Мамашу Брабант звали Жаклиной. Никто никогда ее так не называл, и если бы не ее огромная регистрационная книга, которую она соблаговолила показать Жану, он бы тоже никогда об этом не узнал.

Но перед этим она внимательно осмотрела его с головы до ног, потом заявила, что сегодня — не день медосмотра. Жан еще не успел представиться, но, как всегда, его медицинская сумка сыграла роль визитной карточки. Он произнес короткую, заранее заготовленную речь о Марселине Ферро и любителе живых картин, и мамаша Брабант увела его за собой по коридору.

Как выяснилось, все проблемы она предпочитала решать на кухне.

Они сели за большой прямоугольный стол, накрытый клеенкой с цветочным узором на зеленом фоне.

Брови Жаклины Брабант были выщипаны «в ниточку», веки накрашены синими тенями («Синий кобальт», — машинально отметил Жан), отчего серые глаза казались темнее. Эти глаза, похожие на две серебряные монеты, обладали гипнотизирующим воздействием: ничто, казалось, не могло от них ускользнуть. Регистрационная книга, лежащая между Жаном и мамашей Брабант, исполняла роль некоего центра тяжести, вокруг которого вращался их разговор. Словно бы мамаша Брабант хотела подкрепить свои слова таким весомым во всех смыслах аргументом.

Мысленно Жан удивлялся, чем вызвана такая услужливость. Должно быть, тут сыграли свою роль какие-то факторы, о которых он мог только догадываться: его собственный добропорядочный вид, его интерес к Марселине Ферро, об уходе которой хозяйка заведения сожалела, хотя вполне понимала стремление молодой женщины к респектабельности, что в ее глазах было печальной необходимостью и, должно быть, напоминало ей собственное прошлое, которое она всячески пыталась забыть. «Обе мои дочери учатся в пансионе при монастыре Уазо, в Отей», — как бы вскользь упомянула она. Еще через несколько лет Жаклина Брабант собиралась продать заведение и окончательно предать забвению воспоминания о прошлом, заменив их вымышленными, более… нейтральными.

Кухарка, орудующая здесь же, у плиты, закатав рукава, была настолько же мощной, насколько хозяйка — тонкой и хрупкой. На плите, судя по запаху, готовились луковый суп и почки в белом вине. К запахам этих кушаний примешивался сладкий аромат пирожных из духовки. Иногда, ненадолго прекращая помешивать в медных кастрюлях деревянной ложкой, кухарка принималась чистить апельсины, которые потом, разделив на дольки, складывала в маленькие изящные стеклянные салатницы с резным узором. Она так умело срезала с фруктов кожуру, что та завивалась тонким серпантином, ни разу не оборвавшись, и наконец сползала в общую кучу кожуры, высящуюся на столе и похожую на клубок спящих оранжевых змей. В стоящей рядом корзине лежали яйца цвета сиенской глины. Груда моркови и разноцветных стручков перца — красных, желтых и зеленых — дополняла натюрморт. На полках над эмалированными раковинами тянулись батареи кастрюль на фоне бордово-кремовых плиток. На буфете выстроились десятка два бутылок бургундского. Этажерку занимали многочисленные баночки с приправами, названия которых были написаны на наклейках.

Жаклина Брабант слегка насмешливо взглянула на Жана, который восхищенно разглядывал все это изобилие, в том числе изобилие красок.

— Да, всю эту публику нужно хорошо кормить и поить — любовные схватки разжигают аппетит. К тому же это входит в стоимость обслуживания.

