Иду я, значит, по нижнему Бродвею, в районе Канал-Джинз, и встречаю бродячего торговца, да такого чудного, что чуднее не придумаешь.

Вообще-то в тех местах тротуар вечно забит всяким торгующим сбродом: африканцы с деревянной резьбой, фарраханистые черные мусульмане с ароматным маслом и курительными палочками, молодые панки в футболках, расписанных похабщиной, старички с поддельными сумками от Гуччи, вьетнамцы с побрякушками, колготками и пиратскими дисками… так что если вы примете во внимание, что я, Зильджиан, живу здесь уже бог знает сколько и давно привык к таким представлениям, то поймете, что тот молодчик был и в самом деле чудной.

Да нет, не то чтобы чудной, в смысле странный. Скорее нелепый, что ли.

Одет как буддийский монах, то ли японский, то ли китайский… или вьетнамский — хрен поймешь. Голова бритая, желтая ряса, соломенные сандалии. Взгляд такой спокойный, невозмутимый — как у домохозяйки с Парк-авеню после первой таблетки валиума. Возраст — где-то между тем, когда еще нельзя покупать спиртное, и тем, когда его уже врачи запрещают.

Продает очки. На лотке целая коллекция, аккуратно разложенная — только готовые, по виду подержанные. Никакого шлифовального станка поблизости не видно, так что, стало быть, на заказ линзы не подгоняет. Может, и ворованные — кто его знает.

Я остановился. Заметив мой интерес, монах отвесил низкий поклон, мне пришлось ответить. Из вежливости я покопался в товаре и вдруг углядел в гуще обычных металлических и роговых оправ, модных и не очень, нечто особенное, столь же неуместное, как и их хозяин в общей толпе. Лежат себе эти очочки в уголке, изящно скрестив дужки, как балерина ножки, и будто поглядывают на меня.

Схватил я их и стал рассматривать.

Тонкая золотая оправа без всяких украшений, линзы светлые, небольшие, идеально круглой формы. Дужки крепятся точно посередине ободка, а переносица чуть повыше, где-то на двух третях высоты… И я вдруг понял, что держу в руках то самое, что мы бог уже знает сколько лет назад называли ленноновскими очками. В первый раз появившись на обложке альбома «Сержант Пеппер», а в последний, уже разбитые, — на посмертном издании, они навсегда остались частью образа Джона, хотя он потом стал носить другие, по-видимому, из супружеской солидарности с Йоко.

Я никогда не жаловался на зрение и очки покупать не собирался, даже чтобы переставить в оправу поляризованные линзы, поскольку верю в пользу прямого солнечного света. Однако что-то не давало мне уйти.

— Можно примерить? — спрашиваю монаха.

— А как же, — улыбается он. Говорят, по улыбкам учеников Будда судил о том, как его поняли.

Расправляю дужки и замечаю на одной красное пятнышко, похожее на свежую кровь. Кто-то жевал рядом хот-дог и брызнул кетчупом? Лижу палец и пробую оттереть пятно. Оно понемногу поддается, исчезает… но затем, как по волшебству, снова появляется.

— Не беспокойтесь, — говорит монах. — Просто маленькое пятнышко, кровь от выстрела. Очки от этого нисколько не хуже. Попробуйте.

Надеваю очки, и…

Лодка, расписанная светящимися психоделическими узорами, покачивается на широкой ярко-пурпурной поверхности, покрытой мелкой рябью. Я сижу на средней скамье и плыву по течению, без весел и парусов. По берегам стоят невероятно высокие мандариновые деревья, покрытые желтыми и зелеными целлофановыми цветами. Небо, как вы, наверное, догадались, из апельсинового джема — с кусочками настоящей корочки и английскими оладьями вместо облаков. Завтрак что надо.

— Святой Сальвадор Дали… — изумленно шепчу я.

Погружаю руку в пурпурную воду, ощущая терпкий аромат виноградного сока, и лихорадочно пытаюсь подгрести к берегу.

— Зильджиан! — окликает звонкий голос откуда-то сверху.

