Борис Ефимович пришел из института домой в десятом часу вечера. Дверь ему открыла жена. Взяв пухлый портфель, она взволнованно сообщила:

— Боречка, у нас несчастье: Толю не приняли в комсомол.

— Не приняли? — удивился Борис Ефимович. — Но его, кажется, и не должны были сегодня принимать. Ты что-то путаешь.

— Нет, нет, это я точно знаю. Он сейчас вернулся с собрания и в твоем кабинете… плачет! — Толина мама покосилась на угловую по коридорчику дверь.

Борис Ефимович нахмурился и задумчиво погладил подбородок:

— Хорошо… Приготовь мне поесть. Я сейчас с ним поговорю.

Он повесил пальто и, заглянув в квадратное зеркало, висевшее в прихожей, поправил галстук.

Что могло произойти с сыном? Школьные дела у него, кажется, шли хорошо, и вдруг — не приняли в комсомол!

Борис Ефимович вошел в свой кабинет. Толя лежал на диване, уткнувшись в кожаный валик.

— А ну-ка, брат, что у тебя там случилось? — сказал отец, сев рядом.

Толя не отвечал.

— Поднимайся, поднимайся, — ласково потрепал его по волосам Борис Ефимович, а затем, как маленького ребенка, поднял за плечи и усадил рядом с собой.

Лицо у Толи было красное, глаза припухшие.

— Тебя действительно не приняли в комсомол?

— Да, — глухо ответил Толя. — Рекомендацию не дали.

— Подожди. Насколько мне известно, прием в комсомол — это одно дело, а рекомендация — другое. Так, значит, тебе не дали рекомендацию? А кто должен был дать?

— Наш отряд.

— И отряд не поддержал своего председателя?

— Да… — По Толиным губам пробежала легкая судорога. — Сказали — повременить.

— Значит, дело серьезное. — Борис Ефимович встал и прошелся по комнате. — Ну, а как же все это произошло?

Дверь бесшумно отворилась, и в кабинет вошла мама:

— Боря, ужин на столе. Я считаю, что мы немедленно должны идти в школу и поговорить с директором. Так нельзя с ребенком поступать. Если ты не пойдешь, пойду я…

— Хорошо, хорошо… утихомирься, — сказал Борис Ефимович. — Я готов пойти в школу, но должен же я сначала все выяснить!

— Тут выяснять нечего. Толя учится хорошо. Толя культурный мальчик — ты сам видишь, как он много читает и всем интересуется, — и он безусловно достоин, чтобы его приняли в комсомол. Я не хочу, чтобы на мальчике уже с детства появилось пятно.

— Оставь этот разговор! Никаких на нем пятен не появится. По твоим словам. Толя уже достоин, чтобы его приняли в комсомол, а вот видишь, у класса другое мнение — повременить. И Толя сейчас нам обо всем расскажет.

— Ужин остывает.

— Ничего, подождет.

Борис Ефимович открыл ящик письменного стола и достал из него трубку в виде человеческой головки.

Толя посмотрел на склонившееся над трубкой лицо отца и прерывисто вздохнул. Он помнил такой случай. Во дворе его всегда бил и дразнил Мишка Туманов, сын дворника. Он был сильнее, и поэтому Толе всегда приходилось убегать. Но однажды, когда Толя вышел во двор с отцом и встретил Мишку Туманова, то стукнул его без всяких разговоров по спине. Мишка посмотрел на Толю, а потом с размаху ударил его по уху.

«Папа!» — закричал Толя и кинулся к отцу — дескать, помогай!

Но тот даже и слова не сказал Мише. Он сжал Толину руку и тихо промолвил:

«За тебя я никогда не буду заступаться. Действуй сам. А самое простое — наберись храбрости и расквитайся. Но лучше всего живи с Мишей в мире, и вам во дворе будет веселее».

Толя понял тогда, что на отца можно рассчитывать не во всех случаях. Он принципиальный.

— Тут долго рассказывать нечего. — Толя поставил локти на колени и подпер ладонями голову. — Не рекомендовали, и всё!

— А ты поподробнее, не стесняйся. — Отец обнял Толю.

— Ну, сбор отряда начался сразу после уроков, — начал Толя. — Нас троих — меня, Димку Бестужева и Сидорова — должны были рекомендовать в комсомол.

— Вот тебе первое замечание, дружок, — сказал отец: — когда ты о ком-либо рассказываешь и упоминаешь о себе, себя ты должен упоминать в конце. Понял?

