Глава 21

Ощущение песка под веками и холодного пота, стекавшего по спине, говорило о том, что я все еще жив. Что-то похожее на резиновый ободок защитных очков давило на скулы. Вокруг была абсолютная темень, воздух насыщен запахом топлива и какого-то дезинфицирующего средства, а телом я ощущал вибрацию двигателя. Самолет. Я сидел на металлическом полу какого-то транспортного средства, привязанный брезентовыми ремнями. На руках — наручники, на ногах — кандалы, вокруг пояса — цепь. Голову, как тиски, сдавливали ни к чему не подсоединенные наушники. Когда я говорил, мой голос эхом отдавался у меня в голове. Но никто не отвечал. Я прислушался, но единственным различаемым мной звуком был шум моря. Почти такой же, как в морской раковине. Это в голове кровь шумела.

Я был близок к панике и попытался заговорить еще раз, но понял, что с губ у меня срываются не слова, а стоны, как у больного или раненого. Но был ли я болен? Или ранен? Мой мозг парил в темноте, как в той игре в восемь шариков, где короткие предсказания будущего всплывают на поверхность из черных чернил. К горлу подкатывала тошнота, и в первый момент я подавил ее. Но когда она вернулась снова, я широко открыл рот, чтобы избавиться от яда, что был у меня во внутренностях. Что-то горячее ударило мне в горло и в переносицу. Я покачал головой и закричал, чтобы прочистить легкие. Внезапно мне на голову плеснули водой, моя одежда намокла. Я всей кожей почувствовал холодную и липкую ткань. Я был в сознании. Сколько времени прошло с тех пор, как я пришел в себя? Я сел. Прислушался к звукам моря в голове и стал ждать предсказаний, которые должны были выплыть из чернил.

Я вспомнил день ножей. Вспомнил, как допрашивал Абу Зубаира, но не мог вспомнить точно, что именно спрашивал. Мы говорили о свадьбах. О кораблях. О свадьбах. Я вспомнил, как Гриффин шептал мне что-то, глядя в лицо. А я повторил все, что смог, о свадьбах и кораблях. Имена и места. А Бетси и Мириам… он сказал, что они в безопасности. Да, именно так Гриффин и сказал. В безопасности. Но где они? И где я сейчас?

Я помнил, как вертолет улетал из Сомали (по крайней мере мне показалось, что это был вертолет), но остальные воспоминания заволокло облаками пыли и туманом сна. Кто-то дал мне пилюлю. «Тебе это поможет». От чего поможет? И почему я взял ее? Были и другие пилюли. Я тоже брал их в разное время, в разных местах, но я потерял чувство времени и места. День ножей мог быть вчера. Или на прошлой неделе. Или месяц назад.

Теперь я был пленником. И судя по тому, как меня связали, я был опасен.

У меня стало закладывать уши. Самолет начал снижаться, медленно опускаясь на землю. Шасси ударились обо что-то твердое, и по инерции меня сначала бросило влево, потом вправо, как на аттракционе «Осьминог» в парке. Потом все замерло. Не раздавалось никаких звуков, только море крови прибоем шумело у меня в голове и вибрация самолета, которую я ощущал всем своим телом. Потом ей на смену пришла другая вибрация — более низкая и отдаленная — снаружи тихо и глухо урчал какой-то механизм. Чьи-то руки схватили меня с обеих сторон и рывком поставили на ноги, но я едва стоял. «Куда мы идем?» Мои слова гулко раздались в голове. Никто не ответил. Меня потащили, ноги у меня скользили и передвигались медленно. Остановка, идем дальше, поворот, остановка, стоим, поворачиваем, опять останавливаемся. На секунду руки отпустили меня. Мы шли вниз, спускаясь по покатой поверхности, я чувствовал движение горячего влажного воздуха и на мгновение ощутил жжение, должно быть, от солнечных лучей. В нос ударил запах топлива. Затем опять холод, и я тащусь, едва переставляя ноги.

Чьи-то руки прижали меня к стене; стена оказалась мягкой. Я упирался лбом и попытался встать прямо, но руки с силой прижали мою голову к стене. Я стоял неподвижно. Кто-то снял с меня наушники.

— Ты понимаешь по-английски?

— Да, — сказал я. — Я… я американец. — Я старался говорить дружелюбным тоном, но язык у меня распух, и голос был как у пьяного.

Руки в очередной раз прижали мою голову к стене.

— Если ты все понимаешь, то делай, что тебе скажут. Сейчас тебя развяжут, но ты не должен поворачиваться и вообще шевелиться. Понял?

— Да, приятель. Откуда… откуда вы, ребята? Мне нужно кое с кем поговорить.

— Ты меня понимаешь? Да или нет? — Он говорил заученный текст.

— Да, — отозвался я.

— Стой как стоишь, пока не услышишь, что дверь закрылась, — проинструктировал меня конвоир, и наконец невидимые руки сняли с меня очки. Дверь закрылась. В помещении было совершенно темно.

Трудно думать, когда ты ничего не чувствуешь. Мозг не может работать в таком состоянии. Чтобы функционировать, ему нужны жесткие ориентиры: образы, звуки, запахи, вкусы, текстура. Убери их, и мыслям будет не за что зацепиться. Через некоторое время они вообще перестанут быть мыслями, превратившись в безотчетные приступы страха и волнения. Нам немного рассказывали об этом в курсе по выживанию, когда я был рейнджером. Цель следователя — снова превратить тебя в ребенка. Сделать тебя покорным и зависимым, чтобы тебе захотелось порадовать папу. Но к черту! Это был всего лишь учебник! В учебниках ничего не говорилось об обитых войлоком камерах, в которых не было ни света, ни даже койки.