— Д-да? — не сразу отвечаю я.

— Посмотри на меня! — У плывущей в небе девушки глаза меняют цвет, как в калейдоскопе. На ней нити сияющих алмазов, а кроме них почти ничего. — Это подарок тебе, Зильджиан. Не надо пугаться.

— Не знаю… я…

Лодка начинает раскачиваться. Нет, не лодка. Я сижу верхом на кентавре… только вместо копыт у него гнутые полозья, как у кресла-качалки. Кентавр не спеша продвигается вперед по открытому полю, поедая на ходу пирог.

Люси рядом со мной на такой же лошадке.

— Не волнуйся, Зильджиан. Мы далеко не каждого приглашаем в гости. Ты первый за много-много лет. Верь мне.

— А что случилось с тем парнем, который последним тебе поверил?

— В этом виноваты люди, а не мы, — поджимает она губы.

Люси распахивает передо мной дверцу такси. Машина сделана из старых номеров «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк таймс» с заголовками про Вьетнам. Забираясь внутрь, неосторожно протыкаю головой бумажную крышу и попадаю прямо в облака. Люси по-прежнему рядом. Пронизываем влажный белый пар, словно два жирафа на колесах, и я застываю в лучах солнца, отраженных от глаз девушки.

Мы идем на станцию к поезду.

— Попробуй, не бойся, — уговаривает Люси. — В конце концов, что ты теряешь? А потом, они тебе так идут…

Она подзывает пластилинового носильщика, похожего на Гамби из мультика, его галстук составлен, как мозаика, из осколков зеркала, вдавленных прямо в грудь. Я внимательно изучаю свое отражение. И в самом деле, не так уж плохо…

Турникет больно ударяет меня в живот и пискливо извиняется.

— Наслаждайся, — говорит мне Люси и толкает вперед.

Я вновь на Бродвее, стою в обнимку с фонарным столбом. Столб хорошо знакомый, тот самый, на котором с времен последней войны сохранился обрывок плаката с затейливым лозунгом: «Разуй глаза — глядишь, не обуют».

С опаской поднимаю голову, ожидая самого худшего… Нет, пока все нормально, сквозь линзы мир видится таким же, как всегда.

Если не считать его обитателей.

Голова каждого из них увенчана комком извивающихся горгоньих щупалец. Бесчисленные червеобразные отростки разной толщины и цвета выходят прямо из черепа и заканчиваются где-то на полуметровой высоте. Концы у них тупые с плоской, чисто срезанной поверхностью. Впечатление такое, будто они уходят куда-то в иное измерение. В результате человеческие головы напоминают соцветия одуванчиков, готовых разбросать семена, только разных цветов.

К моему столбу подбегает бродячий пес и задирает лапу. У него на голове тоже несколько щупалец, но не так много, как у людей.

По спине вдруг бегут мурашки. Отрываю руки от столба и осторожно ощупываю собственную голову…

Там такой же точно тюрбан из шевелящихся «змей». Я с отвращением ощущаю их бархатно-скользкую упругую поверхность.

Срываю очки. Все щупальца мгновенно исчезают, в том числе и мои. Дрожащими руками снова водружаю линзы на нос — опять то же самое.

Рядом со мной кто-то стоит. Оборачиваюсь.

Снова тот же монах. У него, единственного из всех, отросток только один, в самом центре макушки. Золотой, под цвет рясы, толстый, как столб, и смотрит точно вверх.

Монах с улыбкой показывает на свое украшение.

— Идет прямо к Будде, — объясняет он и смеется. — Пользуйтесь очками с умом. До свидания.

Мгновение — и его уже не видно в толпе.

Я устало опускаюсь на ступеньку.

Боже мой, как же все эти люди не замечают такого жуткого спагетти у себя на головах? Неужели они не чувствуют его веса? С другой стороны, если вдуматься, я тоже ничего не чувствую…

Поднимаю руку — отростки на месте. Как может что-то быть реальным на ощупь и в то же время не иметь веса? Или мы просто привыкли, потому и не замечаем?

