Маслянистый туман придавал улицам таинственный вид, обволакивая густой пеленой фасады по обеим сторонам, делая незнакомыми привычные абрисы и покрывая окна паутиной струящихся нитей, на вид более плотных, чем водяные. Габриэле пытался отодвинуться от занимавшей соседнее сиденье толстой женщины, во всех отвратительных подробностях обсуждавшей с кем-то по телефону резекцию кишечника своей пожилой родственницы, однако она прижимала его своей тушей так, что широко развернуть газету не представлялось возможным. Он мог прочесть только заголовки, сообщавшие о военных действиях, не прекращавшихся в какой-то чужедальней стороне, где юноши продолжали убивать и умирать. Снаружи ворчал и взревывал поток зажатых в пробке машин. Трамвай громыхал по своей законной свободной полосе сквозь тонущий в мареве город, периодически предупреждая о своем приближении резкими звонками.

– Бог его знает! – тараторила толстуха. – Сначала мне нужно забрать машину у Пии, если она, конечно, еще там, в чем я сомневаюсь, а потом – кто знает при этом проклятом тумане.

Габриэле прижался к окну и поднял воротник своего серо-зеленого суконного пальто, чтобы хоть символически отгородиться от женщины. Он любил туман: окутанный им мир казался умиротворенным и замкнутым. Блестящее становилось матовым, резкие звуки приглушались, окружающая материальная субстанция утрачивала свою грубость. Предметы превращались в понятия, насущное оборачивалось смутным отголоском вечного.

Обособленным потоком, встроенным в общую лавину, текли в его сознании воспоминания о туманах детства. Туман болезни, реальной или мнимой, – простуды, жара, лихорадки. «Мама, что-то мне нездоровится». Она всегда охотно верила ему, и он, зная, что доставляет ей удовольствие, мог придумать или преувеличить симптомы, не испытывая при этом особых угрызений совести. Мать любила, когда он болел. Тогда она чувствовала себя нужной. Порой он подозревал, что она догадывалась о его симуляции, но прощала, а быть может, даже и поощряла его.

Туман ассоциировался в сознании Габриэле и с пуховым одеялом, которое мать поднимала и плавно опускала на него, между тем как часы упорно старались напомнить, что ему пора быть в школе вместе с оравой других хулиганов и зубрил. Он называл одеяло «своим облаком». Как только мама выходила из комнаты, Габриэле отбрасывал одеяло, невесомое и теплое, делал рывок к книжному шкафу, хватал наугад несколько романов и, запрыгнув обратно в кровать, снова укрывался «своим облаком». Книги были еще одной разновидностью тумана, который сочился, проникал внутрь и вероломно подрывал авторитеты и официальные установления, обнажая их фальшь. Габриэле знал, что сюжеты романов вымышлены, персонажи – марионетки, а исход событий предрешен, так почему же литературные герои казались ему более реальными, чем действительность? И почему ни на кого другого эти занимательные сочинения не производили такого оглушительного впечатления?

Трамвай со скрежетом затормозил, толстая женщина встала, продолжая без умолку болтать по мобильному телефону, вышла и мгновенно растворилась в тумане. Двери снова закрылись, трамвай загромыхал дальше. Соседнее место освободилось. Габриэле развернул наконец газету и по диагонали просмотрел статьи по международной и внутренней политике. Как обычно, они напомнили ему матушкин афоризм насчет остатков еды: «Добавь всего один ингредиент – и блюдо можно подавать как новое».

Здесь, в центре старого города, туман казался еще более плотным и куда более реальным, чем неверные очертания зданий из камня и стекла, медленно возникавшие и тут же расплывавшиеся за матовой завесой. Габриэле перешел к разделу «Криминальная хроника» и прочел сообщения об убийстве на бытовой почве в Генуе, о человеке, умершем от передозировки наркотика в Турине, и о трупе, найденном в заброшенном туннеле некогда военного назначения высоко в Доломитовых горах.

Трамвай затормозил у очередной остановки. Габриэле свернул газету трубочкой, засунул в карман и на следующей остановке вышел вместе с семью другими пассажирами. Изображая внезапный приступ кашля, помедлил, пока они растают в тумане. Трамвай покатился дальше, увозя с собой источник света, и оставил его подслеповато вглядываться в мутные испарения.

