Москва 1939 г.
Возле распростертого на грязном, заплеванном паркете истерзанного тела стояли двое.
— Забавно, — простуженным голосом произнес один из них — худой нескладный старик, поправляя желтовато-мутный мениск монокля, поблескивающий в его правом глазу. — Весьма и весьма забавно, — вновь повторил он, теребя длинными узловатыми пальцами седую бородку-эспаньолку. — Даже не знаю, что вам сказать по этому поводу, драгоценный вы мой. — На вытянутом костистом лице старика, обтянутом пергаментно-желтой кожей с проступающими то тут, то там «печеночными» пигментными пятнами, лежала «печать» крайней степени изумления. Таким озадаченным престарелого профессора медицины уже давно никто не видел.
— Лазарь Евстафьевич, неужели совсем никаких предположений? — Собеседник профессора — тучный коренастый мужчина лет пятидесяти, тяжело отдуваясь, сдвинул на затылок форменную фуражку с бирюзовым околышем и промокнул скомканным носовым платком абсолютно лысую и круглую, словно бильярдный шар голову, покрытую крупными бисеринками пота.
— Представьте себе, Дорофей Петрович, ни-ка-ких! — Виновато развел руками старик.
— Я не могу в это поверить, Лазарь Евстафьевич! Ведь вы же светило мирового уровня! — Милиционер оттянул жесткий воротничок кителя с тремя металлическими синими «шпалами» на бирюзовых петлицах и потер широкой ладонью побагровевшую шею. — Если не вы, то кто же?
— Я тоже, знаете ли, нахожусь в полном смятении чувств, товарищ лейтенант…
— Вообще-то капитан милиции, что равно армейскому подполковнику , — без «задней мысли» поправил профессора Дорофей Петрович, но старик отчего-то обиделся.
— Мне без разницы! — вспылил он, нервно дернув щекой. Монокль выпал из его глаза, и закачался на тонкой золотой цепочке, пристегнутой к лацкану старомодного пиджака. — Я не разбираюсь в ваших этих… чинах. — Тонкие бескровные губы профессора презрительно скривились. — Так же, как и вы ни черта не смыслите в ученых степенях и званиях…
— Лазарь Евстафьевич, дорогой! Извините великодушно — ни в коей мере не хотел вам досадить! — виновато расшаркался Дорофей Петрович.
Старик порывисто схватил качающийся монокль и вернул его на прежнее место. Взглянув на простоватую рабоче-крестьянскую физиономию капитана сквозь выпуклую стеклянную линзу монокля, профессор решил сменить гнев на милость.
— Вижу-вижу, что раскаиваетесь, — беззлобно проворчал старик. — Только впредь себе этого не позволяйте, молодой человек!
— Как скажете, Лазарь Ефстафьевич, как скажете, — поспешно произнес милиционер. — Так что делать-то будем, профессор? — вернулся к волнующей его теме Дорофей Петрович. — Ведь покойник, не просто человек — правая рука самого наркома…
— Я узнал его, — степенно кивнул профессор, — мы встречались несколько раз. Вот только с утверждением, что это человек, я категорически не согласен. Это существо лишь внешне похоже на человека, но на самом деле таковым не является.
— Что вы сказали, профессор? Не человек? — переспросил капитан, подумав, что ослышался.
— Совершенно верно — не человек, — подтвердил старик, взглянув на милиционера своими мудрыми, выцветшими от старости глазами.
— Вы шутите? — не поверил капитан.
— Отнюдь, драгоценный вы мой, отнюдь!
— А кто же он? — оторопел Дорофей Петрович, «переварив» заявление профессора.
— Не-зна-ю! Увы, мне… — В очередной раз развел руками пожилой медик. — С чем я только не сталкивался за свою, довольно-таки насыщенную, практику… Но с таким явлением — первый раз.
— А с чего вы взяли, что он того… Ну, не человек? — не сдавался Дорофей Петрович, продолжая засыпать престарелого профессора вопросами.
— Так это же видно невооруженным взглядом, батенька! — Старик, кряхтя, нагнулся и сдернул с трупа простыню не первой свежести, пропитавшуюся ядовито-зеленовато-желтой маслянистой жидкостью. — Начнем с того, мон шер, у какого же человека вы видели кровь такого отвратительного гнойного цвета?
— И воняет она отвратно, — вставил капитан. — Неужели и вправду гной?
— Молодой человек, я вас умоляю, не говорите чепуху! — попросил профессор. — Это не гнойный экссудат! Это не продукты распада тканей, а именно кровь, то есть — внутренняя среда организма.
— А почему она такая…
— Ну, по всей видимости, оттого, что наш с вами клиент — не человек, — не дослушав, вынес вердикт Лазарь Евстафьевич.
— Да не-е-е, — потряс головой капитан, — не может быть — я его не первый год знаю! Обычный… Как все… Ничего особенного, ну разве что в наркомате большим человеком был. Может яд, какой? Происки агентов мирового империализма?
— Не знаю как вы, мой друг, а я таких ядов не видывал. — Старик достал из нагрудного кармана пиджака аккуратно сложенный белоснежный платочек и вынул из глаза монокль. Подышав на линзу, профессор аккуратно протер её и вернул увеличительное стеклышко на место. — К тому же, если он и был когда-то обычным человеком, изменения коснулись не только крови, но и всех внутренних органов…
— А может он того — морфинист, какой? — выдал очередную версию Дорофей Петрович. — Я слышал, что от этого тоже внутренние органы изменяются…
— От водки, положим, тоже печень увеличивается, — сварливо отозвался старик. — Только печень так и остается печенью! А что у нашего приятеля творится внутри, даже мне вот так сразу и не разобрать: где тут печень, сердце, или желудок? — Профессор подвинул стул, на котором стоял его потертый кожаный саквояж, поближе к бездыханному телу. Щелкнув вычурным металлическим замком, Лазарь Евстафьевич распахнул сумку и достал из нее пару хирургических перчаток. Ловко нацепив их на руки, профессор вернулся к трупу. — Лучше бы, конечно, посмотреть на прозекторском столе, но бегло взглянуть можно и так… Вы, Дорофей Петрович, как только закончите осмотр и съемку, не забудьте распорядиться, чтобы это тело без промедления отправили ко мне в лабораторию, — попросил медик, «со скрипом» присаживаясь на корточки. — Стар я для таких фокусов! — пробормотал он, опираясь руками на вскрытую грудную клетку. Ребра слегка раздались в стороны, встопорщившись рассеченными синеватыми хрящами с изумрудными прожилками.
