Сегодня я чуть не умер.

Прошедший год… можно было назвать «Годом Длинных Ножей». По крайней мере, так его называли в приватных беседах. Публично же его называли просто Временем Великой Лояльности.

С тех пор, как его назначили премьер-министром, Дурла, казалось, сделался вездесущим. Гехане настал конец. Он отправил солдат в это самое неприглядное место на Приме Центавра с приказом вычистить район от всех нежелательных элементов. Ведь они там, в конце концов, плели заговоры против нынешнего порядка. К тому же они, естественно, завидовали тем, у кого было все…. а не тем, у кого ничего не было.

Естественно, в высших слоях общества этот план получил всеобщее одобрение.

А потом Дурла взялся за сами высшие слои.

О, конечно же, он извел не всех. Только тех, кто не клялся ему в вечной преданности. Тех же, кто, на его взгляд, мог впоследствии пригодиться, он отобрал заранее. А те, кто был в состоянии купить звание преданного сторонника Дурлы, быстренько подсуетились.

Но были и другие — те, кто служил еще до меня, — гордые, достойные, успевшие немало совершить, люди, которым были не по душе методы Дурлы. Те, кто смел противоречить ему, кто имел собственное мнение и не боялся его высказывать. Те, кто наблюдали за тем, как сторонники Дурлы, мало помалу, отгрызали кусочки власти, пока все ключевые посты не оказались в их руках, и, тогда, наконец, решили, что больше не могут молчать.

Лицемерные глупцы.

Они с радостью молчали бы и дальше, если бы были уверены, что Дурла оставит их в покое. Но в один прекрасный день они осознали, что находятся в опасности, и только тогда они начали точить клинки…. хотя Дурла уже давно обрубил им руки.

Понимаете, ему было мало власти, как таковой. Он хотел властвовать над сердцами и мыслями, над душой самой Примы Центавра. И методично уничтожал тех, кто мог ему противостоять.

А сегодня он добрался до меня.

Я сидел в тронном зале. Рядом со мной была Сенна. Мы разговаривали, уже не в первый раз, о поиске для нее подходящего мужа. Я беспокоился, что не смогу вечно защищать ее.

— Но я не нуждаюсь в вашей защите, Ваше Высочество. Я уже взрослая женщина и сама могу позаботиться о себе, — говорила она. Юношеская хвастливость. Как забавно слушать эти слова. Как же мало она знает о жизни. Но тут, внезапно, распахнулась дверь, и вошел самодовольный и самоуверенный премьер-министр Дурла. За ним следовала небольшая группка его приспешников.

— Чем обязан такой честью? — спокойно спросил я.

Он сразу перешел к делу.

— Некоторые сомневаются в вашей преданности Приме Центавра, Ваше Высочество.

— Я в ней не сомневаюсь, — ответил я. Сенна нерешительно переводила взгляд с меня на Дурлу и обратно.

— Очень важно, чтобы народ Примы Центавра знал, что императору можно всецело доверять. Что император не находится под контролем врагов родины.

— Абсолютно с этим согласен, — сказал я.

— Мне хочется опровергнуть эти обвинения, Ваше Высочество.

— Неужели? Отлично.

Без колебаний я повернулся и поманил к себе ближайшего гвардейца. Он подошел ко мне с выражением неприкрытого смущения на лице.

— Дай мне свой кинжал, — сказал я, указав на церемониальный клинок, висевший у него на поясе.

Гвардеец молча посмотрел на Дурлу. Дурла, явно тоже слегка смущенный, тем не менее, молча кивнул. Даже моему личному гвардейцу требовалось получить подтверждение, прежде чем выполнить мой приказ. Одного этого достаточно, чтобы понять, в каком мире мы живем.

Наконец, гвардеец вручил мне кинжал, и я проверил его лезвие.

— Скажите мне, Дурла, — мягко произнес я, — вы верите в Великого Создателя?

— Конечно.

— Хорошо, — тут я внезапно схватил руку Дурлы и вложил в нее рукоять кинжала. Прежде чем до Дурлы дошло, что я хочу предпринять, я приставил клинок к своему горлу и закрыл глаза. — Тогда пусть Великий Создатель решит, насколько я предан Приме Центавра, и направит вашу руку.

Я стоял и ждал.

Понимаете, я знал кое-что.

Дурла — трус.

Ему нравилось рисоваться. Нравилось хорохориться. Он предпочитал загребать жар чужими руками, и руководить из-за кулис, в то время как другие страдали от его действий. Но ему вовсе не нравилось марать свои собственные руки. Никогда.

Он надеялся на то, что я стану кричать или возражать, что я испугаюсь или выйду из себя, в общем, дам ему хоть какой-то повод. Но вместо этого я отдал себя в руки Великого Создателя… и Дурлы.

Ему хотелось показать всем присутствующим здесь, насколько я слаб. Что я начну пресмыкаться перед своим подданным. Но я обратился напрямую к Всевышнему. А Дурлу поставил в положение всего лишь исполнителя его воли.

Как я и подозревал, Великий Создатель был слишком занят другими делами, чтобы обращать внимание на столь незначительное происшествие.

Дурла опустил клинок и с невероятным для него смирением в голосе произнес:

— Полагаю… нам стоит обсудить это позже, Ваше Высочество.

— Всегда к вашим услугам, премьер-министр, — ответил я, низко поклонившись. После чего Дурла и его прихвостни очистили тронный зал.

Сенна с облегчением вздохнула.

— Я думала… — начала было она, но я жестом приказал ей замолчать.

— Не думай, — сказал ей я. — От и до плохая игра.

Недавно я обнародовал свой первый за несколько месяцев важный эдикт: я закрыл наш мир для инопланетного посещения. Любого представителя инопланетной расы, обнаруженного на Центавре ждало тюремное заключение, или того хуже.

Формально я сделал это для того, чтобы показать нашу силу, открыто продемонстрировать, что Прима Центавра официально отвернулась от остальной галактики, подчеркнуть для всех, что мы желаем оставаться в гордом одиночестве.

На самом деле, я сделал это больше ради блага самих инопланетян. Тем самым я оградил их от тех неприятностей, с которыми им бы пришлось столкнуться, вздумай они посетить нашу планету, ошибочно полагая, что имеют дело с цивилизованным обществом.

Сейчас уже вечер. Я сижу один, наедине со своими занятиями, своими мыслями… или наедине с собой настолько, насколько мне позволено. Сегодня выдался удивительно теплый денек, но я почему-то ощущаю в воздухе какую-то прохладу. Обладай я богатым воображением, то сказал бы, что это задули ветры войны.

Но у меня не столь богатое воображение. Моя реальность настолько тесно переплетается с безумием, что никакая воображаемая картина и близко не встанет.

Тени удлиняются, они тянутся ко мне. И этой ночью я покорно отдамся им…

…но, возможно, ненадолго.