Жан не смог бы с уверенностью сказать, чего больше в этих словах — презрения или усталости. Руки хозяйки лежали на раскрытой книге — изящные руки с тонкими пальцами и накрашенными кармином ногтями. На пальцах не было ни колец, ни перстней. Книга содержала учетные записи обо всех девушках, работающих и прежде работавших здесь. Достаточно было бы городским властям изъять ее у владелицы, и та была бы вынуждена закрыть заведение. Сейчас хозяйка искала страницу, где были указаны сведения о Марселине Ферро — единственной девушке, не поменявшей свое имя при поступлении на работу. Попутно она воспользовалась случаем, чтобы продемонстрировать Жану фотографии всех остальных, поодиночке или небольшими группами, как будто он был одним из клиентов, хотя у него никогда не было ни склонности к развлечениям такого рода, ни средств для этого.

Все это время кухарка резала картофель, ломтики которого, перед тем как положить на противень для последующего запекания, обваливала в смеси тертого сыра и сухарей. Очевидно, она давно привыкла одна справляться со всеми блюдами, которые подавали в заведении с вечера до утра. Она, не останавливаясь, переходила от одной работы к другой — видимо, последовательность была продумана заранее. При этом она не обращала ни малейшего внимания на то, о чем говорила хозяйка с молодым медиком.

Регистрационные книги вроде этой имелись во всех подобных заведениях, и власти, как правило, их не трогали — только если случался какой-нибудь особенно громкий скандал. Жан подумал, что, возможно, именно страх перед скандалом и побуждает мамашу Брабант быть такой любезной. Скандал, так или иначе затронувший дом терпимости, сделал бы его непопулярным в среде посетителей. И визит медика сразу вслед за визитом полицейского не мог не встревожить хозяйку. Конечно, ее деятельность сама по себе была рискованной, но сейчас степень риска грозила стать непомерно высокой. Поэтому лучше было проявить готовность к сотрудничеству с представителями власти. Даже если врач не был особо важной персоной, захлопывать дверь у него перед носом все же не следовало.

Марселина появилась в заведении мамаши Брабант 18 июня и ушла семнадцать месяцев спустя, 13 января нынешнего года. Жан записал эти даты — они еще могли пригодиться. На хозяйку заведения она произвела такое же яркое впечатление, как на него самого, хотя и по совершенно другим причинам. В ее манере держаться постоянно чередовались высокомерие и какое-то глухое беспокойство. Первое было результатом ее неотразимого воздействия на мужчин, из-за которого ее цена была очень высока, второе — признаком глубоко запрятанной болезни, которой суждено было когда-нибудь полностью ею завладеть, как предсказывала хозяйка. Из-за этого тайного изъяна, который она носила в себе, ей давались всевозможные поблажки, прощались капризы и мелкие шалости и даже отказы некоторым клиентам. Из-за этого Жаклина Брабант опекала ее, как мать опекает ребенка, неизлечимо больного или обреченного вскоре умереть. Она не сказала об этом Жану напрямую, но дала понять достаточно четко.

Рассказ сопровождался равномерным постукиванием, доносившимся со стороны разделочного стола: кухарка нарезала кружочками стручки перца. У Жана снова появилось ощущение, что он находится в кухне старинного замка, где готовится пиршественное угощение для множества приглашенных гостей.

Он также отметил, что Жаклина Брабант — прирожденная соблазнительница, далеко не худшая в собственном цветнике, выглядящая очень эффектно, несмотря на скромный макияж и простое черное платье с длинными рукавами, закрывающее ее тело от запястий до щиколоток и, тем не менее, привлекающее больше внимания, чем откровенные дезабилье в ее салоне.

Итак, Марселины Ферро здесь больше не было, но оставалось множество других работниц, с которыми Жан знакомился заочно, по регистрационной книге — с их фальшивыми именами («творческими псевдонимами», как называла это мамаша Брабант) и краткими физиологическими описаниями, — очевидно, чтобы облегчить работу медицинским службам, полиции нравов и прочим представителям власти. После каждого осмотра, проводившегося раз в две недели, также делалась итоговая запись. Так, он узнал, что у Кармен Андалузской (на самом деле, скорее всего, приехавшей из Тулузы, Сета или Монпелье) несколько недель назад была обнаружена сифилитическая сыпь, из-за чего ее отправили на лечение в Сен-Лазар, а некая Ольга («моя рыженькая», ласково назвала ее хозяйка) пребывает на шестом месяце беременности, но, несмотря на это, продолжает работать. О каждой сообщалось нечто оригинальное, и Жан отметил, что работницы нарочно подобраны с учетом самых разнообразных вкусов клиентов: спектр национальностей и темпераментов был весьма широк. Левантийка, фламандка, анемичная девушка из парижского предместья, больше похожая на мальчика… пылкая, веселая, циничная…

