Азанчи мечети ишана Сеидахмеда, позёвывая и поёживаясь со спа, поднялся на минарет и повернулся липом к востоку. Там было ещё темно, однако азанчи уже видел тысячу ангелов, которые поднимают солнце на небо. В этой нелёгкой работе нм помогает молитва правоверных, и азанчи начал лениво пережёвывать слова молитвы. Однако постепенно он вошёл в экстаз, по щекам покатились слёзы.

— Дай, аллах, веру на том свете, счастье на этом… — бормотал он, вставляя и текст ритуальных заклинаний собственные слова.

Однако за молитвами азанчи не забывал внимательно приглядываться к горизонту, чтобы уловить первый луч света и торжественно оповестить об этом правоверных. За долгое время он научился совершенно безошибочно определять миг рассвета и безраздельно верил в свою способность. Часы сделаны человеком, утверждал он, часы могут поспешить или отстать, но для того, кем руководит сам аллах, время всегда точно. И действительно никогда не ошибался с возглашением азана.

Присматриваясь к горизонту, старик чувствовал, что рассвет совсем близок, времени хватит, может быть, для одной-двух коротеньких молитв. Но тут из-за горизонта вымахнул и упёрся в небо длинным луч света.

— О аллах, показался свет! — возопил не успевший изумиться азанчи и воздел руки. — Дай на том свете веру… дай на этом свете счастье, долгой жизни дай… нескончаемое богатство дай… дай сыновей п иногда — дочерей…

Он молился всё быстрее, от торопливости глотая окончания фраз и следя за светлым лучом. Луч постоял, дрогнул, упал и заскользил прямо к азанчи, высветив каждую складку его одежды. И тогда старик наконец понял, что это не солнечный луч, а сам святой Хидыр явился к нему в образе луча, и задрожал от безумного восторга.

— О аллах, исполнилось заветное — нездешний свет коснулся меня! — воскликнул азанчи и, не выдержав нервного напряжения, упал без сознания на площадку минарета.

Придя в себя, он увидел, что лежит уже на земле, а вокруг стоит недоумевающая толпа сопи и ишан Сеидахмед вопрошает, что с ним случилось. Ничего не ответив, он снова прикрыл глаза. Сопи зашептались:

— У него язык отнялся!

— Что такое сотворилось с беднягой?

— Джин его ударил.

— Правда твоя — всегда язык отнимается, если джин ударит.

— А может, он святого Хидыра увидел и потому молчит?

Азанчи пошевелился, не зная, что предпринять. Заговори он — немедленно начнутся расспросы. А что им сказать? Если солгать, сказав, что ничего не видел или, на худой конец, что шайтан ударил, то ложь задержит все молитвы и ни одна из них не дойдёт до аллаха. Так говорит закон ислама. Однако и правду нельзя сказать. Человек, увидавший святого Хидыра, должен молчать — только тогда исполнятся все его желания. Если же он расскажет о встрече, то исполнятся желания не его, а его собеседника. У бедняги азанчи желания были не ахти какие большие, но он очень хотел, чтобы они исполнились, а встреча со святым Хидыром давала для этого надежду, Поэтому старик решил молчать.

Не добившись от него ответа, ишан Сеидахмед прочитал молитву и велел, чтобы азанчи каждый день приходил на это место — его будут отчитывать. Если он онемел, то наверняка его злой дух тронул. При встрече со святым Хидыром сознания не теряют. Такой человек ходит, выпятив грудь, и приказывает: сделайте то, подайте другое. Конечно, враг рода человеческого приходил к азанчи. И если старика как следует не отчитать молитвами, он на всю жизнь останется немым.

Пусть останусь, думал азанчи, поднимаясь, лишь бы счастье пришло, родилось бы много сыновей. Назову их Шестой, Седьмой, Восьмой, Девятый… От радости ему чуть опять не сделалось дурно, и он поскорее ушёл. А сопи, глядя ему вслед, говорили:

— Глядите, даже походка у него изменилась!.

— Не в своём уме бедняга.

— Помешался наш азанчи.

— Кто не помешается, если джин ударит!

Проходя мимо ряда мазанок, азанчи услыхал в одной из них какой-то непонятный стук. Он заглянул сквозь решётку оконца и увидел, как связанный по рукам и ногам человек бьётся о дверь головой. Азанчи помахал рукой сопи, призывая их к себе — один заходить в мазанку он не решился.

Когда сопи открыли дверь и всей толпой сгодились у порога, связанный потребовал, чтобы его освободили. Сопи переглянулись.

— Ты кто такой?

— Джигит! Развязывайте скорее!

— Кто связал тебя?

— Какое вам, дуракам, дело до этого! — рассердился джигит. — Развяжите руки!

— Ты смотри-ка, лежит связанный да ещё злится! — удивились сопи. — Может, ты преступник какой?