— Что скажете, профессор? — стараясь не мешать осмотру, Дорофей Петрович нетерпеливо топтался неподалеку.
— Со света отойдите, милейший! — попросил старик, едва не уткнувшись носом в жуткую рану. — И как в таких условиях можно работать? — проворчал он.
Капитан поспешно сместился:
— Так хорошо?
— Да, спасибо… Итак, — удовлетворенный беглым осмотром профессор поднялся на ноги, — что можно сказать: разрез большой, неаккуратный, проходит от яремной впадины до самого паха… Операция, по всей видимости, была проведена инструментом, похожим на большие ножницы…
— Его вскрыли хирургическими ножницами? — уточнил капитан.
— Нет, — покачал головой профессор. — Это что-то типа ножниц для листового металла. Их вогнали в живот нашему клиенту чуть выше лобковой кости — это прослеживается по повреждениям кожи в месте нанесения удара… Причем, он был еще жив! А потом — чик-чик-чик, — старик изобразил пальцами ножницы, — распластали до самой глотки, особо не озабочиваясь сохранностью внутренних органов. Если посмотрите — легко обнаружите борозду от ножа. Вот еще, взгляните — весьма занимательно. — Профессор слегка приспустил расстегнутые брюки трупа, обнажив детородный орган замнаркома.
Дорофей Петрович заинтересованно наклонился, нависнув над телом.
— Ох, нихрена себе! — не сдержался милиционер при виде вывалившегося огромного фиолетового пениса. Бугрящийся отвратительными наростами фаллос был, помимо всего прочего, снабжен двойным рядом сиреневых присосок, сочащихся прозрачной слизью. — Жуть какая!
— Да, — профессор стянул с рук резиновые перчатки, вывернув их наизнанку, — и еще: тот, кто проделал эту операцию, вынул из внутренностей какой-то орган. Причем довольно неаккуратно…
— Какой орган? — с трудом оторвавшись от созерцания «щупальца осьминога», сдавленно просипел капитан.
— Кабы знать, милейший Дорофей Петрович, кабы знать? — Лазарь Евстафьевич пожал узкими плечами и забросил перчатки в саквояж. — Я попытаюсь установить это в лаборатории, но, естественно, ничего не могу обещать.
— Что же мне начальству-то доложить? — задумался капитан, с хрустом почесав заросший короткой щетиной подбородок. — Голова совсем не варит — третьи сутки на ногах! Не могу же я вот так взять и доложить: что, мол, заместитель наркома товарищ С., в общем даже и не товарищ совсем, он, кажись, незнамо кто — не человек даже! А, Лазарь Евстафьевич?
— А от меня-то вы что хотите, мон шер?
— Ну, мне бы справочку, какую: гумагу с вашей печатью, — елейным голоском произнес капитан. — Вам поверят, вы ведь медицинское светило! А мне за такой доклад могут путевочку в Сибирь организовать… Это еще в лучшем случае. А то и к стенке, как вредителя…
— Будет вам справочка, — заверил милиционера профессор, — только после всестороннего обследования тела. Поэтому — поспешите доставить его ко мне.
— Всенепременнейше, Лазарь Евстафьевич! С максимально возможной скоростью! Прослежу лично!
— Вот и договорились! — Профессор в предвкушении потер сухонькие ладошки. — Коллеги ахнут…
Облупленная входная дверь резко распахнулась, гулко стукнув о давно небеленую стену. Сквозь дверной проем в комнату буквально влетел, заброшенный крепкой рукой сержанта Маменко, маленький плюгавый человечек с морщинистой физиономией кирпичного цвета, заросший неопрятной пегой бороденкой.
— Ну, чё, чё пихаисси? — недовольно заявил мужичонка, распространяя неприятный похмельный «аромат», щедро сдобренный чесноком.
— Это еще кто? — раздраженно спросил Дорофей Петрович.
— Подозреваемый, товарищ капитан! — доложил сержант. — Местный дворник.
— Какой, к чертям, подозреваемый? А, Маменко?
— Вот! Рядом с дворницкой валялись. — Сержант протянул начальнику садовые ножницы с длинными ручками, измазанные в желтой субстанции.
— А вот и орудие убийства! — воскликнул профессор, выхватывая секатор из рук сержанта. — Это оно — у меня нет ни капли сомнений!
— Ка-какое орудие? Вы о чем? — переполошился дворник.
— Твой секатор? — жестко спросил капитан.
— Мой, — не стал запираться дворник. — Только он того — пропал у меня… Э-э-э… — задумался мужичок, — в четверьг. Да, точно, в четверьг на той неделе. Какая-то гнида, мой сарайчик распотрошила! Я и в милицию, и домоуправу сообщил. В тот же день! А чё? Я порядок знаю, хоть академиев и не кончал! Проверьте, товарищ милиционер!
— Проверим, — кивнул Дорофей Петрович. — Маменко сгоняй в управление…
— Так домоуправ еще здесь, товарищ капитан, — отозвался старшина. — У него быстрее спросим.
