Карта разворачивалась неохотно, вырываясь из рук, и когда кто-нибудь из нас отпускал один из ее углов, тут же пыталась свернуться вновь. Бумажная земля прыгала перед глазами и, чтобы ее успокоить, нам пришлось поставить свои пивные кружки на каждый из четырех углов карты. Отрезок реки длиною в сто пятьдесят миль, ужатый в пару десятков сантиметров, змеился между нарисованных гор. Льюис взял карандаш и точным, уверенным движением отметил место, где зеленая окраска сменялась коричневой. Карандаш пополз вниз по реке, с северо-востока на юго-запад, пробираясь сквозь леса. Я не столько смотрел на карту, сколько следил за рукой Льюиса, которая обладала способностью останавливать течение рек – они замирали, когда Льюис останавливал руку, объясняя что-либо, и возобновляли свое движение, как только рука начинала двигаться дальше. Карандаш перевернулся в руке и тем концом, в который была вставлена резинка, обвел невидимым контуром район протяженностью не меньше пятидесяти миль, внутри которого река была особенно извилиста и зажата со всех сторон теснинами.

– После того, как проведут очередное геодезическое обследование этих мест и будет опубликована новая карта, – сказал Льюис, – все это будет отмечено голубым. У Эйнтри уже начали строить новую дамбу, ее должны закончить следующей весной. Когда реку полностью перегородят, весь этот район быстро окажется под водой – воды в реке предостаточно. Но пока эти места совершенно дикие. Когда я говорю «дикие», я имею в виду именно дикие, полностью безлюдные, как в некоторых районах Аляски. И нам нужно побывать там сейчас, пока туда не придут застройщики и не превратят эту необжитую местность в то, что они называют «райскими уголками».

Я, склонившись над картой и уставившись на участок, обведенный невидимым контуром, попытался представить себе эти, по словам Льюиса, девственные земли, пока свободные от присутствия человека, и грядущие изменения. Быстро поднимется вода, остановленная дамбой, возникнет озеро, на берегах которого найдутся отменные участки, пригодные для застройки; цивилизация принесет с собой моторные лодки и загадит все пустыми банками из-под пива... Я сделал глубокий вдох, потом выдох, чувствуя, как во мне зарождается желание отправиться в этот неизведанный край. Мышцы моего тела, особенно на руках и на спине, сообщили мне, что они готовы к работе. Я обвел взглядом помещение бара, потом снова взглянул на карту. Отыскал глазами то место, с которого мы должны были начать наше путешествие. Немного к юго-востоку окраска на карте менялась.

– Насколько я понимаю, здесь начинаются возвышенности? – спросил я.

– Да, – сказал Льюис, быстро взглянув на меня – будто для того чтобы удостовериться: понимаю ли я, насколько он терпимо относится к тому, что я так слабо разбираюсь в картах?..

Ага, он явно собирается воспользоваться моим незнанием для того, чтобы преподать очередной урок, прочитать мораль, вывести жизненный принцип, указать Путь, подумал я.

Однако на этот раз Льюис ограничился лишь кратким сообщением:

– Очевидно, здесь река протекает по ущелью, или что-то вроде того. Но этот участок можно проплыть за один день, причем запросто. И течение здесь хорошее, особенно вот тут.

Я не очень представлял себе, что значит «хорошее течение», но раз Льюис определил его как «хорошее», значит, оно должно было отвечать каким-то определенным стандартам. У Льюиса ко всему, чем бы он ни занимался, было свое особое отношение. И занимался он чем-либо прежде всего потому, что имел возможность проявить это свое особое отношение. Особенно он любил заниматься каким-нибудь исключительно специализированным и трудным видом спорта – обычно таким, который не требовал участия кого бы то ни было еще, «одиночным», – и вырабатывал свой особый подход к нему, изощряясь как только можно. Льюис вовлекал и меня в свои увлечения. Мы вместе занимались стрельбой из лука, спортивной ловлей рыбы, тяжелой атлетикой и спелеологией. Во всем этом он достигал высочайшего мастерства, тайну которого держал в секрете ото всех. А недавно он увлекся плаванием на байдарках...

Я распрямился и вернулся из плоского мира карты в мир вокруг меня.

Напротив меня сидел Бобби Трипп. Прилизанные редкие волосы и гладенькое, розовое лицо. Из всех сидевших за столом я знал его меньше всего, но, несмотря на это, он мне очень нравился. Он был в должной мере циничен, и у меня складывалось впечатление, что он до некоторой степени разделял мое убеждение в том, что нам не стоит принимать Льюиса слишком всерьез.

– Говорят, что время от времени такое находит на степенных, зажиточных граждан, – сказал Бобби. – Но большинство в таких случаях просто отлеживается, пока не пройдет зуд.

– Да-да, растягиваются на диване и так и валяются, пока их не вынесут ногами вперед, – отрезал Льюис.

– Известное дело – так обычно и говорят себе: вот, ближайшими днями начну приводить себя в порядок, займусь спортом. Вроде как в школе – определят тебя в группу усиленных занятий физкультурой и заставляют заниматься бегом на короткие дистанции, который вышибает из тебя весь дух. Время от времени можно бегать трусцой по утрам – это нормально. Но заниматься спринтом? Или плавать на байдарках по реке?

– Вот как раз и предоставляется шанс отправиться по реке на байдарках, – сказал Льюис. – Абсолютно реальный. Мы можем отправиться в пятницу, если вам удастся отпроситься с работы. Мы можем поехать все четверо, а если нет – то поеду я с Эдом. Но я должен знать прямо сейчас, поедете вы со мной или нет. Ведь понадобится еще одна байдарка.

