Слив из чайника в пиалу остатки чая, Кыныш-бай взяла белый цветастый платок и вытерла с лица обильный пот. Одна из окружавших её невесток поставила перед свекровью новый чайник. Кыныш-бай подвинула его к себе поближе, глубоко вздохнула.

С тех пор, как Бекмурад уехал в Ахал, она не знала покоя. Постоянная тревога грызла её сердце. Оно уже постарело, обложилось подушками жира, медленно гнало по жилам холодеющую кровь. На оно оставалось сердцем матери, которая до. сих пор сохранила любовь к своему первенцу, несмотря на то, что тот уже поседел и люди почтительно величали его Бекмурад-баем.

Отпив глоток из пиалы, Кыныш-бай вздохнула ещё раз.

— Ай, ладно уж… Сколько дней прошло… Теперь они, наверное, сами убедились, что дело не пойдёт на лад, если его решают помимо матери.

— Не тревожьтесь, мать Чары, — сказала одна из невесток, — живы и здоровы вернутся ваши сыновья, ничего им не сделается.

— Дай-то бог… — и старуха громко рыгнула, — дай-то бог… А то ведь все норовят по-своему, без материнского совета… Если бы спросили меня, да разве я разрешила бы им умыкнуть эту невоспитанную босячку! Уж если увозить, если показывать свою удаль, я бы нашла им девушку, цветку подобную… Гоняют за ней по всему Ахалу и Теджену… Зачем гоняют! Ну, увезли — хорошо, а зачем разыскивают? Сбежала, осрамилась перед людьми — и чёрт бы с ней! Пусть хоть в преисподнюю провалится. Ищут её! Да я одним глазом на неё смотреть не стану!

— Не тревожтесь, мать Чары. Не придётся вам смотреть на неё. Аманмурад сказал, что её в Ахале живьём в землю зароют. Ни глазами вы её не увидите, ни ушами не услышите…

— Аманмурад… — проворчала Кыныш-бай. — Что такое Аманмурад!.. Эх, невестушки, не знаете вы, что за человек ваш деверь. Я с детства знаю характер моего Бекмурада. Как он задумал, так и сделает, ничто его не остановит, а он обещал, помните: «Я не убью её, но сделаю так, что сама рада будет умереть, да не сможет». Так он и сделает, поверьте мне. Обязательно живой привезут эту потаскуху, а мне — хоть из дома беги…

— Всё равно она долго не протянет!

— Успокойтесь, мать Чары!

— Лишь бы наши живыми да здоровыми вернулись.

— Вот-вот, — словно обрадовалась старуха, — думала я остаток дней спокойно прожить, так нет же, сиди переживай из-за какой-то подлой босячки… Не послушался меня, Бекмурад-джан… Говорила ему: не езди, плюнь на неё, сама свою смерть найдёт, сдохнет в плохом месте. А он уехал… А я должна себя как в огненной одежде чувствовать… Помоги им, всевышний, своими милостями не оставь!.. Вернутся здоровыми — самого жирного барана пожертвую тебе, господи. Как только приедут, сразу же велю заколоть, только доведи их невредимыми до дому!.. Эти проходимцы тоже, наверное, не одни, к кому-нибудь в дом придут, а туркмены своих гостей не выдают…

— Ну и хорошо, что не выдают, мать Чары! Значит, не привезут невестку…

— Какая она мне невестка!.. Мало хорошего в том, что ты говоришь. Если не отдадут, Бекмурад-джан силой пойдёт — может резня получиться. А там и виноватый и правый могут нож в бок получить… Боюсь я за… Что это такое, невестушки?

На дворе загрохотали колёса фаэтона. Одна из невесток выглянула, повернулась к сидящим, трагически тараща глаза.

— Вай, мать Чары… Привезли её!

— Сядь на место! — грозно цыкнула на неё Кыныш-бай.

Вошёл запылённый, с, тёмными плитами румянца на щеках Аманмурад, поздоровался.

