Медленно, но неудержимо движется тяжёлый оползень. Всё, стоящее на нём, рушится и падает, словно карточный домик. А то, что пыталось противоборствовать ему, истирается в прах.

Грозным оползнем был для дайхан минувший голодный год. Он унёс с собой Худайберды-ага и сотни подобных ему бедняков. Он истёр в прах множество бедняцких хозяйств, и сироты пошли по дорогам Туркмении, глядя перед собой сухими, голодными, незрячими глазами. Затих в аулах детский смех, прекратились игры. Не дети, маленькие измождённые старички молча выползали из тёмных кибиток погреться на солнце, молча, больными тушканчиками, заползали в свои норы обратно.

Год был тяжёл и тяжёлое наследство голода оставил после себя. Давно уже Аннагельды-уста повесил замок на дверь своей мастерской, давно уже добрый дух огня покинул холодный горн и серая тонкая пыль покрыла рабочие инструменты старого мастера. А сам Аннагельды-уста лежал в правом углу своей бедной лачуги. Шафраново-жёлтая кожа туго обтягивала острые кости его скул, руки — неутомимые и умелые рабочие руки — походили на тонкие закопчённые лапки очажных щипцов.

Старый мастер лежал с открытыми глазами, но тусклы и пусты были глаза, а пальцы беспокойно перебирали и гладили кошму, словно искали что-то и никак не могли найти. Маленькая сухая крупинка попала под них — то ли крошка чурека, то ли комочек земли, пахнущий хлебом. Аннагельды-уста машинально положил его в рот и начал жевать. И снова шарили по кошме его дрожащие пальцы.

— Абадан-джан не пришла… — беззвучно и равнодушно прошелестели его сухие губы. — Попрощаться с ней хотел… Оказывается, и детям не нужен голодный отец…

Амангозель-эдже, без мыслей и желаний сидящая у остывшего очага, так же равнодушно ответила:

— Удержи недоброе слово, отец. Дети всегда остаются детьми, и то, что нужно тебе, порой забывается ими. У Абадан — свои заботы, своя семья. Наверно, не смогла вырваться.

— Если бы захотела — пришла бы, — вздохнул Аннагельды-уста. — В прошлый базарный день сообщили ей, я сегодня уже среда. На денёк-то один можно дела оставить.

— Придёт она, отец, придёт, не изводи себя попусту! У них тоже не сладко: говорят, зятя нашего, Клычли, хозяин прогнал.

— Куда прогнал?

— С работы прогнал.

Аннагельды-уста помолчал, пытаясь постичь смысл сказанного женой. Это было нелегко — все слова и понятия потеряли своё обычное значение, виделись одинаково серыми и расплывчатыми. И старик с обидой сказал:

— Если прогнали с работы, значит, и он теперь свободен. Вот взял бы да и привёз к нам Абадан-джан.

— Привезёт, — успокаивала мужа Амангозель-эдже, — привезёт, не торопись, отец.

— Не я тороплюсь — Азраил торопится.

— Тьфу… тьфу… тьфу!.. — поплевала за ворот Амангозель-эдже. — Говоришь ты, отец, сам не знаешь что!

— Знаю! — сказал Аннагельды-уста со спокойствием человека, смирившегося со своей участью. — Всё знаю, мать…

Он умолк и прислушался.

— Никак идёт кто-то?.. Абадан-джан идёт?

Отцовское сердце не ошиблось — это действительно была Абадан. Она поздоровалась, обняла мать и спросила:

— Как вы тут живёте? Как здоровье твоё, отец? Поправляешься потихоньку?

Аннагельды-уста пошевелился, пытаясь приподняться, чтобы видеть дочь.

— Не болен я, доченька. От чего поправляться? Моя болезнь — болезнь всего народа, и лекарство от псе одно — хлеб. А его у нас пет. Вот и лежу. Не знаю, сколько мне ещё осталось лежать обузой для матери. Может, ей сваха наша, Огульнияз, поможет, когда помру, она добрый человек.

— Не падай духом, отец, аллах милостив, — сказала Абадан. — Самое трудное мы уже пережили. Скоро овощи появятся, а там и до жатвы доживём.

