От созерцания казни мавра меня уберегли не милосердие или забота, а намерение убить.

Хотя в то время я так не считал, приказ удавить мавра гарротой и только потом сжечь на костре был благодеянием. Впоследствии я испытывал благодарность Инквизитору за это, хотя у него не было никаких причин нарушать порядок, разве что жалость или, может, чувство вины. Я видел, как людей сжигали на кострах. Это страшная пытка. Ее жестокость усугубляется бесполезностью, ибо совершенно бесцельна и лишь защищает своекорыстное благочестие церкви, не желающей видеть кровь на своих руках. Если палач хорошо знает дело, казнь гарротой более быстрая и менее жестокая. Вот почему ее приберегают для публично покаявшихся.

Не могу сказать, знал ли свое дело палач мавра, ибо, как я отметил выше, не присутствовал на казни. Однако могу сказать, что результат расследования был известен заранее, поскольку палач прибыл на следующий же день после того, как выступили все свидетели, а ближайший палач обитал в двух днях скачки на коне от aldea. Значит, палача вызвали еще до того, как начался суд.

Может, вам все равно, милорды, но я надеюсь — хотя это и маловероятно — что моя рукопись переживет века, и ваше лицемерие при свершении подобной несправедливости ужаснет будущие поколения. Я выделяю лицемерие, милорды, ибо, честно говоря, в несправедливости, жестокости или низости человеческой нет ничего удивительного. Если бы вам пришлось составлять историю человечества, то получился бы перечень злодеяний, повторяющихся изо дня в день. Однако если не обманываться крайним дуализмом, характеризующим гностицизм, в коем вы меня обвиняете, мы должны сделать вид, что все это исключения, мы должны замаскировать факты нашего лицемерия. Не поймите меня неправильно, милорды. Я не ищу себе оправдания в ваших глазах, особенно в ваших глазах. Я разделяю веру гностиков во внутреннее откровение, однако открыто осуждаю их прискорбное желание приписать все сущее Создателю и объявить злом все, составляющее этот мир. Пелагий не зря подчеркивал добро в природе человека. История мира — история зла, но добро вкраплено в зло, и — чтобы стать терпимым — необходима чуточка лицемерия, капелька самообмана при условии, что на них влияет та совесть, о которой я уже говорил.

Хотя и против воли, мне случалось наблюдать мрачное, тошнотворное зрелище городского аутодафе: присутствие членов королевской семьи, пышная процессия перед казнью, служение мессы, клятвы в верности, формальное зачитывание приговора и — в конце — подлое санкционированное убийство, что не в силах замаскировать никакой свод обрядов. То, что произошло в aldea, далеко не столь красочное, во всех отношениях было, как вы догадываетесь, несколько необычным, несмотря на схожесть с казнями, накрывшими всю страну. Например, Инквизитор был наделен и светской, и духовной властью. Обычно представитель церкви смертный приговор не оглашает. Вы знаете об этом, милорды, ибо привыкли передавать светским властям осужденных вами на смерть, так называемых relaxed, позволяя светским властям делать за вас грязную работу и расплачиваясь за это какой-нибудь другой грязной работой. Что касается сокращенного ритуала, то мы были бедны и невежественны, и, хотя каждая деревушка сыграла свою роль в отстаивании права на страну, для возложения на нас ответственности за то мрачное дело едва ли требовалась впечатляющая церемония. Для нас главным развлечением было забить до смерти загнанную в угол крысу. Убийство человека не нуждалось в приманках. Оно само о себе оповещало.

Aldea была забита народом. Число присутствовавших на расследовании увеличилось во много раз за счет жителей дюжины поселений на расстоянии дневной ходьбы, так что смерть мавра в какой-то степени развлекла несколько общин. Воздействие казни на тех, кто не давал показания, будет не таким сильным, но они запомнят образ не похожего на них человека, олицетворение необходимой им объединяющей угрозы.

Я пребывал в оцепенении, не верил в то, что должно произойти, но знал, что эта исключительная толпа — предвестник исключительного акта исключительной несправедливости. Правда, лишь четверо из нас сознавали всю степень той несправедливости. Не желая оставаться в возбужденной толпе, я потихоньку выбрался с площади и скоро покинул aldea, ускользнул через поля подальше от дороги с неиссякаемым людским потоком из долины.

Отстраненность далась легко, так как за короткое время после окончания расследования я понял, что мне нет места среди людей, которых я прежде называл своими. Отец меня выпорол, бывшие товарищи по играм меня избегали, пара мальчишек постарше даже в меня плевались, а когда кто-то толкнул меня в спину и я упал, взрослые свидетели нападения отвернулись от меня, как от пустого места. Что бы ни говорил Инквизитор об общей ответственности, стало ясно, что грядущие дни в aldea не принесут мне ничего хорошего.

