалистическое существование на фоне «пасторального рая». Myst переносит игроков на остров, покрытый доисторическими лесами (кора деревьев — результат цифрового сканирования), где их баюкает шепот ветра, плеск вод и мирные звуки музыки в стиле эмбиент. Продираясь сквозь детальные компьютерные картинки — смесь греческих колонн, планетария, библиотеки с деревянными стенами, космического корабля и все это зловеще безлюдное,— игрок находит ключи для разгадки некой метафизической тайны.

Эрик Дэвис в Village Voice назвал Myst «метафикцией, которая смешивает магию и технику, снимает шляпу перед Жюлем Верном, Эдгаром Райсом Беррозузом и Умберто Эко»{135} . По иронии судьбы, компьютерные игры были созданы двумя добропорядочными христианами, отец которых был священник. Именно поэтому, считает Дэвис, в игре так много религиозных тем и символики, а ключевую роль играют магические книги. Вместе с тем, техника, благодаря которой и появилась на свет эта игра, предлагает фаустовскую интерпретацию Myst. По Дэвису, компьютерное волшебство, позволившее создателям игры создать миры в мирах, причем сделать все это внутри компьютера, есть ни что иное, как «магия демиурга, еретически подрывающая роль Бога как Творца»{136} .

Что объединяет все эти примеры — «ноды» Диббелла, «кибершаманство» TOPY, «гиперделию» П-Орриджа, ньютоновское восприятие компьютера как «оракула XX века», прочный союз мистики и техники в Myst — так это техноязыческая тенденция переместить сакральное в техносферу, населить киберпространство сверхчеловеческими силами. Характерный пример тому —вудуистская технокосмология романов Уильяма Гибсона. Герой первого романа Гибсона «Нейромант» (1984) — хакер-маргинал по имени Кейс, который мог через свою нервную систему входить в киберпространство, подключаясь к глобальной виртуальной реальности, где в форме осязаемых иллюзий хранятся данные. Название, разумеется, является каламбуром и восходит к слову «некромант» — так называли черных магов, которые могли оживлять мертвых. Герой Гибсона занимается киберпанковской разновидностью такой магии, успешно покидая свое тело, чтобы побродить по потустороннему царству киберпространства в сопровождении компьютерного призрака мертвого хакера в роли провожатого. Как проницательно отмечает Норман Спинрад, Кейс —

это маг ближайшего будущего, чья мудрость состоит в прямом подключении к компьютерной сфере и манипулировании ею с помощью мысли (одновременно подвергаясь манипуляции со стороны этого компьютерного мира) точно также, как большинство традиционных шаманов общается с большинством традиционных мифических сфер с помощью наркотиков или транса {137} .

Во втором и третьем романах Гибсона, «Граф Ноль» и «Мона Лиза овердрайв», киберпространство населено мыслящими программами, которые эволюционировали в нечто странное и могущественное — пантеон духов вуду, так называемых лоа. В техноязыческой вариации сценария, выдуманного Де Ландой, взаимодействие автономных компьютерных программ порождает искусственные существа, которые приобретают внешний вид и свойства вудуистских божеств. «Изо всех знаков, какие копил твой род против тьмы и ночи, в той ситуации наиболее подходящими оказались парадигмы вуду»,— поясняет искусственный интеллект в «Моне Лизе овердрайв». В «Графе Ноль» Финн — дилер, торгующий экзотическими, контрабандными технологиями,— рассуждает следующим образом:

Последние семь-восемь лет странные там творятся вещи … Троны и домены… Да, что-то там есть. Призраки, голоса. А почему бы и нет? В океанах есть русалки и прочая дребедень, а у нас тут море кремния, понимаешь? Строго говоря, оно — просто прекрасно выполненная галлюцинация, которую мы все согласились иметь, — это наше киберпространство, но каждый, кто в него подключается, знает, печенкой, черт меня побери, чувствует, что это — целая вселенная {139} .

Даже сегодня некоторые видят внутри машин призраков. В своем эссе «Техногностицизм: Магия, память и ангелы информации» Эрик Дэвис пишет так: «Далеко за пределами Пало-Альто и MIT, на границах и в сетях витают призраки, вызываемые в процессе обработки информации, которая все больше и больше входит в нашу жизнь». «Информация,— продолжает он,— излучает энергию, которая притягивает к себе мифологии, метафизику и темную магию».

Для реальных техноязычников вуду-электроника Гибсона — это нечто большее, чем просто научная фантастика. Активист TOPY Максвелл Делайсид, «считающий интернет духовным оружием» и исследующий, «какую магию можно сотворить с его помошью», читает «Граф Ноль» и вдохновлен идеей духов вуду, обитающих в Сети. «“Граф Ноль” потряс меня»,— говорит он в электронном интервью:

Я начал думать: вот она, эта всемирная сеть, то самое гибсоновское киберпространство, и в нем вполне могут водиться лоа. На что они могут быть похожи? Действительно ли они гаитянские боги (как в книге) или они скорее являются продуктом американской культуры, которая СОЗДАЛА сеть? Какая у них вера? Зачем они нужны? Действительно ли они ХОТЯТ, чтобы мы знали, что они существуют? Я пока не встречал ни одного из них {142} .

