Свое первое серьезное журналистское задание я получила в родном штате Иллинойс. Мне поручили взять интервью у человека, который мог стать президентом. Я вылетела из Чикаго в Спрингфилд, Иллинойс, самолетом через Сант-Луис. Случилось это в 1951 году, двадцать лет назад. Человек, у которого я брала интервью, давно скончался, так и не став президентом. За это время успели умереть еще несколько из тех, кому удалось побывать президентами страны. Мне довелось писать о них, и каждый раз я вынуждена была повествовать о насилии. Всем известно, что насилие делает прессу, но теперь, мне кажется, пресса делает насилие. Таковы, я полагаю, особенности нашей нынешней действительности.

За прошедшие двадцать лет у меня более не было таких ответственных заданий, а работая внештатно, я не написала ничего такого, что порадовало бы меня. Поэтому когда Майк Фишер, редактор «Субботнего журнала», спросил меня, знаю ли я штат Иллинойс, я была тут же готова доказать ему это, но благоразумно ограничилась самым малым, сказав, что родилась там.

— Ты знаешь что-нибудь о Большом Стиве Хиггинсе?

— Он совсем не таков, каким его делают слухи.

— Магнат, босс, никудышный актеришка?

— Возможно, все вместе взятое, — ответила я.

Майк пристально посмотрел на меня, словно хотел пронзить насквозь. У него всегда такой взгляд, когда он собирается дать мне какое-то особое задание.

— Неплохая может быть статейка, как ты думаешь?

— Здесь едва ли удастся найти что-то новенькое, Майк.

— Найдется, если за дело возьмется Кейт Осборн, не так ли?

Я из скромности пожала плечами, а затем спросила, когда надо ехать. Майк взглянул на часы — многозначительный знак, знакомый мне за многие годы совместной работы.

Мы спустились в бар, Майк заказал напитки и рассказал, что побудило его заинтересоваться Стивом Хиггинсом: слухи о жестоком соперничестве между ним и мэром Чикаго. Майк образно назвал это битвой динозавров. Мы с ним вспомнили все, что было предметом интересов Хиггинса: парочка радиостанций, газеты, угледобыча, нефть, торговые автоматы и ферма в глубинке, где он проводил большую часть времени. Ферме он дал претенциозное название «Эрмитаж» в память о городском поместье в штате Теннесси, принадлежавшем некогда президенту Эндрью Джексону.

— Ты знаешь, что может его связывать с университетом в Венеции? — спросила я. Мне помнилось, что была какая-то связь, но какая, я не могла вспомнить.

— Узнаешь сама, — ответил Майк. — Население в городе смешанное: белые и цветные. Настоящая пороховая бочка. Неплохо было бы, если бы она взорвалась, пока ты будешь там.

— Очень неплохо, — съязвила я.

Майк предложил мне лететь самолетом до Сант-Луиса, а оттуда машиной доехать до Венеции. Но мне хотелось отправиться на свое новое задание поездом из Чикаго, и я объяснила Майку, почему.

— Сентиментальное путешествие, — незлобиво тоже съязвил он.

— Просто разминка, — ответила я. — Разве есть что-либо более сентиментальное, чем политика?

— Здесь нечто большее, чем политика, Кейт. Не будь этого, я бы не ввязался. Для тебя это еще одно ответственное задание, девочка.

* * *

Из Чикаго во второй половине дня уходил поезд, которому его постоянные пассажиры в знак особого почтения присвоили название «Вечерний экспресс». Он славился своим вагоном-рестораном, некоей комбинацией кабака и клуба. Проводник, занимавшийся моим багажом, посоветовал мне пораньше заказать столик, ибо у пассажиров этого поезда в обычае пребывать там все время своего пути. Ресторан обслуживала фирма «Шампэйн-Урбана».

