Базар оживлённо шумел. Каждый был здесь занят своим делом. Продавцы расхваливали свои товары наперебой, стараясь выручить за них подороже. Покупатели столь же азартно торговались, сбавляя цену намного ниже действительной. Не обижались ни те, ни другие — на то и базар, чтобы поспорить, попытаться выгадать для себя. Вещь, купленная без торга, теряет половину своей ценности. Равно как и проданная без торга даже с прибылью не приносит продавцу того удовлетворения, какое могла бы принести, поспорь он за неё до хрипоты.

В разгар базарного дня в ковровом ряду появилась русская женщина. Она несла под мышкой свёрнутый трубкой небольшой коврик. Перекупщики опытным глазом сразу определили, что женщина не купила, а собирается продать.

— Мамашка пырдает? — спросил один из над на ломаном русском языке, протягивая руку к коврику и щупая ворс.

— Продаю, — ответила женщина.

Вокруг неё моментально образовался кружок, разгорелся спор.

— Я первый увидел!

— Я увидел, когда она ещё к базарной площади не подошла!

— А я первый потрогал!

— Цену кто первый спросил? Я спросил!

— Подумаешь! Без тебя бы нашлись знатоки русского языка!

— Пойди, поищи!

Спор обладает удивительным свойством собирать любопытных, как магнит — железные гвозди. Не прошло и нескольких минут, как женщина и перекупщики были окружены плотным кольцом людей, каждый из которых протискивался вперёд, интересуясь, по какому поводу крик и шум.

Коврик расстелили по земле. Он оказался совсем не велик, но краски его были удивительно ярки и тонко подобраны, а гели — изящны и чётки. Люди восхищённо зацокали языками.

— Какая красота!

— Совсем не базарный товар!

— Всю жизнь имел дело с коврами, а такого чуда не видел.

Перекупщики, опасаясь упустить из своих рук ценную добычу, уселись прямо на коврик. Те, кому не хватило на нём места, сели вокруг.

Женщина растерянно оглядывалась по сторонам. Хотя она и не понимала туркменского языка, но догадывалась, что спор идёт из-за ковра, что стоит он, видимо, немалых денег, и боялась продешевить. Ей уже протягивали со всех сторон пачки денег. Но едва она протягивала руку, её довольно невежливо отводили в сторону.

— Не бри! Мой бри! — И предлагали такую же пачку денег.

Двое наиболее азартных перекупщиков сцепились в драке. Подошёл милиционер, повёл с собой упирающихся и обвиняющих друг друга буянов. От кружка людей отделились двое, отошли в сторону.

— Богом клянусь, Аманмурад, это её рук работа! — торопливо загундосил один. — Голову мне отрежь, если этот коврик не Узук выткала!

— Ты не ошибся, Сухан-ага? — с сомнением спросил Аманмурад.

— Я ошибся?! — вытаращился на него Сухан Скупой. — Да в моём доме и сейчас четыре ковра есть, сотканные ею! Двенадцать было. Восемь я со своими в Иран переправил. Ошибся! Да если я наощупь не признаю её ковров, надень мою папаху на хвост собаке! Она — говорю тебе! Не упускай момента и следи — найдёшь её саму.

Аманмурад скосился, скрипнул зубами, хватаясь за ручку ножа.

— Найду — живой не останется!

— Так и надо поступать мусульманину, — одобрил Сухан Скупой. — Вон младшая жена ишана Сеидахмеда попала в руки большевиков. Теперь её не отдают назад. Бедняга ишан-ага не вынес позора, в постели лежит.

— Это почему жене отдают? — не поверил Аманмурад.

— Говорят, свобода.

— Какая свобода?

— Ну, такая… Попадёт женщина в руки большевиков, её назад не отпускают. Это и есть свобода.

— Э… э… а что они с пен делают?

Сухан Скупой ощерил в сильной усмешке кривые чёрные зубы.