К ногам снова жмется тот же лохматый пес и лижет слюнявым языком протянутую руку. Я с ужасом смотрю на его голову.

Оттуда начинает расти новое щупальце! Удлиняясь, оно тянется ко мне!

Внезапно в моем поле зрения появляется точно такая же «змея», но тянется она уже от моей собственной головы и в сторону собачьей!

Резко отдергиваю руку. Пес глухо рычит, и щупальце мгновенно меняет цвет, так же как, впрочем, и мое. Теперь они явно не так жаждут встречи, как прежде.

Мне, конечно, далеко до Эйнштейна, но кое-что я все-таки соображаю. Нужно быть тупее сенатора из Джорджии, чтобы не догадаться, для чего служат эти отростки. Они представляют собой чувства, духовные связи, ауру, если хотите, — память обо всех контактах с окружающим миром, которые случаются в нашей жизни. Связующие нити любви и ненависти, как поется в какой-то дурацкой песенке.

Пес, свернувшись клубком, деловито выкусывает блох. Чтобы проверить свои выводы, я снова протягиваю ему руку. Опасливо обнюхав, он снова ее лижет. На этот раз я не мешаю щупальцам встретиться и слиться воедино.

Какой милый песик! Лезет ко мне на колени, уже обслюнявил лицо… Он тоже любит меня! Бедный, несладко ему, наверное, приходится на улице. Мне почти стыдно за то, что я собираюсь сделать.

Хватаюсь за живой кабель, соединяющий нас, и тяну его из собачьей головы — не экспериментировать же на своей! Легкое сопротивление, еле слышный щелчок — и связь рвется.

Собака взвизгивает, потом равнодушно отворачивается, слезает с колен и засыпает, снова свернувшись в клубок.

Розовое змеистое щупальце, закрепленное теперь только одним концом, извивается в моей руке, стремясь воссоединиться с собакой, но я держу его крепко, и вскоре оно затихает, увядая и сокращаясь, словно мужской член, выставленный под ледяной дождь. Через несколько мгновений я уже чувствую, как на моем черепе зарастает даже место, где был корень. Едва родившееся и с самого начала тонкое, как карандаш, щупальце не слишком-то и стремилось выжить.

Вооруженный новым знанием, я начинаю вглядываться в окружающих уже более пристально.

Новые отростки появляются у них постоянно — каждые несколько секунд. Ленноновские очки позволяют мне каким-то непонятным образом фокусировать свое чудесное зрение, и тогда можно увидеть, что заросли на головах непрерывно колышутся, будто полипы и водоросли в подводном коралловом лесу. Впрочем, подавляющее большинство новорожденных щупалец живут совсем недолго, исчезая так же быстро, как и выросли…

Вот женщина остановилась перед витриной магазина. От нее к одетому манекену мгновенно протягивается тонкая, как леска рыбака, нить. Проникает беспрепятственно сквозь толстое стекло, едва касается цели и возвращается. Смотав «удочку», женщина отворачивается и идет дальше.

Ну конечно, ведь и к неодушевленным предметам можно испытывать привязанность.

Вот представительный мужчина паркует свой «ягуар» в счастливо обнаруженном пустом промежутке, выходит и захлопывает дверцу. Его голову связывает с машиной канат толщиной с руку, что нисколько не мешает ему мельком «ощупать» проезжающий «мерседес». Ах, это непостоянство сердца… Или головы, выбирайте что вам больше нравится.

Мальчишка-рассыльный забрасывает «удочку», целясь в шикарную цыпочку, разодетую в меха, но взаимности, ясное дело, не находит.

Старушка на инвалидных ходунках бросает щупальце в сторону солидного мужчины докторского вида.

Девушка, которую я встречал в компании — она изучает архитектуру в Нью-Йоркском университете, — выстреливает длинную тонкую нить, как у Человека-паука, цепляясь за изысканный резной карниз высокого здания.

