Прошло четыре дня после «экскурсии» в загородный особняк Люсьена Фавра, но по-прежнему не было никаких известий о Сибилле. Особняк буквально перевернули вверх дном, так же как хозяйственные постройки и дом в Париже, где заодно подвергли допросу всю прислугу, но никто не сообщил ничего примечательного. Люсьен Фавр и его подручный Клод Лакомб — и, как сообщила экономка, молочный брат; это была единственная ценная информация — воздвигли непроницаемую преграду между своей преступной деятельностью и своим общественным статусом.

Сын кормилицы, товарищ по детским играм, привыкший с детства подчиняться наследнику громадного состояния, Клод, повзрослев, стал компаньоном Люсьена в других делах, о которых страшно было даже помыслить. Дамский угодник. Душитель…

Газеты уже все до одной писали об этом деле. Тротуар перед парижским особняком Люсьена Фавра осаждали разгневанные толпы. Родители, чьи дети пропали без вести, пытались возложить ответственность за это на покойного миллионера. Многие язвительно отзывались о его крупных пожертвованиях на сиротский приют — согласно общему мнению, он собирался построить питомник для своих будущих моделей.

Эти новости достигли и Нелли Фавр, несмотря на то что Жерар и доктор Бланш пытались всеми возможными средствами ее от этого огородить, понимая, что подобный шок для их пациентки может оказаться роковым. Эхо громкого скандала докатилось и до такого изолированного убежища, каким была клиника. Сказал ли об этом Нелли кто-то из пациентов или из персонала, втайне наслаждаясь возможностью взволновать ее и посмотреть, какой будет реакция? Как бы то ни было, несчастная впала в глубокую меланхолию, из которой психиатры отчаялись ее вывести. Но, по крайней мере, такое состояние позволяло ей забыть о слишком сильной боли.

Нелли Фавр, благодаря которой удалось выйти на преступника и которая, узнав об этом, окончательно утратила рассудок… Нелли Фавр, которая с самого начала была в курсе всего — и в то же время сама была началом всего…

Инспектор Нозю не стал выдавать Жана, уничтожившего часть улик, но тому было уже все равно. Его покинул страх, ему безразличны были скандалы. Он уже все потерял. Первое время он еще надеялся, что Клода Лакомба схватят и тот сообщит, где находится Сибилла, но теперь утратил и эту надежду. Он больше не верил, что Сибиллу найдут живой или даже мертвой. Принимая пациентов, он чувствовал себя никчемным шарлатаном.

Сил у него хватило лишь на то, чтобы избавить Обскуру от погребения в общей могиле, которое ей предстояло, и обеспечить ей приличные похороны. Миньона была слишком слаба, чтобы встать с постели, и он шел за гробом один. Мамаша Брабант, хотя и предупрежденная, не появилась. Должно быть, у нее было много других забот — разумеется, все ради будущего двух своих дочерей.

Рабочие опрокидывали рюмку за рюмкой возле стойки бара. Его собственный бокал был пуст. На пороге заведения появилась женщина, осмотрелась, пересекла зал. Разглядев ее, Жан попытался встать, но снова тяжело рухнул на банкетку. Ему казалось, что он уже где-то видел эту женщину, но не мог вспомнить, кто она. Женщина среднего возраста, бледная, осунувшаяся. Явно усталая. В светло-рыжих волосах была заметна преждевременная седина. Она нерешительно оглядывалась по сторонам. Затем направилась к нему. Может быть, это одна из его бывших пациенток?

— Доктор Корбель?

Он моргнул.

— Я Шарлотта Мопен. Вы принимали у меня роды…

— Какие-то проблемы с вашим ребенком?

Она покачала головой.

— Нет… то есть… Анж… — выдохнула она, по-прежнему стоя перед ним и нерешительно переминаясь с ноги на ногу.

Теперь Жан вспомнил. Он поднялся и надел котелок, лежавший на столе.

— Ему не стало лучше? — глухо спросил он.

— Он задыхается…

— Идемте.

Жан положил деньги на стойку бара и поспешил за матерью Анжа.

— Не будем терять времени. Расскажете мне все по дороге.

Он осмотрел мальчика по возвращении в Париж. Выписав необходимые лекарства, он с тех пор не навещал его, поскольку мысли его были заняты похоронами Обскуры, допросами в полиции, страхом никогда больше не увидеть Сибиллу и ежедневными визитами пациентов.

Рядом с ним торопливо шла мадам Мопен, стараясь не отставать. Задыхаясь от быстрой ходьбы, она рассказывала о течении болезни. Голос ее был прерывистым и хриплым от напряжения, она как будто выкашливала фразы. Дыхание становилось шумным и свистящим. Время от времени слишком резкое движение или громкая фраза вызывали у нее удушье. Лицо ее все сильнее бледнело, на лбу выступил пот. Все это были признаки, предшествующие полному физическому истощению.

Она была охвачена страхом. Потеряв старшую дочь, она боялась теперь лишиться и сына. По щекам ее текли слезы, но она даже не пыталась их стереть.

Теперь Жан знал уже достаточно. Он еще ускорил шаги, так что мадам Мопен сильно отстала. Но он не нуждался в ее помощи, чтобы найти дорогу. Мимо ворот Лувра он прошел быстрым шагом, почти бегом. Он пересек Сену, не видя ее, и углубился в улицу Святых Отцов, прижимая медицинскую сумку к груди, чтобы ни за что не задевала по дороге, мешая ходьбе. Теперь оставалось идти еще минут десять. Он знал, что медлить нельзя. На бульваре Сен-Жермен он еще ускорил шаги. Кровь стучала у него в висках. Прохожие, которые не расступались перед ним слишком быстро, рисковали оказаться сбитыми с ног.

