Я не знал, сколько прошло времени и шло ли оно вообще, только почувствовал — жив! Люди живут в силу отсутствия альтернативы, не задумываясь о смысле того, что с ними происходит. И я так жил, все куда-то бежал и рвал на груди рубаху. Каялся и тут же снова грешил, и мне казалось, что это и есть жизнь. Теперь я понял, как много стоит за этим коротким словом, понял всю полноту случившегося: я вернулся! Страдания и невзгоды на то человеку и даны, чтобы он стал другим, я свое отмаялся, положенное — отстрадал. Душа моя преисполнилась благодарности Создателю:
— Спасибо Тебе, Господи!
Перед мысленным взором пронеслись ослепительные картины мира, каким я видел его, паря в небесной вышине. Все суетное, что гнало меня через годы, отошло, душа очистилась от сомнений. Жизнь манила меня радостью каждого мгновения.
— Боже Праведный, не суди строго, я всего лишь человек! — шептал я, плотнее сжимая веки. — Благодарю Тебя, Господи, теперь я знаю как жить…
Люди считают, что Всевышний всегда рядом, я имел возможность в этом убедиться. Голос Его был ровен и глубок, но звучала в нем и нотка сомнения:
— Особенно-то, сын мой, не горячись! Дело известное, стоит только смерти за порог, вы, грешники, тут же принимаетесь за старое. Для того, чтобы изменить жизнь, надо изменить себя, а на такое редко кто способен. Пройдет немного времени и ты снова будешь бегать в той же упряжке и с радостным идиотизмом гоняться за благами.
Каждая клеточка моего мизерного существа трепетала:
— Но что же делать, Господи? Надоумь недостойного, научи, ведь не такой уж закоренелый я грешник…
Замер в предвкушении услышать Божье слово. Создатель был добр ко мне одним уж тем, что не привел разбиться о будущее. Так может быть… — мысль пришла дерзкая, горделивая — может быть раб божий Глеб чем-то Ему угоден?
Всевышний молчал, перебирал, как я понял, четки моих прегрешений:
— Это, сын мой, как посмотреть, грехи-то у тебя в большом ассортименте! Между нами говоря, много всякого ты за свою жизнь наколбасил…
Много, Господи, конечно много, разве ж с этим поспоришь! Но душа моя пела. Не каждый смертный удостоится услышать от Создателя: «между нами говоря», а в словах Его звучало еще и сочувствие! Да и, если так вот прикинуть, чего такого особенного я набедокурил? Жил, как жилось, как все живут…
Поскольку Творец продолжал молчать, я позволил себе — о нет, не возразить — высказать скромное соображение:
— Не со зла ведь грешим, Господи, а от недоумия, уж больно неоднозначный сотворил Ты для нас мир. Несешься через годы очертя голову, а оглянешься: за тобой лишь кладбище надежд и зажатое в кулачишке одиночество. Приходим в жизнь ничего не зная, уходим ничего не поняв. Не стоило давать людям иллюзию возможности счастья, без нее им живется легче. Жестоко это: говорить рабам, что где-то есть свобода, а живущим во тьме показывать свет…
Сказал и испугался. Кто я такой, чтобы поучать Господа? Он, конечно, милостивый, но всему есть мера. Какое ангельское должно быть у Него терпение, выслушивать весь тот бред, что срывается с языка безумцев! Какое чувство юмора, наблюдать за мышиной возней «царей природы»! Какая выдержка — не прихлопнуть разом дешевый балаганчик!
Создатель не спешил с ответом, когда же заговорил тон его был грустен и задумчив:
— Что ж, возможно, ты прав!.. Хотя я знал одного человечка, кто утверждал, что был счастлив. Если сложить все счастливые моменты жизни, говорил он, то наберется часа два. Думаю, врал или сильно преувеличивал. Ты сам-то такой арифметикой никогда не увлекался?..
При желании в его голосе можно было расслышать скрытое сострадание, только уж больно он показался мне знакомым! Трудно, конечно, глядя на наши художества, не впасть в тоску, но сомнительно это, чтобы в разговоре с ничтожным смертным Всевышний стал ерничать.
