Впервые он встретился с ней случайно.

Он давно уже заплутал в нескончаемом подвальном лабиринте — мантикоры, казалось, это почуяли и стали подбираться ближе. Он уже ощущал их горькое, едкое зловоние, слышал гортанное кулдыканье, которым те переговаривались между собой. Сверху, через равномерные промежутки, падали разрезанные решетками лучи света. Не останавливаясь, человек обернулся и увидел, что мантикоры разделились на группы и двумя цепочками двигаются вдоль стен в рассеянном свете солнца, попадавшем в подземелье. До него доносились шепчущие, скользящие, торопливые звуки… скрежет когтей о камень… клик-клик-клик…

Мантикоры ненавидят солнце.

Он спешил.

Но быстрее идти было нельзя — мантикоры пока не решались броситься на него. Благоговейный трепет перед человеком (равно как и ненависть к нему их инстинктивные свойства) еще удерживал тварей от действий. Он шел, не прибавляя шага, — так, как ходил обычно по улицам Неаполя, среди которых бывали и потемней, чем эта, другие же были ничуть ее не шире, не говоря уже о том, что там, наверху, сыскалось бы множество ничуть не менее опасных.

За ним, на постоянном отдалении, следовали мантикоры. Обликом они напоминали гигантских обрюзгших ласок, обросших космами рыжевато-желтой, похожей на козлиную, шерсти. Выпученные глаза тварей блестели в полумраке, и в них читался ум — конечно, далекий от человеческого, но заведомо превосходящий звериный. Гривы, похожие на брыжи из свалявшихся перьев, обрамляли лица, которые можно увидеть только в ночных кошмарах: почти человеческие, но уменьшенные и извращенно вытянутые — носы сделались плоскими, глаза превратились в щелочки, рот занимал всю нижнюю часть лица, но был совершенно безгубым.

Человек взглянул наверх, но, чтобы не привлекать внимания преследователей, не поднимая головы, — одними глазами. Кто бы ни соорудил эти подземелья, тоннели, отводящие дождевую воду к берегу моря — Титаны или греки, карфагеняне или древние жители страны, этруски или кто угодно (если бы это было вообще известно, то Клеменс бы ему сказал, но он сказал лишь то, что тоннелей следует избегать — поэтому-то его тут сейчас и не было), но они предусмотрели и ходы наверх. Когда бы он сумел найти одну из таких лестниц, смог бы ее открыть до того, как твари бросятся на него, да если еще и верхний выход окажется открытым…

Он знал многие такие выходы. Чтобы открыть некоторые из них, потребовалась бы целая неделя — столь крепко их замуровали кирпичом и цементом, наложив поверх знак Митры Инвиктуса или иного служебного божества. Другие выходы охранялись тяжелыми дверями, разумеется запертыми, но ключи от них сохранились, а замочные скважины регулярно смазывались маслом — такие выходы использовали люди, иной раз предпочитающие быстро попасть в нужное им место, не привлекая ничьего внимания. А еще должны быть ходы, людям неизвестные… по крайней мере такие, которые ими не охраняются…

Должен существовать хотя бы тот проход, через который пришли мантикоры, — точно так же, как пришли столетие назад, чтобы похитить ребенка. Об этом на смертном одре рассказала его мать, и этот рассказ сделался уже легендой. Впрочем, несмотря на весь ужас произошедшего, в эту легенду можно и поверить. Но почему мантикоры не убили ребенка, а держали его у себя целых сорок лет? И почему потом отпустили на свободу? Никто не задумался об этом — кроме одного человека.

И сколь мало людей — кроме обремененной тайной семьи «ребенка» — знали, что этот «ребенок» прожил потом (хотя они и уверяли себя, что он умер) лет на сто больше, чем ему было положено, оставайся он обыкновенным человеком. Но сколько лет он мог бы прожить еще? Что было ему известно? Что за тайны умерли вместе с ним? Где находится сокровищница его знания? И что правдоподобнее предположения, что находится она именно тут, где-то внутри этого тусклого и смрадного лабиринта?

Впереди из почвы вытекала струйка воды, и в этом колене лабиринта было сыро и слякотно, а стены поросли мхом. Собственно, было и сухое место, точнее — два, с каждой стороны лужи. Человек предпочел обойти ее слева. Где-то в стороне неожиданно залаяла собака, и звуки за спиной моментально смолкли. На мгновение воцарилась тишина. Собака залаяла снова, тявкнула еще раз и еще. Наконец замолкла — словно ей приказали замолчать или бросили в нее камень.

