В один из ясных осенних дней Мурад-ага по привычке сидел в углу кибитки в полусонном оцепенении. Иногда в голове его мелькала острая болезненная мысль — так солнце, найдя щель, неожиданно освещает внутренность кибитки, вырывая из извечной полутьмы различные предметы.

Старик пытался сосредоточиться на появившейся мысли, и тогда со стороны медленно накатывался ватный ком усталости. Встряхнуться бы, отшвырнуть этот ком, встать на ноги… Но не было ни сил, ни желания, и снова нудная, вязкая истома обволакивала мозг, опускала отяжелевшие веки на покалывающие, словно от попавшего песка, глаза. Старик ещё пробовал сопротивляться, тщетно и вяло перекатывая чётки безрадостных дней, но нить уже рвалась и бусинки катились в неведомое.

Дурды тоже сидел у оджака. Со времени прихода Мурада-ага мальчик почти не отходил от отца. Понимая его тяжёлое состояние, Дурды почти не задавал своих бесконечных вопросов и только старался предупредить малейшее отцовское желание, а желаний у Мурада-ага в эти дни не было совсем.

Сидя на кошме, Дурды сам с собой играл в альчики: возраст брал своё, несмотря ни на что.

Вошла Оразсолтан-эдже, неся чёрный от копоти тунче.

— Заварки вот тоже нет… Вчера брала немного у, Огульнияз, но и у неё уже кончилась… Заварила спитой чай. — Она подвинула чайник Мураду-ага, второй поставила около себя. — Ходила к этому Сухану Скупому, чтоб ему сдохнуть не в своём доме, просила: «Ладно уж, что прогнал Мурада-ага без причины, ты хоть отдай ему то, что он заработал, а то жить нам не на что». Куда там! Разорался, словно запалённая лошадь: «Как ты можешь о заработке говорить! Ни копейки я вам не должен. Скажи ещё спасибо, что сжалился, не заставил за павших ягнят платить. И перестань ко мне каждый день бегать со своими заботами. Мало твой Мурад моих овец перевёл?». И начал перечислять всех овец, что за двадцать лет пали. Я ему говорю: «Не только скотина, человек тоже умирает, когда время придёт. Разве может Мурад-ага за каждую смерть отвечать!». И ушла. Что я могла ещё поделать? Не знаю, как и жить будем дальше. Муки осталось — два раза чурек испечь. А там — бери суму и иди по миру.

Глаза Мурада-ага, подёрнутые мутной плёнкой, как у сонной птицы, оживились, блеснули беспокойством.

— Да… надо думать о жизни… Живьём в могилу не сядешь.

Оразсолтан-эдже обрадовалась.

— Правду говоришь ты!.. Сделай так, как я тебе говорю… Всю жизнь ты чужих овец пас, а даже второго халата не нажил себе за тридцать лет, лучше уж к земле прилепиться, снять у кого-нибудь в аренду клочок поля. Если не в нашем ауле, то может, поблизости где-нибудь. Верблюда с добром здесь тоже не заработаешь, да хоть видеться будем чаще. А то ведь мы с тобой раз в год виделись с трудом. О нашем несчастии сообщить тебе не смогла… А если вдруг умру я — кто меня приберёт? Сегодня день базарный — сходи, может, найдёшь хорошего хозяина, даст тебе на земле поработать.

— Ладно, — сказал Мурад-ага. — Пойду сегодня.

— Пойди, пойди… А я как-нибудь перебьюсь это время. Не все люди на Сухана Скупого да на арчина похожи. Кто займёт кусок хлеба, у других буду трепать шерсть и прясть, подзаработаю, сколько в моих силах. Дурды вон уже взрослый, тоже на что-нибудь годен, сумеет немножко помочь. Как говорится в народе, у кого рот открыт, тот не умрёт.

— Ладно, — Мурад-ага зашевелился на своей кошме. — Дай мне на дорогу кусок чурека…

— Может быть бог поможет, встретишь доброго мусульманина… Возьми вот этот кусочек, побольше.