— Не помирай, мой ослик, лето настанет, трава вырастет, — вдоволь наешься, — попытался пошутить Динагельды-уста. — Кто доживёт, доченька, до жатвы, а кто и не доживёт. Я уже не только жать, а колосья подбирать не способен. Видно, недолго мне осталось дожидаться чёрного посланца… Эх, доченька, была бы ты сыном!. Нет у нас хозяйства, чтобы оставить тебе, так хоть род наш сохранила бы. А то приходится уходить без наследника, без следа и молитвы, эх-хе-хе…

Абадан заплакала, утирая глаза концом головного платка. Аннагельды-уста, помолчав, продолжал:

— Когда приходит к человеку его урочный час, что может сделать человек? Но ведь и смерть не бывает беспричинной. Если бы от бога она была, если бы исчезали вместе с ней все беды и лишения, это счастьем было бы. Но когда твой путь укорачивает человек, тогда умираешь с открытыми глазами и сожаление уносишь вместе с собой.

— Что люди! — сказала Амангозель-эдже. — Бессильны они перед судьбой, слабы они. Всё, отец, по воле аллаха, без его воли ни один куст не дрогнет, ни одна росинка не упадёт.

— Да-да, я не сомневаюсь в этом, — кивнул Аннагельды-уста и снова прилёг, — да только божью волю люди по-своему переиначивают. Глух мир, и дети его лишены слуха к добру. Сказано: чем идти к скупым баям, лучше идти к милостивым горам. Немного земли у пас было, а и зерна я с неё на год собирал, и сена для скота. Нужда заставила к Бекмурад-баю пойти, а он что сделал? Землю взял, а заплатил столько, что на два месяца не хватило! Где его совесть, где честь, где вора? Так я аллах наказал сыновьям Адама обходиться с ближним своим?

— Потеряли люди страх перед богом, — согласилась Амангозель-эдже. — Из-за корысти волками стали, друг друга в горло укусить норовят.

Некоторое время царило молчание. Амангозель-эдже бессмысленно шевелила щепочкой холодный пепел в очаге, а Абадан смотрела на иссохшую руку отца, поглаживающую кошму. Вот пальцы снова нащупали сухую крупинку, поднесли ко рту.

— Папочка, что ты жуёшь? — голос Абадан дрогнул. — Не надо, потерпи!.. — У неё перехватило горло, и она больно прикусила губу, чтобы не разрыдаться.

Оставив её слова без внимания, Аннагельды-уста глотнул н сказал ровным голосом, словно разговаривал сам с собой:

— За бесценок взял нашу землицу Бекмурад-бай. Даром отнял. Сухану Скупому предлагал я её. Говорит: «Если это земля по ту сторону арыка с ивами, то мне её и даром не нужно». Почему не нужно? Разве по ту сторону арыка не такая же добрая земля, как по эту сторону? Солончак там? Или змеи живут? Нет, просто они заранее поделили уже между собой все наши земли… Эх, доченька, родиться бы тебе парнем! Наказал бы я тебе отблагодарить Бекмурад-бая саблей на шее — это были бы мои последние слова перед смертью.

Снова наступило молчание. Мать и дочь сидели неподвижными изваяниями, и только тяжёлый вздох вырывался порой то у одной, то у другой — немыми сделала людей тяжкая, беспросветная жизнь, сожгла их сердца, обескровила, иссушила желания.

— Я муки немного принесла вам, — сказала наконец Абадан. — Ты, мама, посиди, а я пойду затируху сделаю.

Не успела она выйти за порог, к ней подбежала девочка лет десяти-одиннадцати.

— Тётя Абадан, вас бабушка Кыныш зовёт! Сказала, чтобы вы сразу пришли — она ждёт.

— Что там? — выглянула из кибитки Амангозель-эдже.

Абадан пожала плечами:

— Кыныш-бай я зачем-то понадобилась.

— Сходи, доченька. Если зовёт, надо сходить.

— Какие у меня могут быть с ней дела?

— Кто знает. Может, работу какую поручить хочет, хлебом заплатит — она богатая.

Абадан ещё раз пожала плечами, но всё же пошла.

Кыныш-бай, растянув безгубый рот в некое подобие улыбки, встретила гостью приветливо.

— На пользу тебе замужество пошло, Абадан-джан, совсем на пользу. Вон как ты похорошела, любые украшения подойдут тебе. Давненько я тебя не видела, кажется, с тех пор, как ты вышла замуж.

— Должно быть, так, — кивнула Абадан.

— Я ведь из дому никуда не выхожу, — продолжала Кыныш-бай. — Ноги уже не держат. Оказывается, самым страшным врагом человека старость является. Пока не пришла, думаешь, что далеко ещё, а оглянешься — она на почётном месте сидит. А тебе в самую пору гулять. Гуляй, милая. Молодость, она как молния — сверкнула раз и погасла. Да и времена тяжёлые наступили. Посмотришь кругом — как будто молодёжи нет: никто не женится, никто замуж не выходит. Прогневился на нас аллах за грехи наши, посылает людям испытания, чтобы укрепить веру, вернуть заблудших на путь истины.