— Здоровы ли вернулись, сынок? — поднялась ему навстречу Кыныш-бай.

— Все здоровы, мать, — ответил Аманмурад, кося сильнее обычного и нервически подёргивая щекой. — Бекмурад с Сапаром и дядя Сарбаз задержались временно в Теджене по делам. Дядя Вели к себе домой поехал.

Аманмурад мог бы сказать, что дядя Сарбаз ра нон, а Сапар вообще, наверно, не выживет, но он не хотел огорчать мать.

— Все живы и здоровы? — допытывалась Кыныш-бай, тревожно вглядываясь в дёргающееся лицо сына.

Тот прижал щеку ладонью, попробовал улыбнуться.

— Слава аллаху, что с нами случится, мать? Все живы… — и он ушёл к себе.

— Боже мой! — воскликнула старуха, хватаясь, за голову. — О боже мой!..

Недоумевающие невестки повскакали, бросились к свекрови, не понимая, чем и от чего её надо утешать. Быстрее всех сообразила жена Бекмурад-бая. Взяв Кыныш-бай за руки, она усадила её на подушку.

— Не огорчайтесь, мать Чары… Сыновья ваши сделают всё, что только пожелает ваша душа.

— Ох, невестушка моя… — плаксиво затянула Кыныш-бай. — Есть у меня прекрасные, как розы, невестки. Если я сяду, они садятся; я встану — они встают; заплачу — со мной они плачут; смеюсь — и они веселы… Как я могу видеть среди этих лепестков розы чёрную жабу, бессовестную негодяйку, которая осрамила перед людьми весь мой род! Как я могу приблизить эту босячку к своим несметным сокровищам, которые я для дорогих невестушек берегу!.. И Тачсолтан ещё вдобавок бесится, добавляет мне горя и сраму…

Старшая жена Бекмурад-бая, как мы уже знаем, была женщина далеко не глупая, взявшая себе за правило сохранять в доме мир и покой любыми путями. Сейчас она понимала, что если старуху не успокоить, то при отсутствии Бекмурада дело может закончиться чем-либо плохим. Кыныш-бай была скора на решения и не отличалась мягкосердечием. Поэтому, подсев к свекрови и поглаживая её угластое, как саксауловый нарост, колено, жена Бекмурад-бая ласково заговорила:

— Вай, мать Чары, оставьте… утрите свои бесценные слёзы. Эта бесстыжая тварь не стоит ни одной капельки, упавшей из ваших глаз… Вы сами рассказывали, что у одного бая было много незамужних рабынь, которые часто рожали, и этого её стыдился никто. Их отвозили на базары Хивы и Бухары и продавали там, оставляя их детей… Представьте, что эта подлая — одна из ваших рабынь. Пусть работает на чёрной работе, пока не сдохнет, У нас, слава аллаху, работы хватит… А если она родит — то совсем хорошо! Деверю Аманмураду уже за сорок, а он ещё ни разу не держал на руках ребёнка. На Тачсолтан надежда бесполезна… Аманмураду нужен наследник — об этом надо думать. Узук наверняка родит ему сына. Лучшая девушка — из бедного шалаша. Я знаю этих бедняков, они очень плодовиты. Может, она сразу двух внучат вам подарит…

— Ах, моя умная невестушка, моя первая невестушка, — Кыныш-бай схватилась обеими руками за плечо жены Бекмурад-бая, подняла на неё мутные, словно покрытые пылью сливы, безжизненные глаза. — Никто не будет мне так близок, как ты, никто, кроме тебя, не умеет успокоить мою душу, найти ласковые слова. Верное слово сказала ты — сын Аманмураду нужен. Аманмурад-джану нужен сынок… Сын!.. Сын!.. — и старуха, покачивая головой, пропела хриплым, надтреснутым голосом:

Окончив петь, она хрипло засмеялась, закашлялась.

