1

Во вторник утром на Кромвель-роуд, когда все садились в автобус до аэропорта, я заметил Канлифа – он наблюдал за мной из своей машины, стоящей у противоположного тротуара. И чтобы с утра немного пощекотать ему нервы, я уронил путеводитель. Это была чистейшая бравада – на самом деле без этого путеводителя я чувствовал себя до ужаса хрупким, бескостным, бестелесным.

Человек, стоявший за мной, поднял его и подал мне, а я поблагодарил, сам удивляясь, что еще не бьюсь в истерике. В путеводителе – теперь это казалось мне до жути ясным – заключалась тайна моей миссии. Когда я вернусь обратно, под его форзацем будет спрятана формула для Павелки. Накануне Канлиф с мерзкой дотошностью растолковывал мне эту операцию. Что я должен повсюду таскать с собой этот путеводитель. И выпустить его из рук только один раз, на заводе Павелки – должен «забыть» его на столе, в кабинете управляющего. А перед тем как уйти, спохватиться.

– Вот и все, что вам положено знать, – сказал Канлиф напоследок. – Можно без преувеличения сказать, что это самый простой план на свете. Нет ничего естественней – вы не расстаетесь с «Норстрандом», потому что это новейший путеводитель по Чехословакии. Вы и сами увидите, насколько он незаменим. Прага – прекрасный город, со множеством памятников. Успокойтесь. Получайте удовольствие. Жаль только, что вам известно про этот – клочок бумаги.

Мне тоже было очень жаль.

Я влез в автобус, и скоро он тронулся, а я выглянул – проверить, там ли еще Канлиф. Его машина стояла на том же месте. Я обрадовался. Половину прошлой ночи я не спал и все думал, что бы такое сделать, чтобы избежать этой поездки. Например, можно разыграть в аэропорту приступ эпилепсии. Или запереться в туалете и сидеть там до самого отлета.

Эпилептического приступа в аэропорту я из себя выжать не смог, я заперся в кабинке и сидел там дольше, чем это необходимо с человеческой или технической точки зрения. Но когда я оттуда вышел, группа все еще была на месте. А через минуту или две громкоговоритель оглушительно объявил посадку, и я оглянуться не успел, как нас помчало по взлетной дорожке.

Через четыре часа я был в Праге.

 

2

Когда ты покидаешь город в шестилетнем возрасте, а потом возвращаешься туда через восемнадцать лет, с тобой происходит нечто волшебное. Улицы, памятники, шпили церквей – все начинает всплывать в памяти с такой ясностью, как во сне; ты вдруг вспоминаешь, что было за ближайшим углом, и когда видишь, что так оно и есть, испытываешь чувство, близкое к озарению.

Все это было для меня полнейшей неожиданностью и, несмотря на ужас, обуявший меня при спуске с трапа самолета и при прохождении паспортного и таможенного контроля, в гостиницу «Словенская» я прибыл в состоянии невероятного, хотя и зыбкого восторга.

Гостиница «Словенская» расположена на Вацлавской площади, в трех кварталах от Вацлавске Намести. Несмотря на свое название, никакая это не площадь, а широкий и шумный проспект. В одном его конце расположено серое викторианское здание музея, окруженное садом. А в другом, пересекая его, как верхняя палочка буквы Т, идут центральные деловые улицы: слева – улица Народного Труда, справа – Прикоп.

Я стоял возле отеля и озирался вокруг, вспоминая и узнавая. Освещенный жарким солнцем город выглядел очень оживленным – многолюдные тротуары, одновагонные трамвайчики, снующие взад-вперед по булыжной мостовой, В дальнем конце улицы стоял Святой Вацлав на сверкающем железном коне – любимый герой моего детства. Даже сам отель, казалось, был мне знаком, и через минуту я понял почему. Когда-то это называлось «Вартские», мама любила пить здесь чай; а теперь его окна с крупными переплетами были распахнуты на знойную мостовую.

Я широко улыбался, вспоминая плюшевый полумрак кафе, шуршанье газет, тяжелые бархатные шторы, пожилых дам, вытирающих платочками губы. Невероятно, что я снова здесь!

Но, войдя туда, я не увидел никаких старых дам. Здесь кишмя кишели какие-то люди в рубахах с расстегнутыми воротничками и сандалиях. За стойкой работала дама с прямым пробором, очень похожая на Булку, – склонившись над своим гроссбухом, она что-то напряженно изучала. Я подождал с минуту и потом сказал по-английски:

– Тут для меня забронирован номер.

