Самая волшебная машина

В 60-х годах утопические настроения охватили Америку с большей силой, чем когда-либо на памяти живших людей. Ибо, несмотря на насилие и потери, с которыми сталкивалась и которые порождала контркультура, последняя все же несла в себе страстную надежду на лучшее общество, и эта страсть приобретала форму милленари-стского предвкушения, которое оказалось сильнее доводов разума. Фрики и радикалы по всей стране нутром чуяли: заря нового и более совершенного мира должна вот-вот заняться, как бы они ее ни называли — революцией или эрой Водолея. И это глубинное чувство предвосхищения лучшего помогало сдерживать внутренние противоречия всего движения достаточно долго, чтобы противостоять системе единым добровольческим фронтом. Но дождь не пролился и сад не взошел, и политический радикализм контркультуры и ее жажда волшебного сперва продолжили существовать по отдельности, а затем окончательно рассыпались и рассеялись. В 1970-е годы остатки как того, так и другого можно было обнаружить в таких «племенах», как феминистки, спасатели китов, религиозные культы, террористические ячейки, художественные школы, а также среди кочующих поклонников группы Grateful Dead, сопровождавших ее по всей стране. Но из всех культурных зон, в которых нашли свой приют пережитки причудливых мечтаний, без всякого сомнения, самой неожиданной оказалась вселенная цифрового кода, мир, заключенный внутри миниатюризи-рованных версий тех самых машин, которые некогда были квинтэссенцией образа жизни синих воротничков, технократов и военных.

Сегодня риторика, окружающая персональные компьютеры и сети цифровой коммуникации, продолжает отстаивать такие ценности 1960-х годов, как радикальная демократия, саморазвитие, построение альтернативного сообщества и децентрализованный, свободный обмен информацией и даже речи Ньюта Гингрича, в которых он излагает свое технореспубликанское видение информационной эпохи, звучат так, будто они принадлежат длинноволосому анархисту с мегафоном в руке. А некоторые открыто признаются, что верят, будто компьютер излучает космические вибрации. Особенно это касается по преимуществу субкультуры Северной Калифорнии, которую Марк Дери окрестил «киберделией», — мира рейверов, программистов-язычников и высокотехнологичных гедонистов, которые пытаются связать воедино «трансценденталистские импульсы 60-х с информационной манией 90-х»135. Но эти переполненные энтузиазмом ребята, уже отходящие понемногу в прошлое, всего лишь узкая часть изобильного галлюцинаторного потока, воплощенного в журнале PC–Computing, фрактальных скрин-сейверах, виртуальной реальности, видеоиграх и обложках Wired.

При ближайшем рассмотрении цифровой ремастеринг старой контркультуры не должен слишком нас удивлять, ибо утопия 1960-х во многом была утопией освобожденных технологий, и технофильское крыло фриков, возглавляемое дизайнерами-пророками, такими как Бак-минстер Фуллер и Паоло Солери, ставили своей целью «приделать руль к космическому кораблю Земля». Пытаясь создать «технологию с человеческим лицом», которая гармонизировала бы ритмы органической жизни, эти пионеры воплощали тот же дух автономии и социального изобретательства, который витал над экспериментальными религиозными коммунами, усеившими Америку в XIX веке. Без сомнения, самым популярным изданием в среде этих архитекторов общества стал Whole Earth Catalog, основанный «веселым проказником» Стюартом Брандом в 1968 году как «незаконный информационный сервис», обещавший «Доступ к Инструментам». Большая часть «инструментов», перечисленных в каталоге, касалась доиндустриальных чудес, некогда оставленных и полузабытых ради дьявольской колесницы XX века. Там были дровяные печи, индейские типи и приемы садоводства без химических удобрений. Однако Whole Earth Catalog издавался, как говорится, на коленке и затраты на его печать были намного меньше затрат на издание мейнстримовых журналов, а потому его редакторы, чтобы держаться на плаву, отдавали часть журнального пространства медиатехнологиям, таким как камеры, синтезаторы, стереопроигрыватели и… компьютеры.

В исторической статье 1972 года, написанной для Esquire, Стюарт Бранд впервые употребил понятие «персональный компьютер». Во многом увлечение Бранда машинами отражало его приверженность той версии кибернетики, впервые внятно сформулированной Грегори Бейтсоном, которая предлагала новый, более продуктивный и дружественный по отношению к компьютерам взгляд на проблемы экологии и технологического дизайна. Некоторые хиппи холистического толка восторгались вообще всеми сложными системами как таковыми, поэтому электрические цепи были для них не менее святы, чем лужи с целебной грязью, а Роберт Пирсиг в бестселлере 1974 года «Дзен и искусство ухода за мотоциклом» убеждал читателя, что «Будда чувствует себя в цепях цифрового компьютера или трансмиссии мотоцикла так же комфортно, как на вершине горы или в лепестках лотоса»136. Несколько фриков, вдохновляемые Ричардом Бротиганом, даже придумали дисциплину «кибернетическая экология», с точки зрения которой люди и животные живут во «взаимно программируемой гармонии под присмотром нежно любящих машин»137.

У некоторых представителей контркультуры были причины более политического характера, чтобы приветствовать компьютеры. В 1970 году тусовка компьютерщиков и радикальных программистов из Беркли осознала, что компьютеры представляют собой потенциальную альтернативу иерархическому информационному контролю, характерному для технократических институтов и масс-медиа. Эти популистски настроенные чудаки воображали общество, управляемое «хакерской этикой», истоки которой писатель Стивен Леви возводил к обстановке ночных экспериментов в лабораториях Массачусетского технологического института: анархическая смесь общественного контроля, децентрализованных сетей и яростной защиты свободного доступа к информации. В начале 1970-х кучка этих фэнов из Беркли установила свободный доступ к мейнфрейму, подаренному IBM. Кстати, этот мейнфрейм назывался Resource One. Другая группа создала Community Memory, сеть терминалов, расставленных в библиотеках и магазинах звукозаписи, работавших в качестве примитивных BBS, которая вскоре обросла всеми знакомыми сегодня атрибутами, такими как обмен данными, продажа программного обеспечения, алфавитно-цифровые граффити и легендарные личности.

Ни Resource One, ни Community Memory не смогли просуществовать достаточно долго, и контркультурной мечте о компьютерах, доступных людям, пришлось подождать несколько лет, пока нечесаные радиотехники-любители из «Клуба домашних компьютеров» [Homebrew Computer Club], расположенного рядом со Стэнфордским университетом, не приступили к сборке своей собственной микромашины. Клуб был тем самым местом, где такие талантливые неряхи, как Стивен Возняк, действительно чувствовали себя как дома, хвастаясь своими хитро сработанными штуковинами. Это место привлекло и буддийствующего любителя «кислоты» по имени Стивен Джобс. Его приверженность фруктовой диете, вероятно, повлияла на выбор имени для компьютера, который он начал продавать в гараже вместе с «Возом». Компьютер назвали Apple. Названный в честь библейского плода познания (и продававшийся по начальной цене в 666 долларов), Apple воплощал прометеевскую мечту о передаче в руки людей божественной силы. Покупатели не просто откусили от этого яблока, а заглотили его целиком. Когда это обнаружилось, Джобе оказался не единственным бывшим психоделическим бездельником, сделавшим состояние на начинающейся компьютерной революции. Митч Капор, автор невероятно успешной программы электронных таблиц Lotus 1-2-3, некогда учил трансцендентальной медитации и относил свой финансовый успех на счет «рекреационных препаратов».

С наступлением 1980-х годов контркультурные мечты обрели свое новое пристанище в виртуальных коммунах, созданных соединением отдельных компьютеров при помощи медных кабелей и реле телефонных станций. И раньше многие годы BBS-системы позволяли администраторам мейнфреймов на ОС UNIX обмениваться техническими приемами, но только тогда, когда люди стали входить в эти системы с домашних компьютеров, неторопливые беседы на узкотехнические темы превратились в «виртуальные сообщества» и «низовые групповые мозги», описанные Говардом Рейнгольдом. Рейнгольд знал, о чем говорил. Он был редактором и постоянным автором Whole Earth Catalog, а эти коммунальные BBS вели свой род именно от проекта «Каталога». В 1985 году Стюард Брэнд, бывший участник хиппист-ской коммуны на Лягушачей ферме Уэйви Грейви, основал WELL — Whole Earth 'Lectronic Link. Подписывая на нее некоторых ветеранов фермы, самой долгоживущей коммуны 60-х, Брэнд надеялся придать WELL такую структуру, которая действительно смогла бы породить сообщество. Система должна была быть «открытым универсумом», самоуправляющимся и саморазвивающимся кибернетическим симбиозом разумов. Для образованных белых либерально настроенных обитателей побережья, которые сразу же принялись писать в разные конференции WELL, эксперимент оказался настоящим философским камнем. Создав место, где обмен ценной информацией превратился в то, что Рейнгольд называл источником «социального капитала», WELL сыграла роль «хорошего начальника», описанного в гексаграмме И-цзин под названием «Источник»: «хороший начальник направляет людей в их работе и побуждает их помогать друг другу».