Парень с девчонкой целуются на углу. Связь у них мощная и прочная. Когда же они расходятся, вся средняя часть единого щупальца исчезает, оставляя видимыми лишь короткие полуметровые отрезки, соединенные где-то в иных измерениях.

Ну что ж, все понятно, видел я достаточно. Продолжим исследования дома.

Стоя перед зеркалом, я стал один за другим вытаскивать из головы отростки.

Сначала вот этот, серый, узловатый, по виду самый старый. Щелк… и я больше не испытываю никаких сыновних чувств. Мать, отец… да кому они вообще нужны! На том месте, где крепился конец, осталось лишь гладкое белое пятно. Странное ощущение. Нет уж, лучше вставить обратно. Так, а это что за тоненькая змейка в трехцветную полоску? Ну-ка… Щелк! Ха, неужели патриотизм? Откуда он у меня? Интересно, в какую сторону идет другой конец — к Белому дому, мемориалу Линкольна? Наверное, у каждого в свою…

А вот тоненькая, зеленоватая, скользкая как угорь. Попробуем… Черт возьми, никогда бы не подумал, что можно втюриться в ведущую телешоу! Ничего себе! Эту уж точно убить. Держать, пока не рассыплется в пыль! Надо получше следить за своими чувствами…

Битый час, словно оператор допотопной телефонной станции, возился я с «проводами», запоминая, к какому абоненту относится каждый из них. Непростое дело, скажу я вам. Один раз, неосторожно выдернув сразу несколько, едва не бухнулся в обморок: ощущение было такое, будто болтаюсь где-то в космосе, позабыв, где верх, где низ. Постепенно до меня дошло, как отличать односторонние соединения, ведущие к предметам, или «безответные» (Шерри Готлиб, моя первая школьная любовь) — у них совсем другая пульсация. Будучи более-менее довольным своей персоной, я возвратил все щупальца на место, отказавшись лишь от печенья «Твинкиз» и сигарет.

Внезапно, подобно восходу солнца на Меркурии, мое сознание озарила гениальная мысль: с этими очками легко можно сделаться миллионером! Открыть, к примеру, центр излечения от вредных зависимостей. Делаю несколько пассов руками, разрывая нужные контакты — если, конечно, они выглядят у всех одинаково, что вполне можно предположить, — и дело в шляпе, перед вами очередной еще не обанкротившийся Дональд Трамп, только с хорошим вкусом. Однако… что там пробормотал монах на прощание? Пользоваться с умом? Вот-вот. А он, между прочим, на прямом проводе с самим Буддой!

М-да, очки Леннона. И это нестираемое пятнышко крови… Интересно, а как он сам их использовал? Только подумал, а на левом плече у меня уже пристроился крошечный воображаемый черт. Опираясь на вилы и попыхивая сигарой, он ухмыляется, вдувая дым мне в ухо, и начинает нашептывать:

— Да разбогател он, разбогател! Усек, дурья башка?

На правом плече — ангел. Крылья растут у него прямо из черной кожаной куртки, а в руках вместо арфы электрогитара.

— Это далеко не все, Зильджиан! Он дарил людям счастье, способствовал прогрессу, обогащал культуру…

— И цыпочек без счета завалил, — хихикая, перебивает черт.

— Он учил людей философии жизни, повышал их уровень, — продолжает ангел.

— Ну да, в постели с цыпочкой ничто так не поднимает уровень, как хорошая доза… философии.

Ангел перелетает через мою голову и бросается на черта.

— Ах ты… Циничный обыватель, вот ты кто!

— Эй, отвали! Чего пристал?

Черт отмахивается вилами, продолжая затягиваться огненной сигарой. Ангел перехватывает гитару как дубинку и широко размахивается, целя в ухмыляющуюся морду противника. Сцепившись в драке, они сваливаются с плеча, продолжая свой извечный призовой бой за человеческие души, однако прозвучавшие аргументы помогли мне принять решение. О собственном кармане я, само собой, не забуду, но и человечество постараюсь осчастливить, хотя конкретные планы насчет второго пункта пока остаются довольно туманными.

Ну и ладно. Так или иначе, моя первая цель — Синтия.