Мне нравится Льюис. Я чувствовал, как меня – в который раз! – захватывает его восторженность, его непредсказуемые увлечения, благодаря которым мне уже доводилось ходить с ним на охоту с луком и стрелами и выслеживать лис. А однажды мы спустились глубоко под землю, в крошечную пещеру, где было чертовски холодно, и там обнаружили одну дохлую, окаменевшую лягушку. Льюис был единственным из моих знакомых, который распоряжался всем в своей жизни именно так, как ему этого хотелось. Он постоянно говорил о том, что собирается переехать жить в Новую Зеландию, или в Южную Африку, или в Уругвай, но так как ему необходимо все время находиться поблизости от земли и дома, которые он унаследовал и теперь сдает внаем, я не думаю, что он действительно когда-нибудь соберется и уедет. Но внутренне он постоянно куда-то отправлялся, постоянно пребывал в иных местах, постоянно делал то, чего не делали другие. Это таинственное умение, так высоко в нем развитое, производило на меня большое впечатление. Он был не просто независим от внешних обстоятельств, не просто действовал лишь по своему усмотрению – он всегда был полон решимости действовать. Он был одним из лучших стрелков из лука во всем штате и несмотря на свои тридцать восемь лет – исключительно сильным человеком физически. Ни у кого я не встречал более крепкого рукопожатия. Каждый день Льюис отводил время для занятий со штангой и с луком, чередуя первое со вторым таким образом, что добился поразительных результатов – двадцатикилограммовый лук при полном натяжении тетивы он мог держать на вытянутой руке не меньше двадцати секунд. Однажды мне довелось увидеть, как он стрелой подстрелил взлетающего перепела с двадцати метров. Стрелял он алюминиевой стрелой для спортивной стрельбы по мишеням. Стрела нырнула в птичьи перья, когда перепел уже взлетал.

Обычно я отправлялся с ним повсюду, куда бы он ни звал меня. У меня тоже был лук, который он сам помог мне выбрать, и всякие другие штучки, приобретенные в комиссионном магазине, необходимые для стрельбы. И в хорошую погоду мне доставляло удовольствие, прихватив лук, отправляться с Льюисом в лес. А погода в охотничий сезон в наших местах, на юге Штатов, обычно хороша. Мне очень нравилось бродить по лесу вместе с Льюисом, и я полюбил стрельбу из лука. К тому же, всегда был шанс – хотя, надо признать, весьма призрачный, – подстрелить оленя. В любом случае, это было значительно лучше, чем заниматься игрой в гольф. Но главное, что меня привлекало в этих прогулках – это был сам Льюис. Из всех людей, которых я знал, он был единственным человеком, полным решимости получить от жизни все, что она может дать ему, и который при этом имеет не только желание и волю, но и средства, необходимые для достижения этой цели. И меня очень интересовало, что у него из всего этого получится.

Сам я не очень люблю предаваться досужим размышлениям, и по поводу предлагаемого путешествия по реке у меня возникли лишь самые положительные эмоции. Выпустив столько стрел по бумажным силуэтам, я очень хотел попробовать поохотиться с луком на настоящего, живого оленя.

– Ну, а как ты собираешься добраться до этой самой реки? – спросил Дрю Боллинджер.

– Вот здесь, сразу за возвышенностями, маленький провинциальный городишко. – Льюис показал на карте. – Зовется он Оури. Мы можем доехать до него на машинах, потом спустить на воду байдарки и через пару дней доберемся вот сюда, до Эйнтри. Если мы отплывем в пятницу, где-нибудь поближе к вечеру, то к вечеру воскресенья уже вернемся домой. Еще успеем посмотреть бейсбол.

– В этой затее меня беспокоит лишь одно, – сказал Дрю. – Мы толком не знаем, куда отправляемся. Никто из нас ни черта не знает ни о том, что там нужно делать в лесу, ни о том, как вести себя на воде в этих твоих байдарках. В последний раз я залезал в лодку Бог весть сколько лет тому назад. На озере Воуди у моего тестя было что-то вроде катера. Я и грести-то толком не умею. А как управляться с этими байдарочными веслами, вообще не имею никакого представления. К тому же, что мне в тех горах делать?

– Зря беспокоишься, – возразил Льюис, ткнув в воздух кулаком. – Сегодня вечером, когда поедешь домой, ты будешь подвергаться большей опасности, чем в байдарке на реке. Едешь ты на машине, а кто-нибудь выскочит из встречного потока, пересечет разграничительную и прямо лоб в лоб с тобой столкнется. Всякое бывает на дороге.

– Я, кстати, тоже хотел сказать, что вся эта затея кажется мне слегка безумной, – промямлил Бобби.

– Ладно, – сказал Льюис. – Я вам сейчас все растолкую. Что ты собираешься делать сегодня до вечера?

– Ну... – начал Бобби; потом, немного пораздумав, продолжил: – Скорее всего, надо будет встретиться кое с кем, обсудить финансовые дела. Потом составить кой-какие документы и пойти к нотариусу заверить.

– А ты, Дрю, что будешь делать?

– Беседовать с нашими коммивояжерами. Нам нужно четко определить, кто чем будет заниматься и почему у нас не все ладится. Как всегда, мы пытаемся увеличить сбыт наших напитков. Иногда продаем больше, иногда меньше. Вот сейчас напиток раскупают неважно.

– А ты, Эд?

– Я? Буду работать над рекламой для «Киттс Текстайл». Там собираются выпускать трусики с изображением котенка. На рекламе должна быть хорошенькая девушка, которая гладит свою кошечку. Не ту, что у нее между ног – настоящую, живую.

– Жаль. Тот мех, что между ног, мне больше нравится, – сказал Льюис и осклабился, хотя говорить о себе, насколько мне известно, ему никогда не нравилось.