Слабые отголоски этой теории встречаются и в попкультуре. Обозреватель дайджеста посетителей BBS (BBS Caller Digest) описывает помехи и шумы, возникающие при подключении компьютера к BBS, когда цифровые данные преобразуются в аналоговые волны модемом пользователя с тем, чтобы их можно было передавать по телефонным линиям, как «высокий электронный вопль ангелов BBS». Как считает Стюарт Бранд, «когда вы общаетесь через компьютер, вы общаетесь, как ангелы». Он имеет в виду, что участники телеконференций «общаются, подобно этим бестелесным сущностям, самым интимным образом». А Джон Перри Барлоу верит в то, что вековечное желание человечества обжить сферу духовного будет исполнено в киберкультуре. Собрание бестелесных сознаний, которые демонстрируют себя друг другу на BBS и экранах мониторов, есть ни что иное, как «плоть, сделанная из слов»,— полагает он.

Тенденция к восприятию компьютерного общения в духовном и пространственном смысле возрождает мечту Тейяр де Шардена о примирении метафизики и математики в науке, «смешанной с мистицизмом и пропитанной верой». Не только техноязычники, но и технофилы нью-эйджа любят облачать метафизические представления в научные термины и заниматься поисками подходящих решений духовных проблем.

Нью-эйджевский дискурс образуется, в частности, из околонаучных теорий ауры, эфирных энергий, вибрационных полей, биомагнетизма, тахионной энергии и «биологических электронов» («чистой, биологически полезной энергии», гипотетически присутствующей в свете). Под влиянием классики нью-эйджа семидесятых годов, такой, как «Дао физики» Фритьофа Капры или «Танец мастеров ву-ли» Гари Зукава, где современная физика успешно сочеталась с восточным мистицизмом, язык физики и теоретические домыслы физиков были положены в основу всего нью-эйджевского мышления. В своем труде «На стыке науки и духа: Общее между физикой Дэвида Бома, Вечной философией и Сетом» Норман Фридман сохраняет хрупкий баланс между квантовой физикой Бома, прославившегося своей теорией о том, что мозг повторяет на уровне микрокосма строение вселенной, и учением о Сете, «энергетической субстанции личности», откровения которой о природе времени, пространства и самосоздания реальности суммирует Джейн Робертс в книге «Материалы Сета».

Более того, мечты нью-эйджа о самоактуализации все чаще и чаще связывают с трансформационными технологиями — smart drugs, машинами, стимулирующими мозговую деятельность, и другими «инструментами для расширения сознания», о которых мы уже говорили ранее. Каталоги, рассылаемые по почте нью-эйджевскими маркетологами, наподобие «Tools for Exploration» (под лозунгом «Ваш проводник в мире приключений вашего сознания») предлагает самые разнообразные «технологии сознания», которые направляют достижения нейронауки и электроники на службу концепции человеческого потенциала, сильно напоминающей идею самосовершенствовании, корпоративную мотивационную психологию и нью-эйджевский мистицизм.

Статьи в подобных каталогах напоминают читателям о том, что такие устройства являются хайтечным апгрейдом традиций дотехнической эпохи. «Мозговая машина» рекламировалась в каталоге «Tools for Exploration» за 1993 год как «новая шаманская технология» — эдакий усовершенствованный в век информации вариант гипнотического костра и ритуального барабанного боя, которые использовались в примитивных культурах для того, чтобы вызывать состояние шаманского транса. «Очки с мигающими импульсами света прекрасно заменяют “костер”, а цифровое стереозвучание создает эффект “барабанного боя”». Такое устройство представляет собой лучшее, что есть в древнем и современном мирах, оно подключает пользователя к мистическому, единому прошлому даже если в нем содержится то, что мы назвали последними достижениями нейронауки и микроэлектроники.

В одном из своих каталогов основатель фирмы Tools for Exploration Терри Паттен рассказывает нью-эйджевскую байку, которая некоторым образом резюмирует мистицизм и материализм киберкультуры. Поведав о том, как они с женой «продали все, что у них было — дом, машины, мебель» (эдакий ритуальный отказ от всего мирского, знакомый нам по христианству и восточному мистицизму) и много колесили по свету, он отмечает душевный дискомфорт, который испытал, вернувшись к своей прежней жизни — жизни «белого воротничка в костюме тройке»:

мы с женой осознали, что слишком часто мы отчуждаемся от самих себя из-за техники, которая была создана для того, чтобы сделать нашу жизнь проще. Тогда мы решили создать совершенно новую технологию, которая бы еще сильнее связала нас с нашим телом, сознанием, чувствами и душой. Мы назвали ее Технологией Сознания, и из этого открытия родился Tools for Exploration {148} .

Паттен предлагает целостное восприятие технологии, которое скорее объединяет, чем отчуждает. Благодаря своей способности восстанавливать наши раздробленные внутренние «я» и помогать нам постигать свой «бесконечный потенциал к позитивному росту и переменам» (Паттен) эта технология становится почти богоподобной. Но, несмотря на свое стремление оставить в техносфере место для священного, хайтечная теология Паттена приводит к парадоксальному эффекту секуляризации Духовного: высшие силы растворяются в безличных, псевдонаучных энергетических полях, становясь доступными посредством интегральных микросхем. В центре внимания здесь оказывается человек и его способность к самосовершенствованию, равно как и в движении развития человеческих возможностей, у которого проповедующее «технику сознания» крыло нью-эйджа столь многое позаимствовало. Прогресс паломников уступил место индивидуальным способностям.