Она остро на меня взглянула и быстро перебрала стопку карточек.

– Пан Вистлер Николас?

– Совершенно верно.

– Тут для вас письмо. Ваш номер готов. 140-й, – сказала она по-чешски служащему, который взялся за мой чемодан.

Я забрал письмо и последовал за служащим в лифт. Это был маленький согнутый старикашка с огромным кадыком, торчащим из рубашки без ворота. Он глядел на меня с интересом, улыбался и качал головой.

– Пан уже бывал в Праге? – спросил он меня по-чешски.

– Очень давно.

– Тут многое изменилось, – сказал он и вежливо кашлянул в ладошку. – Когда-то у нас здесь бывало много бизнесменов. Теперь уж не то.

– Да, конечно, теперь другие времена.

Он снова кашлянул.

– Но Прага все та же. Красавица. Могу поспорить, что таких красивых городов вы еще не видывали.

Но я его не слушал. Я изучал конверт, и когда мы вышли в коридор, наконец-то рассмотрел маленькую печать: ГОСУДАРСТВЕННОЕ УПРАВЛЕНИЕ СТЕКОЛЬНОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТЬЮ.

Судя по всему, это была моя программа. У меня тут же схватило живот, и я поначалу даже не смог оценить великолепие 140-го номера…

Тем не менее, когда служащий поставил на пол мою сумку и, улыбаясь, удалился, я встал посредине комнаты и огляделся. Номер, бесспорно, был замечательный. Все здесь было выдержано в золотых и зеленых тонах. В алькове стояла большая кровать, окруженная пологом. К номеру примыкала ванная комната с душевой кабинкой. Были здесь и удобные кресла, и шезлонг, и письменный стол. Двойные французские окна открывались на широкий балкон. Канлиф устроил мне достойный прием.

Я уселся в шезлонг и вскрыл конверт. Там была брошюрка и письмо на двух страницах. Под письмом стояла подпись: А.В. СВОБОДА, генеральный директор Управления стекольной промышленностью, и гласило оно следующее:

Глубокоуважаемый пан Вистлер!

Для нас большая честь приветствовать Вас в Праге. Посылаю Вам брошюру, содержащую информацию о нашей стекольной промышленности, а также программу Вашего визита. Программа, как Вы можете заметить, краткая, но достаточно насыщенная. Было бы желательно, чтобы Вы по приезде связались с нижеподписавшимся и сообщили, какие изменения Вам бы хотелось в нее внести.

Позвольте мне, глубокоуважаемый пан Вистлер…

Вторая страница, озаглавленная: ВИЗИТ Н. ВИСТЛЕРА, ПРЕДСТАВИТЕЛЯ ФИРМЫ «БОГЕМСКОЕ СТЕКЛО И БИЖУТЕРИЯ», гласила:

Среда. 10.00 – Встреча с Л.В. Свободой в Гос. Управлении стекольной промышленностью (Уезд 23).

Обед в выставочном зале (Вацлавская площадь, 48).

Послеобеденное время – Встреча с начальниками отделов – С.Н. Черниным, П. Штейном, Б.Р. Вла-чеком и совместный осмотр их отделов.

Четверг. 10.00 – Автомобильная экскурсия на Запотоцкий стекольный завод (Кралово, 15 км). Весь день. Обед на заводе.

Пятница. 10.00 – Автомобильная экскурсия на Цебликскии стекольный завод (Цеблик, 23 км). Весь день. Обед на заводе.

Суббота – Свободный день. Повторные встречи и визиты по мере необходимости.

Как точно выразился Л.В. Свобода, кратко и насыщенно…

Поездка на бывший завод Павелки была назначена на четверг. Из чего следовало, что формулу я заполучу через двое суток. А также, что потом придется еще двое суток таскать с собой эту чертову формулу. Если только я, по совету Канлифа, не сокращу свое пребывание здесь.

Сперва я просмотрел программу очень бегло. А потом закурил сигарету и, попытавшись унять дрожь в руках, снова все перечитал. Дело не в том, что, уехав сразу же после визита на завод Павелки, я вызову подозрение; тем более, что они сами предложили посетить только два стекольных завода. А суббота и так не занята.

Я глубоко вдохнул дым, размышляя. Еще в самолете мне пришла в голову мысль, что вполне возможна какая-то неувязка, которую Канлиф учесть не мог. По плану я должен был забыть этот путеводитель «Норстранд». Предполагалось, что некто его заберет. А потом я, мол, получу его назад. Прекрасно. Ну а что, если какой-нибудь псих помешает мне его «забыть»? Или же по какой-то причине его не вернут? Хорошо хоть остается день для «повторных визитов».