Сверху виднелась очередная решетка. Увы, выбраться через нее невозможно — если только кто-нибудь сверху ее не откроет и не кинет вниз веревку. В луче света медленно плавали пылинки, и тут они внезапно дернулись в сторону — мантикоры ринулись вперед с пронзительным визгом, быть может ответом на все их предыдущее вопросительное кулдыканье. Нет, они еще не нападали, но лишь торопливо догоняли его вдоль правой стены, намереваясь, по-видимому, взять в клещи. Исходя из того, что он знал о мантикорах (а знал он немного), человек понял — они не повели бы себя так, когда бы впереди не было чего-то неожиданного и, очевидно, весьма удобного для атаки на него.

Вновь залаяла собака. Та же или другая? Нет, собак было две, одна спереди, другая — позади, но обе — невидимые и находились они где-то в тоннеле.

Мантикоры замерли, а человек бросился бежать.

Да, так оно и есть! Из стены коридора выступил гигантский, отбрасывающий длинную тень выступ скалы. Коридор отходил вправо, чтобы скалу обогнуть, и шириной здесь был лишь вполовину прежнего. Собственно, сам проход тут образовывала трещина в скальном основании почвы. Да, лучшего места для нападения мантикоры избрать не могли.

Увидев его бегущим, твари принялись завывать и кудахтать, но вновь залаяли собаки, раздался человеческий голос, потом еще один и еще. Человек ощутил, что преследователями овладела нерешительность.

Собаки заходились в лае — несомненно, они почуяли острый и едкий запах мантикор. Тут послышался звук металла, царапающего по металлу, резкий щелчок, и слева хлынул поток света. Человека позвали, и он мигом взлетел по сырым невысоким ступеням.

Едва он оказался внутри, дверь за ним закрылась, лязгнул засов, и оставшиеся ни с чем дьявольские твари взвыли, в пронзительном вое избывая разочарование и ярость.

— А остальные? И где собаки? — весьма требовательно осведомился седобородый — тот, что впустил человека внутрь.

— Я один. Никаких собак не было.

Место, куда он попал, чем-то походило на грот. Из скальной стены выступали деревянные скамьи.

— Но я слышал, — настаивал седобородый. Лицо его было узким и осторожным. Собаки залаяли снова, послышались мужские голоса. Взгляд седобородого метнулся по направлению звуков, но тут же вновь уперся в лицо вошедшему.

— Вы это слышали? — осведомился тот, разглядывая дверь, на которой было изображено неизвестное ему божество, похожее на Трасианского Всадника, но в женском обличье. На голове женщины был какой-то невиданный убор. Что касается дел насущных, то дверь выглядела весьма надежной, а гигантские болты намертво прикрепили косяк к скале.

— Мерзкие твари, — бормотал седобородый. — Почему дож не отправит вооруженных людей с факелами сюда и не очистит от них всю эту клоаку? Раз и навсегда! Говорят, у мантикор здесь столько ходов и нор, что гора изъедена ими, словно старый сыр, в этом все дело?

— Видимо, да, — ответил человек и сделал шаг от двери.

Но его спаситель преградил ему путь.

— А это правда, что за ними нельзя идти следом? Что тогда многие пропадают навечно, не находя обратной дороги?

— Да, это в самом деле так. Я благодарен вам, — сказал тот, что был моложе, и попытался обойти седобородого.

— Но почему тогда вы оказались здесь? — Рука легла на локоть и сжала его.

— По глупости.

Они взглянули друг на друга. Рука сдавила локоть еще сильнее, а затем отпустила.

— Нет… вы — не глупец. И я тоже не глупец. Так что… — Откуда-то донесся короткий и чудный звук, похожий на голос какой-то неизвестной птицы. Седобородый переместил свою руку за спину человека и легонько подтолкнул его вперед.

— Пойдемте повидаемся с нею.

Два лестничных марша вывели их на поверхность, и они оказались в саду, слишком громадном, чтобы тот мог найти себе место в городе. Неподалеку стоял гигантский дуб, оплетенный лозами винограда, в нему вела кипарисовая аллея. Чуть поодаль цвел миндаль, и его благоухание разливалось по воздуху. Снова раздался странный звук.

— Я иду, госпожа, — сказал седобородый. — Мы идем. Я спросил у него: во имя Посейдона, повелителя морских валов, ответьте, что вы делали в этой дьявольской клоаке? Как вы там очутились? А он ответил: по глупости. И…

— Помолчи, Туллио! — резко оборвала его женщина.