Мурад-ага встал, подпоясал халат верёвкой. Приложив хлеб ко лбу, прошептал слова молитвы, положил чурек за пазуху.

— Внимательнее смотри в лицо человека, к которому будешь наниматься, наставляла его Оразсолтан-эдже. — У хорошего человека глаза ясные, лоб широкий, лицо светлое, и говорит он мягко, не торопясь… Смотри как. следует, ну… а остальное — от бога зависит.

— Ты скоро вернёшься, папа? — спросил Дурды.

— Скоро, сынок — ласково ответил Мурад-ага. — Теперь я часто приходить домой стану. В пастухи больше не пойду.

Дорога до базара не коротка, но за раздумьями Мурад-ага почти не заметил её. «Боже мой, — думал он, — разве ты создал меня только для того, чтобы я испытывал непрерывные мучения и нужду? Почему судьба моя так горька? Чем я провинился перед небом? Всю жизнь я старался жить честно: не брал чужого, не обижал слабого, не клеветал на ближнего своего. Может быть, аллах наказывает меня за то, что я дожил до седой бороды, а лоб мой ни разу в молитве не коснулся земли? Наверное так… О всевышний, каюсь я и с именем твоим падаю ниц! Прости недостойного раба своего. Хоть я и не знаю всех положенных молитв, но я теперь буду строго соблюдать пост, не пропущу ни одного намаза… Облегчи мою жизнь, господи! И вы, ангелы небесные, услышьте мою мольбу, скажите «аминь» во исполнение её. Люди говорят, что все молитвы исполняются у того, кто семь лет пас овец, сам добрый дух пустыни становится его защитником. Я четыре раза по семь лет ходил за овцами — почему же мои просьбы не исполняются, где твоя справедливость, о аллах?!».

С такими мыслями Мурад-ага неспешно пылил по большой базарной дороге и незаметно дошёл до базара. Под длинным навесом зелёного железа толпились люди, но Мураду-ага делать здесь было нечего. И он прошёл мимо, туда, где на площадке, расположенной рядом с мусорной свалкой, галдели грязные измождённые оборванцы. Заодно с мусором смела их сюда жёсткая метла жизни, и они кричали на разные голоса, перебивая друг друга, предлагали желающим свои руки. А те, сытые и спесивые, брезгливо ходили около бедняков, стараясь не коснуться их даже полою халата, и выбирали работников покрепче и подешевле.

Мурад-ага миновал «стоячий базар», названный так потому что продавцы здесь не сидели, а стояли, держа свой товар на руках — базарная пошлина в этом случае бралась меньше, чем с «сидячих» продавцов. Старик прошёл всего несколько шагов, как вдруг и продавцы и покупатели с криком бросались в его сторону. Нерасторопные падали, но люди не обращали на них внимания и мчались по упавшим, как перепуганная овечья отара.

Не понимая в чём дело, Мурад-ага оглянулся и увидел, что те, кто шёл к базару, тоже бегут назад. Тогда старик помянул аллаха, подобрал полы халата к припустился вместе со всеми.

Вскоре бегущие остановились. Осматриваясь и вопросительно глядя один на другого, они пытались установить причину паники.

— Что случилось?

— Почему мы бежим?

— Не знаю…

— А чего же тогда удирал?

— На вас глядя… Вы тоже неслись, как угорелый,

— Ба!..

— А кто первый закричал?

— Неизвестно кто…

— Тьфу ты, прости господи!..

— Ну и чудеса: бегут люди — и не знают, куда и зачем!

— За такие чудеса носом в землю тыкать надо!

— А может, случилось что-либо!

— Кому-то пошутить захотелось — вот и всё!

— Недобрые это шутки!

— Так мусульмане не шутят…

— Наверное капыр какой-то подшутил.