— Хорошо, поспрошай домоуправа: действительно ли дворницкую намедни грабили?
— Есть! — Маменко развернулся и вышел из комнаты.
— Тебя как зовут, горемыка? — спросил дворника Дорофей Петрович.
— Федором Епанчиным кличут, товарищ начальник, — отозвался плешивый, поправляя сбившийся набок фартук. — И чего было хватать? Сам бы пошел, со всем нашим уважением к доблестным органам Рабоче-крестьянской милиции…
— Хорош языком молоть — подь сюды! — поманил дворника рукой капитан. — Знаешь его? — он указал на разделанную тушу замнаркома.
— Евпатий-Коловратий! — схватился за жиденькую бороденку дворник. — Вот это елдень! Вот это я понимаю! Да был бы у меня такой струмент, я бы кажный божий день Фроську из чайной пялил, да сладкой наливочкой запивал…
— А ну замолкни, паскуда! — рявкнул Дорофей Петрович, набрасывая на закоченевшее тело простыню. Незакрытым осталось только искаженное посмертной гримасой лицо завнаркома. — Мне плевать, кого ты пялишь каждый день! Узнаёшь, спрашиваю?
— Да кабы кажный день, товарищ начальник, а то ведь только по большим праздникам до себя допускает, стерва!
— Епанчин, едрит твое коромысло! — вновь одернул дворника Дорофей Петрович. — По делу давай!
— Не, ну вы видали, какой хер? — Все не мог успокоиться Федор. Но, встретившись взглядом с налившимися кровью глазами капитана, он поперхнулся, состряпал постную физиономию и произнес: — Знаю я этого субчика — видел неоднократно.
— Что, часто он в эту квартиру хаживал? — уточнил Дорофей Петрович. — И вообще, когда ты его первый раз здесь увидел?
— Ну… — задумался дворник, разлохматив грязными пальцами и без того неопрятную бороденку. — У прошлом годе я его первый раз и срисовал, осенью…
— А точнее?
— Помню, товарищ милиционер: аккурат наутро после Рождества Пресвятой Богородицы… Точно-точно! Я тогдась перебрал чутка, жутким похмельем маялся. И как назло перехватить не у кого — подлечить истерзанное здоровье. А этот, — дворник кивнул в сторону трупа, — чистенький, холёный, довольный такой, что мартовский кот после ебли…
— Епанчин! Не выводи меня! — прикрикнул капитан.
— Все-все! Понял! Из большой такой черной машины вылез: по всему видать — большой начальник, — продолжил дворник. — Думал, на шкалик у него стрельнуть, но он так на меня свои зенки вылупил…
— Хватит, — остановил дворника Дорофей Петрович. — Я понял. Как часто он появлялся?
— Ну, сначала — раз-два в месяц, как потеплело — так и вовсе зачастил день-через-день…
— К кому приезжал?
— Да жила тут фифа одна…
— Кто такая?
— Пелагея Хвостовская, — живо отозвался дворник, — проблядушка знатная! В мамашу пошла, та тоже в свое время со всякой шантрапой якшалась, даром что голубых кровей! Папаша мой, царство ему небесное, через её козни сгинул! Я столько гумаги в околотке извел…
— Гнида, ты, жандармская! — рявкнул Дорофей Петрович.
— Ох, и вправду, понесло меня, — испуганно «присел на полусогнутых» дворник — старые связи с полицией новая власть не жаловала.
— Если усёк — тогда не отвлекайся! — прикрикнул на притихшего Епанчина капитан.
— Только по делу, товарищ начальник! — клятвенно заверил Дорофея Петровича Федор. — Вот те истинный крест! — Дворник размашисто перекрестился. — А вот если дал бы ты мне на шкалик, господин-товарищ милиционер…
— А в морду не хочешь? — Капитан демонстративно покачал перед носом Федора пудовым кулаком.
— Мне бы подлечиться, господа хорошие! — Тряхнул себя за грудки дрожащими руками Федор. — Сгорю чичас синим огнем… Вот ей-ей — сгорю!
— Да налейте же ему, Дорофей Федорович! — снизошел к мольбам дворника старик-профессор. — Я в буфете на полке початую поллитру белой видел…
— Обойдется! — отрезал капитан. — Буду я еще пьянь всякую беленькой угощать…
— Послушайте совета бывалого человека, к тому же и врача! — посоветовал Лазарь Евстафьевич. — В таком состоянии вы от него ничего не добьетесь, батенька — у него мозги сейчас только в одном направлении работают — как бы поскорее опохмелиться. Там на глаз не больше мерзавчика осталось — как раз для такой надобности.
— Ох, и добрый вы человек, Лазарь Евстафьевич! — покачал головой милиционер. — Я б таких деятелей в зародыше давил…
— Батюшка, кормилец, не дай пропасть загубленной душе! — чувствуя слабину, заныл Епанчин.
— Какой я тебе батюшка? — усмехнулся в бородку Лазарь Евстафьевич. — Дорофей Петрович…
— А! — отмахнулся капитан, уступая просьбе доктора. — Пусть его!
После слов капитана дворник кинулся к буфету. Вылакав в один присест остатки водки, Епанчин смачно крякнул и поставил на место пустую тару. Приосанившись, он отер заскорузлыми пальцами жиденькие усы и произнес:
— Премного благодарствую! Спасли, вот ей-ей спасли!
— Хорош трепаться! О деле давай! — вернул дворника с небес на землю капитан.
— Со всем прилежанием! — После опохмела дворник слегка «поплыл». — Значица этот фрукт к Хвостовской не один приезжал — тут их целая шайка-лейка собиралась.
— Чем занимались?
— Как чем? Вертеп, он и есть — вертеп.
— Кроме этого?
