Кома! Кома… кома… кома… — доктор Ситников посмотрел на затянутую сеткой дождя улицу, побарабанил пальцами по подоконнику. Изучению ее он посвятил последние двадцать из своих сорока с лишним лет, но теперь понимал, что находится в самом начале пути. Что толку слыть, пусть заслуженно, одним из лучших специалистов в стране, если все на что ты способен, это поддерживать в пациенте жизнь. После курса лекций, которые он сам же и прочтет, на такое способен любой интерн, если он хоть что-то понимает в медицине. Можно выступать на международных конгрессах и пользоваться уважением, а то и почитанием коллег, можно писать монографии и печататься в профессиональных журналах, только все это лирика, момент же истины наступает тогда, когда оказываешься один на один с очередным сложным случаем. Тут ни звания, ни дипломы иностранных академий не помогут.

Павел Степанович закурил, бросил спичку в хрустальную, подаренную кем-то из больных пепельницу. Больных?.. — Ситников усмехнулся: — Эх, если бы больных! Больному человеку всегда можно поставить диагноз, а тогда уже и лечить. Не зря его учитель никогда не называл своих пациентов больными. Нам с вами, говорил известный профессор своему молодому, начинающему коллеге, чрезвычайно повезло. Реаниматолог — редкостная специальность: если удается выдернуть пациента с того света, на тебя смотрят, как на волшебника, если же он умрет, то всего лишь вздохнут: все мы смертны, Бог дал, Бог взял! Кома, продолжал он, но уже без тени шутливости, во многом похожа на жизнь — никто не знает что это такое. Заскочившие в кому люди находятся в пограничном состоянии, балансируют между жизнью и смертью… впрочем, как каждый из живущих. Те же, кто пытается хоть что-то понять, рано или поздно кончают расстройством нервной системы и одиночеством… — и добавлял: — Я имею в виду понять что за штука — жизнь! Дальнейшими пояснениями профессор себя не утруждал, но теперь, по прошествии многих лет, Ситникову казалось, что он в полной мере представляет, что тот имел в виду. Именно отчуждение испытывал порой Павел Степанович, а еще несогласие с той малостью, к которой сводится человеческое бытие в его мишурной суетности…

Дождь за окном не то, чтобы лил, но и не прекращался, сеял, словно через мелкое ситечко. Ни в живых, ни в мертвых, думал доктор, глядя на выкрашенное невнятной краской небо. Очень подходящее к случаю сравнение, отметил он про себя и невесело усмехнулся. Такие тусклые, дождливые деньки с их меланхолией как будто специально были созданы, чтобы будить воспоминания. Покойный профессор, не в пример многим, был человеком на редкость тонким и интеллигентным. Однажды, в порыве откровения, признался. Случилось это на многолюдном банкете по поводу защиты Ситниковым докторской. Совсем уже был стареньким. Отвел любимого ученика в сторонку, положил сухенькую ладонь ему на рукав: Знаете, Павел Степанович, — всех врачей он всегда величал по имени отчеству и требовал того же от них, — я сейчас скажу вам одну вещь, так вы уж, голубчик, на старика не осерчайте! В моей практике не раз встречались пациенты… — только, ради бога, об этом никому! — кто выходил из комы самостоятельно. Я имею в виду по собственной воле. Захотел и вышел, или лучше сказать: вернулся. Чушь, конечно, полнейшая, но… — он покачал едва заметно головой, — все так на самом деле и есть! Глаза его вроде бы смеялись, но была в них и настороженность, и вопрос: поймет ли?

Ситников понял. Не сразу. Со временем. Но иного профессор наверняка и не ожидал. Сам теперь при званиях и регалиях, Павел Степанович в полной мере разделял мнение старика. В его обширной практике не раз встречались случаи, наводившие доктора на ту же крамольную с точки зрения ортодоксальной науки мысль. Более того — и куда как более, можно сказать, за гранью и почти что криминал! — профессор Ситников пришел к выводу, что некоторые из его пациентов и впадали в кому по собственной воле, поддавшись давлению превышавших их возможности обстоятельств. Не то, чтобы сознательно, это было бы уж слишком, а как бы сбегая таким образом от опостылевшей вконец жизни.

Да и куда еще, как не в себя, от убогости человеческой сущности бежать! — вглядывался Павел Степанович в унылый пейзаж за стеклом. — Не стреляться же в самом деле и не лезть в петлю, что есть величайший из смертных грехов. Человек элементарно не выдерживает одиночества и окружающей бессмысленности, вот и сваливается в кому, как потерявший управление самолет в штопор. Случается это, конечно же, бессознательно, а вот что при этом происходит с сознанием — большой вопрос, ответа на который найти еще долго не удастся. Впрочем, может это и к лучшему, не хватало только, чтобы человек с его извращенной моралью и в грязных сапогах вторгся в святая святых самой природы…

Профессор Ситников не спал уже вторые сутки, поэтому мысли его текли, словно по выбитой колее, по привычному кругу, Думая о своем новом пациенте, Павел Степанович удивительным образом думал и о себе, и даже в большей мере о себе. Как так получилось, что этот далеко еще не старый, успешный мужчина влетел на полной скорости в коматозное состояние? Что толкнуло его? Почему?.. А Ситников, который доктор наук и профессор? Разве он не знает, что, пользуясь терминологией шахматистов, и сам подвисает на стрелке? Разве не к нему по утрам холодком под сердцем подступает пустота бытия? Кто же, в таком случае, поднимается на рассвете, заваривает крепкий кофе и подолгу курит, глядя на пустынный в этот ранний час парк?..