Он, не прибегая к разъяснениям, тем не менее продемонстрировал нам, что, собственно, хотел сказать. Он обвел взглядом полупустой бар, в котором мы сидели, подпер подбородок кулаком и стал ожидать решения Бобби и Дрю – поедут они или не поедут.

Я стал склоняться к мысли, что, наверное, не поедут. Они были вполне довольны своей размеренной жизнью и вовсе не маялись скукой, как Льюис и я, а Бобби даже нравилась та жизнь, которую он вел. Насколько мне известно, он был родом из каких-то других мест Юга, кажется, из Луизианы, и с тех пор как перебрался в наш город, – по крайней мере, все то время, что я знал его, – дела у него, вроде бы, шли неплохо. Он был очень общителен, и, наверное, ему бы очень понравилось, если бы кто-нибудь назвал его прирожденным коммивояжером. Он любил общаться с людьми, и многим нравилось общаться с ним – многим совершенно искренне, а некоторым потому, что Бобби был холост и охотно откликался на любые приглашения на ужины и вечеринки. Казалось, он вездесущ. Куда бы я ни отправлялся, повсюду встречал его. Куда ни придешь – там либо ожидают прихода Бобби, либо он, сделав свои дела, только что ушел.

Едешь по улице, смотришь в окно – идет Бобби; приезжаешь в супермаркет – и он там; думаешь – ага, сейчас встречу Бобби, и действительно встречаешь его; не думаешь о нем – и все равно встречаешь. Он был приятным, уравновешенным, поверхностным человеком. Только один раз он на какой-то вечеринке устроил скандал, и я почему-то запомнил этот случай. Я не помню, из-за чего он разошелся, но помню, что лицо у него исказилось страшной гримасой – такое выражение, наверное, бывает у правителя, охваченного бессильной яростью. Но это случилось только однажды.

Дрю Боллинджер был открытым, спокойным человеком, преданным своей семье, особенно своему маленькому сыну Поупу. У мальчика на лбу был какой-то странный вырост, похожий на вздувшийся кровавый пузырь или на рог, росший прямо из одной брови. Этот вырост жутким образом демонстрировал таинственную непредсказуемость и несовершенство телесного устройства человека. Дрю работал распорядителем по сбыту в какой-то большой компании, производящей безалкогольные напитки, и всей душой верил в высокое предназначение этого дела – прямо как в рекламе. У него дома, на маленьком столике в гостиной, всегда лежала брошюра, в которой излагалась история его компании и цели ее деятельности. Только один раз мне довелось видеть, как его вывели из себя. Он возмущался по поводу рекламного заявления конкурирующей, более молодой фирмы, утверждавшей, что их напиток способствует потере веса. «Подлые брехуны! – восклицал Дрю. – В их продукте столько же калорий, сколько и в нашем! И мы это можем легко доказать!»

Мы с Льюисом отличались от них, но и друг от друга мы отличались тоже. У меня не было ни его напористости, ни его одержимости. Льюис хотел быть бессмертным. У него было все, что могла дать человеку жизнь, но это не давало ему удовлетворения. Для него невыносима была мысль, что ему придется расстаться с чем-нибудь из того, чем он обладает, включая здоровье и силу, что время отберет у него столь многое. Он боялся, что тогда, когда у него не будет уже ни прежних сил, ни прежнего здоровья, он обнаружит, наконец, то, что ему так хотелось получить, нечто такое, что существует и подчиняется человеческой воле – но будет уже слишком поздно. Он был одним из тех, кто пытается любыми способами – физическими упражнениями, диетой, чтением книг, начиная от пособий типа «как реализовать себя» и кончая руководствами по таксидермии и монографиями по вопросам современного искусства – поддерживать тело и дух в прекрасной форме, все время совершенствоваться, чтобы освободиться от оков времени. Но, одновременно, он любил, риск. Казалось, бремя так тяжело добываемого бессмертия было слишком велико для него, и он хотел избавиться от него с помощью какого-нибудь несчастного случая – или того, что могло бы выглядеть как несчастный случай. Пару лет назад, отправившись на охоту один, он сломал себе ногу в щиколотке. До своей машины ему пришлось три мили добираться, прыгая на одной ноге и ползком. А потом он сам приехал домой, нажимая на педаль газа палкой. Перелом был очень болезненным. Я навещал его в больнице, прежде всего потому, что мне было совестно – на ту охоту он звал меня с собой, но я не смог с ним поехать. Когда я пришел к нему в больницу, и спросил его, как он себя чувствует, он заявил: «Ве-ли-ко-лепно! Сплошной отдых. Не нужно подымать железяки или лупить по груше».

Вспоминая о том случае, я бросил быстрый взгляд на Льюиса. В нем было что-то ястребиное. Но это был очень особенный ястреб. Обычно, когда смотришь на чье-нибудь лицо, создается впечатление, что оно формировалось сверху вниз или снизу вверх. Когда же смотришь на Льюиса, то представляешь себе скульптора, который лепил переднюю часть его головы, начиная с боков. Получилось вытянутое вперед лицо, с длинным носом, цвета красной глины; волосы были песочного цвета; на макушке – посветлее, так что получалось почти белое пятно в обрамлении более темных волос.

– Ну что? – спросил он. – Надумали?