В книге «Мегамозговая сила: Измени свою жизнь с помощью машин сознания и стимуляторов для мозга» Майкл Хатчисон возводит «Технологию Сознания» до статуса божественного средства, спасительной милости, способной возвысить человечество над его человеческим состоянием. «Некоторым это может показаться странным и парадоксальным, но машины — искусственные, тяжелые, материальные устройства этой электронной преходящей реальности — могут служить воротами к духу, орудиями трансцендентности,— пишет Хатчисон.— Но на самом деле это слияние духовности или “внутренних поисков” и науки или “внешних поисков” является главной силой, способствующей возникновению новой парадигмы».

Конечно, попытки неоязычества и нью-эйджа утвердить свою веру с помощью использования инструментов, терминологии и концептуальных моделей, заимствованных у научного и технологического сообществ, является сделкой с дьяволом. Такая стратегия подтверждает культурное превосходство эмпирической науки и индуктивного мышления, признавая за ними право решать, что будет допущено в мейнстрим, а что останется на периферии.

Но, как ясно дает понять техноязычество, во всем этом преобладает не только и не столько желание получить культурное признание. У тех представителей неоязыческой или нью-эйджевской субкультур, которые отвергают ассоциирующееся с этими учениями неприятие техники, отношение к науке и технике определяется скорее максимой Уильяма Гибсона — «улица находит вещам свое собственное применение»,— чем стремлением к легализации. Их сознательное желание использовать научные концепции и цифровые технологии «не по назначению», поставить их на службу духовному, интуитивному и иррациональному отчасти можно сравнить с подрывной деятельностью хакера-маргинала. (Не случайно, в одном из номеров каталога «Tools for Exploration» пользователей машин для расширения сознания называют «хакерами сознания».)

В то же время осуществляемая нью-эйджем и техноязычеством переориентация науки и техники на сугубо ненаучные цели (такие, как, например, достижение мистического состояния, преодоление разрыва между душой и телом, возвращение отчужденного современного духа в структуру универсума) отвечает стремлению сделать нью-эйджевские и техноязыческие концепции важными для технологического общества, модель реальности которого зиждется на научных теориях. Кроме того, она отражает идею, берущую начало еще у Тейяра де Шардена и прослеживающиеся вплоть до Хатчисона,— идею холистического устранения разрыва между наукой и религией, земным и сакральным.

Эти порывы и лежат в основе техноязычества. Открывая новую тему телеконференции, посвященную взаимоотношениям между технологией и неоязычеством «Кибермаг», Тони Лейн пишет:

Слишком долго магия оглядывалась назад. Слишком часто я слышал об «обычном» местном американском «здесь» и подлинном египетском/кельтском/хунаньском «там». Простите, ребята, но за пределами «здесь» осталось мало «подлинных» магических предметов/ритуалов/практик… Любая вещь может ПОКАЗАТЬСЯ крутой, если окружить ее мистикой… родовой крови медвежьего клана и прочей чепухой. Я нисколько не сомневаюсь, что для членов медвежьего клана это БЫЛО очень могущественным заклинанием (и, быть может, остается таковым до сих пор). Но если ты бухгалтер и работаешь в банке, то вряд ли тебе будет с него какой-либо прок. Думаю, что для тебя есть кое-что получше. Главная идея КИБЕРМАГА такова: МАГИЯ, используемая современным миром, более могущественна, поскольку она более персональна и близка для мага. Во многих древних магических культурах магия и наука были неразрывны. Представьте себе, что бы сказали древние, если бы они увидели, что может сегодняшняя наука! Да они бы поклонялись нам, как БОГАМ! Если бы в нашей работе мы смогли соединить науку с магией, мы творили бы чудеса. Мы бы могли исцелять, созидать и строить такие вещи, о которых человек даже и не мечтал. Но сначала мы должны отказаться от традиционных путей и освоить новые области, изучая соответствия между магическими заклинаниями и компьютерными программами и возможности создания электронных домашних духов {150} .

«Домашний дух», согласно «Энциклопедии колдовства и демонологии» — это «низший дух в виде небольшого домашнего животного, который дает советы и исполняет мелкие поручения». К слову сказать, «спящие» компьютерные программы, которые после запуска участвуют в принятии мелких решений и занимаются сбором информации на BBS-ках, называют «демонами». Еще одним воплощением мечты Тони Лейна об «электронных домашних духах» являются «ноуботы» (или «knowledge robots»), разрабатываемые сегодня компьютерные программы для сбора информации. Компьютерный журналист Джон Маркофф, называющий «ноуботов» «протоискуственными мыслящими созданиями… способными безустанно рыскать по интернету в поисках крупиц информации», сравнивал их с учениками волшебника{152} .