Он поспешно перешел на другую сторону, едва успев увернуться от автомобильных фар, оказавшихся гораздо ближе, чем ему показалось, и побрел в том же направлении, куда ушел трамвай, то и дело останавливаясь, оглядываясь, прислушиваясь и принюхиваясь к густому, тяжелому воздуху. Пройдя несколько кварталов, Габриэле увидел кафе, в последний момент соткавшееся из разрозненных лучей и отблесков. Выждав несколько секунд, толкнул дверь.

Раньше он никогда не выходил на этой остановке и не бывал в этом кафе, поэтому с живым интересом окинул взглядом интерьер, убранство и прежде всего – клиентуру. С особым вниманием он разглядывал тех, кто входил после него. Когда ему подали капуччино и бриошь, он сдвинулся к дальнему краю мраморной стойки, туда, где она изгибалась к стене. Оттуда хорошо просматривался весь зал, включая единственный вход. Посетители казались именно такими, каких ожидаешь увидеть в подобного рода кафе в этом районе Милана в этот утренний час: солидными деловыми людьми, состоятельными и занятыми исключительно собственными заботами. Они завтракали, собравшись по двое или группами, и, похоже, не обращали на него ни малейшего внимания.

Габриэле достал из кармана газету, украдкой развернул ее, еще раз прочел сообщение, после чего выбросил газету в пустую мусорную корзину и вытер руки бумажной салфеткой, выдернув ее из металлической подставки. Кто бы мог подумать? После стольких лет!

Если бы не почтовые открытки, он и сам бы, вероятно, обо всем уже забыл. За прошедшие годы его расспрашивал о Леонардо лишь журналист из коммунистической газеты, явившийся под предлогом покупки какой-то книги. Но Габриэле быстренько его спровадил.

Открытки ему стали присылать через год после того, как он вышел в отставку, и с тех пор они приходили ежегодно, где бы он в тот момент ни находился, – всегда из Рима, и на штемпеле всегда стояла дата смерти Леонардо. Начиная с 1993 года их доставляли ему в магазин. Картинка на дешевой туристической открытке неизменно повторялась – бронзовая статуя работы Челлини: Персей с отрубленной головой Медузы в руке из флорентийской Лоджии дей Ланци . Фамилия Габриэле и его адрес были отпечатаны на обороте справа. Место для письма оставалось пустым.

– Пора идти, – сказал один из мужчин, сидевших за стойкой. – Они нас будут ждать.

Вот и меня они тоже будут ждать, подумал Габриэле. Не сегодня, так завтра. Не на работе – так дома. Хуже всего было то, что он понятия не имел, кто «они» такие. «Медуза» была для него чем-то давно отошедшим в прошлое. Он даже от татуировки избавился с помощью хирургической операции, стоившей кучу денег и доставившей очень неприятные ощущения. Единственное, что ему когда-либо было известно об организации, это имена трех других членов его ячейки, хотя, разумеется, кроме них в «Медузе» состояло множество людей, над которыми возвышалась командная структура, без сомнения, восходившая в очень высокие сферы военного и политического руководства. Несколько лет назад он узнал из печати, что Альберто – теперь полковник Гуэрраци – достиг высоких чинов в секретных службах. А эти люди обладают властью, какую трудно себе даже представить. Если они почуяли опасность разоблачения тайны, стоявшей за смертью Леонардо (что наверняка так и есть), можно не сомневаться: их реакция будет мгновенной, упреждающей и абсолютно непредсказуемой.

Туман снаружи оставался таким же густым. Габриэле нырнул в нишу первой попавшейся двери и оглянулся. Из кафе, которое он только что покинул, никто не выходил. Он медленно двинулся дальше, опустив голову и делая вид, что смотрит под ноги, чтобы не споткнуться. Бодрый скрежет оповестил о приближении очередного трамвая к остановке, на которой Габриэле обычно выходил каждое утро. Он подождал, пока рассосется группа прибывших на работу жителей пригородов, и снова внимательно оглядел улицу. Начинали открываться магазины, расположенные в первом этаже огромного палаццо восемнадцатого века. Большей частью это были бутики модной одежды и аксессуаров, между которыми затесались ювелирный магазин, парикмахерский салон и его собственная букинистическая лавка. Народу пока было немного, никаких подозрительных наблюдателей он не заметил, но понимал: это ничего не значит. Сознавая, что сам становится подозрителен, Габриэле повернул налево и двинулся вдоль дома.