Канлиф сказал, что для туриста естественно всю дорогу таскать путеводитель особой. Если я сразу принесу его туда, на завод, а потом буду повсюду носить с собой, может, это и сойдет. В конце концов, лучше всего оставить все как есть. Ведь, наверно Л.В. Свобода проинструктирован по этому поводу. Видимо, стоит заказать себе билет на воскресенье.

Положив программу на стол, я заметил, что «Норстранд» все еще у меня в руках. Я не расставался с ним целый день, и он уже стал липким от пота, который с меня так и лил. Я подумал, что, пожалуй, стоит сперва принять душ и выпить бутылочку пива. И пошел к телефону – заказывать пиво. А потом минут десять стоял под душем. Будто смывал с себя все дурное, а не только грязь после долгой дороги.

Когда я наконец выплыл оттуда, совершенно чистый и расслабленный, жалюзи на балконе были приспущены и номер был погружен в зеленоватый полумрак. На столе меня ждал поднос с пивом. А я и не слышал, что сюда кто-то входил.

Я захватил пиво на балкон и стал его попивать, глядя вниз, на Вацлавске Намести. Везде кишел народ. К кафе-автомату на жарком солнцепеке тянулся хвост. По улице сновали трамвайчики. Слева вдали сверкал Вацлав, а на другом конце, там, где эта улица пересекалась с Приколом, над всеми парил гигантский портрет Ленина с надписью: РУКИ КАЖДОГО, УМ КАЖДОГО – НА ДЕЛО СОЦИАЛИЗМА!

Я вдруг почувствовал, как же далеко отсюда до Лондона – до Хрюна и «Принцессы Мэй»…

На улице и в саду возле музея заколыхались деревья, и через минуту навес над моей головой затрепыхался под пробежавшим легким ветерком. Я допил свое пиво, закурил сигарету и пошел звонить Свободе.

 

3

В тот вечер я взял на прогулку «Норстранд». Перед этим слегка покапал дождь, но Вацлавске Намести была такой же многолюдной и раскаленной. Горели фонари, звякали трамвайчики. Возле Прокопа я пересек булыжную мостовую и направился в старый город; и вдруг вспомнил, так ясно, будто это было вчера, как именно этим путем ходил за ручку со своей мамой.

С тех пор как я отсюда уехал, у меня уже не было настоящего дома, не было чувства защищенности.

Все здесь тесно срослось с моим детством, и, пока я шел в этой удивительной, волнующей тишине, губы мои то и дело расплывались в безотчетной улыбке.

Я обогнул темный массив Каролинума и через Староместскую площадь направился к спящему в ночи чудному древнему Клементинуму. Потом перешел по украшенному каменными фигурами Карлову мосту через поблескивающие воды Влтавы и по крутой Мостецкой двинулся к расположенным на холмах дворцам Града: Чернинскому и Лоретте, Шварценбергскому и высоким Градчанам.

Я шел по узким средневековым улочкам, слышал нестройное пение и шум голосов из освещенных кабачков и невольно улыбался. Ясно, что таких ночных картин я никогда прежде не видел, но сейчас это словно было частью моего существа, и ноги сами несли меня вперед.

В Граде было значительно прохладнее. Внизу, сквозь кроны деревьев, сияла огнями Прага. Я стоял и смотрел, припоминая эти башни и эти запахи, места, где я когда-то играл, и был всем этим удивительно растроган. Потом я снова спустился вниз и по мосту Сметаны, соединяющему три острова, пересек Влтаву.

От Влтавы доносились звуки танцевальной музыки, и я узнал сияющую огнями каменную башню кафе «Мэнс». Когда-то я приходил сюда со своими родителями – пил чай, а потом нырял с настланных у берега длинных деревянных мостков.

Перед этим я думал заглянуть на Прикоп – посмотреть на тот самый офис, о котором говорила маменька, где лифт с золотыми воротцами, но вдруг почувствовал, что устал и заблудился. По набережной прохаживался мент в смешных сапогах и широких погонах. А когда он со мной поравнялся, я увидел, что лицо у него юное, мальчишеское, немного деревянное, как у всех славян. Он сказал, что Вацлавске Намести направо, и вот я уже снова шел по широкой, ярко освещенной улице, и ощущение у меня было какое-то странное. Вокруг кишела все та же толпа, но она была гуще и живее, чем в Лондоне. Распахнутые воротнички, открытые лица – другая порода людей. Они сплошной рекой текли по улице, и были их миллионы. А в конце улицы возвышался чудовищный портрет Ленина, теперь еще и освещенный. РУКИ КАЖДОГО, УМ КАЖДОГО – НА ДЕЛО СОЦИАЛИЗМА!