Сообщение Лейна (его «пост») вызвало долгие и бурные дискуссии среди пользователей BBS по всем Соединенным Штатам. На BBS «CyberCraft» Ага Виндуокер (он же Дж. Палмер) рассказывает историю о том, как ему пришлось накладывать по телефонным линиям лечебное заклинание на одну свою подругу, у которой случился эпилептический припадок:

Однажды я чатился с бойфрендом моей приятельницы [по BBS], и вдруг получил от него сообщение: «GM». Это означало, что у нашей знакомой начался эпилептический припадок, и он побежал к ней на помощь. Я тоже времени не терял: схватился за монитор и начал передавать энергию. Через экран, кабель, компьютер в модем, по телефонным линиям и прямо в ее компьютер. Я представлял себе, как энергия окружает ее, помогает ей. Как рассказывали мне потом они оба, что-то на самом деле ПРОИЗОШЛО. Бойфренд говорил, что из компьютера раздался какой-то звук, но он не понял, что это было. В тот же самый миг его девушка перестала биться в конвульсиях и произнесла мое имя. Через несколько минут она уже была в норме. Как только она открыла глаза, она рассказал, что видела меня, парящим над ней, а затем я скрылся в ее компьютере и исчез {153} .

Спонтанное «киберколдовство» Виндуокера является, несомненно, поразительным примером вышеупомянутого магического использования компьютера, тем самым «пользовательским приложением», о котором столько мечтали производители персоналок. Несколько менее драматичным способом используют компьютеры и компьютерные сети для своей «ритуальной работы» техноязычники типа Максвелла Делайсида. Делайсид или, как он сам себя называет, «компьютерный псих», ставил эксперименты по применению компьютеров в такой далекой от техники сфере, как каббалистика, используя свой домашний компьютер для «осуществления каббалистических расчетов путем установления соотношений между фразами».

Дженезис П-Орридж, хотя пока и не сделался ярым фанатом компьютерной техники, тоже внес свою лепту в дело обожествления машин, окружив свою домашний компьютер анимистической аурой. Он разговаривает с ним перед тем, как включить, и хранит завернутым в мех, что, по его мнению, «позволяет поддерживать контакт с царством духов животных». Как и другие члены TOPY, П-Орридж увлекается телевизионной магией, превращая стекляшку экрана в магический кристалл с помощью подключения его глубокой ночью к пустому каналу и включения яркости и контраста на полную мощность. Тем самым из обычного телевизора получается психотелевизор — Psychic TV. «Сядьте ближе к экрану, выключите все остальные источники света и смотрите в телевизор»,— призывает П-Орридж:

Сначала постарайтесь сфокусировать свой взгляд на крошечных точках, которые мелькают на экране, как микроорганизмы… Внезапно время начнет меняться вместе с вашим восприятием, и вы войдете в состояние транса, в котором сознание и подсознание в гармонии и согласии стимулируются мантрическими вибрациями мириад точек. Весьма вероятно, что частота и скорость пульсирования телевизионных помех на экране совпадает с теми, что возникают при исполнении других ритуалов (например, плясок дервишей или тибетской магии). То, что предлагаем вам мы — это современный вариант магических ритуалов, осуществляемых при помощи медиума (во всех смыслах этого слова [53] ) — телевизора {155} .

Пристально смотреть в магический кристалл, зеркало или любую другую отражающую поверхность — известный способ ввести себя в состояние самогипноза и транса, и испытать сверчувственные видения. Как отмечает Эрик Дэвис, такое применение ящика для идиотов в качестве магического экрана является одновременно до идиотизма банальным, в высшей степени практичным и глубоко спасительным. «С одной стороны, ты думаешь: “Это так круто, так трогательно попытаться взять этот обломок современной цивилизации и использовать его для магических вещей”. Но, с другой стороны, это не имеет никакого значения, потому что с практической точки зрения — практической в смысле практической магии, духовной практики — это действительно не имеет никакого значения,— говорит Дэвис. — Джон Ди использовал магический кристалл для того, чтобы транслировать енохийский язык [язык, на котором предположительно разговаривают ангелы], а гадание на телекристалле — это способ вывести наружу ТВ-магию».

И снова «улица находит вещам свое собственное применение». Как отмечает Дэвис, «киберпанковский этос имеет духовное измерение». Он называет техноязыческие практики, подобные телевизионной магии, «браконьерством» — термин, заимствованный из литературной критики. Культуролог Констанс Пенли называла так нетрадиционную, своеобразную интерпретацию книг, телешоу и других культурных «текстов»: «дерзкий “налет” на заповедную территорию литературы, в ходе которого берется только то, что может казаться полезным или приятным для читателя». Техноязычники, браконьерствующие на территории киберкультуры, уносят с собой технологии и научные идеи, которые затем органично вплетают во заново сакрализованное и наполненное магией мировоззрение, полагает Дэвис. По его мнению, такое культурное браконьерство «создает весьма прагматичную духовность, которая подразумевает непосредственный жизненный опыт… и которая значительно лучше приспособлена к компьютерам и компьютерной культуре [чем любые другие мировоззренческие системы]».

Подобно киберпанковскому хакерству и панковской робототехнике, техноязыческое и нью-эйджевское «браконьерство» имеет явный политический подтекст. Оно отражает подсознательную обиду, порождаемую неоспоримым культурным авторитетом науки, и желание демократизировать стремление сделать объяснения природы универсума более удобоваримыми для общества. Как пишет культуролог Эндрю Росс, «свои дерзкие попытки применить на практике науку, украденную и экспроприированную у специалистов, нью-эйджевское сообщество оправдывает всеобщим стремлением к более демократическому контролю над информацией и ресурсами», что применимо и к техноязыческому «браконьерству».