Боясь ежесекундно ослепнуть, я приоткрыл глаза. Когда пошедшее звездами пространство успокоилось, из хаоса геометрических фигур выступила умильная морда крокодила. Как описать красовавшуюся на ней улыбку?.. Самозабвенная, она была самодовольной. Дядюшкой Кро владело вдохновение. Прохиндей настолько вошел в роль Создателя, что не заметил моего ошеломленного взгляда.
— Да будет тебе, сын мой, известно — произнесла рептилия тоном вещавшего с амвона проповедника, — что многие знания несут многие печали…
От владевшего мною негодования я в буквальном смысле проглотил язык. Когда божественный дар речи вернулся, то смог лишь выдавить:
— Н-ну, Кро, ты и скотина!..
После многих лет в русском бизнесе можно было выразиться и поубедительней, но весь мой богатый вокабуляр от возмущения испарился. В другое время я бы в деталях расписал, что из себя представляет негодяй, его матушка и все ближайшие и дальние родственники, но теперь только беспомощно хлопал глазами.
Однако мои рвавшиеся из души слова дядюшку Кро ни в малой мере не смутили. Более того, он выглядел глубоко обиженным. Никогда в жизни я не встречал такого мрачного и углубленного в себя крокодила.
— А я-то по наивности думал, ты оценишь! — произнес он угрюмо, едва двигая страшными челюстями. — Убогий ты, Дорофейло, малый, не могу понять чего это я так к тебе привязался. Из шкуры лезу вон подсластить пилюлю, а ты: «скотина»!..
Не вполне понимая о чем он, я огляделся по сторонам и оторопел. Только теперь до меня дошло, что за спиной аллигатора раскинулась Лета, а сам я сижу на досках у покосившегося сарая. На песчаный берег накатывали тягучие медленные волны и, задержавшись на мгновение, с неохотой отползали обратно. Черную пасть пещеры озаряли всполохи красного, безрадостное, как ожидание собственных поминок небо, подпирали пики базальтовых скал. Вырвавшийся у меня стон мог тронуть душу самого жестокого палача.
Дядюшка Кро в мою сторону даже не взглянул, продолжал с тяжелым вздохом, словно разговаривал сам с собой:
— Каково, думаю, будет Глебане увидеть гнусный пейзаж? Дай, думаю, подведу его к встрече с действительностью постепенно. Ему, думаю, будет приятно перекинуться словцом с Создателем, а там, глядишь, все и образуется. Пусть ложь, пусть не правда, но ведь во спасение. Не виноваты же мы, что только и делаем, что лжем, а оно все никак не приходит!..
Захваченный сладкой горечью собственной речи, крокодил зажмурил глаза, я же свои попросту закрыл. Не было сил видеть стелившийся над водой желтоватый туман. Случилось страшное: я прожил жизнь! Даже если после долгих мытарств я найду эту чертову дверь, к чему она мне? Что ждет меня за ней?.. Реальность?.. А сам-то я реален? Искусство жить в том и состоит, чтобы не растерять на пути к могиле дорогие сердцу миражи! А как быть тому, у кого их нет? Были, но утратились!.. На редкость емкое словцо: «утратились», безликое, но прекрасно все объясняет. Где все то, чем ты когда-то жил?.. — утратилось! И не о чем больше говорить. А любовь к женщине? — утратилась и она! Утратилось все, что было дорого! Но в таком случае кома вовсе не болезнь и даже не пограничное состояние, а убежище от накопившихся за жизнь утрат…
Дядюшка Кро вывел меня из задумчивости, толкнул, как это принято, в бок костяной башкой. Замер передо мной нос к носу, по-собачьи преданно глядя в глаза:
— Слышь, Дорофейло! Ты ведь не обиделся, правда? Откуда мне было знать, что с водопадом выйдет облом?..
