Они сидели на топчане под сенью старого, но ещё могучего, полного жизненных соков дерева.

Был тот час между уходящим днём и наступающей ночью, когда возвращаются с выпасов блеющие и мычащие стада, тянет горьковато-сладким дымком саксаула от очагов. На широком, как площадь, дворе, обнесённом добротным дувалом, высились составленные в пирамиды винтовки, группами в несколько человек сидели в ожидании ужина немногословные джигиты. Женщины сновали между булькающими котлами проворно, но без излишней торопливости.

Чем-то прекрасным и неуловимо печальным полнился пламенеющий закат. Его краски то тускнели, то разгорались снова, какие-то смутные тени скользили по розовому накату неба и прятались в ватных хлопьях облачков, представляющихся клочками чего-то недавно целого, ныне безжалостно растерзанного и беспорядочно разбросанного по небу. Казалось, там, в глубоких безднах пространства, идёт молчаливая и жуткая в своём неестественном молчании беспощадная, смертельная борьба света и тьмы.

Они сидели на топчане — Байрамклыч-хан и Галя. Он, широкоплечий, налитый спокойной силой своих сорока лет, смуглолицый и чернобородый, сидел неподвижно, глядя тёмными, сумрачными глазами в неведомое. Иногда он вскидывал их на жену, и было во взгляде столько сдерживаемой нежности и ещё чего-то такого, перед чем бессилен язык и от чего у человека, случайно перехватившего такой взгляд, сладко, тревожно и больно замирает сердце, прикоснувшееся к чужой сокровенной тайне.

Галя была почти вдвое моложе мужа. Тоненькая, как камышинка, с большими голубовато-серыми глазами, румянцем во всю щёку и буйной шапкой белокурых волос, собранных в тяжёлую корону кос, она останавливала внимание той неяркой, но удивительно светлой красотой, какой бывает красива любимая и любящая женщина, — владычица всей вселенной.

Вошедший с улицы джигит приблизился к топчану и негромко сообщил, что незнакомый всадник спрашивает Байрамклыч-хана.

— Пусть войдёт, — кивнул Байрамклыч-хан, незаметным движением расстёгивая коробку маузера, И радостно привстал навстречу улыбающемуся Берды.

Они крепко, по-братски обнялись, Байрамклыч-хан задержал на мгновение объятие, и Берды, поняв скрытый смысл этого, вместе с радостью почувствовал глубокое удовлетворение тем, что не ошибся, горячо споря с Сергеем: Байрамклыч-хану было чуждо предательство.

— Какими судьбами попал сюда, Берды?

— Ай, хан-ага, я в этих местах не один раз бывал!

— Вот уж никогда не думал, что встречу тебя в Туркмен-Кала.

— Это потому, что я последнее время немножко в других местах ходил.

— Хорошо, что ты догадался заглянуть и сюда.

— Да вот, выбрал свободную минутку.

— Молодец, не забыл.

Им обоим хотелось поговорить о другом, более значительном и волнующем, но оба понимали, что такой разговор сейчас неуместен, и говорили о пустяках.

На улице послышался шум, во двор вбежал дозорный.

— Эзиз-хан идёт!

— Быстро на коней! — скомандовал Байрамклыч-хан, помогая подняться жене.

Но это был не Эзиз-хан. Два отряда примерно равной численности остановились за аулом на некотором расстоянии друг от друга. Два предводителя съехались на середине этого расстояния.

— Что ты ищешь здесь, Абды-хан? — спросил Байрамклыч-хан.

— Я ищу тебя, — ответил Абды-хан.

— Ты нашёл меня — что скажешь?

— Я пришёл к тебе со словом просьбы.

— Скажи это слово и уходи.

— Уйти не могу.

— Что этому причиной?

— Эзиз-хан.

— Вот как?

— Да. Он хотел убить меня, но я успел убежать со своими джигитами.

— За что же Эзиз-хан разгневался на своего ближайшего помощника?

— Он обвинил меня в том, что я был в сговоре с тобой, что ты предложил мне действовать против Эзиз-хана сообща, и я будто бы согласился на это. Не знаю, какой мерзавец так ему доложил, но он рассвирепел, как раненый кабан.