В начале своей истории WELL, помимо всего прочего, стала прибежищем махровых фанатов группы Grateful Dead, одного из древнейших фриковых племен Побережья. К середине 1980-х Dead'ы были единственной живой связью с вакханалией 1960-х. Их феерические джемы и талантливо сконструированные звуковые системы живо напоминали об эпохе «Проказников». И хотя они не вписывались в десятилетие, ассоциируемое с яппи, кока-колой и гладкими прическами Новой Волны, популярность их неожиданно выросла взрывными темпами в начале 1980-х. Одним из их величайших творений было кочевое сообщество, пространство для которого поклонники Grateful Dead выгрызали прямо из брюха общества потребления. Одетые в рубища землистого цвета, в машинах, обклеенных приветственными лозунгами, ночующие в палатках, исполненные энтузиазма и склонные к ритуализованному экстазу, эти фанаты представляли собой, наверное, нечто уже почти похожее на массовую психоделическую религию. Несмотря на приверженность спонтанным переживаниям и живому представлению, многие поклонники группы были заядлыми коллекционерами и импульсивными информационными маньяками. Во время шоу многие из них могли сделать паузу прямо в середине экстатического трансового танца, для того чтобы записать на бумаге концертный лист. Другие собирались в палатке звукорежиссера, чтобы получить запись концерта, сделанную на первоклассном оборудовании. Пленки собирались и обменивались, словно бейсбольные карточки, а некоторые наиболее фанатичные представители компоновали горы композиционного материала в объемистые «Dead-базы».

Достигнув своего апогея и приобретя в итоге довольно виртуальный характер, эта мания сделала приход фанатов Dead в информационное пространство еще более плодотворным. Вскоре они стали для WELL единственным крупным источником дохода и средой для вербовки новых членов. Они создали сообщество достаточно шумное, для того чтобы привлечь внимание Джона Перри Барлоу, школьного друга гитариста Grateful Dead Боба Уэйра, автора текстов для многих песен группы. Из прошлой главы мы уже знаем, что Барлоу стал одним из первых и самых ярких популяризаторов информационного общества, который будет писать статьи про хакеров, водить дружбу с ведущими дигерати и вместе с Митчем Капором профинансирует создание EFF, организации, деятельность которой по защите цифровых прав во многом восходит к первой волне контркультуры 1960-х годов.

Благородные бывшие хиппи, последние из могикан, первыми открывшие для себя WELL, были не единственными диссидентами сознания, оставившими отпечатки своих пальцев на цветущей компьютерной культуре конца 1980-х — начала 1990-х годов. Во главе этой оживленной тусовки постгуманистов стояли бывший йиппи Р. У. Сириус, похожий на тролля, и некая особа, обладательница богатого наследства, известная как Королева Мю. Они издавали журнал Mondo 2000, на глянцевых, обработанных в Photoshop страницах которого новая андеграундная культура пропагандировалась уже совершенно сознательно. Смешав шестидесятническую психоделию в духе «Проказников» со слоновьими дозами развязной иронии и безапелляционным т. ехно-прометейством, Mondo 2000 создал ту полусветскую среду, о которой сам и писал. Это был безмолвный рейв на бумаге.

Рубя под корень сад «силы цветов», торжествующие киберпанки из Mondo, исполненные «здоровой агрессии», тем не менее увековечивали чисто фриковскую мечту о переводе погони за гедонизмом на уровень непосредственной технической реализации (отсюда их увлечение виртуальным сексом). Как отмечает Марк Дери, журнал стоял «одной ногой в эре Водолея, а другой — в Дивном Новом Мире»138. Журнал хоть и предлагал глубокий, совсем не в духе нью-эйдж, анализ и оценку расширяющих сознание препаратов и устройств, все же его «шведский стол», состоящий из приставок к мозгу, усилителей нервной активности и светозвуковых примочек, казалось, одиноко стоял в пустой и темной комнате. Властью редакторов Mondo техники, изменяющие сознание, были отделены от более широкого контекста, как социального, так и духовного. Все подавалось на уровне кнопок и рычагов на контрольной панели центральной нервной системы. Если сравнивать содержание журнала с чудесной риторикой утопистов 1960-х годов, то в этой прямоте подачи материала можно обнаружить освежающую откровенность, но лишь в том, что касается технического аспекта наших удовольствий, видений и экстазов. В то же время подключенные и разогнанные сиятельные особы со страниц Mondo были всего лишь плоскими инструменталистами, «юзерами» в самом унизительном смысле этого слова. Возможно, самым забавным свойством этого цифрового «электропрохладительного теста» была глубокая укорененность его приверженцев в богатой почве Силиконовой Долины. Р. У. Сириус говорил, что львиная доля читателей Mondo состоит из успешных людей, имеющих бизнес в области информационной индустрии, а брошюра, изданная для потенциального рекламодателя, хвастливо сообщала, что 80 % читателей журнала являются компьютерщиками со средним годовым доходом 65.000 долларов. Милленаристская трескотня Mondo и его содержание в конечном счете проложили путь к гораздо более мейнстримному сан-францисскому журналу Wired (основы которого частично заложил Кевин Келли, еще один член банды WELL). Хотя Wired избавился от самых волосатых ребят из Mondo и заменил анархизм корпоративным либертарианством, став своего рода «Rolling Stone информационной эпохи», фрактальная волна киберделии, на которой произошло вторжение, тех-нофетишизм и искренняя приверженность безоглядному творчеству цифрового сообщества, были напрямую унаследованы от Mondo.

Головокружение от «Нового Рубежа» в компьютерной индустрии, кроме того, обозначило странную мутацию, происходящую в корпоративной культуре инфоте-ха. Британские авторы Ричард Барбрук и Энди Камерон назвали этот новый облик информационного капитализма «калифорнийской идеологией». Это экономическая и политическая конструкция, которая «без всякого разбора соединяет свободолюбивый дух хиппи с предпринимательским рвением яппи». В то время как многие фирмы Силиконовой Долины представляют собой организации с жесткой структурой, другие старательно стремятся создать эксцентричную, свободную атмосферу, которая поощряет сотрудников вкладывать каждую унцию творческого пота в новые продукты и исследования. Эта тенденция возникла еще в Xerox PARC в 1970-х, которая услужливо снабжала своих блестящих исследователей из Менло-Парка «спальными бобами» и «летающими тарелочками» для отдыха.

Контролируя анархические всплески калифорнийской творческой энергии и битнического даосизма («отдайся потоку»), компьютерная индустрия открывала новые приемы менеджмента и повышения производительности, которые подходили для все более хаотического глобального рынка, возникавшего вследствие внедрения их же продукции. Эти приемы, разумеется, ни в коем случае не ограничивались компьютерной индустрией.

Столкнувшись с информационной перегрузкой, циклом раскрутки и обвальной отменой государственного контроля, бизнесмены во всем мире сегодня учатся «серфингу»: типично калифорнийский образ для отсутствия иерархического контроля и необходимости гибкой реакции на непредсказуемые изменения в потоке капитала, данных и потребительского спроса. Гуру от менеджмента заимствуют термины новояза нью-эйджа, учат «процветать в хаосе», порождать «динамическую синергию» и культивировать Дао Доу. В манифесте кибернетического технокапитализма, озаглавленном «Из-под контроля», Кевин Келли, редактор Wired, даже цитирует Лао-цзы, чью мудрость «можно использовать как руководство для любого смелого начинания в Силиконовой Долине XXI века»139.