В этом я не силен, мысленно признался он себе. Никогда не был силен и не буду. Он добросовестно старался, действительно старался, но, несмотря на все усилия, ему не удавалось быть таким же естественным, как Альберто, Несторе и несчастный Леонардо. «Офицер из него получится никакой». Габриэле никогда не забывал этого задевшего его тогда комментария, хотя, если быть до конца честным, последнее, чего ему тогда хотелось, – стать офицером. Впрочем, это не имело никакого значения. За нужные ниточки все равно подергали, кнопки нажали – и он получил офицерское звание благодаря связям отца, который, разумеется, никогда не давал ему об этом забывать.

Но тот солдафон из военной академии был прав. Офицер из Габриэле получился никакой. Он мог беспрекословно, как служебная собака, исполнять приказы, однако был совершенно неспособен отдавать их так, чтобы вызывать такое же бездумное повиновение у других. Или даже у себя самого. А хуже всего было то, что ему недоставало инициативы успешно импровизировать, когда ситуация серьезно осложнялась и рядом не было вышестоящего начальника, который мог бы сказать ему, что делать. Как сейчас.

Что делать? Куда податься? С сестрой он не общался уже много месяцев, к тому же у нее они без труда его разыщут. Равно как и у немногих близких друзей, даже если допустить, что он может нагрянуть к ним безо всяких объяснений. Мысль о заграничной поездке была соблазнительна, но такая поездка связана с кредитными карточками, паспортным контролем и прочими бумажными формальностями, по которым его легко выследить. Что ему действительно требовалось, так это просто исчезнуть, пока ситуация не разрешится сама собой.

С нарочитой целеустремленностью он шагал по бурлящим потокам. Когда вблизи замаячило еще одно кафе, он, не задумываясь, вошел и заказал виски. Габриэле пил редко, а до завтрака – вообще никогда. Мерзкую жидкость он проглотил залпом, как лекарство, уставившись в висевшее за стойкой бара зеркало и удивляясь собственному отражению: на него смотрел крепкий, жилистый мужчина с решительным взглядом. Он всегда мысленно представлял себя миниатюрным, хилым, хрупким и безнадежно неполноценным. Шутка, которую сыграла с ним природа, состояла в том, что подобная личность была заключена в теле профессионального боксера-тяжеловеса. В школе и позднее, в академии, это спасало его, отпугивая драчунов, однако даже эти победы казались ложными, достигнутыми обманом. Женщин, в отличие от мужчин, его внешность никогда не вводила в заблуждение. Напротив, те, кто оставались с ним более чем одну-две недели, любили его как раз за слабость, которую безошибочно в нем угадывали. Какое-то время ему было сладостно снова чувствовать себя любимым маминым сыночком, но в конце концов неизбежно приходило ощущение очередного поражения.

Кроме того, все эти женщины хотели стать матерями, а у него не было ни малейшего желания участвовать в этом бесконечно повторяющемся печальном и достойном сожаления фарсе. Ипполит Тэн , чей том «Избранного» Габриэле сейчас читал, выразил это со свойственной ему безжалостной прямотой: «Три недели флирта, три месяца любви, три года свар, тридцать лет компромиссов, а потом – снова дети». Габриэле не собирался позволить, чтобы это случилось и с ним. К тому же мог ведь родиться мальчик. А общепринятой отцовско-сыновней рутины он наелся так, что на несколько жизней хватило бы. Женщины это интуитивно чувствовали и уходили, сам же Габриэле к настоящему времени утратил всяческий интерес к подобного рода отношениям. Если не хочешь иметь детей, к чему все это? Ему, в его возрасте, секс казался чем-то глуповатым и отчасти даже вызывал отвращение, а нынешняя болезненная одержимость культурой угнетала. Согласно невольным проговоркам матери, это было единственным, что роднило его с отцом.

Кафе начинало заполняться людьми. Оно было маленьким и довольно убогим для здешних мест, а его посетители разительно отличались от тех, которых он видел в предыдущем заведении: лавочники, дворники, водители, доставляющие покупки из магазинов, полицейские, пенсионеры, привратники…

Габриэле хватило ума не воспользоваться мобильником. Телефон-автомат находился в глубине помещения, в закутке, где столов и стульев не было, а вместо них громоздились штабеля упаковок минеральной воды в бутылках и картонных коробок с чипсами, валялись неиспользованные рекламные буклеты и стоял с откинутой крышкой сломанный холодильник для мороженого. На стене висела черно-белая фотография в рамке, изображавшая панораму неизвестного маленького городка, расположенного в пойменной долине где-то на юге, – быть может, это была Крема или Лоди . Снимок, скорее всего, был сделан вскоре после войны, поскольку существенных результатов человеческой деятельности за пределами городских стен не наблюдалось, – разве что несколько загородных вилл да вокзал, за которыми расстилалась широкая равнина, лишь кое-где прочерченная грунтовыми дорогами и пунктирно размеченная разрозненными «касчине» – прямоугольными фермерскими участками, густо нашпигованными гроздьями хозяйственных построек, типичных для долины По.

