20

Миссис Гэллер статью напоминала пароход. У нее были широкое белое лицо и огромный бюст, над которым ее блузка натягивалась до того туго, что всем окружающим становилось видно белье из прочной белой ткани, проглядывающее между пуговицами. Голову венчала невыразительная коричневая шляпа.

Прежде чем встать со стула, Роберт перевернул лицом вниз фотографию Женевьевы в свадебном платье, чтобы не встречаться с ней взглядом. Затем вышел из-за стола и протянул руку.

— Как поживаете, мадам? Я благодарен вам за то, что вы проделали столь долгий путь, чтобы встретиться со мной. — Он был благодарен, хотя не мог ничего поделать с собой и слегка побледнел при упоминании о сумме, которую она потребовала на расходы. Он до сих пор не вполне понимал, почему они не могли просто поговорить по телефону.

— Она считает телефон новомодным аппаратом, которому не стоит доверять тайны, — объяснил мистер Фелперстоун. — Боится, что оператор может подслушать разговор. Она хотела бы поговорить с вами с глазу на глаз. Миссис Гэллер ничего мне не скажет, пока не встретится с вами.

У нее оказалось железное рукопожатие.

— Не стоит благодарности. Я рада познакомиться, можете не сомневаться.

Он позвонил Мари-Клер, своей секретарше, попросил принести два кофе. И еще один для мистера Фелперстоуна, который ждал в пустом офисе в конце коридора. А затем выжидающе приподнял брови:

— Ну, тогда приступим к делу.

Женщина сидела с отсутствующим видом, держа на коленях свою коричневую шляпу, и молчала. Роберт откашлялся.

— Вы сможете рассказать мне все, что помните о моей жене?

— Ну что ж, сэр. Я смотрительница школьных классов, понимаете. Я несу ответственность за девочек после уроков. На мне лежит забота об их здоровье, благополучии, чистоте и тому подобных вещах.

— Да, да. — Роберт все это уже знал. — Но вы можете вспомнить что-нибудь особенное?

Казалось, миссис Гэллер была обескуражена тем, что ее так неожиданно прервали. Она беспокойно теребила шляпу.

— Мисс Сэмюэл была очень хорошенькой девочкой, неплохо училась, но отличалась взбалмошностью, уж вы простите мне эти слова, сэр. У нее были свои особые манеры поведения и особенные качества. Я хочу сказать, я понимаю, что ее отец — аристократ и все такое, но все-таки она была не единственной сиятельной персоной в школе.

Роберт вдруг подумал, что, возможно, у этой гарпии припрятан в укромном месте остро заточенный топор.

— Давайте оставим обсуждение ее характера, хорошо? У нее было много близких подруг?

— Да, была одна маленькая девочка, не помню, как ее звали.

Женщина положила шляпу на стол. Было что-то отвратительное в этой шляпе. Она не имела никакого отношения ни к моде, ни к привлекательности. Это была старая отвратительная шляпа, она напоминала ему о его собственных школьных днях, о женщинах, подобных этой, злых, безжалостных солдафонках в юбках. В таких женщинах нет ни капли любви. Кто мог обвинить его Женевьеву в том, что она вела себя высокомерно по отношению к кошмарной миссис Гэллер? В том, что она считала себя лучше, чем классная надзирательница?

Раздался стук в дверь, вошла Мари-Клер с кофе, с дребезжанием поставила поднос на стол и удалилась. К тому времени миссис Гэллер, похоже, потеряла нить повествования.

Роберт решил испробовать новый способ допроса.

— Насколько я понимаю, Женевьева не закончила школьное обучение, отец забрал ее из школы по причине слабого здоровья.

— Именно так. — Женщина кивнула. — Хотя я не уверена… «Попросили уйти» звучало бы точнее.

— Вы говорите, что Женевьеву исключили?

— Ну, я точно не знаю. Все было сделано очень осторожно. Ее отец сам не появлялся в школе, вместо него приезжал их семейный доктор.

— Снова он, — пробормотал Роберт.

— Они долгое время беседовали в кабинете директрисы, мисс Сэмюэл, ее маленькая подруга, имени которой я не помню, и доктор. А затем позвали меня и попросили помочь собрать вещи. В тот же день она уехала с доктором, и мы больше никогда ее не видели. Ее подруга была очень расстроена.

— Но что же на самом деле произошло? Что случилось с моей женой?

Миссис Гэллер уставилась в пол.

— Что-то неприятное произошло в ванной.

— В ванной?

— Одна из девочек сказала, что ее подруга, та, имени которой я не помню, вошла в ванную, когда там была мисс Сэмюэл, и увидела что-то, что сильно расстроило ее. Вскоре мисс Сэмюэл уехала.

— Как вы думаете, что могла увидеть девочка?

Миссис Гэллер с заговорщическим видом наклонилась вперед.

— Знаете, сэр, девочки рассказывали, что в ванной была кровь. Некоторые считали, что мисс Сэмюэл могла… — она понизила голос, словно кто-то за дверью мог подслушать их разговор, — могла вскрыть вены.

Роберт сжал кулаки.

Здесь, очевидно, таилось нечто ужасное, иначе как объяснить секреты и шпионское поведение семейки. И все же… Роберт поднялся из-за стола:

— Благодарю вас, миссис Гэллер. Я признателен за то, что вы согласились приехать.

Она выглядела обескураженной.

— И это все? Я могу идти?

— Очевидно, да. — Роберт взял ужасную коричневую шляпу и вручил ее женщине. Затем распахнул перед ней дверь. — Наслаждайтесь отдыхом в Париже.

После того как она ушла, приказал Мари-Клер пригласить Фелперстоуна.

Когда Роберт повторил наполовину рассказанную миссис Гэллер историю, мистер Фелперстоун в ответ улыбнулся желтозубой улыбкой. Роберт почувствовал отвращение к его длинным, желтым зубам. Ему становилось противно при одной мысли о костлявых руках, подлых маленьких глазках человека, роющегося в жизни его жены, подобно тому как нищий роется в мусорном баке. И самое главное, он сам стал себе противен из-за того, что нанял этого негодяя. Но все же…

— Это только начало, сэр…

— Неужели?

Фелперстоун выудил табакерку из кармана и взял изрядную понюшку табаку, затем чихнул в грязный носовой платок. Не стоит и говорить о том, что Роберту была невероятно противна эта ужасная английская привычка.

— Помните старую поговорку, сэр? Нет дыма… — В желтозубой улыбке мелькнуло беспокойство. Не зря тревожился этот противный детектив. Чем больше Роберт размышлял, тем меньше ему нравилась эта история, сама мысль о том, что его Женевьева умышленно пыталась причинить себе вред. Это не могло быть правдой.

— История не представляет никакой ценности, — заявил он. — Женщина ничего не знает.

— Никому не понравится, если нечто подобное расскажут о близких и дорогих людях, сэр.

— Полагаю, дама впервые за границей, — заметил Роберт. — Ей повезло, что она приехала сюда в середине августа. Сейчас как раз школьные каникулы. Приятный отпуск, согласитесь? И главное, все оплачено.

— Все возможно, сэр, но не думаю, что стоит махнуть рукой на ее показания. Люди, которые придумывают истории, как правило, представляют более сложную цепь событий. Иногда чересчур сложную. Какой бы ни была история миссис Гэллер, она всего лишь маленький фрагмент, хотя я могу сказать, что в ней есть доля правды.

— Доля правды? Я заплатил деньги не для того, чтобы слушать сплетни. Она не представила никаких доказательств, даже не назвала имени подруги жены, этой пресловутой «малышки как там ее зовут?..».

— Имена можно узнать, сэр. — Он снова чихнул в грязный платок.

— Итак, вы считаете, что игра стоит свеч. — Это прозвучало как утверждение.

— Не беспокойтесь, сэр. К сожалению, прежняя директриса там больше не работает. Но мы разыщем «малышку как ее там зовут», где бы она ни пряталась. И узнаем всю правду, сэр. Мы близки к истине, я чую это.

И снова эти отвратительные желтые зубы. И еще одна изрядная понюшка табаку.

Роберт закрыл лицо руками, надеясь, что сможет просидеть так до ухода Фелперстоуна. Но детектив задержался.

— Я вот что подумал, сэр…

— О вашем чеке? — Роберт взглянул в щелку между пальцами.

— Я не об этом, сэр. С вашего позволения я мог бы подключить к делу своего коллегу в Англии, очень надежного человека, он бы пожелал…

Роберт его уже не слушал. Его захлестнул леденящий душу ужас, страшные картины ясно предстали в воображении.

Он увидел отвратительную, ржавую, старую ванну, испачканную кровью Женевьевы…

21

Несколько недель подряд Женевьева почти не видела Лулу, не считая редких встреч за десертом у Рамиельмайера. По вечерам она оставалась дома, выезжала только на ужин или в театр в сопровождении Роберта. Вечера в компании Лулу стали опасны, поскольку обычно приводили в те места, где не стоило появляться. Роберт был в восторге от того, что его жена стала больше времени проводить дома и меньше встречалась со своей ветреной подругой. Но Лулу это пришлось не по вкусу.