Я послушалась, пришла туда пораньше, и мне сразу же показалось, что я попала в мужской клуб. Все его члены немедленно устремили свои взоры на незваную гостью. Настороженность однако исчезла, как только ко мне подошел метрдотель. Он вовремя спас меня от возможных последствий вторжения в заповедную зону. Улыбчивый темнокожий мужчина с золотым зубом, облаченный в белоснежный, туго накрахмаленный китель, заботливо подвел меня к столику у окна, сервированному на две персоны. Он справился, какое место я предпочитаю — по ходу поезда или наоборот. Я выбрала первое, ибо жаждала полюбоваться закатом в прериях. Порой я тосковала по этому величественному зрелищу.

Я заказала бурбон по-пресвитериански.

— О, разумеется! — воскликнул метрдотель с нотками ностальгии в голосе, словно сам давно не отведывал этого коктейля.

Обслуживание в ресторане было образцом внимания и вежливости, что заставило меня на некоторое время забыть грубость черных, с которой давно уже пришлось свыкнуться в Америке. Бурбон был отличный, «Старый Тейлор». Официант ловко отвернул пробку на миниатюрной бутылочке и тут же открыл эль и содовую. Я давно не пью бурбон, а эль покупаю лишь для того, чтобы приготовить ветчину, но мой отец любил эту смесь бурбона, эля и содовой. Ее запах на мгновение вернул меня в один из воскресных вечеров в гостиной нашего фермерского дома. Вкус коктейля, сдобренного воспоминаниями, показался особенно приятным.

Я поймала себя на том, что ищу знакомые лица среди тех, кто возвращается домой. Слова «американская готика» годны для любого из поколений американцев. Вилы, пожалуй, были уже пережитком, а рубахи без ворота вышли из моды, но суровые лица на крепких шеях, напоминающие частокол, столь же долговечны как равнины под небом. Я мысленно представляла, какое у каждого из моих земляков хозяйство, и чем он занимается, представляла их жен, и гадала про себя, почему я не стала женой одного из них, а предпочла взять в мужья археолога, с которым случайно познакомилась в бомбоубежище в Израиле. Разумеется, я не искала ответа на этот вопрос, но тем не менее постоянно задавала его себе в самых разных обстоятельствах.

К столику подошел официант и спросил, не буду ли я возражать, если он посадит за мой столик еще одного клиента. Мне хотелось было возразить, но я согласилась. Ресторан был полон. Человек, которого подвел к столу официант, держался прямо, с военной выправкой, у него были серые глаза, светлые волосы и немодная стрижка. На вид я дала ему лет за сорок, полагая, однако, что он не старше меня. Он поблагодарил меня скорее мычанием, чем словами, я тоже молча кивнула в ответ. Мы ничем не были обязаны друг другу. Мой сосед по столу заказал виски с содовой. Я смотрела в окно на закат. Солнце напоминало огненное колесо.

Какое-то время мой сосед представлялся мне не более чем отражением в окне, что, кстати, тоже было нежеланным вторжением. Сам же он был погружен в свои думы, ибо уставился в солонку или еще в какой-то предмет на столе. Иногда в уголке его губ появлялось подобие скрытой улыбки. Ему явно не удавалось сохранять твердость в складках рта, подумала я, но он постоянно старался сделать это. Я попыталась лучше вглядеться в его отражение в окне, но напрасно: предо мною был человек, в котором шла какая-то борьба, или же его мучили воспоминания о ней. Я хорошо помню, что укрепилась в своем предположении еще до того, как мы обменялись первыми словами. Я была уверена, что, несмотря на консервативный деловой костюм и стрижку, он каким-то образом связан с университетом города Венеция, штат Иллинойс. Вскоре мой сосед тоже стал смотреть в окно, но не прошло и нескольких секунд, как наши взгляды встретились. Когда я отвернулась от окна, то увидела, что он в упор смотрит на меня.

— Университет Венеции? — спросил он, словно пытался вспомнить, где он меня видел.

— Нет… — Я постаралась, чтобы в моем голосе не было полной уверенности. — Но вы из университета, не так ли?

Он кивнул.