Между тем внизу у ворот клиники происходила какая-то суета. Судя по жестикуляции охранников, они отказывались пропускать на территорию больницы красный «фольксваген». Наконец полосатый шлагбаум поднялся и автомобильчик подкатил к входу в корпус. Интересно, сколько эти архаровцы берут? — подумал Ситников, бросив мельком взгляд на часы. Большая стрелка на циферблате упиралась в римскую восемь. Спросить, что ли? Надо будет рассказать о поборах главному… — но про себя Павел Степанович прекрасно знал, что и не спросит, и уж точно не скажет. Он догадывался, кто через пару минут будет сидеть в его кабинете на потертом кожаном диване. Вздохнул тяжело. Разговор предстоял трудный, да и сколько на его веку было уже таких вот разговоров! Сколько глаз смотрело на него с надеждой, сколько слышал он просьб и посулов. Шутил учитель, шутил! — реаниматолог это божье наказанье, а вовсе не подарок судьбы. Куда бы еще ни шло, будь он простым ординатором, за него отдувалось бы начальство, но в обязанности заведующего отделением входили беседы с родственниками, а если и не входили, то Ситников самостоятельно их на себя возложил. А тут еще случай неординарный! Надо было идти в стоматологи, вспомнил Павел Степанович присказку начальника полевого госпиталя. Тогда он был еще просто Павлом и носил на плечах капитанские погоны. Закончив очередную операцию, подполковник выходил покурить и подышать свежим воздухом, смотрел на окружавшие палатки горы и притворно жаловался, что зря не выбрал в свое время денежную карьеру ортопеда. Наступала звездная южная ночь, он звал к себе Ситникова, наливал на дно стакана на палец спирта…

В дверь постучали. Павел Степанович ткнул недокуренной сигаретой в хрустальное дно пепельницы и повернулся.

— Да, да, прошу!

В кабинет вошла среднего роста стройная женщина. В темных брюках и спортивной куртке она выглядела мальчишкой, если бы не большие, серые глаза. Они смотрели на доктора настороженно и в то же время отчужденно. Во взгляде ее не было ни тревоги, ни надежды, а лишь готовность принять случившееся без прикрас, как оно есть.

Та-ак! — сказал себе Ситников, как говорил всегда, когда чего-то не понимал, а не понимал он, что с ним теперь происходит. Взявшись описывать состояние доктора, поднаторевшие в поэзии люди не преминули бы заметить, что от полноты обрушившихся на него чувств Ситникову стало трудно дышать, но это была бы откровенной романтической ложью. Какое там дышать, Павел Степанович был не в состоянии вдохнуть! Сам же он, сидя задумчиво за поздним ужином, мог бы сказать жене: знаешь, сегодня со мной случилось нечто из ряда вон выходящее! И, не уточняя, замолчать. Только вот жены с некоторых пор у Ситникова не было. — Та-ак!

Женщина нерешительно стояла у двери, доктор нерешительно у окна. Под высоким потолком ярко горела лампа, за стеклом смеркалось. Земля готовилась к встрече с метеоритным потоком Драконидов.

— Павел Степанович? — как если бы сомневаясь, спросила женщина, чем вывела хозяина кабинета из состояния прострации.

Ситников вздохнул.

— Александра Николаевна? — провел ладонью по бледному лицу. — Проходите, пожалуйста, присаживайтесь! Извините, у меня был длинный день…

Сделал приглашающее движение рукой, показывая на потертый диван, но сам с места не сдвинулся. Подождал пока посетительница опустится на кожаные подушки и только тогда прошел за рабочий стол с компьютером и разложенными текстом вниз открытыми книгами. Ситуация таким образом была приведена к стандартной, в которой велись беседы с родственниками пациентов, только вот сам Павел Степанович был далек от своей лучшей формы. Боксом он никогда не увлекался, но теперь мог представить, что чувствует спортсмен, получив удар в солнечное сплетение. Ему бы очутиться в своей стихии, взойти на кафедру и прочесть врачам лекцию о синдроме критических состояний… Ситников поднял глаза на женщину. Как будто не знал, к каким последствиям это приведет. Вместо того, чтобы сразу перейти к делу, показал кивком головы на книжный развал:

— Заработался…

Господи, как же ему хотелось, чтобы Александра Николаевна улыбнулась, сказала, что и сама это видит, но к его словам она осталась безучастной. Сидела, плотно сжав губы, и ждала, что за этим последует. Ситников разозлился. На себя.: вместо того, чтобы расставить точки над «i», начал, вдруг ни с того, ни с сего, извиняться! Спрашивается: за что? За то, что сутки не отходил от кровати ее мужа?.. Черт подери, оказывается, она замужем! О муже-то он совсем и позабыл, хотя именно из-за него просил ее приехать. Такая милая женщина и вдруг замужем!..

