Однажды, придя с работы домой, Узук заметила на столе адресованную ей записку. Записка была короткой. «Прошу прощения, — писал Черкез-ишан, — что зашёл к Вам в Ваше отсутствие. На кухне я оставил маленький гостинец для Берды — папиросы и сушёную тарань. С человеческой точки зрения, было бы неплохо, если бы Вы навестили его и передали подарок как от себя».

Узук задумалась. Навестить? Если иметь в виду долг вежливости, то она уже навещала — с сотрудницами женотдела они приносили раненым бойцам фрукты и махорку. С Берды они перекинулись десятком незначащих слов — ни обстановка, ни настроение не располагали к большему. Ушла она внешне спокойная, но позже, сбежав от подруг в самый отдалённый уголок городского сада, долго сидела там, вспоминала прошлое и плакала. Не хотело прошлое оставаться только прошлым, ой как не хотело! Как сухой татарник, цеплялось крошечными крючками плодиков, и под этими незримыми коготками выступали маленькие капельки крови. Совсем маленькие, но всё же это был не сок татарника, а живая человеческая кровь, никак не желающая быть в ладах с рассудком.

Идти не стоит. Пусть Черкез-ишан сам отдаст свои гостинец. Кстати, почему у него вдруг появилось такое желание? В том, что он любит меня и намерения его серьёзны, я давно уже не сомневаюсь. Тем более странное предложение от любящего человека! Может, он хочет лишний раз убедиться, что между мной и Берды всё кончено? Зачем ему это? И зачем вообще я ему? Он человек интересный, умный, добрый, заслуживает настоящей большой любви. Любая чистая аульная девушка с радостью войдёт в его дом. А что могу дать я, кроме чувства признательности и уважения? Этого мало для счастья, этого очень мало, а я не виновата, что на большее меня не осталось. Кому ведомо, наполнится ли когда-нибудь моё сердце, но пока последнюю кровь точит из него колючий татарник прошлого…

А может, Черкез-ишан поступает просто по велению совести, подумала Узук, он ведь очень порядочный человек, Черкез-ишан. Знает, что мы с Берды любим друг друга, и я должна быть около него в его трудную минуту. Должна… А он, значит, не должен?

Узук долго колебалась, несколько раз перечитала записку, словно надеялась между строк найти какой-то определённый ответ. Развернула на кухне узелок и понюхала тарань — она пахла аппетитно. Узук даже слюнки проглотила, представив, с каким удовольствием

Берды будет грызть жёсткую солёную рыбу. Ладно, решила она, схожу, не убудет меня.

Берды сидел на скамье в больничном дворе. При виде Узук просиял, сразу же нахмурился, потом снова заулыбался и. опираясь на клюшку, поднялся навстречу гостье.

— Здравствуй, Берды, — сказала Узук.

— Здравствуй, — ответил он.

— Жив-здоров?

— Жив, как видишь.

— Подживают раны?

— Совсем зажили.

А вот мои раны не затягиваются, невольно подумала Узук, сама их растравляю, как дурочка неразумная. Вслух сказала:

— Да ты садись, Берды, тебе, вероятно, ещё трудно стоять.

Берды ответил, что вовсе не трудно, однако послушался и сел. Присела и Узук на краешек скамьи. Точно так же сидели они во дворе женских курсов в Ашхабаде. Недавно как будто сидели. И разговор сочился такой же неуловимо исчезающей струйкой. Необязательный, пустой разговор. Но сегодня за ним не стояло уже ничего — всё было сказано там, в Ашхабаде, в Полторацке. А может, не всё ещё?..

Берды поинтересовался работой Узук. Она отвечала бесстрастно, по-деловому, хотя на какое-то мгновение захотелось раскрыться, пожаловаться на трудности, спросить совета. Легче было спрашивать самой, чем отвечать, и она задала вопрос, который чаще других слышала и в укоме и в исполкоме, — с басмачами или с контрабандистами была перестрелка.

— Чёрт их поймёт, кто басмач, а кто контрабандист, — сказал Берды. — Из Хорезма скот за границу гонят, из-за границы опиум везут, оружие. Были случаи, грабят население и даже убивают членов аулсоветов. Одни люди замешаны в этих делах или разные — пока ещё не разобрались, по ловим и тех и других.

— Трудная у вас работа, — посочувствовала Узук.

— Нужная работа, — сказал Берды.

— Расскажи, как это всё произошло? — попросила она.

— Как произошло? — Берды задумался.