В 1968 году Маршалл Маклюэн пророчил компьютерам роль «ЛСД мира бизнеса»140. Но сегодня — что в Силиконовой Долине, что в сан-францисском «мультимедийном Клондайке» — формула успеха зачастую видится как «компьютеры плюс ЛСД». Годами руководство Apple скупало рождественские билеты на концерты Grateful Dead для своих сотрудников, а постеры, изображающие группу, можно было встретить даже в военных лабораториях NASA в Маунтин-Вью, где когда-то начались первые исследования в области виртуальной реальности. В статье 1991 года для GQ Уолтер Кирн пишет, что гиганты новомодной индустрии «не особенно парятся по поводу химических развлечений», отмечая, что Intel и остальные крупные корпорации заранее предупреждают своих сотрудников об анализах мочи, которые те должны регулярно сдавать. Если принять во внимание, что большинство психоделиков невозможно обнаружить при помощи таких анализов, то это лишний аргумент в пользу их использования в качестве расширения способностей к инженерно-исследовательской работе. Кирн отмечает, что главы корпораций Силиконовой Долины не просто переварили тот факт, что многие из их самых блестящих сотрудников привыкли глотать причудливые препараты, они вдобавок прекрасно осознают, что «причудливость вполне может быть предметом экспорта». Опытные и интеллигентные «путешественники» часто характеризуются гибкой способностью к восприятию, тягой к экспериментированию с когнитивными структурами и восприимчивостью к тому, что Грегори Бейтсон называл «объединяющим паттерном», склонностью к своего рода умственной гимнастике, которая становится особенно полезной, когда вы вступаете в головокружительно сложные сферы информационного пространства.

Корпоративная киберделия — лишь один из признаков наступившего объединения некоторых контркультурных техник экстаза с фабрикой информационного общества Западного Побережья. Многим еще памятен один из самых параноидальных слухов 1960-х годов о том, что фрики собираются добавить ЛСД в систему водоснабжения. Но может выясниться, что наши цифровые устройства и медиамашины гораздо лучше способны обдолбать население, подключая вообще всю культуру к совершенно психоделическому режиму восприятия. Модемы позволили отрыть ментальный «редукционный клапан» Хаксли и войти в состояние Сознания с большой буквы, а студии цифровой анимации буднично воспроизводят калейдоскопические мандалы, возникающие перед внутренним взором любителя «кислоты». Музыка «техно» и ее различные ответвления способны порождать звуковую психоделию с точностью электроэнцефалограммы, а сверхскоростное редактирование и взрывная компьютерная графика голливудских блокбастеров и телерекламы порой достигают галлюциногенного эффекта, оставляющего Уэйви Грейви далеко позади. Компьютеры и электронные медиа могут «включить и настроить» практически любого их пользователя, и киберпространство постепенно превращается в подвижный виртуальный ландшафт единого коллективного сознания. Пресловутые освободительные энергии экстаза контркультуры 60-х, если понимать их как взрывное расширение «я», прорывающееся за пределы его повседневных границ, сегодня нашли свое фактическое воплощение в технологии.

Если верить Жаку Эллюлю, этот технологический экстаз не должен нас ни удивлять, ни радовать. В одном из своих мрачных и горьких пророчеств, сделанном еще в 1954 году, Эллюль пишет:

Мы должны прийти к заключению, что развитие экстатических феноменов достигает своей наивысшей фазы именно в наиболее технически развитых обществах. Следует ожидать дальнейшего продолжения этого роста. Это обстоятельство — признак того, что в самом ближайшем будущем религиозная жизнь человечества окажется подчиненной техническим средствам… Экстаз — это и предмет мира техники, и его слуга 141 .

Подобно Мирча Элиаде, Эллюль осознавал связь между техникой и экстазом, но француз вдобавок предвидел их симбиотические отношения, развивающиеся при широкой общественной поддержке. Он понимал, что массовые технологии способны усиливать опасные и непредсказуемые эмоции этих самых масс, в болоте которых потонет спокойствие и умеренность духовной жизни индивидуума. Для Эллюля принятие фриками технологий, изменяющих сознание, было не духовным ответом на нападки общества господства, а полной капитуляцией перед ним. В этом смысле воскрешение мотивов контркультуры 60-х в риторике информационной культуры более чем логично, поскольку Система просто пустила свои технократические корни еще глубже в человеческую душу.

Эллюлевская критика имеет в конечном счете теологический характер, и между его гневных строк, посвященных страшной силе техники, можно учуять запах серы. Особенно это заметно в его работе «Технологическое общество», где Эллюль противопоставляет нашему фраг-ментированному беспокойному веку социальную однородность и связность мира теократических Средних веков, которые, как он заявляет, порицали развитие техники с той же страстью «морального осуждения, с которой христиане преследовали вообще все слишком человеческое»142. Следует отметить, что Эллюль заблуждается. Как убедительно продемонстрировал историк Дэвид Ноубл, средневековые монастыри отводили совершенствованию техники важную роль. Помимо прочего, монастыри внедрили в свой обиход один из самых мощных механизмов психологического контроля, который только можно отыскать в мире премодерна: часы. Здесь важно то, что за всеми своими политическими атаками на обесче-ловечивающие машины производства и контроля Эллюль скрывает скорее пессимистический взгляд ортодоксального христианина на люциферианскую склонность человека отрицать собственное фундаментальное свойство — глупость — и без конца восставать против божественного порядка, пытаясь манипулировать миром.

На страницах «Технологического общества», как, впрочем, и в сетованиях более поздних критиков технологии, можно найти отзвуки старой истории о Фаусте, высокомерном волшебнике из средневековых преданий и классической литературы, который заключил договор с Мефистофелем, променяв душу на знание, силу и мирскую власть. Намеки на магию в работах этих критиков хотя и могут показаться анахронизмом, на деле таковыми не являются. Как мы помним из преданий о Гермесе Трисмегисте, технология способна оперировать магическим универсумом с такой же легкостью, как и с умопостигаемым миром вещей. В самом деле, по крайней мере в отношении культурных нарративов и политической власти технология часто используется как магия. В следующем разделе мы увидим, что магия — вполне закономерный подход, используемый всякий раз, когда речь идет о средствах пропаганды, рекламы и масс-медиа, современная машинерия которых, построенная на основе принципов манипуляции представлением, зачастую в открытую использует риторику ворожбы. В этом смысле освободительные и экстатические техники контркультуры 60-х годов следует рассматривать не как единичный взрыв оккультных предрассудков в послевоенном обществе, но как важную битву в социально-магической войне, которая ведется на протяжении всего XX века.

 

Социальная имажинерия

Более века назад, когда европейские антропологи впервые приступили к исследованию последних обитателей джунглей и прочих глухих уголков планеты, они не верили, как не верят и сегодня многие белые люди, в то, что магия и врачевательство шаманов и знахарей способны исцелить западные души от опустошающего влияния технологии и современной науки. Первые антропологи не особенно интересовались туземными напитками и не пытались опробовать на себе древние ритуальные техники. Они приходили, вооруженные авторучкой, чтобы классифицировать, записывать и анализировать. Поскольку их энтузиазм был, по-видимому, «научном», полевые исследователи и кабинетные антропологи с одинаковым усердием старались провести строгие разграничительные линии между туземной магией и современной наукой. Гораздо меньше времени и печатного места отдавалось поискам возможных связей. В соответствии с влиятельными теориями старой школы антропологии, представленной такими британскими мыслителями, как сэр Эдвард Тэйлор и сэр Джеймс Фрэзер, магические практики, к которым прибегали знахари в анимистических обществах, функционировали как своего рода прото- или псевдонаука. С этой точки зрения, магия была не столько религией суеверия, сколько зачаточной стадией эмпирического постижения Вселенной. Установив эту эволюционную связь, антропологи затем сконструировали универсальный нарратив интеллектуального прогресса, во главе которого находилась европейская цивилизация. В каком-то смысле это правда: и магия традиционных обществ, и современная наука концентрируют свои усилия на эмпирическом понимании сил природы и стоящих за ними законов и на манипулировании ими.

Но, определив магию как боковое ответвление могучего дерева, простирающего свои ветви навстречу солнцу объективной истины, первые антропологи были склонны упускать из виду позитивные аспекты, которые были утеряны при переходе от магии к науке, произошедшем в западном обществе. Главной потерей было резонирующее мировоззрение, которое органически привязывает представления мага и его обряды к холистической сети космических, животных и родовых сил. Это мировоззрение и есть та самая «антропологическая матрица», о которой мы говорили в первой главе: живое поле культурных практик и нарративов, которые сложно переплетены с миром предметов и природных законов и, таким образом, попросту не могут быть сведены к подлежащей изучению и использованию «объективной реальности». Можно даже сказать, что первые апологеты «наук о человеке» на Западе сами проявляли известное невежество, полагая, что научные процедуры позволяют им преодолевать антропологическую матрицу их собственных культур.

