Неожиданное богатство так обрадовало Худайберды-ага, что он решил пропустить денёк, не ходить на расчистку канала. С хорошей едой он наверстает этот день, а сегодня просто не может не порадовать своих изголодавшихся детишек!

Отдав одну овцу напарнику по землянке и попросив его заготовить мяса впрок, Худайберды-ага, погнал остальных четырёх овец в город, на базар. Покупатели нашлись быстро, тем более, что старый дайханин, мало искушённый в хитростях купли-продажи, торговатся не умел, да и некогда ему было торговаться.

Однако, продав трёх овец, Худайберды-ага подумал и не стал продавать последнюю, справедливо решив, что жене и детям мясо тоже не помешает — в кои веки раз они его пробуют, это мясо! На вырученные деньги он купил муки, чаю, сластей для ребят и отправился домой.

Его приход был настоящим праздником. Дети шумно радовались, то рассматривая невиданные подарки, то цепляясь за отца. Смахивая с глаз слезинки счастья, проворно, как молодая, двигалась жена, ставя перед мужем чай, замешивая тесто.

— А у Бекмурад-бая корову украли, — сообщила она, тщательно укрывая дежу ветошью, чтобы тесто получше подошло. — Сохрани бог от недоброго, мною воровства становится.

— Голодают люди, — сказал Худайберды-ага. Поневоле воровать пойдёшь. Нe то, что у бая, у самого аллаха украдёшь, если дети рта не закрывают от голода.

— И пастух, говорят, не видел, кто украл. Бекмурад-бай сердится: если, говорит, корова не найдётся, пусть пастух платит, а не найдёт денег, я его, говорит, батраком у своих дверей сделаю.

— Всё ему мало! — Худайберды-ага вздохнул, сочувствуя бедняге-пастуху и осуждая Бекмурад-бая. — Всё мало… Глотает людей, как чёрный дэв камни, и всё брюхо своё не насытит. Ох-хо-хо… Где нож? Пойду пока овцу освежую.

Ребятишки с радостными возгласами подхватились помогать отцу, по тут в кибитку вошёл незнакомый паренёк и, едва поздоровавшись, сказал:

— Вас, ага, дядя Бекмурад зовёт. Он дома ждёт вас. Говорит, чтобы вы сразу шли, вместе со мной.

Разглядывая со всех сторон лезвие ножа, пробуя его на ноготь, Худайберды-ага помедлил с ответом.

— Зачем зовёт?

— Откуда знаю, ага? Сказал: пусть придёт сейчас же.

— И больше ничего не сказал?

— Больше не сказал.

— Один дома?

— Гости у него.

Жена смотрела испуганно и умоляюще, словно от него, от Худайберды-ага, зависело отвести от дома какую-то новую, пока ещё неизвестную напасть. Руки её с искривлёнными тяжёлой работой пальцами дрожали мелкой дрожью.

Худайберды-ага жалостливо поморщился, сказал, чтобы ободрить:

— Ай, может, ничего плохого… Может, Бекмурад-бай за Меле хочет нам помочь немного.

Он бросил нож на кошму, поправил опояску, потрогал, разглаживая, сквозную бородёнку.

— Идём, йигит!..

В толстых узорных носках и богатом тельпеке, накинув на одно плечо тёплый халат, Бекмурад-бай сидел на ковре в окружении гостей. Помимо знатных односельчан у него сегодня был редкий и почётный гость — сам ишан Сеидахмед. «Дай бог, чтобы всё — к добру!» — подумал Худайберды-ага, усаживаясь на указанное ему место. Колени его ослабли и недавняя уверенность в благополучном исходе дела уступила место тревожному ожиданию удара — слишком откровенно-недружелюбными были встретившие его взгляды гостей бая.

— Как поживаешь? — спросил Бекмурад-бай ровно и бесстрастно. — Как дела с копкой?

— С копкой по сей день возимся, — ответил Худайберды-ага почему-то слишком осипшим голосом. — Всё никак не…

— Говорят, ты на базаре побывал? — перебил его бай.