Я лишь грустно улыбнулся, положил на его голову ладонь. Убедившись, что зла на него не держу, крокодил продолжал уже другим, набиравшим по ходу речи наглости тоном:
— А чего ты, собственно, ждал? Будущее — всего лишь продолжение прошлого. Люди любят начинать новую жизнь с понедельника, но очень скоро замечают, что она старая и, к тому же, весьма подержанная. А Новый Год с его телячьими восторгами и слащавыми пожеланиями! — оживился он, как если бы я собрался с ним спорить. — Смех да и только! Бьют куранты — и что?.. Да, ничего! Как оно было, так все и осталось. Если бы, шагнув в завтра, человек становился хоть немного счастливее, в будущее ломились бы толпами, а вместо этого люди трутся друг о друга животами и кормят близких с ложечки надеждами…
Передо мной был старый, добрый дядюшка Кро. Сердиться на умильную морду не было никакой возможности. Твоя воля, Господи, какое же досталось мне в друзья трепло! Засунуть бы ему в глотку глушитель, цены бы крокодилу не было:
— Можно тебя попросить об одолжении? Дай мне придти в себя, помолчи хоть пять минут!
Откинувшись спиной на стену сарая я полез в карман за сигаретами. Дядюшка Кро улегся рядом и демонстративно отвернулся. Вот она река забвения, — думал я, закуривая, — забвения, которого у меня нет и не будет. В этом, наверное, Его дар и Его же наказание. Когда-то давно, в юности, я решил, что умру, когда устану смеяться. Что ж, мне больше не смешно. Даже человеческие безумства и глупости оставляют меня равнодушным. Жаль только, в душе нет покоя.
Мне вспомнилась мать, я услышал звук кольца о ручку двери, когда она приходила меня поцеловать. Стояла над кроваткой и улыбалась. Что же, ма, ты скажешь мне теперь?.. Что, что, не слышу?.. Ах вот как! Говоришь, на заднем дворе Господа стоит полный незамутненного спокойствия чан? А рядом выбившийся из людей старый ангел? Я его вижу! Он знает жизнь, как никто, ему довелось хлебнуть лиха. Заметив с небес дошедшего до края человека, старик надевает на лысину потертый нимб и берет в руку солдатскую кружку. Зачерпнув умиротворения, слетает на землю и льет его на израненную душу. Думаешь, пришел мой черед?.. Ты права, это шелест его крыльев! Ангел уже здесь, он читает молитву…
Только на молитву достигавшие моих ушей звуки походили мало:
— Солнышко греет ласково, — бормотал аллигатор себе под нос, — облака картинные, плывут себе над куполами колокольни в Троицо-Лыкове…
Нет, понял я, ангел с кружкой не прилетит. Дядюшка Кро отпугнет любого, не говоря уже о небесном создании.
— Ну хорошо, — прервал я его, — молчать ты не в состоянии, но какая нелегкая занесла тебя в Серебряный Бор?..
От неожиданности крокодил вздрогнул и поднял голову. В его взгляде я прочел смятение. Было в нем и замешательство, и еще что-то, что навело меня на мысль о нечистой совести рептилии. С чего бы это вдруг, удивился я, но виду не подал, а посмотрел на аллигатора строго.
— Какая нелегкая?.. — повторил дядюшка Кро, как если бы слегка недослышал. — Любопытство, Дорофейло, банальное любопытство! Как выбрался из водопада, поплыл знакомиться с местами, где ты любишь бывать. Поговорить, думаю, не удастся, так я хоть издали посмотрю как Глебане на воле живется. Кто же мог знать, что ты снова здесь объявишься!
Прошлую мою жизнь старина Кро действительно изучил неплохо, только ездить гулять в Сербор любила Сашка, а не я. Опять же оставалось непонятным, что заставило прохиндея выглядел таким смущенным:
— Ну и что же ты там увидел?..
— Да ничего особенного… — отмахнулся дядюшка Кро, которому вдруг стало неохота со мной говорить. — Колокольня стоит резного камня… трамвайчик по реке шастает, того и гляди винтом саданет… парочки влюбленные гуляют…
Он запнулся. Выражение длинной морды стало виноватым. Стрекулист поспешил отвернуться, не хотел, чтобы я видел его глаза. Трудно было не заметить, каких усилий ему стоило заставить себя звучать беззаботно:
— Слышь, Дорофейло, чего скажу! Я как-то сдуру ляпнул, что в твой мир возвращаются те, кого там любят и ждут — так пошутил я, ты мне не верь!