Техноязычество действует заодно с современными философскими течениями, которые оспаривают авторитет науки на том основании, что, будучи по общему мнению объективной, она зачастую поддерживает и пообщряет культурную пристрастность или политическую идеологию. Большая часть этой работы выполняется феминистками, представителями мультикультурализма и постструктурализма под лозунгом так называемого «общественного конструктивизма», считающего науку, подобно другим культурным явлениям, социально детерминированной, ограниченной общественными предубеждениями, плодом которых она является, и направленной — сознательно или нет — на утверждение этого мировосприятия. По иронии судьбы, эта критика невольно связывается с «креационизмом» и другими фундаменталистскими христианскими течениями, критикующими науку как «светский гуманистический» заговор, цель которого — узурпировать власть религии как инструмента, объясняющего мир вокруг нас.

В то же время техноязычество роднит с наукой стремление разрушить традиционные представления об универсальной истине и объективной реальности — процесс, постоянно подстегиваемый теоремой Геделя о неполноте, краеугольным камнем современной математики, в которой, как пишет Годфри Харольда Харди, доказывается то, что «существуют математические утверждения, которые нельзя ни доказать, ни отпровергнуть ни сейчас, ни когда-либо еще, поскольку сама природа логики делает их неподдающимися решению». Философские последствия теоремы Геделя «ужасающи», полагает Харди. Как считает математик и писатель-киберпанк Руди Рюкер, падкий до такого рода сенсаций, «Гедель доказал, что сама фундаментальная логическая идея “истины” не имеет рационального определения». Хуже того, принцип неопределенности Гейзенберга, лежащий в основе квантовой механики, приводит к неизбежному выводу о том, что любое исследование воздействует на состояние того явления, которое исследуется, и эта аксиома камня на камне не оставляет от идеи объективной истины. «Век абсолютных истин, если он вообще когда-нибудь существовал, определенно и окончательно прошел,— заключает математик Джон Л. Касти. — И если труды Эйнштейна навсегда похоронили идеи абсолютного времени и пространства, труды Гейзенберга убили последнюю веру в абсолютно точные измерения. Труды же Геделя, конечно, несли на себе отпечаток старомодных и любопытных идей абсолютного доказательства и истины».

Философские перевороты, подобные вышеперечисленным, как внутри, так и за пределами научного сообщества, радикальным образом изменили рационалистически-материалистическое мировоззрение, открыв дорогу квантовой реальности, в которой физика часто граничит с метафизикой. Техноязычники верят в прозрачную неопределенность такой реальности, надеясь, что она способна по крайней мере принять — а в один прекрасный день может даже и узаконить — их космологию.

По иронии судьбы техноязычество одновременно заключает в себе глубокое беспокойство, порождаемое тем, что наука делает реальность все более бессвязной и непонятной, а техника — все более чуждой. В своем эссе «Кибер-суеверие» Брюс Стерлинг анализирует наше отношение к компьютерам, как к «магическим машинам»:

Компьютеры — это страшные твари, полные тайны и силы. Даже разработчики програмного обеспечения и проектировщики аппаратного обеспечения считают компьютер — в каком-то глубинном и главном смысле — совершенно непостижимой штукой… Машины, которые выполняют миллионы операций в секунду, слишком сложно полностью постичь простым человеческим сознанием {161} .

Более того, как отмечает Гарри Чэпмен, бывший исполнительный директор Computer Professionals for Social Responsibility, эти непостижимые и быстро соображающие устройства окружают нас со всех сторон — от электробытовых приборов до промышленной техники — и быстро берут на себя управление техносферой:

Встроенные микропроцессоры, на которых работает вся техника от автомобилей и кофеварок до самолетов, распространены сегодня даже больше персональных компьютеров, но они практически незаметны для нашего взгляда. Многие люди наверняка имеют смутное представление о том, что под капотом новейших моделей автомобилей спрятан компьютер, и что именно он заставляет двигатель работать. Но как именно компьютер это делает, где он находится и почему он дает сбои — остается тайной для большинства людей… Автомобиль перестал быть «естественной» вещью,— то есть такой вещью, которая подвержена физическому воздействию и свойства которой доступны нашему пониманию. Сегодня это «сверхъестественная» вещь, поскольку он управляется невидимыми процессами, которые протекают в компьютерных программах {162} .

В мире, все более зависящем от цифровых технологий, эзотерическое знание и тайная терминология, которые ассоциируются с вычислительной техникой, придают ей почти религиозный статус. Для «мирян» смерть Бога означала появление новой теологии — теологии техники. К слову сказать, магическо-религиозный ореол окружал компьютеры почти с самого момента их появления. Работавший на лампах и занимавший целую комнату ENIAC, (первая программируемая ЭВМ, которая была введена в действие в 1946 году) создала мифический образ компьютера как грозного, непостижимого божества, и его священнослужителей в белых халатах, чем-то неприятно смахивающих на «ублажающих машины тлей» из романа Сэмюэля Батлера «Едгин», в которых, как он считал, могут в один прекрасный день превратиться люди. Прочно закрепившийся в массовом сознании благодаря многочисленным научно-фантастическим фильмам и сериалу «Стар Трек» миф о кибер-боге находит свое самое яркое воплощение в байке-апокрифе, рассказанной культурологом Джозефом Кэмпбеллом в книге «Власть мифа»:

Как-то президент Эйзенхауэр вошел в зал, заполненный компьютерами, и спросил: “Есть ли Бог?” Вдруг машины заработали, лампочки замигали, диски завертелись. Через какое-то время в комнате раздался голос: « Теперь есть» {163} .