— Научная работа?

Он слегка сдвинул брови: я попала в яблочко, и это ему понравилось. — Рэндалл Форбс, физический факультет. — Сказав это, он слегка привстал на стуле.

— Осборн, — пробормотала я. — Какая область физики?

— Высокие энергии.

— Большой взрыв.

— Или скорее большой обвал, в перспективе сегодняшнего дня. — Он поймал мой взгляд, усмехнулся: — Вижу, вас не радует старомодная внешность визави. Позволю себе заметить, что модная одежда развращает. Хотя то же самое можно сказать и о хорошем трехразовом питании.

Я рассмеялась. Официант подал ему виски. Он поднял бокал и выпил, вздохнув от удовольствия. Я пыталась определить, кто он по акценту: образован, никаких следов провинциализма в речи.

— Вам что-нибудь говорит имя Дениэля Ловенталя, миссис Осборн? — Его взгляд скользнул по моему обручальному кольцу.

— Нобелевский лауреат? Да, конечно.

По его лицу словно что-то пробежало, еле заметно дрогнули крылья носа, будто он принюхивался. Возможно, он надеялся, что имя Рэндалла Форбса мне тоже знакомо.

— Я получил степень доктора благодаря Ловенталю, моему учителю… Это были времена славы и красивой одежды. Мы были великолепной командой теоретиков, достойных этого названия. Но все распалось, как и сама наука. Нас осталось только двое, старик и я. Он ректор факультета в университете Венеции. Или вы сами знаете об этом?

Я отрицательно покачала головой.

— Хотя, подумав, я, возможно, и вспомнила бы.

— Значит, вы из университета?

Я снова покачала головой.

— Я почти уверен, что вы не торгуете косметикой, — неосторожно выпалил он и покраснел, но тут же постарался все поправить: — Я имел в виду… — Он растерянно развел руками.

— Что я сейчас пойду и подкрашу губы? — насмешливо сказала я.

— О, Боже. Может быть, вы действительно торгуете косметикой и продаете ее тому, кто в ней так нуждается.

— Не беспокойтесь, — улыбаясь, ответила я. — Я журналистка, профессор Форбс.

Собеседник воздержался от каких-либо комментариев, не желая далее испытывать судьбу. Когда официант принес меню, Форбс продолжил тему:

— Я действительно однажды познакомился в поезде с женщиной, которая торговала косметикой. Тогда я был женат, и знаете, что она сделала? На другой день явилась ко мне в дом и сказала моей жене, что это я предложил ей зайти к нам.

— Ей удалось что-нибудь продать? — спросила я.

— Вы угадали. Она получила выручку там, где, по-моему, у нее не было никакого шанса заработать хотя бы пенс. Я действительно совсем не знаю женщин. — Он пробежал глазами меню и посмотрел на меня. — Сделайте заказ, а я куплю бутылку вина. Пожалуйста, не возражайте. У меня есть повод.

— И не подумаю возражать.

Мы заказали луизианские устрицы и телячьи ребрышки.

Я подняла бокал.

— За то, что вы празднуете, профессор.

— Я пока не хотел бы, чтобы это попало в газеты.

— Это исключено, — заверила его я, стараясь не быть серьезной.

И все же он колебался. На его щеках появились два красных пятна, а лицо побледнело, но он все же отважился.

— Я хочу отпраздновать грант в триста тысяч долларов для исследовательской работы на моем факультете, которому никто даже копейки не собирался давать. Но я этого добился.

Он откинулся на спинку стула и стал раскачиваться, улыбаясь и кивая головой. Видимо, профессор не часто улыбался, и его улыбка казалась вымученной, но румянец снова расцвел у него на щеках, а в глазах светилась радость. Он горделиво повел плечами, когда сказал:

— Это произошло сегодня.

— Поздравляю, — сказала я, хотя полагала, что триста тысяч долларов в наше время не столь значительная сумма, когда речь идет об исследовательских работах. — И как же вы собираетесь ими распорядиться?