…Они сидели у начальника отдела по борьбе с контрабандой и бандитизмом. Начальник был немолод, грузен, поминутно пил из горлышка графина воду и обильно потел, любил, как говорится, чтобы к каждому делу своя бумажка была подшита, частенько брюзжал на нерасторопность своих подчинённых и нудно выговаривал им. Но слабости ему прощали за отличные деловые качества. И ещё потому, что знали его как человека исключительно честного, внимательного к нуждам товарищей и готового поделиться с ними последним куском.

Начальник положил перед Берды клочок бумаги и сказал:

— Читай!

Берды, незадолго перед этим закончивший краткосрочные курсы ликбеза, не вдруг одолел бегучую вязь полустёртых строк. Кто-то, обращаясь к неизвестному Сапару-ага, благодарил его за помощь в переходе границы. Писал, что и радуется и сокрушается одновременно, потому что жизнь за кордоном намного дороже и сложнее, чем казалась издали, а люди изворотливы и лживы, не в пример туркменам. Далее корреспондент просил побыстрее, на этой неделе, перебросить за границу то, о чём было условлено, поскольку для большой торговли нужны и большие оборотные средства. В заключение следовали благодарности и заверение, что Сапар-ага в накладе не останется.

Берды прочитал, вытер вспотевший от напряжения лоб и посмотрел на начальника. Начальник тоже вытер лоб большим куском кумача, отхлебнул из графина и посмотрел на Берды.

— Понял, в чём суть?

— Не понял, — сказал Берды. — Где бумажку взяли?

— Случайно взяли, — в голосе начальника прозвучал укор, словно могли получить эти сведения и не случайно, если бы люди порасторопнее были да посмекалистее. — На базаре взяли.

— У кого?

— То-то и оно, что ни у кого. Бумажка есть, а человека пет. Оголец один у растяпы кожу помыл. Постовой заме…

— Кожу? — изумился Берды.

Начальник чертыхнулся.

— С этим жульём, понимаешь, возишься и сам, как блатяга, говорить начинаешь! Ну, бумажник вытащил пацан. Постовой засёк — и за ним. Мальчишку не поймали, но бумажник тот кинул, убегая. Деньги там, конечно, были. Между прочим, две купюры английских фунтов среди прочих. Сами по себе фунты — дело десятое, их не так сложно добыть. А вот в сочетании с этой цедулой смотрятся по-другому. Если меня чутьё не обманывает, тут, товарищ Акиев, большим кушем пахнет, и куш этот мы с тобой можем зевнуть, если не пошевелим как следует мозгами.

— Как шевелить? — сказал Берды. — Тут одни дырки и ни одной затычки. Что собираются переправлять? Где будут переходить границу? Кто такой Сапар-ага? У русских на сто человек двадцать Сергеев, у нас — столько же Сапаров.

Начальник с вожделением посмотрел на графин с водой, протянул было руку, но сдержался.

— Десять нам не надо, — шумно вздохнул он и утёрся своим кумачом, — нам один Сапар-ага нужен.

— Где же его взять, одного?

— Думай, хлопец, думай. Обязаны взять, иначе грош нам цена в базарный день.

Рослый средних лет человек с окладистой пегой бородой заглянул в дверь, поздоровался.

— Кого требуется, приятель? — спросил начальник.

— Ишан-ага нам требуется, — ответил пегобородый.

— Адресом ошибся, любезный, в мечеть тебе надо идти, у нас ишанов не имеется, — начальник всё же не выдержал, отхлебнул из графина.

Пегобородый подождал, пока он напьётся, степенно пояснил:

— Черкез-ишан нужен.

— Так бы сразу и говорил, — сказал начальник. — Черкез, мол, Сеидов нужен. А то — «ишан-ага»! В нар-образ иди, товарищ, там найдёшь своего Черкеза.

Пегобородый поблагодарил и ушёл.

— Товарищ начальник! — встрепенулся Берды. — А что если на базаре через глашатая объявить: нашёлся бумажник с деньгами, просим хозяина явиться, а?

— Глубже пахать надо, товарищ Акиев, глубже. Вершка на три с половиной, а то и на все четыре, — усмехнулся начальник мягким безвольным ртом. — Объявляли уже. Глашатай пупок надорвал от крика.

— Никто не явился?

— Они, брат, не глупее нас с тобой, на такую приманку их вряд ли возьмёшь.

— Бумажник когда подобрали — в начале базара или вечером?

— Не вижу разницы.

— А я вижу! Если вечером, то человек, у которого вытащили бумажник, может быть и посланием из-за границы и Сапаром-ага, скорее всего — последним, потому что дело — спешное, да и такие записки не очень приятно при себе носить. А если всё произошло утром, то наверняка Сапар-ага не получил весть. Значит, и беспокоиться нам нечего, никто не пойдёт за кордон.