Я был рад тому, что поеду с Льюисом. Я подумал о Дрю и его заботах по поводу сбыта прохладительных напитков и зримо представил себе то, что мне самому предстояло делать после обеда. Сами по себе зажглись лампы в фотостудии, раздался шорох газет под ногами. Я вполне отчетливо представил себе, как будет выглядеть фотомодель, хотя видел ее только один раз, да и то на фотографии – она стояла во втором ряду участниц, конкурса красоты, проводившегося в соседнем городке. Мой партнер, Тэд Эмерсон, обвел ее на фотографии красным карандашом. Он связался с ней через газету и контору по найму; потом отвез ее в «Киттс Миллз», и там девушка всем понравилась. В рекламном агентстве, с которым сотрудничала «Киттс», девушка тоже понравилась, хотя финансовый распорядитель и заявил, что она показалась ему «не очень-то профессиональной». А теперь и мы собирались фотографировать ее для нашей рекламы. В ее красоте не было ничего экстраординарного, и только после многих проб и компромиссов рекламу с ее фотографией можно будет поместить в рекламный журнальчик с небольшим тиражом, и вряд ли она будет чем-то выделяться среди других рекламных объявлений и фотографий. Я уже видел, как она будет выглядеть. Мне придется провести много часов над макетом; потом пойдут бесконечные препирательства с рекламным агентством, оформление счетов, записи в книгу расходов и все такое прочее... Я действительно был рад, что отправлюсь с Льюисом! Я снова взглянул на карту, и она представилась мне разложенным макетом страницы журнальной рекламы – несмотря на то, что мысленно я уже плыл на байдарке с Льюисом, предвкушение этого путешествия еще не вырвало меня из моей рутины.

С точки зрения композиции, карта оставляла желать много лучшего. Светло– и темно-коричневые, извилистые пятна, обозначающие возвышенности, соседствовали с различными оттенками зеленого; на карте не было композиционного центра, который бы привлекал или останавливал взгляд. Однако все, взятое в целом, притягивало взор – во всех этих пятнах виделась какая-то гармония. Может быть, подумал я, это от того, что на карте попытались представить нечто действительно существующее. А может быть, и потому, что на ней то, что в скором времени изменится, и изменится навсегда. Вот этот голубой цвет у моей левой руки на новых картах будет покрывать значительную часть листа; я попытался мысленно перенестись в те места – туда и никуда больше, – и вообразить хотя бы какую-то одну деталь реального пейзажа, которую я не увижу никогда, если она не встретится мне во время путешествия на байдарках. Я старался разглядеть глаз оленя среди листьев, камешек на земле. В этом мире все исчезает с такой легкостью...

– Я поеду, – заявил Дрю. – Взять с собой гитару?

– Конечно, – ответил Льюис. – В той глуши будет даже вроде как приятно послушать музыку.

Дрю всем сообщал, что у него нет никакого таланта, но, благодаря ревностной приверженности своему искусству, он играл отменно. Он занимался игрой на гитаре и банджо уже двенадцать лет – в основном, предпочитая гитару, – и выучился играть сложнейшие композиции, требующие приличной техники. В его репертуаре были вещи Гэри Дэвиса, Дейва Вэн Рока, Мерла Тревиса, Дока Ватсона.

– У меня есть старенькая гитара, мне ее привели в порядок. Купил у какого-то школьника. Она была тогда в плачевнейшем состоянии, – сказал Дрю. – Можете не сомневаться – свой основной инструмент я бы не взял с собой.

– Ладно, друзья-аборигены, – решился и Бобби, – уговорили. Но я настаиваю на том, чтобы мы были обеспечены хотя бы минимальным комфортом. Я имею в виду выпивку.

– Тащи с собой все, что твоей душе угодно, – сказал Льюис. – Плыть по быстрой реке в байдарке, немножко на взводе – это прекрасно. Обязательно надо попробовать!

– Ты берешь свой лук, Льюис? – спросил я.

– Что за вопрос! – воскликнул Льюис. – И если кому-нибудь из нас удастся подстрелить оленя – будем есть прекрасное мясо, а шкуру и голову заберем с собой. Я обработаю шкуру и сделаю чучело из головы, так, чтоб можно было прицепить на стену.

– Ничего не должно пропасть, а? Уметь делать все – это что, один из принципов выживания в ядерной войне? – съехидничал Бобби.

– Вот именно.

Все это прекрасно – олень, мясо, шкура, – но в сентябре охота еще запрещена. И если нам действительно удастся свалить оленя, то это будет браконьерством. Но я знал, что Льюис вовсе не хвастает и в самом деле сможет сделать все то, что пообещал. Обработка шкур и набивка чучел были теми занятиями, которым он выучился помимо многого другого.

Официантки в сетчатых колготках и сетчатых блузках стали поглядывать на нашу карту. Пора было уходить. Льюис снял кружки с двух углов карты, и она резко свернулась.

– Ты можешь взять свою машину, Дрю? – спросил Льюис, когда мы встали из-за стола.

– Конечно, – ответил Дрю. – У нас две машины, одна в полном моем распоряжении. Мой мальчик еще не такой взрослый, чтобы сидеть за рулем.

– Встречаемся в пятницу, рано утром, в половине седьмого. Мы с Эдом будем вас ждать у «Вилз Плаза Шоппинг Сентер», там, где начинается шоссе. Сегодня вечером позвоню Сэму Стайнхозеру и спрошу, в порядке ли его байдарка. Почти все остальное у меня уже приготовлено. Да, наденьте теннисные тапочки. И возьмите с собой выпивку и хорошее настроение.

Мы вышли из бара.