— Меньше разговаривайте, пока добром вас просят!

— Сердитый, однако,

— Чего же не сердился, когда тебя связывали?

— Развязать его, что ли?

— Не тронь! За Бекмурад-баем пошлите!

— Уже побежали.

— Вот он придёт и пусть разбирается. Говорят, большевика он привёз с собой, казнить его собирается. Может, это и есть тот самый большевик, а мы его освободить хотим.

Подошёл Бекмурад-бай, хмурый спросонья. Мрачно посмотрел на джигита, кивнул:

— Освободите!

Джигит с трудом поднялся, потирая вспухшие от верёвок кисти рук — Клычли вязал на совесть. Бекмурад-бай, приказав джигиту следовать за собой, пошёл прочь. Джигит поплёлся вслед, волоча ноги по земле и ругаясь вполголоса — у него разболелась голова. Люди, сидящие в гостиной большого дома ишана, встретили их вопросительными взглядами.

— Где арестованный? — крикнул Бекмурад-бай прямо в лицо джигита.

— Не знаю! — сердито ответил джигит.

— Не знаешь, сын праха? Самого велю казнить вместо него!

— Воля твоя, казни.

— Ах ты, ублюдок!..

Бекмурад-бай схватился за наган. Трахнул выстрел. По комнате потянуло резким кисловатым дымком пороха. Испуганно, жалким детским голоском вскрикнул ишан Сеидахмед. Вздрогнули сидящие. И только джигит стоял неподвижно, будто не у него под ухом провизжала пуля, и спокойно смотрел в налитые кровью глаза Бекмурад-бая.

— Отвечай, ушибленный богом, как тебя могли связать?

Джигит, не таясь, рассказал обо всём, что произошло ночью, но постарался придать случившемуся несколько иной оттенок. Как связали? Очень просто, могли связать любого. Прибежала женщина. Плакала и просила помочь вынести на воздух больного мужа — он, мол, задыхается в мазанке. Кто откажет человеку в такой помощи? Разве можно было подозревать, что здесь кроется подвох? Очень уж натурально плакала и просила женщина, просто умоляла. Конечно, он поставил свою винтовку возле дувала и пошёл за женщиной. В мазанке его ударили по голове и оглушили. Очнулся уже связанным. Вот и всё.

— Женщину эту узнаёшь? — спросил Бекмурад-бай.

Джигит заколебался.

— Молодая такая, интересная, брови тонкие, чёрные. Когда говорит, всё время кажется, что смеётся.

— Она же плакала и кричала о помощи! — съязвил Бекмурад-бай, не поверивший рассказу джигита. — Как могло показаться, что она смеётся?

Джигит промолчал, поняв, что дал промашку. Ишан Сеидахмед, с беспокойством поглядывая на Бекмурад-бая, заметил:

— И чёрные брови среди ночи разглядел! «Молодая… интересная»! Ночью все кошки серыми кажутся. Какую-нибудь старуху развратную за девушку принял.

— Не старуха! — стоял на своём джигит. — Пусть соберут всех женщин аула — я её по голосу сразу отличу.

Ишан Сеидахмед заволновался ещё больше. Что-то подсказывало ему, что тут дело не обошлось без участия этой подлой Огульнязик. Если часовой признает её, позора не оберёшься.

— Всех женщин аула не соберёшь, — сказал он.

— Почему? — возразил Бекмурад-бай. — Можно собирать.

— А если этот несчастный ошибётся и наказана будет невиновная?

— Я не собираюсь наказывать женщину. Я вот его накажу! — Бекмурад-бай, ударил джигита кулаком по затылку.

— Нет-нет, так нельзя, — не сдавался ишан Сеидахмед. — Своего человека вы вольны наказать или помиловать. Но если перед ним поставят всех молодых женщин аула, позор падёт прежде всего на мою седую бороду. Никак не могу согласиться с вами, Бекмурад-бай!

Ишана Сеидахмеда поддержали другие старики, и Бекмурад-бай не стал настаивать, тем более что весь рассказ джигита принял за выдумку, причём не очень удачную. Он вызвал двух всадников и велел им отконвоировать джигита в город. Вслед за этим начал собираться и сам.

С ишаном Сендахмедом он попрощался хотя и вежливо, но холодновато — дал понять, что недоволен гостеприимством. Пусть переживает, старая кочерыжка! Может, и у него самого рыльце в пуху. Сынок-то недаром с большевиками якшается, недаром приходил просить за арестованного. Не он ли устроил всю эту историю? Уже если самому Ораз-сердару не задумался сказать в лицо бессовестные слова, то от него всего ожидать можно. Да и вообще подозрительные дела творятся на подворье ишана Сеидахмеда. Прошлый раз Узук ему поручили стеречь — сбежала Узук. На этот раз Берды сбежал. Может, ты, старый козёл, двум богам молишься, а? Одной рукой правоверных благословляешь, а другой — от большевиков взятки берёшь?