— Однако думаешь ты, парень, — одобрил начальник, — котелок варит. Давай твою версию разрабатывать. Предположим, это я потерял письмо. Поскольку содержание его мне известно, я иду и на словах передаю тебе, так, мол, и так.

— А я не поверил! — живо возразил Берды. — Речь не о двух баранах идёт, тут на слово верить не приходится. Особенно если вспомнить, как написано в письме о тамошних людях: лживые и изворотливые, значит, обмануть норовят.

— Что ж, резонно.

— Как по-вашему, что именно должны за границу передать?

— Утверждать пока ничего не могу. Когда аульные баи уходят за рубеж, они всё своё с собой волокут и тысячные отары гонят. Городские поступают иначе — уходят через границу порожняком. Почему? Да потому, что боятся, что, польстившись на большой куш, собственный проводник ограбит, а то и прирежет по дороге. Имущество своё, обращённое в золото, драгоценные камни и валюту, они оставляют доверенному лицу. Наш случай похож именно на это, и, значит, следует ожидать, что переправлять будут груз не слишком объёмный, но весьма ценный. Мы не можем допустить, чтобы наше советское золото уплыло за границу. Да и валюта пригодится — хозяйство, порушенное войной, восстанавливать надо или не надо?

— Надо.

— Вот то-то и оно, что надо. И оросительную систему по всей Средней Азии надо копать. Чем копать?

— Лопатой.

— Лопата, она, конечно, штука добрая и верная, да только нужны и машины — экскаваторы всякие и другие. Сами мы их пока не делаем, у иностранных фирм покупаем. По-твоему, все эти чёртовы «Бьюсайрусы» и «Менки» даром капиталисты отдают? Как бы не так! Полновесное золото им подавай! А золото у нас из-под носа всякие прохиндеи тащат. Вот так-то, друг Берды, товарищ Акиев. Ты человек местный — давай соображай, кто из местных богатеев может быть замешан в эту петрушку. А соображения насчёт того, что письмо, мол, не передали по назначению, давай-ка снимем с повестки дня как вопрос несущественный и отвлекающий.

— Бекмурад-бай! — воскликнул вдруг Берды и удивился, как это сразу не пришло ему в голову. — Точно Бекмурад-бай!

— А что? — сказал начальник. — Это уже кое-что, это уже ниточка. — Он погладил свою плотную бритую голову — она у него была смешная, совершенно круглая, как арбуз. — Бекмурад и в городе якшается с разными лишенцами, и брат его Аманмурад через границу частенько ходит…

— Да нет же! — Берды даже вскочил от волнения. — У него Сапар брат, понимаете? Са-пар!

— Вот и я гово… — начальник осёкся, уставился на Берды вытаращенными, рыбьими глазами, медленно моргнул. — Сапар, говоришь? Но ведь он ещё молод, чтобы его «ага» величали!

— Нет! — Берды засмеялся, чувствуя в себе возбуждение охотника, на выстрел которого выходит осторожный барс. — Вы русский, товарищ начальник, тонкостей языка не понимаете. «Ага» — это не только признак возраста, это ещё и признак уважения к человеку! А вы разве знаете Сапара?

— По должности полагается знать. Всех крупных жуликов — как действующих, так и потенциальных. — Начальник побарабанил по столу отёкшими пальцами человека, у которого далеко не всё в порядке с почками или сердцем. — Вполне возможно, что ты, дорогой товарищ, не за ниточку ухватился, а за весь канат, за трос манильский, — знаешь, на флоте такие тросы делают из особой пеньки, в воде сто лет пролежит — не сгинет? Такие-то, брат, дела. Служил я когда-то на флоте, сперва по минной части, потом — баталёром. Да-а… Сапара этого надо взять на мушку, чтоб осечки не вышло.

— Не выйдет, товарищ начальник, не беспокойтесь! Я его немедленно арестую!

— Нельзя сразу, — возразил начальник, думая о чём-то своём и продолжая мягко выбивать пальцами на крышке стола маршевый ритм. — Сапар Сапаром, а золото золотом. Брать его надо с поличным. У границы брать! Только так и не иначе! Понял, почему?

— Не маленький! — сказал Берды. — Шум могут поднять.

— Точно, — кивнул начальник своим потным «арбузом». — Газетёнки за границей и так достаточно верещат о «незаконных» реквизициях большевиков, зачем лишний повод давать, если можно всё умненько сделать.

Начальник допил остатки воды, покачал пустым графином, со вздохом поставил его на место.