Лицо Туллио расцвело такой широкой улыбкой, будто он услышал комплимент. Повернувшись к гостю, он кивнул, словно приглашая его разделить удовольствие. Впрочем, дойдя до дуба, он вполне успокоился и поклонился крайне почтительно.

Сидевшая в тени дуба женщина выглядела теперь, пожалуй, даже милей, чем в дни своего девичества. Вряд ли в ее жизни было время, когда ее можно было счесть просто красивой, и несомненно, что никогда ее не считали всего лишь хорошенькой. За ее спиной, на невысоком холме, виднелась просторная вилла, позади ее кресла стояли слуги, другие — расположились на земле, подле ее ног. Но все равно она держалась так, словно пребывала в полном одиночестве. На ее коленях лежала золотая свистулька, сверкавшая на солнце подобно ее золотистым волосам.

— Вы ушиблись? — озабоченно осведомилась она, в голосе, впрочем, слышалось скорее смущение, чем любопытство. — Что случилось? Кто вы такой?

— Я не ушибся, госпожа. — Гость поклонился. — Я заблудился, меня преследовали, попытались напасть. Я спасся, благодаря вашему слуге. Зовут меня — Вергилий.

Он почувствовал дуновение ветра и не удивился, когда крупная ирландская борзая, до того тыкавшаяся носом в руки хозяйки, насторожилась и, чуть рявкнув, поднялась на ноги. Вергилий издал короткий горловой звук, и собака успокоилась, но шерсть на ней продолжала топорщиться.

— С вашего позволения, госпожа, я побыл бы у вас недолго, — произнес Вергилий. — Переждал бы. Ветер доносит сюда запах этих тварей.

— Да, такое иногда случается, — отчужденно кивнула хозяйка. — Так бывает, когда воздух покоен и душен. В дни, предшествующие землетрясениям, или когда начинает сердиться Везувий. Острый запах, острый и крепкий. Такие мерзкие твари, и все же… все же они чувствуют красоту, вам не кажется? Они ищут изумруды и прочие редкие камни, добывают их, складывают из них целые горы — чтобы только любоваться их красотой. Мне доводилось слышать об этом.

— И господин Вергилий тоже об этом слышал, уверяю вас, — захихикал Туллио. Впрочем, улыбались лишь его губы, но не глаза. — Готов ручаться именно потому он, похоже, и заблудился в лабиринте. Не правда ли, сударь?

Вергилий промолчал.

— Туллио… — с явным неодобрением произнесла хозяйка, — лучше предложи человеку подкрепить силы. Нет, нет, Туллио, именно ты.

Щеки Туллио по обе стороны от узкой бороды зарделись. Пожав плечами и столь же демонстративно улыбнувшись, он взял поднос из рук молчаливого слуги и передал его Вергилию, а девушка-служанка, было поднявшаяся на ноги, снова села у ног госпожи. На подносе были хлеб, вино, блюдечко с маслом, тарелочка с медом, мягкий сыр, минога, нарезанная ломтиками. Вергилий благодарно поклонился, наполнил бокал и принялся за еду.

— Но где остальные? — спросила хозяйка. — Мы слышали их голоса… нам казалось…

Вергилий прожевал, запил глотком вина. Воздух в тени гигантского дуба был прохладен. В его голове толкалось множество вопросов, но он был готов подождать, пока отыщутся ответы. Гость чуть приподнял голову. Внезапно с верхушки ближайшего миндального дерева прозвучал мужской голос. Все обернулись туда. Но там не оказалось никого, хотя голос и продолжал звучать. И тут с самой верхушки дуба залаяла собака.

— Я поняла, — кивнула хозяйка. — В таких вещах, я немного смыслю. Это не просто шарлатанство. Теперь я поняла, — продолжила она, поигрывая золотой свистулькой, — вы — тот самый Вергилий.

Гость поклонился.

На него глядели глубоко посаженные фиалковые глаза. Хозяйка прищелкнула своими белыми, с просвечивающими синими жилками пальцами — так, что простое колечко зацепилось за колечко с печаткой.

— Маг, — выдохнула она, — вы можете сделать мне зерцало?

— Нет, госпожа, — ответил гость, чуть помедлив.

— Вы меня поняли? — Она хлопнула в ладоши от досады. — Я говорю о зерцале из девственной бронзы, что изготавливается по правилам Великой Науки, в которой вы достигли высочайшего искусства?!