Ишан Сеидахмед, конечно, не мог прочитать мысли Бекмурад-бая, но недовольство его понял достаточна хорошо и обозлился по-настоящему на Огульнязик. Ну что за проклятая баба, о господи! Женился на ней — думал, радость в дом пришла. Оказывается, злое горе привёл вместо радости. Что ни слово — то поперёк, что ни поступок — то во вред. Ни о чём, кроме как об угождении мужу, думать не должна, а она, пожалуйста, с большевиками снюхалась, чабана этого большевистского освободила. Ясно, это она сделала, больше некому.

Ах ты, змея пятнистая! Кобра ядовитая, прости господи! Только и знает под ногами путаться да ядом брызгать. Нет уж, довольно намучился я с тобой! В каждом сосуде есть дно — иссяк сосуд и моего долготерпения…

Глубокой ночью, когда все спали, ишан Сеидахмед разбудил Огульнязик и привёл её к себе.

— Садись! — указал он на кошму концом посоха.

Она послушно села, пытаясь сообразить, что задумал ишан. Топ вроде бы не сердитый, однако не зря же среди ночи поднял? Впрочем, что бы он ни задумал, доброго от него ждать не приходится.

Ишан молча перебирал чётки, казалось, вовсе не замечая присутствия молодой женщины. Потом покосился на неё.

— Печень мою изгрызть решила? Не сумеешь, не старайся!

Огульнязик поморщилась, смешливо вздёрнула нос.

— Это твою-то печень? Не дай бог! Там столько яда, что добрый человек с одного глотка умрёт.

— Замолчи, дрянь! — ишан Сеидахмед больно ткнул женщину клюшкой в бок. — Воистину, конец света наступает! От твоих слов тут всякая гадость появиться может!

— Уже появилась — передо мной сидит, палкой махает!

— Ах ты!.. — задохнулся гневом ишан Сеидахмед и ударил Огульнязик изо всех сил палкой.

Она даже не сделала попытки уклониться от удара, только насмешливо посмотрела на ишана и прикусила губу, чтобы удержать слёзы боли.

Пробормотав несколько молитв, ишан Сеидахмед успокоился.

— Тебе ведомо, что ты — женщина?

Он имел в виду, что поведение замужней женщины ограничено многими запретами, хотя и выразился не слишком внятно.

— Ведомо, — усмехнулась Огульнязик. — Была бы кобылой — в стойле бы стояла, а не в твоём доме сидела.

— Ты мне не рассказывай, что в моём доме сидишь! — взорвался ишан Сеидахмед. — Расскажи лучше, как у джигита сидела! Ну?

— У какого джигита?

— Того, что ты из сумасшедшей кельи выпустила? Или оправдываться станешь, что ничего не знаешь?

Огульнязик пожала плечами.

— Зачем оправдываться! Я — спасла человека от смерти, я — освободила парня. Что из этого следует?

— С кем освобождала, бесстыдница? С каким из своих любовников, шлюха?!.

— А тебе-то до этого какая забота? С кем смогла, с тем и легла. Я обет воздержания не давала, а от тебя толку не больше чем от старого мерина.

— Змея! — завопил ишан Сеидахмед, выкатив глаза. — Демон ночной!.. Потаскуха!.. Развратница!.. Голову обрить!.. Камнями на перекрёстке дорог закидать!.. Ах, подлая тварь!.. Ах, ядовитая гадина!..

Слюни брызгами летели из его перекошенного яростью рта. С каждым словом он опускал палку на плечи Огулынязик, на руки, которыми она старалась прикрыть от ударов голову. Бешенство придало ишану сил — удары его становились всё сильнее. Огульнязик наконец не вытерпела. Как раз в этот момент палка ударила по ямочке на локте — всю руку словно огнём прожгло. Молодая женщина вскочила на ноги, вырвала палку из рук старого ишана, хряпнула её об колено и кинула обломки к порогу.

— Черти бы тебя так били, старого ишака!

Глаза у ишана Сеидахмеда полезли на лоб. Он с трудом встал и протянул скрюченные пальцы к лицу Огульнязик, собираясь вырвать ей глаза. Она изо всех сил зло ударила его в грудь. Старик икнул и упал, ударившись головой о стену. Чалма откатилась в сторону.

Закрыв голову руками и раскачиваясь, ишан Сеидахмед заголосил:

— О мой аллах, что делаешь со мной на старости лет! За что мне назначено терпеть такой позор? О господи! Ты побил камнями демонов и дал чудо руке Мусы — испепели проклятую своим гневом! Все праведники страдали от женщин, даже сами Хабил и Кабил подрались из-за женщины — уничтожь её молнией своей ярости, о долготерпивый аллах!..

Он плакался и причитал до тех пор, пока Огульнязик, струхнувшая было вначале, что сильно ушибла старика, не сказала строго:

— Довольно вопить! Всех людей разбудишь. Разорался как безумный!