— Иди, Акиев, проверяй у своих амуницию, конский состав, — сказал он. — Стемнеет — поведёшь отряд в пески, к границе. Будем ловить Сапара-ага.

— В каком направлении пойдём? — спросил Берды.

— Маршрут уточним позже.

Не успела за Берды закрыться дверь, как в кабинет к начальнику снова заглянул давешний пегобородый посетитель. Он пробыл в кабинете значительно дольше, чем первый раз, и он-то, по существу, и уточнил маршрут отряда.

Оказалось, что Черкез-ишана он разыскивал как единственно знакомого при городской власти человека, чтобы сообщить ему важную новость. Она заключалась в том, что люди Вели-бая вели разговор о том, что на днях границу должен перейти большой караваи с запретным контрабандным товаром. Какой товар — не уточнили. Караван пойдёт тайно. И ещё говорили, называя имя Аманмурада, о переправке «на ту сторону» крупных драгоценностей и золота. Почему не таясь говорили о таких делах при нём? Ну, вероятно, баяр начальник не знает, что по званию он — ходжам и был долгое время учеником ишана Сеидахмеда. Его считают своим человеком и не скрывают ничего, даже предлагали при переброске драгоценностей пойти сторожевым проводником. Нет, он не знает дороги через границу, и им это известно, но они считают, что он живёт бедно, не так, как приличествует ходжаму, и потому хотели помочь заработать приличные деньги. А деньги ему зачем, если он достаточно кормится своим трудом, с хорошего земельного надела, который дала ему и его жене Советская власть! Что заставило его прийти сюда и рассказать о контрабанде? Ну, если баяр начальник не шутит, то он, ходжам, может сказать: пришёл потому, что не желает зла Советской власти и не считает себя вправе молчать, когда кто-то другой собирается сделать такое зло. Он не имел никогда и не хочет иметь ничего общего с теми, кто прячет лицо своё под покровом ночи и творит нечестное. Оставьте их, сказал пророк, пока они не встретили дня, когда поразит их гроза, и в тот день не поможет им их коварство и не найдут они помощи. Власть, продолжал ходжам, всегда от бога, и её нужно уважать и содействовать ей, особенно когда она справедлива и дороги её — прямы. Ибо пророком сказано… Баяр начальник хочет знать день, когда прячущие своё лицо собираются идти за границу? Нет, день они не называли, упоминали только эту неделю. Место перехода? Серахс называли и ещё — Змеиное урочище.

Вот так неожиданно и определился маршрут. И едва махнул вечер лисьим хвостом закатной зари, конские копыта уже коснулись вечных каракумских песков.

Отряд шёл без остановки, пока солнце не поднялось на высоту дерева. Тогда Берды объявил привал и объяснил бойцам, куда и с какой целью они идут. После короткого отдыха отряд разделился на две части. Над одной из них принял командование Дурды и повёл бойцов в засаду — к Змеиному урочищу. Оставшуюся часть отряда Берды решил расположить совершенно в ином районе. Бойцы недоумевали, почему он выбрал именно этот участок, очень неудобный для контрабандистов и потому почти никогда, за редким исключением, не использовавшийся ими. Не знал этого и сам Берды — он действовал не согласно какому-то тонкому расчёту, а скорее интуитивно, однако интуиция его опиралась на солидный опыт борьбы с нарушителями границы и на знание психологии умного, искушённого врага. Для серьёзного дела, требующего максимальной гарантии успеха и минимального количества участников, он сам, будучи на месте Аманмурада, выбрал бы именно такой, наименее подозрительный для пограничников участок.

Ночь прошла спокойно. Безрезультатным был и день, на редкость жаркий даже для летних Каракумов. Счастье, что поблизости оказался старый колодец, солоноватая вода которого отдавала затхлостью и серой, но это была всё же вода, и за неимением лучшей её пили и люди и лошади.

Наступила вторая ночь. До восхода луны она была настолько темпа, что создавалось впечатление, будто сидишь под огромным опрокинутым котлом. В этой темноте трудно было что-нибудь заметить, однако ночь была прекрасным резонатором, и, когда послышался мягкий звук конских копыт по песку, бойцы изготовились и легко обезоружили одинокого всадника — он даже не успел оказать сопротивления.

При жёлтом свете зажигалки, сработанной из винтовочного патрона и сохранившейся, как память ещё с Оренбургского фронта, Берды вгляделся в лицо задержанного, неуверенно спросил:

— Сары?! Ты что тут делаешь, Сары?

Бывшего чабана, кажется, нисколько не смущала ситуация, в которой он очутился, а встреча со знакомым человеком даже обрадовала.