Кэмпбелл, который сам незадолго до этого приобрел компьютер, отмечает, что, как эксперт по разного рода божествам, он бы охарактеризовал компьютер как «ветхозаветного бога с большим набором требований и без капли милосердия к людям».

Другой специалист по вычислительной технике и энтузиаст искусственного интеллекта, Кристофер Эванс, творивший на заре компьютерной революции, воспринимает компьютер с точностью до наоборот и не разделяет кэмпбелловское представление о компьютере как о высокомерном и злом железном божке. В своей книге «Микро Миллениум» Эванс подробно останавливается на «сверхумных машинах», которые, как он считает, появятся в результате развития компьютерной техники. Подобно другим добрым, всезнающим и всемогущим богам из мифов и религий, такие обладающие «теоретически безграничными возможностями» машины избавят нас от зла, считает он. «Даже самые оптимистичные почитатели человека согласятся с тем, что наш мир находится в состоянии опаснейшего беспорядка и что одному Человеку с этим не справитсья. Искушение обратиться за помощью к компьютеру слишком велико, чтобы его можно было побороть… Вполне возможно, что компьютеры будут считать богами, а если они эволюционируют в Сверхумные Машины, эта вера может даже оказаться правдой», — пишет он.

Разумеется, если компьютеры — это боги, то те, кто выступают посредниками между ними и простыми смертными, воспринимаются как священнослужители. И действительно, существует давняя народная традиция отождествлять программистов со жрецами некоего культа. В хронике появления на свет микрокомпьютера «Душа новой машины», написанной Трейси Киддером, один программист вспоминает, какое возбуждение его охватило, когда он выучил язык ассемблера, позволивший ему управлять компьютерными операциями: «Я мог… разговаривать прямо с машиной. Круто, что я выучил этот жреческий язык. Я мог разговаривать с Богом». Описанные в «Хакерах» Стивена Леви группы состоят по большей части из двинутых на религии и оккультизме программистов — «монахов-технарей», членов «религиозного ордена» или, для их противников на математическом отделении MIT, «колдунов». Любопытно, но в хакерском жаргоне оккультные референции преобладают над религиозными. В «Новом хакерском словаре» можно встретить статьи о «глубинной магии», «тяжелом колдовстве», «вуду-программировании», «культовом программировании» и «гадании на рунах».

Более того, в киберкультуре считается, что компьютеру удалось уничтожить традиционную дистанцию между словом и делом. Как отмечает вашингтонский корреспондент Whole Earth Review Роберт Горвиц во время дисскусии за онлайновым круглым столом, посвященном феномену хакерства,

обычно слова как выражение наших мнений, мировоззрений и информации расходятся с нашими поступками. Вы можете кричать «Революция!» на всех перекрестках, а почтовые службы любезно доставят вам рецепты для приобретения нитроглицерина. Но революционные действия неизменно грозят уголовным преследованием. Философская проблема хакерства состоит в том, что компьютерные программы преодолевают это расхождение: они являются чистым языком, который провоцирует действия, едва его читают устройства, к которым он обращается… Действия автоматически следуют за чтением машиной слов {167} .

Наличие такого вот сверхъественного медиума вызывает стойкое желание окружить компьютер ореолом оккультной таинственности. Так, Джулиан Диббель, один из авторов Village Voice, считает, что работу компьютера в виртуальной среде можно уподобить

действию магического слова в эпоху, предшествовавшую Просвещению. Команды, которые мы набираем в машине, являются своего рода языком, который не столько что-то сообщает, сколько заставляет вещи происходить , происходить немедленно и неотвратимо… Иными словами, это заклинания, и каждый, кто идет в ногу с техносоциальными тенденциями нашего времени, отдает себе отчет в том, что логика заклинания быстро проникает в нашу жизнь {168} .

Своя логика есть в том, что техноязычество с его стремлением найти противовес власти компьютерных гуру выворачивает на изнанку такого рода уподобления. В мире, где программирование рассматривается как кибернетическая каббалистика, заклинания могут пониматься как магическое программирование. «Программы — это “обряд”, вызывающий определенные действия»,— полагает техноязычник Фаррел Макговерн, принимающий участие в дискуссии «Кибермаг»:

Точно также магический обряд является программой,— продолжает он. — Выполнив, «запустив» свой ритуал однажды, тебе не требуется его повторять, поскольку его энергетический рисунок уже отложился у тебя голове… Ты лишь обращаешься к магическому участку пространства в мозгу, которое создал оригинальный ритуальный «исходник»! Вот так я делаю магию {169} .

Легкость, с которой такие сравнения переворачиваются с ног на голову, подтверждает веру Родни Орфеуса в то, что в слове «техноязычник» на исходе века не скрывается никакого оксюморона. «Нас спрашивают: “настоящие язычники сидят в лесу и поклоняются природе, чего же вы хлещете Diet Coke перед Mакинтошем?”,— пишет Орфеус, который помимо своего членства в ордене кроулитов является еще и профессиональным хакером и поклонником машин для расширения сознания. — Но когда вы работаете на компьютере, вы задействуете свое воображение, чтобы манипулировать с компьютерной реальностью. Это как раз и есть то, чем занимается любое колдовство — изменением податливой пластичной реальности в самом ее основании. Именно поэтому древние магические техники, которым уже сотни лет, востребованы в эру киберпанка».