Будучи своего рода социальными и экологическими психотерапевтами своих сообществ, шаманы и туземные знахари не отделяли магию как эмпирическую науку от магии как виртуального театра, театра, где маг утверждает антропологическую матрицу, воплощая ее своим существованием. Поэтому хотя маги и оперируют на материальном уровне, используя камни, огонь и травы, они устремляют свои помыслы в область человеческого воображения, этой прирожденной способности нашего разума, которая раскинула свои сети между зонами восприятия, памяти и сновидений. Используя язык, костюмы, жесты, песнопения и драматургические приемы, маги применяют techne к области социального воображаемого, активно используя образы, желания и мифы, которые частично структурируют коллективную душу. Посредством этой творческой манипуляции с фантазмами, маги вызывают к жизни впечатления, обычаи и состояния сознания, которые в свою очередь воздействуют на всю конструкцию племенной реальности в целом. Это не некромантия, а нейромантия.

Если Брюно Латур прав и Запад никогда не покидал свою антропологическую матрицу, тогда каково же различие между мирами, которые конструируют маги и ученые? В своей книге «Магия, наука, религия и границы рациональности» антрополог Стэнли Джейараджа Там-бия приводит аргументы в пользу «множественного устройства реальности»: различных культурных полей знания и опыта, которые, в сущности, творят различные миры. Тамбия сравнивает и противопоставляет два основных поля, которые можно отыскать в человеческой культуре: одно основано на принципе причинной связи, а другое — на принципе соучастия. Причинность в конечном счете порождает прагматический рационализм науки. Разделенное в себе эго индивидуума разделяет на разные фрагменты и стихию мироздания в соответствии с объективными объяснительными схемами, основанными на нейтралитете в теории и инструментализме на практике. Мир соучастия погружает личность в коллективное море, которое стирает границу между человеческими усилиями и окружающей средой. В таком мире, который я связываю с магической парадигмой, языком и ритуалом, мир не разделен, дабы удовлетворять объективным критериям оценки, но является как один непрерывный процесс становления. Объекты в этом потоке организуются по символическим соответствиям, и в нем господствуют не сухие и объективные классификации, отличающие научные тексты и корпоративные отчеты, но риторика сновидения.

Все культуры и общества демонстрируют смесь в различных пропорциях этих двух ориентации. Мир соучастия характерен для архаичных и дописьменных культур, в то время как современные обитатели мира повседневности описывают его, пользуясь научно-технической логикой причинно-следственной связи. Но хотя наша космология научна, наша культура и коллективные ритуалы такими не являются. Технологическая цивилизация, окутавшая земной шар, на самом деле пронизана различными формами соучастия: массовыми спортивными играми, поп-музыкой, сетевыми видеоиграми, различными модными поветриями. А медиатехнологии вполне могут служить искомым усилителем коллективного резонанса, который рождается в глубинах наших душ, охваченных страстью к соучастию.

Таким и был взгляд Маршалла Маклюэна. Маклюэн был убежден, что электронные медиатехнологии стирают логический, линейный и последовательный взгляд на мир, преобладающий на современном Западе. Он считал, что это «причинное» мировоззрение само по себе является продуктом развития технологии, особенно алфавитно-цифрового письма, книгопечатания и перспективной живописи Возрождения. Но с распространением новых медиатехнологии, таких как фонограф, радио и телевидение, старая парадигма грамотности и логичности начала трещать по швам. Когда был взят курс на зрительные образы, воспроизведение звука и одновременное участие многих в одном и том же событии, электронная среда вызвала из-под спуда рациональности древние пласты коллективной души, принадлежащие старым дописьменным культурам. «Вся цивилизация является продуктом фонетической письменности, — писал он, — и по мере того как она растворяется в ходе электронной революции, мы заново открываем племенное, целостное сознание, которое, проявляет себя в полном сдвиге чувственной сферы нашей жизни»143. Маклюэн описывает возникающее электронное общество как «резонирующий мир, близкий к старой племенной комнате шепотов, мир, в котором снова найдется место для магии»144.

Маклюэн часто перебирает со своей бравурной риторикой и усыпляющими аккордами, но более методически настроенные ученые, такие как Уолтер Онг, придали маклюэновскому видению «электрической ретрайбализации Запада» более детализированную и законченную форму. В своей книге «Устное и письменное» Онг утверждает, что электронные медиатехнологии приводят нас во времена «вторичной устности», в эру, которая, несмотря на важные отличия от периода «первой устности», имеет поразительное сходство с ней в области культурной логики. В частности, Онг рекомендует уделить внимание новой силе, благодаря которой мистика соучастия, групповой идентификации, повторяющихся формул и установки на «пребывание здесь и сейчас» возвращается в нашу жизнь.

Принимая во внимание, что человеческие общества — это комбинация принципов соучастия и причинности, следует все же смягчить заявление Маклюэна и указать на то, что электронные медиа просто слегка меняют баланс между этими двумя мирами — устным и письменным, соучастием и причинностью. По сути, именно сознательная комбинация этих двух способов приводит к некоторым наиболее значимым формам современной технологической магии. Телевизионная реклама, к примеру, использует соблазнительные фантазмы, мистику соучастия и повторяющиеся мантры вроде «просто сделай это!», для того чтобы внедрить павловские условные рефлексы в сознание потребителя, интенсивность и вектор желания которого «научно» измерены при помощи фокус-групп и рыночной статистики. Повальное увлечение подсознательной рекламой в 70-х годах всего лишь предвосхищало глубокую догадку: рекламщики вовсе не информируют нас о новых продуктах, а овладевают нашим вниманием и манипулируют нашим воображением. По словам культуролога Реймонда Уильямса, реклама — это «отлично организованная и профессиональная система магического стимулирования и создания потребности, функционально очень схожая с магическими системами, существующими в примитивных обществах, но каким-то странным образом сосуществующая вместе с высокоразвитой наукой и технологией»145.

Анализ Уильямса безошибочен, но сосуществование магии и технологии не должно нас особенно удивлять. В конце концов, магия всегда применяла медиатехноло-гии для того, чтобы поражать своими чудесами умы. Наблюдения Уильямса могут показаться вам чем-то особенным, только если вы имеете довольно наивную веру в то, что использование продвинутых технологий автоматически превращает людей в закоренелых скептиков. Древние искусства убеждения вряд ли способны исчезнуть так быстро, особенно тогда, когда наука социальной инженерии, которую мы теперь называем маркетингом и «менеджментом восприятия», довела свои многочисленные техники до совершенства. По словам Уильяма Ковино, реклама — всего лишь один из примеров «магии овладения вниманием», которую применяют современные институты, колдовство психологического контроля, который он определяет как накладывание немногими символических ограничений на многих. Магия овладения вниманием использовалась и прежде автократичными духовными учителями и правительствами «и до некоторой степени практиковалась в том числе и учеными — этими хулителями магии, претендующими на то, чтобы говорить от лица официального знания»146.

Лучшим примером магии овладения вниманием являются СМИ, которые не раз подвергались яростной критике со стороны социологов на протяжении всего XX века за ту власть, которую они демонстрируют над душой, эстетическим чувством и воображением человека. Ситуационист Ги Дебор с горечью разоблачил то, чему он дал знаменитое название «общество спектакля», эту «перманентную опиумную войну», которую капиталистические владыки ведут против общества с целью перевести человеческие мечты и желания в русло пассивного потребительства опосредованных образов и товарных фетишей. Эллюль анализировал общество спектакля в терминах пропаганды, в то время как Теодор Адорно и другие представители Франкфуртской школы критиковали его под именем «индустрии культуры», экономического аппарата, который в их представлении подорвал силы воображения, нарушил органические социальные функции популярной культуры и принизил критическую роль искусства. Хотя Адорно и скорбел о том, что Просвещение свело мир к мертвому телу, подлежащему инструментальному контролю, он также не строил иллюзий относительно целительной силы магического воображения в современном мире. Напротив, его яростные нападки на астрологию лучше всего иллюстрируют его собственное мнение, согласно которому оккультное уже вплетено в потребительскую культуру и эксплуатируется в магии овладения вниманием всех без исключения авторитарных институтов.

Сегодня страхи Дебора, Адорно и Эллюля могут казаться устаревшими и даже несколько экстравагантными, но необходимо помнить о том, что эти авторы создавали свои критические труды, когда еще жива была память о фашизме. В конце концов, Гитлер ставил свои электрифицированые спектакли вроде олимпиады, используя весь набор оккультных символов, приемов хитроумной пропаганды и активно задействовал, как сказал бы Маклюэн, «племенной барабан радио», для того чтобы вовлечь передовую индустриальную нацию в пучину вагнеровских страстей. Нынешнее состояние медиа представляется слишком открытым и хаотичным, чтобы стать почвой, на которой могли бы прижиться эти тоталитарные кошмары. Между тем образ освободительной и демократической силы информационного века должен пройти суровую проверку тем фактом, что планетарный медиатрафик захватила маленькая кучка поистине гар-гантюанского размера корпораций. И хотя в сегодняшней команде специалистов по раскрутке, менеджеров по продажам и корпоративных массовиков-затейников нельзя усмотреть даже намеков на идеологию, их «заклинательные танцы» направлены на то, чтобы благоприятственный бизнес-климат держался на всем земном шаре как можно дольше, часто в ущерб соображениям социального, культурного и экологического характера. Некоторые критики опасаются того, что мы можем окончательно попасть под непрестанно усиливающееся влияние могущественных и вездесущих медиапризраков и в результате их невидимая рука будет заранее приносить в жертву любую наметившуюся возможность реальных изменений.