— Сегодня вечером будет вечеринка, — сказала она Женевьеве, когда они, как обычно, встретились за столиком у Рамиельмайера. — На барже, которую наняла одна сумасшедшая парочка немцев. Это будет нечто невероятное, и мы должны попасть туда!

— Я не могу.

— Почему же? Ты сказала, что вечером Роберт отправится ужинать. Он ведь не станет возражать, так? Все начнется в семь, ты сможешь уехать, когда пожелаешь, но ты обязательно должна прийти. Так всегда было, милая моя.

— Дело не в этом.

— Тогда в чем? Ты не можешь вечно хандрить из-за своего сапожника. О да, мне хорошо известно, что скрывается за всем этим, Виви. Ты не обманешь меня.

Женевьева уставилась на свои тефтели, не говоря ни слова.

— Это всего лишь мужчина, милая. В нем нет ничего особенного. А я, между прочим, твоя лучшая подруга.

Баржа стояла на якоре у Нового моста, одного из самых любимых мест Женевьевы. Она часто отправлялась на прогулку к Иль-Сен-Луи, чтобы побродить по узким улочкам и полюбоваться высокими, красивыми домами. Женщина переходила на Иль-де-ла-Сите, проходила мимо мрачного исполина Нотр-Дам и двигалась дальше, в сторону набережной Сен-Мишель. Здесь она могла не спеша идти вдоль реки, посматривать на книжные прилавки, а затем по маленьким ступенькам спускаться к небольшому парку рядом с Новым мостом, здесь можно было наблюдать за рыбаками, сидящими у воды с длинными удочками, греться в лучах испещренного листьями полуденного солнца.

Теперь Женевьева спускалась по ступенькам, приподнимая вечернее платье от Шанель из этрусского красного шелка, украшенное замысловатой вышивкой и прозрачными бусинами, демонстрировала изящные шелковые туфельки от Рамбальди с каблуками в стиле Луи и кружевным узором ручной работы, изображающим птиц. Но ее восторг мгновенно улетучился при виде старой ржавой посудины у причала.

— И это она? — После неистово-восторженных отзывов Лулу Женевьева ожидала увидеть нечто великолепное. Между тремя баржами Поль Пуаре устроил выставку.

Лулу в великолепном, блистающем драгоценностями тюрбане и потрясающем розовом платье с глубоким вырезом (сегодня в ложбинке между грудей у нее красовалась мушка) притворялась, что ничего не слышит.

— Пойдем, Виви. Давай поднимемся на палубу.

На тесной барже негде было повернуться. Когда они поднялись на палубу, человек в блузе художника как раз раскручивал за задние ноги кошку, несчастное животное выло и визжало от ужаса.

— Не беспокойтесь, — крикнул художник, — кошке это нравится. — Он положил ее на холст, расстеленный на палубе, позволил бродить по нему медленной неровной походкой, оставляя небольшие красные следы лапок на чистом холсте.

Пароход был набит людьми, на берегу собралось еще больше. Они спустились к самой воде и стояли на прибрежной гальке, попивая белое вино из стаканов, чашек, ковшей.

— А теперь настала очередь голубого цвета. — Безумный художник схватил еще одну кошку и сунул ее в склянку, так что лапки перепачкались в краске.

— Видишь? — Лулу подтолкнула Женевьеву локтем. — Что я тебе говорила? Сумасшедшие люди. Это будет незабываемая ночь.

Протанцевав целый час в тесном кольце людей, которые сгрудились, словно сардины в банке, Женевьева уже была не в силах разобрать, качается ли под ее ногами старая баржа, или у нее просто кружится голова. Двое стариков наигрывали зажигательные мотивы на аккордеоне, собравшиеся пили шампанское из ящика, который кто-то притащил из «Мулен Руж», с удовольствием поглощали вишни и кусочки сыра, разложенные на выщербленных голубых тарелках. Прокладывая дорогу сквозь толпу, Женевьева решила выбраться на берег, глотнуть немного свежего воздуха, как вдруг заметила Нормана Беттерсона и Роберта Макэлмона, которые примостились вдвоем на обломке старой стены, курили и оживленно о чем-то разговаривая, по очереди прихлебывая вино из бутылки.

— Присоединяйтесь к нам, — пригласил Беттерсон, указывая на свободное местечко рядом с собой на камне.

Женевьева с радостью согласилась.

— Вот так. Теперь можете вести протокол. — Он всучил ей карандаш и блокнот.

— Протокол? У вас здесь что, собрание?

— Как бы там ни было, — продолжал Макэлмон, — Скотт так напился, что свалился со стула прямо на собачонку. Она была такая маленькая, не больше крысы. Совершенно очевидно, что она тут же испустила дух.

— И что сделал Скотт? — поинтересовался Беттерсон.

— А что он мог сделать? Сказал, что ему очень жаль, предложил купить другую собачку. Ты ведь знаешь Скотта, он расшвыривает деньги направо и налево. Это ее не впечатлило. Тогда Чарли начал болтать, что неплохо бы приготовить чертову шавку. Ты можешь себе это представить?

Макэлмон передал бутылку Беттерсону, тот сделал глоток, а затем вернул ее, даже не предложив Женевьеве.

В Макэлмоне было что-то отталкивающее. Высокий, смуглый, худощавый, он мог казаться красивым, но что-то мешало этому. Вероятно, дело в его губах, решила Женевьева. Тонкие губы, слегка опущенные книзу в уголках, щеки с какими-то странными выпуклостями. Он выглядел так, словно запихнул в рот крошечное живое существо, мышку или птенчика, и ждал, когда это беззащитное создание перестанет сопротивляться, чтобы, наконец, проглотить его. В то же время в его глазах порой возникал виноватый простодушный блеск, словно глаза пытались отрицать то, что затеял коварный рот. Женевьева открыла блокнот, начала набрасывать карикатуру.

— Ты когда-нибудь пробовал собаку? — спросил Беттерсон.

— Нет, — откликнулся Макэлмон. — Но я знаю человека, который пробовал.

— Ах да, неужели ты в это веришь?

— Кто пробовал собаку? — спросила Женевьева, не отрываясь от карикатуры.

— Гай Монтерей, — хмыкнул Макэлмон. — По крайней мере, он так говорит.

— Я должна была догадаться.

— Меня удивляет, что он не появился здесь сегодня, — заметил Беттерсон. — Что скажешь, Боб?

— Я давно его не видел. По крайней мере с тех пор, как его подруга поднялась на баржу. — Макэлмон отхлебнул вина. — Я забыл, как ее зовут?

— Уиспер, — пожал плечами Беттерсон. — Именно так мне ее представили. Хорошенькая девушка. К тому же богата до неприличия.

— Ну, это ненадолго, — откликнулся Макэлмон. — Я слышал, муж перестал присылать ей деньги и приказал возвращаться домой.

— Бедный Гай.

Женевьева насмешливо фыркнула. На самом деле она была рада узнать, что Монтерей увлекся другой женщиной. Татуировка в виде черепа все еще будоражила ее воображение.

Комары роились над кромкой воды, их становилось больше, дневной свет постепенно мерк. Женевьева чувствовала, как кровососы впиваются в ее ноги, когда вносила последние штрихи в портрет.

— И как продвигаются дела с журналом?

— Ну, — отозвался Беттерсон, — мы уже определили состав выпуска. Там будут стихи Гая, об этом я уже говорил. У меня появились новые стихи Гертруды Стайн, действительно превосходные. Есть свежий рассказ Эрнеста Хемингуэя, отрывок из одной вещи Фицджеральда, специфическая история, очень милая. Вы поймете, что я имел в виду, когда прочтете ее. Еще туда войдут несколько стихотворений вашего покорного слуги, и еще — вчера Боб показал мне свой рассказ. — Он заглянул в блокнот. — Скажите, а это действительно забавно! Взгляни-ка, Боб.

Макэлмон повернул голову и посмотрел на рисунок.

— Вы жестокая женщина, Женевьева. У меня что, изо рта торчит птичий коготь?

— Она и вам пририсовала огромные когти. — С этими словами Беттерсон разразился кашлем и достал платок.

Все больше и больше людей собиралось на барже и прогуливалось по берегу. Несколько мужчин в костюмах матросов танцевали на прибрежной гальке в компании трех девушек в коротких платьях. Чуть дальше расположилось сборище в купальных костюмах, это могли быть танцоры из постановки «Голубого поезда», которые еще не успели переодеться.

— Итак, он почти готов, — резюмировала Женевьева. — Наш первый выпуск.

— Точно. Почти готов. Боб предложил лучшее название. Скажи ей, Боб.