Дядюшка Кро еще что-то говорил и все суетился, заглядывал в лицо, но я его уже не слушал. Вот, оказывается, в чем дело: ты видел Сашку, и не одну! Проболтался, а теперь пытаешься запудрить мне мозги. Догадка обожгла. Что с того, что мы расстались? И у нас были в жизни счастливые моменты, и мы знали радость, и нам мечталось при луне…
Дядюшка Кро старался вовсю:
— Я тут сделал открытие! Представляешь, Глебань, оказывается, история не знает справедливости! Висячие сады носят имя этой проходимки Семирамиды, а построил их вавилонянин Навуходоносор! Тот самый шустрый малый, что умыкнул евреев в рабство, а обратно вернуть поленился. Представляешь, люди думают… а на самом деле! — частил он, по-собачьи виляя хвостом и искренне возмущаясь, только врать в глаза лакировщик действительности был не мастер.
Значит, только те, кого любят и ждут! А меня ждать некому, что ж до любви, то смешно и заикаться. Впрочем, какое это теперь имеет значение? Тогда почему так больно и так муторно на душе?..
Выждав момент, я изловчился и сомкнул страшные челюсти, обхватил их в замок руками:
— Все, Кро, представление окончено! Меня не надо утешать, возвращаться в мир мне незачем. И ради бога, не делай такие удивленные глаза, ты прекрасно знаешь, никто там меня не ждет… — желая возразить, крокодил сделал попытку разинуть пасть, но я был начеку: — Уймись, я и сам большой мастер себя обманывать! У меня к тебе просьба…
Силы мои иссякли и дядюшка Кро вырвался на свободу:
— Да я за тебя, Глебаня, — заерзал он по песку, извиваясь огромным телом, — я любого, как Тузик грелку!
— До этого дело не дойдет! Можно, конечно, подождать Харона, он точно не откажет, но мне было бы приятно, если бы на ту сторону меня переправил ты… — предупреждая, чтобы не встревал, погрозил ему пальцем. — Все, Кро, на самом деле все! Если ты думаешь, что я ничего не понял, то глубоко ошибаешься. Человеку перед смертью показывают, как он жил — именно это со мной и произошло! Пора уходить. И ты знаешь… — я помедлил, дал себе время убедиться в правдивости того, что говорю, — я не чувствую особой горечи. Мир людей вовсе не так привлекателен, как это кажется из молодости. Не раз и не два замирал я в растерянности перед жизнью, не в силах поверить, что она может быть такой бессмысленной. Боже Праведный, говорил я себе, стоило тратить силы на сотворение такого мира! Если Ты создавал его всерьез — это печально, если в шутку — жестоко…
Линию смыкания челюстей крокодила можно принять за улыбку, но на этот раз аллигатор не улыбался. Я обнял его за шею и привлек к себе. Дядюшка Кро положил голову мне на колени и затих, как ребенок. Млел, приоткрыв пасть в пароксизме блаженства. Так и сидели мы с ним, на берегу вод забвения, свесив ноги над вечностью. Если во Вселенной, думал я, среди навороченных галактик сыщется любящая тебя душа, ты не одинок. Прижимая к себе чудище, я гладил ладонью кубики его брони, мне было грустно и светло…
Но негодяй был далек от того, чтобы разделить со мной нахлынувшие чувства:
— Хорош, Дорофейло, давай прощаться!