— Был… Сегодня был на базаре..

— Что торговал?

— Ай, какая торговля! Торбу муки взял, чая немного…

— А барана, говорят, купил?

Не желая распространяться перед гостями Бекмурад-бая о подарке Берды, Худайберды-ага кивнул:

— И барана купил… Овцу, не барана.

— Жена твоя плохо живёт — голодной спать ложится, голодной встаёт. Откуда вдруг разбогател?

— Да вот, разбогател немножко! — Худайберды-ага искательно улыбнулся, но га его улыбку никто не ответил.

Бекмурад-бай погладил усы, иронически прищурил один глаз:

— Что то легко разбогател. Как это?

— Ай, если аллах милостив, разбогатеть не трудно.

— Верно. Однако может быть, ты ошибся? Подумал, что бог дал, а на самом деле взял чужое. Может быть, так?

Только сейчас Худайберды-ага догадался, зачем его позвал Бекмурад-бай и чего он добивается. А догадавшись, смертельно обиделся и вознегодовал — никогда ещё так грубо и бесцеремонно его не позорили перед людьми. Сдерживаясь от резкого слова, стараясь не дрогнуть голосом, он сказал:

— Если аллах даёт своему рабу, он кладёт на его дороге! Мой возраст к шестидесяти подходит, и не было случая, чтобы я протягивал руку за чужим добром. Ни умышленно, ни по ошибке не протягивал! За чужим добром тянется привычная к этому рука, а моя рука — непривычна!

— Довольно болтать! — грубо оборвал Бекмурад-бай. — Говори, откуда взял деньги на муку и на барана! Перед всеми говори!

Дрожащим от негодования и оскорбления голосом Худайберды-ага сказал:

— По пословице получается! Бай надел новый халат — говорят: «Поздравляем с обновкой!», бедняка увидели в новом халате — «Откуда взял?» Нехорошо, Бекмурад-бай, позорить старого человека перед людьми! Вот моя поседевшая борода — ни один из сидящих здесь не скажет, что старый Худайберды обманул или украл!

Ишан Сеидахмед зашевелился. Катая жёлтыми пальцами янтарные зёрнышки чёток, внушительно изрёк:

— Грех брать в свидетели бороду! Борода — священна: на корне каждого её волоска сидит по ангелу!

— Тем более возьму её в свидетели, ишан-ага! — горячо воскликнул Худайберды-ага. — Не чёрную часть, седую часть её возьму! Это очень хорошо, ишан-ага, что вы здесь. Очень хорошо! Я верю вашему святому слову, вы поможете установить истину. Скажите, ишан-ага, не грешно ли клеветать на невинного человека? Скажите это всем! Я понял, что хочет Бекмурад-бай! У него украли корову, и он подозревает меня. Я никогда не крал, ишан-ага! У меня даже язык не поворачивается оправдываться от такой клеветы! Быть мне жертвой ваших предков, ишан-ага, я вам верю, вы сидите — как свидетель правды! Пусть вытекут мои глаза, если я говорю хоть одно неправильное слово! Бекмурад-бай позорит мои седины перед почтенными людьми, обвиняет в краже коровы. Я эту корову и в плохом сне не видел! А Бекмурад-бай сам украл моего сына! Обманным путём отобрал Меле и отправил его на трудовую повинность! Сказал: деньги дам. За те деньги можно было пятьдесят батманов пшеницы купить, а он не отдавал до тех пор, пока они не стали равны пяти батманам! Разве, это не обман, разве это не грех, ишан-ага? Объясните нам…

— Замолчи! — грозно крикнул Бекмурад-бай.

Однако Худайберды-ага не испугался:

— Не замолчу! На твоей стороне — сила, на моей — правда! Не замолчу!