Риторика Орфеуса все же имеет свои пределы. Несмотря на тот вызов, который философия бросает научному мировоззрению, многие из нас до сих пор не могут полностью от него отказаться и разделить веру Орфеуса в превосходство разума над материей. Конечно, постмодернистская критика и эпохальные достижения современной науки (теория относительности, квантовая механика, теория хаоса) достаточно сильно расширили научное мировоззрение, чтобы оно могло принять идеи, которые прежде считались противоречащими здравому смыслу или даже «иррациональными». Но все же оно не настолько широко, чтобы вместить техноязыческую идею передачи энергии по телефонным линиям или толкование будущего по «мантрическим вибрациям мириада точек» от помех на телеэкране.

Это же касается и восторженного утверждение Диббеля о том, что компьютеры сводят «разделение мира на символический и реальный» к «философскому миражу который требует более тщательного исследования»{170} . Немногие могут отрицать его тезис, лежащий в основе как современной корпоративной футурологии, так и посмодернизма, о том, что наши отношения с окружающем миром все больше и больше перемещаются в сферу, опосредованную электроникой,— видеоконференции, дискуссии на BBS и тому подобное. И немногие могут оспорить его идею о том, что власть транснациональных корпораций все больше зависит от киберпространства и осуществляется в его пределах. И, наконец, вряд ли кто будет спорить с тем, что слово (язык программирования) и дело (обработка информации) становятся единым целым в компьютере, манипулирующей символами машине, работающей с последовательностями произвольных знаков. Кроме того, способность языка функционировать в виртуальном мире внутри компьютера посредством операционных кодов находит свое отражение в обмене информацией между людьми, осуществляемом посредством компьютеров, где описание происходящего равносильно самому происходящему. Например, сообщения сексуального содержания на электронных досках объявлений некоторыми воспринимаются как «вербальное» и даже «физическое» вторжение, приносящее такой же вред, как и то, что происходит с нами в «реале».

Доказывая, что компьютер уничтожает различие между реальным и виртуальным, Диббель прибегает и к скрытым метафорам, намекающим на то, что компьютер стирает границы и между магией и техникой. По иронии судьбы именно ритуальная магия дает нам крайне полезную метафору «развода» между символическим и реальным — между киберпространством, где цифровые магические формулы «заставляют вещи происходить, происходить немедленно и неотвратимо», и материальным миром снаружи. Как пишет Джозеф Кэмпбелл, «когда маг начинает колдовать, он очерчивает вокруг себя круг, и внутри этой границы, этого герметично закрытого пространства, может пускать в действие силы, которые за его пределами теряют свою власть».

Таким образом, хотя физическая работа компьютера несомненно превращает символы в действия, а нематериальная социология BBS может отождествлять описания поступков с самими поступками, самый важный обмен символами в киберпространстве — глобальная, зачастую компьютеризированная торговля валютой, бросовыми облигациями и другими нематериальными товарами — скорее обостряет, а не снимает «разделение мира на символический и реальный». Представления о киберпространстве как «герметично закрытом», в котором желания обретают форму команд, забывших о мире снаружи магического круга, ведут к еще большему расслоению поляризованного общества, где «высшие слои — это высокооплачиваемые специалисты, низшие — низкооплачиваемые трудящиеся» и безработные, как указано в отчете специальной комиссии, возглавляемой бывшим министром труда Джоном Данлопом. «Наша культура — это культура, в которой символическая экономика, торговля “информацией” и абстрактными ценностями (кредитам, бросовыми облигациями и так далее) опередила экономику материальных благ»,— пишет специалист в области потребительской культуры Стюарт Ивэн:

Она все чаще действует отдельно от последней, как совершенно автономная сфера, хотя мы еще не победили дефицит. Фондовые рынки стремительно растут вверх, а материальное благосостояние населения не улучшается. Кризис в здравоохранении, нищета и безработица — налицо зловещие признаки развала на материальном уровне общественного здания {173} .

Министр труда Роберт Рейч также обеспокоен тем, что дальнейшее развитие техники приведет к еще большему обострению, а не сглаживанию этого неравенства. В своей статье в New York Times, озаглавленной «Разложение среднего класса», он пишет так: «Одним информационный хайвей обещает быстрее доставить до желанной цели, других он загоняет в технологическую версию “городского гетто”».

Аргументы Диббеля и мои опровержения его идей в очередной, уже далеко не первый раз, поднимают одну важную проблему — антагонистическое противопоставление политического и трансцендентального, проходящее через всю эту главу, ту оппозицию, которую Тодд Гитлин определял как «Изменить мир!» против «Изменить сознание, изменить жизнь!». На одной чаше весов лежит тезис о том, что киберпространство является социокультурной и возможно даже духовной «зоной силы» — магическим социальным пространством, где разрыв между мыслью и действием исчезает, и в котором техноязычники и другие представители сетевого содружества могут создавать «общества более достойные и свободные, чем те, что строятся на грязи, бетоне и деньгах» (Диббель){175} . На другой чаше весов — тезис о том, что те, кто слепо верят в магические возможности сгенерированных компьютерами миров, оставляют надежду на политические перемены в мире, «построенном на грязи, бетоне и деньгах» тогда, когда их вклад так необходим.