В голове доктора все как-то разом перепуталось. Логика человеческого общения подсказывала, что говорить теперь должна Александра Николаевна, но та продолжала упорно молчать. Откуда у нее это спокойствие? — думал Ситников, закрывая без разбора книги и складывая их в стопку. — Чего она ждет? На что надеется? Что я могу ей сказать?..

Выпрямился, посмотрел на посетительницу:

— Рад вас видеть! Спасибо, что откликнулись на мою просьбу!

Рад?.. С чего бы это вдруг, да еще в таких безрадостных обстоятельствах! А спасибо за что? За то, что пришла навестить родного… а может они в разводе?.. — Павел Степанович попытался вспомнить, что рассказывала ему заплаканная секретарша, но так и не вспомнил. — В конце концов, какое мне дело!.. Только в том-то и беда, что дело было! И, как Ситников ни старался себя обмануть, не мог он этого не знать. Переложил с места на место бумаги. — Держится уверенно, хотя очень бледна и под глазами круги от усталости. О чем это говорит? Да не о чем! Разные в его кабинете случались посетители, унимать истерику сбегался, бывало, весь этаж, а такая вот выдержка попадалась не часто. Или это не выдержка, а равнодушие? Что-то я совсем запутался…

Павел Степанович почувствовал острое недовольство собой:

— Ну-с, Александра Николаевна, что вы хотите мне сказать?..

Такое начало разговора гостью явно озадачило, что, по-видимому, и входило в планы Ситникова. Она открыла лежавшую на коленях сумочку и снова щелкнула замком:

— Можно я закурю?

— Да, пожалуйста, — намеренно холодно улыбнулся Ситников, — если не возражаете, я составлю вам компанию…

Обогнув стол, он поднес к сигарете женщины зажигалку. Закурил и сам, но на свое место не вернулся, отошел в угол кабинета к умывальнику и оттуда, как бы с расстояния, посмотрел на посетительницу. Она чувствовала себя неудобно. Неловкость ситуации усугублялась тем, что доктор вел себя так, будто ждал от нее объяснения:

— Мне казалось… — начала она, пожимая неуверенно плечами, — я думала, вы пригласили меня для того, чтобы что-то рассказать или о чем-то спросить…

Как если бы соглашаясь с услышанным, Павел Степанович кивнул уже порядком поседевшей головой и улыбнулся, но как-то походя, словно мимолетная улыбка была частью некой процедуры. Качнулся с носка на пятку, как делал, наверное, еще в детстве:

— Хорошо бы!.. Хорошо было бы, если бы у меня нашлось что вам сказать… — не спеша подойдя к дивану, Ситников опустился на его потертые подушки, закинул ногу на ногу. Сцепил на колене пальцы. — Видите ли, Александра Николаевна… Впрочем, что, собственно, «видите ли»? Вы знаете, что произошло, а добавить мне к этому нечего! Ваш муж поступил к нам вчера вечером по скорой и до сих пор находится в состоянии глубокой комы. Словесный контакт с больным невозможен, реакция глаз на афферентную стимуляцию отсутствует, картина типичная…

— Извините, Павел Степанович, — перебила его Александра Николаевна, — но я узнала о случившемся только сегодня, незадолго до вашего звонка. Мне позвонил заместитель Глеба, Егоршин, и сказал, что тот в реанимации, но как все произошло толком не объяснил. А буквально через пять минут звоните вы и просите приехать. Вот!.. — пожала она, словно извиняясь, плечами. — Им было трудно меня найти, мы с мужем… нет, не в разводе, а как бы это сказать… Короче, я живу сейчас у подруги…

Удивительная вещь радость, невозможно предсказать когда она приходит. Казалось бы мелочь какая-то, всего одно слово или даже легкое замешательство, а ты уже на седьмом небе и отчаянно машешь крылышками. Черт меня побери, все не так плохо! — улыбнулся Ситников, совершенно позабыв о том привычно грустном, о чем только что думал, стоя у окна. Солидный человек, профессор, он с трудом сдержался, чтобы не взять Александру Николаевну за руку, а ведь после того случая и не мечтал, что с ним может произойти нечто подобное. Тогда, года три назад, увидел в новостях женское лицо и пропал, совсем пропал. С боем выбил отпуск за свой счет, полетел в Самару, под благовидным предлогом разыскал… Разочарование?.. Да нет, слабовато будет! Крах надежд?.. Скорее пустота! Чтобы избежать ее, жизнь приходится наполнять собой, своими мыслями и чувствами. Когда обнаруживается несовпадение ожиданий с реальностью, мир рушится и приходится, скрипя зубами, учиться заново жить. Трудно это, среди массы стилизаций и подделок найти оригинал.

Ситников, как если бы удивился, поднял брови:

— Вот, значит, как? — и тут же солгал: — Впрочем, это меня не касается…

Лгать родственникам профессору приходилось часто, а точнее приукрашивать положение дел и недоговаривать. Ложь эта была во спасение, само же спасение было в руках его команды, только приходило оно, несмотря на все усилия, далеко не всегда.