Ветер стих. Молоденькая служанка, сидевшая на траве возле кресла госпожи и державшая в руках пяльцы с длинной иглой, продетой сквозь недоконченную вышивку (изображавшую странную птичку сижант, сидящую на кучке хвороста), безучастно поглядела на Вергилия карими глазами.

— Я понял вас, госпожа. Да, теоретически я могу изготовить зерцало. Но на деле, при нынешнем положении вещей, это невозможно.

В отчаянии хозяйка сделала резкий жест руками, складки мантии чуть разошлись и открыли взгляду несколько дюймов каймы. Словно внезапная вспышка осветила угол, дотоле темный, — теперь у Вергилия был ключ к отгадке. Но улучшить его настроение это не могло — лучше и так было некуда.

— Надеюсь, госпожа, — произнес он спокойно, — мой отказ не будет воспринят вами как отсутствие доброй воли с моей стороны.

Отчаяние на ее лице мгновенно сменилось румянцем.

— Нет, — пробормотала она, — нет, нет… к тому же — вы ели мой хлеб… пили мое вино…

Снова что-то шевельнулось в его уме.

— И не только здесь, — добавил он вполголоса.

— Что?

Он подошел ближе и заговорил так тихо, что услышать его могла только она: «Я, изнывающий от жажды, пью воды памяти, пью из цимбал, ем из ладоней…»

Она, вспоминая, вздрогнула, лицо ее озарилось. «В тот раз ты видел, и как ночью всходит солнце, — тихо и медленно произнесла она. — И Элевсийские мистерии. Мы с тобой — брат и сестра, но мы…» Она посмотрела по сторонам, протянула ему свою тонкую руку, и он помог ей подняться.

— Не здесь.

Они вышли из тени дуба и, миновав миндальные деревья, по кипарисовой аллее направились в дом. Руку Вергилия она не отпускала, держалась за нее, пока они не пришли в комнату, стены которой были обшиты тускло блестящим деревом; пахло здесь мускусом и мастикой из пчелиного воска, на стенах во множестве висели гобелены, изображающие грифонов и дракона, вся комната была в золоте и пурпуре, алых и малиновых тонах. Хозяйка села на кушетку, и, повинуясь ее жесту, Вергилий присел на мягкую крашеную овечью шерсть подле нее.

— Теперь мы одни, — промолвила она, коснувшись холодными пальцами его щеки. — Я стану говорить с вами не как человек одного положения с человеком иного, но — как мистагог с мистагогом. Мне хотелось бы разговаривать вовсе без слов, без речи… но только с помощью неизреченных тайн мистических существ, крылатых колесниц, слуг-драконов, брачного схода Прозерпины под землю, с помощью страстного желания отыскать свою дочь, посредством всех иных святынь, которые аттические посвященные скрывают пологом тайны.

— Да.

Голос ее был так тих, что она и в самом деле говорила словно без слов и без речи.

— Я ведь тоже мать, — выдохнула она. — И у меня есть дочь, и, подобно Церере, я не знаю, где она теперь. Церера узнала все от Гелиоса, ярчайшего, бессмертного и непобедимого Солнца. А я узнала бы от зерцала как солнце круглого. А если мне придется искать ее в темных закоулках ада — с факелом в руке или в кромешной темноте, то, ради дочери, я готова и на это, и пусть сам ад трепещет.

— Но вы не знаете о сложностях работы, — возразил он. — Если допустить даже, что зерцало действительно можно сделать, то займет это не меньше года. А потратить целый год на это я не могу. Дело, приведшее меня сюда, потребует меня и завтра, и в следующие дни, а есть ведь и иные дела давно уже откладываемые. И исполнить их мне необходимо, и я не могу, госпожа, не могу, не могу — несмотря на все святые узы, связующие нас… И даже ради самой Тайны… Хотя я бы желал помочь вам.

Но теперь, после этих слов Вергилия, на ее лице не было видно ни смущения, ни отчаяния. Фиалковые глаза оставались спокойными и, казалось, светились тусклым огнем, вызванным вовсе не его ответом, но какими-то иными, более глубокими чувствами.

— Но есть ведь и другие Тайны, скрытые за этой, — произнесла она почти шепотом. — Вы были… — Она назвала одно имя, потом другое, затем — еще одно.

— Да, — ответил он, и его голос перешел в шепот. — Да, да… — Он понимал то, что и она понимает, — его ответ был и подтверждением ее слов, и согласием. Он обнял ее и коснулся ее губ своими.

— Пойдем, жених мой, отпразднуем нашу свадьбу, — сказала она через мгновение, и слова ее не были даже шепотом, но лишь дыханием.

