Изумрудной травой и радужными цветами украшает весна чёрную землю, набрасывает новые халаты зелёного бархата на озябшие, голые ветки деревьев. Её неизменный спутник — ласковый, тёплый ветерок — чутко касается ожившей природы, и вслед ему благодарно кланяются цветы, посылая аромат своих приветствий, взволнованно и стыдливо, как молодые невесты перед свадьбой, шепчутся деревья.

Любуешься — и не можешь налюбоваться. Смотришь вокруг — и хочется увидеть ещё больше, вобрать в себя всю бескрайность цветущей земли, всю свежесть и многообразие её красок. И дышится глубоко, просторно, жадно; не дышишь, а пьёшь целительный бальзам — и с каждым глотком ощущаешь, как могучие силы вливаются в твою грудь, наполняют тебя до краёв, поднимают ввысь, будто орлиные крылья.

Хороша ты, весна! Хвала и слава тебе, добрая волшебница!

В один из чудесных весенних дней на холмике, посреди широкого луга, полыхающего алыми огнями маков, сидел парень Берды. Был он молод и беден. Но, как говорит пословица, бедность — молодцу не укор. Вокруг него живыми мячиками прыгали шаловливые ягнята, а он вдохновенно, как этого требовала пора весны, играл на камышовой свирели — тюйдуке.

Берды был влюблён, а все влюблённые — поэты. Время от времени он отнимал от губ тюйдук и напевал:

От избытка сил ягнята подпрыгивали вверх, разбегались в стороны и снова сталкивались маленькими курчавыми лбами. Вероятно, они казались себе сказочными силачами, способными повергнуть в прах всё сущее.

Берды не сердился на озорников — ягнята и есть ягнята, что с них возьмёшь, когда даже ему порой хочется бегать и прыгать — и кричать от избытка чувств. Он шёл за стадом и улыбался своим мыслям. Не сегодня-завтра Сухан Скупой соберёт доильщиков на весеннее кочевье. Вместе со всеми приедет и Узук. Целый год ждал он этого дня. Целый, невообразимо долгий год! Зато теперь он сможет вдоволь насмотреться на свою Узук. На её брови, глаза, губы, на её длинные косы и тонкие пальцы. Они нежные и сильные, пальцы любимой, очень приятно глядеть, как они ловко касаются овечьего вымени — и твёрдые струйки молока ударяют в ведёрко. А что случится с человеком, который осмелится взять Узук за руку? Наверное, он сразу растает от восторга, превратится в такую же невесомую белую пену, как в ведёрке с молоком…

Представив себе, как он превращается в молочную пену, Берды засмеялся. А если Узук действительно согласится стать его женой? От такой ослепительной мысли он даже зажмурился и не поверил ей. Это был предел его сокровенных мечтаний, за которым начиналось счастье. Огромное, невыносимое, оглушающее счастье.

А почему бы и не быть такому? Мурад-ага относится к своему помощнику очень доброжелательно,

Оразсолтан-эдже всегда принимает услужливого подпаска, как родного. Он молод и пригож собой — почему Узук-джан должна думать о нём плохо? Четвёртый год он пасёт овец Сухана Скупого, и всё, что причитается ему за работу, целёхонько, потому что он не брал у бая ничего. Через два года Узук будет на выданье, а у него скопится шестилетний заработок. Тогда он придёт к Мураду-ага и скажет: «Возьмите всё это, Мурад-ага. Я ещё заработаю и ещё принесу вам. Мне некуда идти, я буду вам вместо сына, а вы отдайте мне Узук. Я её очень люблю и стану беречь больше самого дорогого сокровища. На неё пылинка не опустится и руки её не коснутся холодной воды. Вместе с нею мы будем любить и покоить вас и Оразсолтан-эдже, а вы станете нянчить внуков». Он скажет так и замолчит, скромно опустив глаза. А Мурад-ага погладит свою бородку, подумает и ответит: «Хорошо, сынок, я согласен. Бери Узук и ставь кибитку рядом со мной».