— Да, это, действительно, был мерзавец… Впрочем, неважно. Что хочешь ты от меня, Абды-хан?

— Мне некуда идти. Я хочу присоединиться к тебе со своими джигитами. Примешь?

— Нет. Слишком разными дорогами мы идём, чтобы быть вместе.

— Разве мы — враги? Разве я питаюсь иным хлебом, чем ты?

— Одну воду пьют и корова и змея, но одна даёт молоко, другая — ад.

— Ты мне не веришь, Байрамклыч-хан?

— Я тебе не верю, Абды-хан. Я слишком хорошо знаю тебя, чтобы поверить.

— Не пожалеешь?

— Мне приходится жалеть о многом, но об этом — не пожалею. На языке твоём — мёд, но глаза твои смотрят в спину, Абды-хан. Я читаю мысли твои между слов, хотя ты и пытаешься облечь их в парчу обмана.

— Ты ясновидец?

Нет. Просто я знаю ту породу людей, к которой принадлежишь ты. Собака, которая собирается укусить, зубы не скалит. А теперь уходи и не ищи больше встреча со мной — для одного из нас она может оказаться последней.

— Я запомню твои слова, — сказал Абды-хан, поворачивая коня.

— Этим ты продлишь свои дни, — кивнул Байрамклыч-хан.

Отряд остановился у колодца «Тутли». После некоторого размышления Байрамклыч-хан решил вернуть своих джигитов в аул. Когда некоторые запротестовали, ссылаясь на то, что поблизости бродит Абды-хан, Байрамклыч-хан сказал:

— Абды-хан труслив. Зная, что у нас с ним равные силы, он не отважится напасть. Тем более он не станет искать нас ночью. Вы поезжайте, поужинайте, чтобы на пропало хозяйское угощение. Поутру запаситесь сеном а ячменём для коней и постарайтесь прибыть сюда до полудня. Старшим будет Сапарли.

Джигиты уехали.

— Ты в самом деле не опрометчиво ли поступил? — усомнился Берды, когда они остались втроём. — А если Абды-хан недалеко от аула и узнает, что джигиты вернулись?

— Что из того? — пожал плечами Байрамклыч-хан. — Откуда ему знать, что я не вернулся с джигитами?

— Люди не проболтаются?

— Уже темнеет — аульчане не увидят, кто вернулся, кто остался. А среди моих людей болтунов и изменников нет.

Они разожгли небольшой костёр, разогрели прихваченную с собой коурму, вскипятили чай. Потом костёр из предосторожности был погашен.

— Послушай, хан-ага, — начал Берды, — у меня от тебя секретов нет. Поэтому я скажу тебе прямо: прибыл в Мары по специальному поручению красных. В чарджоуском штабе обороны много говорили о тебе. Я получил разрешение встретиться с тобой и поговорить. Будешь слушать?

— Говори, — сказал Байрамклыч-хан.

— Джигит джигита узнает с первой встречи, гласит Пословица, а мы с тобой, хан-ага, встречались не раз — воевали вместе, на опасное дело вместе ходили. У меня много верных, мужественных друзей. К их Числу я хотел бы причислить и тебя.

— 1Не смущает, что я офицерскую школу кончал?

— Нет, не смущает.

— Честно говоря, меня тоже. Когда выпускники присягу принимали, что клянутся защищать царя и никогда не идти против него, я отказался, сказав, что вера моя не позволяет мне говорить такие слова. Ну и разжаловали меня, не успев звание присвоить.

Запоздалый беркут кружил в тёмно-синем небе, высматривая место для ночлега. Не спуская с него глаз, Берды потянулся за винтовкой. Байрамклыч-хан удержал его руку.

— Не надо.

— С одной пули сниму!

— Не надо, — повторил Байрамклыч-хан. — Он свободный владыка неба. Пусть летает. Если бы у меня были крылья, я тоже взлетел бы в небо. Тяжко на земле, нет свободы!..

— За свободу бороться нужно, хан-ага.

— Знаю. Потому и подался в Каракумы. Тесно мне в окрестностях железной дороги.

Галя склонила голову на каменнотвердое плечо мужа, вплела свои пальцы в его, лежащие на колене.

— Мы найдём свою дорогу, Байрам. Верно?