— «Фиеста», — хвастливо произнес Макэлмон. — Что скажете?

— Неплохо, но я все-таки настаиваю на «Галерее».

— «Галерея». — Макэлмон пробовал слово на слух. — Но разве вам не кажется, что название «Фиеста» несет в себе больше драматизма? Подумайте об этом, Женевьева. Фиеста.

— А разве это ваша забота, Боб? — Женевьева захлопнула блокнот и вручила его Беттерсону. — Мне кажется, это должны решать мы с Норманом.

— Ах. — Беттерсон похлопал ее по руке. — Произошли кое-какие изменения. Я очень рад сообщить вам, что Макэлмон присоединяется к нашей команде и становится соиздателем. Он вносит часть собственных денег в общую копилку.

Его собственные деньги! Деньги на содержание Роберт Макэлмон получал от своей жены, или бывшей жены, или что-то в этом роде… Все вокруг знали об этом.

— Мне кажется, вы во мне больше не нуждаетесь, — заметила Женевьева.

Беттерсон тут же подскочил со словами:

— Виви, у вас нет причин, чтобы быть такой злюкой. Конечно же вы нам нужны.

— Мы очень ценим ваши пожертвования, — эхом отозвался Макэлмон.

Но Женевьева смотрела только на Беттерсона.

— Вы сказали, что я для вас не просто кошелек с деньгами. Но вы не подпускаете меня к творческой стороне процесса.

— Чепуха, милая моя, — воскликнул Беттерсон. — Мы обожаем, когда вы занимаетесь творчеством. Правда, Боб?

— Абсолютно. — Макэлмон ухмыльнулся, и крошечное создание, угодившее в его пасть, почти вырвалось на свободу.

Темнота, сгустившаяся над местом веселого праздника, разрывалась только случайными вспышками камер фотографов. Разноцветные фонарики на деревьях в парке раскачивались под порывами легкого ветерка. Люди шумными компаниями толпились на ржавой барже и рядом на берегу, распивали спиртное и курили сигареты, смаковали вишню и сыр. Тела сплетались в тесных объятиях, губы касались губ, бедра раскачивались в такт музыке. Костюмы и летние платья, лохмотья и богатые одежды… Это была разношерстная толпа, но каким-то непостижимым образом получилось так, что все хорошо знали друг друга. Женевьева, медленно бредя по кромке воды, сняла одну из своих нефритовых сережек и машинально подбросила в воздух. Та описала широкую дугу и упала в реку.

— Эй, Женевьева. — Беттерсон шел за ней следом по берегу.

— Что? — Она не желала оборачиваться и не хотела разговаривать с ним.

— Мы немного забылись, Боб и я. Понимаете, нас занесло не в ту степь. Он принесет большую пользу журналу, поверьте мне. Он пишет как Бог.

— В отличие от меня. — Женевьева продолжала всматриваться в воду, по-прежнему не желая глядеть Беттерсону в глаза. — Мои стихи ужасны. Мы оба знаем это.

Он немного помолчал, прежде чем заговорить, без сомнения пытаясь быть тактичным.

— Да, моя дорогая. И, боюсь, этого никак нельзя исправить. Дело не в том, что вы милы и многого заслуживаете, даже не в том, сколько вы трудитесь, хотя, видит бог, вы действительно должны трудиться. Но это все не имеет значения, если у вас нет таланта.

Женевьева почувствовала странную тяжесть. Ее губы стали слишком непослушными, чтобы улыбнуться в ответ. Беттерсон подошел ближе. Она чувствовала: он хотел утешить ее простым человеческим движением, обнять или просто взять за руку. Но она отшатнулась.

— И что вам от того, что вы не можете писать хорошие стихи? Вы красавица. Более того, вы — личность. К тому же при деньгах.

— Вы ничего не понимаете.

— Не понимаю? Мне кажется, вы пытаетесь писать, прикрываясь общепринятыми иллюзиями. Творчество не делает нас счастливыми. Обычно оно приносит одни несчастья. Но мы продолжаем, потому что должны.

— Норман, когда я подошла к вам с Бобом Макэлмоном, хотела кое-что сказать. Нечто ценное. Я хотела стать частью чего-то важного, журнала, книги, разговора… Я хотела подкидывать интересные идеи, а не только деньги. И знать, что они приносят пользу. Думала, что это возможно, когда приехала в Париж, в этот Квартал. Я хочу, чтобы моя жизнь имела значение.

Неожиданно раздались звуки джаза. Трио музыкантов в галстуках-бабочках и смокингах — гитара, контрабас и труба — наигрывали негромкую приятную мелодию. К музыке присоединился одинокий голос, воспарил над веселым сборищем, сильный и чистый. Его ни с чем нельзя было спутать.

Лулу прислонилась к обвалившейся стене, на которой сидели Беттерсон и Макэлмон. Она медленно, провокационно подняла босую ногу и выставила пятку. Ее песня о двух бездомных котах, странствующих по улицам Парижа, звучала игриво и шаловливо. Распевая песню, она одну руку закинула за голову, потом вдруг опустилась на четвереньки, выгибая дугой спину, как кошки, о которых пела.

— Послушайте, милая моя. — Лицо Беттерсона скрывала густая тень, Женевьева не смогла разглядеть его выражение. — Вы написали несколько неудачных стихотворений. Бросьте, это не конец света. Вы ведь не можете сказать, что это мечта всей вашей жизни. Попробуйте себя в чем-нибудь другом. А как насчет рисунков? В этом блокноте есть потрясающие карикатуры. Ваш рисунок Боба — это было прямо в точку. Возможно, мы сможем напечатать некоторые из них в журнале.

— О, пожалуйста, — пробормотала Женевьева. — Только не надо меня жалеть.

Но внимание Беттерсона полностью переключилось на Лулу. Она стояла на стене, надувая губы и высоко вскидывая ноги, и пела о том, как в мертвой тишине ночного города коты становятся королями. Толпа резвилась на берегу, пытаясь танцевать у воды. Люди напоминали крабов, разбросанных по берегу.

Беттерсон пробормотал что-то себе под нос и направился к стене, пытаясь подойти к певице поближе.

Женевьева отвернулась и снова направилась к кромке воды. Когда она приблизилась к толпе, заметила знакомую фигуру, спускающуюся по ступенькам Нового моста. Она узнала склоненную темноволосую голову, сигарету в руке, рубашку свободного покроя, расстегнутую на шее.

Сердце бешено заколотилось и тут же ухнуло вниз.

Закари одиноко стоял в стороне, наблюдая за выступлением Лулу. Зажженная сигарета светилась желтым огоньком в ночном сумраке. С тех пор как они с Лулу напоили Ольгу, а затем привезли к нему в магазин, прошло несколько недель. Все это время Женевьева успешно избегала встреч с ним, но прекрасно понимала, что это не может продолжаться вечно. Сейчас он стоял в компании двух женщин в купальных костюмах, попивая шампанское прямо из бутылки.

«Я могу просто уйти», — подумала она. Но что-то остановило, не позволило двинуться с места. Она не могла просто так уйти с праздника, зная, что он здесь. Сняла вторую сережку, изо всех сил размахнулась, забросила ее как можно дальше в реку.

— Что вы делаете, сумасшедшая девчонка?

Голос прозвучал совсем близко. Она обернулась и увидела Гая Монтерея, тот стоял прямо у нее за спиной, засунув руки глубоко в карманы брюк своего светлого костюма. На его красивом лице светилась изумленная улыбка.

— А, это вы.

— Неужели вы совсем не рады мне?

Неожиданно послышались возня и завывания. Люди, стоявшие поблизости, пытались растащить двух обезумевших кошек, которые сцепились в драке, кусаясь и царапая друг друга перепачканными в краске когтями.

— Мне казалось, мы решили остаться друзьями, Женевьева.

Стоя у реки, глядя в загорелое лицо Монтерея, его блестящие, веселые глаза, она с трудом представляла, как оказалась в квартирке над «Шекспиром и компанией», вспоминала ужас, который испытала, обнаружив пистолет в кармане его пиджака. Гай выглядел разумным, абсолютно адекватным человеком. Беттерсон и Макэлмон хорошо отзывались о нем. Теперь у него есть женщина, та, которая бросила своего мужа, отказалась от богатства и пересекла Атлантику, лишь бы быть рядом с ним.

— О чем вы думали, когда подсовывали мне идиотский рисунок с изображением черепа?

— О господи! — Он прижал ладонь к лицу. — Простите меня, Женевьева. Я был пьян. Полагаю, тогда мне казалось, что это смешная шутка, это лишний раз доказывает, насколько сильно я напился!

Казалось, он искренне смущен. Она позволила себе расслабиться и испытать облегчение, решила навсегда забыть о черепе. Закари все еще беседовал с женщинами. Они смеялись.