Хотя граница между рынком и пространством воображения всегда была довольно расплывчатой, культурная индустрия Америки, похоже, во многих отношениях уже давно отказалась даже от того, что было. Золотые арки, трамповские башни, небоскребы Готама и пирамиды Лас-Вегаса возвышаются над ландшафтом наших желаний. Наши коллективные символы сливаются воедино в муль-типлексах, наши архетипы получают торговые марки, лицензируются и продаются. Есть некая неосознанная ирония в слове «имажинерия», которое Дисней придумал по аналогии с «инженерией» для обозначения собственной индустрии по производству фантазмов. Прочие зачастую называют то же самое корпоративной колонизацией бессознательного. Таинственные силы логотипов, брэндов и знаков корпораций заклеймили пейзажи, товары и наши тела, облеченные в тщательно промаркированную одежду. Столетие назад практически вся реклама была текстовой, но сегодня все социальное поле пестрит иероглифами маркетинга — беспрецедентное явление в человеческой истории. В отличие от иероглифов собственно египетской традиции, наши мнемонические иконки репрезентируют не анимистические силы природы и не мощь социальной магии царей, но мощь корпоративной идентификации и товарного фетишизма. Многие потребители, особенно молодежь, привязаны к логотипам вроде Timberland и Stiissy, как если бы они были клановыми тотемами, а некоторые сотрудники компании Nike заходят так далеко в порыве энтузиазма, что даже татуируют знаменитый росчерк на бедрах и икрах, подтверждая пророческую догадку Маклюэна о том, что большие корпорации станут в скором будущем новыми родоплеменными объединениями.

Влияние племенных установок не ограничивается корпоративной культурой или логоманией отдельных жертв моды. С точки зрения антропологии многие молодежные субкультуры, которые как грибы проросли повсюду на Западе в послевоенные годы, могут считаться племенами. Моды, рокеры, хиппи, панки, скинхеды, уличные банды, фанаты Grateful Dead, футбольные фанаты, команды рэперов и рейверы — все эти массовые субкультуры используют некие герметические комбинации сленга, музыки, языка тела и тайных знаков для того, чтобы определить себя как компактную группу, чьи уникальные ритуалы и частые кочевки противопоставляются организованному разложению современной жизни. Для некоторых субкультур отзвуки трайбализма являются существенной частью жизненной программы: «семейства Радуги» подражают ритуалам индейцев, а «современные варвары» украшают себя готическим пирсингом, африканскими затычками для ушей и татуировками маори.

Многие подобные субкультуры можно назвать «медиа-племенами». Хакеры, диджейские коллективы и радиопираты надстраивают свои сообщества над существующим массовым обществом с использованием технических средств, а различные фэн-культуры активно микшируют и перекраивают масс-медиа в соответствии с собственными нуждами и желаниями. Энтузиастические и экстатические музыкальные «культы», сложившиеся вокруг Beatles, Grateful Dead, растафарианского регги, хеви-металл и техно, вероятно, являют собой апофеоз этого процесса. По отношению к ним термин «культ» можно иногда применять в буквальном смысле, ибо для тысяч фанов Элвиса в Америке культ Короля удовлетворяет страсть к богопочитанию так же хорошо, как некогда культ Иисуса. Хотя медиакомпании активно пытаются стимулировать этот приносящий доходы фанатизм, сами эмоции и желания, лежащие глубоко в его основе, могут придавать тому или иному «племени» аутентичные свойства племенной культуры. Эпопея «Звездный путь» и ее различные ответвления и сиквелы функционируют в качестве современной мифологии не только потому, что сценаристы кинокомпании Paramount ознакомились с работами Джозефа Кэмпбела, но и потому, что «путники» [Trekkers] придали всему шоу нужный резонанс и глубину, обогатив его личными смысловыми нюансами, коллективными ритуалами и качественной, умной актерской игрой. Конвенты «путников» — это не просто оргии безумных коллекционеров и звездных лунатиков, но настоящие костюмированные карнавалы, инспирированные постмодернистским воображением.

Историк Мишель де Серто указывает на то, что многие теоретики культуры определяют изобретательные попытки присвоения массовой культуры как современный вариант «браконьерства». Согласно Серто, современные браконьеры осознают, что не могут победить массивные социальные институты, которые их окружают, поэтому они тайком воруют символы, практики и материальные ценности, используя их для своих целей. Воспевая это воровское искусство, Серто предполагает, что люди могут сопротивляться удушающим тискам современной городской цивилизации посредством творческих тактик, которые они применяют в своей повседневной жизни.

Постоянно сдавливаемый, а точнее, сдавливаемый все больше и больше, но все меньше и меньше тревожимый этими тисками, индивидуум находит способ избежать окончательного удушения. Не будучи, впрочем, в силах совсем бежать из них, он может рассчитывать только на хитрость, только на обманный финт, на то, что ему удастся заново открыть в самой глубине электронного компьютеризированного мегаполиса традиционное «искусство» охотников и собирателей ранних эпох147.

Это искусство представляет собой магию в самом широком и поэтичном смысле слова. Но это не магия управления вниманием, которую применяют авторитарные социальные институты. В отличие от них «браконьер» практикует творческую магию, критическое восстание народного воображения против символических и социальных рамок реальности консенсуса. И если «сдерживающие» маги рассматривают свои заклинания в качестве аполлонических истин, как чистую и простую реальность, творческие маги являют собой озорное мошенничество Гермеса. Они извлекают выгоду из двусмысленности слов, образов, идентичностей, вещей и социальных практик, для того чтобы создавать новые пространства для ускользания, подрывной деятельности и пробуждать к жизни новые способы видения и бытия в мире, расчерченном невидимыми клетками технокультурной инженерии.

 

Техноязычники

Некоторых наиболее сознательных творческих магов, работающих сегодня над своими могущественными заклинаниями, можно отыскать в мире современного язычества, этой жизнерадостной магической культуре, членство в которой всегда открыто для тех, кто хотел бы устроить «перезагрузку» для ритуалов, мифов и богов древних политеистических культов. Язычники слишком анархичны, чтобы их можно было объединить под эгидой какого-то одного движения. Их слишком много, они слишком разные: ведьмы (предпочитающие называть себя викканками), феи, друиды, поклонники Богини, церемониальные маги, дискордианцы… Они могут почитать деревья, взывать к Рогатому Богу или Великой Богине, бросать руны или танцевать вокруг праздничного костра. Но есть нечто, что объединяет всех язычников, — это точка зрения на воображение как на ремесло, то есть снова как на искусство, инструментальную практику, транспортное средство для духа.

Хотя многие язычники провозглашают непосредственную связь с тайными традициями многовековой давности, большинство относит начало возникновения современного язычества к 1940-м годам, когда государственный служащий и по совместительству нудист по имени Джеральд Гарднер основал ведьмовской ковен на Британских островах. С того времени язычники проделали огромную работу по извлечению и адаптации ритуалов и космологии из-под спуда существующих оккультных традиций, используя силы собственного изголодавшегося воображения и привлекая фрагменты оригинальных преданий, найденных в пыльных томах сказочников и антропологов. Язычники сознательно изобрели свою собственную религию, по ходу дела просто развивая «старые пути», когда возникала такая необходимость. Прекрасно сознавая свое аутсайдерство, язычники складывались как оппозиция той форме христианской западной духовности, которую они обвиняли в патриархальности, авторитаризме и антиэкологизме. Женщины с самого начала играли огромную роль в практиках и верованиях, и большая часть современного феминизма в духе нью-эйдж и либерального христианства, связанная с фигурой Богини, скорее всего, восходит к таким пионерам викканского феминизма, как Зет Будапешт и Стар-хоук. Хотя собственно языческий корень затерялся среди «позитивного мышления» нью-эйдж, оздоровительных медитаций и мистицизма Геи, его легко опознать по радостному принятию плотного мира, по тому, насколько глубоко он уходит в то, что языческий автор Чэс Клифтон называл «почвой и цветами, кровью и проточной водой, сексом и болезнями, заклинаниями и предметами домашнего обихода». Страстно и зачастую с намеренным юмором они настаивают на сакральности тела и земли, а большинство верит, что активное взращивание магического таланта может заново возвести мост к тому чарующему, но всегда очень конкретному миру, в котором жило большинство людей, покуда Просвещение не свело anima mundi до уровня бездушной машины.