Дряхлая и обрюзгшая, она кивала крючковатым носом, словно склёвывала каждое слово, вытягивала морщинистую, как у стервятника, шею, всматриваясь в лицо молодой женщины. Абадан слушала молча, глядя на пламя жарко горящего в оджаке саксаула.

Кыныш-бай отодвинула от огня закипевшую тунче. Кряхтя и постанывая, повернулась к стоящему за спиной шкафчику. Заварив четыре чайника чаю, два из них поставила поближе к оджаку, один подвинула к Абадан и развернула сачак, на котором лежали сладости, свежий пышный чурек, стояла миска с каурмой.

— Ешь, милая, не стесняйся, — поощрила она Абадан и, подавая пример, первая начала чавкать, растирая хлебный мякиш беззубыми дёснами.

Абадан с удовольствием поела бы мягкого чурека с каурмой и салом, но, не желая ронять своего достоинства, только слегка, для приличия, отведала предложенное угощение и вытерла рот.

— Ешь, милая, ешь! — настойчиво пичкала её Кыныш-бай.

— Я уже поела, — сказала Абадан, — спасибо, пусть не иссякает ваше богатство.

— Что же ты поела! Воробей, и тот больше ест! Бери вот сало, ешь — свежее сало.

— Спасибо, у меня нет аппетита. Я только что недавно покушала.

— Даже тёплого чурека не поела! — с сожалением сказала Кыныш-бай и, завернув чурек в скатертку, отодвинула его в сторону. — Как у вас с зерном, милая?

— Слава аллаху, есть ещё немного, — ответила Абадан.

— До жатвы дотянете?

— Постараемся. Если не дотянем, то, может быть, совсем! немного.

— Говорят, твой муж, Клычли, у русских работает. Хорошо зарабатывает, видимо?

— Нам хватает.

— Ну, если у русских работает, то голодать не будете. Недаром говорят: «От богатого богатство пристанет, от неимущего — горе». Русские оказались богатым пародом. Да только плохо поступили они, как тот разжиревший ишак, что лягает собственного хозяина. Взяли и прогнали своего даря. Разве может тело без головы жить? Теперь их благополучию конец придёт. Согласных бог одаряет, ссорящихся — наказывает… А как родители твои поживают? Совсем я никуда не выхожу, ничего не знаю, что вокруг делается.

— Так себе живут, — сказала Абадан, занятая мыслями о том, как бы воспользоваться удобным случаем и перекинуться несколькими словами с Узук.

— Всем сейчас жить трудно, — посочувствовала Кыныш-бай, отхлебнув из пиалы. — Ты, думаю, и помочь-то родителям не в состоянии?

Водя пальцем по мягкому тёплому ворсу пендинского ковра, Абадан вздохнула.

— Помогала, сколько могла. Всех своих украшений лишилась. Как дальше быть, не знаю. Теперь им только аллах может помочь.

— А родители твоего мужа?

— Что ж родители… Они сами кое-как концы с концами сводят.

— Трудно старикам твоим, — сказала Кыныш-баи. Сидят голодные у холодного очага… Да, что поделаешь, всем нынче трудно. А такой хороший чеканщик был Аннагельды! Только перестали люди украшения заказывать, последнее с себя на муку меняют.

Абадан представила себе иссохшие руки отца, слепо шарящие по кошме в поисках крошки съестного, и отвернулась, стирая невольную слезнику.

— Что поделать, Кыныш-эдже… От судьбы своен, говорят, не уйдёшь никуда и конём её не объедешь. Придётся пережить всё, что назначено свыше.

— Да, судьба это судьба, — клюнула Кыныш-бай крючковатым носом, — спорить трудно. Однако говорят: «Не побегаешь — не поймаешь, не потрудишься — по получишь».

— Если бы так было, Кыныш-эдже, если бы все, кто бегает, ловили и все получали за труды, отец с матерью не мучились бы сейчас. А то ведь совсем наоборот получается: бык пахал, а заяц сжевал.

Выпив один чайник, Кыныш-бай потянулась за другим. Чай — это, пожалуй, было единственное, что ещё не потеряло для неё своей прелести, и старуха не отказывала себе в последнем удовольствии.

— Ты должна помочь своим родителям, — сказала она, потладив молодую женщину по плечу скрюченной рукой. — Если их не поддержать, пропадут они, а ты ведь нм и за дочь и за сына. Всем известно твоё мужество и решительность, в любом деле ты йигиту не уступишь. Правду я говорю?