— Будем надеяться, что да, — сказал Байрамклыч-хан. — Пока наша дорога привела нас к колодцу «Тутли». Куда поведёт дальше, не знаю.

— К нам идти надо, — заметил Берды.

— Куда — к вам?

— К красным. Я специально разыскал тебя, чтобы сказать эти слова.

После продолжительного молчания Байрамклыч-хан сказал:

— На удар отвечают ударом, на откровенность — откровенностью. Скажу тебе, Берды, всё, что думаю. Когда против вас поднялся эмир, я сам, не дожидаясь призыва Совета, собрал отряд добрых джигитов и сказал: «Готов к любому заданию». Знаешь, воевал не в кустах, командовал издали, шёл впереди, — ты сам это видел. Потом мне предложили обучать конников — я учил их всему, что знал сам, что дала мне офицерская школа. Потом — диверсия против Эзиз-хана. Не моя вина, что она провалилась, я сделал всё от меня зависящее, чтобы выполнить поручение Совета. Когда я вернулся в Йолотань, марийского Совета уже не существовало. Я обратился в пушкинский Совет — мне сказали: «С предателями дела не имеем. Иди к своему Эзиз-хану, если не хочешь, чтобы тебя поставили к стенке». Я был так обозлён этим, что отправил письмо Ораз-сердару с просьбой принять к себе. Ораз-сердар ответил, что рад будет немедленно расстрелять меня, едва лишь только я попаду ему в руки.

— Откровенно ответил, — одобрительно сказал Берды.

— Откровенно, — подтвердил Байрамклыч-хан. — Ораз-сердар дорожит своей честью офицера. От его руки и погибнуть не жаль. Жалко погибать от руки такого труса, как Абды-хан, труса и подлеца.

— А ты точно знаешь, что он Эзиз-ханом послан за твоей головой? Может действительно сбежал, как и ты?

— Стервятник не бежит от падали. Я его уже три дня жду. Если не отстанет, заманю в пески и всех положу, до одного!

— Какая цель в уничтожении отряда Абды-хана?

— Никаких у меня не осталось целей, Берды, потому и подался в Каракумы.

— Послушай, хан, — сказал Берды. — Ты человек образованный. Мне трудно убеждать тебя и доказывать, что белое это не чёрное, а чёрное — не белое. Кушкинцы поступили с тобой очень несправедливо, но ты должен понять их и извинить: откуда они знать могли, что ты не то своей воле у Эзиз-хана был? Осердясь на одну вошь, не сжигают всё одеяло. Мы встретились с тобой в тяжёлое время. Вместе шли к одной цели, ради неё подставляли грудь под пули. Не верю, что наши пути разошлись, не верю, хан! Ты заблудился, но ушёл ещё недалеко — вернись. Вернись, брат мой! Я не пущу тебя падать в пропасть!

Берды крепко обнял Байрамклыч-хана, и они долго стояли так молча. Подошла Галя; раскинув руки, обняла их обоих.

— Возьмите и меня в своё родство.

— Байрамклыч-хан мне брат, ты — сестра! — горячо ответил Берды. — У нас с вами одна цель, одна дорога. Отсюда мы поедем в Чарджоу. Ты останешься там, а мы с Байрамклыч-ханом будем воевать. Потом мы вернёмся, и ты угостишь нас горячим пловом из курицы.

— Угощу! — засмеялась сквозь слёзы Галя.

Высвободившись из объятий Берды, Байрамклыч-хан в раздумье сказал:

— Я понимаю тебя, Берды, и хотел бы последовать твоему совету. Но в какой хурджум спрячу совесть? Как могу считать себя большевиком после письма Ораз-сердару? Ведь письмо-то меня никто не заставлял писать, доброй волей послано! Человек — не тростник, чтобы гнуться в ту сторону, куда ветер дует. Встал на одну дорогу — иди по ней, если даже она ухабиста и уводит от людских селений. Я так понимаю.

— Ты понимаешь правильно, но ты ошибаешься, хан! — Берды положил руки на плечи Байрамклыч-хана. — Дорога, на которую ты ступил, рядом с тобой, но ты сделал ложный шаг в сторону. Человек вскормлен сырым молоком — может ошибиться, особенно в такой неразберихе, как сейчас. Уверен, что никто не упрекнёт тебя в непостоянстве, если ты вернёшься!