Позже всё объяснилось. Оказалось, что какие-то жулики связали друг с дружкой двух тощих бродячих псов и бросили им мясо. Когда голодные собаки подняли свирепую грызню, жулики завопили: «Люди, бегите!.. Собаки бешеные!.. Спасайтесь, люди, кто может!..». В поднявшейся суматохе они схватили часть товаров и скрылись.

— «Ай, плохо люди живут, обманывают, обижают один другого», — подумал Мурад-ага и снова увидел шумную, хохочущую толпу. Люди образовали круг, в центре которого дрались два петуха. Гребень одного из них сильно кровоточил, второй боец не имел заметных ран. Возле петухов, поочерёдно подминая под себя друг друга, два человека молча и деловито тузили друг друга. Зрители криком и свистом подбодряли дерущихся.

— Вот молодцы, ай да молодцы!

— Куда лучше своих петухов схватились!

— Победившему петуху приз был в шесть рупий, а здесь, интересно, сколько?

— Шесть плетей! — резонно заметил кто-то и оказался прав. Протолкавшийся к центру круга базарный надзиратель крепко стегнул несколько раз плетью по драчунам. Опомнившись, они вскочили, кинулись в толпу. На бегу один из них подал другому папаху, обронённую тем в драке. Люди засмеялись, но сразу же замолчали под грозным взглядом надзирателя.

— Почему они дрались? — полюбопытствовал Мурад-ага.

— Эти люди, — пояснили ему, — постоянно устраивают на спор петушиные бои и хитрят, чтобы друг друга провести. Сегодня один из них намазал своему петуху гребень жиром. Второй заметил это — вот и драка.

Не переставая удивляться человеческой несправедливости, Мурад-ага протискивался к площадке батраков. Однако сделать это было не так-то просто: на всём квадратном километре базара кишмя кишел народ. Кого тут только не было! Люди в тельпеках и кепках, в тюбетейках и чалмах, обутые и босоногие, в шёлковых халатах и жалких отрепьях — все они искали на базаре свой маленький кусочек счастья, свою выгоду. Едва ли не треть всех присутствующих составляли нищие. Они сидели в каждом удобном и неудобном месте, — юродивые, калеки, дряхлые старики — и наперебой умоляли правоверных о помощи. Матери тянули к людям своих почерневших, голых, рахитичных детей, слепцы со струпьями гноя в углах выеденных трахомою глаз призывали милость всевышнего. Из Ирана и Афганистана, из горной страны белуджей пришли они на Марыйский базар, бросив свои нищие лачуги и голодающие семьи, пришли без желаний и надежд — просто тоскливо было умирать от голода, сидя на одном месте.

Среди базарного люда проворно бегали с кувшином на плече водоносы, бойко покрикивая: «Божья вода! Вот божья вода!». Некоторые носили кальяны и сувчилимы — примитивные курительные приборы, сделанные из сухой оболочки тыквы. Кальяны ужо дымились, их владельцы предлагали всем получить райское наслаждение от двух-трёх затяжек табаку. Степенные покупатели, с руганью наступая нищим па ноги и на чашки для подаяния, приценивались к товарам.

За «стоячим базаром» прямо на земле длинными рядами лицом друг к другу расположились продавцы с малюсенькими весами. «Неужели на таких весах можно заработать себе пропитание?» — удивился Мурад-ага. Некоторые из продавцов кричали: «Иглы! Вот иглы большие, вот маленькие! Бери да шей!». Другие, соперничая с ними, зазывали: «Вот шёлковые нитки! Нежные шёлковые нитки!» Это было понятно Мураду-ага, но что продают люди с крошечными весами? И слова они выкрикивали совсем необычные: «Квасцы! Вот нашатырь! Купорос, нафталин! Вот далчын, воск, зенджебил! Келепче, гармала от ста болезней избавление, не скупитесь, правоверные, не проходите мимо своего здоровья!». Мурад-ага догадался: «Табибы! Травы целебные продают…» На его глазах продавец положил на весы игрушечную гирьку, отвесил немного зелья, небрежно бросил в кошелёк поданную покупателем серебряную монету. Мурад-ага застыл от удивления: он знал эти корешки, они не обладали никаким целебным свойством. Почему же за них на базаре платят серебро? Спросить у продавца или это — опять обман?