— А где ваша новая подруга? — Она услышала ребячливые нотки в собственном голосе. — У нее забавное имя. Щепка, или Щекотка, или как-то еще?

— Шепот, — подсказал он. — Ее здесь нет. У нас с ней… соглашение.

— Понимаю. — Она ничего не понимала, но какое это имело значение?

Раздался еще один безумный вопль, вспышка ярости, мелькание когтистых лап и сияние желтых глаз. Кошки бросились им навстречу. Женевьева в испуге шагнула назад и едва не упала. Кошки пронеслись так близко, что она почувствовала прикосновение пушистого меха к ногам.

— Эй, успокойся. — Монтерей схватил ее за руку, пытаясь поддержать. Когда она выпрямилась, его рука все еще поддерживала ее. Женевьева встретилась взглядом с Закари.

Она молниеносно перевела взгляд на ноги. На носке шелковой туфельки от Рамбальди красовалось пятно голубой краски. Вот черт!

Лулу махнула рукой оркестру, музыканты тут же заиграли новый мотив, мелодию с неподражаемым заводным ритмом, который привел танцоров в неописуемый восторг. Певица спрыгнула со стены и ринулась в толпу.

Женевьева глубоко вздохнула и, заставив себя не смотреть на Закари, улыбнулась добродушному Гаю Монтерею.

— Потанцуйте со мной, — предложила она и, взяв его за руку, повела прочь от воды.

В какой-то критический момент ночного представления, в час, когда отупение и усталость от чрезмерного количества выпитого и танцев достигли высшей точки, возможно, в два или в три часа утра, баржа начала наполняться водой. Ее хозяин, мужчина в блузе художника, который крутил над головой кошку, запаниковал и стал орать, чтобы все расходились по домам, в это время его жена, темноглазая женщина с вьющимися волосами, вычерпывала ковшом воду и выливала ее за борт.

На кю де Конти опьяневшая Лулу носилась в толпе и приглашала всех, кого только могла, в том числе и прохожих, которые не были на празднике, в особняк, расположенный на ближайшей рю де Лилль — для продолжения ночного «сабантуя».

— Я поеду домой, — отказалась Женевьева. — Роберт уже давным-давно вернулся.

— О, не будь такой скучной, милая моя. Как бы там ни было, он наверняка лег спать, ведь правда? Поэтому какая разница, ну, задержишься еще на пару часов?

— Думаю, ты права. — Ей все равно придется возвращаться домой. Женевьева хорошо это понимала. Но она опьянела, теперь ей гораздо легче было поддаться на уговоры Лулу, чем принять непростое решение вернуться.

— Это замечательное место, — возбужденно заявила Лулу. — Фантастическое! Вот увидишь.

— Чей это дом? — поинтересовалась Женевьева. Во главе пестрой и шумной процессии они подходили к белому особняку, из которого доносились громкие звуки джазовой мелодии, парадная дверь была гостеприимно распахнута.

— Я не помню, — беспечно ответила Лулу.

— Ну, так откуда ты знаешь, что там так замечательно?

— Это я тоже не помню. Ну а кому какая разница, милая моя? Сейчас время веселиться! — Подруга рванулась вперед.

— Женевьева. — Кто-то положил руку ей на плечо. Оказалось, что это Закари. — Я так давно хотел поговорить с тобой. Но ты все время была с тем мужчиной, американцем в светлом костюме. Кто он такой?

— Ты ревнуешь? — Женевьева услышала сварливые нотки в собственном голосе. Она хотела, чтобы он ревновал.

Он махнул рукой:

— Будь осторожна, не доверяй этому человеку. Снова у нее перед глазами возник рисунок черепа.

— Почему? Что ты знаешь о нем?

Закари пожал плечами:

— Ничего. Это интуиция.

Женевьева отошла от входной двери, вырвалась из толпы людей, стремящихся на вечеринку, прислонилась к стволу платана.

— Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое.

— Ты не хочешь этого.

— Я должна.

Он приблизился.

— Я знаю, ты боишься, Женевьева. Боишься своих чувств и меня.

— Что за вздор.

— Ты боишься своей страсти. Боишься, что это может причинить вред тебе и твоему браку… Если ты снова поддашься ей…

Она заставила себя взглянуть на его шею. И увидела веснушку. Она знала, что, если станет смотреть на веснушку, все будет в порядке, тогда она сможет держать себя в руках.

— Я так замечательно жила до того, как все это произошло, — ответила она. — Замечательно.

Вечеринка разгоралась. Люди вопили и шумно радовались. Повсюду раздавался звон стаканов.

— Но ты снова хочешь выпустить чувства на свободу. — Он подошел еще ближе. Она пыталась отодвинуться, но ее спина прижалась к дереву. — Мы оба знаем, как нам было хорошо вместе.

— Я не могу. Я…

Она чувствовала его дыхание. Он стоял так близко, что она могла наклониться и поцеловать его веснушку. Или впиться поцелуем в его губы.

— Эй, Женевьева! — До нее донесся голос Монтерея. Он выглядывал из окна на первом этаже.

Закари положил руку ей на плечо.

— Опять он. Я хочу поговорить с тобой наедине, Женевьева.

— Ты идешь? — крикнул Монтерей.

— Да, я сейчас приду. Закари нахмурился:

— Будь с ним осторожна. Встретимся завтра днем в Люксембургском саду.

— Этот человек пристает к тебе, Женевьева? — заорал Монтерей.

— В два часа, — сказал Закари. — Я буду у Циклопа, у фонтана Медичи.

— Не думаю, что смогу. — Женевьева сбросила его руку со своего плеча.

— Хочешь, я выйду и проучу его? — снова послышался голос Монтерея.

— Нет, я уже иду.

— Хорошо, до завтра. — Закари быстро удалился.

— Я не договаривалась с тобой. Ты это знаешь!

— Я буду ждать, — бросил он через плечо.

В гостиной гремела музыка в исполнении джазового ансамбля, к которому присоединились музыканты, игравшие на барже. Комната была завешана африканскими и египетскими масками. Повсюду стояли пальмы в фарфоровых горшках. Ползучие растения обвивались вокруг витиеватых мраморных колонн. Настенные фрески изображали египетских богов, золотая статуя фараона вполне могла быть извлечена прямо из гробницы Тутанхамона. Толпа танцевала чарльстон.

— Хотите потанцевать? — спросил Монтерей.

— Только не сейчас. — Женевьева все еще чувствовала странную слабость. — Вы не видели Лулу?

— Нет. А как насчет того, чтобы побродить по дому?

— Я не знаю. Мне надо возвращаться.

— Да ладно вам. — Он склонился к ней, прошептал на ухо: — Неужели вам ни капельки не любопытно, что это за место?

— Ну…

Он положил руку ей на талию и увлек в холл.

— Знаете, что я всегда говорю в подобных случаях? Единственный способ избавиться от искушения — это поддаться ему.

— Разве это сказал не Оскар Уайльд?

— Умная девочка, — откликнулся Монтерей. — Пойдемте. Возможно, нам посчастливится, и мы найдем Лулу.

Поднимаясь по широким дубовым ступеням, она снова подумала о том, как сильно пьяна. Ступенек становилось все больше и больше, она подняла голову и посмотрела наверх. Невероятное количество ступенек. Словно Женевьева взбиралась на высокую гору.

— Оскар Уайльд в какой-то степени мой кумир, — говорил Монтерей. — Он лучше кого-либо, живого или мертвого, в блеске острейшего ума, в сочетании утонченных чувств. Каким-то образом он никогда не надоедает. «Портрет Дориана Грея» — просто блистательное произведение. Я немного похож на него, вам не кажется?

— На Уайльда?

— На Дориана Грея.

На верху лестницы Женевьева обернулась, чтобы взглянуть на него.

— Что вы хотите этим сказать? — Вдруг у нее перехватило дыхание.

— Что случилось? — спросил Монтерей.

— Смотрите?

С потолка свисал скелет, одетый в желтый дождевик, изо рта у него торчал презерватив. Монтерей усмехнулся:

— Вот это да. Вам не кажется это забавным?

— Это просто ужасно. — Женевьева собиралась сбежать вниз по ступенькам, но он преградил ей дорогу.

— Он умер в Париже. Я имею в виду Уайльда. В отеле «Эльзас» на рю де Бёю-Ат. Знаете, какими были его последние слова? Глядя на безвкусные обои, он сказал: «Они меня убивают. Кому-то из нас придется уйти». По всей вероятности, обои победили писателя.

— Я ухожу. — Женевьева попыталась пройти мимо Гая, но он по-прежнему стоял у нее на пути.

— Вам понравился мой набросок черепа? — Теперь Монтерей понизил голос и говорил шепотом. — Вы сохранили его? Я очень надеюсь, что да.

— Но вы сказали, что это шутка!

— Это был подарок, моя милая. Специально для вас.

— О чем вы говорите?

— Вы прекрасно знаете.