От такой невиданной черствости все во мне перевернулось. Не понять состояния моей души! Подталкивать друга к вратам ада! Я был поражен самым неприятным образом. Возможно, нечто подобное мог бы сказать я, но и то не сейчас и не в такой грубой форме. Но уставившемуся на меня негодяю я готов был простить и не такое. Я готов был сделать все, чтобы скрасить ему горечь расставания:
— Не переживай за меня, ладно! Я действительно устал жить…
Но не успела с моих губ слететь тень сочувственной улыбки, как подлая тварь нагло осклабилась:
— Нет, вы слышали, он, видите ли, притомился! — в глазах мерзавца зажегся глумливый огонек. — Его не устраивает мир людей, он сыт по горло их суетной бессмысленностью! А кто, Глебаня, тебя спрашивает? Ты сам недавно утверждал, что знаешь, как жить, и благодарил меня за это… Ну не совсем меня, но все равно. А коли знаешь, так и живи!.. И вообще, Дорофейло, что это ты о себе возомнил? — состроил он ехидную морду. — Придется, старичок, тебя огорчить! Фокус не удался, слишком просто будет слинять на ту сторону Леты! Срок не вышел, надо попробовать еще что-то понять. Создатель наш, хоть и большой забавник, но мудр немеренно: даровав человеку иллюзию свободы, он не доверил ему выбор времени выхода из игры. И оч-чень правильно сделал!
Я окончательно растерялся. В сравнении с возникшей в голове путаницей, хаос первых секунд после Большого взрыва показался бы идеальным порядком. О чем негодяй талдычит? О жизни?.. О чьей жизни?.. О моей?..
— Н-ну, что уставился? — ухмыльнулся дядюшка Кро, но по ставшему тоскливым выражению морды я понял, что крокодилу совсем не весело. — Удивлен?.. Так устроен мир! Если человек чего-то сильно хочет, его желание обязательно исполнится, правда зачастую ему это уже не нужно. Но и выбора у него нет, приходится жить дальше и на горизонте очень скоро появляются новые надежды. Возможно, в этой чехарде и состоит высшая справедливость, понять которую человеку не дано. Ты прошел часть отмеренного тебе пути, сделал все, чтобы вернуться, ну так возвращайся!
В глазах дядюшки Кро стояла налитая по крышку черепной коробки тоска. Я положил ладонь на покрытый пластиной брони лоб, я ему не верил. Слишком часто его благими намерениями была выстлана моя дорога в ад. Да и не бывает так: когда хочешь жить, тебе не дают, а не хочешь — заставляют…
Аллигатор читал мои мысли:
— Бывает, Дорофейло, еще как бывает! Жизнь, штука странная, объяснению не поддается…
Я улыбнулся:
— Ну хорошо, коли на то пошло, рассказывай что на этот раз придумал!
Дядюшка Кро на мою улыбку не ответил. Смотрел пристально, как если бы хотел запомнить. На глаза крокодила наворачивались по-детски крупные слезы:
— Если кто все и придумал, то совсем не я…
Мне вдруг стало очень больно. Боль возникла под сердцем, разлилась по всему телу, стала мною. Стараясь ее перебороть, я сцепил зубы и с силой зажмурился. Голос Кро стал удаляться:
— Прощай, я буду тебя ждать!..
Дыхание сбилось, голова пошла кругом. Его все еще можно было слышать:
— Прощай…
И едва различимым эхом из терявшейся в черноте дали донеслось:
— …Глебушка…а… а!..
Меня начало выворачивать наизнанку. Щемило грудь, от взмокшего испариной лба до пальцев ног пробежала мелкая, противная дрожь. Стало так холодно и тоскливо, как не было никогда, и я понял, что возвращаюсь в жизнь. Через неплотно сомкнутые веки проник рассеянный зеленоватый свет. Пространство под потолком казалось наполненным легкой дымкой. В комнате царил полумрак. На душе было пусто и пыльно, как в заброшенном колодце.
К младенцу при рождении прилетает шестикрылый серафим. С доброй улыбкой смотрит он на дитя, кладет ему на лобик прохладную ладонь и все, что новорожденный знал о мире, он забывает, начинает жить с чистого листа. Я услышал шорох крыльев. Это был старый ангел в стоптанных сандалиях и с нимбом набекрень. Размазав по щекам слезы сочувствия, он оросил мою душу из кружки и на меня снизошло умиротворение. Положил заскорузлую от мозолей руку на мою седую голову и, едва заметно шевеля губами, прошептал:
— Что ж теперь делать, Глеб, придется еще пожить!
