Из-под двери отцовской мастерской пробивался свет. Несмотря на то что было уже больше десяти вечера, Корбель-старший все еще работал. С тех пор как он овдовел, в его жизни так и не появилось другой женщины, которая смогла бы заменить ему покойную жену, Амели, хотя на момент ее смерти ему было чуть больше сорока. Воспитание сына и изготовление красок — в этом с того дня заключалась вся его жизнь. Однако после смерти матери мальчик почти полностью утратил интерес к живописи и к краскам, который прежде отец так стремился в нем развивать. Потрясенный до глубины души медленной агонией матери, он решил заняться изучением медицины, чтобы узнать, как можно спасти человеческую жизнь, такую драгоценную и хрупкую. В этом отношении он с самого детства был настроен очень серьезно.

Однако разноцветная вселенная отца до сих пор оставалась для него волшебной и притягательной. Он знал все краски и оттенки, вид которых радовал глаз, а названия ласкали слух: синий кобальт, жженая кость, шведская коричневая… Еще ребенком ему нравилось рассматривать многочисленные выдвижные ящички с написанными на них номерами и названиями: под номером 113 хранились пузырьки с карминным лаком, под номером 120 — жженая сиена, под 75-м — небесная лазурь… Все эти краски, масляные и акварельные, пигментные красители, лаки, тщательно классифицированные, хоть немного отвлекали его, успокаивали его душу, раненную смертью матери, и отгораживали от хаоса и тревог большого города, преображаемого прогрессом и сотрясаемого тяжелой поступью Истории. Это также еще теснее сближало его с отцом, что было для него особенно ценно.

Покупатели тоже любили это место, от которого исходила некая притягательная, чарующая сила. Стоило им лишь переступить порог под тонкий, нежный звон дверного колокольчика — и прежде чем дверь за ними успевала захлопнуться, — они тут же забывали об оставшейся позади городской суете. Жан часто делал здесь уроки — ему почти не мешали разговоры о сравнительных достоинствах тех или иных красок, о преимуществах в тех или иных случаях лака или глазури.

Он трижды постучал, в ответ на что отец крикнул изнутри, что он не глухой. По прошествии нескольких секунд он появился на пороге, одетый в свою вечную блузу, на фоне которой его борода в роденовском стиле казалась барочным орнаментом. Жан положил руку ему на плечо. За спиной отца он видел огромный рабочий стол-верстак, за которым сам так часто делал уроки. Сейчас, судя по всему, отец был занят тем, что надписывал этикетки для тюбиков, пузырьков и баночек. В этой работе Жан порой ему помогал — в отличие от большинства своих собратьев, он обладал красивым, разборчивым почерком. Что касается самого Габриэля, его почерк был каллиграфическим, и этикетки получались столь же безупречными, как те краски, которые они обозначали. Изящными буквами с помощью китайских чернил он выписывал на уже готовых полосках бумаги название краски, номер ящичка и название своего магазина: «Краски Корбеля».

— Ты ужинал? — спросил Жан.

— Нет еще. Осталось немного похлебки с обеда. Составишь мне компанию?

— Я лучше подожду Сибиллу. Ты долго еще будешь работать?

— Ну ты же видишь…

Жан взглянул на металлические тюбики, выложенные в ряд на столе. «Желтый стронциевый пигмент № 6», — прочитал он на одной из этикеток и начал непроизвольно освежать в памяти свои познания в области красителей: вот этот, например, в сочетании с изумрудно-зеленым дает самые нежные и в то же время яркие оттенки зеленого цвета. Полдюжины тюбиков «Берлинская лазурь № 2» — невероятно сильный краситель: достаточно всего одного грамма на килограмм свинцовых белил, чтобы получить небесно-голубой оттенок, — но в то же время сильно выцветающий на свету… Он заметил еще «Иудейскую смолу № 3» с берегов Мертвого моря — растворенная в льняном масле со скипидаром, она давала густой коричневый оттенок…

Весь этот набор сведений, который Жан помнил урывками и почти не использовал на практике, все же служил неким спасительным убежищем от повседневных трудностей. Здесь, в этом знакомом с детства магазине, он изучал не болезни, а краски, и иногда — технику их применения разными живописцами. Он помнил многие картины из тех, что видел в Лувре, на которых узнавал некоторые особые оттенки, которые наблюдал на коже и слизистых оболочках своих пациентов. И точно так же во время осмотра пациентов он вспоминал различные оттенки красок и лаков: кармин, марена, темная роза, желтая охра, натуральная или жженая сиена, изумрудная зелень — все то, что используется живописцами для изображения различных оттенков плоти. Человеческий организм хранил в себе целую палитру красок, которым мог бы позавидовать любой художник.