Ишан Сеидахмед сразу замолчал, пожевал губами, подполз на четвереньках к чалме, нахлобучил её на голову и поднялся.

— Иди вперёд, женщина! — приказал он грозным голосом. — Теперь я понял, что случилось: ты сошла с ума, ты безумна. Я посажу тебя на цепь, и дни твои окончатся в сумасшедшей келье. Иди, не мешкай! А то кликну всех сопи — и прямо здесь закуём в кандалы!

— Хоть на край света веди, лишь бы тебя не видеть! — воскликнула Огульнязик, направляясь к двери.

На следующее утро по всему аулу прошёл слух, что красавица Огульнязик сошла с ума. Её жалели многие— и женщины и мужчины. Первые — как обычно сочувствовали своей сестре в несчастье, вторые — сокрушались, что молодость Огульнязик так и завяла, не сумев расцвести, в чахлом саду старого ишана.

Переживала и сама Огульнязик. Первые дни заключения её действительно радовали тем, что она избавилась наконец от опостылевшего до чёртиков ишана. Однако потом, по здравом размышлении, она задумалась над своей дальнейшей судьбой. Жизнь не сулила ничего доброго, как не было доброго и в прошлом. Темница — преддверие могилы, — прав был ишан. И всё же Огульнязик не собиралась так быстро сдаваться.

Сидя у окна, она расчёсывала свои длинные и густые— гребень ломался — волосы. Чёрным водопадом они лежали на её коленях. Она захватила одну тяжёлую прядъ посередине, провела по ней гребнем. Руки пришлось развести как только можно широко, чтобы гребень соскользнул с концов волос. Перед глазами промелькнули строчки давнего письма: «Если бы мне суждено было кончить жизнь в петле из твоих волос, я не пожалел бы о жизни». Так писал когда-то Клычли. Где сейчас эти светлые денёчки, где письмо, где сам Клычли? Всё промелькнуло, как ветер, как мимолётный сон. Проснулась — вокруг пасмурно, неуютно, тоскливо. Да, воды — утекут, камни — останутся. Остались они, тяжёлые камни, раздумий и безнадёжности. Что прикажете с ними делать? Может быть, на шею да с крутого берега — в воду, чтобы не влачиться, скуля, по жизни, как перееханная гружёной арбой собака?..

— Возьмите обед, гелин, — послышался негромкий голос «немого» азанчи, и в приоткрывшуюся дверь просунулось блюдо с едой.

Вздохнув, Огульнязик приняла блюдо.

— Я хочу сказать вам пару слов, — сунулся было в дверь азанчи и сразу смущённо попятился назад, — Простите меня. Не знал, что вы с непокрытой головой. Я подожду, пока вы причешетесь.

Огульнязик быстро убрала волосы и пригласила азанчи войти. Он не пошёл дальше порога. Присел у двери на корточки и долго покряхтывал и вздыхал, не решаясь заговорить, мялся, мучаясь собственной робостью.

— Я хотел вам сказать, что видел святого Хидыра, — всё же решился он. — Поднялся как-то на минарет, чтобы пропеть азам, и перед самым рассветом явился мне святой Хидыр.

— Дай бог, чтобы исполнились все ваши желания, отец, — добродушно сказала Огульнязик.

— Спасибо, доченька, за хорошие слова. Тогда я сознание от радости потерял, азан другой человек за меня пропел. А когда очнулся — вокруг люди стоят и спрашивают, что случилось. Каждому интересно. Однако, сами знаете, нельзя говорить о встрече со святым Хидыром, иначе исполнятся не твои желания, а тёк. кому расскажешь. Вот я и притворился, что онемел. Не знаю, то ли правильно поступил, то ли неправильно. Молчать-то не так уж трудно, да вот беда за бедой вместо удачи в дом идут.

— Что же с вами случилось? — спросила заинтересованная рассказом Огульнязик. Ей наскучило сидеть одной и она была рада словоохотливому старику, которому, видно, тоже надоело молчать. Пусть отведёт душу старый.

— Разное случилось, — завздыхал азанчи. — Жена всё время плачет и жалуется каждому встречному, что муж онемел. Глаза сухими не бывают. Но это ещё пол беды. Думаю, поплачет и привыкнет. Но вот недавно наша дойная корова отвязалась ночью. Забралась в сарай к соседу, потравила мешок ячменя, воды обпилась и околела.

— Да разве может корова съесть целый мешок ячменя?

— Не знаю, доченька. Сосед говорит, что целый мешок потравила, и требует платы. Заплачу, бог с ним, с соседом. Корову жалко было, но надеялся, что тёлка подрастёт. Хорошая была тёлка, породистая. Но и тёлку пришлось отдать. Ишан-ага надо мной каждый день молитвы читает, чтобы я говорить начал. За труды свои и потребовал тёлку. Теперь у меня из всего хозяйства один осёл остался. Вот и не пойму я, где правда. Говорят, человеку, увидевшему святого Хидыра, одни удачи в жизни бывают, а у меня — наоборот — одно несчастье за другим.