Комната, только что выглядевшая мрачной, теперь, казалось, заполняется светом, постоянно меняющим свои цвета, — между розовым заката, какого никогда не бывает на земле, и розовым рассвета, какой никогда не увидишь над морем. Цвет начал чуть рябить, пульсировать, медленно, медленно… в размеренном порядке, оставаясь постоянным в своих постоянных переменах. Корнелия лежала рядом с ним, он знал об этом, и это знание казалось ему самым существенным в сравнении с любым иным. Корнелия была в его объятиях и, не смущаясь от несовмещения и раздвоения, он глядел на то, как Корнелия возвышается над ним на своем троне, нагая, обернувшись к нему в профиль, милая, серьезная, спокойная, торжественная и прекрасная. Бедра и грудь ее были подобны бедрам и груди ни разу не рожавшей женщины; волны розового света мягко опадали к ее ногам, разбивались в пыль и окутывали подножие ее трона; хрустальные сферы двух Миров вращались от движений ее протянутой руки. Вергилий смотрел на нее, видел ее и знал, что она — Царица Мира. Все вокруг оставалось неизменным, постоянно меняясь: он видел ее служанкой в зеленых лесах севера, с волосами, заплетенными в косу и невыразимо древней улыбкой, блуждающей на ее устах; она играла на загадочных музыкальных инструментах, и эта музыка звучала странно и щемяще обворожительно; он видел ее юной и он видел ее старой, он видел ее женщиной и видел ее мужчиной и — любил ее в любом обличий. На любом из наречий и языков он произносил одни и те же слова: «Все лишь Корнелия, отныне и навсегда… навсегда… навсегда…» Всякое касание и любое движение было наслаждением, наслаждением, все было наслаждением…

Так сильный порыв ветра обрушивает с дерева плод — созревший, сладкий и сочный; так ветер колышет нивы осенью, наполняя слух шумом и сердце ожиданием урожая; так ветер — буйный и неистовый — гонит корабль стрелой к горизонту…

И потом, как последняя отчаянная вспышка огня в сердце, все кончается. Все кончилось, и не осталось ничего, только холод и тьма.

— Где это?! — закричал Вергилий от боли и отчаяния. — Ведьма! Колдунья! Верни мне это!

Корнелия не отвечала и не шевелилась. Он глядел, как медленно, очень медленно она раскрывает свои ладони и резко схлопывает их снова — с улыбкой победительницы на устах, почти невольной. Он успел увидеть между ее ладоней собственное уменьшенное подобие, беловатое, как слоновая кость, мертвенно-бледное и покорное, бледное — будто даже дух цвета покинул его навсегда. Прозрачный, просто контур, тень, осколок…

— Верни мне это! — выдохнул он истошно. И почувствовал, что она только сильнее сжала ладони и сошла с него, бессильно лежащего под ее нагим телом. Она сошла с него легко, до Вергилия донесся звук ее босых шагов; у двери она остановилась и долго, ровно вглядывалась в него. И ушла. А в комнате появился Туллио.

— Вставай, — сказал он. — Вставай, Вергилий маг. Отправляйся в свой дом и приступай к изготовлению зерцала, девственного зерцала. Ты все тот же маг, что и прежде…

— Ты ошибаешься, — ответил Вергилий мрачно. — И было совершенно необязательно…

— Что ж, даже если я и ошибаюсь и ты действительно не тот маг, что прежде, поскольку перестал быть прежним мужчиной, то — это твои сложности, а не наши. Но если ты получаешь задания, неподвластные тебе и твоему волшебству, то пусть именно это станет для тебя источником желания их исполнить. Поэтому тебе не уклониться от работы, которую ты получил от нас. И не пытайся меня переубедить, это задание — именно такое. Как вы называете то, что взяла у тебя госпожа и что теперь держу в руках я? — продолжил Туллио. — Это не Ка, это не Ба, и не… впрочем, какая разница. У меня есть сама вещь, и зачем мне знать ее имя. Я знаю, что это — одна из твоих душ, и мне этого вполне хватает. Без нее ты только часть мужчины, и без нее ты навсегда останешься лишь частью и никогда не познаешь более женскую плоть. Сделай работу, и я возвращу ее тебе. Откажешься или не сумеешь — я уничтожу это. Станешь медлить — накажу. Будешь зря терять время… Но, — сказал он совершенно бесстрастно и уверенно, — не думаю, что ты будешь зря терять время. Нет, нет, мой маг. Не думаю, что ты будешь терять его зря.