В 1985 году, когда Маргот Адлер — ведьма, работавшая журналистом на National Public Radio, перерабатывала свою книгу «Украденная луна» — грандиозный исторический труд об американском язычестве, она провела несколько дней в местном языческом круге и обнаружила нечто, способное поразить каждого, кто ожидает погрузиться в ярмарочную атмосферу домотканой одежды и самодельных украшений: оказывается, «поразительно» большой процент дохода этих ходячих анахронизмов извлекается из технических сфер, особенно из области компьютерной индустрии. В исследовании 1989 года, посвященном современному ведьмовству в Англии, антрополог Т. М. Лурман также столкнулась с тем обстоятельством, что значительная часть ее респондентов оказалась тесно связанной с компьютерной техникой. Сами они давали множество самых разных объяснений этой парадоксальной ситуации — от веры в то, что «компьютеры — это замаскировавшиеся элементальные духи», до того простого факта, что компьютерная индустрия создает рабочие места для тех же самых смекалистых иконоборцев и экспериментаторов, которых привлекает язычество. Можно, однако, предположить, что большая часть этих «техноязычников» согласилась бы с высказыванием Артура Кларка: «Всякая достаточно развитая технология неотличима от магии». Это замечание заслуживает здесь более пристального внимания, чем то, которое оно обычно получает в критической литературе.

Такого рационалиста (пусть порой и склонного к мистике), как Кларк, вряд ли можно обвинять в том, что он способен поставить межконтинентальные баллистические ракеты и Deep Blue в один ряд с любовными зельями и приворотными амулетами. Он, по-видимому, просто имел в виду, что продвинутая технология выглядит как магия с социокультурной точки зрения. Для многих людей, навсегда обреченных — из-за недостатка образования и пробелов в знании — оставаться непосвященными в предельно логический мир, который стоит за работой нашей машинерии, развитые технологии могут показаться магическими, потому что они действуют спонтанно и как будто бы сверхъестественным образом. Даже в среде хорошо образованных людей часто случается так, что человек знает о конверторных спиральных катушках звездолета «Энтерпрайз» больше, чем о процессоре, установленном на его рабочем месте.

Эта ситуация год от года становится только хуже. В прежние времена вы, по крайней мере, могли посмотреть на новейшие машины или даже потрогать их, понаблюдать за тем, как они поглощают сырье, передвигают предметы и сносят их с лица Земли, мчатся по поверхности планеты. Было легко понять, что эти хитрые изделия действительно всего лишь машины, использующие в своей работе природные силы при помощи сложного сочетания механических частей и простейших сил и энергий. Но современные цифровые технологий достигли бестелесного качества, ведь мельчайшие компоненты некоторых чипов приближаются по своим размерам к длине волны видимого света. Микротехнологии реорганизуют материю в масштабах отдельных кристаллов силикона и генетических пар, они проникают в тело, они оформляют вибрирующие потоки электронов в сложные невидимые логико-информационные сооружения. Двадцать лет назад в пятидесяти процентах случаев вы сами могли починить свой автомобиль, но сегодня, когда машина набита компьютерными чипами и миниатюрными сенсорами, как ведерко с мороженым от Ben & Jerry's — кулинарными украшениями, вам потребуется сложная техника только для того, чтобы отыскать причину поломки. Технологическая логика стала невидимой, то есть оккультной в буквальном смысле этого слова. Если у вас нет кода, вы останетесь в неведении. А всех кодов больше нет ни у кого.

Максиму Артура Кларка можно проинтерпретировать и в более позитивном ключе. Новые могущественные технологии волшебны, потому что они функционируют в качестве магии, вскрывают неизведанные протеиче-ские щели новых возможностей в монолите социальной реальности. Они позволяют людям проецировать свою волю на вещи и явления мира, трансформировать его и, по крайней мере отчасти, делать это в соответствии с их собственным воображением. Разумеется, по мере того как мы внедряем новые технологии в наш повседневный мир, они теряют часть своего волшебного шарма, и их магические свойства пропадают в самом старом сказочном смысле: их расколдовывают. Новые изобретения печально известны тем, что они создают новые жизненные ситуации, по большей части определенно неприглядного свойства, причем, как правило, никто не может предугадать их заранее, и, уж конечно, никто не закладывает в изобретения такие пагубные цели. Маги из исследовательских и опытно-конструкторских лабораторий, охваченные тем, что Тейяр де Шарден называл «демоном исследования», демонстрируют все признаки близорукости по отношению к этим последствиям и продолжают день за днем штамповать новшества. Оперируют ли их машины с цифровым или генетическим кодом, они по меньшей мере создают иллюзию, что благодаря им сознание в очередной раз приблизилось к овладению материальными силами. Если мы теперь вспомним, что представление участвует в формировании нашего мира наравне с научной истиной, то непрестанное возникновение новых сложных технологий, которые определяют нашу жизнь на заре XXI века, может парадоксальным образом увлечь нас в мир силиконового колдовства.

Такие парадоксы — настоящая пытка для техноязычников, но, помимо всего прочего, существуют известные фундаментальные социальные причины, по которым солидное число людей пытается соединить компьютерную культуру и оккультное. Одна из экспериментальных площадок, где встречаются эти течения, — фэндомы любителей научной фантастики и фэнтези. Эта субкультура наделена недюжинной изобретательностью, а энтузиазм книжных червей, ее представляющих, и их особенное чувство юмора могут поспорить с языческими. Церковь Всех Миров, к примеру, одна из наиболее эклектических и устойчивых магических групп в США (и кроме всего прочего, первая, участники которой начали величать себя язычниками), возникла, когда несколько студентов-либер-тариев начали практиковать полигамную марсианскую религию, описанную в романе Роберта Хайнлайна «Чужак в чужой стране». Многие язычники обогащали свои ритуалы и космологии отсылками к «Звездному пути», Толки-ну и комиксам. Это поп-культурное «браконьерство» достигло поистине головокружительной высоты в сатирической Церкви СубГения, пародийном культе, в котором за наигранным почитанием летающих тарелок, магазинного китча и курящего трубку бога по имени Боб, похожего на Уорда Бивера, скрыто довольно проницательное исследование магического сознания Америки.

Хотя многие компьютерщики не имеют ко всему этому вообще никакого отношения, аллюзии на научную фантастику и фэнтези цементируют хакерскую культуру, а популярность таких ролевых игр, как «Подземелья и драконы», как мы обнаружим в следующей главе, уже позволила запустить оккультные фантазмы в электронные цепи культуры цифрового века. Одна из причин, по которой хакеров влекут подобные жанры, заключается в том, что авторы и научно-фантастических книг, и романов фэнтези не просто рассказывают истории, а создают миры. Хотя фантасты стараются держаться научной правдоподобности, творцы обоих жанров обычно пытаются придать своим сценариям реальные черты, заключая их в рамки известных аксиоматических условий (экология, фантастические технологии, социальная стратификация и т. п.). Таким образом, их повествование развивается в границах, заданных этими параметрами. Хакеры и ведьмы также являются приверженцами этих жанров, поскольку, как отмечает Лурман, «и магия, и компьютерная наука имеют дело с созданием миров, заданных при помощи ряда правил и с игрой внутри этих рамок»148. Позволим себе расширить эту интерпретацию и предположить, что это описание касается вообще всякого религиозного творческого акта, хотя язычники, играючи привносящие в свои сакральные миры личные нюансы и изобретения, обычно редко задумываются над ролью человека-оператора в этом процессе.