Ярко светило солнце. Я возвращался к себе на работу и размышлял. Я немного опаздывал, но это, собственно, не имело значения. Мы с Тэдом ни себя, ни других не заставляли перетруждаться на работе. «Мы же не контора по выжиманию пота», – сказал как-то раз Тэд. И был очень рад, когда это его выражение, погуляв по городу, было принесено к нам одним из посетителей. Мы купили нашу студию лет десять назад у человека – которому тогда уже было около семидесяти, – открывшего ее и основавшего дело. Теперь бывший владелец студии посвящал себя тому, о чем мечтал всю жизнь – рисовал туристов, посещающих Куэрнаваку. В определенном смысле работать в нашей студии «Эмерсон-Джентри» было довольно приятно. По крайней мере, условия работы у нас были значительно лучше, чем в других подобных конторах в нашем городе. Тэд оказался вполне толковым бизнесменом, ну а я – когда старался – в своем деле был немножко выше среднего уровня. Я выполнял функции художественного консультанта и директора конторы. У нас в студии работало много седовласых, приветливых мужчин, которые, проработав какое-то время в Нью-Йорке, переехали на Юг, чтобы доживать здесь свой век и умереть спокойно. Они были достаточно компетентными в своем деле, однако мы и не требовали от них очень многого; когда они не были заняты созданием эскизов рекламной иллюстрации или клейкой коллажей, то сидели, откинувшись на спинки стульев и заложив руки за головы. И смотрели поверх своих чертежных досок в никуда, которое всегда было там, где ему и полагалось быть. Время от времени мы брали на работу ребят, закончивших какое-нибудь художественное училище. У них раз в полгода возникала поразительно хорошая композиционная идея, однако все остальное время они выдавали совершенно никчемные решения, по принципу «авось что-нибудь из этого выйдет». Ни один из них не задерживался у нас надолго. Они либо использовали пребывание у нас просто как возможность получить некоторый опыт, а затем искать более выгодную работу, либо уходили, чтобы заняться чем-нибудь совсем другим. За десять лет нашего компаньонства нам с Тэдом доводилось несколько раз брать на работу людей, которые считали себя настоящими художниками. Эти не скрывали, что работают у нас лишь для того, чтобы иметь возможность по вечерам, субботам, воскресеньям и праздникам заниматься своей «настоящей» работой, а не «этой халтурой». Они являли собой самое грустное зрелище, даже более грустное, чем бывший второй пилот бомбардировщика, который некоторое время работал у нас, врисовывая в рекламу мешки с удобрениями; более грустное, чем выпускник училища дизайна, считавший, что ему нужно подыскивать себе какое-нибудь другое занятие, потому что в нашем деле «ему ничего не светит». Один из таких «настоящих художников» развесил на стенках своей загородки репродукции с картин Утрилло. Он был из нашего города, средних лет; ему хотелось оставить о себе, после того, как он уйдет от нас, какое-то воспоминание, хотя всем своим видом и поведением он показывал, что мы для него – промежуточная станция. Но сам он никогда бы не ушел, если бы ему позволили остаться. Но нам пришлось попросить его уйти. Он перебрался на работу в другую студию, а потом куда-то исчез. Мне не встречались люди более увлеченные искусством, чем он. В отличие от Льюиса, у него в жизни было только одно увлечение, и он считал, что у него есть талант, который позволит ему стать крупным художником. К местным художникам и любителям, балующимся живописью по воскресеньям, он испытывал лишь презрение и категорически отказывался посещать выставки их работ. Он постоянно говорил о том, что нужно применять коллажную технику Бракапри создании иллюстраций для брошюр, рекламирующих удобрения или установки по обработке целлюлозы, или чего-нибудь еще в таком же роде. И когда он, наконец, ушел от нас, я испытал большое облегчение от того, что мне не придется больше выслушивать всю эту галиматью.

На своем уровне, мы в нашей студии работали неплохо и дружно. Ощущение этого давало мне радость. Мне вовсе не хотелось, чтобы мы прыгали выше головы или становились прибежищем для гениев, которые прямой дорожкой шли к сумасшедшему дому или к самоубийству. Я понимал, что нам сопутствует удача, и надеялся, что эта полоса везенья продолжится и в будущем. Я отдавал себе отчет в том, что своим успехом мы обязаны прежде всего весьма низкому уровню художественного мышления в нашем городе и вообще в нашей части страны. Мы вполне прилично справлялись со всеми заказами. В целом, мы находились в таком положении – в смысле ведения нашего дела, – при котором все, работавшие на нас, оказывались обеспеченными достаточно хорошо. Даже те, кто проявлял весьма мало способностей, однако выполнял свою работу старательно и вовремя. Солидные агентства нашего города и местные отделения действительно крупных агентств Нью-Йорка и Чикаго обращались к нам редко, а если и обращались, то с мелкими заказами. Мы как-то попытались ухватить от них побольше, но они не проявили особой заинтересованности в наших услугах. И мы – по крайней мере, Тэд и я, – были только рады вернуться к нашим обычным заказчикам, среди которых нам больше всего нравились те агентства, которые в чем-то были похожи на нас – не дергали, не торопили с выполнением заказов, заботились о людях, работающих в них. Мы выполняли небольшие заказы, которые поступали к нам от местных банков, ювелирных магазинов, супермаркетов, радиостанций, хлебопекарен, прядильных фабрик. И намеревались и впредь держаться этих заказчиков.

Проходя под большим деревом, отбрасывавшим плотную тень, я почувствовал, как поднимается во мне отрыжка после выпитого пива, но у меня было такое впечатление, что выходит она не через горло, а через глаза. Все вокруг болезненно заискрилось, завертелось на какой-то невидимой оси, и сквозь это искрящееся верчение прочертил свой путь лист, упавший с дерева. По краям он уже был тронут цветом осени, и я впервые осознал, что осень действительно близка. Я стал взбираться по последнему подъему на пути у студии.