— Понял, — сказал Толя. — В общем, в классе сидели все ребята и Ирина Николаевна.

— Ирина Николаевна тоже была? — спросила мама, которая присела в кресло напротив Толи. — Она ведь к тебе хорошо относится.

— Да при чем здесь «хорошо относится»! — сердито посмотрел на нее Толя. — В комсомол не она рекомендует! Не перебивай! Значит, сначала все хорошо шло, меня хвалили. Да-а… а на собрании надо было, чтобы все шло на основе критики и самокритики. И вот… все вдруг напали на меня, и первый — Димка…

— Это какой Димка? — заинтересовалась мама. — Он к нам приходил?

— Приходил. Он тебе на швейную машину ремень надел.

— А-а, помню. Симпатичный мальчик. И что он говорил?

— «Симпатичный»! — горько усмехнулся Толя. — С него все и началось!

— Почему? — спросил отец.

— Кто его знает!

— Все-таки, на каком основании?

— Говорил, будто я его подбил в женской школе радиоузел сделать, а потом сказал по телефону, что делать не надо.

— Это было?

— Ну… было.

— А ты прямо отвечай, без «ну». Дальше.

— Говорил, что я ломаюсь, когда меня просят сыграть на рояле и музыку от масс зажимаю. — Толя улыбнулся. — Нашел, за что уколоть!

— Ты действительно так поступаешь?

— Я играю, когда мне захочется. А эти ребята ко мне почти на каждой перемене пристают — сыграй да сыграй. А у нас в зале рояль стоит. Но не могу же я, как автомат, играть!

— Хорошо. Может быть, в этом ты и прав, — сказал отец. — Но я бы на твоем месте всегда играл для ребят. Что еще было?

— У нас Парамонов учится, здоровый такой тип, но двоечник. А Димка свалил все на меня. Будто я сам отлично учусь, а на остальных мне наплевать… И я новое не поддерживаю.

— Так… А в чем у вас заключается новое?

— В том, чтобы вся школа не имела ни одной двойки, ни одного второгодника.

— Почему это новое? Это старая школьная проблема.

— Конечно, старая. Но если раньше об этом только учителя говорили, то теперь все ребята сами взялись.

— И ты, значит, не поддерживаешь это начинание?

— Чепуха! Я никогда ничего не говорил против этого!

— А по какому предмету у Парамонова двойка?

— По алгебре. Но он и физику плохо знает. А что я с ним поделаю, когда и сама Ирина Николаевна не справляется!

— Стоп! — перебил отец. — Вот тебе пример того, что ты действительно не поддерживаешь эту борьбу. Раз ты видел, что будто бы учительница не справляется, значит, ты, как председатель совета отряда, должен был ей помочь. Как вожак несешь ответственность.

— Ответственность? Что я, родитель?

— Во-первых, ты отвечаешь за честь отряда, во-вторых перед самими ребятами. Они тебя выбирали, так сказать, в идейные вожаки, и они ждут от тебя руководства.

— Я руководил… — сказал Толя. — Когда я сейчас им стал возражать, они сказали, что я несамокритичен. А на самом деле, вот спроси у кого хочешь: у нас подшефный детский дом есть? Есть. Наш класс золу для удобрения собирал? Собирал.

— Это верно, — сказала мама. — Он у меня почти новое корыто в школу унес для этой золы.

— Хорошо, это я принимаю, — согласился отец. — Но как ты учебой руководил? Вот ты сейчас сказал, что у тебя в отряде есть двойки. Признаешь?

— Признаю.

— Значит, этот главный показатель что о тебе говорит?

— Пускай говорит неважно, — согласился Толя, — но почему я вчера для класса был хорош, а сегодня уже плох?

Отец исподлобья посмотрел на сына, пососал затухающую трубку. Он понял, что этот вопрос задал уже не тот Толя, который еще совсем недавно ходил в матросской шапочке с надписью «Герой» и называл бабушку «буней» и газированную воду «дрессированной», а взрослый человек, к которому пришла жизнь с первыми раздумьями и первыми переживаниями. И ему надо было дать простой ответ.

— Жизнь идет вперед, сынок, — сказал Борис Ефимович, — и ребята просто поумнели. Вчера ты их удовлетворял, а сегодня они видят, что ты топчешься на месте. Вот тебя и ругают. Ругают своего вожака, если говорить языком взрослых, за формально-бюрократическое руководство. Надо всегда и везде идти вперед. Я иной раз сам с удивлением гляжу вокруг, как у нас все растут, учатся. И если ты хочешь руководить, ты должен вдесятеро больше учиться, чем все остальные… Ты до конца был на сборе?