Достаточно побывать на современном языческом фестивале вроде «Звездного леса» или «Древних путей», чтобы найти там собрания типичных жителей пригородов, одетых как Мортиция Адамс или Минг Немилосердный, вздымающих над головой ритуальное оружие в свете луны и распевающих гимны Пану. Можно даже прийти к поспешному выводу, что эти ребята просто избавились от всего современного наследия и вернулись к предрассудкам далекого прошлого. Но значительная часть язычников не принимает верования премодерна настолько близко к сердцу, чтобы игнорировать ограничения, накладываемые современными убеждениями. Лучшие маги часто гордятся своим скептическим релятивизмом, тщательно проверяя все кажущееся слишком простым на вид и все заявления о правдивости, в том числе и ортодоксальные научные представления о взаимоотношениях сознания и материи. Самые проницательные язычники работают в эмпирическом ключе, используя на прагматической и субъективной основе свои «наработки» для исследования скрытых способностей человеческого сознания и тела. Американский друид Айзек Бонвиц, автор одного из первых и наиболее влиятельных языческих текстов, озаглавленного «Реальная магия», считает себя материалистом. Он как-то сказал Маргот Адлер: «У меня просто более свободное определение материи, чем у большинства людей»149. Реконструируя религии премодерна в постмодернистском мире, язычники научились весьма умело маневрировать между научно-техническими категориями и практикой воображения. Они достигли этого частично благодаря замене основного религиозного вопроса о вере непосредственным исследованием плотного опыта и измененных состояний сознания. Знаменитый оккультист Алистер Кроули запечатлел сущность этого творческого прагматизма, когда в одной из своих работ написал, что магия имеет дело с духами и заклинаниями, с богами, сферами, планами и многими другими вещами, которые могут существовать, а могут и не существовать. Неважно, существуют они или нет. Известные действия приводят к известным результатам150.

Какую бы метафизику ни защищал тот или иной язычник, поверка теории практикой всегда занимает значительное место в его арсенале, хотя те или иные нюансы всегда могут меняться. Вот почему эзотерические лавки всегда перемежают травы, зелья, амулеты и ритуальные принадлежности с бесчисленными справочниками, альманахами и ритуальными «поваренными книгами». Все дело в том, что язычники — тоже изобретатели-самоучки.

Экспериментальный духовный прагматизм позволил язычникам с легкостью принимать новые оккультные технологии: сложное астрологическое программное обеспечение, компакт-диски с И-цзин, гипертекстовые версии карт Таро. Еще более важным является то обстоятельство, что подобное отношение привело их к новому пониманию «технологии» и как метафоры, и как инструмента, используемого в ритуале. В каком-то смысле эта связь существовала всегда. Как отмечает антрополог Рональд Гриме, магические ритуалы — это перфор-мансы, в которых мистические силы выступают в роли технологии, а потому «их не следует четко отделять от технологии»151. По словам Сэма Уэбстера, квалифицированного церемониального мага и веб-мастера из Ли-верморской лаборатории в Беркли, ритуал — это «важная технология программирования человеческого организма». По Уэбстеру, языческий ритуал работает как своего рода виртуальный театр, который культивирует, или «программирует», интенции и духовные откровения в своих участниках. Посредством драматического языка жестов, символов и ароматов ритуал действует в обход интеллекта и стимулирует психологические аспекты «я», особенно те из них, которые работают с восприятием на подсознательном уровне. Когда маг чертит в воздухе пентаграмму или кружится в диком танце, его «я» проникает в человеческие чувства и космические силы на гораздо большую глубину, чем это позволяют сделать скользящие по поверхности философские концепции или проповеди.

Православные и католики тоже признают огромную силу ритуала, но они утверждают, что сила литургии проистекает из духовного авторитета традиции. Отвергая эти институциональные амбиции, язычники переносят акцент на намерение: чего мы хотим достичь конкретной ритуальной программой? С какими силами — природными, эмоциональными, социальными — наше «я» должно вступить во взаимодействие? Как заметил Уэбстер в интервью, которое он дал автору этой книги по электронной почте, метафора технологии позволяет размышлять о трансформирующем потенциале ритуала не впадая в «туманный мистицизм»:

Если мы будем рассматривать то, что мы делаем, просто как технику, мы перестанем смотреть на работу как на священную корову и сможем критически относиться к ее результатам: работает ли наша техника, как планировалось? Если да, то можем ли мы сделать ее еще эффективнее? Если нет, то на нет и суда нет: откажемся от нее и забудем о ней навсегда152.

Хотя поначалу может показаться, что одно лишь упоминание о «ритуальной технологии» способно лишить ритуал его духовной глубины, творческий и экспериментальный подход современных язычников к сакральному, похоже, попросту выгоден этим инструменталистам. Конечно же, технологическое мышление создает и хорошо знакомые нам проблемы, о которых уже говорилось выше. Уэбстер отмечает, что многие «маги-юзеры» слишком увлечены «техникой» в ущерб духовным целям.

Любовь, которую язычники и другие современные маги проявляют к изобретательству и тайному ремеслу, может объяснить тот факт, что именно они первыми из всех субкультур колонизировали киберпространство. Разумеется, сегодня даже самые тяжеловесные религии имеют свои представительства на информационной супермагистрали, и серферы могут узнать в Сети о бахай, византийском монашестве или библиотеке Ватикана даже больше, чем им нужно. Но язычники жили в режиме онлайн задолго до появления WWW, и Сеть по-прежнему продолжает служить домом для непропорционально большого объема информации на оккультные темы: на ftp-сайтах копятся графические файлы, изображающие магические сигилы и алхимические диаграммы, веб-сайты предлагают к вашим услугам нумерологические профили и скрипты, рассчитывающие астрологические эфемериды в реальном времени, а каталоги листов рассылки, подобные MaGI («Магический Путеводитель по Интернету»), выполняют функции мистических порталов, ведущих к более глубоким тайнам.

Такого рода базы данных естественным образом удовлетворяют потребности язычников в собирании Традиции, но для многих язычников компьютеры служат более существенным религиозным целям, чем загрузка оцифрованных иероглифов или складирование порнографической поэзии Кроули. Коллективная анархия в самой природе языческих сообществ. Нестабильная социальная структура, в которой свободный обмен информацией между далеко отстоящими друг от друга, а зачастую и открыто враждующими группами играет ту же связующую роль, какую играют догматические иерархии в традиционных религиях. Десятилетиями язычники вкладывали огромный труд в издание фэнзинов, таких как Green Egg или Woman Spirit. Эти пухлые брошюры, часто сшитые вручную, рассылались по обыкновенной почте. Вряд ли стоит говорить, что BBS (а позднее и веб-сайты), едва появившись, как нельзя лучше подошли для этих еретических и словоохотливых объединений. К концу 1980-х годов сотни языческих BBS усеяли страну. Они носили такие названия, как «El Segundo Spiders Web», «Ft Lauderdale Summerland» или «Ritual Magick Online!». Еще более анархическая среда Интернета, с его чатами и группами новостей с самого начала кишмя кишела викканами и друидами, а иерархии Usenet alt.pagan и alt.magic быстро превратились в бурлящие котлы бесконечных дебатов. Несмотря на то что язычники представляют крошечный сектор религиозной Америки, alt.pagan долго удерживало лидирующие позиции в пятерке самых популярных новостных групп Usenet, посвященных религии и духовности.

Для основной массы язычников и практических магов виртуальные сообщества играют подчиненную роль по отношению к непосредственному духовному опыту. В конце концов, язычество — это религия земли, и практикующие его стремятся к освященному традицией единству с материальным планом бытия. Их влекут леса, пустыни и темные подземелья, волшебные мази, барабанный бой и танцующие тела. Этот визионерский материализм отделяют от бесплотного текстового пространства Интернета целые миры, поэтому многие язычники, а особенно почитающие Богиню виккане, не доверяют своим технически подкованным собратьям, чересчур увлеченным киберпространством, опасаясь, что энтузиазм, вызванный виртуальными разговорами, может привести к простому воспроизводству экологически несостоятельных и дематериализующих тенденций современной цивилизации, которым язычники изо всех сил пытаются сопротивляться.

Но маги-антиномисты, лишенные остатков морали, которые занимают самые темные уголки современного оккультного спектра, редко делают подобные заявления. Среди этих по-настоящему колдовских и даже в известной степени сатанинских объединений, многие из которых отвергают даже ярлык «язычник» как звучащий слишком приторно, а особенно среди так называемых магов хаоса Интернет играет все более важную и даже ведущую роль. Маги хаоса неуважительно относятся к традиции и отвергают исторические символические оккультные системы как произвольные конструкты, лишенные приписываемой им действительной «духовной» силы. Для этих магов-постмодернистов наивный кондовый романтизм «древних путей», свойственный язычникам, затмевает подлинный источник всякой магии: личную силу мага — этого самодержца в экзистенциальной пустоте безличного и релятивистского космоса. Маги хаоса могут соглашаться с тем, что паранормальные явления реальны, но они предпочтут скорее отнести их на счет «обмена информацией в четвертом измерении» или к проявлению древних структур нервной системы человека, чем к туманным призракам мертвых культур. Даже когда они взывают к богам, они скорее склонны взаимодействовать со сверхъестественными тварями из рассказов Г. П. Лавкрафта, чем со стариной Паном. Как и можно ожидать, маги хаоса с удовольствием используют компьютеры. Таинственный сетевой колдун, стоящий за MaGI, пишет об этом так: «Большинство неоязычников соединяются при помощи электронных сетей и говорят: давайте соберемся и проведем ритуал, а маги хаоса говорят: давайте проведем ритуал в Сети»153.