— Что делают, спрашиваешь? Наверно, то же самое, что с любой женщиной делают, хи-хи-хи! Мне об этом не докладывали. А вот ты, когда найдёшь Узук, делан, что хочешь.

— Я сделаю! — Аманмурад поиграл желваками. — Я ей дам «свободу» на всю жизнь!

— Иди, не мешкай! — поторопил Сухан Скупой. — Скрыться может эта русская.

Подумав, Аманмурад сказал:

— Слушай, Сухан-ага, а что если я обвиню эту женщину в воровстве и отведу в милсие?

— Правильно! — сразу же согласился Сухан Скупой. — Если скажешь: воровка, тебе все поверят. Откуда такой ковёр мог попасть к русской? Конечно, украла. А там, в милсие, все секреты её сразу откроем.

Аманмурад, нахмурившись, решительно протолкался внутрь круга спорщиков и взялся за край коврика.

— А ну, вставайте! — предложил он перекупщикам. — Сейчас всех вас помирю. Этот ковёр у меня украли, когда я переезжал, понятно? Властям отведу эту воровку.

Перекупщики по одному неохотно поднялись. Аманмурад скатал ковёр, вскинул его на плечо и сказал женщине:

— Идём милсие!

— В милицию? — с трудом поняла женщина. — Зачем? Что вам от меня надо?

— Твоя карапчил, крал — любезно пояснил Сухан Скупой. — Ай, сапсим яман, милсие надо.

Сообразив, что её приняли за воровку и что оправдываться посреди базара да ещё не зная языка бесполезно, женщина сказала:

— Хорошо. Идёмте в милицию! — и первая направилась к стоящему на краю базарной площади двухэтажному зданию, на нижнем этаже которого размещалась милиция. Аманмурад, Сухан Скупой и ещё несколько любителей острых ощущений двинулись следом.

Дежурный по милиции — очень молодой и очень строгий юноша-туркмен придвинул к себе несколько вырванных из тетради листков, взял в руку огрызок карандаша и приступил к допросу.

— Что случилось, товарищ?

— Вот, коврик пропавший нашли, — сказал Аманмурад.

— Где нашли?

— На базаре. Вот эта женщина продавала его. Хорошо, что я вовремя заметил.

— Где она взяла коврик?

— Не знаю, спросите у неё.

— А где у вас украли коврик?

— Во время переселения. Все бежали от фронта — и мы бежали с семьёй. Коврик я в заросли джугары бросил. А потом, когда вернулись, его уже не было.

— Какие же вещи вы с собой взяли, яшули, если такую ценность бросили? — удивился милиционер, нежно поглаживая бархатистый ворс ковра.

— Жизнь свою спасали, братишка, — вздохнул Аманмурад, — не до имущества было. Вот этот яшули мой свидетель, — он указал на Сухана Скупого.

Сухан Скупой охотно закивал.

— Да-да, братишка, я свидетель! Коврик — его. Такой коврик никак не может пропасть на туркменской земле — редкость большая. Каждый засматривается, рассказывает знакомому — слух и распространяется, обязательно до хозяина дойдёт.

— Хорошо, яшули, помолчите! — остановил ого милиционер. — Я все ваши слова записал. — Он повернулся к женщине, за всё время не проронившей ни слова, спросил по-русски, тщательно выговаривая слова: — Где вы взяли этот коврик?

— На этот вопрос я вам не отвечу, — ответила она.

— Так нельзя! — мягко укорил её милиционер. — Отвечать надо. Вероятно, вы его сами соткали?

— Нет, не сама.

— Значит, я должен верить людям, которые обвиняют вас?

— Никогда не была воровкой! — возмутилась женщина, кинув на Аманмурада сердитый взгляд.

— Тогда отвечайте, чей это коврик, — терпеливо настаивал милиционер.

— Мой коврик!

— Всё, что говорят, эти люди, клевета?

— Клевета.

— Чем вы можете подтвердить свои слова?

Женщина на мгновение замешкалась, ещё раз посмотрела на Аманмурада и Сухана Скупого.