Иногда одна из них торопливо заходила в кухню, и Жан невольно пытался угадать, кто это, исходя из описаний в книге и комментариев мамаши Брабант. Она брала бутылку шампанского из ведерка со льдом, корзину с фруктами или блюдо с жареной курицей — поскольку клиент был в праздничном настроении, хотел выпить или проголодался. И все они — алжирка, фламандка, мальчикоподобная или, наоборот, с роскошными формами — наверняка спрашивали себя, что это за тип, которого мамаша Брабант обхаживает уже так долго: ведь несмотря на общий добропорядочный вид, он совсем не выглядел важной птицей.

Из окошечка висевших над дверью настенных часов, сделанных в виде швейцарского шале, выпрыгнула кукушка и прокуковала одиннадцать раз. Из дальних комнат донесся какой-то шум, заглушённый расстоянием, отделявшим их от кухни.

Жан понял, что не имеет права больше задерживать хозяйку — она не могла надолго оставить своих подопечных без присмотра. Ее ждала работа на благо двух юных учениц монастырского пансиона, воспитанных и благополучных, которые впоследствии будут притворяться, что не знают, каким потом и кровью далось их матери восхождение по социальной лестнице. Однако он не мог уйти, не получив ни одного ответа на мучившие его вопросы. Но с чего начать? Кукушка вроде бы недвусмысленно дала понять, что ему нужно убираться…

О чем он еще не спрашивал?.. Например, о типе по фамилии Фланель (если это фамилия), который ни разу не появился здесь после создания «живой картины»…

— Любопытные вкусы у некоторых ваших клиентов, — небрежно сказал он, — они удовлетворяются лишь созданием «живых картин» с участием ваших девушек, без каких-либо иных способов… ублажения.

Но хозяйка ответила лишь коротким смешком.

— Просят привести Вотана в черную комнату!

Жан обернулся. На пороге стояла улыбающаяся рыжеволосая женщина. Сразу бросалось в глаза, что она беременна — срок был как минимум шесть месяцев, прикинул Жан.

За спиной у него послышался слабый звон. Жан снова обернулся и в изумлении взглянул на огромного датского дога, голова которого возвышалась над столешницей. Волоча за собой тонкую цепь, он направился к двери. Женщина у порога была, скорее всего, Ольга.

— А кто сейчас в черной комнате? — спросила Жаклина Брабант.

— Ирис, — ответила Ольга после некоторого колебания.

— Ах вот как?..

На лице ее отразилось удивление, буквально на долю секунды, но этого было достаточно, чтобы пробудить любопытство Жана, которое она любезно удовлетворила, сказав:

— Я много раз слышала, как она клянется всеми богами, что никогда больше не будет совокупляться с псом… Марселина никогда не занималась такими вещами, считала их слишком унизительными, — добавила она, заметив немое изумление Жана.

Он побледнел.

— Я думаю, вы догадались, зачем в нашем заведении нужен дог, — продолжала мамаша Брабант, по-прежнему держа руки перед собой на открытой книге.

Жан застыл на месте, не в силах произнести ни слова.

— Извращенные склонности очень разнообразны… А теперь, боюсь, нам нужно закругляться… Я вас провожу?..

Она встала — стройная, изящная, соблазнительная, в облегающем черном платье. Жан взглянул ей в лицо — удлиненное, костистое, с выступающими скулами, безупречно очерченными губами и холодными, жадными, пустыми глазами. Если ее дочери похожи на нее, они должны сильно выделяться на фоне остальных монастырских воспитанниц…

— Разве что вы захотите воспользоваться нашими услугами, — добавила она. — Это была бы большая честь для нас.