Я чувствовал себя абсолютно придавленным этими тяжеловесными «руками и умами». Город моего детства куда-то исчез. Затих внизу, под их мощными сандалиями.

Мне жутко хотелось выпить, но холл буквально кишел ими – открытые воротнички, открытые лица – все как один… И, махнув рукой, я пошел наверх.

По коридору слонялся дежурный – откормленный субъект в опрятном костюме. С ним мне уже доводилось встречаться. Увидев меня, он остановился и стал ждать. У него были черные напомаженные волосы, синий подбородок и златозубая улыбка.

– Выходили подышать свежим воздухом, пане?

– Да.

– Стало попрохладнее. Думаю, идет гроза. Я у вас в номере прикрыл ставни, а окна оставил открытыми.

– Спасибо.

Чувствовалось, что ему охота потрепаться, он загадочно улыбался и все потирал свои пухлые белые руки.

– Надолго собираетесь задержаться?

– Думаю, до конца недели, не больше;

– Надеюсь, вы успешно завершите свои дела. Нам очень хочется, чтобы сюда возвратились деловые люди.

– По-моему, у вас и так яблоку упасть негде.

Он поежился и грустно сказал:

– Это все делегации. Совсем другое дело. Не то, что в старые времена.

– Времена меняются, ничего не поделаешь.

Я чувствовал, что повторяюсь, что устал и мне худо в этом душном коридоре. Я вставил ключ в замок.

– Может, вам что-нибудь нужно, – тоскливо спросил он, – кружечку пивка, например?

Мне хотелось одного – рухнуть в постель.

– Ну что ж, – сказал он, сверкнув золотым зубом, – если я вам понадоблюсь, то мое имя Джозеф.

– Хорошо. Спокойной ночи, Джозеф.

– Спокойной ночи, пане.

 

4

На следующий день к шести часам все мои страхи рассеялись как дым. Свобода и его свита – Чернин, Штейн и Влачек были типичными технарями, разве что слишком зацикленными на своих прениях. Сам Свобода, милейший старикан с глазами спаниеля и усами Микояна, напоминал мне отца, а это уже совсем неплохо. Пока я работал у Хрюна, я нахватался некоторых понятий о стекольном деле, но этого, конечно, было недостаточно для того, чтобы выступать в роли молодого специалиста по импорту-экспорту. Поэтому любые крохи знаний, приходившие мне на ум, были просто благом. Пока он хрипло заказывал по телефону чай, я усердно рылся в памяти, откапывая имена старых вассалов, некогда служивших на заводе. И действительно, припомнил одного или двух.

Потом мы снова пили чай в выставочном зале и долго обедали, произнося бесконечные тосты за мир и деловые контакты, так что к середине дня я уже был почти что в коматозном состоянии – на лице застыло внимание, а рука скрючилась от неустанного писания в блокноте. Этот самый блокнот был теперь наполовину исчеркан всякой бессмыслицей по поводу сроков поставки и товарооборота, при этом я все время так усердно кивал головой, что потом, наконец-то вынырнув на солнечный свет, почувствовал, как она у меня раскалывается.

Ко мне приставили крупную молодую особу, судя по всему, редкой одаренности, которая почти весь день возила меня с места на место; и теперь, выйдя на улицу, я вдруг с легкой нервозностью заметил, что она все еще здесь. В том, что она из породы «рук и умов», сомнений не было. Она была мощная, загорелая. В белой юбке и с собранными в пучок волосами. У нее была потрясающая грудь. И могучие, но стройные ноги. Она изучала английский и старательно на мне тренировалась.

Увидев меня, она высунулась из машины:

– Вам сегодня еще нужно куда-нибудь ехать?

– Нет, спасибо. Пойду прямо в отель.

– A-a… A я вас дожидалась.

– Прошу прощения. Я не знал.

– Ничего. А завтра вам машина понадобится?

– Завтра я еду в Краловск. Меня снова повезете вы?

– Нет. Для дальних поездок есть другая служба;

– Ну что ж, – протянул я, раскачиваясь на раскаленном от солнца, людном тротуаре. – Может, пропустим по рюмочке?

Это было уместное предложение, если учесть, что сия могучая особа целый день прела в машине. Но прозвучало оно неуверенно и без всякого энтузиазма.