— Доказать могу, но только не сейчас и не здесь.

— Если вы стесняетесь говорить при них, — милиционер кивнул на присутствующих, — могу попросить их выйти.

— Не надо, — подумав, сказала женщина, — всё равно это ничего не изменит.

— Вы не должны ничего скрывать от меня! — посуровел дежурный. — Я представитель государства!

— Не обижайтесь на меня, — попросила женщина. — Вы меня не знаете, я вас не знаю. То есть я, конечно, знаю, что вы представитель власти, однако обстоятельств, связанных с этим злосчастным ковриком, открыть вам не вправе.

— Не верите, мне?

— Верю, но… Словом, вы отпустите меня на полчаса под честное слово. Через полчаса я вернусь, и всё станет ясно.

Дежурный был явно заинтригован, хотя и старался не показывать этого.

— Дайте ваш паспорт, — потребовал он.

— У меня с собой нет паспорта.

— Адрес?

— Простите, не могу сказать… Ещё раз. прошу вас: отпустите меня на полчаса! Ведь в конце концов вы ничего не теряете, если я даже не вернусь — коврик-то у вас останется. Но я даю честное слово, что вернусь! Дело касается очень серьёзного, и если вы не пойдёте мне навстречу, всё может кончиться трагично.

Дежурный был в затруднительном положении. С одной стороны, он не имел права отпускать женщину, не выяснив все обстоятельства дела. С другой — он сильно сомневался, что эта милая, хорошо одетая, культурная русская женщина могла лазить по зарослям джугары в поисках брошенных кем-то ковриков. Что-то напутал этот косоглазый яшули с недобрым лицом. Да и свидетель его слишком уж суетлив, не внушает доверия.

— Хорошо, — решился милиционер, — идите на полчаса. — И он взглянул на тикавшие на стене ходики.

— Спасибо. — сказала женщина, выходя.

Она была так расстроена случившимся, что сама не заметила, как двинулась по направлению к дому, хотя собиралась идти совсем в другое место. «Негодяи! — с возмущением думала она об Аманмураде и Сухане Скупом. — Ах, какие негодяи! Бессовестные! Правду, видно, говорят, что в семье не без урода. От этих уродов всё можно ожидать, кроме хорошего. Они опасны, противны, страшны…»

Женщина оглянулась. На некотором расстоянии за ней следовали двое мужчин в лохматых тельпеках. Неужели они? Свернув в первую попавшуюся калитку, женщина прильнула глазом к щели между досками. Да, конечно они! Остановились возле, о чём-то оживлённо совещаются. жестикулируют. Косоглазый за нож хватается. Ах ты, бандит проклятый! Нет, пошли дальше…

Женщина выглянула, быстро перебежала улицу, свернула за угол и пошла назад. Возле здания с табличкой «Ревком» несколько секунд помедлила и толкнула дверь.

— Можно?

В комнате сидели двое. За столом напротив двери — смуглый молодой туркмен, сбоку — рыжеусый русский. Они оба одновременно посмотрели на посетительницу.

— Пожалуйста, входите, — сказал туркмен на чистом русском языке.

Женщина сжимала руки, глядя то на одного, то на другого, не зная, к кому обратиться.

— Садитесь, пожалуйста.

Она села.

— Мне бы председателя Ревкома…

— Я вас слушаю, — сказал туркмен. — Моё имя Клычли. А это — мой заместитель, товарищ Ярошенко. Что вы хотели сказать мам?

Волнуясь, женщина начала рассказывать.

Однажды она вечером возвращалась домой от знакомых. Возле русского кладбища, чтобы сократить путь, пошла напрямик, через заросли кустарников. На берегу Мургаба, в кустах, она заметила горько плачущую молодую туркменку. Одежда на ней была вся мокрая. Попытаться расспросить, что случилось, не представилось возможности, так как женщина не понимала по-туркменски, а туркменка — по-русски. Однако они сумели договориться без слов, и женщина увела туркменку к себе.