— Да кабы знать? — развел руками дворник. — Хотя…
— Ну? — Дорофей Петрович не давал дворнику расслабиться.
— Было еще: как переебутся, так песни горлопанить начинают. Все бы ничего — вон в домкоме товарищи тоже часто собираются, да глотки без толку дерут…
— Ты хер с яичницей не путай! — возмутился Дорофей Петрович. — Пролетарские песни это тебе фунт изюма!
— Да я что? — развел руками дворник. — Я к домкомовским песнопениям с понятием! Там все ясно: «прощайте товарищи, заря коммунизьма»… А эти ж, — Епанчин махнул рукой в сторону закрытого простынёй мертвеца, — не по-русски завывают! Да так, что мурашки по шкуре величиной с курячия яйцо друг за дружкою бегуть… Да еще вонища эта, как от помойки с протухшей требухой…
— Что еще за вонища? — поинтересовался капитан.
— Въедливая такая вонища, — охотно пояснил дворник. — Мне сколь раз жильцы жаловались: думали, можа ворона какая в печной трубе издохла? Ан нет, я и трубочиста — Митрича пытал — чисто все! А вонь нет-нет да и проявиться, и аккурат, когда контры эти кота за хвост тянуть начинають…
— Какого кота? — не понял Дорофей Петрович.
— Ну ить песняка давить…
— Так и говори, гнида! — разозлился блюститель закона. — И в контры погоди записывать — все ж немаленький человек… — Дорофей Петрович запнулся, вспомнив о жутком «щупальце» замнаркома. — Ну, в общем, был немаленьким… — комкано добавил он.
— Да, еще вспомнил, — радостно заявил Епанчин, — свечи они жгли безмерно, да всё черные, как деготь!
— А ты откуда прознал? — прищурился капитан. — Или с ними горлопанил?
— Да упаси Господь! — дворник в очередной раз размашисто перекрестился. — Я как-то водосток чинить полез — два пролета ветром сорвало… Вот туточки: рядом с энтим окошком. Лестницу поставил, да и в окошко-то заглянул…
— Врешь, небось, что чинить полез, — усмехнулся Дорофей Петрович. — Они же, сам говорил, свечи ночью жгли. А чтобы ты ночью полез водосток чинить, ну не в жизнь не поверю!
— Ну, бес попутал, товарищ начальник, — нехотя признался Епанчин. — Любопытно мне стало, чем это они тут занимаются… Вот я, стал быть, одним глазком…
— Ну?
— А у них весь пол всякими фигурами богомерзкими измалеван, и свечей аспидных прорва…
— Какой пол? — спросил милиционер. — Этот?
— Знамо этот, — кивнул дворник. — Вот аккурат на том самом месте, где большой ковер лежит и намалевано было.
— Ну-ка, подь сюда, — произнес капитан, ухватив указанный ковер за один из углов, — пособи!
Вместе с дворником они ловко отвернули часть ковра в сторону.
— Во! — довольно воскликнул Епанчин. — Я же говорил!
Под ковром на старом паркете действительно обнаружились странные рисунки, изрядно залитые черным плавленым воском.
— И чего это? — шумно почесал лысую голову капитан.
— А это, батенька, так называемая пентаграмма, — «просветил» присутствующих Лазарь Евстафьевич, с любопытством разглядывающий «творчество» народных умельцев.
— А зачем она нужна, эта самая пентрагама? — спросил профессора Дорофей Петрович, охватывая взглядом большой круг с вписанной в него пятиконечной звездой.
— Ну, некоторые личности считают, что при помощи определенных обрядов и заклинаний, использующих пентаграмму, можно призвать в наш мир потусторонние силы…
— Ага, понял — секта! — прямолинейно заявил милиционер. — Сатанисты?
— Свят-свят-свят! — мелко перекрестился дворник Епанчин. — Я же говорил: непотребства чинят!
— Возможно, что и сатанисты, — подтвердил предположение капитана Лазарь Евстафьевич. — Вы как хотите, милейший Дорофей Петрович, а мне пора. Разрешите откланяться. И жду тело у себя.
— Привезем всенепременнейше, уважаемый Лазарь Евстафьевич! — заверил профессора капитан. — Ну и вы о справочке не забудьте!
* * *
В отделении Дорофей Петрович первым делом вызвал к себе лейтенанта Петракова — настырного и пронырливого опера, самого толкового в отделе сыскаря.
Лейтенант, приоткрыв дверь в кабинет капитана, поинтересовался:
— Вызывали, Дорофей Петрович?
— Да, Сергей, проходи.
— Есть проходить! — задорно тряхнув рыжеватым, слегка кучерявившимся чубом, произнес лейтенант, просачиваясь в кабинет начальника.
Усевшись на стул, Сергей вопросительно взглянул на капитана.
— Вот что, Сереж, — произнес Дорофей Петрович, — нужно собрать информацию на одну гражданку — Пелагею Хвостовскую, проживающую по Дровяному переулку восемь… Будет здорово, если сумеешь накопать информацию и на её мамашу. Есть подозрение, что на её квартире собиралась секта, действующая не один год. Пошуруй в старых архивах… Я понимаю, что почти ничего не осталось, — жестом остановил невысказанные лейтенантом возражения капитан, — но ты уж постарайся! Я знаю, ты можешь. Допроси дворника Епанчина — он говорил, что мать Хвостовской была «на карандаше» еще у царской полиции за те же прегрешения… В общем, действуй. Сыскать бы нам эту Пелагею, да тряхнуть хорошенько!
— Я постараюсь, Дорофей Петрович, — кивнул Сергей. — Есть у меня на примете старичок один старорежимный… Жандармским архивом в свое время ведал… Занимательный старикашка, повезло — не пришибли в семнадцатом, и после выкрутился — по старости не тронули… Деду чуть не сотня, а память… Мы с его помощью картотеку бандитскую картотеку восстанавливали. Помните?