– О, благодарю вас! – сверкнула она зубами. – С удовольствием.

– Отлично. Зайдем в отель?

Она шла рядом, мощная и торжественная, и не говорила ни слова. А у меня дико трещала голова.

В мельтешении открытых воротничков мы отыскали место, и она села, с интересом оглядываясь вокруг.

– Сама-то я не часто сюда попадаю. Здесь ужасно дорого.

– Да, конечно. По делам бизнеса ездят с деньгами.

– Понятно. И часто вы ездите?

– Случается.

– Наверно, работа торгового представителя очень интересная, да?

– Да, очень. Что вы пьете?

– Чай, если можно. Я бы и сама мечтала о такой работе.

– А.

Ее грудь была прямо на уровне моих глаз. Я отвел взгляд и несколько взвинченно произнес:

– У вас очень красивый загар. Были в отпуске?

– Да. Работала на ферме.

– Интересно?

– Очень. Это, наверно, интересно – путешествовать по разным местам?

– Конечно. Например, Прага очень интересный город.

– Вам действительно нравится Прага?

– Здесь очень забавно.

– Лично я ее ненавижу!

Все это время я мысленно умолял ее заткнуться, хлебать свой чай и не трогать торговых представителей. Но это странное заявление вынудило меня взглянуть на нее с интересом. У нее было скуластое лицо, серые миндалевидные глаза, прямой нос и никакого макияжа. Блузка на ней была в облипочку, и колоссальные груди распирали ее, как бомбы. Я вдруг подумал, что ей точно не больше двадцати.

– За что ж вы так невзлюбили Прагу?

– Да ну, здесь такая скучища! И люди скучные. Жуткая серятина!

– А где бы вам хотелось жить?

– Да где угодно. В Лондоне, в Париже. В Нью-Йорке. Даже в Вене, – уныло сказала она. – В Вене тоже есть рок-н-ролл.

Это заявление, сделанное столь неподходящим персонажем, прозвучало так нелепо, что я просто глаза вытаращил.

– Вы любите рок-н-ролл?

– Не только рок-н-ролл, вообще все.

Голос у нее упал, и она смущенно отвела взгляд. Головную боль как рукой сняло. Я стал думать, не следует ли куда-нибудь пригласить эту великаншу.

– Вы не поужинаете со мной? – спросил я не очень уверенно.

– Ой, замечательно! – снова сверкнула она зубами. – Я с удовольствием! Благодарю вас.

– Ну хорошо, значит, договорились.

– Но лучше бы не здесь. Давайте встретимся где-нибудь в другом месте.

– Скажите, где.

– Вы погребок «Славия» знаете? Это на углу Народного Труда, у Влтавы.

– Заметано. Погребок «Славия», завтра в полседьмого. Мое имя вам известно. А вас как зовут?

– Власта. Власта Семенова, – сказала она и встала. Я смотрел, как она выходит, и испытывал какое-то смутное и тревожащее предчувствие. Она была штучка, это точно.

В лифте, по пути наверх, я вдруг вспомнил, что меня ждет завтра, внутри что-то екнуло, и меня как парализовало. Про это я совсем забыл… Я вошел в номер, швырнул «Норстранд» на стол и бросился в шезлонг. Все время, с самого приезда, я старался в это не вникать, но теперь заставил себя мысленно проработать все в деталях. Это было как дурной сон. До того ли мне сейчас, чтобы прогуливать куда-то могучих дев! Знать бы, смогу ли я сам прогуляться завтра вечером. Я представлял себе все жуткие неувязки, которые непременно возникнут.

Потом провалился в какую-то мутную дрему на грани бреда и, проснувшись, увидел, что в номере уже темно. Я подумал, что здесь, наверно, кто-то побывал, и с минуту лежал в страхе, вслушиваясь. Но до меня доносилось лишь хлопанье ставней. За окном лил дождь. Я встал, зажег свет и взглянул на часы.

Стрелки показывали без четверти десять. Во рту было кисло. Я принял душ и спустился поужинать, но когда мне принесли еду, есть не смог и снова вернулся к себе в номер, испытывая тошноту от дурных предчувствий. Спал я плохо.

 

5

На следующее утро все дурные предчувствия были при мне. Завтрак я есть не стал, только выпил две чашки кофе, и, пока машина въезжала в ворота Запотоцкого стекольного завода, успел выкурить три сигареты.

Вез меня Влачек, маленький юркий тип с редеющими волосами и маниакальной любовью к статистике. Пока мы ехали, он все пятнадцать километров без продыху нудил про какие-то показатели. И потом, уже выйдя из машины, продолжал бубнить все про то же.