— Что ж, — улыбнулся Байрамклыч-хан, — вероятно, ты прав. Я спорил не с тобой — с собой спорил. Не важно, говорят, что заблудился — лишь бы возвратился: после полудня, когда вернутся мои люди, едем в Чарджоу!

Они стали располагаться на ночлег. В душе у Берды всё ликовало. Весело щебетала Галя, откровенно обрадованная таким поворотом событий. И только Байрамклыч-хан отмалчивался и напряжённо всматривался в ночь, вслушивался в её шорохи и писки.

Проснулся он вдруг. И сел, нащупывая лежащий рядом маузер. Тянуло холодком близкого утра. Вдали раздалось и резко оборвалось лошадиное ржанье. Рядом призывно ответил серый жеребец Берды.

Мужества Байрамклыч-хану было не занимать, но у него упало сердце. Уже поняв, что случилось непоправимое, и всё же отказываясь верить, он вскочил на ноги, взобрался на холм, повёл биноклем. На серой паутине наступающего рассвета чернела волчья россыпь приближающихся всадников. Двенадцатикратный цейс сжал пространство, и Байрамклыч-хан вздохнул, прощаясь с маленькой, но трепетавшей, как пульс, надеждой: нет, не свои, всё-таки нашёлся в отряде изменник!

Байрамклыч-хан разбудил жену и Берды.

— Абды-хан? — быстро спросила Галя мужа.

Он кивнул и повернулся к Берды.

— Спасайся! Тебе не следует погибать ради нас. А мы — встретим их…

— Бежим вместе! — решительно сказал Берды.

— Барс не бегает от шакала! — презрительно бросил Байрамклыч-хан, раздувая ноздри породистого носа.

— Ты погибнешь из-за своего упрямства! Бежим, пока есть время!

— Нет! Уезжай один.

— В таком случае я тоже остаюсь!

Спорить было некогда. Они заняли удобную позицию на вершине холма, сведя коней в расположенную неподалёку ложбинку.

С первых же выстрелов три всадника упали на землю. Враги ответили беспорядочным огнём, по они не видели своих противников да и стрелять на скаку было неудобно. Ещё один конь побежал в сторону, мотая пустыми стременами. Другой взвился на дыбы и упал, давя под собой всадника — в топот и тягучие хлопки выстрелов вплёлся отчаянный человеческий вопль.

Джигиты спешились и, пригибаясь, побежали к холму. Но, потеряв ещё несколько человек, залегли и открыли частый огонь. Над холмом густо запели свинцовые пчёлы. Берды уловил тупой удар, словно палкой по камню, услышал жалобный вскрик Гали и проворно обернулся. Галя отчаянно тормошила мужа. Голова Байрамклыч-хана перекатывалась из стороны в сторону, широко открытые сумрачные глаза тускнели. Над переносьем, между крылатым разлётом бровей чернела ранка, из которой выцедилась тоненькая струйка крови, — отходил своё по земле Байрамклыч-хан. Ошеломлённая Галя даже не плакала, только часто часто беззвучно шевелила губами и, как слепая, трогала пальцами неподвижное лицо мужа.

Ободрённые затишьем джигиты с криками «Алла!» побежали к холму. Берды схватил в одну руку маузер Байрамклыч-хана, в другую — свой наган и начал палить, не целясь. Джигиты залегли снова. Они не торопились, отлично зная, сколько человек прячется на холме. Пригибая лохматые тельпеки к земле и виляя оттопыренными задами, они поползли в стороны, охватывая холм полукольцом.

— Беги, Галя! — крикнул Берды через плечо, бросив маузер с наганом и заряжая винтовку. — Забирай двух коней и беги, пока не поздно! Скачи к колодцу «Дахыл»!

— Пусть… меня убьют… вместе с ним! — отозвалась Галя всхлипывая.

— Беги, я тебе говорю! — яростно зашипел Берды. — И себя и меня погубить хочешь? Я их задержу немного, а потом догоню тебя!