На Драконьей улице он немного замедлил шаг — нужно было отдышаться. Когда он поднялся наверх, коридор был пуст. Он помнил, что ему нужна пятая дверь слева. Крепко сжимая сумку в правой руке, он приблизился. Сердце у него лихорадочно колотилось — он слишком хорошо знал, что его ждет. Дойдя до двери, он постучал. Послышался скрип отодвигаемого стула, дверь отворилась, и на пороге появилась смущенная рыжеволосая девочка. Жан вошел, и она вернулась на прежнее место, возле шкафа с провизией.

Анж лежал на небольшой кровати, которой раньше здесь не было. Жан приблизился, пододвинул себе стул и сел, поставив сумку на пол. Наполовину прикрытые глаза Анжа слезились, на шее вздулись вены. Он с трудом дышал. Лицо его осунулось. Казалось, вся жизненная сила покинула мальчика.

Жан взял его за запястье. Пульс Анжа был слабым и лихорадочным — почти сто двадцать ударов в минуту. Жан чуть сильнее сжал его руку и назвал по имени. Не дождавшись никакой реакции, он ущипнул его за мочку уха. Анж открыл глаза и, кажется, узнал его: на губах мальчика показалась слабая улыбка. Он хотел что-то сказать, но голос его был почти не слышен. Жан осторожно просунул руку ему за спину, приподнял и, убрав подушку, прислонил его к спинке кровати. Потом попросил широко открыть рот. Ребенок повиновался.

Мутно-белая, словно оплывший воск, дифтеритная пленка начиналась от миндалин и закрывала мягкое нёбо, облегая нёбный язычок, как перчатка облегает пальцы. Жан ощупал железки на шее ребенка под нижней челюстью. Сомнений не оставалось: круп. Все симптомы были налицо.

Уже в который раз он столкнулся со знакомой ситуацией: болезнь настолько запущена, что уже бесполезно звать врача… По невежеству, по небрежности… Или из-за страха побеспокоить чужого человека. Все время одна и та же история — запущенная болезнь, вызванная стыдом на нее пожаловаться.

Асфиксия нарастала. Ребенок уже агонизировал. Не было времени ни на прижигания нитратом серебра, ни даже на трахеотомию, для которой он, впрочем, и не располагал никакими необходимыми инструментами. У него не было даже специально зонда для интубации гортани. Оставалось одно-единственное средство…

Среди прочих медиков, умерших от дифтерита, которым они заразились, спасая пациентов, он вспомнил доктора Зеленку, который несколько лет назад ценой своей жизни спас жизнь заболевшего малыша. Ребенка, которого он даже не знал, тогда как его, Жана Корбеля, после недавних событий связывали с Анжем нерушимые узы вечной признательности. И теперь Анж задыхался у него на глазах. Жан вздрогнул. Но ничего больше не оставалось…

Доктор Корбель попытался оценить суть и последствия своего поступка — увы, они были фатальны. Он вновь подумал о Сибилле. Но разве не потеряны все шансы ее найти? Этот вопрос был последним поводом к отступлению. Однако Клод Лакомб сбежал, Люсьен Фавр тоже, хотя его бегство было обставлено в несколько своеобразной манере. И скорее всего, Сибиллу кто-то из них забрал с собой. Сибилла, мертвое тело которой он со страхом ожидал увидеть на дне осушенного пруда перед особняком, похожим на замок и одновременно на сталелитейный завод. В течение нескольких секунд перед ним промелькнули все недавние трагические события, начиная с появления Обскуры в его кабинете. Гибель Фавра привела к гибели и всей его чудовищной вселенной, в которой находилась и Сибилла. Ее смерть была неизбежна…

В это мгновение у него в голове промелькнула мысль о том, как хорошо сейчас было бы вернуться назад или хотя бы сохранить последнюю надежду… но перед глазами у него был задыхающийся Анж, грудь которого судорожно вздымалась, и при этом под кожей отчетливо проступали ребра.

Еще одно воспоминание всплыло в его памяти, словно напоминая об ответственности: рука Анжа ищет его руку и сжимает ее, когда они выходят из морга после опознания его сестры, Полины… Вслед за этим пришло второе: Анж и сам хотел стать медиком…

Жан обернулся. Сестра Анжа качала колыбельку с младенцем и тихо напевала. Ощутив на себе его взгляд, она выпрямилась и в свою очередь тревожно взглянула на него.

— Сейчас тебе лучше выйти, — мягко сказал он, склоняясь над Анжем.

Когда она исполнила просьбу, он обеими руками разжал челюсти ребенка, прижался ртом к его рту и вдохнул изо всех сил. По прошествии нескольких секунд, которые показались ему вечностью, он выпрямился и перевел дыхание.

Затем, снова широко раскрыв рот Анжа, он заглянул внутрь. Теперь дифтеритная пленка выглядела уже иначе — она была не такой гладкой, по ней словно прошла рябь, как по гладкой поверхности озера от внезапного порыва ветра. Значит, он сделал все как нужно… Больше не размышляя, он снова плотно прижался ртом ко рту Анжа и сделал резкий сильный вдох. Ребенок, возможно, отбивался бы, но у него уже не было сил.

Собрав всю энергию, которая у него еще оставалась — энергию отчаяния, — он пытался вырвать ребенка из когтей смерти, принося ей в жертву себя, чтобы наконец воссоединиться с Сибиллой.