— Ай, молодец, моя умная невестка! Недаром тебя Бекмурад-джан больше всех любит, из всех своих жён выделяет… Умное слово ты сказала, успокоила моё сердце. Рано или поздно я с босячкой расправлюсь, а пока потерплю, посмотрю, на что она, кроме подлости, способна… Сходи-ка, невестушка, посмотри, куда дели эту долгожданную мерзавку.

Жена Бекмурад-бая вышла за дверь и тут же вернулась назад.

— Во дворе она… Около стенки валяется.

— Пусть, валяется! — решила Кыныш-бай. — Вы, невестки, расходитесь по свонм кибиткам, спать уже пора. Не вздумайте к этой потаскухе подходить! Пускай ночь валяется там, где её бросили. Пусть попробует, что сильнее — любовь или мороз.

— Ночи сейчас холодные, — как бы между прочим заметила жена Бекмурад-бая. — Окоченеть она может…

— Пусть окоченеет!.. Тебе что, жалко её стало, что ли?

Женщина пожала плечами.

— Пусть себе коченеет. Мне она не дочь и не сестра, чтобы жалеть её…

— Постой! — сказала старуха, несколько смягчаясь. — Возьми ключ и запри мерзавку в мазанку… А то ещё сбежит ночью…

Утром одна из младших гелин чуть свет пришла в кибитку свекрови, откинула серпик, раздула в оджаке огонь. Кыныш-бай уже проснулась и ворочалась на своей постели, как большая старая черепаха. Дождавшись, когда согрелась вода, она кряхтя поднялась, вышла во двор свершить омовение. Потом, потирая у жарко горящего оджака руки, велела невестке:

— Поди, посмотри на босячку. Если не окоченела до смерти, отведи её в кибитку покойной Аман-солтан, а то уже светает, люди ходить начнут, увидят её…

Узук привезли еле-еле живую. Отводя душу, Аманмурад зверски избил её, сначала кулаками, а потом палкой, и всю дорогу злобно пинал её подкованными каблуками сапог. На теле Узук не было живого места, всё оно было сплошной горящей болью. От ночного холода боль притупилась, но Узук ужасно замёрзла и не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. В камышовой мазанке было едва ли не холоднее, чем снаружи, а тонкое одеяло, брошенное ей сердобольной женщиной, помогло разве только не замёрзнуть совсем, что вероятно было бы лучшим исходом для бедняжки.

Когда гелин отперла мазанку, Узук попыталась встать, придерживаясь за стену. Она не хотела, чтобы её видели слабой и немощной.

— Где болит-то у тебя? — участливо спросила молодуха.

— Нигде не болит, — сквозь зубы ответила Узук, продолжая своп безуспешные попытки.

Сжалившись над несчастной, гелин поспешила помочь ей, но тот час же испуганно оглянулась через дверь на кибитку Кыныш-бай. Во дворе никого по было и она снова подошла к Узук, подняла её на ноги и собиралась вывести из мазанки. Прислонившись к стене, Узук отвела её руку.

— Не дотрагивайтесь до меня… Я сейчас — как чёрный котёл. Если притронешься — в саже измажешься!.. Говорите, куда идти — я сама пойду.

— Одеяло возьми… — сказала молодуха, удивлённо прикусила язык, узнав одеяло старшей невестки…

Узук болела долго, но живучая натура степнячки переборола недуг. Начав свободно ходить, молодая женщина рисковала появляться во дворе только с наступлением ночи. С ней никто не заговаривал, а если и вспоминали её, то с лёгкой руки Кыныш-бай величали не иначе, как босячкой. Вся дальнейшая судьба Узук всецело зависела от Бекмурад-бая. Он мог её убить, бросить в темницу или придумать что-либо похуже. Жаловаться было некому, да она и не собиралась жаловаться. Последние события окончательно сломили её волю. Она ходила, как живая тень, и только непрерывные слёзы говорили о том, что у этой исхудавшей до ужаса женщины есть ещё сердце и это сердце страдает.

А Бекмурад-бай всё не возвращался.