— Ничего, отец, всё поправится, — утешала старика Огульнязик, сочувствуя его неудачам.

— Как знать, — не поверил азанчи.

— Не падайте духом. Будет и вам удача в жизни.

— Надеюсь, доченька. Может быть, аллах всё сразу воздаст мне? Или он гневается, что я притворяюсь немым и обманываю людей? Может, поэтому мне и не везёт?

— Почему же обманываете? — возразила Огульнязик. — Вот мне всё рассказали. Кстати, вы не боитесь, что вместо ваших, мои желания теперь исполнятся?

— Для того и заговорил с вами, гелин. Как прослышал, что вы заболели, сразу же и решил: скажу о встрече со святым Хидыром. Я просил у него только хорошее. Может быть, это хорошее на вас перейдёт, и вы излечитесь. Я уже старый человек, проживу как жил до сих пор. А вы — молодая, вам больше, чем мне, нужно и здоровье и счастье.

— Спасибо вам, отец! — растроганно сказала Огульнязнк, чуть не плача от нахлынувшей нежности к этому смешному доброму старику, жертвующему ради неё, которая даже не замечала его существования, самое дорогое и заветное — свою мечту. — Спасибо вам за всё! Но только болезнь моя неизлечима.

— Не говорите так! — с глубоким убеждением произнёс азанчи. — Молитесь о хорошем, и аллах поможет вам.

— Не поможет, яшули. Я во власти очень сильного демона.

— Ишана-ага призовите на помощь — он сильнее всех демонов.

— Это я отлично знаю! — сквозь слёзы усмехнулась Огульнязик. — Ишан-ага сильнее всех демонов и всех чертей. Этот чёрт и свёл меня с ума. И тёлку вашу он же отнял. Поэтому ни вы, отец, добро своё не вернёте, ни я здоровье не обрету.

— Нязик права! — раздался в дверях голос Черкес-ишана.

Азанчи подскочил от испуга и проворно поднялся, намереваясь уйти. Но Черкез-ишан, посмеиваясь, загораживал проход, и старик, весь красный от смущения, пробормотал:

— Оказывается, вы, магсым, подслушали нас…

— Подслушал, — согласился Черкез-ишан. — Теперь всё хорошее, что вы просили у святого Хидыра, придётся разделить нам с Огульнязик. Вы только хорошее просили?

— Хорошее, только хорошее, — подтвердил азанчи. — Я зла никому не желаю. Если ваши желания исполнятся, буду считать, что мои тоже исполнились.

— Все могут груз таскать, а подворачивается почему-то ишак, — непонятно сказал Черкез-ишан, глядя на азанчи. — Вот такой святой простотой и сильны наши «праведники», на таких всё их благополучие держится… На кого же, отец, с виду похож святой Хидыр? Как он выглядит?

— Ваши глаза смеются, магсым, — робко заметил азанчи. — Вы мне не верите?

— Что-то последнее время меня часто стали в недоверчивости упрекать, — сказал Черкез-ишан. — Верю, отец, очень даже верю, рассказывайте.

— Если верите, тогда скажу: святой Хидыр явился ко мне в образе движущегося луча.

— Ага!.. А когда это произошло — до отступления большевиков или после?

— После.

— Через сколько дней?

— Ай, не помню. Много дней прошло.

— Ну, тогда этого «хидыра» и я видел.

— Вы всё же насмехаетесь надо мной, магсым. Грех это.

— Нисколько, отец! Хочешь, объясню?

— Объясните, если сможете.

— Этот движущийся луч был на востоке, в стороне Байрам-Али, верно?

— Так было, — недоверчиво сказал азанчи. — Но… святого Хидыра сразу только один человек видеть может!

— Этого «святого», отец, многие видели, ом меньшевистского роду-племени. Это белые в Байрам-Али, опасаясь нападения большевиков, освещали местность лучами. Прожектором такие лучи называются. Понятно?

— Понятно. А только в луче и человек шёл. Быстро так шёл, лаже бежал.

Огульнязик прикусила губу, боясь выдать себя невольным восклицанием. Она тоже видела луч прожектора, который, упав вниз, осветил бегущего к деревьям Берды. Конечно, прожектор был не в Байрам-Али, как говорит Черкез, а значительно ближе, так как светил очень ярко. Так вот, значит, какого «хидыра» увидел бедняга-азанчи? Ей стало смешно, и она потихоньку фыркнула в кулак. А Черкез-ишан сказал:

— Мог и человек бежать. Это сути дела не меняет.

— Никак не меняет?