— Не кричите, ибо гнев — богопротивен, — сказал ишан Сеидахмед. Вы неприлично говорили, Худайберды. Аллах прощает много грехов, но не прощает лжи. Как говорится в писании: «Не облекайте истину ложью, чтобы скрыть истину». На вашего сына выпал жребий. Почему обвиняете Бекмурад-бая? Вы уподобляетесь тем людям, о которых пророк наш сказал: «Покажет им аллах деяния их на погибель им, и не выйдут они из огня». Благочестие не в том, чтобы входить в дом с задней стороны, а в правдивости и терпении, ибо, как сказано, «поистине аллах — с терпеливыми».

Худайберды-ага не всё понял из сказанного ишаном, но ему было ясно, что ишан не одобряет его слов о Бекмурад-бае. Да и сам он понял, что погорячился. После разговоров с Сергеем и другими дайханами он был уверен, что при жеребьёвке бай сжульничал, однако прямых доказательств не было. А если так, то не следовало и говорить об этом. За дело рассердился на него ишан-ага, и спорить не приходилось. С ишаном-ага вообще нельзя спорить, не одобряют этого ни аллах, ни люди.

Среди наступившего молчания слышалось только злое сопение Бекмурад-бая и благочестивые вздохи гостей. Вели-бай, вытянув губы, сказал:

— Я думаю, всё ясно. Уважаемый Бекмурад-бай лишился самой лучшей коровы…

— У пропавшего ножа ручка всегда золотая, — пробормотал Худайберды-ага. Его никто не расслышал.

Вели-бай продолжал:

— Корова пропала в одном доме, а в другом доме неизвестно откуда появился достаток. Всем понятно, что барана и муку с чаем Худайберды не на дороге нашёл. Где взял, не говорит. Мы сомневаемся в искренности его слов. На такой случай туркменский обычай предусмотрел клятву. Надо положить на землю коран, и пусть Худайберды со своей седой бородой перешагнёт через священную книгу, если он не виноват.

— Пусть шагнёт! — буркнул Бекмурад-бaй. — Пусть покажет всем, что он попрал и веру, и хлеб, и соль, и всё остальное!

Рукавом халата Худайберды-ага отёр пот со лба. Он чувствовал себя, точно тот грешник в аду, поджариваемый чертями, о котором не раз слышал от муллы. И черти сидели вокруг самые настоящие, поджаривали без зла, обстоятельно, деловито.

— Не стану приносить клятву! — решительно заявил он. — Кто опирается на кривой посох, тот сам сгибается. Я — не преступник, и не стану приносить клятву, как преступник!

— Ты отказываешься? — ехидно спросил Вели-бай.

— Один — отказываюсь! — с вызовом ответил Худайберды-ага. — Если клятва будет двухсторонней, я готов. Вот здесь сидит ишан-ага. Перед ним я скажу: пусть моё лицо повернётся на затылок, если я вру. Но если тот, кто обвиняет меня попусту, клеветник, — пусть с ним произойдёт то же самое! Пусть хлеб для него станет всадником, а он пусть бежит за ним пешком! И в погоне за хлебом пусть попадёт в такое же болото клеветы, в какое столкнул меня. Вот на таких условиях давайте и коран, и хлеб, и соль — я наступлю на них, и перешагну их!

— Что скажет святой ишан-ага? — угрюмо спросил Бекмурад-бай.

Ишан Сепдахмед пошевелил в молитве пергаментными губами, сухие паучьи пальцы быстрее забегали по чёткам — паук торопился закончить паутину для доверчивой жертвы.

Все ждали его ответа. Наконец он сказал:

— Кто отвращает взоры, тот достоин подозрения. Поистине, аллах знает, а вы — не знаете. «Аллах распознает творящего нечестие от творящего благо», — так начертано в писании. И ещё: «Если ты следуешь за страстями после того, как пришло к тебе знание, ты из нечестивых». Человек по имени Худайберды не может принести клятву в своей невиновности. Он не слушает, благих советов и мудрых наставлений — значит он виновен.

Ишан замолчал, перебирая чётки.

— Как поступить с ним? — спросил Бекмурад-бай.