Когда я преодолел половину подъема, то вдруг увидел, что вокруг меня одни только женщины. После того как я прошел мимо автозаправки «Галф» на углу, я не видел ни одного мужчины. Я стал высматривать мужчин в проезжающих машинах, но на всем пути до здания, где находилась наша студия, не увидел ни одного. Женщины были, в основном, секретарши, мелкие клерки, молодые, и не очень молодые, и среднего возраста. Их волосы, уложенные в высокие прически со всякими выкрутасами, покрытые лаком для волос, казались плотными как шапки, и от этого зрелища меня охватила тоска. Я озирался, надеясь увидеть хотя бы одну приличную задницу, и мне это удалось; она была обтянута бежевой юбкой. Но когда девушка повернула ко мне свое пустое, глупое лицо, жуя резинку, всякий интерес к ней мгновенно пропал. Я неожиданно почувствовал себя так, как, наверное, чувствовал себя Джордж Холли, наш работник, почитатель Брака, который повторял про себя все то время, пока у нас работал: я с вами, но я не один из вас. Но на самом деле я такого сказать не мог. Я был один из этих людей, меня окружавших, возвращавшихся на работу после обеденного перерыва, быстро поднимающихся по склону и заскакивающих в свои конторы. Поток служащих обходил с двух сторон модернистский фонтан, в котором поблескивали брошенные туда монеты. И я церемонно присоединился к потоку.

Дверь открылась, и прямо у меня перед носом в прохладный холл с кондиционированным воздухом проскочила девушка небольшого роста с высокой конусообразной прической. Я слышал, как женщины, проходившие сквозь вертящиеся двери, тихо, но протяжно вздыхали – обеденный перерыв закончился, снова начиналась работа. Я вздохнул точно так же. В лифте тихо играла музыка – такая музыка, «Мьюзэк», играет в тысячах и тысячах других лифтов Америки. И под мелодию «Венского вальса», которая исполнялась на струнных инструментах, мы поднимались вверх. В промежутке между двумя музыкальными фразами я почувствовал, что желудок у меня сделался каменным. Я немного распустил ремешок, и пиво осело. Вытер лоб изнанкой пиджачного рукава. К шестому этажу добрались только две женщины и я – остальные работали в больших открытых офисах страховых компаний на нижних этажах. Я вышел из лифта и пошел по чистому коридору к нашей конторе, на стеклянных дверях которой было наклеено изображение головы лошади. Холли сделал для нас единственную стоящую вещь – вырезал из большой репродукции Брака птицу, превратив ее в Пегаса. Лошадь вежливо посторонилась, пропуская меня внутрь.

– Кто-нибудь звонил?

– Звонили, но ничего интересного, мистер Джентри. «Шэдоу-Роу Шелл Хоумз» хотели бы ознакомиться с эскизами на следующей неделе. Звонила молодая женщина насчет работы и спрашивала, не могла бы она прийти на собеседование, но не назвалась, сказала, что позвонит позже. Натурщица, которая должна сниматься для «Киттс», уже здесь.

– Большое спасибо, Пег, – сказал я. Пег Ваймен работала у нас секретаршей со дня основания конторы, и это чувствовалось во всем. – Я пойду к себе.

Я отправился через прихожую к себе в кабинет, на ходу медленно стаскивая пиджак. Почему-то только теперь я обратил внимание на то, что холл нашего офиса представляет собой отгороженную часть холла побольше, вытянувшегося по всему этажу. Однако наше помещение было оформлено со вкусом. У Тэда и у меня были действительно прекрасные кабинеты, оснащенные поворотными лампами направленного света; те из наших сотрудников, которые либо работали у нас достаточно продолжительное время, либо получали более высокую зарплату, имели свои небольшие кабинеты, или по крайней мере свои места, отгороженные с трех сторон. Все остальное большое открытое помещение было заставлено чертежными досками. Я остановился и минуту обозревал студию: седые и лысые головы были на своих местах; обладатели блестящих черных волос, вьющихся волос, гладких и прямых волос только возвращались после обеденного перерыва. Странно, но ведь могло случиться так, что я не имел бы никакого отношения ко всему этому – к созданию этой студии, – сказал я себе внутренним голосом, который отличался от того внутреннего голоса, которым я обычно обращался к себе. Но вышло так, что я имел ко всему этому самое непосредственное отношение. Никогда раньше у меня не было такого сильного ощущения, что я пребываю в том месте, которое сам создал. Если бы не я, Олтон Рождерс не сидел бы здесь и не вспоминал о том, как летал когда-то на своем бомбардировщике. Если бы не я, загородка, в которой когда-то сидел Джордж Холли, была бы все еще полна репродукций с картин Утрилло. Если бы не я, головы были бы тут совсем другие, другие пальцы держали бы карандаши и кисти, на столах стояли бы другие стаканы. Все эти люди работали бы в других конторах, их бы здесь просто не было. Все они – вроде как мои пленники. Их жизнь – небольшая часть жизни для одних и большая часть жизни для других – проходит именно здесь.

Но и моя жизнь проходит здесь, в этой студии. На самом же деле я, конечно, не вспоминал их как «узников» нашей студии, но подсознательно рассматривал как людей, которые принадлежат мне. Я вошел к себе в кабинет и, стянув, наконец, с себя пиджак, повесил его. На секунду положил руку на чертежную доску и принял позу, будто собираясь позировать для рекламы: вице-президент студии «Эмерсон-Джентри» принимает важное решение. Одна из тех поз, которая должна была продемонстрировать, что такие решения, делающиеся ответственными лицами средних лет, являются важным фактором в поддержании на должном уровне экономики и морали всего Западного мира. Забавно, но это действительно могло быть именно так. По крайней мере, мне так тогда казалось. Возможно, так оно и есть.