Хтонические силы, с которыми работают маги хаоса, могут, на первый взгляд, показаться чем-то вроде оккультной шоковой терапии, но эти силы можно направить и в более «практическое» русло. Для членов Храма Душевной Юности (Temple Ov Psychic Youth), этого техноязыческого ответвления британской музыкальной группы середины 80-х Psychic TV, созданной творцом стиля индастриал Дженезисом П. Орриджем, темные конвульсивные энергии магии хаоса способны послркить своего рода будильником для души. Свободно интерпретируя страхи, одолевавшие Эллюля, Адорно и прочих критиков современной цивилизации, Храм рассматривает общество мейнстрима как очередную тоталитарную систему социального контроля. Подобно браконьерам Серто, они пытаются перехитрить, обвести вокруг пальца «общество спектакля», взламывая его идеологическую иллюзию при помощи атавистической магии, экспериментального медиа и темной сексуальности. Помимо разукрашивания своих тел разнообразными племенными татуировками и смелым пирсингом (который, впрочем, ненадолго задержал коммерциализацию стиля), члены Храма проводят время, общаясь при посредстве альтернативных сетей, где информация имеет меньшее значение, чем тот способ, которым она передается. Пока Дженезис П. Орридж сам стоял у руля созданного им движения, он прилагал много усилий для того, чтобы придать магическое качество техникам монтажа, придуманными битниками Уильямом Берроузом и Брайоном Гайсиным. Орридж утверждал, что подобная тактика вырывания информации из контекста с последующей перестановкой может применяться в музыке, визуальном искусстве и коллажах для того, чтобы создать брешь в социальном программировании и трансе консенсуса. Но самым нахальным и изобретательным, а в известной степени и отчаянным актом медиабраконьерства, предпринятым Храмом, стала телевизионная магия, описанная в книге Орриджа «Эзотеррорист». Хотя Орридж разоблачал телевидение как инструмент промывки мозгов, он также верил, что при правильном подходе кинескоп может стать «современным алхимическим оружием», электромагнитным порталом, ведущим в древнее царство снов. Некоторые члены Храма использовали телевизор в качестве камня видения (или «хрустального шара»). Настроившись на мертвый канал, они всматривались в «войну микробов» до тех пор, пока перед их взором не возникали странные фигуры и образы.

Эта разновидность оккультного поп-арта — всего лишь крайний пример желания техноязычника использовать современные психические инструменты на манер архаичных. Но, как рке говорилось раньше, современные электронные технологии с самого начала были в некотором смысле колдовскими, а потому техноязыческая магия должна рассматриваться в более широком и амбивалентном контексте повсеместного, хотя и неосознаваемого технологического анимизма. Писатель-фантаст Филип Дик в одном из своих публичных выступлений в 1972 году отмечал:

Среда, в которой мы живем, я имею в виду рукотворный мир машин, искусственных конструкций, компьютеров, электронных систем, взаимосвязанных гомеостатических устройств, — все это постепенно обретает такие свойства, которые нам кажутся признаками живого, подобно тому как первобытным людям казалось живым то, что окружало их в ту далекую эпоху. Наше окружение тоже оживает в самом прямом смысле или по крайней мере притворяется ожившим 154 .

Парадокс, описанный Диком, вполне предсказуем. Компьютеры, наделенные совершенно особенной, механизированной логикой в некотором смысле отстоят дальше всего от архаического анимизма, таким образом завершая путь, проделанный Западом в противоположную от анимизма сторону. В этом путешествии мы пересмотрели свои взгляды на космос и самих себя, используя каждый раз все более сложный образ машины: ткацкий станок, колесо горшечника, часы, паровой двигатель. Научный редукционизм изгнал призраков и прочих разумных посредников древней космологии из процесса восприятия физического мира. И все же сегодня электронная пародия на эти древние силы снова пришлась как нельзя кстати, причем ярче всего эта тенденция проявляется не в языческом поклонении Гее, а в медиа и механизмах информационной эпохи. Ведь пока лесозаготовительные корпорации безжалостно добивают последних духов древних дождевых лесов, цифровые технологии порабощают умы.

Компьютер — самая живая и умная из машин, самая интерактивная, и «механической» ее можно назвать с большой натяжкой. Даже если мы будем настаивать на чисто механической природе кибернетических устройств, на сегодня они стали настолько «живучими» и сложными, что способны служить нам моделью самого мышления и даже самой жизни. Потенциал, заключенный в них, объясняет, почему электронные компьютеры уже в 1950-х годах дали повод бесконечным разговорам об искусственном интеллекте и почему уже сегодня некоторые компьютерщики всерьез обсуждают возможность выращивания форм жизни, состоящих из цифрового кода. Хотя многомудрый искусственный интеллект все никак не может родиться на свет, Интернет уже стал домом для множества автономных программ, по большей части паразитического свойства, таких как вирусы, трояны, пауки, черви, торговые агенты и боты, которые рыщут по компьютерам пользователей, размножаются, производят различные действия по обработке данных (чаще разрушительные) и возвращаются к своим хозяевам с информацией в зубах, если, конечно, у них вообще есть хозяева.

Философы и программисты могут биться над вопросом, насколько «живыми» являются эти дикие твари из электронного леса, но вопрос о возможности технологической жизни не может быть окончательно решен с использованием лишь аналитического языка, описывающего работу нервных сетей, дарвиновского естественного отбора и генетических алгоритмов. Ибо, несмотря на техническую адекватность подобного языка, от него ускользает тот факт, что наше ощущение активности, наделен-ности жизнью и разумностью, помимо всего прочего, зависит от нарративов и эмоций, которые структурируют наше повседневное восприятие мира. Хотя шахматный гроссмейстер Гарри Каспаров знал, что компьютер Deep Blue лишен собственных желаний и коварных намерений, он заявлял, что во время партии воспринимал его как мыслящего противника. Иначе говоря, Каспаров получил такое впечатление не столько от архитектуры машины или заложенной в нее программы, сколько от проекции своего собственного опыта социальных отношений с партнерами по игре.

Многие пользователи бессознательно относятся к своим персоналкам как к вредным и даже опасным тварям — своего рода анимистические пережитки в отношении к машине, которые часто подогреваются специфическим дизайном пользовательского интерфейса, игр и детских программ. Миллионы детишек еще совсем недавно покупали «тамагочи» компании Bandai — цифровых любимцев, обитающих в гаджетах, похожих на калькуляторы. Их чувства легко объяснимы с точки зрения выстроенной нами перспективы появления цифровой жизни. Если разработчики «интеллектуальных агентов» продолжат в том же духе, информационные джунгли вскоре будут кишмя кишеть куда более жизнеспособными разновидностями цифровых созданий. Они будут выклянчивать билеты на самолет у серверов авиакомпаний, вынюхивать ценную информацию в лабиринтах баз данных и, без всякого сомнения, потребуют и от нас чего-нибудь вкусненького.

Может быть, феномен техноанимизма — всего лишь новейший слой наносов на «обществе спектакля», набор инфантильных, отупляющих заклинаний, призванных сокрушить последние бастионы критики, возведенные на пути глобального технокапитализма. С другой стороны, известная степень анимизма может рассматриваться и как психологически приемлемый и даже вполне прагматический ответ на некоторые вызовы информационных джунглей. Мы связываем разумность со способностью читать и писать? Сегодня почти всякое электронное устройство способно на это. Техноязычники давно присмотрели себе подходящее убежище, ибо постмодернистский мир цифровых симулякров — настоящая находка для древних навыков колдуна и ведьмы. Говоря точнее, «возвращение магии», разумеется, может оказаться еще одной историей, которую рассказывают, пока сгущается постиндустриальная ночь, но именно благодаря таким историям технологические объекты обретают собственный характер и почти что собственную жизнь. В этом смысле злобные ИИ, обольстительные андроиды и добрые роботы, которые с завидной регулярностью возникают на страницах комиксов, в видеоиграх, блокбастерах и телевизионных программах, — это не просто миазмы поп-культуры, но фигуры нарратива, которые олицетворяют наши странные замыслы и ожидания. Магия сама по себе — это тоже миф, но именно мифы придают смысл нашим машинам. И наиболее очевидна эта метаморфоза в случае с компьютерами, породившими самый яркий и чарующий миф: миф о том, что машина может служить порталом в другие миры и измерения.