— Виновному воздай по делам и помыслам его.

— Иди! — жёстко сказал Бекмурад-бай старику. — А ты, — он обратился к парню, который ходил за Худайберды-ага, — иди с ним и забери всё, что он принёс с базара. Сколько не хватит рассчитаться за корову, мы взыщем потом!

— Забирайте! — горестно закричал Худайберды-ага. — Забирайте всё, но я не опозорю свою седую бороду клятвой преступника! Забирайте, пока я не вернулся — не могу видеть, как плачут дети, когда у них вырывают изо рта последний кусок! Пусть кровь моих детей ляжет на вашу голову! Невинная кровь не останется неотомщённой!..

Пожилой дайханин, сидящий на корточках у самой двери, встал.

— Пусть не свершится недоброе с благословления ишана-ага, — обратился он к сидящим. — Когда хозяин зря бьёт верблюда, верблюд кричит и не хочет идти вперёд. Человеку простительно гневаться на несправедливость. Я объясню вам, люди, откуда у Худайберды-ага появился достаток. Вчера парень по имени Берды получил у Сухана Скупого свой долг двадцать упитанных овец. Пять овец он подарил вот ему! Это я видел своими глазами. Это видели много свидетелей.

Среди собравшихся послышались недоуменные реплики:

— Почему сам не мог сказать, что подарили?

— Два слова сказал — всё было бы ясно!

— Нехорошо бедному человеку гордость показывать!

— Сам на себя беду искал!

— Правду искал, не беду! — огрызнулся в сердцах Худайберды-ага. — Мои слова слишком чисты, чтобы отвечать на клевету!

Он ушёл победившим, но мутная горечь случившегося поглотила без остатка всю недавнюю радость. Он коротко передал жене, что произошло в доме Бекмурад-бая и стал собираться.

— Овцу поздно резать, — сказал он, запихивая за пазуху ещё горячий чурек и жадно вдыхая запах свежего хлеба. — Завтра соседа попросишь, чтобы помог.

Выйдя из дому, Худанберды-ага столкнулся с Габак-шихом, который тоже был у Бекмурад-бая и теперь возвращался к своему «святому месту».

— Куда так поздно? — полюбопытствовал Габак.

Ему очень хотелось посудачить со стариком о случившемся, намекнуть, что тут не обошлось без заступничества святого Хатам-шиха и что следовало бы отблагодарить его подношением. Но Худайберды-ага не был расположен к разговорам. На вопрос Габак-шиха он сухо ответил:

— Завтра пораньше с утра копать надо! — И зашагал по тропинке вдоль поросшего чаиром арыка.

Габак-ших с досадой посмотрел ему вслед, потом заметил привязанную у дома овцу. Сытая, она лежала возле колышка, к которому тянулась старенькая шерстяная верёвка. В её добрых сонных глазах отражалось бездумное равнодушие. Габак посмотрел, плотоядно почмокал, представляя дымящиеся куски жирной варёной баранины, и отправился восвояси.

— Очень жирная овца? — заинтересованно спросила Энекути, когда Габак рассказал ей обо всём виденном и слышанном. — Большая?

Габак подтвердил, что жирная и большая. И самое главное, лежит без присмотра.

— А собака?

— Нет у них собаки.

— Соседи могут увидеть?

— На краю аула мазанка стоит. С нашей стороны нет соседей.

Постепенно разговор принимал деловой характер. Габак-ших, вначале нисколько не помышлявший о краже овцы, решительно поднялся:

— Пойдём, пока они её в дом не завели!

— Вах, нехорошо! — Энекути лицемерно закатила глаза, исподтишка наблюдая за Габаком.

— Нехорошо? — удивился он. — Что нехорошо?

— Нехорошо женщине на такое дело идти. Муж приносит мясо, жена варит — так принято.

— Из-за твоей болтовни время упустим! — рассердился Габак, понявший уловку хитрой Энекути. — Если вдвоём пойдём, ни у кого подозрения не будет. В случае чего скажем, мол, отвязалась овца, идём хозяина её искать.