— Ваш телефон мне дал… как его?.. ну да, Егоршин, — продолжал Павел Степанович, перенося на диван пепельницу. — Как все произошло известно со слов секретарши вашего мужа. Она и вызвала скорую, и позвонила его коллегам, и даже сопровождала Глеба Аверьяновича… — я не перепутал имя? — до порога палаты интенсивной терапии…

Губы Александры Николаевны заметно дрогнули:

— Такая крупная, яркая блондинка?..

Доктор Ситников посмотрел на женщину так, словно она произнесла это на неизвестном ему языке:

— Что?.. Да!.. То есть, нет! Девушка, как девушка, похожа на шуструю мышку, но очень сообразительную. Все сделала быстро, а главное правильно. Если бы не она, неизвестно, что могло бы произойти. Хотя, честно говоря, теперь этого тоже никто не знает! — он невесело улыбнулся. — Ваш муж задержался на работе, к чему-то там готовился, я не запомнил к чему. Вызвал секретаршу и попросил сделать крепкий кофе. Она еще про себя отметила, что выглядит он очень устало, хотела ему сказать, но постеснялась. А когда выходила из кабинета, Дорофеев ее окликнул и задал весьма необычный и я бы сказал симптоматичный вопрос. Обратился к ней на «ты», чего раньше никогда себе не позволял, и спросил нет ли у нее конфликта с человечеством?

— С человечеством, — удивилась Александра Николаевна, — вы сказали: с человечеством?..

— Не я, он сказал! — хмыкнул Ситников и продолжал: — После чего заметил, что в таком случае хорошо ей на белом свете живется, можно только позавидовать… Ну а десятью минутами позже она возвращается в кабинет с чашкой кофе и видит, что Дорофеев сидит, уронив голову на руки, и вроде как спит. Позвала его, не откликается. Испугалась, начала тормошить, а он только что не выпадает из кресла, бедная девушка едва удержала. Дальше вы знаете: позвонила в скорую и этому… Егоршину. Он, кстати, тоже сюда приезжал, важный такой, пальцы веером. Просил обеспечить больному должный уход и пригласить сиделку, у нас на трех тяжелых пациентов приходится одна сестра. Ну а в случае благоприятного исхода поместить вашего мужа в отдельную палату…

— В случае благоприятного исхода… — повторила Александра Николаевна эхом, но с вопросительной интонацией, — вы хотите сказать, все так плохо?..

Павел Степанович только неопределенно пожал плечами.

Что было в ее голосе? Тревога? Да, вроде бы, нет! Просто хочет знать, как обстоят дела. Очень милая женщина, — думал доктор Ситников, вглядываясь в ее лицо, — и на редкость уравновешенная, настолько, что это даже пугает. Другая бы всхлипнула по бабьи или засыпала вопросами, а эта будто чужая. Впрочем, холодный ум в подобных обстоятельствах куда полезнее бурного проявления эмоций.

— С того времени, как это случилось, он без сознания?..

— Мягко говоря, — хмыкнул доктор, и поднялся, чтобы включить электрический чайник. — Точнее было бы сказать: без признаков жизни! Если не считать редкое, но все еще самостоятельное дыхание. Кома, Александра Николаевна, выражаясь простым языком, это нечто вроде неразбудимости, человек отсутствует во внешнем мире и, скорее всего, себя не осознает. «Скорее всего» — потому что судить об этом точно нет никакой возможности. За последние лет двадцать я и мои коллеги вытащили из коматозного состояния и клинической смерти больше тысячи человек, но даже у меня нет на этот счет однозначного мнения. Иногда кажется, что сознание у таких больных элементарно отсутствует — нет его, и все тут! — но встречаются случаи, когда я готов поклясться, что люди продолжают жить в каком-то ином неизвестном нам мире. А ведь если так вот задуматься, — посмотрел он на Александру Николаевну, — то человек и есть одно только сознание. Ну и бренное тело, конечно, но оно выдано ему как бы во временное пользование. Есть еще, правда, подсознание, однако тут дело темное, поскольку роль его отнюдь не ясна… Что вы на меня так смотрите, или имеет что-то возразить?

Зачем я все это ей говорю? А затем, — ответил сам себе Ситников, — чтобы немного расшевелить. Возможно, испытывать в подобных обстоятельствах терпение жестоко, но правила игры она задала сама.

Александры Николаевны смотрела на доктора растерянно:

— Неужели от моего мнения что-то зависит?..

— Кто знает, может быть так оно и есть! — развел руками Ситников. — Между людьми существуют не поддающиеся научному описанию связи, на которые, порой, только и остается надеяться. Когда в молодости я работал все больше скальпелем, то восторгался тем, как мудро устроено у человека тело, теперь мне приходится заниматься его внутренним миром, и знаете… — Павел Степанович усмехнулся, — очень хочется верить, что Создатель ведал, что творит…

Александра Николаевна вытряхнула из пачки новую сигарету, вскинула на Ситникова глаза:

— Для того, чтобы рассказать о роли сознания, вы меня и вызывали?..