Около продавцов наса Мурад-ага стал свидетелем смешного и грустного происшествия. Один из водоносов, поспешая на зов, споткнулся, упал и уронил кувшин. Кувшин разбился, вода хлынула на зелёную горку паса. Тёртый табак мгновенно втянул её в себя, почернел и стал похож на кучу свежего верблюжьего помёта.

Это вызвало оживление среди зрителей, но рассерженный торговец накинулся на водоноса, требуя уплатить стоимость испорченного товара. Водонос пытался оправдаться, однако торговец, прекрасно понимая, что бедняк не в состоянии заплатить, с воплями продолжал колотить его на потеху окружающим, которые покатывались со смеху, глядя на измазанную окровавленную физиономию водоноса, тщетно пытавшегося вырваться из цепких рук мучителя.

— Эй, дядя, довольно кулаками махать! — высокий сухощавый русский оттолкнул разошедшегося торговца, помог подняться водоносу. — Высохнет, твоя жвачка, ничего ей не сделается… Ишь, измордовал парня за пустяк! — Говорил он по-туркменски, лишь изредка вставляя русские слова. — А ты, горемыка, чего губы развесил, сдачи толстобрюхому не дашь?

Приятель русского, плотный широкоплечий туркмен в сдвинутой на затылок папахе, усмехнулся.

— Божью воду разносишь, а бог тебе не помогает. Как же так получается?

— Не знаю, братец мой, сам не знаю, — шмыгая разбитым носом, азербайджанской скороговоркой ответил водонос. — Утро бегаю, день бегаю, вечер бегаю, всем воду даю, а мне тумаки остаются.

— Держи деньги, горюн, кувшин себе новый купишь, — сказал русский. — Да бога тревожь поменьше. С утра целый день ему покоя не даёте, вот он и сердится на вас. А ты дай ему покой, чай, и ему отдых надобен. Попробуй сам со своими делами справиться, без бога. Глядишь, старик позавидует, что у тебя ладно без него получается, сам свою помощь предложит… Пошли, Клычли!

После их ухода, зеваки принялись судачить о случившемся.

— Умно этот урус сказал!

— Видать, смелый парень.

— Не зря он бога-то помянул.

— Этот русский имя божье оскорбил! — запоздало возмутился кто-то из ревнителей веры. Но его не поддержали.

— Никого он не оскорблял!

— Умный парень. Его послушать, так…

— Не из тех ли умников, что царь сюда высылает?

— А белый царь всех высылает, кто умнее его окажется! Хочет сам быть наибольшим умником.

— Не так! Царь высылает тех, кто ему на дорога становится, хочет себе царское богатство забрать.

— Эх, и много же у царя добра!

— Вот разбогатеет кто-то!

— Выслали человека, а там семья осталась, дети, друзья…

— Верно!

— Правильно говоришь!

— Тоскливо, ему на чужбине жить, хоть и пострадал за царское богатство.

— Замолчи! Вот уж правильно говорят, что верблюд ишачий рёв за рык барса принял! Причём туг богатство! Те, кого высылает к нам царь, хотят, чтобы все бедняки богатыми стали, чтобы каждый и землю имел, и верблюдов, и воды на полив, сколько надо…

— Правильно, люди!

— Таким любому мусульманину не грех помочь.

— Конечно! Бедняки в ссылке маются, а дома детишки голодные плачут…

— А кто поможет? Ты поможешь?

— Я? Я бедный человек…

— Тогда помолчи лучше, помощник!..