— А, ты о Полобухине Викентии Поликарповиче что ль? — вспомнил капитан. — Живой еще?
— Живой, — подтвердил лейтенант, — и помирать, по-моему, не собирается.
— Вот-вот, поспрошай, — одобрил Дорофей Петрович. Мало ли, чего старый контрик вспомнит…
* * *
Престарелый архивариус жандармского управления Полобухин Викентий Поликарпович незаметно доживал остаток своих дней в цокольном этаже разваливающегося от ветхости барака, стоящего в самом конце бывшего Собачьего тупика, ныне носящего громкое название «тупика рабочих баррикад». Добраться до тупика Петракову удалось только к вечеру, когда садящееся багровое солнце, разрисовало улицу длинными причудливыми тенями. Едва ступив с дощатого тротуара в подворотню Собачьего тупика, лейтенант вляпался в свежий, еще дымящийся, конский каштан, который не заметил в сгущающихся сумерках.
— Твою качель! — выругался опер, разглядывая уханьканные штиблеты. — Угораздило же! — Он судорожно принялся шаркать ногой по пыльной земле, стараясь очистить подошву от «ароматной мины».
Стерев с башмака основную массу фекалий, Сергей зашагал к бараку, время от времени подволакивая ногу. Старика Полобухина опер обнаружил мирно сидящим возле барака на прогнившей скособоченной лавочке, облаченного несмотря на теплую погоду в потертую меховую кацавейку.
— Привет, дед! — Сергей присел рядом со стариком на лавку.
Викентий Поликарпович подслеповато прищурился, но милиционера не узнал.
— С кем имею честь? — дребезжащим голоском поинтересовался бывший архивариус, вглядываясь бесцветными от старости глазами в «незнакомца».
— Ты чего, Викентий Поликарпович, не узнал? — изумился Петраков. — Сергей я, Петраков.
— Сережа, — наконец признал «незнакомца» Полобухин. — Прости, совсем слепой стал, как крот. — Старик растянул в улыбке тонкие бескровные губы, затем запустил руку под кацавейку и выудил откуда-то видавшее виды песне с мутными желтоватыми стеклами и в погнутой оправе. Нацепив песне на нос, Полобухин вновь взглянул на Сергея.
— Ну вот, совсем другое дело! Как здоровье Дорофей Петровича? — полюбопытствовал он.
— Помаленьку, — неопределенно пожал плечами лейтенант.
— Понимаю: дела-с, заботы, служба-с… И что же вас привело ко мне, молодой человек. Зачем доблестной милиции опять понадобился старый бюрократ-архивариус?
— Понадобился, — не стал скрывать Сергей. — Викентий Поликарпыч, напрягись еще разок — дело очень важное…
— Ну-с, ну-с, Сереженька, — заинтересованно протянул старик, — заинтриговали! У нас, стариков, жизнь скучная — чем могу-с…
— Дед, постарайся вспомнить: фамилия Хвостовская тебе о чем-нибудь говорит?
— Как ты сказал, Хвостовская? — переспросил Полобухин.
— Хвостовская, дед, Хвостовская, — повторил Сергей, от которого не укрылось, что старик сразу вспомнил фамилию, а переспросил просто ради проформы. — Неужели и вправду что-то помнишь?
— А как не помнить? — произнес Викентий Поликарпович. — На память до сих пор не жалуюсь — а дело-то ну очень странное было, непонятное… Я даже номер того дела помню — 1836. Я еще тогда, когда первый раз его читал, подумал: всплывет оно когда-нибудь, вот те крест, обязательно всплывет!
— Тогда давай, дед, выкладывай! — Сергей довольно поерзал на скамейке, приготовившись слушать рассказ старика.
— Как сейчас помню: случилось это в девяносто шестом, дня за три дня до Покрова, — по-старчески пожевав губами, начал Викентий Поликарпович. Суровая зима в тот год выдалась — снег недели за полторы до Покрова лег… Я тогда только писарем в архиве служил, а форменная шинелька — не толще бумажного листа, — погрузился в воспоминания более чем пятидесятилетней давности Полобухин.
— Викентий Поликарпович, давай по существу! — Сергей попытался «направить» старика в нужном направлении.
— А я о чем? Все по существу, только по существу! — слегка обиженно заявил бывший архивариус. — Мне так вспоминать легче, драгоценный вы мой. Так что, сударь, если хотите, чтобы я вспомнил все подробности, попрошу мне не мешать!
Ладно, дед, не дуйся — не буду больше перебивать, — пообещал лейтенант.
— То-то же: все вы, молодежь поперед себя бежать пытаетесь, — брюзгливо, но беззлобно проворчал Викентий Поликарпович. — Так вот, — продолжил он свой рассказ, — по бедности своей я в свободное от работы время подрядился в жандармерии за офицеров-оперов за определенную плату рапорта, да отчеты писать… Ничего зазорного в этом не было: ну скажите на милость: какое у писарчука жалование? Так, пшик один. А почерк у меня каллиграфический… Да и вы, Сереженька, признайтесь, не очень-то любите с бумажками возиться?
— А то! — понимающе хмыкнул Петраков. — Жуть как нервирует.
— Ну вот, видите, — победно блеснув линзами песне, покачал головой старик.
— Слушай, Викентий Поликарпович, а почему дело это в жандармерию попало? — вдруг спросил опер. — Ведь ничего политического: одна блажь буржуйская, да дурь…
— Ну, время тогда такое было, — хихикнув, прошепелявил старичок. — Все тайные сборища и кружки, перво-наперво, по жандармской, то бишь по политической части шли, а уж после проверки по другим ведомствам отписывались… Но редко. Ить кто в основном тогда по углам разным собирался? Вольнодумцы разные, да карбонарии…
— Че-то ты, дед, заговариваться начал, — фыркнул Петраков, — карбонариев, каких-то выдумал…Что за зверь такой?