– Естественно, я обрисовал все лишь в общих чертах, – говорил он, когда мы входили в кабинет. – Пан Галушка, наш директор, расскажет вам обо всем гораздо подробнее. Пан Галушка – блестящий работник Истинный зодчий нашей плановой индустрии. Хоть, может, и не самый легкий человек на свете… – добавил он с неуверенной улыбочкой.

Я поглядел на него с тоской.

Пан Галушка ожидал нас в своем кабинете, и, когда мы входили, я думал, что меня прямо сейчас вырвет, на этом самом месте.

Письменный стол, на котором мне предстояло по-тихому забыть свой «Норстранд», был одним из самых громадных, какие я видел в жизни. На нем не было ничего, кроме пепельницы и календаря.

От этого стола отделился Галушка и двинулся к нам, протягивая руки. Был он худой, с маленькими разнокалиберными глазками и очень странной кривой ухмылочкой.

– Добрый день, пан Вистлер, – сказал он.

Я оцепенело пожал ему руку.

– Пан Вистлер специально приехал из Англии, чтобы посетить Запотоцкий завод, – сказал Влачек, чарующе улыбаясь. – Я ему немножко рассказал о том, чем вы занимаетесь, но, разумеется, лишь в общих чертах.

Галушка все еще держал мою руку, но глядел крайне настороженно. И вдруг обнажил ряд кривых почерневших зубов:

– Мы очень польщены! Значит, вы там, в Англии, еще не позабыли наши изделия, а, пан Вистлер?

– Отнюдь, – ответил я, облизнув губы, – они там очень популярны.

Он наконец-то отпустил мою руку:

– Рад слышать. Садитесь, Влачек, садитесь. Паи Вистлер, присаживайтесь сюда, пожалуйста.

Началась тягомотина с усаживанием и раздачей сигарет, которыми Галушка стал обносить нас по кругу, и тогда я без всяких предисловий плюхнул «Норстранд» на стол. И с ледяным ужасом уставился на него.

– Так вот, – сказал Галушка, – хочу вас заверить, и пусть пан Влачек меня поправит, если я ошибаюсь… хочу вас заверить, что стекло, которое мы выпускаем, такого же прекрасного качества, что и раньше.

– Это уж точно, – сказал мне Влачек, прикрывая ладошкой рот и гримасничая. – Но зазнаться мы им не дадим! И еще поглядим, – залыбился он, обращаясь к Галушке, – выполнят ли они годовой план!

– Так значит, вам, в Праге, недостаточно того, что мы так повысили производительность труда?

– Для начала это неплохо, – отвечал Влачек, подмигивая мне и вставляя в мундштук новую сигарету. – Повышение производительности труда на двести тридцать процентов за четыре года – безусловно неплохое начало.

Такая же точно веселая перебранка по поводу процентов и производительности труда была и вчера – видимо, у них такая манера ведения переговоров. Но Влачек уж слишком нажимал на то, что все это якобы шутка. Галушка размяк и сидел, улыбаясь своими разнокалиберными глазками и странным ртом. На нем был легкий серый костюм, сандалии и темно-синяя нейлоновая рубашка, застегнутая на все пуговицы, но без галстука. Вероятно, так у них одеваются ответственные работники. На Свободе вчера тоже были сандалии и рубашка без галстука, хотя он, как мне показалось, испытывал от этого неловкость. Его свита была одета куда более формально.

Галушка разглядывал меня очень внимательно.

– Как бы то ни было, Павелков завод меняется исключительно к лучшему. Иногда я вспоминаю, что когда-то он так назывался. Я много лет проработал со стариной Павелкой и очень сомневаюсь, что он узнал бы теперь свой завод. Мы очень разрослись за эти годы. Конечно, такое могло бы произойти и в его времена, поставь он во главу угла интересы производства.

– Судя по рассказам, он был хороший хозяин и передовой фабрикант, – разминая в пальцах сигарету, как-то смущенно сказал Влачек.

– А как же, прямо отец родной! – тут же отпарировал Галушка.

Разговор явно приобретал нехороший оборот, и я перепугался до смерти. Мне вовсе не хотелось обсуждать Павелку. Я старался только не глядеть на «Норстранд». В голову вдруг закралось страшное подозрение, что Галушка все знает и играет со мной в кошки-мышки.