— Не вызывал, а попросил приехать! — поставил ее на место доктор. — И видеть вас я хотел не для собственного удовольствия, а для того, чтобы понять причину случившегося с вашим мужем. От этого напрямую зависит лечение… Хотите кофе?

Не дожидаясь ответа, Ситников достал из шкафчика две большие кружки и насыпал во французский пресс заранее смолотые зерна. Двигая ручку, прогнал через порошок кипяток. Что верно, то верно, получить удовольствие от этой встречи он не ожидал. Думал, заявится какая — нибудь расфуфыренная фифа, вроде этого типа Егоршина с его распальцовкой, будет совать деньги, а в промежутках рыдать в платочек, а оказалось… А что, собственно, оказалось?.. Он же про Александру Николаевну ничего толком не знает! Что, если опять, как тогда, почудилось, а он и рад обманываться?..

— Сейчас, немного настоится, — Павел Степанович присел на стул, закинул ногу на ногу. — Нам с вами надо обстоятельно поговорить. Случай действительно не совсем обычный, мне надо в нем разобраться.

Александра Николаевна почувствовала себя неудобно:

— Поверьте, я не хотела вас обидеть! Мне сказали, вы один из лучших специалистов в стране. Идя сюда, я рассчитывала услышать, как обстоят дела…

— Если угодно, расскажу… Вам с сахаром? — поднявшись на ноги, Ситников начал разливать кофе. — А я все никак не научусь пить несладкий, — подал кружку женщине и, прихлебывая горячий напиток, принялся расхаживать по кабинету. — Сложность, Александра Николаевна, в том, что не понятна причина заболевания, если этим словом можно назвать состояние вашего мужа. Проведенные анализы показывают норму, хотя картина комы типичная. Нам часто привозят пациентов с улицы, о которых вообще ничего не известно, зато сразу ясно что с ними произошло. Тут и черепно-мозговая травма, и сосудистые заболевания, и разного рода интоксикации, будь то угарным газом или алкоголем. А в случае Глеба Аверьяновича… — доктор развел руками. — Прежде чем что-то предпринимать необходимо понять, как и почему начал формироваться процесс и каковы были обстоятельства, предшествующие развитию коматозного состояния…

Что-то не о том я говорю, думал Ситников, продолжая свое объяснение. Мне бы про ее глаза теперь печальные, про то, что улыбка у нее милая, только она почти совсем не улыбается, а я талдычу свое, как заведенный. Бросил рассеянный взгляд в окно. Моросивший всю неделю дождь несколько поутих. Небо на горизонте между домами просветлело, но на город уже опустились сумерки. День выдался на редкость длинным, поспать ночью не удалось, но Павел Степанович не чувствовал усталости. Она обрушится на него потом, теперь же им владело нервное возбуждение.

— Скажите, я могу видеть Глеба?

Ситников замер на полуслове и перевел взгляд на женщину. Смотрел долго и внимательно, как если бы не мог сразу решить.

— А почему бы и нет! — сломал в пепельнице недокуренную сигарету. Достал из шкафа накрахмаленный халат и помог накинуть ей на плечи. — Идемте!

Пустой больничный коридор просматривался из конца в конец. Миновав несколько палат, Ситников перекинулся парой слов с дежурной сестрой и взялся за ручку ближайшей двери. В тамбуре было темно, доктор открыл вторую дверь и они очутились в просторной, слабо освещенной голубоватым светом комнате с большим наглухо зашторенным окном. В головах единственной кровати, рядом со столиком с приборами, сидела женщина. Горела под зеленым колпаком настольная лампа, сиделка читала книгу. При их появлении она попыталась встать, но Павел Степанович остановил ее жестом.

На кровати, опутанный шлангами и проводами, лежал, выпростав поверх одеяла руки, мужчина. Его осунувшееся лицо было мертвенно бледным, губы плотно сжаты, высокий лоб в обрамлении пегих от седины волос казался особенно большим и каким-то мертвенно закостеневшим. Если он и дышал, то это было трудно заметить.

Александра Николаевна смотрела на мужа не отрываясь, но вдруг покачнулась и начала оседать на пол. Доктор подхватил ее под руки и увел в кабинет. Усадив на диван, поднес к носу ватку с нашатырем. Женщина пришла в себя и разрыдалась. Павел Степанович ей не мешал. Поданный им стакан воды только прибавил слез. Чувствуя, что начинается истерика, Ситников достал из шкафчика начатую бутылку и плеснул в стакан коньяка.

— Пейте!

— Я… я на машине! — отвела руку продолжавшая всхлипывать женщина.

— Никто вас за руль в таком состоянии не пустит!