Прошло несколько секунд, прежде чем сработала монетка. Прижав трубку к уху, Габриэле продолжал разглядывать фотографию. Тональный набор сменился сердитым завыванием зуммера. Габриэле повесил трубку, опустил еще одну монетку и снова набрал номер. Теперь он знал, что делать.

– Слушаю.

– Фульвио, это Габриэле Пассарини.

– Привет, доктор!

– Послушай, помнишь тот случай, год назад, когда у меня защелкнулся замок изнутри и я не мог войти в свой магазин?

Короткий смешок.

– Что, опять?

– Да, опять. И я хочу, чтобы ты сделал то же самое, что тогда. Понимаешь?

– То есть чтобы мы спустились…

– Да, да! Точно то же самое, что тогда. Я буду ждать.

Наступила пауза. Когда Фульвио заговорил снова, в его голосе ощущалась тревога: быть может, собеседника насторожила напористость Габриэле.

– Хорошо, доктор. У меня сегодня работы по горло, но…

– Я возмещу тебе потерю времени.

Он повесил трубку, вытер ладони о пальто, вернулся к стойке, где заказал и залпом выпил чашку кофе, после чего, расплатившись, вышел на улицу.

Фульвио поджидал его, стоя в дверях. Привратник был тощим сутулым мужчиной; из-за отсутствия бровей, утраченных в результате какой-то производственной аварии, лицо его выглядело туповатым и вечно удивленным. Фульвио был не только хорошо осведомленным очевидцем, но и непременным участником всего, что происходило в доме. Габриэле понял это с самого начала и всегда заботился о том, чтобы Фульвио чувствовал, что он не только сознает, но и ценит его роль: панеттоне из лучшей городской кондитерской к каждому Рождеству, коробка шоколадных конфет для его жены ко дню рождения, время от времени солидные чаевые.

Привратник кивком показал Габриэле на ржавую железную дверь у себя за спиной, пропустил его, закрыл дверь и запер изнутри. Тусклая лампочка освещала крутую лестницу, ведущую в подвал.

– Что у нас новенького? – как бы невзначай спросил Габриэле. С этой привычной фразы обычно начинались все их разговоры.

Фульвио глубоко вздохнул. После явно избыточного эмоционального накала во время телефонного разговора теперь голос Габриэле звучал спокойно, так что можно было приступать к текущим темам.

– Ну, что я могу вам сказать? У синьоры Николаи на прошлой неделе снова был сердечный приступ средней тяжести, но ей уже лучше, и, вероятно, она скоро сможет выходить на улицу. У Пасуино и Индовины все как обычно, а семейство Гамбетта продолжает спорить, кто что получит по завещанию их дядюшки. Но уверяю вас, доктор, какая-нибудь квартира в этом доме рано или поздно освободится.

– Только, наверное, не при моей жизни.

– Эхе-хе!

Они спустились по ступенькам и вдоль узкого коридора дошли до похожего на пещеру помещения, забитого какими-то конструкциями. Они смутно вырисовывались в мутной сыворотке света, проникавшего сквозь зарешеченные окна, расположенные на уровне тротуара. Выбрав ключ из связки, Фульвио отпер дверь в дальней стене, включил слабый свет, и они вошли в следующую пещеру, размером и формой похожую на предыдущую, с той разницей, что здесь стоял густой угольный дух. Пол у них под ногами заскрипел, когда они направились к угловой лестнице, ведущей обратно, наверх.

На полпути погас свет. Невыносимое воспоминание о воплях, мольбах и проклятиях резануло Габриэле. «Случись это с тобой, ты бы тоже так кричал», – подумал он тогда. Это было самое чудовищное: то, как они низвели Леонардо – «юного священника», как в шутку окрестил его Несторе из-за явно недостаточного интереса к женщинам, – до самого низменного, животного состояния. Человека можно уничтожить еще до его физической смерти, и он, Габриэле, был сообщником такого уничтожения, равно как и прямого убийства. От ужаса этих воспоминаний не было никакого спасения – только забвение. Но и забвение больше не было ему дано, поскольку остальные участники, видимо, ничего не забыли.