– Я только хотел подчеркнуть, пан Вистлер, что нам для нормальной работы Павелкова завода никакой Павелка не нужен. Многие из тех, что работали тогда, работают и сейчас, и еще во сто раз лучше! И качество продукции у нас ничуть не снизилось. Очень важно, чтобы вы это поняли, и тогда мы с вами найдем общий язык.

Перед этим глаза его бегали по моему путеводителю, но, говоря это, он поднял их на меня. И улыбнулся далеко не дружелюбно.

Потом начались наконец пресловутые переговоры. Канлиф снабдил меня перечнем вопросов, и я стал их задавать, подсовывая в дополнение те крохи информации, которых нахватался вчера. К счастью, Галушка был буквально одержим своим заводом: как только он заговорил о стекле и разных технических тонкостях, он тут же переменился к лучшему. У него был легкий сдвиг на почве листового стекла, и он без конца восхвалял какой-то английский завод, вроде бы в Сант-Элен, в Ланкастере, который этим занимался. Коротышка Влачек был очень доволен и все время одобрительно кивал головой.

Ну а я маялся из-за «Норстранда», который вызывающе лежал на столе, и глаза Галушки все время по нему рыскали. Когда, демонстрируя какую? то сложность, связанную с эластичностью стекла, он взял его в руки и стал сгибать то так, то эдак, я почувствовал, что у меня прямо замерло сердце. Но потом он снова небрежно кинул его на стол.

Много часов спустя – так, по крайней мере, мне показалось – Влачек заерзал на стуле, и Галушка, взглянув на часы, стал извиняться:

– Пан Вистлер задает вопросы, не могу же я на них не ответить! Но мы, товарищи, рискуем пропустить обед. Пошли, продолжим разговор за столом. Я надеюсь, пан Вистлер, вам удалось получить некоторое представление о том, как мы здесь работаем. Я сказал, что удалось.

Он встал. Все мы встали. Один «Норстранд» продолжал вызывающе лежать на столе. И мы ушли.

«Эй, вы, как вас там, хватайте же его, – думал я. – хватайте его поскорее!»

Мы обедали в обществе трех руководителей отделов, которые уже дожидались нас за круглым столом в отдельном уголке зала. В центре стола в качестве украшения стояли два скрещенных флажка – британский и чешский.

Я чувствовал, что пью еще больше, чем вчера. Это хоть и не успокаивало нервы, но все же помогало протолкнуть в себя немного пищи. Меня мутило, и голова была легкая, как орех. И ноги под столом дрожали. Галушка витийствовал, все время возвращаясь к трудностям, связанным с производством листового стекла, – наверно, чтобы сделать мне приятное.

Выяснилось, что завод в Сант-Элен недавно внедрил у себя новый прокатный стан непрерывного действия, и это вызвало восторг во всем мире. Один из начальников поинтересовался, успел ли я его осмотреть. Я тоскливо ответил что еще нет.

Тогда Галушка жизнерадостно похлопал меня по плечу и воскликнул:

– Друг мой, вам бы нужно приехать поработать с нами! Здесь есть вещи, которые держатся в секрете. Но при желании можно увидеть и научиться многому. Мне кажется, – продолжал он, насмешливо на меня поглядывая, – что вы сами не очень-то интересуетесь производством фигурного стекла. Я это почувствовал во время нашего разговора. Прав я или нет?

Я понятия не имел, что на это ответить. Влачек, который пил с оглядкой, тут же пришел мне на помощь:

– Мы смущаем пана Вистлера. Ведь, в конце концов, он занимается именно фигурным стеклом. Что же вы хотите, чтобы человек признался, что предмет его занятий ему не интересен?

– Вот вам, пожалуйста! – закивал Галушка своим сотрапезникам. – Это характеризует общество – человек вынужден заниматься вопросами, которые его абсолютно не интересуют! Я думаю, пан Вистлер, – тонко заметил он, – что хоть вы и специалист по фигурному стеклу, но поработай вы здесь, у нас в Кралове, вы бы не упустили случая изучить способ беспрерывного производства листового стекла! А-а, видите! – возликовал он, когда я покорно расплылся в идиотской улыбке, а все его подчиненные восторженно заржали. – Видите? Больше не произнесу ни слова. Ни слова про листовое стекло, товарищи! Это запретная тема.

Я был неописуемо рад это слышать. А вся компания пришла в дикий восторг. Когда обед наконец-то закончился, все стали по очереди пожимать мне руку. Потом руководители вернулись к своему жизненно важному труду. А мы с Влачеком и Галушкой отправились осматривать завод.