— Где она сейчас? — быстро спросил Клычли, переглянувшись с Сергеем.

— У меня, где же ещё, — ответила женщина. — Сейчас я закончу… Через соседку-татарку, которая была переводчицей, я узнала страшную судьбу этой туркменочки и решила никуда её не отпускать от себя. Её ведь убить собирались! В какое жестокое время мы живём… В общем, осталась она. Отошла немного, повеселела. Способной оказалась — научилась не только говорить по-русски, но даже читать и писать. А потом вдруг взбрела ей в голову блажь коврик выткать. Опять соседка-татарка помогла, достала всё, что нужно. Соткала моя Узук ковёр. Иди. говорит, на базаре продай. Как ни отнекивалась я, она на своём настояла. Ну, а на базаре двое каких-то прицепились: украла, мол, ковёр. Привели в милицию. Спасибо, дежурный добрым оказался, отпустил под честное слово. Не могла я ему рассказать о своей жиличке. Сердцем чувствую, что эти двое не о ковре пекутся, что-то чёрное у них на уме. Не мою ли туркменочку они разыскивают?

— Как, вы сказали, зовут её? — спросил Клычли.

— Узук, — сказала женщина.

— Слышишь, Сергей? — улыбнулся Клычли.

— Значит, жива она, — Сергей поднялся из-за стола. — Заберём её к себе?

— Конечно! Ей никак нельзя рисковать. Тем более, похоже, что Аманмурад на след её напал

Клычли снял телефонную трубку, крутнул ручку аппарата.

— Центральная? Милицию дайте!.. Милиция? Кто у телефона? Дежурный? С вами председатель Ревкома Сапаров говорит. Немедленно пришлите ко мне одного милиционера. Да, да, вооружённого. Милиции всё время положено вооружённой быть… Прямо ко мне в кабинет пусть приходит. Кстати, женщина, которую вы отпустили, у меня находится, вы о ней не беспокойтесь.

Милиция и Ревком находились почти рядом. Через несколько минут вошёл бравый милиционер.

— Берите, товарищ, мой фаэтон и поезжайте с этой женщиной куда она скажет, — велел ему Клычли. — У неё в доме живёт молодая туркменка. Вам поручается привезти её сюда. Будьте осторожны и не разрешайте, чтобы к ней приближались какие-нибудь мужчины.

— Есть, товарищ Сапаров! — козырнул милиционер.

— А вам — большое спасибо! — Клычли протянул женщине руку. — Вы приютили близкого нам человека. Точнее, подругу нашего товарища. Если бы все были такими, как вы, куда легче стало бы жить на свете. Большое вам спасибо ещё раз! Понадобится какая-либо помощь — приходите без стеснения в любое время дня и ночи. Скоро у нас откроется женотдел. Если согласитесь, пригласим вас работать в нём. Коврик вам, конечно, вернут.

— А бог с ним, с ковриком! — махнула рукой женщина. — Я так рада, что у бедняжки Узук нашлись наконец друзья! Вы уж не давайте её никому в обиду! Она и так, горемычная, натерпелась за свою жизнь столько, что на десятерых подели — и то много окажется.

— Теперь её никто не обидит, — заверил женщину Клычли, нимало не подозревая, что через некоторое время станет свидетелем трагедии.

Милиционер и женщина ушли Не успела за ними закрыться дверь, как появился Черкез-ншан.

— Привет народному образованию! — шутливо поприветствовал его Сергей, непонимающе глядя на Клычли, который усиленно подмаргивал и гримасничал, кивай головой на Черкез-ишана. По движению губ друга Сергей понял слово «Узук» и сообразил, что Клычли предупреждает: не надо говорить о ней Черкез-ишану.

Черкез-ишан уселся, бросил свой нарядный белый тельпек на свободный стул и сказал:

— Помещение, в котором мы открыли интернат, не подойдёт.

— Почему? — закуривая, поинтересовался Клычли.