— Эх вы-и, — недовольно поджал губы старик, — таких делов в Рассее-матушке натворили, а как неучами были, так ими и остались! Я «братьёв» ваших — революционеров-товарищей ввиду имел…
— Погоди, дед, вот построим коммунизм, тогда и выучимся! — отмахнулся от едкого замечания Сергей. — Дальше давай!
— Жаль не доживу, — ехидно произнес бывший архивариус, прищурив один глаз, — интересно было бы поглядеть… А все так происходило: в тот мерзкий холодный день от дворника… э-э-э… — Старик закатил глаза, задумавшись на мгновение. — Как же его звали? Звали… звали… — тихо бубнил он себе под нос, причмокивая губами. — Епахин? Епанхин? Епанчин! — наконец победно воскликнул он. — Да, точно Епанчин!
— Ну, Викентий Поликарпыч, и память у тебя! — звонко хлопнул себя ладонями по ляжкам милиционер.
Что есть, то есть! — Старик довольно пригладил сухой ладошкой реденькие седые волосы на голове и продолжил:
— От дворника Фрола Епанчина поступил сигнал, что в доме покойного купца первой гильдии Акакия Хвостовского, что на Дровяном переулке восемь…
— Постой-постой, разве дворника на Дровяном восемь не Федором звали?
— Нет, Федор Епанчин — сын Фрола, тогда батюшка его дворничал…
— А-а-а, ясно.
— Так вот, Епанчин сообщил, что в дом покойного купца, перешедшего в наследство к его дочери Апраксии, по ночам таскаются всякие подозрительные личности. Чем они там занимаются, он, дескать, не ведает, но ничем хорошим уж точно.
— Погоди-ка, погоди-ка, ты хочешь сказать, что весь этот дом раньше принадлежал одной Хвостовской?
— Конечно, их покойный батюшка такими капиталами в свое время ворочал — ого-го-го! При нем Дровяной переулок мог с Тверской запросто посоперничать: дорогу отборным булыжником вымостил; везде фонари поставил; околоточному ежемесячно приплачивал, чтобы за порядком следил; дворников вышколил… А как помер — мостовая развалилась, фонари сначала зажигать перестали, а потом и вовсе растащили… А, — он махнул рукой, — не стало хозяина — и порядок закончился… Захирел переулок, превратился в простую подворотню, каковых по Москве пруд пруди! Людишки лихие пошаливать начали: грабили, раздевали, а случалось, и убивали прохожих. Вообще после смерти Акакия странные дела в переулке происходить начали: люди частенько пропадали, особенно дети малолетние… Но то на цыган грешили, что неподалеку табором стояли. В общем, нехороший переулок. Но все это не по-нашему — по криминальному ведомству шло.
— Дед, а Хвостовская, дочка Акакия, что за фифа?
— Апраксия-то? — переспросил Викентий Поликарпович. — Ну-у-у… — задумался Викентий Поликарпович, — эффектная была мадама, но со странностями: днем почти никогда из дома не выходила… А если и появлялась на улице, то обязательно под зонтиком, да в темных очках… Да… — старик вновь пошамкал губами. — По малолетству её батенька за границу вывез — в Лондон. В пансионат какой-то для благородных девиц, все хотел ей образование хорошее дать…
— И как, получилось? — спросил Сергей.
— Про то не знаю, но училась она несколько лет. Наши-то опера, когда за ниточки разные дергать стали, выявляя связи, оказалось, что в Англии наша Апраксия в обществе одном тайном состояла — «Теософском».
— Секта какая-то что ль?
— Ну, можно и так сказать, — согласно кивнул старик. — Руководила тем общество некая мадама Блаватская — широко известная в мире шарлатанка: практиковала спиритизьм, магнетизьм и оккультизьм…
— Чего делала? — не понял Петраков, не сумевший «переварить» свалившуюся на него массу новых слов.
— Если по-простому: рядилась под колдунью, гадалку, с потусторонними сущностями общалась…
— А, понятно, такого добра и у нас завались — вот хоть те же цыгане.
— Понимаете, Сереженька, тут уровень другой…
— А суть-то одна: мозги запудрить, да нажиться! Ладно, что дальше-то было?
— А вот дальше-то и начинается самая странная, непонятная и запутанная часть истории, — произнес Полобухин. — Решили, значит, накрыть эту сходку: «сети» раскинули, дождались очередного сборища, ну и в самом разгаре ихнего действа вломились в дом Хвостовской…
— И? Каков результат?
— А таков: в дом Хвостовской вошло полдюжины жандармов и дворник Епанчин… А вот обратно никто не вышел!
— Это как так? — не понял лейтенант. — Куда они подевались-то?
— А бог его знает? — пожал плечами старик. — Сгинули, словно их и не было. На улице осталось служебные пролетки с извозчиками, да еще пяток жандармов, контролировавших, чтобы из окон, да черных ходов никто не сбежал. Вот они-то и забили тревогу, когда через пару часов из дома никто нет вышел. Сами они заходить побоялись, подкрепление попросили. Пока суетились, наступило утро. Особняк оцепили, вошли в дом…
— Ну, и что там, в доме? — нетерпеливо перебил Виткентия Поликарповича Сергей. — Море трупов? Море крови?
— Ни-че-го! — раздельно, по слогам произнес бывший архивариус. — И никого: ни Хвостовской, ни её гостей, ни прислуги…
— Быть того не может! — категорично заявил милиционер. — Куда бы они подевались, если из дома никто не выходил?