Техноязыческие представления о киберпространстве как магическом круге, о BBS как «новых храмах века информации» (Диббель), и об Интернете как о «духовном оружии» (Делайсид) можно считать освоением киберпространства и техносферы субкультурой, маргинализированной научным мировоззрением. Они являются свидетельствами триумфа того, что Нейл Постман называет «Технополией» — «государством культуры», которое одновременно является и «государством разума». Такое государство характеризуется обожествлением технологии:

Культура ищет свое оправдание в технологии, находит удовлетворение в технологии и принимает посвящение от технологии. Это создает необходимость развития новых типов социального устройства и новых потребностей, которые приводят к быстрому разложению большей части того, что связано с традиционными убеждениями {176} .

Техноязычники не согласны с тем, что технология в буквальном является магической силой, но в один прекрасный день они могут проиграть эту войну спорных сравнений. В эхе WELL «Техногнозисис: Компьютеры как магия» инженер-авиатехник Уильям Мук предложил убедительную и очень поэтическую аргументрацию этой идеи:

Компьютеры берут последовательность символов и производят другие последовательности символов. Нет никакой магии в прямом смысле этого слова здесь нет. Однако когда компьютеры подключены к чему-то, что существенно меняет мир посредством механических действий, тогда они становятся магическими по определению.

Так, например, компьютер способен распознать вербальный символ «Ford Taurus». Затем он может сопоставить его с командными файлами, чтобы запустить автоматическую заводскую линию, которая в свою очередь выпускает и собирает автомобили в соответствии со спецификациями Ford Taurus. Так одна символьная строка согласуется с другой, значительно более длинной символьной строкой, которая будучи выполенной соответствующим компьютерным «железом», изменяет мир в соответствии с оригинальной последовательностью символов. Это и есть то, чем всегда была магия — воздействие на мир посредством символических действий, которые интерпретируются посредниками в этом мире для достижения желаемого эффекта.

В конченом счете у нас появится разумный дым, питающийся от солнечного света, воздуха, воды и почвы. Он будет вездесущ и будет ловить слова, которые могут активизировать его силу для производства товаров и услуг, удовлетворяющих наши потребности. Тогда равенство технологии и магии станет полным, но мы не будем его пугаться, потому что страх — не та штука, для которой требуется магия {177} .

Возвышенные рассуждения Мука о мире, населенном демонами-демиургами, везде и всегда ловящими слова, которые бы их «запустили», звучат как поэтический вариант постдефицитной технической Утопии нанотехнолога Эрика Дрекслера.

В своем труде «Двигатели творения: Наступающая эра нанотехнологии» Дрекслер предсказывает будущее, созданное наномашинами — самовоспроизводящимися, компьютеризированными микросборщиками размером менее одной миллионной доли метра, которые умеют с огромной скоростью соединять атомы и в один миг собирать из них сложнейшие объекты. Он грезит о ракетном двигателе, «выращенном» невидимыми сборщиками в заводских цистернах, космических кораблях, созданных из «земли, воздуха и солнечного света». «Наномашины,— пишет Дрекслер,— будут способны сделать практически все и без труда из самых обычных материалов, заменяя дымящие заводы системами такими же экологически чистыми, как леса. Они в корне изменят технику и экономику и откроют новый мир [безграничных] возможностей»{178} .

Независимо от того, сбудутся или нет эти мечты алхимика на нашем веку (или когда-либо вообще), мы можем по крайней мере сказать, что в культуре конца XX века, структурированной, по общему мнению, в соответствии с научным мировоззрением, техносфера превратилась в забавное хранилище телеологических идей и трансцендентальных мифов, каждый из которых является веским доказательством неизменного влияния контркультуры 1960-х на киберделию 1990-х годов. Мистический экстаз и апокалиптические предчувствия шестидесятых находят свое продолжение в милленаристских пророчествах технохиппи, техноязычников, нью-эйджевских проповедников человеческих возможностей и технарей-визионеров.

В киберкультуре и, особенно, в киберпространстве мы постоянно сталкиваемся с капиталистической богиней прогресса, ангелами и спасителями нью-эйджа и анимистическими духами язычества. На ум приходит цитата из Роберта Пирсига, автора классического нью-эйджевского романа «Дзен и искусство ухода за мотоциклом», который пишет: «Верховное Божество (Будда) так же удобно располагается в платах цифрового компьютера или в шестернях трансмиссии мотоцикла, как и на вершине горы или в цветочных лепестках»{179} . Стоит ли понимать бога Пирсига, лоа Максвелла Делайсида или электрических родственников Тони Лейна буквально, как проявление непостижимого, или метафорически, как мифические существа, которые когда-то обитали в природе, а теперь населяют техносферу, решать вам. Но в любом случае, сообщения о смерти Бога были явно преувеличены.

Джозеф Кемпбелл тоже берет на себя слишком многое, когда рассказывает о том, что ему открылось внутри его PC. Кэмпбелл, который уверен, что все основные религии мира устарели и миру необходимы современные мифы, был изумлен, увидев головокружительную мандалу компьютерной микросхемотехники. «Вы когда-нибудь заглядывали внутрь этой штуки? — спрашивает он. — Вы не поверите, там на панелях вся ангельская иерархия». Сакральное, кажется, живо и находится внутри машины.