Уже давно любовь прочно поселилась в сердце Берды. Целыми днями не умолкал его тюйдук и нежная, призывная мелодия текла над лугами, как серебристый ручей. Давно образ Узук заполнил для него весь мир, но только сегодня он осмелился подумать так решительно и дерзко.

Берды было и радостно и жутко в одно и то же время. Он словно видел себя со стороны — ладного, плечистого, с широкими бровями и крутым подбородком, на котором уже пробивались густые завитки волос. Какая девушка откажется от такого джигита? Пусть он молод, но он силён: он легко поднимает себе на спину крупного барана и может идти с ним от рассвета до полудня. Чекмень старый? Но у него скоро будет новый и жене своей он кое-что сумеет подарить. Смотри, девушка, не прогадай!

Единым духом Берды взбежал на высокий холм, огляделся и… чуть не уронил свою пастушью палку: вдали шёл караван. Конечно же, это шли доильщики! Это шла Узук! Если вглядеться как следует, можно увидеть её старенькое красное кетени.

— Эй, ягнята-шайтанята! — закричал Берды. — Прыгайте и веселитесь! Они идут! — И запел во весь голос:

Он собирался импровизировать ещё, но вдруг замолчал. Караван ещё далеко, однако мало ли чего не бывает. Услышит кто-нибудь — могут нехорошие слухи пойти про девушку. Да и ему не пристало такое легкомыслие, он должен выглядеть солидно, как настоящий, уважающий себя мужчина.

Берды вздохнул, принял серьёзный вид, опёрся на палку и стал ждать. Потом спохватился и побежал готовить место для кибитки.

Когда караван остановился, Берды степенно подошёл к Оразсолтан-эдже, вежливо поздоровался. Узук стояла рядом с матерью. Он дорого дал бы за возможность высказать ей всё, что передумал и перечувствовал, но суровый обычай разрешал очень немногое, и Берды только спросил:

— Благополучно ли доехали, Узук?

Зато маленького крепыша Дурды можно было обнять и потискать, приговаривая: «Здравствуй, братец, здравствуй, родной! Ну и вырос же ты! Настоящий батыр, хоть сейчас в чабаны идти».

Уложив верблюдов Оразсолтан-эдже, Берды проворно развьючил их. Сняв котёл, установил его на вырытый заранее оджак, радостно воскликнул:

— Смотрите, как раз впору! Я ведь знаю, какой у вас котёл.

Потом он взял жерди, воткнул их в ямки, которые тоже успел выкопать до прихода доилыциков, разровнял их и утоптал землю. Верхушки жердей он пригнул, связал попарно, достал кошмы, накинул их на остов. Приехавшие ещё не успели осмотреться на новом месте, а у Оразсолтан-эдже готова кибитка.

— Я, тётушка, между опорами много места оставил, — пояснил Берды, прилаживая перекладину на вбитые в землю рогулины. — Вы тут можете сразу два ямлыка повесить. Давайте, я помогу вам,

— Проворен ты, сынок, — похвалила Оразсолтан-эдже, — куда как проворен! Дай тебе аллах здоровья да красивую девушку в жёны.

Берды невольно посмотрел в сторону Узук, увидел весёлые искорки в её глазах и ему показалось, что девушка разделяет его чувства. Если бы это было так! Для чего тогда и жить на свете, если не для этих лучистых, единственных в мире глаз?

Сделав ещё кое-что по мелочам, Берды, наконец, вспомнил о своих ягнятах и отправился проведать их.

Оразсолтан-эдже расстелила в кибитке кошмы, внесла одеяла и подушки. Узук, уже успевшая вскипятить воду, заварила чай, достала сачак, в котором были завёрнуты пиалы и куски сухого чурека.