— Салам, Берды-джан! — весело ответил он, — Для меня пески — родной дом, а вот ты когда распростишься с ними?

— Когда в них только овечьи отары да чабаны останутся, — не принял шутки Берды. — Куда направлялся?

— Тебе я, как родному брату, скажу, Берды-джан, Сары никого, кроме баев, не обманывал, да и тех неудачно. За счастьем своим направлялся я, Берды-джан.

— Разве оно спряталось от тебя в эту глухомань?

— Дальше, Берды-джан, на ту сторону границы убежало оно.

— Чужое там счастье, Сары, байское, не твоё.

— Э-э, как знать, под какой колючкой твоя ягода висит!

— Знаем! Где квакает от восторга лягушка, там захлёбывается и тонет тушканчик.

— Тушканчика — уважаю, но я на него не похож! — засмеялся Сары. — Ты только отпусти меня, Берды-джан, и сам убедишься, как я целый конский вьюк чаю оттуда приволоку.

— Значит, надоел тебе честный труд? Решил контрабандистом стать?

— Не был им и не буду никогда.

— Как прикажешь в таком случае понимать тебя?

— Хов, Берды-джан, наше дело не головой покачивать, а ногами шевелить. Вот тебе конь, чистокровный ахалтекинец, сказал мне Аманмурад-бай, вот тебе исправная пятизарядка. Садись на коня и поезжай спокойно, а я шагов на семьсот-восемьсот отстану. Переедем границу — нагружу твоего коня чаем, останешься и с конём и с деньгами, если выгодно чай продашь. Так сказал мне Аманмурад-бай — у меня и голова закружилась от такой удачи.

— Слабая у тебя оказалась голова на байский посул! — сердито сказал Берды, думая о том, что ошибся в выборе места для засады, и ещё не зная, какую удачу сулит ему встреча с Сары. — Советская власть тебе землю вернула, воду дала, а ты норовишь жить по пословице: «На твоих коленях сижу, твою же бороду выщипываю».

— Что мне делать с той землёй, если она сорняком вся заросла? — невесело возразил Сары. — Может, отвык я от кетменя за годы чабанства, а может, потому не везёт, что тягла нет, инвентаря дайханского. Вот и принял предложение Аманмурада — думал, разживусь, мол, деньгами и хозяйство поправлю,

— Неужели только за то, что ты передним поедешь, Аманмурад тебе конский вьюк чаю и коня посулил? — не поверил Берды.

— Конечно, нет, — сказал Сары. — Немножко вас проехав, я должен был выстрел дать — сигнал, что всё в порядке.

— Вот ты и попался, неудачливый обманщик! — Берды сгрёб чабана за халат на груди. — Думаешь, на простачков напал? Кто твоей выдумке с выстрелом поверит, если тут пробираться надо как можно тише?!

— Ты же и поверил бы, — спокойно сказал Сары. — Пусти меня, не тряси, пожалуйста, я тебе не урючное дерево — плоды с меня не посыпятся… Ты поверил бы и пошёл на выстрел. Конь у меня — птица, вашим его в жизнь не догнать. А тем временем Аманмурад с поклажей вас спокойненько стороной бы обошёл. Большим начальником ты стал, Берды-джан, а ус у тебя ещё мягкий, — закончил чабан, напомнив Берды точно такие же слова дяди Нурмамеда, сказанные, правда, по совершенно иному поводу, по оттого не менее обидные.

Злясь на собственную недогадливость, Берды напустился на чабана:

— Почему сразу не сказал, что от тебя сигнала ждут? На руку Аманмураду играешь? На, стреляй! — он протянул Сары кавалерийский карабин.

Сары отказался:

— У этого звук совсем другой, Аманмурад поймёт ловушку. Винтовку мою давай…

Он опустил ствол винтовки почти до самой земли, чтобы выстрел прозвучал глуше, отдалённее. «Умный чёрт! — с невольной завистью подумал Берды. — Всякую мелочь предусматривает».

Из-за горизонта медленно, словно нехотя, выкатилась луна, чётко обозначились верхушки дальних барханов и силуэт всадника.

— Вот он! — жарко прошептал Сары на ухо Берды.

Тот мотнул головой, как от комара, всматриваясь.

Всадник ехал медленно, сторожко, было видно, как он озирается по сторонам. Вот он остановился, будто чуя засаду, с минуту был неподвижен и стал заворачивать коня.

— Сто-ой! — Берды вскочил на ноги. — Стой, Аманмурад!