Мы расстались навеки в последний раз всего неделю назад, справедливо подозревая, что он и в самом деле последний. Поводом явилось мое невинное замечание, что ее любимый актер напоминает ходячий ростбиф, и мозгов у него, судя по всему, ровно столько же. Однако у меня привязанность к Синтии не угасла — я знал это наверняка, потому что обнаружил соответствующий отросток, который, увы, работал лишь в одну сторону. Все мои чувства натыкались на невидимый барьер, словно сперма — на противозачаточную диафрагму…

Теперь все изменится!

Синтию удалось застать дома, она собиралась на работу. Ковбойские сапожки и мини-юбка с торчащим сзади пучком перьев, положенные персоналу «Куриной ножки», делали ее необыкновенно привлекательной, о чем я не замедлил сообщить.

— Спасибо, — холодно бросила она.

Моя любимая даже не обернулась, продолжая поправлять перед зеркалом свои рыжевато-блондинистые кудряшки. Самое удивительное, что гребень проходил сквозь ауру бесчисленных полипов без всякого сопротивления.

Поймав наконец взгляд Синтии в зеркале, я мельком вспомнил про галстук пластилинового носильщика. Неужели она не видит мои собственные заросли на голове и даже тот отросток, который ведет к ней? Как ни странно, не видела. Зато разглядела другое.

— И давно ты носишь очки?

— С тех пор как встретил буддийского монаха и он отправил меня в другое измерение.

— Ну да, понятно, чего еще от тебя ждать… Зачем пришел? Вряд ли только для того, чтобы отпускать комплименты. Давай выкладывай, только без этих твоих баек и покороче, а то я опаздываю.

— Синтия, нам надо поговорить… — начал я, ударившись в какой-то сентиментальный бред, рассчитанный лишь на то, чтобы отвлечь внимание. Она кончила причесываться и нагнулась, роясь в сумочке. Я потихоньку подкрался и стал рассматривать щупальца. Одно, синевато-багрового оттенка, чем-то неуловимо напоминало мою тайную привязанность к ведущей телешоу. Я ловко ухватил его двумя пальцами и выдернул.

— Ой! — вздрогнула Синтия. — Чем это ты там занимаешься?

— Вдыхаю аромат твоих волос, дорогая.

— Кончай валять дурака, ты меня пугаешь!

Я мигом воткнул оторванный конец себе в голову… Так и есть, тот самый актеришка, из-за которого мы полаялись! Хотя… вообще-то он мне скорее нравится… Его тело… Мама! Нет, это не для меня! Поспешно освободившись, я вернул щупальце на первоначальное место, а затем предпринял смелый эксперимент: ухватился за тот конец, который шел через невидимые измерения к актеру, и резко дернул. Ура! Теперь соединим его с моим односторонним, который идет к Синтии…

Она резко выпрямилась, обернувшись с таким видом, будто ее схватил за задницу Годзилла.

— Зильджиан, как ты… ты стал какой-то совсем другой… Ах!

Прекрасно сознавая, что происходит, я был тем не менее поражен силой охвативших меня чувств. Соединявший нас канал бешено пульсировал, словно пожарный шланг под давлением.

— Синтия!

Она протянула руки.

— Иди сюда, милый, поиграй на моей земляничной полянке!

По сравнению с тем, что последовало, концерт «Битлз» — просто чинное семейное чаепитие.

Дела шли превосходно. Я приобрел в кредит новую машину, даже не надевая галстук. Главное в жизни — уметь устанавливать контакты. Привязанность владельца автосалона, что у отеля «Плаза», к его старенькой бабушке вполне подошла для моих целей.

— Без аванса, без процентов, платежи с будущего года? Почему бы и нет? Мне кажется, вы вполне заслуживаете доверия.

Нежные чувства к любовнице, питаемые начальником кредитного отдела банка, позволили мне получить крупную сумму наличными и платиновую кредитную карточку с правом превышения кредита на пятьдесят тысяч. Единственным неприятным моментом была рука чиновника на моем колене.