Кыныш-бай испытующе заглянула снизу в лицо Абадан. Молодая женщина помедлила с ответом. Зачем пригласила её старуха? Чего она хочет, куда клонит? Сколько бы змея ни извивалась, в нору она влазит выпрямившись, а Кыныш-бай всё ходит вокруг да около. Ведь не соскучилась она в самом деле по Абадан, не просто чаю попить пригласила! И уж, конечно, что-то тёмное у неё на уме, коли она так долго сказать не решается.

— Правда ваша, Кьшыш-эдже, — сказала Абадан, — нет у меня братьев, не дал аллах отцу сына. Так он переживает, иной раз даже жить тошно становится от сознания, что женщиной родилась.

— Зато у мужа твоего много братьев, а это всё равно, что твои братья. И свекровь твоя, Огульнияз, человек уважаемый, добрый. Почему она не хочет помочь?

— Хотела бы, да одного желания для помощи мало, Кьныш-эдже. Надо ещё иметь чем помогать. Сто раз скажи «сахар», во рту слаще не станет, а лишнего у Огульнияз-эдже ничего нет.

— Всё равно надо близким помогать, — внушительно сказала Кыныш-бай. — К нам почти каждый день приходят— и родственники и другие люди — никого с пустыми руками не отпускаем. — И она снова испытующа посмотрела на Абадан.

Молодая женщина догадалась, что сказано это неспроста. Старуха довольно прозрачно намекает на свою щедрость, но даром у неё ничего не получишь, не таков род Бекмурад-бая. Что же она попросит в обмен на щедрость? Говорила бы уж скорее, что ли, не тянула душу!

— У вас дело другое, — Абадан поправила борык, собираясь встать, — вы люди обеспеченные.

Кыныш-бай недовольно поджала губы. Ей было бы куда легче выполнить задуманное, попроси у неё что-нибудь Абадан. Но та упорно отказывалась понимать намёки, и старуха была в затруднении, так как дело, которое она собиралась предложить молодой женщине, являлось весьма щекотливым. Она помолчала, вспоминая разговор, с сыновьями в тот холодный октябрьский день, покачала головой в ответ на свои мысли. Так всё хорошо было задумано, всё рассчитано! До самой маленькой мелочи взвешено! И люди были верные — Бекмурад, Аманмурад, Сапар и те джигиты из порядка Вели-бая. И ножи свои направили, и души ожесточили, и руку укрепили свою… О аллах, зачем не дал свершиться правому делу, не обрушил лавину гнева своего на дорогу бесчестных!

— Кыныш-эдже, мне надо идти, — сказала Абадан. — Я долго просидела, а у отца здоровье неважное.

Старуха проворно ухватила её за рукав.

— Нет-нет, милая, посиди ещё.

— Спасибо, но мне уже пора.

— Посиди, посиди… Ничего ты не поела, ничего не попила. Скоро обед будет готов — покушаешь и пойдёшь. А отец — ничего, даст бог, поправится.

— Старый он человек и ослабел очень…

— Какая болезнь-то у него?

— Ай, Кыныш-эдже, разрушенный дом — жилище дэвов! К ослабевшему какая только хворь не прицепится…

— Да-да, Абадан-джан, это правда, на хвором баране всегда сто болячек. А ты подкорми отца, милая, подкорми — он и поправится. Вот каурму эту я тебе дам, чурек возьми. Сама не отведала моего угощения — пусть оно на пользу отцу твоему пойдёт. Правду сказать, сколько ни делай для Аннагельды хорошего, всё будет мало. Сколько он украшений для моих невесток наделал!

Увязав большой узел всякой всячины, старуха подвинула его к Абадан.

— Бери, девушка! В тяжёлые времена, говорят, волк с зайцем братаются, а люди должны поддерживать друг друга.

Первым движением Абадан было отказаться от подарка. Но она вспомнила прозрачные от голода лица отца и матери, вздохнула и решительно взяла узел. Кыныш-бай проводила её за порог своей кибитки. Отойдя на некоторое расстояние, она остановилась и тяжело опёрлась на клюку. Остановилась и Абадан, ожидая прощального слова от хозяйки.

Когда Кыныш-бай подняла голову, её маленькие слезящиеся глазки светились, казалось, как красные угольки, а странно стянувшееся лицо стало совсем похожим на голову приготовившегося укусить грифа.