Издалека подмигнул красным глазком маузер, и Берды с проклятием схватился за обагрившееся кровью плечо.

— Ты ранен?! — кинулся к нему Сары. — Давай перевяжу!

Берды досадливо двинул его локтем.

— Коня! — закричал он. — В погоню! Не стрелять!

На первых порах показалось, что расстояние между беглецом и преследователями сокращается. Однако Аманмурад вдруг стал быстро уходить вперёд и вскоре скрылся за барханами — видимо, его ахалтекинец был ещё более чистопородным, нежели у Сары.

Бойцы сокрушались, что упустили такого матёрого хищника, обменивались запоздавшими советами, как лучше было поступить, чтобы Аманмурад не ушёл. Но зверь, уходя, всё же оставил клок шерсти — тяжеленный, пуда на четыре хурджун, который он не то сам сбросил для облегчения коня, не то оборвались торока, крепящие хурджун к луке седла. Когда хурджун был развязан, бойцы ахнули, увидев массивные серебряные блюда и кувшины. Были там ещё две вместительных, покрытых накладным узором коробки. В одной из них оказались золотые монеты николаевской и бухарской чеканки, в другой поверх монет лежали перстни с драгоценными камнями, серьги, нагрудные женские украшения и даже усыпанная алмазами рукоять сабли. Словом, трофей был богатым. Берды вспомнил разговор с начальником и махнул здоровой рукой:

— Чёрт с ним, с Аманмурадом. Не взяли сегодня — схватим в следующий раз.

— Возьми, командир, колечко или серёжки, — пошутил один из бойцов. — Подаришь красивой девушке — крепко любить станет.

— За колечки девушек, знаешь, где покупают? — сказал Берды. — Всё, что в хурджуне, это государственное достояние. Чтоб и помыслить никто не смел о колечках!

— Да я шутки ради, — сказал пристыженный боец и отошёл. — Разве мы без понятия!..

Приметив стоящего неподалёку Сары, Берды поманил его:

— Иди сюда, Сары-хан… За помощь, что ты нам оказал, спасибо и отпускаю тебя на все четыре стороны. Оставь коня, винтовку и считай себя свободным. Только впредь пусть твоя голова крепче на плечах держится, не кружится от лёгких соблазнов.

— Ладно, — сказал Сары, — спасибо и тебе, что отпускаешь. Пойду я. — Помялся, переминаясь с ноги на ногу, и попросил: — Слышишь, Берды-джан, возьми меня к себе, а? Когда-то и ты у моего костра слово привета находил. Возьми, а? Не помешаю.

— Что делать станешь у нас?

— Что и другие, то и я. Вот контрабандисты пойдут, стрелять в них стану — и от меня вреда не будет.

— Откуда тебе известно про контрабандистов?

— Ай, известно… Аманмурад говорил, что к базару около сотни конных должны прибыть с той стороны. Вы-то, наверно, их поджидали, а не Аманмурада?

— Сотня говоришь? — переспросил Берды. — Добро, встретим и сотню. Через Змеиное урочище пойдут?

— Верно! — обрадовался Сары. — Я ведь говорил, что вам всё известно! Ну, как, оставаться мне или уходить?

— Оставайся.

Отряд пошёл на соединение с Дурды. И снова ждали — день, ночь, ещё день и ещё половину следующей ночи. Контрабандисты появились, когда их уже перестали ожидать, решив, что они пересекли границу в другом месте. Один за другим, с интервалом между всадниками в две минуты, проехал цепочкой головной дозор. Луна светила в полную силу, нарушителей легко было перестрелять, как куропаток, по их пропустили, чтобы не спугнуть основные силы банды. И лишь когда приблизилось идущее волчьим разбросом ядро вражеского отряда, Берды приказал открыть огонь.

Контрабандисты не растерялись. Они быстро и без суеты разделились на две группы. Одна погнала коней влево, другая, отстреливаясь, отвлекая на себя внимание, свернула направо. Немного проскакав, нарушители спешились. Коноводы проворно увели лошадей за барханы, остальные залегли. Завязалась перестрелка.

Контрабандистов оказалось много — вся сотня, а то и полторы. Поэтому Берды не рискнул дробить силы отряда, опасаясь в случае неудачной схватки потерять отнятые у Аманмурада драгоценности — слова начальника, видно, крепко запали в голову парню. Он отверг предложение Дурды, рвавшегося в погоню за ушедшей группой, и приказал лишь организовать наблюдение, чтобы залёгшие бандиты не обошли отряд с флангов. Это грозило серьёзными последствиями, так как даже оставшиеся бандиты — примерно две трети банды — по численности чуть не вдвое превосходили Особый отряд.