Собрав силы, Женевьева отпихнула его в сторону. Когда она сбежала вниз, из комнаты на первом этаже неожиданно выскочила Лулу и схватила ее за руки. Она где-то потеряла свой тюрбан и была босой.

— Милая моя, ты должна это увидеть!

— Лулу, где ты была? Нам нора ехать.

Но Лулу тянула ее за собой.

В центре выложенного бирюзой пола находилось углубление, в нем располагалась просторная ванна, там лежали четверо обнаженных людей, две женщины и двое мужчин. Одним из них оказался Норман Беттерсон. В дальнем конце обнаженная пара сидела на краю, болтая ногами и распивая коктейли, еще одна обнаженная пара сжимала друг друга в страстных объятиях в углу, частично скрываясь от взглядов за широкими листьями тропического растения.

— Пойдем, Виви. — Лулу развязывала завязки на своем платье.

— Чей это дом? — Женевьева изо всех сил старалась не смотреть.

— Что? — Лулу боролась с застежками.

— Я спросила, чей это дом?

— Какой-то американки с забавным именем, — откликнулась Лулу. — Но в любом случае кому до этого есть дело?

— Не бойтесь скелета, — послышался сверху голос Гая. — Это всего лишь маленькая девочка. Я позаимствовал ее из магазина медицинских товаров.

— Ну, пойдем же! — хохотала Лулу. — Чего ты ждешь?

22

В квартире было темно и тихо. Женевьева, стараясь не шуметь, закрыла входную дверь, скинула туфли и на цыпочках прокралась в комнату. Наполовину раздевшись, села на кровать, бездумно уставилась в пространство. Она дома, все осталось позади, так почему же она не чувствует себя в безопасности? Почему ей просто не посмеяться над событиями прошедшего вечера, почувствовав облегчение оттого, что Роберт быстро уснул, а затем самой улечься в кровать?

И тут в дверь два раза постучали.

— Женевьева? — Роберт подергал дверную ручку. — Заперто! Зачем ты запираешься от меня?

— Дорогой мой, это не имеет к тебе никакого отношения. Я всегда запираю на ночь дверь. Это всего лишь привычка.

— Привычка? Немедленно открой.

Она громко зевнула.

— О, Роберт, а не может это подождать до утра? Я так сладко спала.

— Вздор. Не прошло и пятнадцати минут, как ты вошла в квартиру. Я слышал.

— Я так устала, что просто без сил упала на кровать и уснула.

Скрипнула половица. Может быть, он возвращается в свою комнату?

— Сейчас пятый час, Женевьева!

— Господи, неужели? Тогда понятно, почему я так устала. — Она скинула белье и потянулась за ночной рубашкой. — Ложись спать, дорогой. Я совершенно разбита.

— Женевьева! — Его голос сорвался на крик. — Я приказываю тебе немедленно открыть дверь.

Затем послышался глухой удар, словно он ударил в дверь кулаком. Или головой.

— Хорошо, я иду. Только успокойся. — Она старалась говорить ровным тоном, успокаивала дрожь в руках, поворачивая ключ в замке.

Роберт был очень бледен. Его кулаки сжимались и разжимались. И в то же время он казался каким-то потерянным. Он не мог дать волю своей ярости теперь, когда дверь открылась, и они оказались лицом к лицу.

— Где ты была?

— Ты же знаешь, я была на вечеринке с Лулу.

— Все это время?

— Потом мы пошли на другую вечеринку. Я хотела вернуться домой, но очень беспокоилась за нее. Она вечно попадает в неприятности. Понимаешь, она слишком много выпила.

Он вздохнул и взъерошил волосы.

— Хочешь войти? — Она изо всех сил старалась говорить ласково, хотя это было нелегко.

— Спасибо. Хочу. — Он шлепал по ее комнате, засунув руки глубоко в карманы халата. — Если честно, Женевьева, мне ужасно надоело твое чересчур независимое поведение.

— Это больше не повторится, я обещаю. — Она смотрела на свои ладони, уговаривая себя: «Иди к нему, обними его, смягчи его гнев», — но по-прежнему сидела на том же месте и кусала ногти.

— Я не хочу, чтобы ты шлялась по городу вместе с Лулу. Хватит.

— Да, конечно. — Это был единственный способ положить конец пытке. Подойти к нему и покончить с пустыми разговорами.

— Мне интересно, что это за жена, которая разгуливает по городу без мужа до четырех утра?

— Я так виновата, Роберт.

Теперь Роберт подошел к ней. Он толкнул ее на кровать и, взобравшись на нее, широко раздвинул ее ноги. Его губы целовали ее шею, она ощущала прикосновение жестких усов, слышала его вздохи. Неумелая возня с халатом, и его рука пробралась под ее ночную рубашку, оказалась у нее между ног. Она заплакала, беззвучно, не желая, чтобы он услышал ее плач, наваливаясь на нее всей тяжестью тела.

«Пусть это произойдет, — уговаривала она себя. — Пусть произойдет. Скоро все закончится, он уйдет, а ты сможешь заснуть».

Казалось, что она изнемогает под его весом. Затем он вошел в нее, и она уже не могла спрятаться. Он целовал ее лицо. Кровать принялась отбивать привычный такт. Тук-тук. Так всегда было у них с Робертом. Но сегодня ночью что-то изменилось. Возможно, стало еще более механическим. Ушла нежность. Вероятно, что-то изменилось в ней самой.

— Я боюсь, — прошептала самой себе Женевьева, когда Роберт, наконец, ушел к себе. — Мне очень страшно. — Она лежала на своей половине кровати, сжавшись в комок, комкая в кулаке простыню и не в силах уснуть.

23

В день, когда должны были делать школьные фотографии, сиятельная Женевьева Сэмюэл проснулась и обнаружила на подбородке прыщик.

— Какое это имеет значение? — Ирэн Николас сидела на соседней кровати. — Это всего лишь дурацкая фотография.

— Это невразумительный довод. — Женевьева прижгла прыщик одеколоном и поморщилась. — О, смотри, я сделала еще хуже.

— Какой довод? — Тут Ирэн понимающе улыбнулась. — Ах, я понимаю. Ведь дело в том мальчике, правда? Ты знаешь, о ком я говорю. Это сын фотографа, Александр? Если честно, Дженни, в нем нет ничего особенного.

Женевьева опустила карманное зеркальце, махнула рукой на прыщик.

— У него самые прекрасные карие глаза в мире.

— Такие глаза у всех щенков, — захохотала Ирэн. — И еще у коров.

Специальный помост был сооружен точно так же, как и в прошлом году. Деревянный стул с высокой спинкой стоял напротив черной бархатной занавески. Мистер Джилс возился с камерой, установленной на треноге, а его семнадцатилетний сын настраивал и регулировал мощные лампы.

— Мисс… Сэмюэл? Ваше сиятельство мисс Женевьева Сэмюэл? — Мистер Джилс прочитал имя девушки, даже не посмотрев в ее сторону.

— Да, это я.

Но Александр не сводил с нее глаз. Прекрасных глаз.

— Садитесь, пожалуйста, на стул, — предложил мистер Джилс.

Женевьева взобралась на помост и села, чувствуя, как пульсирует прыщик на подбородке. Возможно, если она чуть-чуть наклонит голову, Александр ничего не заметит.

Произошла заминка из-за проблем с камерой, и мистер Джилс, забыв о Женевьеве, увлеченно занялся аппаратурой. Его сын тем временем подошел поближе.

— Я запомнил вас с прошлого года, — спокойно сказал он. — Вы очень фотогеничны.

— Благодарю вас.

— Мне хотелось бы вас сфотографировать. Обычно я всегда бываю в магазине в воскресенье днем, совершенствуюсь в фотографии. Вы можете прийти.

Мистер Джилс выпрямился.

— Ну вот, все в порядке. Давайте приступим. — У мистера Джилса была бледная кожа и хохолок, который делал его похожим на графа Дракулу.

— Мисс Сэмюэл, повернитесь слегка в угол и сложите руки на коленях. Вот так, прекрасно. Поверните лицо немного вперед.

Александр, у которого тоже был хохолок, но не столь ярко выраженный, незаметно подмигнул Женевьеве. Мистер Джилс выразил недовольство:

— Александр, прекрати фамильярничать, иди сюда, займись делом, будь хорошим мальчиком.

Похоже, у всех девочек в дортуаре были новые, увлекательные романтические приключения. Миллисент Хорнби (ей было семнадцать, на год старше Женевьевы) только что получила письмо от своего молодого человека Эдварда, друга детства, и настояла на том, чтобы прочитать его вслух перед всеми девочками. Милли, не переставая, обсуждала его достоинства. София Харкер (на год моложе Женевьевы) не преставала хвастаться своей разгорающейся дружбой с одним юношей по имени Джулиан Честертон, тот учился в школе для мальчиков в соседней деревне. В выходные у них было назначено тайное свидание.