— Абадан-джан, — сказала она негромко и зловеще, — ты сама знаешь, в каком положении находятся твои родители. Они голодные. Скрывать тут нечего, и ты, девушка, не обижайся. Никакой болезни, кроме голода, нет у них. Они скоро умрут. Помочь им можешь только ты. Если ты сделаешь одну вещь, отец и мать твои благополучно проживут положенное им от аллаха, долго ещё будут благословлять твоё имя.

Так, — подумала Абадан, — всё-таки ты заговорила? Знала я, что неспроста ты угощала меня. Послушаем, что ты предложишь.

— Я бессильна помочь, Кыныш-эдже, — сказала Абадан. — Ни на что я не способна.

Кыныш-бай сдвинула надбровья с редкими и длинными седыми волосками и причмокнула.

— Не говори чего не знаешь, милая. Ты многое можешь сделать. И если захочешь, легко спасёшь своих родителей от голодной смерти. Сказать?

— Скажите, Кыныш-эдже. Понадобится жизнь отдать за родителей, я не задумаюсь.

— Правильно, девушка! Родители — самое святое в жизни человека. Я знала всегда, что ты примерная дочь, не отвернёшься от тех, кто дал тебе жизнь. Но своей жизнью тебе жертвовать для них не придётся, сохрани её для себя — ты молода и красива, проживёшь ещё долго. А сделать тебе нужно совсем немного: взять жизнь у двух негодяев — и милость аллаха снизойдёт на тебя.

Абадан ожидала всё, что угодно, но только не такое предложение. Разве она джигит, чтобы браться за оружие и убивать каких-то там негодяев? Может быть, старуха не то сказала или она не так её поняла?

— О чём вы говорите, Кыныш-эдже?

— Я говорю о двух бездомных бродягах, чтоб их земля проглотила! О Берды и Дурды говорю я, дочь моя!

— А-а-а… — сказала Абадан, и всё для неё сразу стало на свои места, всё стало понятным. — Я для такого дела не гожусь, Кыныш-эдже.

— Не говори не подумав, девушка! — заторопилась старуха. — То, что предлагают тебе, может сделать ребёнок! Но я люблю тебя и хочу помочь. Вот видишь эти две лепёшечки мергимуша?

— Мергимуш? — Абадан, как зачарованная, смотрела на сморщенную ладонь Кыныш-бай. — Отрава? Нет!

Отбросив колебания, Кыныш-бай заговорила властно, хотя и старалась, чтобы голос звучал ласково:

— Не говори нет, милая! Это сделать проще, чем выдернуть волосинку из масла. Я знаю, они бывают в твоём доме, без опаски бывают. Когда придут в следующий раз, положи вот это в еду и поставь перед ними. Только и всего. Ты не бойся, что они в твоём доме околеют. Это совсем особый мергимуш, от него умирают не сразу. И они умрут где-нибудь в другом месте. Люди подумают, что от болезни. Тебя никто не станет подозревать, а родители твои останутся живы. Соглашайся, голубушка. До дома дойти не успеешь, два мешка лучшей муки привезут за тобой. Из отборной пшеницы мука! Чурек из такой муки румян, как солнце, и сытнее курдючного сала. Отец и мать твои сразу на ноги встанут. А кончится мука, я ещё пришлю. И ещё вам добро сделаю! Мы на бывшей вашей земле озимую пшеницу посеяли. Она уже взошла — хорошие всходы, богатые! Отдам отцу твоему землю вместе с посевом! И деньги, которые уплатили мы за землю, пусть у них останутся. Всё сделаю, чтобы родители твои, не почувствовав голода, до нового урожая дожили, только и ты согласись. Разве много я прошу? Нет для меня счастья, пока этих двух негодяев земля носит! Умру — в могиле ворочаться буду!.. — И Кыныш-бай заплакала. Маленькие мутные слезинки выкатывались из уголков её глаз, как шарики овечьего помёта, и расползались по многочисленным морщинам лица.

Абадан молчала. Тяжёлая борьба шла в душе молодой женщины, и чаши весов, на которые были брошены любовь и совесть, клонились то в одну, то в другую сторону.

— Пожалей, милая, тех, кто дал тебе этот светлый мир, — снова заговорила Кыныш-бай, утирая слёзы. — Или двое подлых бродяг для тебя дороже отца с матерью? Если откажешься, лучше меня знаешь, какая участь ожидает твоих родителей. Решай, девушка, спроси у своего сердца! Боящийся воробьёв проса не сеет, а я предлагаю тебе совсем не трудное дело. Могла бы другому предложить, не откажутся — тебя пожалела, Аннагельды пожалела. Надо, думаю, поддержать их по-соседски. Соглашайся!