На столе у меня лежали кучи пробных фотографий, и среди них я увидел свою жену и своего маленького сына, Дина. Кругом стояли стопки рекламных буклетов, уже одобренных к печати, и пробных, присланных нам назад от заказчиков. Я отметил про себя, что следует напомнить Тэду о настойчивых предложениях, поступающих от некоторых заказчиков, – заняться выполнением различного рода художественных и оформительских работ. Но идея такой переориентировки нашей деятельности ни мне, ни Тэду не нравилась. Я позвонил Джеку Вэскоу, фотографу, и спросил, готов ли он к съемке. Он был готов, «но еще не совсем», и я сел за стол и стал обдумывать, что бы сделать из необходимого, но что не отняло бы много времени.

Прежде чем заняться чем-нибудь, я просидел с полминуты неподвижно, прислушиваясь к биению своего сердца. И хотя мне в тот момент очень хотелось его услышать, я его не слышал. Из самых моих потаенных глубин выползло ощущение ненужности того, что я собирался делать, и того, о чем я собирался думать, того, на что смотреть – и совершенно неважно, что это должно было быть. Как избавиться от этого гадкого ощущения, задал я себе вопрос. Сделать что-то важное прямо сейчас – вот лучший ответ из всех, которые я мог бы дать самому себе. Просто сделать, и никому ничего не говорить об этом чувстве. Но ощущение бесполезности и бессмысленности любых действий, тем не менее, присуще человеку испокон веков. Оно извечно пугает человека, напоминая ему о смертности и беспомощности. Подобное состояние меня уже пару раз охватывало, и именно когда я был на работе. Хотя, по идее, оно скорее должно было бы приходить, когда я был с семьей, а не на работе, в студии, где всегда было чем заняться, или, по крайней мере, притвориться, что чем-то занимаешься. Хотя это последнее было тяжелее, чем выполнение настоящей работы. Но на этот раз меня ощущение бесполезности просто напугало. Оно так плотно заполнило меня, что если бы даже мне удалось подняться со стула, преодолев невероятно огромный вес так неожиданно обрушившейся на меня вялости и апатии, и я бы пошел доставать воду из холодильника, или беседовать с Джеком Вэскоу или с Тэдом, у меня было бы чувство того, что все это делает кто-то другой. Какой-то бедняга, живущий незаметной и никчемной жизнью, невидимый, как привидение, двигающийся, как бессмысленный автомат.

Я взял со стола пробный вариант рекламы, которую сделал для «Киттс». Если есть вообще что-нибудь, в чем я достаточно уверен, так это в своей способности привести все элементы макета рекламы в некоторого рода гармоническое соотношение друг с другом. В целом, мне не нравилась слишком традиционная, упрощенная реклама с надписями, сделанными крупными буквами, вопящими: «купите аспирин»; не нравилось мне и холодно-безразличное коммерческое эксплуатирование секса; при этом, не нравилась мне также и излишне «творческая» реклама, со всякими там сумасшедшими штучками-дрючками и выкрутасами. Мне нравилась гармоничность, и поэтому я ценил такие композиции, в которых отдельные элементы не вступали в противоречие друг с другом и не подавляли друг друга. В свое время я получил несколько скромных наград за художественное оформление рекламы, хотя, надо признать, в нашем городе уровень творческого мышления невысок, и конкуренция в этой сфере довольно слабая. Дипломы висели в рамочках на стенах моего кабинета.

Я взял со стола предложенный нами вариант рекламы женских трусиков «Китн Бричиз» из искусственного шелка; обнаженная девушка – только в трусиках – стоит спиной к зрителю, голова повернута так, что виден ее профиль. Мы планировали дать ей в руки котенка, который должен был выглядывать у нее из-за плеча. Но если делать фотографию в полный рост, то голова котенка может показаться слишком маленькой, едва заметной. Мы, конечно, могли бы обрезать снимок снизу, нам не обязательно было показывать ноги девушки во всю длину, так, чтобы были видны ее ступни, как на этом настаивал финансовый распорядитель «Киттс». Но мне хотелось, чтобы ноги были видны полностью. Толком сказать, почему, я не могу. Может быть, потому, что мне просто нравится форма ступни. К тому же, на фотографии человек выглядит, как это ни странно, во много раз более убедительно и эффектно, если он представлен весь, без каких-либо изъятий. Мы с нашими заказчиками долго обсуждали эту проблему. Менеджер по сбыту из «Киттс», этот невероятный жлоб, поначалу предлагает позаимствовать идею, использованную в какой-то другой рекламе: там был изображен здоровенный мужик, стягивающий с девушки купальник, обнажая ее попку. «Мы можем повторить этот трюк, но с кошкой, – предложил менеджер. – К тому же, это продемонстрирует прочность трусиков». Но совместными усилиями его удалось отговорить от этой затеи; ему объяснили, что в респектабельном каталоге одежды такую рекламу никто не поместит. К тому же, нам вряд ли удастся найти девушку, которая была бы хороша собой и при этом согласилась позировать для подобной фотографии. В итоге он уступил, но продолжал настаивать на том, чтобы в этой рекламе было побольше эротики, чего мне как раз и не хотелось. Когда мы расставались, он сказал: «Но кто бы там ни позировал, у нее должна быть приличная задница. Эти трусики должны обтягивать ее до отказа».

Я стал прикидывать различные варианты композиции, приближая фигуру девушки к зрителю и, наоборот, удаляя от него вглубь фотографии. Наконец, мне удалось достичь, как мне казалось, вполне приемлемого решения. А буквы мы пустим у нее по бедрам... Но что из себя, все-таки, представляет натурщица? Какое тело оживит мою композицию?