Оба отростка я сохранял несколько дней, опасаясь, что эти болваны, придя в себя, аннулируют сделку. С другой стороны, мне не давала покоя мысль о том, как отреагируют ни в чем не повинные бабуля и девица на холодный душ, который их, несомненно, ожидает. В конце концов я решился, и оторванные щупальца мгновенно втянулись в межпространственные дыры, стремясь воссоединиться со своими привычными партнерами.

Уф-ф… Ну и облегчение, скажу я вам. Вообще мое кредо — идти по жизни, не обременяя себя излишними связями. То и дело мне приходил на ум монах с его единственным золотистым столбом…

Синтия послала подальше свои куриные перья, и время понеслось вскачь. Мы заказывали лучшие места в самых дорогих ресторанах, заваливались как завсегдатаи в роскошные закрытые клубы, сидели бесплатно в первом ряду на модных концертах, одним словом, кромсали город вдоль и поперек, как скульптор Генри Мур гранитную глыбу.

Однажды Синтия попросила отвезти ее в больницу навестить сестру, которая недавно родила.

Я стоял за широким стеклом, отгораживающим палату для новорожденных, и не верил своим глазам. Там было без числа младенцев, орущих или спящих, и у каждого из головы тянулся такой же точно сияющий золотом столб, как у монаха. У тех, что постарше, уже наметились отростки любви к родителям, но божественный стебель, ведущий в неведомые высоты, был абсолютно у всех.

После визита в больницу я стал особо внимательно приглядываться к детям. Лет до трех врожденный дар, как правило, сохранялся в целости, но потом начинал истончаться, тускнеть и бледнеть с тем, чтобы к десяти годам исчезнуть совсем. Во всем Нью-Йорке не было ни одного взрослого, который сумел бы сохранить его. Включая, само собой, и меня. Может быть, искать следовало где-нибудь в другом месте…

Я не раз имел возможность выдернуть золотой стебель из детской головки и попробовать, что за начинка там внутри, но ни разу не осмелился это сделать. Наверное, боялся осознать, насколько пуста и бессмысленна моя жизнь.

Прошло около месяца, и беззаботное существование начало мне понемногу надоедать. Как-то раз качу я себе один по Первой авеню и вдруг вижу впереди целое скопище шикарных лимузинов, вокруг которых, как овчарки, снуют полицейские машины. Притормаживаю, высовываюсь из окошка и вежливо спрашиваю фараона, что бы это значило.

— Президент здесь, — отвечает он. — Выступает в ООН насчет войны.

— Войны? Да ведь она давным-давно закончилась.

— Это уже новая.

— Ах вот оно что… И с кем же теперь?

— Да вы что, телевизор не смотрите? — удивляется патрульный. — С Северным Арабиранистаном, с кем же еще! Их президент тоже приехал, боимся вот, как бы не линчевали.

Не уверен, что вполне разобрал название страны, я вообще не особо слежу за политикой, но дела скверные, что уж тут говорить. Хуже, чем когда Джеймса Брауна в тюрьму упекли.

А как же мой великий план осчастливить человечество? Вот он, шанс!

Решительно вылезаю из машины и отдаю ключи полицейскому.

— Припаркуй ее где-нибудь, будь другом!

Он было открывает рот, чтобы рявкнуть что-то на своем фараоньем наречии, но я ловко переключаю на себя его чувство субординации и иду к подъезду.

Здание ООН кишит охраной. Осмотревшись и определив, кто тут заправляет, пробираюсь к нему. Дело на этот раз особой важности, и миндальничать некогда, поэтому субординацией не ограничиваюсь и добавляю к ней любовь к жене, сыну, собаке и, судя по ощущениям, новой газонокосилке — чего еще ждать от этих тупиц-федералов.

— Не могли бы вы меня проводить? — спрашиваю.

— Конечно, сэр! Сюда, пожалуйста.