Судьба — жестокая шутница. Она принимает парадоксальность за ум и играет злые шутки с человеческими чувствами. Никто не выказывал никаких признаков вины, а я ощущал ее всеми фибрами своей души. Я говорю не о здоровых угрызениях совести, а о тяжком бремени человека, который пусть невольно, но предал друга. Вам, милорды, не понять природы этой верности, так что, пожалуй, не стоит говорить здесь об этом, ибо чем больше я говорю, чем больше пишет мой секретарь, тем больше я подозреваю, что этот документ никогда не увидит дневного света, а будет сожжен после самого беглого просмотра. Но если вы дочитали до этого места, милорды, я спросил бы, что вы об этом думаете. Дружба, нежная заботливость, верность — самое прекрасное, что мы можем встретить в жизни. Когда кто-то дарит нам их, а мы его предаем, мы предаем все человечество, потому что отвергаем самое прекрасное, что нам доступно. И в этом гностики ошибались. Иуду не следует прославлять за выполнение необходимой миссии — возвращение Иисуса к Богу. Его следует пожалеть. Ибо он — воплощение всего предательства и, следовательно, отрицание жизни и самый несчастный из людей.

В то время мой разум еще не был подготовлен к тому, чтобы это сформулировать, но бремя тех мыслей меня давило, и я с радостью отдалился от своих соплеменников, ушел от центра событий в горы. Я намеревался вернуться, когда придет время. Я не собирался бежать от своей доли ответственности. Но Судьба шла за мной по пятам, перебирала всяческие ухищрения, чтобы увидеть, какое из них наилучшим образом подойдет в данный момент.

Не знаю, случай ли привел меня туда. Возможно, любой ребенок послужил бы его цели. Однако то, что им оказался я, «особый друг» мавра, стало бы для Инквизитора, даже всей общины, скомпрометированной обвинением и показаниями, гораздо более утонченным укором.

Шершавая ладонь накрепко зажала мой рот. Я задохнулся от запаха грязной шерсти, а вторая рука, обвив мою шею, ухватила меня за волосы. Я не успел подумать, что кто-то пытается убить меня, но быстрота и неожиданность нападения пробудили во мне панический страх.

Я лягался и визжал, только мои удары не доставали до крепких ног позади меня, а вонючая ладонь подавляла мои крики. Меня оттащили во фруктовый сад недалеко от дороги к Двум Сестрам и перекинули через стену, как я заметил, именно в том месте, где на камне был намалеван красный крест. Сейчас это совпадение кажется не имеющим никакого отношения к делу, но тогда красный крест показался мне исключительным и очень личным посланием.

Когда я оказался за стеной, ладонь с моего лица убрали, но, как только я собрался закричать, рот мне заткнули кляпом из мешковины. В следующее мгновение полоска из грубого шелка-сырца ловко обвила мою голову, одновременно ослепив меня и закрепив кляп, словно намордником. Столь же быстро оказались связанными мои запястья и лодыжки. От удара под коленки я упал на землю, и наброшенный через мою голову мешок связали снизу. Кажется, все это время я продолжал бороться, но в ужасе колотил руками и ногами столь хаотично, что вряд ли хоть один удар достиг цели или как-то увеличил мои шансы на побег.

Затем меня оттащили чуть дальше и привязали, как тюк, к вьючному животному, полагаю, к мулу, судя по натужному кряхтению моего похитителя, с коим он поднимал меня. Затем мул потащился куда-то, явно вверх по склону прочь от aldea. Иногда я слышал хлюпанье копыт по грязи и журчание горного ручья, но не мог понять, какого именно; я не знал, куда меня везут, и сопротивляться не мог. Постепенно до меня дошло, что сопротивление бесполезно, и я затих.

Наконец веревку, связывавшую края мешка под брюхом мула, перерезали, меня бесцеремонно, как куль с зерном, сбросили на землю. Открылась какая-то дверь, и меня втащили внутрь. Там было сухо и прохладно, а когда мешок развязали, я почувствовал знакомый гнилостный запах.

Мое отчаянно бьющееся сердце замерло. Я и так-то был перепуган, но теперь меня охватил ужас, столь безмерный, что предшествующие минуты показались просто шуткой. Я понял, где оказался. В пещере Фактора! И те шершавые, пропахшие овечьей шерстью ладони принадлежали Фактору.

Поклевал тут, поклевал там.