Из Куско летели около получаса. Сели на маленькой площадке над горной рекой. Пилот вертолета покачал головой: выше нельзя, нет видимости. Я не возражал, но он еще что-то кричал и показывал рукой на окутавшие вершину облака. Рев воды заглушал слова. Город лежал где-то там, высоко над головой. В узкой долине царил полумрак. Тропа от выступа скалы вилась по кручам. Можно было выбрать другую дорогу, но я отказался. Когда карабкаешься из последних сил по склону, все наносное уходит и в душе наступает покой. С некоторых пор я стал особенно ценить эту внутреннюю тишину. Профессор сказал, такое случается с прошедшими через клиническую смерть. Был со мной сух, но внимателен. Спросил: не посещают ли воспоминания. Отрицательным ответом остался недоволен, а услышав о возникшем чувстве прожитой жизни, улыбнулся, как улыбаются собственным мыслям. Сашка тоже смотрела на меня отстраненно, будто на музейный экспонат. Заметила как бы между делом: ты изменился. Впрочем, я ей благодарен, могла ограничиться телефонным разговором. Сидели в ресторанчике, разделенные столиком с кофе, а на самом деле прожитой вместе жизнью. Встретились словно хорошие знакомые, кому есть что вспомнить, только говорить-то как раз и не хотелось. Я ковырял вилкой в бисквите, она курила, Когда запиликал телефон, ответила коротко: все в порядке. Как если бы звонивший беспокоился. Такого выражения лица я никогда у нее не видел. Очень спокойное и будто светится изнутри. А еще глаза стали другими, их выражение.
Шедший впереди гид остановился, обернулся. Обвел рукой панораму гор. Зрелище впечатляло. Напомнило мне, как летел однажды по границе пустыни Гоби над Тибетом. Последние метры восхождения дались с трудом. Выбравшись наконец на край плато, я ничего не увидел. Ничего, кроме обступивших нас со всех сторон вершин. Города не было. Написанное на моем лице разочарование вызвало у гида смех. Взяв меня под руку, он сделал несколько шагов и передо мной предстал Мачу-Пикчу. Такой, каким я видел его на фотографиях. Камень, кругом один камень. Лабиринт узких улочек, заканчивающихся тупиком или нависающей над пропастью террасой. Из камня сложены тесно стоящие дома, из камня воздвигнут храм. Никто до последнего времени не знал, существует затерянный город на сомом деле или это всего лишь легенда. Когда возникла угроза захвата его конквистадорами, сказал гид, население таинственным образом исчезло, и мне вдруг показалось, что я знаю где укрылись поклонники солнца. В тусклом зеркале памяти мелькнул смутный образ, но задержать и рассмотреть его я не сумел. Так в детстве меня посещало чувство, что где-то рядом находится дверь в волшебный мир.
Что неприятно поразило, так это обилие туристов. Ладно я, я пришел осуществить детскую мечту, но что им всем до Мачу-Пикчу? Чего они ищут? Что потеряли?.. Какая-то женщина, судя по спутникам американка, с интересом меня разглядывала. В ярком перуанском пончо незнакомка показалась мне красивой. И после, встречаясь на узких улицах, она мне улыбалась. Когда же на древний город упала ночь, я начал подъем на гору. Один, без провожатого. Первый луч солнца, сказал старик, приносит человеку счастье, а счастьем не делятся. Предрассветный час застал меня на вершине. Небо на востоке стало розовым. По южному низкие звезды поблекли. Я опустился на камень и закурил. Удивительное существо — человек, думал я, наблюдая, как набирает силу свет нарождавшегося дня. Жизнь прожита, какое к черту счастье? Не мальчик ведь, видел как люди притворяются что живут, как угасают, не дойдя до могилы, как их глазами на мир смотрит одиночество. Всему свое время: время надеяться и время расставаться с надеждами, время строить воздушные замки и время спускаться на землю. Стоило тащиться в такую даль, чтобы понять простую истину.
Над протянувшимися по горизонту горами сияла золотом широкая полоса. Поднявшись на ноги, я обвел прощальным взглядом их вершины:
— Хватит врать себе, хватит играть с собою в игры…
И вдруг, сметая на своем пути слова и чувства, на меня обрушилось желание жить!
Октябрь 2006 — Июль 2009
Москва, д. Юминское