Абадан решительно протянула руку.

— Ладно! Сделаю! Давай сюда мергимуш…

— Возьми, милая, возьми! — просияла Кыныш-бай. — Сделаешь — не обижу тебя, любую просьбу твою выполню! За всем, что понадобится, ко мне приходи, не стесняйся. Спать буду — всё равно приходи… Только смотри, не потеряй — такого мергимуша теперь не найдёшь ни за какие деньги. Руками возьмёшь — вымой руки, и миску, из которой те двое есть будут, тоже после вымой хорошенько. И собаке помои не давай, а то подохнет собака — зачем безвинному животному погибать.

Абадан досадливо дёрнула плечом.

— Будь спокойна. Сделаю как надо!..

Кыныш-бай сдержала своё слово. Абадан в самом деле не успела вернуться в дом отца, как батрак Бекмурад-бая подогнал осла, гружёного двумя мешками муки.

— Откуда эта благодать? — испуганно удивилась Амангозель-эдже.

— Не волнуйся, мама, — Абадан старалась говорить спокойно, — это мне в долг Кыныш-эдже дала.

— О боже, неужто столько муки поверила взаймы?!

— Что же здесь удивительного — не даром дала… взаймы.

— Да ведь у них лепёшку кизяка не выпросишь, не то что…

— Раздобрилась, значит. Говорят, раз в году и шайтан плачет. Видно, решила перед смертью добрыми делами грехи свои замолить.

— Да, Кыныш-бай если раздобрится, то уж раздобрится! Богатым, им легко добрыми быть… Ну, ладно, дочка, не станем бросать камень в её тень. То, что она дала нам, пусть ей аллах воздаст стократно.

— Отец спит? — спросила Абадан.

— Забылся немножко. Когда желудок пустой, только и спасения, что поспать, да от голодного и сон бежит.

— Будем надеяться, что кончился ваш голод. Давай пойдём отсюда, чтобы не разбудить отца. Будем обед готовить.

— Где же мы устроимся, Абадан-джан?

— У папы в мастерской. Постели там кошму — и ладно будет. Я пока тесто замешу, а ты возьми каурму и вари шурпу. Пока отец проснётся, и обед будет готов и чурек поспеет.

Женщины проворно принялись за дело.

Когда Аннагельды-уста проснулся, он не поверил своим глазам — столько еды было на сачаке, разостланном посреди кибитки. Старик даже подумал, что всё это снится ему, и быстро закрыл глаза, не желая расставаться с таким приятным сном, Однако ноздри защекотал давно забытый запах жирного варева. Аннагельды-уста судорожно глотнул голодную слюну и приподнялся на локте.

— Амангозель, ты разбогатела, что ли?!

Довольная Амангозель счастливо улыбнулась, поправила край скатерти.

— Разбогатели, отец! Вставай кушать.

— Постой, постой, как это мы разбогатели, откуда?

— Ай, если, говорят, бог даст, то и в окошко бросит.

— Каким же путём нам дал бог?

— Кыныш-эдже дала. Дочери нашей взаймы дала.

— Хе, Кыныш-бай дала? — Аннагельды-уста с трудом сел на постели, придерживая сползающий с плеч тулуп. — Говоришь, дочери пашей взаймы дала? Хе, не опирайся на кривую палку, не пей талой воды. Кыныш-бай!.. Змея блестит снаружи, да внутри ядовита. Как могла столько дать Кыныш-бай, если сама обрекла нас на смерть, забрав за бесценок нашу землю? Не так ли здесь получается, как в присказке: «Стелется дорожка, стелется дорожка, кругом люди лежат; если пет здесь подвоха, то зачем на дороге бараний курдюк валяется?» По-моему, не спроста раздобрилась Кыныш-бай, что-то здесь не чисто.

— Брось ты, отец, страхи на себя нагонять! — Амангозель-эдже подвинула сачак поближе к постели старика. — До того мы все недоверчивыми стали, что в каждой дыне колючку ищем. Есть подвох, нет подвоха — ещё не известно, а еда — вот она стоит. Кушай!

— Погоди, — сказал Аннагельды-уста, — не пристало мусульманину пить из водоёма, не узнав, откуда в водоёме вода. Позови ко мне дочь!

Абадан остановилась на пороге, потупив голову. Аннагельды-уста долго смотрел на неё, глаза его постепенно теплели, с лица сходило суровое выражение.