— Дай ему аллах счастья, — повторила Оразсолтан-эдже, устало опускаясь на кошму. — Большую помощь оказал нам Берды-джан. На два дня, а то и больше, хватило бы нам работы, а он, гляди-ка, в момент управился. Добрым хозяином будет. За таким жена горя не заметит и беду обойдёт.

Стал накрапывать дождь, сначала мелкий и нерешительный, он вскоре припустил всерьёз. Спасаясь от него, многие женщины забегали в кибитку Оразсолтан-эдже. Весело отряхиваясь, со смехом и шутками они рассаживались вокруг сачака, принимали любезно предложенные хозяйкой пиалы с чаем.

Сидеть всё время под крышей и не вспомнить того, кто её поставил, было нельзя, а женщины обычно не скупятся на восторженные слова, особенно, если предметом разговора является молодой, красивый мужчина. Поэтому, если бы Берды отважился подойти поближе, он услышал бы много лестного о себе, узнал бы даже о таких своих достоинствах, которых он совершенно не подозревал.

Но он не решился подойти, потому что в кибитке находились только женщины и его поступок был бы бестактностью, нарушением неписаных требований адата.

Он сидел, мужественно мок и ничего не слышал, кроме шепелявой скороговорки дождя да сопения сбившихся в кучу ягнят. Зато Узук не пропускала ни одного слова из болтовни женщин и, выходя наружу, подставляла под холодные капли разгорячённое лицо.

И чего ему надо, этому лицу? От чая, что ли, оно горит?

* * *

Весенние пастбища Сухан-бая располагались вокруг большого оврага Карачунгул. Во время половодья Мургаб заполнял овраг водой и вокруг долго держались богатые, сочные травы. Избавленные от дальних перегонов овцы чуть ли не на глазах тучнели в этом благодатном месте, неуклюже носили отягощённое молоком вымя. Работы для доильщиков было хоть отбавляй.

Каждая семья, прибывшая на кочевье, получила определённое число овец. Животных выстраивали в ряд, привязывали цепочками к длинной верёвке, натянутой между двумя колышками, и начинали доить.

Берды поручил своих ягнят братишке Узук, что было встречено взрывом неподдельного восторга со стороны новоиспечённого чолука, а сам присоединился к Оразсолтан-эдже, вернее, к Узук, потому что Оразсолтаи-эдже в её возрасте было уже трудно выдоить овцу как следует, и она, уступив настойчивым просьбам Берды, пошла присмотреть себе работу полегче. Уходя, она чуть улыбалась и что-то бормотала про себя — точь-в-точь, как Мурад-ага. Но мало ли чему может радоваться старая женщина. Помощь неожиданная объявилась — она и довольна. А может просто по весеннему дню настроение хорошее, — причин много.

Берды и Узук принялись за работу с противоположных концов и, переходя от овцу к овце, постепенно сближались. Это походило на увлекательную игру, достигающую кульминации в тот момент, когда оставались невыдоенными последние две овцы. Тогда Берды сидел совсем рядом с Узук, слышал, как она дышит, шёпотом ругает беспокойную овцу, краешком глаза видел свернувшийся на траве конец чёрной косы.

Эта волнующая близость длилась бесконечно долго — можно было три раза досчитать до ста. И она была такой короткой! Всего три раза по сто, а повторялось это дважды за целый день.

Берды под любым предлогом старался подойти к Узук. Вместо ведёрок у них были сувкяди — пустые оболочки высушенных тыкв. Обычно их используют, как посуду для воды, но при некотором навыке можно было и доить в них, однако носить молоко было совсем неудобно, и Берды вознамерился взять на себя обязанности носильщика. Девушка категорически отклонила его помощь, и он молча страдал, глядя, как она, напряжённо выгибаясь, несёт полный сувкяди к котлу. Вместе с тем ему был и приятен её отказ — она не хочет дать пищу для пересудов, бережёт свою честь от злых языков. Очень умная и рассудительная девушка.