— Наше начальство тоже так подумало: перевернули весь дом — и ничего! И вообще, судя по материалам дела, у проверяющих возникло ощущение, что в особняке долгое время никто не жил: жуткая вонь, все заросло паутиной, на полу и мебели — толсты слой пыли, на которой не было никаких следов присутствия людей.
— Вот тебе бабушка и Юрьев день! А как же жандармы и дворник: они тоже не наследили?
— Выходит, что так, — согласился Полобухин. — Загадка, однако… Недельки через две на Семеновском кладбище в невменяемом состоянии был обнаружен один из пропавших жандармов — Алексея Клыкова. Его обнаружил в старом склепе какого-то генерала, героя войны 12-го года, кладбищенский сторож во время обхода. Клыкова бы замерз, и его никогда не нашли, но он так громко выл…
— Ну, он рассказал, куда все подевались и как он оказался на кладбище?
— Нет, добиться от него ничего не удалось — он только выл, словно подстреленный зверь, да повторял одну лишь фразу: «они идут».
— Кто они?
— Не знаю, — старик в очередной раз пожал костлявыми плечами. — В протоколе зафиксировано, что Клыков был сильно избит — тело чуть не сплошной синяк. Китель обуглен, волосы, брови и усы подпалены, лицо обожжено.
— Пытали его, что ли?
— Очень может быть, Сереженька, — легко согласился Полобухин. — Клыкова подлечили, но разговорить его так и не смогли: даже через месяц он твердил как заведенный «они идут» и все. В общем, направили его лечить душевное расстройство «на дачу к купцу Канатчикову»…
— Значит, так ничего и не добились, — сожалением произнес Петраков. — Жаль, очень жаль! Должно же быть какое-то объяснение всей этой истории… А единственный свидетель, как назло, — Сергей покрутил пальцем у виска, — свихнулся.
— Где-то через полгода была предпринята еще одна попытка допросить Клыкова. Но пациент приюта для душевнобольных нес такую ересь про каких-то чудовищ, демонов и тварей, что лечащий его доктор написал в заключении — маниакальный бред, вызванный сильным потрясением.
— Да какие потусторонние силы? — воскликнул лейтенант. — Нет никаких сил: ни бога, ни дьявола!
— А, милсдарь, в потусторонние силы, значит, не верите?
— Фигня это все — опиум для народа! — заявил Сергей.
— Не иначе атеист?
— Убежденный! — добавил милиционер.
— Ну-ну, ну-ну… Я бы не был столь скоропалительным в своих выводах.
— А что Хвостовская? Тоже с концами?
— Нет, она объявилась годика через два после этого случая, заявив, что все это время пребывала в Лондоне…
— Постойте, а как же…
— Все бумаги у нее были в порядке, были свидетели, которые подтвердили, что в тот злополучный день её в Москве, да и в России не было, и быть не могло!
— Фокусница, однако!
— Ну вот, Сереженька, и вся моя история… Ну что, я смог вам помочь? — полюбопытствовал Полобухин.
— Если честно сказать, Викентий Поликарпович, еще больше запутали, — ответил Петраков.
— А у вас-то что приключилось?
— Извини, дед, но это пока секретная информация, — непререкаемо заявил лейтенант.
— Понимаю, — грустно вздохнул Викентий Поликарпович. — Но, логически раскинув мозгами, могу сделать вывод: что-то странное опять произошло в том же доме, на Дровяном восемь. Я прав?
— Эх, Викентий Поликарпович, лучше ты был бы неправ! — воскликнул милиционер. — Что случилось, сказать не имею права, но дом тот же. И подозреваемая — дочка Хвостовской, и дворник — Епанчин, сын того, пропавшего.
— Хотелось бы мне узнать, чем у вас это дело закончится. Но сдается мне, результат будет тот же.
Пока длился разговор милиционера с бывшим жандармским архивариусом, на улице стемнело.
— Обещать не могу, но если секретность снимут — обязательно расскажу. Ладно, дед, пора мне, — Петраков поднялся с лавочки, и протянул старику руку. — За помощь спасибо.
— Обращайся, пока я не помер, — пожал протянутую руку старик. — Недолго уж мне осталось…
Попрощавшись с Полобухиным, Сергей решил забежать в отдел, разузнать последние новости, перекинуться «парой слов» с коллегами и поделиться результатами своей работы. Несмотря на поздний час, работа в отделе «кипела». Помимо сотрудников отдела по коридору сновали незнакомые люди в штатском.
— А, Петраков, — увидев лейтенанта сквозь приоткрытую дверь, крикнул Дорофей Петрович, — заходи!
Сергей прошел в кабинет, и уселся напротив начальника. Выглядел капитан неважно — сказывалось нервное напряжение последних дней и бессонные ночи.
— Дорофей Петрович, — произнес Сергей, — вы себя совсем загоните. Вам бы поспать…
— Да я рад бы, Сережа, — потерев пальцами красные глаза с полопавшимися сосудами, ответил капитан, — мне бы часок-другой… Но, — устало развел руками, — недосуг, когда такое творится.
— А что за люди у нас, как у себя дома бродят? — понизив голос, поинтересовался лейтенант.
— Спецотдел какой-то ГБешный, — так же тихо ответил Дорофей Петрович.
— Чьи ребята?
— Да поди сейчас, разберись? — пожал плечами Дорофей Петрович. — За последние два-три года их столько сменилось… Раньше этим отделом Бокий руководил, а сейчас… — он заглянул в бумагу, лежащую перед ним на столе, — некто Баламутов…
— Желаю здравствовать, уважаемые! — Поглощенные разговором милиционеры не заметили, как в кабинет вошел сухощавый пожилой мужчина, с такой же лысой, без намека на растительность, головой, как и у капитана. Одет незнакомец был военный, стального цвета френч, без каких-либо знаков различия.