— Дочь моя, — сказал он ласково, — у меня нет сына, но ты крепкий побег от моего корня, и я говорю с тобой, как говорил бы с мужчиной. Ты не должна обманывать отца, который одной ногой уже вступил на острый, как лезвие ножа, мост Сырат. Нелегко человеку пройти этот мост, а с грузом зла на душе, и отягчённой совестью — вообще невозможно. Разрежет мост человека на две половинки, и одна из них упадёт в смердящее пламя, а другая — на ледяные иглы и вмёрзнет в них. Не лги отцу, дочь моя! Эту еду действительно тебе Кыныш-бай взаймы дала?

Не поднимая головы, Абадан молчала, водя пальцами босой ноги по кошме. Она не могла сказать правду, но и лгать не могла. А Аннагельды-уста настаивал:

— Что же ты молчишь? Или тебе нечего сказать?

— Не знаю, папа, — сказала наконец Абадан, решившись, — не знаю, что тебе сказать. У тебя возникло подозрение, ты хочешь, чтобы оно подтвердилось, и ничему иному не поверишь, что бы я ни сказала.

— Значит, Абадан-джан, ты предлагаешь мне отведать этой шурпы и этого чурека?

— Да. Ты голоден. Никакой болезни, кроме голода, у тебя нет. Если в течение недели будешь сытым, сразу поправишься и сможешь работать. Поэтому надо кушать.

Взгляд Аннагельды-уста, испытующе устремлённый на Абадан, потух.

— Ничего не получилось у тебя, доченька! Я думал, что из логова барса только барсёнок выходит, но оказывается иногда там и лиса находит пристанище. Своему умирающему отцу ты, Абадан-джан, предлагаешь отраву. О мой аллах, что делать мне?!.

Словно обессилев, старик мешком свалился на бок. Абадан затряслась от беззвучных рыданий. Амангозель-эдже, растерянная и недоумевающая, смотрела то на мужа, то на дочь, не в силах понять происходящего. Так было всё хорошо, будто солнышко заглянуло в тёмную кибитку! Откуда новая напасть? Почему сердится отец и молчит дочь?

Аннагельды-уста снова приподнялся на своём ложе.

— Доченька, каждая твоя слезинка для меня горячее капель свинца, которыми на том свете будут выжигать мои грехи. За каждую слезинку я готов жизнь свою отдать. Я понимаю, что согласилась ты на злое дело только из-за любви к своему умирающему от голода отцу.

Не надо, Абадан-джан! Раз уж судьба моя такова, пусть я лучше умру раньше положенного, по не допущу, чтобы дочь моя погубила свою душу. Налей в пиалу воды, брось туда яд, что дала тебе Кыныш-бай, и дан мне. Я выпью беспрекословно. И буду спокоен. Но та шурпа и тот чурек для меня горше самой горькой отравы, не могу я прикоснуться к ним.

— Боже мой! — прошептала потрясённая Амангозель-эдже. — Откуда яд, о каком яде ты говоришь, отец? Неужели твоя родная дочь задумала отравить тебя?! Абадан, горе на твою голову, что ты задумала, негодная, отвечай!

— Не кричи на неё, мать, — сказал Аннагельды-уста, обласкав взглядом плачущую Абадан, — она не виновата ни в чём, кроме как в любви к нам с тобой. То, что Кыныш-бай предложила ей, она предлагала и мне. Когда я пришёл продавать свою землицу, она сказала: «Пусть земля остаётся у тебя, только упрячь в неё Берды и Дурды. Сделаешь — забудешь, что на свете есть лишения и бедность». Я ей на это так ответил, что она должна была сразу забыть свои слова. Но, видать, кривое дерево не выпрямишь, как ты его ни подпирай. Не отказалась старая греховодница от злого, хотя уже обе ноги в могилу свесила. Надеется, что голод сломил Аннагельды-уста, что более покладистым стал я. Эх-хе-хе, жизнь наша незадачливая! Один о куске хлеба аллаха молит, а другой руки норовит в человеческую кровь окунуть. Мало ли её пролили, кровушки этой бедняцкой? И за воду, и за честь, и так просто. Новую власть устанавливали — опять кровь. Скоро уже земля принимать её откажется, захлебнёмся в пей! Да, всю жизнь проработал я чеканщиком, на крупицу чужого не позарился. А нынче предлагают мне крови отведать…

Женщины сидели молча. Никто не притронулся к шурпе. Она остыла, покрылась белой корочкой сала. Остыл и чурек. Его пышные румяные диски, ещё недавно пахнувшие так ароматно и заманчиво, лежали на скатерти, точно серые тяжёлые жернова.