— Ты что-то хочешь мне сказать? — спросил отец.

Как он догадался? Может быть, потому, что единственный сын не так уж часто его навещает?..

— Я бы хотел, чтобы ты рассказал мне все, что знаешь о Мане.

Габриэль заткнул пробкой пузырек китайских чернил и очистил перо с помощью тряпки, извлеченной из кармана блузы.

— Мане… Настоящий виртуоз, — задумчиво произнес он с нотой восхищения в голосе. — Просто чудо какое-то. Я всегда удивлялся, как может столь разумный и благопристойный на вид человек вызывать такие громкие скандалы.

Как всегда по вечерам, отец закрыл витрину с видом на Лувр металлической шторой, и сейчас мастерская казалась полностью отгороженной от мира. Фитилек масляной лампы в последний раз ярко вспыхнул и погас, отчего часть комнаты погрузилась в полумрак.

— А эти скандалы он вызывал сознательно?

— Трудно сказать. В нем была некая наивность, и каждый раз после очередного скандала он был очень удручен. Настолько, что, если бы не помощь его друзей, например Бодлера и Золя, он вряд ли нашел бы в себе силы продолжать. Хотя… этого я точно не знаю. Однако мне кажется маловероятным, что, создавая «Завтрак на траве» и «Олимпию», он ни на минуту не задумывался о том, какими могут быть последствия… Но почему ты спрашиваешь?

— Дочь одной моей пациентки была найдена мертвой. Ее тело стало главным элементом мизансцены, в точности копирующей «Завтрак на траве».

Габриэль Корбель не читал газет и жил довольно уединенно. Он не знал ни о существовании убийцы, одержимого творчеством Мане, ни о девушках, убитых отравляющим газом, ни о недавней поездке Жана в клинику доктора Бланша. Сказав, что убитая девушка была дочерью его пациентки, Жан немного погрешил против истины, но ему нужно было как-то объяснить отцу свой интерес к этому делу.

Габриэль неопределенно взглянул на него, что-то бормоча себе в бороду и машинально вертя в руках несколько тюбиков с красками.

— Он почти всю жизнь прожил в двух шагах отсюда, в доме номер пять по улице Августинцев. Он изучал свое ремесло в мастерской Тома Кутюра — автора «Римлян эпохи упадка». Позже в своем творчестве он использовал все, чему там научился. Эта его манера четко обводить контуры — он перенял ее от Кутюра…

Жан с трудом подавил нетерпение. Все же он хотел услышать не лекцию о технике живописи Мане. Но приходилось слушать все подряд в надежде узнать что-то действительно интересное.

— Это Кутюр научил его составлять особый оттенок для изображения плоти — смесь свинцовых белил, желтой охры и киновари. Но также он использовал краски, не смешивая, — Мане и это позаимствовал. Благодаря этому обучению Мане стал одним из последних живописцев, применявших методы, которые использовали еще испанские, фламандские и голландские мастера… Так что его работы впечатляют еще и за счет владения этими техниками. Это обеспечило им дополнительную известность, помимо скандальной. Если бы те же самые картины были написаны небрежно, на скорую руку, разве кто-то обратил бы на них особое внимание?

Габриэль замолчал. Видимо, этим риторическим вопросом он завершил свою лекцию. У Жана были и другие вопросы, но задавать их отцу было бессмысленно. Однако даже из этих сведений, возможно, удастся что-то извлечь… Например, упоминание о классической манере живописи и о мастерской Кутюра, где впоследствии Мане, скорее всего, значился на первом месте в списке учеников, когда-либо там занимавшихся, — на всякий случай это стоит запомнить.

— Но это не единственная причина…

Взгляд Габриэля словно был устремлен прямо в душу сына. Жан невольно вздрогнул.

— Нет, не единственная… «Завтрак на траве» и «Олимпия» — эти две картины продолжают великую традицию, восходящую к Тициану, Гойе и Энгру. Но те изображали обнаженными богинь и одалисок, а Мане впервые изобразил обычную женщину, ничем не отличающуюся от тех, которых мы видим на улицах каждый день. Женщину, чья нагота не окружена таинственным ореолом божественности или хотя бы экзотики. А поскольку Мане применял ту же технику, что и великие мастера, впечатление от этой вульгарной наготы, запечатленной на его полотнах, было шокирующим вдвойне. Но… что ты собираешься делать с этими сведениями?

Жан не ожидал такого прямого вопроса. Но отец, кажется, хотел еще что-то добавить… Он всегда уважал решения сына, даже если они глубоко печалили его самого — как, например, выбор медицинской карьеры, не оставлявший сомнений, что семейная традиция, связанная с живописью, будет прервана.