— Нет, отец, к сожалению, не меняет. «Святой», которого ты видел, в пять раз меньше свят, чем вот это блюдо с едой. Потому и нет тебе удачи в делах, на Хидыра грешить не надо.

— Ай-я-яй! — горестно покачал головой старик. — Так опозорился!.. Я и раньше слыхал, что есть у русских такие длинные лучи, да, увидев, подумал совсем о другом.

— Кому что снится, говорят, а вдове муж, — засмеялся Черкез-ишан.

— Как же быть теперь? — вконец расстроился азанчи. — Как на людей смотреть стану, как разговаривать с ними начну?

— Ну, если только об этом печаль, то не стоит переживать! — утешил его Черкез-ишан. — В коране — сура семьдесят вторая, аят тринадцатый — сказано: «Кто уверует в господа своего, тот не боится обиды и безумства». Идите, яшули, в аул, смело отвечайте на приветствия, разговаривайте со всеми людьми. И всем говорите, что ишан-ага молился за вас и аллах вернул вам дар речи, потому что вы верили в это. Так вы и сами прославитесь и ишану своему авторитет поднимете. Но больше никогда не пытайтесь увидеть святого Хидыра. Таким, как мы с вами, покажется не Хидыр, а лохматый медведь. Если в ауле появится святой Хидыр, то его первым ишан-ага заметит и так его оберёт, что тот после встречи станет беднее вас. Вот потому святой Хидыр, боясь ишанов и мулл, не приближается никогда к аулам, бродит по пустыне. А увидит человека — бежит от него: думает, что это ишан идёт. Понятно вам?

Огульнязик, зажимая рот рукой, тряслась от сдерживаемого смеха. Но старик-азанчи серьёзно покивал головой.

— Понятно, дорогой магсым, вы совершенно правы.

— Вот так-то! — удовлетворённо подытожил Черкез-ишан. — Если я прав, то беги отсюда, отец, поскорее куда глаза глядят. Подумай хорошенько, если ишан-ага отобрал последнюю тёлку, на которую была вся надежда вашей семьи, то разве он упустил бы такого обладателя богатств, как святой Хидыр? Вот тебе деньги. Бери, не стесняйся, у меня этого добра не убудет. Здесь и на тёлку хватит и на корову. Иди базар и выбирай, что тебе больше по душе.

Азанчи рассыпался в благодарностях и торопливо ушёл, радостно бормоча себе под нос:

— Помог святой Хидыр!.. Помог, благодетель!.. Ниспошли тебе аллах от неизречённых щедрот своих здоровья и долгой жизни, магсым Черкез!.. Пусть ангелы берегут каждый твой шаг и да. не коснётся тебя стрела вражья и меч вражий иззубрится о щит твой…

Он даже не подумал, что, бросив открытой дверь кельи, навлечёт на себя гнев ишана Сеидахмеда.

— Как немного надо человеку, чтобы он посчитал себя счастливым! — задумчиво проговорил Черкез-ишан, глядя вслед старику и покусывая кончик уса. — Чертовски нелепо устроена жизнь, отказывающая большинству в этом немногом… Ну, а ты за какие тяжкие прегрешения попала в эту темницу? — спросил он Огульнязик. — Чем вызвала праведный гнев благочестивого старца?

Между Черкез-ишаном и его молоденькой мачехой давно уже установились добрые и откровенные товарищеские отношения. Вначале, правда, Черкез не без тайной мысли поглядывал на неё и даже пытался говорить комплименты. Но, получив решительный отпор, быстро утешился и стал по-человечески сочувственно относиться к молодой жене отца. Она поверила в его откровенность и бескорыстие дружбы, тоже сочувствовала ему, особенно когда он приходил расстроенный после очередной ссоры с отцом, и даже потакала некоторым его слабостям. Хоть и сердил её порой беспутный Черкез, но всё же она чувствовала, что он лучше многих, что безобразничает порой не от дурного характера, а просто от избытка сил, от желания вырваться из затхлого, мёртвого круга, которым всячески старался ограничить его ишан Сеидахмед. Самая серьёзная ссора между ними произошла, когда Черкез попытался соблазнить бедняжку Узук. Тогда Огульнязик наговорила ему много обидного и, пожалуй, лишнего, чего он не заслуживал. Он обиделся, оправдываясь истинными чувствами и серьёзными намерениями. Она сказала, что истинных чувств от него ждут — не дождутся собственные жёны, а он ради первой смазливой девчонки забыл всё на свете и даже бесстыдно оголил собственный подбородок. Он посмеялся, возразив, что, если бы тягость была в бороде, козёл давно бы пятым пророком стал. Сторонники Али пусть, мол, рыдают по Али, а его вовсе не прельщает тусклая слава священнослужителя. Вскоре он окончательно разругался с отцом и уехал в город. И только по образовавшейся пустоте Огульнязик поняла, что непутёвый пасынок занимал в её жизни куда больше места, чем это казалось сначала. Она даже испугалась, что незаметно для себя влюбилась в него, что в общем-то в её положении было бы вполне закономерно. Однако оказалась не любовь. Была просто тоска потери доброго друга, одного из очень немногих, может быть, даже единственного.