— Думаю, мы обязательно закончим начатый эксперимент. Что бы ни решило начальство! Дело в том, что наши исследования не преследуют никакой прикладной цели. Вы понимаете, что я хочу сказать? Ничего намеренно полезного.

— Чисто теоретические исследования.

— Совершенно верно. Черт побери, чистейшие… — Он на мгновение задумался. — Знали бы вы те времена, когда старику было столько же лет, сколько мне сейчас, а я был его учеником! Какие задачи мы перед собой ставили, какие фантастические планы строили… Это было похоже на игру в пятнашки среди звезд.

— Неужели сейчас все так изменилось?

Лучше бы я не задавала ему этого вопроса. Он помрачнел.

— Да, конечно. У меня есть аспирант, который считает все свои рефераты кучей дерьма.

— И тем не менее хочет получить ученую степень, — заметила я.

— Кто знает, чего они хотят в наши дни? Научные связи практически сведены к нулю. Наши встречи и общения — это просто редкая случайность.

— Зачем вы занимаетесь преподавательской работой? Ведь вас интересуют фундаментальные науки?

— Я должен! — В голосе мистера Форбса слышались нотки раздражения. — Одно другому не помеха.

— Я не хотела задеть вас, — тихо успокоила его я.

— Я знаю… — Он засмеялся невеселым смешком. — Вы должны понять, что ни правительство, ни промышленность не станут соперничать с университетом из-за моих услуг.

Я сочувственно кивнула.

Мой собеседник заказал полбутылки шабли к устрицам и «Медок» 64-го года к мясу.

— Каждому давай конструкцию полегче, без тяжелого днища, поскольку она должна летать, — пояснил он. — А выбор невелик.

— И все же, — сказала я, возвращая разговор к физике. — Все, что касается термоядерных синтезов, свертыванию не подлежит, не так ли?

— Да, — согласился Форбс со снисходительным удивлением. Он не ожидал от меня такой осведомленности. На память пришла поговорка о собаке, которая поднялась и стала ходить на задних лапах.

— Я говорю как умеренный невежда.

— А я как личность, недостаточно осведомленная. Наша скромность делает нас равными, не так ли?

— Мы откровенны как современная молодежь. Она считает, что всегда откровенна и честна.

— Должна быть такой. Но, увы, это не так, — ответил Форбс.

— А что думает нынешняя молодежь о Ловентале?

— В каком смысле?

— В политическом. Когда я училась в колледже, он скорее был известен своими левыми взглядами, чем научными работами.

— Я об этом ничего не знаю.

Вопрос был некорректным, ибо Форбс судя по всему не интересовался политикой. Я это интуитивно почувствовала и мне стало жаль, что я погасила слабую искорку доверия между нами.

— Он будет рад вашему успеху… в Чикаго, — сказала я.

— О, конечно! — Форбс ожил прямо на глазах. — Надеюсь, он не придаст этому такого уж большого значения. В конце концов, он сам получал гранты куда более значительные, чем этот… и от более известных фондов, нежели фонд Бернарда Рейса. — Он призадумался над тем, что только что сказал. — Похоже, я кажусь неблагодарным, не так ли?

Я опустошила свой бокал с бурбоном. Официант убрал его со стола, прежде чем начал открывать вино. Затем он совершил ритуал дегустации, налив Форбсу несколько капель. Тот попробовал и слегка сморщил нос.

— Чего на самом деле ждут от вас те люди, которые дали вам деньги, профессор?

— Ха! Как вы догадались?

— Работа моего мужа часто зависит от грантов. Он археолог.

— Чистой энергии. Вы поняли сразу, — ответил Форбс, которого в данную минуту мой муж интересовал так же, как меня дама, торгующая косметикой. — Вот что для них означает синтез. Им подавай экологию и энергию в одном пакете. В этом и состоит фокус. Русские подошли к решению этого вопроса благодаря конверсии, и если затея выгорит, — Форбс пожал плечами, — они намного опередят нас.