— Разве тебе недостаточно бороться с болезнями? — мягко спросил Корбель-старший. — Пусть тем делом занимается полиция.

Отец был не так уж неправ, даже притом что полиция, кажется, не особенно усердствовала… Вирусы, с которыми боролся Жан, были гораздо опаснее этого убийцы, который погубил всего несколько жертв, — тогда как сифилис и туберкулез уносили тысячи людей ежегодно. Но не собирается ли он умыть руки? А как же Обскура? А как же Анж и данное ему обещание? Жан по-прежнему стремился побороть все скорби и несправедливости. Такую душевную щедрость — или такую странность — он унаследовал от матери, которая всегда делала все возможное, чтобы облегчить жизнь своим ближним. Она заразилась туберкулезом, когда ухаживала за больной соседской девочкой, которую родители вынуждены были оставлять дома одну на целый день. И, сохраняя в себе подобное стремление обо всех заботиться, Жан словно бы давал матери возможность продолжать жить — в своей собственной душе.

Сейчас его отец выглядел уже стариком, однако в этот вечер Жан испытал не совсем приятное ощущение — что с ним самим он по-прежнему обращается как с ребенком.

Впрочем, Бланш тоже удивлялся, почему он не идет в полицию. Оба этих пожилых, умудренных жизнью человека пришли к одному и тому же выводу. Да и комиссар Лувье наверняка занял свой пост не случайно, даже если на первый взгляд не слишком беспокоился об участи несчастных. Разве большинство собратьев Жана не кажутся иногда бесчувственными к страданиям своих пациентов? Но ведь это не означает, что они не заинтересованы в их излечении. Дело в привычке и своего рода защите: с течением времени душа медиков покрывается панцирем, предохраняющим от лишних потрясений при виде ежедневных страданий больных. Отец прав: он принимает это дело слишком близко к сердцу.

Жан поднимался по ступенькам слабо освещенной лестницы, чувствуя себя угнетенным. Слишком много наставлений за сегодняшний день… А он все-таки уже вышел из детского возраста.

Однако самым неприятным воспоминанием оставалось молчание Жерара, сопровождаемое красноречивым взглядом. Вообще-то, положа руку на сердце, нужно признать, что Жерару есть за что его упрекнуть. Раз уж он позволил себе увлечься другой, следовало бы, по крайней мере, соблюдать внешние приличия и в день торжественного для Сибиллы события — дебюта на большой сцене — быть рядом с ней, а не отправляться с незнакомкой в «Фоли-Бержер».

К тому же становилось очевидным, что Жерар, несмотря на свое безупречное поведение, по-прежнему неравнодушен к Сибилле и не полностью отказался от своих былых намерений. Морские странствия не смягчили его былой горечи от ее выбора и не ослабили его чувств к ней. Новая встреча лишь пробудила их. И если он вдруг попытался как-то образумить Жана, то, может быть, просто для того, чтобы отвести от себя подозрения, а самому тем временем воспользоваться его промахом. Но имеет ли Жан право обвинять в этом друга — даже если тот, кажется, в глубине души его презирает? Уже входя в квартиру, он почувствовал, как по его телу пробежала мимолетная дрожь.

В небольшой комнатке, служившей кухней, Жан нашел несколько яиц, картофелин, кусок сала и четвертушку хлеба. Он пододвинул к себе мусорную корзину и стал чистить картошку. А на сале можно будет поджарить яичницу…

В дверь постучали. Вообще-то он никого не ждал. Отложив нож, он пошел открывать. Распахнув дверь, он в первый миг удивился, когда никого не обнаружил, — и, лишь машинально посмотрев вниз, увидел ребенка, который смотрел на него с высоты своих десяти лет и ста тридцати сантиметров — пристальным, серьезным взглядом.

— Анж! — произнес Жан с изумлением.

— Ваш отец меня впустил. Сказал, что к вам нужно подняться на второй этаж…

Он держал в руках картуз и машинально его теребил. Правый башмак мальчика просил каши.

— А что случилось? Твой младший братик заболел?

Рыжеволосый парнишка покачал головой, но ничего не сказал.

— Но у тебя ко мне какая-то просьба?

Крепко вцепившись в картуз, Анж с трудом преодолел смущение и одним духом выговорил:

— А что нужно делать, чтобы стать доктором?

Жан взглянул на него, не веря своим ушам, потом звучно расхохотался. Этот смех заполнил всю лестничную клетку, отражаясь от стен и перекатываясь эхом с этажа на этаж. Мальчик задал вопрос с таким невероятно серьезным видом… Но, испугавшись, как бы тот не обиделся, Жан замолчал.

— Входи, — сказал он, слегка сжав плечо Анжа и, впустив его в прихожую, затворил дверь.