Ирэн Николас говорила об Александре Джилсе. Она утверждала, что во время фотосессии парень пытался передать ей записку.

— Ты уверена? — уточнила Женевьева.

— Конечно. — Ирэн лежала на кровати и читала «Джен Эйр». Она даже не оторвалась от книги. — Он с меня глаз не сводил.

— Но ведь ты все-таки не получила записку? К твоему сведению, это могла быть квитанция из фотоателье.

— Женевьева. — Ирэн отложила книгу. — Не надо ревновать, он того не стоит.

— Я ревную? — Женевьева попыталась расхохотаться, но у нее вышло очень неубедительно.

В воскресный полдень Женевьева дожидалась автобуса, чтобы отправиться в город, нарушив правило не покидать пансион без разрешения. На самом деле она не намеревалась встречаться с Александром, просто хотела на несколько часов сбежать от подружек с их бесконечными разговорами о мальчиках. Но когда она сошла с автобуса, ноги сами понесли ее прямо к небольшому, невзрачному фотоателье. Девочка решила не обращать внимания на вывеску «ЗАКРЫТО» и взялась за дверную ручку.

Дверь открылась. Женевьева вошла в приемную. На столе, за которым никого не оказалось, стоял телефон, лежали журнал для записи клиентов, карандаш и колокольчик. Она не стала звонить, прошла дальше по узкому коридору. В конце располагалась дверь с надписью: «Не входить».

За дверью находилась студия. Кресло с высокой спинкой, скамеечка для ног, высокая деревянная скамья и пара стульев стояли в ряд. Напротив дальней стены висела бархатная портьера на передвижной перекладине, она служила фоном для школьных фотографий, так же как и ширма с изображением скучной пасторальной сцены. Перед портьерой стояло маленькое розовое кресло. В дальнем конце помещения находилась еще одна дверь, надпись на которой гласила: «Темная комната. Вход строго воспрещен». Женевьеве показалось: она слышит, как Александр ходит за этой дверью.

Тут она затряслась от страха и присела в кресло, пытаясь сохранить самообладание.

И что теперь делать?

Раздался беспечный свист.

Обрадуется ли он?

На носке одной из ее новых красных туфелек с ремешками в форме буквы «Т» засохло пятно грязи. Она послюнила палец и потерла его.

«Я должна постучать в ту дверь!» Но она словно приклеилась к креслу. Возможно, будет лучше, если мальчик сам обнаружит ее, сидящей здесь откинувшись. Это будет очень элегантно.

«Подожду еще пять минут, — подумала она. — Если он не появится, уйду». Она медленно сняла туфли и откинулась на спинку кресла.

Вспышка. Резкий свет озарил ее закрытые веки, она испуганно заморгала и открыла глаза. Опять вспышка.

— Господи!.. — Ослепленная и смущенная, она резко выпрямилась. Он стоял за камерой, ткань покрывала его голову. Как она могла уснуть? Как долго он наблюдал за ней, помещая ее в фокус?

— Александр… Как ты мог!

Фотограф откинул покрывало и выпрямился.

— Ждали моего сына? — На лице мелькнуло презрительное выражение. — Он остался дома, помочь матери.

— Мистер Джилс… Я… — Яркая краска залила лицо и шею.

— О, как мило. Оставайтесь так. — Он снова исчез под покрывалом.

Она схватила свои туфли.

— Я просто… ждала. Я не хотела беспокоить его во время работы.

— Он работал? Замечательно.

Ее пальцы стали вдруг ужасно неуклюжими, она изо всех сил боролась с застежками на пряжках. Фотограф наблюдал за ней.

— Как тебя зовут, школьница?

— Женевьева Сэмюэл. — Она поднялась с кресла.

— О, точно. Ваше сиятельство, не так ли? Интересно, что скажет об этом ваша директриса, сиятельная мисс Сэмюэл?

— О, пожалуйста, не рассказывайте ей, мистер Джилс. Мне так жаль. Это больше не повторится, я обещаю.

— Вы посягнули на мою собственность, чтобы тайком увидеться с моим сыном, которому, кстати говоря, здорово попадет, когда я вернусь домой…

— Он ни в чем не виноват.

— Неужели?

— Просто сегодня мне захотелось перемен, — объяснила Женевьева. — Я ненавижу школу. Там скучно. — Слезы навернулись на глаза. — Я устала от того, что со мной обращаются как с ребенком.

Его лицо смягчилось. Казалось, его позабавили ее слова.

— Мне хотелось, чтобы произошло нечто особенное.

— Так-так. — Он в раздумье поглаживал подбородок и внимательно разглядывал ее. Лицо напоминало возмужавшего Александра.

У нее неприятно пересохло во рту.

— Можно мне выпить стакан воды, будьте так добры?

— Я могу вам предложить кое-что получше. — Он скрылся в темной комнате и через мгновение появился снова, неся бутылку красного вина, штопор и два стакана.

— Я еще никогда не пробовала вино.

— Ну что ж, тогда вам повезло, правда?

Он вонзил штопор в пробку и вытянул ее. Когда протянул стакан, его пальцы как бы невзначай коснулись ее руки. Женевьева почувствовала странное волнение.

Он склонил голову набок, разглядывая ее. У него были точь-в-точь такие же глаза, как у Александра. Прекрасные глаза.

— Итак, вы устали оттого, что все вокруг относятся к вам как к ребенку, не так ли?

Женевьева отпила глоток вина, изо всех сил стараясь не морщиться. Это был отвратительный напиток, но она не хотела демонстрировать неискушенность в столь важный момент.

— Интересно, как вы хотите, чтобы я относился к вам? Она никогда раньше не оставалась наедине с мальчиком, не говоря о мужчине. Что подумают другие девочки?

— Мне интересно, насколько вы сиятельны, мисс Сэмюэл?

И вдруг он подошел к ней так близко, что Женевьева почувствовала: он собирается поцеловать ее.

Она желала этого. Никогда раньше она ничего так страстно не желала.

Потом были другие воскресенья. Восемь или девять дней. Женевьева приобрела невесомое знание, которым слегка дразнила своих подруг и их юных кавалеров. Она с трудом удерживалась от соблазна, когда Ирэн Николас спрашивала, куда она ходит каждую неделю, так хотелось сообщить, что встречается с Александром Джилсом, но сдерживала себя. Она притворялась, что навещает тетю, вдову участника войны, и преподносила эту ложь с улыбкой.

Очень часто она лежала по ночам без сна и думала о мистере Джилсе, лаская себя под одеялом. У нее пропал аппетит, ей приходилось заставлять себя съедать хоть немного школьной пищи во время обычных трапез. Она потеряла в весе, ее щеки ввалились, глаза сверкали мрачным огнем. Она выглядела и чувствовала себя старше. Ее одноклассницы, похоже, чувствовали, что с ней что-то происходит, начали, сознательно или бессознательно, отдаляться от нее. Но Женевьеву это не особенно волновало. Ее волновали только воскресенья в обществе мистера Джилса. Она спрашивала себя, не любовь ли это?

Затем это произошло. Или, точнее, — не произошло. Ее месячные не начались в обычный день, и на следующий день, и спустя какое-то время. Через пять дней классная наставница спросила, все ли у нее в порядке со здоровьем, и попросила поваров выделить ей больше мяса и овощей. В субботу утром, в ванной, Женевьева слегка порезала ногу бритвой, выдавила несколько капель крови на гигиенические прокладки, и отложила их вместе со своим грязным бельем, чтобы обмануть классную наставницу. В субботу вечером она лежала без сна, мучительно соображая, что сказать мистеру Джилсу, а затем в воскресенье сообщила наставнице, что у нее мигрень, и весь день провела в постели, слишком напуганная для того, чтобы встать и встретиться лицом к лицу со школьными знакомыми.

Женевьева ни минуты не сомневалась в том, что беременна. Они не принимали мер предосторожности, даже не обсуждали это. Она верила: он позаботится о ней. Он определенно знал больше, чем она, и понимал, насколько они рискуют. Он не стал бы подводить под удар ее репутацию, ведь так? Он, в конце концов, женатый человек. А ей нравилось быть его марионеткой, делать все, что он пожелает, жить сегодняшним моментом. Когда ей в голову приходила мысль о возможной беременности, это казалось нереальной игрой, тогда она восклицала: «Что скажут мои родители!» Она думала о матери, которая будет рыдать, сжимая горло, об отце, мечущем громы и молнии и буквально взрывающемся от гнева.

Какой глупой маленькой дурочкой она была!