Он облегчённо перевёл дыхание, увидев, что Галя послушалась поцеловала мужа в лоб и стала спускаться с холма. Отвлекая на себя внимание, Берды начал без остановки стрелять, хватаясь то за винтовку, то за неисчерпаемый маузер. Джигиты отвечали дружным огнём. Сквозь сплошной треск выстрелов Берды почудился слабый женский вскрик. Он тревожно прислушался, но уловил только удаляющийся топот копыт и удовлетворённо ощерил зубы — ловите, сволочи, Галю, ускакала!

Берды отстреливался ещё минут пятнадцать, несколько раз меняя свою позицию на холме. Он вошёл в азарт и, не думая об опасности, стрелял бы ещё, давая возможность Гале уйти подальше, но неожиданно кончились патроны. Торопливо обшарив пояс и карманы Байрамклыч-хана, он обнаружил всего две обоймы к винтовке. С сожалением, целясь особенно тщательно, расстрелял одну из них. Потом кубарем скатился с холма в ложбинку. Серый натягивал привязанный к саксауловому кусту повод и опасливо прядал ушами. «Молодец, Галя, — успел подумать Берды, — моего оставила!» Он вскочил в седло и поскакал прочь, держа направление в сторону от колодца «Дахыл», чтобы сбить преследователей. Но преследовали его не очень активно. Постреляв вдогонку, погоня вскоре отстала. Да и вряд ли был у джигитов конь, способный догнать Серого.

Гали у колодца не оказалось. Чабаны недоуменно пожимали плечами: женщина? русская? — нет, не приезжала, никто не приезжал. Вот только конь чей-то прибежал — осёдланный, но пустой.

Берды долго оглаживал вздрагивающими руками жеребца Байрамклыч-хана, где-то в памяти проступал приглушённый женский вскрик.

Он напоил копей, бросил им по большой охапке принесённого чабанами свежего сена и молча просидел на коше, пока стало смеркаться. Тогда он встал, туго перепоясался, вскииул за спину винтовку.

— Есть среди вас такие, которые знают ишана Сеидахмеда? — спросил он чабанов.

Чабаны переглянулись, ответили вразнобой:

— Слыхали.

— Знаем, да хранит его аллах.

— Святой человек, праведник.

— Если знаете, то должны знать и его сына, Черкез-ишана, — он живёт в Мары.

— И сына доводилось встречать, — сказал один из чабанов.

— Я прошу вас, если услышите, что погиб в этих местах Елхан… или Берды, сообщите об этом Черкез-ишану, а он пусть передаст весть джигиту по имени Клычли. Случись мне погибнуть близко от вас — похороните, на оставляйте труп на растерзание стервятникам.

— Всё сделаем, — заверили его чабаны.

— Ты не погибнешь, братишка, долго жить будешь!

— Счастливого тебе пути!

Ведя в поводу жеребца Байрамклыч-хана, Берды направился к колодцу «Тутли». Он понимал, что совершает глупость, идёт на большой, почти ничем не оправданный риск, но поступить иначе ой не мог. Конечно, джигиты Абды-хана уже убрались восвояси и увезли с собой Галю. Но он должен убедиться в этом собственными глазами, он должен предать земле тело друга, наверняка брошенное непохороненным.

К колодцу Берды приблизился уже глубокой ночью, так как ехал очень осторожно. Привязав коней в укромном месте и надев им на морды торбы, чтобы не выдали себя ржанием, он пошёл дальше пешком. Осторожность оказалась очень впору: прислушиваясь, Берды уловил фырканье пасущихся коней. Джигиты Абды-хана ещё не ушли. Непонятно, что задержало их здесь на целый день, как они избежали встречи с джигитами Байрамклыч-хана, которые должны были приехать сюда в полдень, но факт оставался фактом, и Берды мысленно похвалил себя за то, что остерёгся, не лез напролом.

На тело Байрамклыч-хана он наткнулся быстро. Враги ещё не надругались над поверженным. Лицо убитого было безмятежно спокойно, глаза закрыты. Если бы не каменный холод, исходящий от тела, да еле уловимый приторный запах тления, можно было подумать, что Байрамклыч-хан спит.

Берды отнёс его подальше от холма, руками — песок был податлив — выкопал неглубокую могилу.