Энекути со вздохом поднялась.

До мазанки Худайберды-ага они добрались быстро. Овца ещё лежала у своего колышка. Вокруг не было ни души.

— Сиди здесь, возле кустов, — сказал осмелевший Габак Энекути. — Кто появится на дороге — сразу ко мне беги. В дом зайдём, поздравим с достатком, попросим пожертвовать на святого Хатам-шиха. А будет всё тихо — жди меня.

Он потихоньку двинулся к овце, стараясь не напугать её. Однако глупая овца почему-то испугалась, вскочила на ноги.

Ших быстро присел, оглянулся по сторонам. Никто не вышел. Он успокоился и протянул руку, чтобы отвязать верёвку, когда сзади кто-то шумно и жарко дохнул ему в затылок, шершаво, словно тёркой, дёрнул, за ухо.

— Хэх! — истерически выдохнул Габак и зайцем кинулся прочь. А следом за ним, весело взбрыкивая и мекая, скакал испугавший его телёнок. Он обогнал Габака и остановился немного впереди, наклонив набок лопоухую лобастую голову и выжидательно уставясь добродушной мордой — игра ему нравилась.

— Шайтан! — выругался ших, рассмотрев своего преследователя. — Сердце чуть изо рта не выскочило!

Подвернувшейся под руку хворостиной он огрел весёлого телёнка, посулил ему скорой и недоброй смерти и, с трудом переводя дыхание, пошёл назад.

— Чего бегал? — спросила удивлённая Энекути. — Зачем тебе чужой телёнок понадобился, когда своя овца рядом ждёт?

— Пусть провалится в преисподнюю! — сказал Габак. — Пусть её черти съедят! Пойдём домой!

— Да что с тобой случилось?!

— Ай, не спрашивай… Во рту горько, как желчь раскусил. Никакого вкуса не чувствую… Идём, Элти!

— А овца?

— Не надо мне ни овцы, ни чего другого.

— Ты в своём уме?

— В своём!

— Тогда иди бери овцу!

— Даже если её помёт золотым будет, всё равно не пойду!

«Трус несчастный, богом ударенный! — с досадой подумала Энекути. — А ещё тельпек носит, мужчиной себя считает!» — А вслух сказала:

— Ладно. Сиди здесь, если согрешить боишься.

Через минуту она уже тащила за собой овцу.

Когда жена Худайберды-ага выглянула, чтобы завести овцу в дом и увидела одинокий колышек, её словно кипятком обдало с головы до ног. Она метнулась во двор, обежала несколько раз вокруг мазанки и с криком: «Спасите! Помогите!» — кинулась к соседям.

Сосед тоже походил вокруг, посмотрел и сказал: «Что вам назначено, то никуда не денется. Ночью где искать? Утром разыщем, не горюй».

Всю долгую ночь женщина проплакала. Едва забрезжил рассвет, она снова пошла к соседу.

— Не прибежала? — спросил тот. — Ну, ничего. Овца — не арбуз, след оставляет.

И в самом деле, они обнаружили в пыли следы овечьих копыт. Следы вели к зарослям чаира и там терялись. Заросли — вдоль арыка и дальше по оврагу тянулись до самого «святого места», до мазара Хатамшиха.

Посматривая на выглядывающий из-за ограды мазара корявый куст гребенчука в цветных тряпочках, сосед объяснил:

— Два следа твою овцу увели. Один — большой, с заплаткой на левой ноге, второй — в маленьких ковушах. Маленький рядом с овцой бежал, видишь? А большой сзади шёл и затаптывал след. Кто-то вдвоём с маленьким пареньком приходил. Не специально воровать приходил, иначе более удобную обувь надели бы — чарыки или чокай. А они — в ковушах, случайно значит здесь оказались. А может быть, маленький след — не мальчика, может быть, женщина была. Кто может с женой придти сюда?