Подождав пока Александра Николаевна вольет в себя коньяк, Ситников забрал у нее стакан и молча протянул сигарету. Закурил и сам, подсев боком к столу:

— Ну все, успокоились? Вот и славненько! А теперь давайте попробуем разобраться, что случилось с вашим мужем, потому как здоровые люди в коматозное состояние ни с того, ни с сего не впадают… — доктор замолчал, словно не был так уж уверен в сказанном, но тут же продолжил: — Спешить нам некуда, покурим и все обстоятельно обсудим… — и, как опытный психолог, начал говорить сам, втягивая таким образом женщину в беседу: — Признаюсь, был момент, когда я подумал о самом страшном, но очень скоро понял, что ошибаюсь. Существует очень редкий феномен, его даже болезнью не назовешь, известный в медицине как «локт ин»…

— Запертый внутри? — переспросила начавшая приходить в себя Александра Николаевна. — Это английский термин. Я по профессии филолог, преподаю и занимаюсь переводами…

— Совершенно верно! — подтвердил Павел Степанович. — Человек в этом состоянии заперт в собственном парализованном теле, как в тюрьме. Находясь в сознании, он прекрасно понимает, что с ним и вокруг него происходит, но лишен средств коммуникации с внешним миром. Я как-то выступал в американском Институте неврологических расстройств, так вот они считают, что заболевание это не лечится и объяснению не поддается. Единственная возможность общения таких больных с миром сводится к движению глаз, мышцы которых удивительным образом остаются не задетыми. Что касается Дорофеева, то он лишен и этой способности, а значит диагноз «локт ин» не подтверждается. И это очень обнадеживает!..

По части надежд вышел перебор, — усмехнулся про себя Ситников, — ситуация с глубокой комой немногим лучше, но надо же ей сказать что-то хорошее. И, быстро меняя тему, спросил:

— Скажите, ваш муж алкоголем не увлекался?.. Нет?.. Как все?…

— Ну, если только последнее время, — уточнила Александра Николаевна.

— И поэтому вы от него ушли? — сделал попытку догадаться Ситников. — Извините, что лезу со своими вопросами, но мне действительно необходимо это знать…

Если даже особой необходимости нет, то хотелось бы, — подумал Ситников и тут же нашел себе оправдание, которого, вообще говоря, не требовалось: — В любом случае, полезно было бы Александру Николаевну разговорить.

Женщина ответила не сразу. Сидела, задумавшись, смотрела на наросший на сигарете столбик пепла. Наконец стряхнула его в пепельницу:

— Нет, не поэтому! Это трудно объяснить… Видите ли, Павел Степанович, есть люди серые, будничные, а Глеб был с полетом, друзья его звали человек-праздник…

Ситников нахмурился:

— Почему «был»? Я бы повременил говорить о нем в прошедшем времени.

Александра Николаевна вскинула на доктора покрасневшие от слез глаза:

— «Был», потому что был! — и пояснила: — Когда мы только познакомились. Великолепно рисовал, писал стихи, ему все давалось легко, все казалось интересным. Мог бы стать хорошим художником, только… только человек предполагает, а Бог располагает! Так ведь, кажется, говорят, когда жизнь переиначивает все по-своему. А может, и не жизнь, может, сами люди. Глеб с его развитым воображением и творческой фантазией мог многого достичь… впрочем, и достиг! Вопрос лишь в том, чем достигнутое мерить. Только вот счастья это нам не принесло, — она потыкала в толстенное дно пепельницы недокуренной сигаретой, поморщилась: — История, в общем-то, банальная! Время, если дать слабину, имеет свойство затирать индивидуальность. Пустил жизнь на самотек и, не успеешь глазом моргнуть, стал таким же сирым и убогим, как все: в душе пустота, в толпе не отличить. А Глеб, к тому же, был редкостным везунчиком, этаким удачливым неудачником…

Слушавший ее внимательно, Ситников переспросил:

— Что вы имеете в виду, я что-то не очень понимаю?..

— Что?.. А вот что! — слезы на глазах Александры Николаевны высохли, в чертах милого лица проступила решимость, как если бы у нее появилась наконец возможность выговориться. — Как бы ни складывались обстоятельства, они всегда были в его пользу. Он двигался по жизни словно танк, подминая под себя всех и вся, но… как пел Высоцкий: по чужой колее! Теперь понимаете? Когда разразилась перестройка, друзья его будто с ума посходили, все, чем раньше дорожили, потеряло для них ценность. Есть такой английский термин: «крысиные гонки», он прекрасно описывает то безумие, что пожаром охватило людей. Как же тут обойтись без Дорофеева? Он впереди на лихом коне! — Александра Николаевна криво усмехнулась. — Только все, кто с ним начинал, кончили, кто на кладбище, кто под забором, а Глеб не только устоял, но и преуспел. Приобрел обанкротившийся завод, нашел нужных людей, поставил дело на широкую ногу, в хватке ему не откажешь. Потом еще что-то прикупил, я уже не помню что, мне было не интересно. Потом окончательно вошел во вкус и понеслось. Но даром, даром это ему не прошло… — выражение ее лица стало болезненным. — Изменился Глеб, очень сильно изменился! Я уж не говорю о появившихся барских замашках, чего от него никак нельзя было ожидать. Раздражительный стал, нетерпимый, физически очень быстро погрузнел. Я как его сейчас увидела, сразу вспомнила того, прежнего…

Александра Николаевна сделала движение, будто хотела поднести к глазам платочек, но от слез удержалась. Ситников едва заметно улыбался. Он давно уже заметил, что лица находящихся в коме людей дают представление о том, какова истинная природа человека. В обыденной жизни их скрывает маска, в то время, как в гробу они наливаются свинцовой тяжестью, как если бы из необходимости соответствовать печальной значимости момента.