Продолжая отдавать приказы по рации, агент прокладывает путь по переполненным коридорам, и вскоре мы оказываемся в зале Генеральной Ассамблеи. Проблема в том, чтобы подойти достаточно близко к президенту. Мой прикид уж точно тут не поможет: на мне гавайская рубашка, зеленые пижамные штаны, которые один приятель стащил из психушки, а на ногах сандалии.

Думай, Зильджиан, думай!

— Вы одолжите мне свой костюм? — спрашиваю агента.

— Пожалуйста, сэр!

Приняв более-менее пристойный вид и сжимая в руке клочок бумаги со списком покупок, типа это какой-то секретный меморандум, поднимаюсь к подиуму. Все большие шишки уже на своих местах, генсек что-то вещает с трибуны, телекамеры включены. С детства мечтал попасть в телевизор, хоть и не в таком виде. Пробираюсь бочком между рядами… Вот они, голубчики! У нашего на придурковато-пуританской физиономии написано благородное негодование, его заклятый враг самодовольно ухмыляется, словно наркодилер, который вовремя успел выкинуть из окна машины пакет с травкой.

На меня никто не обращает внимания.

Пока.

Головы двух президентов соединяет толстенный чешуйчатый побег зловеще-оранжевого цвета. Никогда не видел такой мерзости. Да уж, похоже, нам и в самом деле грозит война.

До политических маньяков уже рукой подать, и тут на меня наконец начинают оборачиваться, причем не слишком доброжелательно. Однако, прежде чем охрана успевает что-либо сообразить, я начинаю действовать. Хватаюсь за щупальце ненависти обеими руками и дергаю изо всех сил, пытаясь вытащить его сразу из двух голов. Держится оно поразительно крепко — со стороны, наверное, похоже, будто я пытаюсь выжать штангу для олимпийского рекорда. Наконец концы поддаются — оба лидера дергаются своих креслах, точно акулы, пронзенные острогой.

Не в силах удержаться, я наклоняюсь к ним и горячо шепчу:

— Представьте, что больше нет ни государств, ни границ. Попробуйте, у вас получится! Вы ведь на самом деле не хотите воевать…

Одновременно выдергиваю у нашего президента его патриотизм и втыкаю в голову арабиранистанцу. Потом проделываю обратную операцию.

Все эти загадочные вудуистские пассы над головами обожаемых лидеров истощают терпение охраны, и гориллы наваливаются на меня всей кучей, как на футбольный мяч в игре на суперкубок. Ленноновские очки слетают с носа и кувыркаются в воздухе, потом слышится зловещий треск… Впрочем, я могу и ошибаться, трудно что-то расслышать сквозь такое количество пыхтящих тел.

Я падаю куда-то в темноту. Рядом появляется Люси, как всегда, обнаженная и увенчанная алмазным сиянием.

— Ты молодец, Зильджиан. Приходи к нам, когда захочешь.

Ее очертания начинают медленно расплываться.

— Погоди, — кричу я. — Как мне вернуться туда, где я был раньше?..

Нет ответа.

За решеткой пришлось провести всего полгода — штаны из психушки помогли адвокату доказать мою невменяемость. Ну и ладно. Хоть никто на свете и не подозревает, что я на самом деле сделал, зато простой народ считает меня героем. Вдобавок, к моему великому изумлению, Синтия аккуратно навещала меня три раза в неделю — потеря очков, оказывается, ничего не меняет. Но самое главное то, что наш президент и тот северный арабиранистанец после сенсационного примирения на глазах всего мира стали закадычными друзьями и даже сфотографировались в обнимку на площадке мини-гольфа в Диснейленде.

Вышел я, значит, из тюрьмы и прогуливаюсь как-то опять по Бродвею. Глядь — а навстречу тот же монах-коробейник. Подхожу к нему, а он расплывается в улыбке до ушей и показывает мне на голову:

— Какой лотос расцвел, а?

— Ну, — хмыкаю я, не показывая, что доволен, — что новенького?

Монах вытягивает из кучи очки. Оправа старинного вида, неуклюжая, из толстого пластика. Что-то знакомое…

— Имя Пегги Сью вам что-нибудь говорит?