Всё это быстро промелькнуло в памяти Огульнязик, и она ответила:

— На этот раз, Черкез, я провинилась всерьёз: освободила Берды, которого собирались растерзать конями. За это преступление ишан и посадил меня сюда. Разве он не прав?

— Прав, — невесело согласился Черкез-ишан, думая о чём-то своём, — он всегда прав; даже когда стряхивает с пальцев чужую кровь, и то утверждает, что это божье благословение. А люди — верят. Чёрт их знает, почему, но — верят. То ли они совершенно глупы, то ли им просто хочется верить в добро…

— Когда-то и я верила, — вздохнула Огульнязик. — С малых лет родителей лишилась, но все старались приласкать меня, сладостями угощали, по головке гладили, приговаривая: «Ах, какая хорошая девочка!» Что от этой девочки осталось? Я говорю с тобой прямо, Черкез, естественных желаний стыдиться не надо — разве я счастлива как женщина? Разве мне — молодой и сильной— достаточен немощный ишан? А как я могла бы любить, как я мечтала о такой любви, что закружила бы, как вихрь, смяла бы, как лавина! Все мои мечты в яд превратились, с золой жемчуг мой смешался…

— Не плачь, Огульнязик, — тихо попросил Черкез-ишан, — не надо… Влага не только камни точит — она и душу и плоть человеческую изъязвляет.

— Да не плачу я! — всхлипнула Огульнязик и попыталась улыбнуться. — Это я тебя долго не видела — и расчувствовалась, как маленькая… А с отцом твоим у нас как в пословице получилось: «Повесь псу на шею алмаз — заплачут и пёс и алмаз». Пёс плачет оттого, что алмаз ему мешает, а алмаз горюет, что на собачьей шее болтается. И ты правду сказал, что люди верят ишану, даже когда глаза их видят совсем иное. Вот посадил он меня сюда, объявив сумасшедшей. Смогу ли я доказать, что это не так? Нет. Никто не станет слушать, если ишан-ага сказал, что сумасшедшая, значит Сумасшедшая. Вздумается ему сказать, что Огульнязик умерла, меня тут же закутают в саван. Кричать стану: «Я живая, люди!» А люди скажут: «Лежи молча! Кому мы должны верить — тебе или ишану-ага?» Да ещё и топором по лбу стукнут, чтобы в самом деле умерла. Вот наше общество, Черкез! Все, как бусинки, на одной нити нанизаны, а ишаны перебирают их по своему усмотрению— эту в одну сторону, эту — в другую, эту — сюда, эту — отсюда. И до тех пор, пока люди будут бусинками кататься, добра не увидим. В мечетях, в медресе, на праздниках — кругом только и разговоров, что о законе и справедливости. А есть ли они, закон и справедливость, или их давно ногами затоптали?

— Я думаю, что будет и то и другое, — сказал Черкез-ишан.

— Когда это будет? — воскликнула Огульнязик. — Когда у верблюда шея выпрямится? Так ведь это только в одном случае бывает — когда верблюд подохнет! Я вот коротала время за чтением стихов Саади — отнял у меня книгу твой отец. Попросила бумаги, чтобы самой стихи писать — не дал бумаги. Дождусь ли я при таком положении обещанной тобою справедливости?

— Дождёшься! — уверенно сказал Черкез-ишан. — За всех невинных степи и горы слёзы проливают. Кто говорит правду, тех сегодня бросают в тюрьмы, либо безумными объявляют. Я Ораз-сердару ничего, кроме правды, не сказал, а он меня за решётку посадил, сказав: не имеешь права так говорить. Но теперь большевики борются за справедливость. Они люди сильные, своего добьются.

— Дай-то бог!

— Не сомневайся: даст! Но пока большевики до нас доберутся, надо и самим о себе немножко побеспокоиться. Это только дыня увеличивается лёжа, а человеку надо двигаться. Пойду сейчас к отцу и потребую, чтобы он немедленно освободил тебя.

— Не надо, Черкез, — возразила Огульнязик. — Спасибо тебе, но не ходи, не проси освободить. Если хочешь сделать доброе, то пусть пришлют мне книги Саади, Хайяма, Махтумкули, бумагу и карандаш. Этого мне будет вполне достаточно. Здесь не так уж плохо, как тебе кажется. Спокойно. Только скучно очень.

И всё же Черкез-ишан пошёл к отцу.

Он поздоровался с ним суше, чем обычно, сразу же настраивая себя на бескомпромиссный разговор. Также сухо ответил сыну и ишан Сеидахмед. Помолчали.

— Как здоровье, отец?