— Не пойдёт женщина на такое плохое дело, — сказала жена Худайберды-ага, всхлипывая.

— Как знать! — с сомнением покачал головой сосед и снова посмотрел на гребенчук. — Однако теперь вижу: точно женщина приходила. Видишь: овца бежит, а маленькие следы совсем близко один около другого? Мальчик широко бежит, а так — только женщина переступает.

Сосед ушёл. Жена Худайберды-ага, думая о его словах, невольно обратилась мыслью к Габак-шиху и его жене, но тут же испугалась, поплевала через плечо, схватилась за ворот платья — разве можно подозревать в таком деле служителей святого места! Бог накажет за такие мысли! Да и вообще нельзя напрасно клеветать на людей, если своими глазами не видела. Для этого нужно собачью совесть иметь, как у Бекмурад-бая, который вот так просто взял и наговорил на мужа. Да пусть она пропадёт три раза, эта овца, чем позориться перед людьми ложным наветом! Но, может быть, святой ших поможет? Может, он погадает и скажет, где овца?

С такими мыслями жена Худайберды-ага направилась к мазару.

В первый момент, увидев её, Габак-ших изрядно струсил и начал было придумывать оправдания насчёт приблудившейся овцы. Однако, ободрённый робким видом женщины, приосанился.

Услышав просьбу посетительницы, он охотно согласился погадать.

— По каббалистическому счёту гадать стану, — сказал он, чертя на полу круг. Затем Габак по кругу написал арабский алфавит и соединил буквы линиями через центр крута.

— Обратитесь мысленно с просьбой к возращающему отцу.

— Обратилась! — печально сказала женщина.

— Теперь заметьте любую букву. Когда я подойду к ней, вы скажете.

— Хорошо, святой ишан…

Габак-ших начал гадать. Он ткнул пальцем в первую букву и пробормотал:

— Элип — элинде. Попала в руки — никуда не уйдёт.

За первой буквой последовали остальные:

— Би — бимекан. Отбившись от рук, ушла.

— Ти — тангрыдан. Спрашивай у бога — в его поле вернуть или не вернуть.

— Джим — джесет. Жизнь вышла за пределы скотина ушла из рук.

— Ыхы-ыхы — ыхлас. Старанию — свершение: будешь искать — найдёшь.

— Дал — далжик. Сейчас суетишься — трудно будет искать.

— Изал — имандан айыр. Не подумай на кого-нибудь.

— Ра — ровен. Далеко уйти должна

— Зи — земин. Убита и закопана.

— Сип — сергездан. Не надо странствовать в песках.

— Ишип — ишинде. Дело ничего не показывает.

Когда Габак дошёл до буквы «гайн», женщина сказала:

— Вот эта!

— Гайын значит газыганда. Ступай домой. Придёшь — овца стоит привязанная у своего колышка… Аллах акбар! — Габак провёл ладонями по лицу.

— Спасибо вам, ишан-ага! — обрадованная женщина проворно поднялась. — У меня с собой ничего нет. Но если овца нашлась, я принесу вам целую миску мяса!

— Ай, не стоит говорить о вознаграждении, — великодушно отказался Габак-ших. — Наша забота — помогать верующим.

Жена Худайберды-ага ушла.

Из соседней комнаты выкатилась ухмыляющаяся Энекути:

— Нагадал?

— Нагадал. Она теперь совсем концов не найдёт.

— Нести шурпу?

— Неси скорее! Живот к пояснице подтянуло, пока я ей объяснял всe буквы. Сам объясняю, а сам запах шурпы чую. Боялся, как бы она не унюхала.

— Пусть теперь пустое место унюхает! — захохотала Энекути. — Жаль, что мы телёнка не догадались с собой прихватить. Если смешать баранину с телятиной язык проглотишь от удовольствия!

— Не томи! Неси шурпу! — взмолился Габак.

— Несу… А ты проворный, ишан-ага, быстро от телёнка убегал! — И она снова захохотала.