Три недели прошли в унынии и душевной пустоте. Женевьева перестала приезжать на свидания с мистером Джилсом, а он не пытался увидеть ее. Она представляла, как он обедает дома вместе с женой, которую никогда не видела, и с сыном, в которого была когда-то влюблена. Непонятно почему, она всегда представляла себе жареного цыпленка: мистер Джилс разрывает ножку на кусочки и облизывает жирные пальцы, его жена, женщина с одутловатым лицом и щербатыми зубами, тянет за другую ножку, а Александр бросает объедки собаке. Она представила, какой хаос могло бы внести в мирную и уютную семейную сцену ее появление. Эти образы стали нереальными и расплывчатыми, как и мысли о том, что ей придется убить родителей сообщением о своем «падении». Ее страсть охладевала с каждым днем. Женевьева понимала, что не любила, хотя определенно была очарована им. Теперь важно было скрывать происходящее как можно дольше, пока она что-нибудь не придумает. Она изо всех сил должна была держать себя в руках.

Женевьева имитировала вторые месячные. Ее грудь набухла и стала болезненной, а живот раздувался и казался тугим и напряженным. Аппетит вернулся, и она без труда сметала дополнительные порции мяса и овощей, грызла по ночам в дортуаре печенье, боролась с накатывающей волнами тошнотой и бесконечно сглатывала слюну.

Учительница французского обратила внимание на ее бесконечные глотательные движения и заявила, что она похожа на рыбу. Учительница гимнастики отругала ее при других девочках за лень и медлительность. Учительница алгебры обнаружила ее спящей за партой во время урока и наказала, заставив несколько раз написать одну и ту же строчку, о чем сообщила классной наставнице. Ирэн Николас обратила внимание на ее отстраненность, рассеянность и отрывистую речь, странную привычку при первом удобном случае ложиться в постель и нежелание подниматься снова. В конце концов Ирэн случайно вошла в ванную, когда Женевьева, держа в руках бритву, собиралась изобразить очередные месячные.

— Женевьева, остановись! — Ирэн резко захлопнула за собой дверь и вырвала бритву у нее из рук. — Нет ничего хуже того, что ты хочешь совершить!

Женевьева, которая не заметила, что оставила дверь незапертой, взвизгнула, а затем, представив, о чем подумала Ирэн, начала нервно хихикать.

— Я не понимаю, — воскликнула испуганная Ирэн. — Что здесь смешного?

Женевьева расхохоталась еще громче, скупые слезы нервного веселья текли по ее лицу, пока она, наконец, не задохнулась и не закашлялась.

— Он должен жениться на тебе, — заявила Ирэн, когда они вдвоем сидели на иолу в ванной, прижав колени к груди. — Кто бы он ни был… Ты уже сказала ему?

— Нет. — Женевьева съежилась в своем банном халате.

— Тогда тебе лучше поторопиться.

— Ты не понимаешь, я не могу сказать.

— Что ты имеешь в виду? Ты не сможешь это долго скрывать, Дженни!

— Я знаю. — Она закрыла лицо руками.

— Ты вообще представляешь, что натворила? — Ирэн вцепилась в ее ладони, пытаясь отнять их от лица подруги. — Если ты не заставишь его на тебе жениться как можно быстрее, это будет конец всей твоей жизни.

Женевьева вырвалась.

— Оставь меня.

— Я просто не могу поверить, что ты дошла до такого. Никто не захочет знаться с тобой, Дженни. Ни твои родители, ни школа. — Она с тем же успехом могла добавить: «Ни я».

— Я сказала, оставь меня в покое! И не смей никому рассказывать об этом!

Несмотря на то, что сказала Ирэн, на следующий день Женевьева прогуляла занятия и поехала в город.

Только добравшись до фотоателье, она вдруг подумала, что он там не один. В своих мыслях она обычно сразу входила в ателье, проходила через пустую студию и направлялась прямо в темную комнату. Но сегодня вторник, ателье открыто для посетителей. За конторкой сидела секретарь, женщина-посетительница с тщательно завитыми волосами читала журнал. У ее ног восседал такой же ухоженный и кудрявый пудель.

— Доброе утро, — сказала секретарша. — Чем я могу вам помочь?

— Я… — Женевьева откашлялась. — Простите, могу я увидеть мистера Джилса?

Секретарша, привлекательная женщина чуть за сорок со светлыми волосами и зелеными глазами, вежливо улыбнулась в ответ и, заглянув в журнал, спросила:

— Ваше имя, мисс?

— Мне не назначено.

— Простите. — Секретарша все еще улыбалась, но теперь уже недоуменно. Она взяла карандаш. — На сегодня нет свободного времени. Все утро он делает портреты, а днем уедет. Я могу записать вас на завтра около одиннадцати.

— О, я приехала не для того, чтобы фотографироваться. Я должна поговорить с мистером Джилсом.

Теперь секретарша разглядывала ее более пристально, очевидно, впервые обратила внимание на школьную форму.

— Ах да, конечно, он делал фотографии в вашей школе несколько месяцев назад, ведь так? Если ваши родители хотят получить дополнительные копии, я могу это устроить. Вас интересуют большие или маленькие фотографии? Мы также изготовляем чудесные рамки…

— Нет.

Завитая женщина оторвалась от журнала. Собака тоже подняла голову, на ее мордочке появилось точно такое же любопытное выражение, какое было на лице у хозяйки.

— Может быть, я могу чем-нибудь вам помочь? — Секретарша больше не улыбалась, но ее лицо по-прежнему казалось добрым. У нее был редкий тип лица красивой и одновременно по-матерински добросердечной женщины.

— Пожалуйста. — Снова подкатила тошнота, Женевьева несколько раз судорожно сглотнула. — Мне срочно нужно поговорить с мистером Джилсом.

— У Энтони сейчас клиент. — Голос прозвучал спокойно, но твердо. — Может быть, вы хотите что-нибудь передать?

Энтони… Вывеска над входом в ателье гласила: «А.Р. Джилс», Женевьева подумала, что начальная буква означает его имя, Александр, такое же имя, как у его сына. Ведь она никогда не называла его иначе чем «мистер Джилс». Какая чушь.

Энтони… Казалось, секретарша говорила о каком-то совершенно другом человеке.

— Мисс?

Женевьева почувствовала, что бледнеет под ласковым взглядом женщины, и пулей выскочила из ателье. Ее вырвало в сточную канаву (из окна за ней наблюдала завитая женщина и ее пудель). Тогда Женевьева наконец поняла, что жена мистера Джилса вовсе не была женщиной с одутловатым лицом и щербатыми зубами. Ничуть.

24

Всю дорогу до Люксембургского сада Женевьева прошла в шелковых бальных туфлях бледно-бирюзового цвета, украшенных розами из кремового шелка и точно такими же шелковыми лентами. Эти туфли были мягкими и такими хрупкими, что казались невесомыми. Она словно ступала босиком и от этого чувствовала себя еще более уязвимой.

Она решила пройтись пешком, чтобы подумать. Но сегодня город казался особенно шумным и таил в себе угрозу. Легковые автомобили, грузовики и запряженные лошадьми повозки выскакивали на нее со всех сторон, словно сговорившись стереть ее с лица земли. У шляпы от солнца были слишком широкие поля, они частично закрывали обзор. На бульваре Сен-Жермен, из дверей кафе на нее с вожделением глазел официант, заставив ее так внезапно сменить направление, что она почти столкнулась с продавцом каштанов. Пытаясь скрыться от потока ругательств, бросилась с тротуара прямо под колеса велосипедиста. Тот резко свернул в сторону и прокричал что-то невразумительное, уносясь прочь.

Только добравшись до Люксембургского сада, она смогла с облегчением вздохнуть. Пройдя сквозь ворота, неторопливым шагом направилась по тенистой аллее, обсаженной деревьями, возвышающимися безупречными геометрическими рядами. Все было прекрасно спланировано и поддерживалось в изумительном состоянии, от аккуратно подстриженных лужаек до строгих цветников, расцвеченных красными, белыми и голубыми оттенками французского триколора. Здесь не было места буйству и непокорности.

Только оказавшись у фонтана Медичи, Женевьева спросила себя, зачем она здесь. Пришла, потому что не в силах была оставаться в стенах квартиры, сидеть взаперти в то время, как Селин вытирала пыль и до блеска начищала мебель, размышлять, как закончилась ночь, вспоминать о страхе перед Монтереем, злиться на Лулу и Беттерсона и испытывать отвращение от прикосновений Роберта. Она пришла сюда, потому что хотела оказаться в саду, рядом с прирученной человеком природой. Она пришла, потому что снова хотела увидеть Закари.

Но его нигде не было.

В стороне двое пожилых мужчин играли в шахматы, ничего и никого не замечая вокруг. По усыпанной гравием дорожке две няни везли в колясках младенцев и болтали между собой. Вдалеке, под раскидистыми ветвями конского каштана, шла игра в кегли. Здесь текла парижская парковая жизнь, медленная и взвешенная.

Прошло десять минут, Женевьева вдруг почувствовала, как в ней растет гнев на саму себя. Она не должна была приходить сюда! Их встреча с Закари только больше все осложнит. Разве это может хорошо закончиться? Но она страстно жаждала его увидеть. Она не могла заставить себя повернуться и уйти домой.