— Прощай, друг, — тихо произнёс он, стоя на коленях возле трупа, — прощай, хан-ага… Много людей уходит, не достигнув своей цели, — ты оказался одним из них. Ты заблудился, но снова встал на правильную дорогу. Не дала нам судьба вместе драться за свободу. Спи спокойно, друг мой и брат, я возьму твою долю на себя. Не беспокойся за Галю — я вырву её из вражеских рук, я буду ей ближе брата. Спи — и пусть вера сопутствует тебе в мире предков.

Заровняв могильный холмик, чтобы враги не нашли похороненного и не отрезали ему голову, Берды, крадучись, вернулся к вражьему стану. Часовых не было видно, и он подивился беспечности джигитов. Внезапно ему почудилось, что кто-то плачет. Он замер, не успев ступить, балансируя на одной ноге. Действительно, неподалёку всхлипывала женщина, её силуэт темнел в нескольких шагах. Другой, кроме Гали, здесь быть не могло, и Берды шагнул, не таясь, тихо окликнул:

— Галя-джан!

Плачущая затихла, всмотрелась и с приглушённым стоном бросилась к нему, прижалась, словно ища защиты. Он ласково и неумело гладил её по голове, уговаривал шёпотом. Она постепенно успокаивалась.

— Похоронил я Байрамклыч-хана, — прошептал Берды, — не найдут его. Могилку потом насыпем… Ну, бежим? Хорошо, что я успел, пока они не тронули…

Он осёкся, глядя на матово белеющее в прорехах разорванного платья тело. Прикрывая грудь полураспущенной косой, Галя отвернулась. Плечи её затряслись от сдерживаемых рыданий. Берды скрипнул зубами.

— Кто?!

— Абды-хан… — выдохнула она.

— Где он?! — свистящим шёпот Берды походил на шипение разъярённой кобры.

— Вон спит… под ближним… кустом…

— Один?

— Пока один… Остальные, вероятно, потом придут…

Берды понял смысл недосказанного. Хмельная ярость ударила в голову, мутя рассудок. Он рванул из ножен саблю, стряхнул с рукава цепляющиеся пальцы Гали, шагнул вперёд, не думая о последствиях.

Абды-хан лежал, раскинув руки крестом, и добродушно похрапывал, выпятив кверху острый кадык. Несколько мгновений Берды всматривался в его лицо, стараясь совладать с собой. Потом коротко и страшно махнул саблей. Как сдутый ветром шар перекати-поля, голова Абды-хана покатилась прочь, пятная землю чёрным, судорожно забилось в агонии обезглавленное туловище.

Берды обтёр саблю полой халата Абды-хана, взял Галю за руку и повёл к тому месту, где оставил коней.

Возможно, если бы Берды не задержался, не потратил время на похороны Байрамклыч-хана и расправу с Абды-ханом, всё обошлось бы благополучно. Но заметили.

На этот раз погоня была упорной. На своём Сером Берды оставил бы врагов далеко позади, но он не мог бросить Галю, а её конь был тяжёл на ходу. И отстреливаться наудачу было рискованно — в обойме оставалось всего пять патронов.

Их настигли возле колодца «Дахыл». Отвлекая погоню на себя, Берды свернул в сторону. Но джигитам был нужен не он, а Галя. За ним повернули лишь несколько всадников. У самого колодца Галин конь, ужаленный пулей, споткнулся и упал. Джигиты восторженно взвыли.

Галя вскочила на ноги. Растерзанная и растрёпанная, она была всё же прекрасна единым порывом, которым дышало её лицо, вся её стремительная тонкая фигура.

— Будьте прокляты, убийцы! — закричала она. — Вам не взять меня! Я иду к своему мужу!.. — И вниз головой бросилась в колодец.

* * *

В песках за Туркмен-Кала есть колодец «Дахыл». Это — новый колодец, а рядом с ним — небольшая воронка старого. Совсем безобидная воронка. Вольный ветер, шершавым языком песчинок зализывающий раны и ссадины земли, заровнял бугорки могил Байрамклыч-хана и Абды-хана. Но воронка возле колодца каждую весну покрывается зелёным бархатом травы, алеет яркими, как свежая кровь, маками. И чабаны, указывая на него, говорят случайному путнику: «Вот здесь русская женщна, храня верность мужу-туркмену, бросилась в колодец».