 

6

От этого осмотра старого Павелкова завода у меня осталось в памяти очень мало. Производство стекла дело шумное. Главное предназначение готового продукта – разбиваться вдребезги. Стекло подается в гигантских станах, оно очень твердое по краям, и температура при этом самая разная – от умеренно тропической до запредельной, как в печке. Скажу только, что в полпятого мы наконец-то закруглились.

Галушка сказал, что хочет дать нам кое-какие бумаги. Это меня очень обрадовало, потому что я все время ломал голову, как бы устроить так, чтобы вернуться в его кабинет.

– Конечно, – сказал он, когда мы шли в административный корпус, – у вас сильно сокращенная программа. Вы успели только бегло все осмотреть. Не могли бы вы заглянуть еще раз, перед отъездом?

– Суббота – свободный день, – ввязался Влачек. – Может быть, пан Вистлер захочет воспользоваться этой возможностью?

Я ответил, что очень и очень надеюсь, и пошел за Галушкой в кабинет. Чувствовал я себя абсолютно разбитым. Я думал, что, конечно же, никакого «Норстранда» там не будет, и мне придется спросить, где он. Я так и видел эту картину, как я сижу и тяну резину, пока его проводят по секретным каналам. А может, его вообще не вернут. Может, тот, кто должен был его «начинить», вовремя не управился… Может» ему помешали… Я бредил всякими ужасами и, входя в кабинет, закрыл глаза и коротко помолился. А открыв их, сразу взглянул на стол. Путеводителя не было.

– Если вы готовы минуточку подождать, – говорил тем временем Галушка, нажимая на кнопку селектора, – я покажу вам данные о деформации при растяжении, которые вас так заинтересовали. Мне представляется, что вам также стоит просмотреть документацию о тепловой обработке и отжиге. Товарищ Биронова, – сказал он в селектор, – пожалуйста, принесите мне отчет о…

– Вам нехорошо, пан Вистлер? – спросил встревоженный Влачек. – Посидите немного. Это о¥ жары, с непривычки. Садитесь вот сюда, разрешите, я вам помогу.

Я сел, меня трясло и тошнило. Галушка дал мне стакан воды. Пока они стояли и озабоченно глядели на меня, вошла секретарша, а в руках у нее были какие-то бумаги и «Норстранд».

– Кто-то его передал, – сказала она, – и я подумала, что, может, это английского пана.

Я сказал:

– Да, да, конечно, это мой. Я, наверно, где-то его забыл…

И остался сидеть, слушая, как говорит Галушка и как мой собственный голос очень интеллигентно ему отвечает.

Вскоре я уже ехал обратно в Прагу.

Я хорошенько запер дверь своего номера и растянулся в шезлонге. Взвинчен я не был, даже не нервничал. Но испытывал абсолютное изнеможение – будто много часов подряд рыл канаву или же провел несколько раундов с вертким боксером наилегчайшего веса, не бронебойным, но очень проворным.

Потом я сел, открыл «Норстранд» и осмотрел форзац. Один уголок у него был загнут. Раньше я этого не замечал. Никаких признаков чужого вмешательства не было видно. Как и говорил Канлиф: если бы вам об этом не сказали, вы бы и не догадались.

Было около половины шестого. Я решил налить себе горячую ванну и понежиться. Несмотря на великолепие комнаты, ванна была старомодная, она покоилась на четырех лапах и отставала от стены дюймов на восемнадцать. Мыльницы не было, пробки – тоже. Я обыскал все под ванной и вокруг. На полулежал кусок трубы – и это все. Настало время воспользоваться услугами Джозефа, и я ему позвонил.

Джозеф принес мне пробку, я наполнил ванну, влез в нее и медленно вытянулся во всю длину. Я испытывал чувство необыкновенного покоя. Вспоминались те часы, когда сердце выпрыгивало из груди и переворачивались все внутренности. Слава всевышнему, что это позади! Я раздобыл секрет. Остается только вернуться с ним назад.

И потом я, наверно, задремал.

Когда я открыл глаза, была четверть седьмого. Я вылез и растерся полотенцем. Потом надел чистое белье, вошел в комнату и снова улегся в шезлонг, блаженно, с легкостью в мыслях. Господи, а ведь день-то еще не кончился! Любопытно, что меня еще ждет?… В семь часов я оделся, позвонил и заказал себе пива, потом вышел на балкон.

Я стоял там, потягивая пиво, а когда часы стали бить четверть восьмого, вошел в комнату, взял свой путеводитель и отчалил.

Она сказала, в половине восьмого, в «Славии».