— По-прежнему.

И снова молчание.

Кашлянув, Черкез-ишан сказал:

— Вы посадили Огульнязик в помещение для сумасшедших?

— Если ты псих, там и место твоё! — сурово ответил старый ишан.

— Тогда вас туда в первую очередь надо посадить.

— Вон отсюда, нечестивец! — возвысил голос ишан Сеидахмед. — Не смей мне больше на глаза показываться!

— Не кричите, — хладнокровно заметил Черкез-ишан, — ваш крик меня нисколько не пугает. Назвать нечестивцем мусульманина — за это можно и по закону ответить.

— О боже, что творится в мире! — захныкал ишан Сеидахмед.

Но Черкез-ишан не дал ему разойтись.

— Послушайте меня, отец. Я скажу вам всё, что думаю, и уйду навсегда, не стану больше оскорблять ваши глаза своим видом. Так вот, во-первых, прекратите- всякое возглашение газавата — не вам быть судьёй в данном вопросе. Во-вторых, кончайте вашу нелепую дружбу с Бекмурад-баем — шакал волку не попутчик. И ещё скажу вам: не берите за свои молитвы подношений у стариков, сирот и вдов. Вы учите людей не грешить, а сами вырываете у них изо рта последний кусок.

— Это ли не смертный грех? Для кого вы собираете богатство? У вас один единственный ребёнок — это я. Но будь я проклят, если возьму теперь хоть копейку нажитого вами!

— Замолчи! — ишан Сеидахмед дрожащей рукой попытался закрыть рот сыну. — Не искушай аллаха проклятием на свою голову!

— Здесь, отец, аллах не при чём, — отмахнулся Черкез-ишан, — оставьте его в покое. Но учтите, что я вам сказал правду. Пусть у меня в горле застрянет первый же кусок от вашего добра!

— Да ведь для тебя же, для тебя наживал я и хозяйство это, и скот! — заплакал ишан Сеидахмед. — Кому я всё это оставлю?

— Было бы что оставлять, а желающие принять — найдутся. Сами подумайте, кому оставить. Вон тот яшули-азанчи тёлку вам последнюю привёл. Его детишки голодными сидят, а вы мясо кушаете в своё удовольствие. Грабежом на большой дороге заниматься — и то праведнее, чем так жить, как вы живёте!

— Не болтай глупостей! Дающий всегда даёт от чистого сердца. Сказано: рука дающего не оскудеет.

— Правильно. Рука берущего — тем более. Верните, отец, тёлку азанчи. И перечитайте ещё раз коран.

— Боже! Собственный сын сомневается, что я знаю коран!

— Не сомневаюсь, что знаете, однако напомнить кое-что не мешает. Сура десятая, стих сто третий: «Обязанностью для нас является спасать верующих». А вы губите их, а не спасаете. Сура одиннадцатая, аят сто пятнадцатый: «Не опирайтесь на тех, которые; несправедливы». Много справедливости вы видели в Бекмурад-бае и Эзиз-хане? Сура семнадцатая, стих двадцать восьмой: «И давай родственнику должное ему, и бедняку, и путнику…»

— Довольно, довольно! — замахал руками ишан Сеидахмед. — Ты всегда умел повернуть коран в свою сторону. Но там сказано и другое: «Для всякого предела — своё писание».

— Ладно, отец, — сказал Черкез-ишан, — не будем углубляться в богословские споры. Я вас прошу, отпустите Огульнязик. Она вполне здорова и ни в чём не виновата.

Опустившись на четвереньки, ишан Сеидахмед рявкнул:

— Не твоё дело!.. Вон с глаз моих, порочный мальчишка!

С брезгливым сожалением глядя на отца, Черкез-ишан встал.

— Я уйду, отец. Вернусь через несколько дней. Если к тому времени Огульнязик не будет на свободе, я сам её выпущу и увезу от вас в город. С вами, я вижу, нельзя разговаривать по-человечески!

— Гав, гав! — пролаял ишан Сеидахмед, стоя на четвереньках. — Гав, гав!.. Р-р-р-р!

У него что-то повредилось в мозгу. Несколько ночей он не мог уснуть и всё бродил по двору — босиком, в нижнем белье, с непокрытой головой. Однажды в таком виде его застало утро. Люди, собравшиеся возле мечети на утренний намаз, стыдливо отворачивались, делали вид, что не замечают ишана. Живой дэв для них был бы менее поразителен. Они ждали, что ишан скроется в дом. Но он подошёл к ним и сказал:

— Слыхали, мой сын тронулся умом? Говорит, что богатство моё — заразно. Разве может быть заразным богатство?

Ишана отвели домой, приставили к нему специальных сидельцев из числа благочестивых стариков. Старики громко читали молитвы, степенно толковали с ишаном о божественном.

Помогли ли молитвы или время, но ишан Сеидахмед постепенно оправился.