Я отправился в съемочную секцию студии. Там уже распоряжался Тэд. Он, с уверенным видом художника по интерьеру, безапелляционно и споро переставлял с места на место предметы и людей. Натурщица сидела на складном стуле, прикрывая рукой глаза от яркого света. На ней был клетчатый халатик, в котором было нечто карнавальное, – по крайней мере, мне так показалось. Однако в ней самой, слава Богу, ничего карнавального не было. Хотя нас было всего пятеро, включая осветителя, казалось, что вокруг нее толпится много мужчин. Пришла секретарша Тэда – ее звали Вильма, у нее были тонкие злые губы, – она принесла котенка, которого мы раздобыли в Обществе защиты животных. Она держала его, прижимая рукой к груди, и при этом у нее был такой вид, будто позировать должна была она сама. Макс Фрейли, один из наших сотрудников, занимавшихся клейкой коллажей, принес блюдце с молоком. Я сел на край стола и ослабил узел галстука. Безжалостный, ровный, болезненно-голубоватый свет создавал ту особую, противоестественную атмосферу, которую я терпеть не мог – она вызывала у меня ассоциации с тюрьмой и допросами. Она и в этот раз очень неприятно подействовала на меня. Ко всему прочему, сюда примешивался еще и привкус порнографии. Я сразу вспомнил о тех фильмах, которые обычно смотрят в мужской студенческой компании или в офицерских: глядишь на экран и вдруг с ужасом осознаешь, что когда девушка стягивает с себя халат, камера не уйдет застенчиво в сторону, как это делалось в старых голливудских фильмах – камера снимает босые ноги, потом начинает движение вверх, а потом раз – и все исчезает. А тут понимаешь, что камера начнет заглядывать в самые интимные места, как только халатик будет сброшен; такое подглядывание разрушает женственность, грубо срывая покров тайны и не оставляя ничего сокровенного.

Тэд попросил девушку встать. Пальцы ног у нее были большие и сильные. Благодаря им, возникал образ девчонки-сорванца, пышущей здоровьем. Я мог бы побиться об заклад, что девушка росла на какой-нибудь ферме. У нее было тонкое, открытое, немного веснушчатое лицо с серыми глазами. В такие глаза приятно смотреть. А если позволяют заглянуть в них, то обычно обнаруживаешь большую глубину. И я посмотрел ей прямо в глаза, потому что мне вдруг очень захотелось. В ее левом глазу я увидел необычное светлое пятнышко – и сразу ощутил его странное и сильное воздействие. Такое пятнышко не только тут же запоминается, но и всплывает в памяти само по себе. Одной рукой – которая тоже казалась сильной – она спокойно Сжимала воротник халата, плотно закрывая им шею. Девушка откинула назад голову, и под таким углом, что сразу пришел на ум акробатический этюд; волосы свесились назад, не касаясь плеч. В это время появились еще две секретарши, чем-то напоминавшие сестер милосердия или тюремных надзирательниц, и стали крутиться вокруг натурщицы.

Тэд подвел девушку к отметке, сделанной мелом на участке пола, предварительно очищенном от газет. Натурщица уверенно стала на пробковый пол босыми ногами, и Вильма сняла с нее халат. Судя по ступням, я ожидал увидеть мускулистые ноги, но они оказались длинными, плавно очерченными, красивой, гармоничной формы. Я с сожалением отметил про себя, что ей вряд ли удастся долго поддерживать ноги в таком отличном состоянии, и они скоро станут дряблыми. Ее спина выглядела беззащитной, совсем как у девочки, и оттого девушка казалась еще более женственной и милой. Однако больше всего женственности было в ее глазах. Трусики «Китн Бричиз» сидели на ней очень плотно, однако в этом не было ничего вызывающе сексуального. Ее можно было бы воспринимать как сестру, но как раз такого впечатления в нашей рекламе нам и не хотелось создавать. Еще толком не зная, какую я хотел придать ей позу, не зная даже, можно ли вообще добиться нужного нам эффекта изменением позы, я шагнул к ней и коснулся ее плеча.

Она повернулась и посмотрела мне прямо в глаза. Теперь, с близкого расстояния, я смог получше рассмотреть и пятнышко, сияющее золотом в ее глазу. В нем было больше золотистости, чем в настоящем золоте. Пятнышко казалось живым, и оно как бы увидело меня. Вблизи девушка казалась совсем другой – в мгновение из молоденькой девушки она превратилась в цветущую женщину. Она, как бы совсем непреднамеренно, скрестила руки на груди, и Макс растерянно примеривался, как бы ей подать котенка. Она взяла котенка одной рукой, прикрываясь другой; при этом се ладонь как чашкой накрыла левую грудь. Глядя на этот жест, я почувствовал, как во мне вспыхнуло исконно мужское, глубинное возбуждение – как будто ласкающие пальцы пробежали у меня в паху. Натурщица поставила ноги в очерченные на полу круги, качнулась – свет соскользнул на мгновение с ее плеч – и, наконец, заняла устойчивое положение. Вокруг нее гудели, заливая светом, нити накала в лампах.

Мы закончили съемку, получив, по мнению Тэда, «вполне приличный материал». Однако он сказал, что девушка не очень-то нам подходит и мы вряд ли будем прибегать к ее услугам в будущем. Я вернулся к себе в кабинет и стал заниматься тем, чем не занимался с тех давних пор, когда мы только открыли студию. Все время, оставшееся до конца рабочего дня, я перебирал в уме самые безумные идеи. Ничего толкового из этого не вышло, но перескакивая от одной идеи к другой, мне удалось вызвать весьма необычные ассоциации. Отдавая Тэду кучу эскизов и пробных вариантов, я сказал, что хочу взять на пятницу отгул – мне нужно кое-что сделать по дому. Он не возражал. В конце концов, главную работу на этой неделе мы сделали. И нам удалось кое-чего добиться.