— Нет. Как они проголосовали, я сразу ушел. Мне обидно стало. Но я, наверно, уже не председатель. И хоть бы я сам плохо учился, а то ведь из-за двоечников пострадал!

Борис Ефимович спичкой поковырял в трубке и задумчиво постучал ею по пепельнице. У него было такое ощущение, будто он тоже в чем-то виноват. Да, учебой сына он интересовался, но почему, например, он ни разу не спросил у Толи, как идут дела в классе? Ведь Толина школа — это для него второй дом. А он, отец, в этом доме за все семь лет обучения сына был всего лишь два раза, и то на родительских собраниях. А ведь можно было бы и по-дружески зайти к ребятам, рассказать им, ну, хотя бы об изобретении микроскопа, о кровообращении или о строении человеческого организма. Наконец, можно было бы повести их в лабораторию и показать аппарат Рентгена, объяснить его устройство… И это надо сделать в самое ближайшее время.

— Вот что. Толя, — вдруг тряхнул отец головой. — В общем, твое дело поправимое. Ты завтра подойди к Димке и поговори с ним в открытую, по-честному: «Знаешь, Дима, давай вместе подумаем…»

— Я к Димке больше никогда не подойду! — отрезал Толя. — Подлизываться не буду!

— Нет, ты должен подойти! Это не подлизыванье.

— Не подойду! Димка для меня умер!

— Ну, если ты считаешь личную обиду важнее вашего общею дела, тогда наш разговор окончен. Мне кажется, прямой путь — это лучший путь. Ты поступаешь несерьезно! Думай сам! — И отец, засунув трубку в карман, вдруг вышел из комнаты.

— Толя, ты неправ! — поднялась за ним мама, сидевшая в кресле. — Я всегда бываю на твоей стороне, ты знаешь, но сегодня ты неправ. И ты зря так с папой разговаривал.

Мама тоже пошла в столовую за отцом, и Толя услышал, как там зажужжали их приглушенные голоса.

После ухода родителей ему совсем стало невмоготу. Он снова и снова перебирал в памяти все то, что было сказано на сегодняшнем сборе. С кем-то соглашался, с кем-то не соглашался, но никак не мог простить Димке его слов о том, что Гагарин и Парамонов одинаково мешают классу. Один тянет назад, а другой не ведет вперед. И неужели после этих слов он сможет подойти к нему?!

И вдруг Толя вспомнил об Ане. Хорошо бы поговорить с ней, встретиться!

Однажды — это было давно — он бродил возле женской школы. Но все было безрезультатно. В первый раз он ее не встретил, а во второй она шла с подругами — не подойдешь. И неизвестно, захотела ли бы она с ним разговаривать после той ссоры… Гордая… Вернула этюд и даже «до свиданья» не сказала. Три дня Толя носил свое сочинение в портфеле и не знал, куда его девать. Уничтожать было жалко, дома держать — опасно (мама найдет и обязательно спросит, что это такое — «Посвящается Ане С.»), а какого-нибудь несгораемого шкафа у Толи не было. И тогда он опустил «Весенний этюд», как и первую свою записку с приглашением на каток, в знакомый почтовый ящик. Он думал, что Аня после этого, может, позвонит ему или, рассердившись, перешлет обратно этюд. На конверте он написал номер своего телефона и обратный адрес. Но ни звонка, ни почты на Толино имя не было…

А теперь… теперь, когда его не рекомендовали в комсомол? Да она ему и руки теперь не подаст!

И вдруг Толя понял, что ему больше никогда, никогда не придется дружить с Аней.

Всю ночь он плохо спал, ворочался. В полудремоте ему беспрестанно снилось собрание. Потом он катался с Аней на коньках и спрашивал у нее: «И разве я виноват?» А она смеялась. Ей было все равно.

Под утро у Толи разболелась голова, и он сказал маме, что в школу не пойдет. У него было такое чувство, будто в их семье случилось страшное, непоправимое горе, которое гнетет и гнетет и от которого совершенно невозможно избавиться. Толя думал все об одном и том же — о своем провале, и если раньше он не понимал, о каких таких переживаниях говорят взрослые, то в эти дни понял.