Остаток ночи перестрелка шла лениво — вроде бы для порядка исполнялся наскучивший ритуал. Однако с рассветом оживилась и та и другая сторона, выстрелы потеряли свою ленивую размеренность, стали чаще и злее, то там, то тут вскрикивали раненые. Берды, который вглядывался в пунктирную линию вражеской цепи, пытаясь сообразить, какой манёвр против неё использовать, вдруг явственно различил среди бандитов Аманмурада, а с ним рядом — кого-то очень напоминающего Торлы. «Шкура продажная! — выругался Берды. ~ Ну, попадёшься ты мне в руки, гад!..» Он тщательно прицелился и выстрелил в человека, похожего на Торлы. Тот проворно нырнул за укрытие.

Неожиданно положение осложнилось — ушедшие контрабандисты вернулись на помощь товарищам. Тут уж в пору было думать не о захвате контрабандистов, не о победе, а о том, как бы унести в целости собственную голову. Была критическая минута, когда Берды намеревался отдать приказ об отходе. Но тут опять сработала интуиция, таинственное шестое чувство, рождённое, может быть, нерешительностью в действиях банды и подсказавшее Берды, что контрабандисты только этого и ждут, что они не станут преследовать отряд. И тогда Берды круто изменил своё решение и, пожалев, что нет пулемёта, скомандовал сабельную атаку.

Несмотря на превосходящую численность, контрабандисты не приняли удара и стали отходить к границе, беспорядочно отстреливаясь и бросая вьюки. Здесь и клюнули Берды сразу две пули. Одна продырявила штанину и обожгла бедро, вторая — в голову — выбила из седла, и он уже не видел, как завершился разгром банды. Собственно, назвать разгромом это было нельзя — далеко не большая часть контрабандистов осталась лежать серыми холмиками на сером каракумском песке, — но это была победа, увенчанная солидными трофеями, хотя и доставшаяся немалой ценой.

Перед Дурды, принявшим на себя командование отрядом, стояла задача — решить: немедленно возвращаться в Мерв или нет? Дурды сообразил, что треть банды, потом вернувшаяся, не случайно вначале уклонилась от боя и ушла в пески. По всей видимости, в недалёком укромном месте было спрятано наиболее ценное, что контрабандисты переправили через границу и чем не хотели — или не имели права — рисковать. Нужно было разыскать этот тайный груз, который вполне мог оказаться либо наркотиками, либо, что ещё, вероятнее, оружием. Но тут возник вопрос — как быть с ранеными. Убитых можно похоронить, пленных не было, зато раненые требовали медицинской помощи.

Проблема разрешилась с помощью Сары. Бывший чабан показал себя человеком мужественным, сражался в первых рядах, под ним убило лошадь. После боя он изловил двух коней, оставшихся от контрабандистов, и, весьма довольный добычей, возжелал немедленно отправиться восвояси, дабы приступить к налаживанию своего дайханского хозяйства. Об этом он и заявил Дурды, а тот, подумав, велел ему взять на себя обязанность доставить раненых бойцов в мервскую больницу.

Обо всём этом Берды узнал уже по дороге в Мерв, когда пришёл в сознание от тряски на виляющей колёсами арбе. А вот где и как были раздобыты арбы для раненых, об этом хитромудрый Сары благоразумно помалкивал, а Берды было не до расспросов — раны воспалились и дёргали, как созревший нарыв, хоть криком кричи. Берды стискивал зубы, глухо, как рассерженный барсук, ворчал, чтобы не застонать от боли, и торопил погонять лошадей. А когда от тряски боль становилась совершенно нестерпимой, он либо громко мычал сквозь зубы революционные песни, либо впадал в беспамятство…

* * *

Он, конечно, не стал посвящать Узук во все подробности: зачем эго ей, ещё подумает, что он на похвалу либо на сочувствие напрашивается, а может, и ещё на что-нибудь. Пусть Огульнязик — глупая, милая, ослеплённая своей честностью Огульнязик! — пусть она отвергла его любовь, оставила, как путника среди пустыни, у которого пала лошадь. Пусть так. У него достанет сил пережить это, выбраться из пустыни к человеческому селению. Но он должен также найти в себе мужество и самолюбие, чтобы действительно не стать сродни воробью, с которым сравнила его Огульнязик, воробью, для которого ничего не стоит перепорхнуть на старую ветку, если новая, облюбованная им, оказалась ненадёжной опорой! Нет, не будет он порхать, не хочет, не может, наконец, потому что отвернуться от костра — не значит погасить его, и отвергнутая любовь не умирает от разрыва сердца!