— Отец прав, Абадан-джан, — сказала Амангозель-эдже, — не надо нам того, что обрызгано человеческой кровью. Приятное для гиены — отрава для сокола. Примем судьбу с покорностью.

— Разве я думала о плохом! — оправдывалась Абадан. — Или в моей груди волчье сердце Бекмурад-бая? Я согласилась только ради вас, чтобы спасти вас от голодной смерти. Но и тогда я не собиралась убивать неповинных. Я подумала: пусть старуха надеется, а я тем временем накормлю моих родителей.

— Ты добрая, дочь моя, — подтвердил Аннагельды-уста, — но не стоит вместо соли лёд лизать. Как говорится, что в миску накрошишь, то и ложкой зачерпнёшь. Жили мы честно и умрём честно, если аллах смерть пошлёт. Отвези назад эту муку и всё остальное.

— Папочка, — сказала Абадан, — давай не будем пока возвращать полученное!

— Отвези, дочка!

— Послушай меня, папа. Люди, которые видели, как эту муку сгружали у нашего дома, поняли, что это я её вам привезла. Назад повезём — разговоры, догадки всякие пойдут. А зачем лишние разговоры? Давайте по-другому сделаем. Я сегодня вернусь домой, а завтра на арбе приедет ваш зять, заберёт эти мешки, а вам оставит другие.

— Не хитри, дочка! — помотал сухим, как сучок, пальцем Аннагельды-уста. — Всё равно, что свинину съешь, что баранину, купленную на деньги от продажи свинины. Не надо нам другой муки взамен этой!

— Так мы же вернём её, только немного попозже!

— Надо вернуть.

— Конечно вернём, ты в этом не сомневайся! — обрадовалась Абадан, в глубине души опасающаяся, что отец спохватится и спросит, а где она возьмёт новые два мешка муки и, если они у неё есть, то почему сразу не привезла.

Однако Аннагельды-уста не спросил, и Абадан, посидев ещё немного с родителями, отправилась домой. Занятая своими мыслями, она не сразу услыхала обращённое к ней приветствие. Повернув голову на голос, она увидела Узук, стиравшую у колодца. Абадан подошла и присела рядом на корточки.

— Как поживаешь, сестрица?

— По сравнению с другими, наверно, хорошо, — усмехнулась Узук, стряхивая с пальцев мыльную пену. — Голодная не хожу, раздетая не хожу, чего же ещё…

— Пожалуй… Как говорится, в каждом стебле есть свой сок. Кто сыт, тот и бога благодарит.

— За что благодарить-то? — сухо сказала Узук, уловив осуждение в голосе Абадан. — Не за что благодарить. В чёрный день, сестра, и трава хлебом служит.

— Чёрных дней у нас больше, чем достаточно, — вздохнула Абадан. — Только на терпение и надежда, терпеливого, говорят, ухабистая дорога ровной становится.

— Дождёшься её, ровной!

— Аллах поможет… Сын-то как, растёт?

— Растёт. Из-за него и сижу здесь, иначе бы… Маму мою видишь — как её здоровье?

— Хорошее, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Молодцом держится тётушка Оразсолтан.

— А других… Дурды-джана видишь?

— Тоже жив-здоров. Он теперь «себет», в город ходит.

— Что такое «себет»? — не поняла Узук.

— Так новое правительство называется, — пояснила Абадан.

Узук засмеялась.

— Придумали! Как будто другого названия нельзя было найти!

— Говорят, это правильное название. На русском языке означает советоваться. Это правительство ни к одному делу не приступает, прежде чем все посоветуются друг с другом. Я тоже сначала смеялась, когда услышала это слово, а потом мне Клычли объяснил. Сказал, что очень правильное правительство, никакой ошибки из сделает. Один не так скажет, другой поправит, третий ещё что-нибудь добавит…

Узук оглянулась по сторонам и негромко спросила:

— Берды, наверное, тоже видишь?

— Вижу, — помолчав, ответила Абадан и пощупала незаметно конец головного платка, где были завязаны полученные от Кыныш-бай два кусочка мышьяка.

— Скажи Берды, — Узук наклонилась над тазом, — скажи ему такие слова: «Белого платка давно не видно». Скажешь?

— Ладно, — поднимаясь, сказала Абадан. — Пойду я. Она не поняла смысла сказанной Узук фразы, но не каждое воркование горлицы доступно кукушке. Берды поймёт, если это его касается.

На следующий день к кибитке Аннагельды-уста подъехал один из братьев Клычли. Он снял с арбы два чувала с мукой, а из кибитки вынес мешки Кыныш-бай. Уже стемнело, и никто из соседей не видел этого.