— Тени мало, деревьев нет А детишкам свежий воздух нужен. На солнцепёке, что ли, прикажете им играть?

— Тени мало, это верно, — согласился Клычли. — А где я тебе деревья найду, скажи, пожалуйста, ишан-ага?

— Я их без тебя нашёл, — сказал Черкез-ишан. — За городским садом двор есть — лучше не придумаешь.

— С деревьями?

— С пеньками!

— Ладно, посмотрим этот твой двор — потом решим, что делать.

Черкез-ишан погладил ладонью свежевыбритую голову.

— Трудно в интернат детей набирать, — пожаловался он.

— Сколько их у тебя сейчас?

— Одиннадцать.

— Мало. А в аулах сирот полно, байскими объедками питаются. Надо привезти их в интернат.

— Тебе, председатель, легко! — возмущённо сказал Черкез-ишан. — Приказывать и я могу, а ты попробуй сделать.

— Сделаю, если меня поставят командовать народным образованием, а тебя в подпаски отправят! — усмехнулся Клычли.

— Много ты наделал! — проворчал Черкез-ишан. — Что. мы не привозим детей, что ли? И по двадцать штук было и больше. Не живут они у нас — рот в чём беда.

Объедками, говоришь, байскими питаются. А мы что им предлагаем — триста граммов хлеба да пустой суп? Знаешь, что они говорят, сироты твои? У бая, мол, и кормят досыта и суп вкуснее. И убегают.

— Отпускать не надо.

— Сторожа, может, специального завести? За ними не уследишь — как вода сквозь пальцы. В общем, трудно, товарищ председатель.

— Где легко? — сказал Клычли. — Нынче, ишан-ага, кругом трудно. За что ни схватишься, всё с самого начала начинать нужно.

Пока они разговаривали, милиционер успел вернуться вместе с Узук. В длинном коридоре Ревкома толпились туркмены, приехавшие из аула по разным делам. Взгляды, которыми они провожали Узук, были далеко не дружелюбны. Молодая женщина чувствовала эту неприязнь и зябко куталась в халат, торопясь поскорее пройти мимо.

Они подошли уже к двери председателя ревкома, когда милиционера кто-то окликнул. Милиционер обернулся, ища глазами. В этот момент на Узук, оскалясь, бросился Аманмурад. Узук вскрикнула от испуга и толкнула дверь. От горячего удара в спину она покачнулась, сделала несколько мелких шажков и упала прямо под ноги вскочившему Черкез-ишану. Вслед за ней, размахивая окровавленным ножом, вломился Аманмурад.

Только на секунду он встретился глазами с Черкез-ишаном и прочёл в них свою смерть. Черкез-ишан выстрелил в упор. Но, видно, крепко молил кто-то бога за косоглазого Аманмурада — он только вздрогнул и взмахнул ножом. Клычли цепко обхватил его. Он рвался, как безумный. Подскочил Сергей. Ломая руку, вывернул нож.

Черкез-ишан трясущимися руками примащивал свою белую папаху под голову Узук. Глаза его были полны слёз. Она дышала трудно, с хрипом, розовая пена пузырилась в уголках её губ.

Когда Клычли и Сергей, сдав Аманмурада охране, вернулись назад, Узук приоткрыла глаза. Слабое подобие улыбки скользнуло по её лицу.

— Это вы? — чуть слышно прошептала ома. — Значит… теперь… я не умру…

— Немедленно в госпиталь! — приказал Клычли, смахивая со лба крупные капли пота. — Я сейчас позволю им!

Узук уложили в фаэтон, который только что привёз её сюда, — здоровую, молодую, полную жизни. Черкез-ишан примостился рядом, поддерживая голову молодой женщины.

На полу осталась лужица крови — такая маленькая, потемневшая, уже густеющая лужица…

В дверь заглянула уборщица с ведром и тряпкой в руке. Сергей и Клычли, как по команде, вздохнули и вышли в коридор.

Конец третьей книги