Жан предпочел сделать вид, что не расслышал этого неожиданного предложения. Он кивнул на прощание кухарке, которая вряд ли заметила его жест, полностью поглощенная своими делами, и, в последний раз машинально взглянув на клеенчатую скатерть, подумал, что ему даже не предложили выпить.

В коридоре они столкнулись с блондинкой, торопившейся в кухню. Она нарочно постаралась задеть Жана, на мгновение тесно прижавшись к нему, и он почувствовал исходящий от нее аромат лилий. Несколько секунд спустя она вышла из кухни с бутылкой шампанского и, проходя мимо, вскользь положила ему руку на плечо, словно прося посторониться. И снова этот запах лилий…

Потом она открыла дверь справа и быстро проскользнула в нее, но Жан успел заметить происходящее внутри: женщина с матово-бледной кожей усаживалась на имитатор фаллоса, который мужчина держал обеими руками. На мгновение Жан закрыл глаза. В другой комнате, сплошь затянутой черной тканью, на которой четко выделялись обнаженные тела, женщина, стоящая на четвереньках, нарочито изгибалась и делала страстные гримасы, совокупляясь с датским догом перед клиентом, который смотрел на них как завороженный.

Все — ради счастливого будущего дочек мамаши Брабант…

Из широко распахнутых дверей большой гостиной, расположенных прямо напротив входа, доносились смех, пение, громкие восклицания. Жан подхватил сумку, оставленную у двери. Мамаша Брабант смотрела на него со слегка ироничной улыбкой. И однако в ее пустых глазах сквозило и кое-что другое. Она и Жан выбрали совершенно противоположные пути, и какая-то часть души этой женщины стремилась к той самоотреченности, которую она ощущала в молодом медике.

Однако она больше его не удерживала.

— Все веселятся, все щебечут… Но не думайте, что так просто выносить все это изо дня в день…

Жан что-то пробормотал сочувственным тоном.

— Представляете, — добавила она уже более непринужденно, открывая ему дверь, — есть два постоянных клиента, которые приходят только ради Иветты, чернокожей мартиниканки. Так вот, два дня назад она исчезла. За все четыре года, что она здесь, такое случилось впервые. Ума не приложу, что мне теперь делать.

— Эта она позировала вместе с Марселиной Ферро для «живой картины»? — с трудом выговаривая слова, спросил Жан.

— Да… Что с вами?

Поскольку Жан не в силах был ничего ответить, Жаклина Брабант наконец слегка подтолкнула его к выходу. Оказавшись на улице, он с жадностью вдохнул прохладный ночной воздух.

— Доктор Корбель?

Жан вздрогнул. Он едва успел сделать несколько шагов по тротуару, полностью оглушенный тем, что только что узнал. Исчезновение мартиниканки не могло быть не чем иным, как похищением. Это был еще один удар. И вот теперь этот неожиданный оклик… Жан узнал голос, поскольку слышал его совсем недавно. Он обернулся.

Три человека, стоявших полукругом, пристально смотрели на него. Самый высокий стоял в центре — инспектор Нозю. Когда Жан невольно сделал шаг назад, один из спутников инспектора шагнул вперед и вбок, словно собираясь отрезать доктору любой путь к отступлению. В полумраке улицы, едва освещенной редкими фонарями, Жан разглядел суровую холодную улыбку на лице инспектора.

— Попрошу вас следовать за нами.

— Но… — Жана охватила паника. — Что вам от меня нужно?

Инспектор жестом остановил своих подручных, уже готовых броситься на медика с обеих сторон.

— В этом нет необходимости, — небрежно бросил он. Потом, обращаясь к Жану, сказал: — Мы все вам объясним в камере предварительного заключения при сыскной полиции.