— Чего вы спорите! — сердито сказал продавец паса. — Не ссыльный этот русский. — Это — местный русский. Мастером работает на тех машинах, что орошают поля Эгригузера. Он и родился, говорят, тут. Сын десятника на плотине Эгригузера. Сергеем его зовут. А товарищ его, Клычли, тоже при машинах работает, арбакешем. Чёрное масло для иих из города возит.

Не став слушать дальнейший разговор, хотя он и был очень интересным, Мурад-ага заторопился к «площадке батраков». Неподалёку от неё он обогнал задержавшихся Сергея и Клычли. Клычли поздоровался со стариком и, когда тот отошёл, объяснил своему спутнику: «Это отец той девушки, что Бекмурад-бай увёз». «Голову бы ему свернуть, как курёнку, твоему баю и всем подобным», — пробормотал в ответ Сергей.

Мурад-ага просидел довольно долго и уже подумывал о том, что, видно, придётся не солоно хлебавши домой возвращаться, когда к нему подошёл рослый, длинноногий, черноусый джигит с ковровым хурджуном под мышкой.

— Хочешь наняться, отец?

— Хочу, сынок… Нужда моя хочет… — вздохнул Мурад-ага.

— А ты случайно терьяк не куришь? — Что-то очень ты бледный.

— Нет.

— Подозрительный у тебя вид, — гнул своё черноусый. — Наверно бегаешь по ночам в курильню, а а по утрам ходишь, как больной.

— Если так думаете, ищите себе другого работника! — не сдержался Мурад-ага.

К ним подсел сутулый белобородый старик в небогатой одежде.

— И ты здесь, Чары? Работника хочешь нанять?

— Здравствуйте, уста-ага… Да, Бекмурад просил подыскать. Хотел вот этого яшули нанять, да уж очень вид у него… доверия не внушает. Подозреваю, что терьяк покуривает потихоньку, хотя мне и не признается.

— Не похоже, чтобы курил. Но всё равно тебе, Чары, нужен молодой, здоровый парень, чтобы день бегал — не уставал. У вас ведь работы много.

— Верное ваше слово, уста-ага, хозяйство у нас большое. Спасибо за совет. Пойду, пока не поздно, поищу другого работника.

Уста-ага опустился на корточки.

— Как вас зовут?

— Мурадом зовут.

— Хорошее имя… Семья есть?

— Есть.

— Село ваше где?

— Село наше в нижней стороне.

— Назовите наиболее известных в селе людей.

— Сухан-бай. Мы его Суханом Скупым называем. Арчин Мерел…

— А-а-а… так вы из села Мереда? Очень хорошо… А почему у вас лицо бледное, болели, что ли?

— Да, долго болел, — вздохнул Мурад-ага. — Совсем недавно поправился.

— А какой табиб вас лечил?

— Никакой. Бедный я человек, нечем табибу платить.

— Так… Ну, ничего, бог даст, поправитесь совсем. Если хотите, я могу вас нанять. Работы у меня немного: всего три танапа земли да скотина кое-какая. Будете на земле. Больше ничего вам поручать не стану. Скотина только… Зовут меня Аннагельды-уста. Наверное, не слыхали, не такой уж я известный человек… По серебру работаю, делаю женские украшения, продаю на базаре. Батраков у меня до сих пор не было… Сын был, да аллах прогневался, помер сын, а мне скоро седьмой десяток стукнет, трудно одному. Вот и решил нанять… Да, смерть не щадит никого…

— Эх, уста-ага, — сказал Мурад-ага, — не знаю, что лучше: жизнь или смерть, но молодому, конечно, не следует умирать. Ранняя смерть тяжела, хотя иной раз и подумаешь, что лучше уж умереть, чем так жизнью мучиться.

Аннагельды-уста проницательно посмотрел на своего немолодого работника, хотел что-то сказать, но промолчал. Сговорились они за шесть туманов, пару верхней и две пары нижней одежды в год. Это была не ахти какая богатая плата, но частенько платили ещё меньше, а белобородый уста казался приветливым и добрым человеком.