И всё же иногда он не выдерживал. Как-то она сказала мимоходом: «Были бы дрова, я бы перед отъездом ещё раз сварила каракурт». Берды услышал и ночью, таясь от любопытных глаз, притащил к её кибитке целый ворох саксаула.

Узук, конечно, сразу догадалась, чьих это рук дело. «Доставили мы парню хлопот», — смущённо подумала она. И ещё подумала, что это очень приятно — ощущать чью-то заботливость, постоянное внимание, знать, что в любую минуту ты можешь попросить о помощи. Она ещё не разобралась толком в том сложном переплетении ощущений и чувств, которые заставляли её улыбаться неизвестно чему, а иногда вызы вяли томительно сладкую истому. Она была просто полна радостью и силой, когда принялась сбивать масло, кожаный янлык загудел и запел под её ударами, как бубен, а кислое молоко забурлило ненастным морем.

— Ты не очень расходись-то, побереги силу, — заворчала Оразсолтан-эдже. — Янлык попортишь, где новый возьмёшь? Ишь размахалась, коза безрогая!

— Мама, — сказала Узук, — у нас целая куча дров. Не пропадать же им, правда? Это их Берды натаскал. Давай сегодня будем варить каракурт? Сварим и оставим его для Берды. Я вчерашнюю сыворотку в котёл собрала. Иди, разжигай огонь.

— А масло?

— А масло я сама собью. У меня это куда быстрее, чем у тебя, получается.

— Доживи до моих лет, стрекотуха, — тогда кажи свою прыть.

Котёл стоял на оджаке до самого вечера. Когда сыворотка выкипела на добрых три четверти, Узук сняла котёл, выбросила из него солодковые корни и пучком камыша стала взбалтывать оставшуюся в котле кашицу, напевая незатейливую песенку, в которой просила курт поскорее свернуться.

Лакомка Дурды вертелся рядом, окунал в котёл палочку и со вкусом облизывал её. Он всё время попадал под руку, и Узук изредка беззлобно щёлкала его по бритой макушке — тюбетейку свою он где-то потерял. Мальчик отмахивался от щелчков, как от москитов, но от котла не отходил.

— Иди в кибитку, там сколько угодно курта! — сердилась Узук.

— Не пойду, — пыхтел Дурды, пытаясь зацепить палочкой побольше сгустившейся массы. — Не пойду… Тут вкуснее. Эх, упала назад!..

Из темноты вышел Берды, присел на корточки у оджака, глядя на рдеющие угли, спросил:

— Каракурт варите?

Узук смутилась.

— Да-да… кажется, каракурт… — и покраснела, поняв нелепость ответа.

Мальчуган молча протянул другу свою палочку. Берды попробовал, одобрительно причмокнул.

— Хороший получился каракурт. Очень вкусно.

— Если нравится, оставим его вам, — сказала Узук. Она уже оправилась от смущения, поняв, что в темноте его никто не заметил. Можно было даже улыбнуться, не рискуя выдать себя.

* * *

Всю ночь шёл тихий и тёплый дождь, наполненный сказочными и лёгкими снами. А утром вымытые травы засверкали так свежо и молодо, словно встречали вторичный приход весны. По небу плыли ватные облака, и огромный синий купол, опрокинутый над землёй играл богатейшей гаммой оттенков — от лилового до неуловимо голубого, переходящего в белизну облаков.

Обрадованные на редкость чудесным днём, совпавшим вдобавок с окончанием работы на кочевье, девушки и молодые женщины отправились поискать дикого лучка и съедобных трав.

Старая Огульнияз-эдже, великая шутница и добрый друг почти всех аульных женщин, рассказывала, как однажды приготовила своему старику такие вкусные пирожки с этой травой, что пот с него — в три ручья, а он всё жуёт, всё нахваливает. Наконец повалился на подушку, отдувается и просит: «Ты, мол, ста. рая, не съешь всё, прибереги на завтра, ты лучше мяса пожуй». «Слава аллаху, — думаю, — а мяса как раз и нет».