– Доктор?

Многократное эхо придало голосу Фульвио властность, но единственным ответом ему было свистящее дыхание, напомнившее привратнику звук мехов, которые использовали для продува печи, когда он работал подмастерьем в литейном цехе. Он пошарил в кармане, извлек зажигалку и щелкнул ею.

– Доктор?

Усилием воли Габриэле взял себя в руки. Вопли стихли, омерзительные подробности померкли в памяти, голые скальные стены вновь оделись кирпичной кладкой.

– Все в порядке, – ответил он.

– Лестница здесь. Следуйте за мной.

Они вскарабкались по ступенькам и очутились в коротком коридоре. Повозившись с зажигалкой и ключами, Фульвио отпер дверь в тупике и тут же рухнул.

– Порка мадонна !

Зажигалка выпала у него из руки, и пространство за дверью погрузилось во тьму, но Габриэле уверенно двинулся вперед, на ходу доставая свои ключи. Теперь он знал, где находится. Переступив через лежавшего привратника и споткнувшись о ведро с торчавшей из него шваброй, он отпер и распахнул внутреннюю дверь. Скудного света, который проникал снаружи сквозь стальную решетку, защищавшую магазинные окна, хватало лишь на то, чтобы приблизительно осмотреться. Уже вставший на ноги Фульвио шарил по стене в поисках выключателя. Габриэле перехватил его руку.

– Нет!

Привратник воззрился на него в изумлении, которое на сей раз не имело ничего общего с отсутствием бровей.

– Не зажигать света? – выдохнул он.

Габриэле покачал головой.

– Но почему? Что вообще все это значит? – Ушибленный и униженный падением, Фульвио говорил теперь очень сердито. – Значит, у вас были ключи! Тогда к чему этот спектакль? Что происходит?

Габриэле вышел на середину комнаты и оглядел плотно сомкнутые книжные корешки. Их разнообразные, но одинаково роскошные цвета словно бы наполняли воздух благородной органной музыкой.

Привратник дернул Габриэле за рукав.

– Я требую объяснений, доктор!

Габриэле прижал палец к губам.

– Все в свое время, Фульвио.

Теперь он чувствовал себя спокойно, уверенно и безопасно. Габриэле знал расположение всех книг наизусть, мог с того места, где он стоял, безошибочно определить название, автора, издательство и дату выхода любой книги. Если бы он только мог остаться здесь, завладеть чудесной квартиркой наверху, куда время от времени удалялся бы, чтобы вздремнуть, принять душ и переодеться, но при этом имел бы возможность в любое время дня и ночи спуститься в магазин, к своим книгам!

Габриэле подошел к сейфу, находившемуся позади стола, за которым он обычно сидел во время проводившихся в магазине мероприятий. Неуклюже шаркая ногами, привратник приблизился, бормоча что-то себе под нос. Габриэле набрал кодовый номер, открыл тяжелую дверцу и, стоя спиной к Фульвио, поспешно сунул в карман пачку банкнот.

– Так не делают, – все тем же обиженным тоном сказал привратник. – При всем моем к вам уважении, доктор, я хочу получить объяснение.

Габриэле снова запер сейф, склонился над столом и быстро написал что-то на фирменном бланке. Потом, в последний раз окинув взглядом магазин, выпрямился, подошел к Фульвио, извлек из кармана две банкноты и вручил привратнику.

– Вот тебе объяснение, – сказал он. – Вероятно, я буду отсутствовать некоторое время. Когда вернусь, заплачу столько же за каждую неделю своего отсутствия. Взамен я хочу, чтобы ты не спускал глаз с моего магазина, а особенно – с любого, кто станет мной интересоваться. Записывай даты всех визитов, а также приметы визитеров и их имена, если они соизволят назваться, но самое главное – записывай все, что они будут говорить. И последнее: повесь, пожалуйста, вот это на окно снаружи, как только я уйду.

Он протянул привратнику бланк, на котором только что писал. Под логотипом магазина и фамилией владельца печатными буквами значилось: «Закрыто по причине траура». На сей раз Фульвио посмотрел на него с пониманием, сочувствием и уважением.

– Так у вас траур, доктор? Кто-то из родственников?

Габриэле едва заметно улыбнулся.

– Да, – согласился он. – Да, наверное, можно и так сказать.