Прошло еще десять минут, Женевьева так же стояла в тени грозной статуи Циклопа. «Похоже, он не придет», — подумала она. Это было самой худшей мыслью за сегодняшний день. Но как раз тогда, когда она потеряла надежду и уже собиралась двигаться в обратный путь по обсаженной деревьями аллее, раздались шум приближающихся шагов, тяжелое дыхание, и вот он появился перед ней, раскрасневшийся, согнулся пополам, чтобы перевести дух.

— Ты еще здесь, — сказал, выпрямляясь. — Я думал, ты ушла. Я высматривал тебя по пути сюда, но не смог разглядеть твое лицо под шляпой.

— Я как раз собиралась уходить.

— Мне очень жаль, — вздохнул он. — Примерка. Она длилась целую вечность, это было ужасно, я отчаянно хотел вскочить и бежать сюда сломя голову.

— Все в порядке.

— Нет, — воскликнул он. — Я опоздал на встречу с тобой, и туфли получились ужасными! Я терпеть не могу, когда у меня не получается идеальная пара.

— И что же с ними не так?

— Ничего. — Он провел рукой по спутанным волосам. — Они были не для нее. Вот в чем дело. Туфли должны идеально соответствовать женщине. Именно в этом и заключается суть моей работы.

— Но она все-таки взяла их?

Он нахмурился:

— Конечно нет. Я никогда не позволил бы.

— Она рассердилась?

— Она слишком хорошо меня знает.

— И как ты поступишь с туфлями? Изменишь их каким-то образом?

— Как я уже сказал, они безнадежно испорчены.

Женевьева покачала головой:

— Мой муж подумал бы, что ты сошел с ума, потратив столько времени и усилий на пару туфель, а затем просто выбросив их.

— Мы с твоим мужем слишком разные люди. Давай немного прогуляемся, ты согласна?

Он предложил ей руку, после минутного колебания Женевьева согласилась.

Какое-то время они шли в полном молчании. Когда проходили мимо играющих в кегли, один пожилой мужчина коснулся шляпы, приветствуя их. Другой бестолково улыбнулся.

«Они думают, что мы супруги, — решила Женевьева. — Или же влюбленная парочка». Она искоса взглянула на Закари:

— Все, что ты сказал вчера вечером, — правда. И я хочу… ты знаешь, чего я хочу. Но…

— Но? — Он улыбался.

— Все это подходит тебе. — Она отдернула руку. — Ты можешь делать все, что тебе вздумается, следовать любой своей фантазии. Для тебя не существует опасных последствий. Никто ничего не узнает. Нет никого, кому тебе пришлось бы лгать.

Закари глубоко вздохнул. Они снова двинулись вперед.

— Я не женат, это так, — произнес он. — Но моя жизнь невероятно сложна, поверь мне. И переполнена ложью.

— Да. — Неожиданно она вспомнила о Вайолет де Фремон. Интересно, сколько женщин у него было. — Да, я не сомневаюсь.

Они остановились перед одной из клумб и залюбовались дворцом: классическая итальянская архитектура, резиденция флорентийского правителя семнадцатого века.

— Ты знаешь, кто это? — Закари указал на статую грозной женщины.

— Кто?

— Святая Женевьева. — Он прикрыл глаза рукой. — Святая покровительница Парижа.

Она улыбнулась:

— Неужели? Это — святая Женевьева? Я всегда чувствовала, что должна оказаться здесь. Я могу задать тебе вопрос?

— Конечно.

Она хотела спросить его о женщинах, возможно, даже выяснить кое-что о его отношениях с Вайолет де Фремон. Но она не осмелилась. Вместо этого спросила о другом, что сильно удивляло ее:

— Расскажи мне об Ольге.

Закари выглядел изумленным.

— А что ты хочешь узнать о ней? О, я понимаю… все это выглядит немного странно.

Женевьева кивнула в ответ.

— Она сдавала мне комнату, когда я впервые приехал в Париж. Я искал дешевую комнату, а ей требовался квартирант. Она — русская эмигрантка. Вдова с двумя детьми, едва сводила концы с концами. Я переехал к ней, она готовила и убирала, спустя время мы подружились. Я прожил здесь несколько месяцев, как вдруг получил известие о смерти матери. Это было настолько неожиданно, что я с трудом оправился о удара. Отец к тому времени давно умер, мать была для меня всем. Я думал о том, чтобы вернуться, но понимал: она хотела, чтобы я остался здесь, получил шанс на лучшую жизнь. Ольга пожалела меня и приняла под свое крыло. Ей нравились мои туфли, она всячески одобряла мою работу. Когда я пытался заработать на собственный бизнес, сказала, что не станет брать с меня денег за комнату. Хотела, чтобы я преуспел в своем деле.

— Как это мило с ее стороны. — Женевьева не могла скрыть ледяного тона.

— Я был полностью поглощен своими проблемами, вероятно, это казалось невыносимым. Но она видела истинную суть вещей сквозь пелену бесконечного хвастовства. Она беспокоилась обо мне, поддерживала меня. Когда я добился успеха, сказала, что хочет работать со мной, быть моей помощницей.

— Удобно иметь помощницу вроде нее?

— А как я мог отказать? Обычно она зарабатывала на хлеб тем, что стирала и убирала квартиры других людей. У нее почти не было денег, она разделила со мной то малое, что имела. Я так ей обязан. Я навсегда останусь в неоплатном долгу перед ней.

— Понимаю.

— Я знаю, у нее есть свои недостатки, люди недолюбливают ее. Ты не первая, кто спрашивает меня об Ольге, признаюсь тебе. Но она играет важную роль в моей жизни, я не могу вычеркнуть ее просто так.

— Она всегда будет смешивать с грязью твоих заказчиц. Она ревнует тебя к ним. Она ясно дала понять, что не хочет, чтобы я встречалась с тобой.

Закари пожал плечами:

— Она… собственница. Она понимает, что происходит между нами. Она всегда все правильно понимает.

Женевьева обернулась и взглянула ему в лицо.

— Что же нам делать, Паоло?

— Я собираюсь сделать для тебя еще одну пару туфель. — Теперь улыбкой лучились и его глаза, и его губы. — Я уже представляю, как они будут выглядеть.

— Возможно, они не подойдут мне.

— Нет, этого не случится. — Он осторожно снял ее шляпу и положил на траву. — Вот так. Теперь я вижу тебя. — Он коснулся ее лица, нежно погладил щеку. Когда он наклонился к ней, Женевьева точно знала, что он собирается делать, ожидание оказалось приятным и мучительным в равной степени. Когда их губы соприкоснулись, их опалило невероятным пламенем. Невозможно было понять, исходило ли оно от него или от нее. Пламя таилось в их поцелуе и искрилось над ними, в ярком сиянии голубого неба. Теперь его руки обвивали ее талию. Она закрыла глаза, голос в ее душе отчетливо произнес: «Вот оно. Я всегда хотела испытать нечто подобное. Я не вынесу, если это закончится».

В этот момент Женевьева открыла глаза. Из-за его плеча она увидела женщину в цветастом платье, та шла в их сторону, но затем вдруг резко свернула на другую дорожку. Щеки женщины сильно покраснели. На мгновение она встретилась взглядом с Женевьевой, но тут же опустила глаза. Это была одна из тех женщин, про которых говорят «серая мышка». Невысокая и непримечательная, с толстыми белыми икрами и лодыжками, лишенными четких форм. Женевьева заметила: женщина наблюдает за ними. И тут же поняла, что встречала ее раньше.

— Что-то не так? — поинтересовался Закари.

Женщина быстро удалялась.

— Женевьева?

— Ничего. — Она закрыла глаза, а затем снова открыла их, пытаясь собраться с мыслями. — Та женщина.

— Какая женщина?

— Она так смотрела на меня, словно мы знакомы. Ее лицо действительно показалось мне… знакомым, но я не могу вспомнить, где ее видела. — Несмотря на жару, ее била крупная дрожь. — А что, если она узнала? И что, если она знает Роберта?

— Сомневаюсь. Скорее всего, женщина просто смутилась, потому что ты заметила ее взгляд. — Он попытался взять ее за руку, но она отшатнулась.

— Я должна идти. Я не могу… Я не должна делать этого…

— Ты просто разволновалась, вот и все.

Она покачала головой:

— Эта женщина видела меня. Она узнала меня. Я должна идти. — Она подхватила шляпу и быстро устремилась прочь по тенистой аллее.

— Женевьева!

«Я не должна оборачиваться, — сказала она себе. — Сейчас он смотрит, как я ухожу, и я не могу позволить себе еще раз взглянуть ему в глаза».

Она жалела, что не могла затеряться в тени, отбрасываемой деревьями, высаженными в геометрически правильном порядке. Она жалела, что не могла закрыть глаза и исчезнуть.