… — Вот так всё это и произошло, — сказал Берды. — В общих чертах… Кто были эти негодяи — контрабандисты или басмачи, мне неизвестно. Знаю только, что там был Аманмурад. Вероятно, лежит где-нибудь сейчас, зализывает свои раны, с собаками не найдёшь…

— Можно на Бекмурад-бая нажать, — сказала Узук. — Он-то знает, где его братец прячется.

— Можно нажать. И ещё кое-кого надо в выжимал-ку посадить. Торлы, например. Чтобы красный сок из него потёк! Он пока в тюрьме клопов кормит, да клопы из него одну кровь сосут, правду из него мы выжимать будем.

— Не понимаю, при чём здесь Торлы?

— А при том! Рыльце в пушку по самые уши. Что на Бекмурада, что на него — одну пулю надо: они от жизни избавятся, жизнь — от подлецов.

— Как можно равнять Бекмурад-бая и Торлы! Один — эксплуататор, другой — всю жизнь усердный батрак.

— Его усердие собаке бросили — есть не стала! Если у меня о его преступлениях спросят, я не стану затрудняться поисками его достоинств.

— Не могу согласиться с тобой, Берды. Война и твоя нынешняя служба так тебя ожесточили, что совершенно перестал ты в людях хорошее видеть. А Торлы, как ни говори, два раза спасал меня от смерти, собственной жизнью рискуя. И за Советскую власть он воевал вместе с вами.

— Теперь — за Аманмурада воюет, в Советскую власть стреляет!

— Ты сам видел это? Собственными глазами?

— Видел — не видел, а знаю точно, что был Торлы в перестрелке на стороне бандитов.

— И знаешь, что он в тебя стрелял?

— Не в меня, так в других стрелял.

— Не знаю, Берды, насколько ты прав. Мне по душе и твоя убеждённость и твоя классовая непримиримость. Но эти качества, по-моему, не должны идти вразрез со здравым смыслом. Ты обвиняешь Торлы, а другие столь же убеждённо утверждают, что он ни в чём не виноват. Алыча и персик не могут быть плодом одного дерева — истина либо тут, либо там.

— Кто утверждает, что Торлы не виноват?

— Все.

— Кто — все?

— Люди, дорогой Берды, люди.

— Люди изнутри, что овцы снаружи, — и белые бывают и чёрные.

— Бывают. И всё же я склонна верить правде десяти человек, нежели правде одного.

— Один — это, безусловно, я?

— Не обижайся на меня, Берды, но ты, по-моему, немножко увлёкся.

— А десять — это кто?

— Это те люди — половина села, — которые пришли поручиться за невиновного, оставили свои оттиски пальцев на казённой бумаге и увезли Торлы с собой,

— Освободили из-под ареста?!

— Да.

— Тогда я вообще ничего не понимаю!

— Надо понимать то, что есть, а не то, что тебе хочется. Торлы в тебя не стрелял и вообще…

— Да, не стрелял! Но, если хочешь знать, в меня стрелял твой Аманмурад! Вот куда попала его пуля, смотри!

Это был невольный, но мастерски нанесённый удар в солнечное сплетение. Глаза Узук широко раскрылись, как от внезапной непереносимой боли. «За что же ты меня так, Берды-джан! — мысленно ахнула она и задохнулась болью. За что?!»

Поняв, что ляпнул глупость, Берды насупился и замолчал. Молчала и Узук, ожидая, пока отпустит удушье, и думая о человеческой несправедливости. Потом она встала.

— Уже уходишь? — спросил Берды.

— Ухожу, — ответила она, только сейчас вспомнив об узелке с гостинцами Черкез-ишана. — Возьми, — она подала узелок. — Черкез-ишан просил меня передать тебе его подарок.

Жалкая попытка реванша, попытка швейной иглой парировать удар топора не достигла цели. И Узук ушла, ступая по развалинам царского дворца и унося в себе горькую обиду за незаслуженно жестокий, точно рассчитанный удар.

А Берды, опираясь на свой посох, провожал её взглядом, полным нежности, и нимало не думал о том, как грубо и тяжко оскорбил он сейчас женщину. Женщину, которую когда-то любил больше собственной жизни, больше спасения души.

Он совершенно не догадывался, какую душевную травму нанёс ей сорвавшимся в горячке словом. Это было так же подло и низко, как умышленно раздавить солдатским ботинком доверчиво попискивающего и беззащитного цыплёнка-пуховичка. Если бы Берды знал, он никогда не простил бы себе этого проступка.

Но он об этом не узнал никогда.