— Чем обязаны э-э-э? — протянул Дорофей Петрович, рассматривая нежданного гостя.
— Моя фамилия Кузнецов, — представился мужчина, — Владимир Николаевич.
— Я слушаю вас, Владимир Николаевич, — потерев кулаками набрякшие веки, произнес капитан.
— Вот мои документы, — Кузнецов вытащил из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протянул его капитану.
Дорофей Петрович взял документ, развернул его и погрузился в чтение. Через секунду его лицо вытянулось и побагровело. Он вскочил с кресла и судорожно принялся застегивать верхнюю пуговицу кителя.
— Товарищ… старший майор… госбезопасности… — сдавленно отрапортовал Дорофей Петрович, кое-как справившись с тугой застежкой, — капитан Филиппенко…
— Полноте, батенька, сядьте! — взмахнув сухонькой ладошкой, по-отечески ласково произнес Владимир Николаевич. — От того, что вы будете зайчиком вокруг меня скакать, дело быстрее не пойдет… И вы сидите, — положил руку на плечо «прозевавшему вспышку» лейтенанту, старший майор Кузнецов. — Не надо лишней суеты.
— Есть, без суеты! — Дорофей Петрович обессилено рухнул в скрипнувшее под его немалым весом кресло.
— Итак, товарищи, — Кузнецов примостился на один из стульев, стоявших вдоль стены кабинета, — с делом я уже ознакомился… Так сказать, в общих чертах…
— Что-то не так, товарищ старший майор? — дрожащим голосом осведомился Дорофей Петрович.
— Да нет, все в порядке, — нейтральным тоном заявил старший майор. — Хотел бы уточнить только одно обстоятельство: куда дели тело?
— Понимаете, товарищ старший майор… я даже не знаю, как вам сказать… — запнулся капитан.
— Не бойтесь, говорите, как есть, — добродушно произнес Кузнецов.
— Тут такое дело, товарищ старший майор… — Лысая голова Дорофея Петровича моментально покрылась крупными бисеринками пота. — Убиенный, ну, замнаркома… товарищ… он вроде бы снаружи нормальный… а внутри совсем и не… Ну, я даже и не знаю, кто он… Происки врагов-империалистов, не иначе… А то бы как оно так… У него там, оно все не так… Совсем не как у обычных людей… А я не знаю, мож так оно и надо…
— Да вы не нервничайте, товарищ капитан, — остановил несвязную речь милиционера Кузнецов. — Не человек он, хотя, возможно, и был им когда-то.
— Все-таки не человек! — облегченно выдохнул Дорофей Петрович, протирая вспотевшую лысину платком. — А я уж грешным делом думал, плачет по мне «Кащенко»…
— Так куда дели тело? — Кузнецов вернулся к вопросу, оставшемуся без ответа.
— Так в лабораторию к Лазарю Евстафьевичу Турбину его свезли, — поспешно ответил капитан. — Понимаете, товарищ старший майор…
Услышав «старший майор», Кузнецов недовольно поморщился.
— Зовите меня лучше Владимиром Николаевичем, — предложил он капитану.
— Есть, товарищ старший… Владимир Николаевич, — поправился он. — Вы же понимаете, не мог я того в рапорте указать… Ну, что товарищ замнаркома э-э-э… не такой, как все, — нашелся он. — А Лазарь Евстафьевич — голова! Светило! Он мне справку выдать должон, после всестороннего изучения…
— Знаю такого, — кивнул Кузнецов, — действительно светлая голова. Но труп у него надо срочно изъять! Им займутся наши специалисты, прошедшие соответствующую подготовку.
— Так я сейчас же и распоряжусь, чтобы забрали, — засуетился Дорофей Петрович.
— Не стоит! — качнул головой Кузнецов. — Мои люди сами справятся. Вы лучше мне расскажите, как следствие движется? Что удалось узнать об основных фигурантах дела? В общем, меня интересуют подробности. Любые мелочи. Ведь что-то же вы накопали?
Дорофей Петрович вопросительно посмотрел на Сергея.
— Так точно, есть немного информации по хозяйке квартиры, где произошло убийство, — доложил Петраков. — Только эта информация тоже того… странная… Я бы на вашем месте ни за что не поверил…
— Неужели настолько необычные сведения? — спокойно отреагировал на заявление Сергея старший майор госбезопастности.
— Да вы сами послушайте, — произнес лейтенант, — а после решите.
Вкратце пересказав историю, поведанную бывшим жандармским архивариусом, Сергей виновато произнес:
— Только не подумайте, что я сбрендил — за что «купил», за то и «продал».
— Хм, не ожидал я от вас услышать такое, — задумчиво произнес Владимир Николаевич.
— Я же говорил, что не поверите! — помрачнел лейтенант. — Но уж больно осведомитель надежный — никогда, извините, фуфло нам не подсовывал.
— Да нет, я не об этом, — усмехнулся старший майор, — я о самом факте… Хотите, назову имя вашего информатора? — вдруг спросил он, и не дожидаясь ответа произнес:
— Это Полобухин, Викентий Поликарпович. Бывший жандармский архивариус.
— Но откуда?… — ахнул лейтенант.
— Элементарно, Ватсон! — произнес Владимир Николаевич. — Он единственный оставшийся в живых свидетель, тех странных событий. В свое время я плотно работал с этим делом…
— Так вы тоже из этих старо… — не договорив, осекся Петраков.
— Да, из этих, как вы выразились, старорежимных офицеров, — ничуть не смутившись, закончил фразу Владимир Николаевич. — И нисколько об этом не жалею.
В кабинет капитана заглянул один из парней Кузнецова:
— Извините, товарищ старший майор, но поступил сигнал, что в доме по Дровяному переулку восемь твориться что-то странное…