Затем провел его в библиотеку. Анж внимательно обвел глазами ряды медицинских томов на книжных полках.

— Садись.

— Сюда?

Жан кивнул и усадил мальчика в потертое кожаное кресло. Руки Анжа стали похожими на крылья, оказавшись на слишком высоких для него подлокотниках. Почувствовав себя неудобно, он положил руки на колени. Жана немного забавляло то, как ребенок изучает обстановку, разглядывая мебель, книги и другие предметы. Появление Анжа пришлось как нельзя более кстати, чтобы отвлечь от его мрачных мыслей.

— Ты ходишь в школу? — спросил Жан. Слегка озадаченный столь непомерными для детского возраста амбициями, он толком не знал, с чего начать разговор. Анж слегка поморщился:

— Да я и без того умею читать и писать! Но все равно я туда иногда хожу. Хотя меня часто просят… поработать.

— Поработать?

Парнишка покраснел. Жан ничего не понимал. Анж судорожно смял в пальцах картуз, потом, все-таки преодолев нерешительность, ответил:

— Иногда меня просят вынести какой-то ценный предмет из дома или квартиры. Мне в точности описывают его и говорят, где он лежит… Меня еще ни разу не сцапали! — добавил он с гордостью, заставившей Жана снова улыбнуться.

Значит, воришка… Жан никогда бы не подумал, что этот ребенок причастен к такого рода деятельности, и тем не менее ни на минуту не усомнился в его словах. Итак, старшая сестра — проститутка, уже умершая, не дожив до совершеннолетия, а сам Анж, ступивший на скользкий путь воровства, кажется, хочет с него свернуть, чтобы впоследствии стать медиком. Задача почти непосильная… Хотя кто знает? Жан вспомнил Жерара, который стал психиатром, хотя родился в семье пастуха.

— Но с чего тебе пришла в голову идея стать врачом?

Мальчик пожал плечами:

— Ну вы же сами знаете, чем кончила Полетта…

Полетта, вот как. Чем больше Жан думал обо всей этой истории, тем сильнее она не давала ему покоя. Что он мог возразить Анжу?.. Если преждевременная и жестокая смерть — единственное будущее, которое в данный момент видит для себя этот ребенок, а получение докторской степени — единственный способ ее избежать?.. Но упоминание о сестре неожиданно вызвало у Жана и другую мысль.

— Твоя сестра случайно не рассказывала тебе о знакомом художнике или фотографе, незадолго до того как исчезла?

Анж удивленно округлил глаза, потом покачал головой.

— Попытайся вспомнить, — настаивал Жан. — Может быть, она говорила о художнике, который приглашал ее позировать к себе в студию?

Но Анж снова отрицательно покачал головой и в свою очередь спросил:

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Да так… Извини, я тебя перебил. Ты говорил, что не хочешь больше воровать?.. Ну что ж, очень хорошо, — добавил он, искренне растроганный, увидев, что мальчик молча кивнул.

— Я хочу лечить людей, как вы.

Жан положил руку ему на плечо.

— Я знаю, что надоел вам своими просьбами… я ведь уже просил вас помочь найти мою сестру… но мне больше некого попросить. Я просто хочу знать, что нужно делать. И больше я никогда вас ни о чем не попрошу.

Жан сел. Мальчик не отрываясь смотрел на него тем особым взглядом, что полон надежд и в то же время лишен иллюзий. Он сказал все без утайки: ему действительно не на кого рассчитывать, чтобы получить медицинскую или любую другую профессию. «Медицина!..» — мысленно вздохнул Жан, невольно взволнованный поступком ребенка и той решительностью, которую в нем ощущал. Как сумел этот уличный сорванец с первого взгляда инстинктивно распознать в незнакомом человеке того, кто сможет ему помочь? Из-за помощи Жана его матери и сочувственного отношения к его новорожденному брату? Да и потом, какая там помощь… Он ведь даже не попытался отыскать его сестру…

Сумеет ли он помочь на этот раз, раз уж не сумел в прошлый? Жан не мог и не хотел ничего обещать наверняка. Но у него были знакомые в медицинских учреждениях, куда принимали на работу и подростков. Он видел, что Анж настроен серьезно. Позаботившись о нем, Жан смог бы компенсировать свою былую небрежность.

— Посмотрим, что можно будет сделать.

Лицо мальчика осталось неподвижным, но Жан различил в его глазах глубокую признательность.

Когда шаги Анжа по истертым ступенькам лестницы стихли окончательно, а затем хлопнула наружная входная дверь, вызвав эхо на лестничной клетке, Жан почувствовал, как у него сжимается сердце. Большие надежды… непомерно большие надежды…

В этот час он еще не знал об исчезновении Сибиллы.