— Вас беспокоит, что они вырвались вперед?

— Меня тревожит то, что я не знаю, что известно им. Их ядерный конвертер не моя область изысканий, но мне хотелось бы знать о нем. В наше время такие знания необходимы. Похоже, трансформируя энергию в силу, им удалось избежать фазы загрязнения… Если хотите, я вам объясню…

— Да, пожалуйста, — согласилась я, убежденная в том, что, восполняя свой недостаток информации в этой области, я даю ему возможность пережить лучшие моменты беседы с представителями Фонда.

Во время ужина он говорил не переставая, я подогревала беседу, время пролетело незаметно. Сознавая мимолетность нашей встречи, мы оба, быть может, были более откровенны, чем следовало, когда разговор попутно соскальзывал на нечто сугубо личное.

Когда подали кофе, Форбс посмотрел на часы.

— Мне пора собираться, — сказал он. — До Венеции осталось полчаса. Знаете, когда я впервые приехал сюда, то, упоминая здешнюю Венецию, всегда добавлял слово «Иллинойс», ибо это имя по праву первородства носит город на другом конце света. Теперь же, говоря об итальянской Венеции, я добавляю слово «Италия».

— Я рада с вашей помощью встретиться с Венецией, Иллинойс, профессор. Нам пора попросить у официанта чеки, как вы думаете?

— Значит, вы тоже сходите в Венеции? — медленно спросил Форбс, казалось, с трудом выбирая слова. Похоже, он считал, что я обманула его.

Мне даже захотелось заверить беднягу, что мне ничего не нужно от него в городе Венеция, штат Иллинойс. Поэтому я сказала:

— Да, я схожу здесь, но в моем задании, профессор, нет никакого секрета. Я работаю для «Субботнего журнала». Мы собираемся напечатать статью о Стиве Хиггенсе.

Форбс сразу пришел в себя и даже рассмеялся.

— Желаю успеха, — сказал он.

— Не думаю, что он может иметь к вам какое-либо отношение, — ответила я, надеясь прояснить ситуацию.

— Или я к нему. Можете быть уверены, этого нет.

— Ну, я пока еще не знаю.

— Скоро узнаете. Скоро все узнаете, — повторил Форбс.

Мы обменялись любезностями, оплатили чеки и тепло распрощались. Инициатором рукопожатия была я, первой протянув руку, а ему не оставалось ничего другого, как пожать ее, чтобы не показаться невежливым.

* * *

Поезд прибыл в Венецию задолго до девяти вечера, но вокзал был уже закрыт. На площади ни одной машины. На платформе кроме меня оставался только Форбс. Он помог мне донести вещи до будки с телефоном для вызова такси.

— Знакомая картина, — сказала я ему, — только не думала, что и здесь так будет.

— Почему? Думаете, мы более цивилизованны?

Меня кольнул его сарказм. Форбс ушел, пообещав прислать такси, а я с трудом поборола растерянность и чувство покинутости. То, как меня встретила Венеция, не обрадовало. На город словно обрушилась белая тишина. Время от времени по улице проезжали машины, еще реже появлялись пешеходы, казавшиеся в резком свете электрических реклам фигурами в тире. Именно это впечатление заставило меня понять, что в городе везде ненормально яркое освещение. Даже магазины, в которых не было ни души, сияли огнями. Ничто не говорило о том, что в этом городе есть свой университет.

Я ждала, прохаживаясь. Присесть было негде, даже если бы захотелось: от скамеек остались лишь следы давнего их пребывания. Печально гудели рельсы под колесами удаляющегося поезда. Пейзаж напоминал Великую депрессию 30-х годов, хотя я немногое запомнила о тех временах. Порой я сожалела, что была в ту пору так мала, и память не смогла запечатлеть многое из прошлого, и оно оказалось навечно потерянным для меня. Но пустая платформа закрытого вокзала Венеции в какой-то степени восполнила эту потерю.

Наконец подъехало такси.