Отойдя подальше от кочевья в ту сторону, куда ещё не пускали овец, сборщицы незаметно разбились на две группы. Женщины, занятые хозяйством, сразу же начали поиски трав и кореньев. У девушек все заботы были ещё впереди, поэтому они занялись цветами. С большими букетами в руках, они, подбадривая друг друга, карабкались на первый попавшийся холм. С трудом помещаясь на его верхушке, несколько секунд стояли, переводили дыхание и вдруг, с аханьем и визгом, теряя цветы, сыпались вниз.

Узук отстала от тех и от других. Она случайно набрела на богатое съедобной травой место и, увлечённая сбором, не заметила, что подруги убежали далеко вперёд. Набрав травы, девушка стала рвать цветы, сначала её внимание привлекали самые яркие и красивые. Потом ей стало жалко их, и она принялась выбирать те, что поскромнее. В конце концов стало жаль и этих — неяркие, невзрачные, не претендующие на внимание, они ведь тоже радовались влаге, солнцу, свежести воздуха. Узук посмотрела на большую охапку сорванных ею цветов, вздохнула, улыбнулась и спрятала лицо в их терпкий холодный аромат. А когда подняла глаза, то увидела рядом с собою Берды.

Понимая, что поступает не по шариату, Берды всё же рискнул пойти вслед за девушками. Сначала он следовал за ними на значительном расстоянии, но, когда одно красное кетени большим маком неподвижно заалело в стороне от шумной стайки, Берды ускорил шаги. Вот он, долгожданный момент! Вокруг — большой радостный мир, и в нём — только двое. Сейчас он подойдёт, тихо скажет «любимая…» и объяснит ей всё. И она поймёт, и поверит его любви, и глянет так ласково, что у него захолонёт сердце. Она скажет: «Я буду твоей женой», и он возьмёт её за руку, а потом… На этом месте мысли Берды начали спотыкаться, как конь на сурчинах, решимость поколебалась. Он шёл всё медленнее и медленнее, пока не остановился в нескольких шагах от Узук.

В первое мгновение девушка испугалась и рассердилась. Но на лице Берды были написаны неуверенность, нежность и готовность подчиниться любому приказанию. Разве можно было тут сердиться? И Узук, чувствуя, как у неё начинают гореть щёки, стала бесцельно перебирать цветы.

Берды смотрел на неё и молчал. Она была так прекрасна в своём чистом девичьем смущении, так естественно и неразрывно входила во всю окружающую красоту, что страшно было громким словом или неловким движением нарушить очарование. Но сколько времени можно молчать? И Берды, решившись, сказал:

— Какие ты красивые цветы собрала…

Он слегка охрип от волнения и сам не узнал своего голоса. Узук тихо ответила, не поднимая головы!

— Возьми, если тебе нравятся…

— Но ты же для себя собирала.

— Бери. Я ещё нарву…

Слова были самыми обычными, самыми будничными, но сейчас они звучали совсем по-особому, полнились тайным и волнующим смыслом, от которого сердце то вдруг торопливо застучит, то замрёт, словно проваливаясь в неведомую и желанную пустоту.

— Нет, я не могу взять. Это очень красивые цветы, но среди них нет цветка, который мне нужен.

Узук зарделась ещё сильнее и ниже опустила голову. Её молчание придало Берды смелости.

— Я хочу спросить у тебя… Можно?

И скорее поняв, чем расслышав, тихое «спроси…», закончил решительно, как с кручи прыгнул:

— Я тебе нравлюсь?

Вопрос был честный и требовал честного ответа.

— Нравишься, — негромко, но твёрдо ответила Узук.

Несколько секунд они молчали, ошеломлённые своей откровенностью. Потом Берды спросил:

— А можно… я руку твою возьму?