— Много раз пыталась с ним поговорить, — продолжала Александра Николаевна, вздыхая, — все безуспешно. Последнее время ходил мрачный, угрюмый, слова ему не скажи…

И эта особенность была Ситникову знакома. Приближающаяся смерть отбрасывает бегущую впереди себя тень, думал Павел Степанович, стараясь никак свои мысли не выдать. А тут еще услужливая блондинка с пышными формами, вспоминать о которой его гостья, естественно, не хочет…

— Все как-то разом изменилось, — Александра Николаевна полезла в сумочку за сигаретами и, возвращаясь к причине своего ухода, как бы между делом заметила: — Да и жизнь, пусть даже с близким человеком, рано или поздно превращается в привычку… — Подняла голову в тот момент, когда с губ доктора еще не успела слететь мимолетная, но не чуждая иронии улыбочка. Спросила с неожиданной агрессией: — Я сказала что-то смешное? Или вы так не считаете?..

Ситников провел ладонью по лицу. Не составляло большого труда представить себе жизнь этой женщины. Порой, чтобы скоротать время в транспорте — машиной в городе он старался не пользоваться — Павел Степанович развлекался тем, что угадывал как, а главное чем живет тот или иной человек. Все люди играют в игры, это была его игра. Незаметно вглядываясь в незнакомца, он пытался понять, что того беспокоит, вообразить себе его устремления и надежды. Ведь только кажется, что жизнь богата вариантами, на самом деле она скудна и до обидного предсказуема. Эта способность чувствовать природу людей, возможно ошибочная и надуманная, повлекла за собой привычку смотреть и на себя со стороны и, хуже того, в контексте быстротекущего времени. А стремление осмыслить жизнь, как известно, лучше любого яда отравляет человеку существование.

Вместо ответа Павел Степанович неопределенно пожал плечами:

— Скорее всего вы правы, все что у нас есть можно отнести либо к привычкам, либо к наркотикам. Любовь — наркотик и молодость — наркотик, а кризис среднего возраста так просто типичная наркотическая ломка…

Улыбнулся краешком губ, как бы ставя на отклонении от темы точку. Разговор ничем не напоминал его беседы с родственниками пациентов. Ситников нахмурился:

— Скажите, может быть ваш муж чем-то увлекался, посвящал чему-то досуг?..

— Что-то я не припомню, чтобы он у Глеба был, — хмыкнула Александра Николаевна. — Если иногда возвращался домой пораньше, брал детектив, он эту муть зеленую любит, и уходил к себе в кабинет. Говорил, будто оправдывался, что это помогает ему отвлечься от забот, причем чем глупее сюжет, тем оно и лучше…

Павел Степанович покачал головой, как если бы разделял прозвучавшее в словах женщины пренебрежение. Спросил после короткой паузы:

— Скажите, не случилось ли в последнее время чего-то, что могло нанести ему душевную травму?..

— Для этого, как минимум, надо иметь душу… — усмехнулась Александра Николаевна с грустной улыбкой. — Разве что смерть дяди, но у Дорофеева с ним были очень сложные отношения. Люди они очень разные. По своему, думаю, друг друга любили, но ни в чем, даже в мелочах, сойтись не могли. Ничего другого, о чем бы я знала, вроде бы не случилось. Дорофеев ушел в себя и судить о его состоянии мне было сложно…

Значит, Дорофеев! — отметил про себя Павел Степанович. Манера эта, называть мужа по фамилии, была знакома ему не понаслышке. Начиналось все, вроде бы, в шутку: Ситников, пойдем в ресторан! Что-то ты сегодня грустный, Ситников! Ситников… Ситников… Ситников… Только был в этом и некий тревожный звоночек, который он во время не расслышал… или не захотел услышать. Предупреждение: не все так здорово в Датском королевстве. Дальше, больше. Потом наступает время, когда иначе тебя уже и не называют, а главное, по другому о тебе не думают. Впрочем, не думаешь о ней и ты. Совсем не думаешь. А Александра Николаевна еще спрашивает, не превращается ли жизнь в привычку!

Павел Степанович поднялся со стула и, заложив руки за спину, прошелся по кабинету:

— Что я вам хочу сказать, милая Александра Николаевна!.. — запнулся. «Милая» вырвалось как-то само собой и она не могла этого не заметить. Оговорочка по Фрейду, хмыкнул Ситников и продолжал: — Так вот! — и снова замолчал, поскольку эти два коротких словца прозвучали подтверждением намеренности такого к ней обращения. — Хм!.. Нам сейчас очень важно найти то звено в цепочке событий, за которое следует потянуть, чтобы вывести Глеба Аверьяновича из его состояния. Как это сделать?.. Вопрос непростой, но у меня на этот счет есть одна догадка. Известен случай, когда человек пролежал в коме двадцать лет, а потом вернулся к жизни. Точно не знаю, но могу предположить как это произошло. Человеческая психика — очень тонкая вещь, поэтому я и хочу найти нить Ариадны, которая привела бы нас к отказывающемуся от контактов с внешним миром сознанию. Иногда, скажу я вам, в лечении помогает совершеннейшая мелочь или даже самая обычная наблюдательность… — Павел Степанович подсел на диван, глаза его блестели. — Был в моей практике один случай! Типичнейшая кома, но причина опять же не ясна. Анализы в полном порядке. Начали мониторинг состояния, я поговорил с родителями девушки — безрезультатно! Ночи напролет просиживал, все думал, как быть, только однажды иду по коридору, а из ее палаты выходит нянечка — прошу извинить за такую подробность — с судном. Я к ней: почему судно? Она на голубом глазу отвечает: больная попросила. Я бегом в палату. Пациентка в коме! Реакции нулевые, на электроэнцефалограмме, как положено, медленные колебания. Тут-то меня и осенило, нужна консультация психиатра. Вызвал своего однокашника по институту, он теперь известный профессор, величина. Тот, как девушку увидел, тут же заявил, что прекрасно с ней знаком. Оказывается, у ее матери и отчима были две свои дочки, и в детстве девушка элементарно недополучила любви. Относились к ней хорошо, кормили, одевали, но по-настоящему не любили. Тогда-то она и подметила, что стоит заболеть, как сразу же на нее изливаются потоки заботы и человеческого тепла. На этой почве и развилась истерия, а болезнь эта, как известно, великая мастерица имитировать другие заболевания, включая кому. В английском языке даже есть описывающий этот синдром термин «лав дефишенси»…

Александра Николаевна нахмурилась:

— Дефицит любви? Вы хотите сказать…

— Экая вы ранимая! — мотнул головой Ситников. — Я всего лишь привел пример, как это бывает. К вам он не относится… — Павел Степанович резко поднялся с дивана и засунул кулаки в карманы халата так, что материя натянулась и затрещала. — Право слово, нельзя же все подряд примерять на себя! Могло же мне захотеться поделиться с вами своими наблюдениями… Если уж речь зашла об этом синдроме, то вызывает удивление другое. Он характерен для пришедших с войны солдат, они никому не нужны. С нами со всеми произошло то же самое, мы живем в разграбленной, проигравшей войну стране. Раньше у нас была иллюзия равенства и братства — хорошо, пусть ложная — теперь нет и ее, каждый сам за себя, а синдром дефицита любви встречается редко! Не могу понять, почему?..

Александра Николаевна не спускала с Ситникова глаз. Произнесла, как если бы в задумчивости:

— Знаете, профессор, а ведь вам очень непросто живется…

Павел Степанович опешил, но быстро нашелся:

— Речь сейчас не обо мне! Нам важно понять, что заставило Дорофеева заговорить о своем конфликте с человечеством! Есть все основания полагать, что именно он послужил тем толчком, от которого ваш муж впал в кому…

Александра Николаевна откинулась на высокую спинку дивана и из этого далека продолжала наблюдать за доктором. Губ ее коснулась непонятная улыбка:

— У меня, Павел Степанович, очень тонкий музыкальный слух, я ставлю студентам произношение… — умолкла, но не надолго. — Когда вы повторяли слова Дорофеева о конфликте, в вашей интонации прозвучало очень много личного! Не делайте, пожалуйста, такое удивленное лицо, я права?..

Ну, это уж слишком! Это ни в какие ворота не лезет! — Ситников посмотрел на женщину с новым интересом, хотя и старого у него было в избытке:

— Вот, оказывается, какая вы, Александра Николаевна! Говорите, тонкий музыкальный слух? Спасибо, предупредили, впредь буду знать! Психоанализом никогда не баловались?.. Как, должно быть, приятно разложить человека, словно колоду карт, по Фрейду…

Она засмеялась:

— Можете говорить, что угодно, только я угадала!

Павел Степанович не стал ее переубеждать:

— Сейчас уже поздно, мне надо пройтись по палатам, давайте оставим эту тему на потом! Надеюсь, вы не откажетесь ее со мной обсудить?.. Ну а если серьезно… вам неплохо было бы сейчас хорошенько отдохнуть. И вот еще что… — он замолчал, как если бы не был уверен, что это следует говорить, но, все же, сказал: — Хотите совет практикующего материалиста? Сходите в церковь, поставьте свечку во здравие раба божьего Глеба, ему это не помешает…

О чем мы, собственно, говорили? — недоумевал Ситников, глядя на белую дверь, за которой скрылась женщина. В голове царил сумбур. Походив бесцельно по кабинету, Павел Степанович прислонился лбом к холодному стеклу как раз вовремя, чтобы увидеть, как его гостья садится в такси. Прежде чем опуститься на заднее сиденье, она замерла у открытой дверцы и посмотрела на горящее окно пятого этажа. Ситникову очень хотелось помахать ей рукой, но он почему-то этого не сделал.

Потом, вернувшись домой, пожалел, что не помахал. Выпил с устатку рюмку водки, закурил сигарету и долго смотрел на мокрые деревья начинавшегося за балконной дверью лесопарка. И мысли у него при этом были самые приятные и неожиданные…