За всю недолгую жизнь у Берды не было такой счастливой минуты. Это — словно красивый сон сбывался. Не верилось, что всё происходит на самом деле, что человеку может быть так хорошо, и хотелось совершить что-то совсем невозможное.

— Узук-джан… можно… поцеловать тебя?

Узук резко вырвала руку и сказала:

— Тебе не стыдно?

Берды смешался и отступил, но девушка не уходила. Тогда он опять завладел её рукой и очень серьёзно сказал:

— Узук-джан, не сердись. Ты знаешь, что я тебя люблю. Можно задать тебе один вопрос?

— Задавай…

— Если отец и мать будут согласны, ты… выйдешь за меня замуж? Не сегодня или завтра! Когда сама захочешь, Я могу ждать, сколько угодно. Но мне очень нужно знать твой ответ. Ты будешь согласна?

— Да, — сказала Узук, — Я… согласна. — И не сумела сдержать счастливую улыбку.

Её ответ вернул Берды с неба на землю. Он тревожно огляделся, быстро присел.

— Иди, моя Узук… Девушки далеко ушли. Увидит кто-нибудь нас — могут разговоры пойти, Мурад-ага рассердится… Иди!

Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась за ближайшим пригорком. Есть ли ещё на свете такая красавица, как Узук? Нет такой на свете! Говорят, кто сорок лет пасёт овец, у того сбывается самая заветная мечта. Пусть сбудется! Я согласен пасти овец всю жизнь, только бы Узук была рядом со мной. Говорят, мужья обижают своих жён, ругают их, бьют. Да разве смогу я когда-нибудь сказать Узук грубое слово? Это всё равно, что плюнуть против ветра. Никогда не обижу её… Она любит. Она согласна! О аллах!.. Надо пойти к тётушке Огульнияз и попросить, чтобы она закинула словечко Мураду-ага и Оразсолтан-эдже…

Старая Огульнияз-эдже сидела под навесом и ловко катала шарики из творога. Ответив на почтительное приветствие Берды, она весело сказала:

— Во время ты пришёл! Помогай старухе. Парень ты ловкий, проворный — бери курт, подними на навес. а то мне не осилить.

Берды быстро разложил шарики для просушки, подсел к Огульнияз-эдже и по-хозяйски просил:

— Много в этом году курта наделали?

— Ай, Берды-джан, сколько наделали — весь наш. Нам хватит. Вот, чтоб не сглазить, Оразсолтан с дочкой нынче богатые, много курта домой повезут. У них, говорят, помощник хороший был, ты не слышал?

— Не-нет… — смущённо отозвался Берды.

— Ага, значит, не слышал? А то Оразсолтан какого-то Берды так хвалила. Пусть, говорит, аллах даст ему счастье и удачу за его доброе сердце. Я думала, что это — тебя, а ты, оказывается, ничего не знаешь… А Узук, чтоб по сглазить, девушка трудолюбивая, всё в её руках спорится. Оразсолтан хвалилась: пока она одну овцу выдоит, а Узук со своим помощником Берды — четырёх. А потом, говорит, всё же обогнала их.

— Не доила она…

— А ты откуда знаешь? Ты ведь ничего не знаешь… Бери курт, тащи под навес!

Когда Берды снова вернулся на своё место, Огульнияз-эдже лукаво спросила:

— Ты ко мне зачем пожаловал?

— Так просто… навестить…

— А-а-а… Ну, тогда сиди. А я думала, по делу пришёл. Ягнята твои не разбегутся?

— Нет… за ними Дурды приёма гриваст.

— Выходит, и у тебя тоже помощники есть? Молодец, джигит! Только очень уж ты долго примеряешься. Девушки смелых любят, сынок.

Берды растерялся.

— Как примеряюсь?

— А так. Пришёл со своей заботой и ждёшь, пока её у тебя изо рта Огульнияз-эдже вытащит. Робких, сынок, и воробьи клюют… Говори, зачем пришёл?

— Просьба у меня, Огульнияз-эдже… помогите… — неуверенно начал Берды и запнулся, глядя на сухие, узловатые пальцы старухи, из-под которых один за другим, почти без перерыва появлялись аккуратные творожные шарики.

— Хватит тебе верблюда под ковром прятать! — прикрикнула Огульнияз-эдже, и Берды сказал:

— Знаете ли… вот… вы не можете сказать за меня словечко?

— Какое словечко?

— Оразсолтан-эдже… Что мы… что Узук и я любим друг друга.

— Наконец-то ударил! — Огульнияз-эдже одобрительно качнула головой, живые бусинки её глаз смеялись. — Запомни, Берды-джан, пословицу: «Сирота сам свою пуповину отрезает». У тебя родных нет, сам не позаботишься — из пустой миски плов есть будешь.

— Я то же хотел сказать! — горячо воскликнул Берды. — Некуда мне мои достатки нести. Пусть всё им отдам. Вместо сына им буду!

— И то верно, — согласилась Огульнияз-эдже, докатывая последний шарик курта. — Мурад стар, Оразсолтан тоже своё поработала. Хорошо ты решил, сынок. А теперь слушай, что я тебе скажу, чтоб не сглазить: ходи себе потихоньку да помалкивай до времени. Моей помощи тебе не потребуется. Если хочешь знать, Мурад-ага и Оразсолтан это дело уже решили. Да, решили! Они от меня секреты в сундук не прячут, чтоб не сглазить. Совсем недавно говорили мы о судьбе Узук… На что может надеяться бедняк? Аллах делал мир — торопился, обошёл долей бедняков. Нынче так живём: одна овца — твоя кривда, сто овец — твоя правда. Мы люди бедные, заплату новую пришиваем — и то радуемся. А когда дочка красавица, чтоб не сглазить, совсем покоя нет. И от вдовца сваты могут придти, и от плешивого, и от глухого. А то и ещё что-либо похуже случится. Красавица в доме бедняка всё равно, что чатма из свежих кукурузных стеблей, любой проходящий верблюд клочок ухватит, каждый облезлый козёл мимо не пройдёт. Ох-хо-хо… Вот я им, сынок, и говорю: отдайте вы потихоньку дочку за Берды-джана — и дело с концом. Парень он, чтобы не сглазить, добрый, душевный, от работы не отлынивает, людей не обижает, и ни её, ни вас в обиду не даст. Так я им сказала, сынок, они и согласились. Только Оразсолтан повздыхала, что Узук, мол, ещё молода, годик бы, два подождать. Жалко ей, старой, дочку-то, хоть и вместе жить вы будете… Да ты не тужи, Берды-джан. Ходи себе потихоньку да помалкивай в усы. Год, другой — время не велико. Солнышко встало, солнышко зашло — вот и год позади.

Берды, затаив дыхание, с восторгом слушал Огульнияз-эдже. У него было состояние человека, который шёл просить кусок лепёшки, а ему дали целый котёл превосходного плова. Пословица говорит, что в добрых вестях даже ложь хороша. Но Берды сам не умел говорить неправду и знал, как знали все в ауле, что и Огульнияз-эдже никогда не оскверняла свои уста ложью. Значит, всё, сказанное ею, было правдой, значит…

На следующий день, улучив момент, Берды спросил девушку:

— Узук-джан, ты никакого разговора о нас с тобою не слыхала? Мурад-ага и Оразсолтан-эдже ничего не говорили?

— Нет… Какой разговор? — полуиспуганно, полувопросительно ответила Узук.

— Тогда знай: твои отец и мать согласны, чтобы ты была моей женой!.. Ты правда не слышала ничего об этом?

Узук покраснела и потупилась, теребя большой серебряный кран в своём ожерелье — единственную ценность среди потускневших медяшек.

— Если сказать правду, слышала…

— Почему же ты не сказала мне там, на поле, когда собирала цветы?

— Я постеснялась сказать…