Я хотел, чтобы передо мной появилась Бетси или Мириам, хотел увидеть в темноте их образы. Но когда они приходили ко мне, то от чувства тоски и страха потерять их я лишался остатка разума. Только лицо Гриффина помогало мне собраться. По крайней мере вначале. «Это продлится недолго, — сказал он в последний момент моего пребывания в реальном времени. — Это продлится недолго». И я так крепко ухватился за эти слова, что поначалу я повторял их про себя, как гимн. И даже столько времени спустя, хотя я и не знал точно, сколько дней прошло с тех пор, они все еще поддерживали меня.

Но что я сказал Гриффину? Я предупредил его? Сказал ли я ему все, что сообщил мне Абу Зубаир? И знал ли я сам что-нибудь? Было что-то о кораблях. Когда у Абу Зубаира больше не было сил выносить охвативший его безграничный ужас, он рассказал о кораблях. Или мне все это приснилось? Я видел много снов. Мне постоянно что-то снилось. В одном из них мы с Абу Зубаиром плыли по узкой длинной реке, которая проходила сквозь дома и падала вниз, образуя водопад. Мы погрузились в воду и выплыли, а Абу Зубаир вдруг превратился в Гриффина, и я стал кричать ему: «Корабли! Корабли!» — но он перевернулся в воде, как в кровати, и накрылся одеялом из воды. Я надеялся, что рассказал Гриффину все, что узнал о кораблях в тот день ножей. Это было очень важно. Но здесь, в темноте, я уже не отличал воспоминания от снов.

Я ждал, когда начнется допрос. Когда придут следователи. Я так хотел их увидеть, что мне пришлось одергивать себя, потому что именно это желание они и пытались у меня вызвать. Они заставляют желать этого. Они дают тебе совсем немного. Ты хочешь больше. Они заставляют тебя расплачиваться всем, что ты имеешь, то есть всем, что знаешь, а возможно, и тем, чего не знаешь.

Я знаю, они хотят получить информацию о том, о чем пока даже не догадывались. В Уэстфилде, в морозильнике «Джамп-старт», в глубине, рядом с забытыми серо-зелеными свиными отбивными, в красной канистре-термосе, похожей на огнетушитель, за пакетом со льдом, находился магический эликсир, который может стать Мечом ангела Господня. Я очень хорошо знал его возможности. И если бы следователи догадывались об этом, они бы все из меня вытащили. Если бы они догадывались, они бы навечно оставили меня здесь, в этой темной дыре, где мозг пожирает сам себя, как голодающая плоть начинает поглощать накопленный жир. Я должен рассказать им. Но не могу. Мы ведь избавимся от этих мыслей, не так ли? Мы выбросим их из памяти, как личинки из мяса, запрячем туда, где их никто не найдет.

Сон наконец-то пришел.

А следователь так и не появился.

Все вокруг осветилось яркой вспышкой белого света. Сначала я увидел свои руки, пытавшиеся прикрыть глаза, но свет жег глаза сквозь кроваво-красные пальцы.

— Встать. Лицом к стене, — приказал мужской голос. Теперь свет пробивался сквозь веки.

— Пора принимать душ, — сообщил голос. — Раздевайся.

Я неловко расстегнул застежку-липучку на комбинезоне, выбрался из него и оттолкнул ногой в сторону. Смрадный запах моего тела растворился. Я моргал, пытаясь привыкнуть к вредоносному свету. Я посмотрел на себя и испытал странное чувство, словно это было не мое тело, словно оно существовало само по себе. Я взглянул на свои руки в белом свете. Ногти — черные, а грязь между пальцами была бурой от крови Абу Зубаира. Затем перевел взгляд на двух охранников. Оба были в бронежилетах, шлемах и масках, скрывавших от меня их лица. Закутанные с головы до ног, они выглядели как нечто среднее между Дартом Вейдером и Пряничным человечком. Но я не заметил, чтобы у них было оружие.

— Встать к стене!

Я сделал, как мне велели, и один из охранников защелкнул кандалы на лодыжках, а на пояс надел цепь, соединенную с наручниками. Меня схватили под руки с обеих сторон и потащили, голого и спотыкающегося, в коридор с металлическими стенами. Я и раньше подозревал, что находился на авианосце, а теперь убедился в этом. Однако я не имел ни малейшего представления, в каких водах мы были и куда плыли.

Первая остановка была около туалета. Оковы с меня не сняли, и пока я оправлялся, охранники стояли рядом. Потом мы пошли в душ, где, кроме нас, никого не было. Я стоял в наручниках под струей воды, от которой поднимался пар. Она обжигала лицо и плечи и стекала по груди. Но из-за цепей и наручников я не мог помыться или просто потереть руки, чтобы смыть кровь.

— Когда начнем разговор? — спросил я.

— Не сейчас, — ответил один из охранников, и я понял, что все это время слышал только его голос.

— Нельзя терять время, — настаивал я.

— Не сейчас. — Он по-прежнему придерживался заученного сценария, главная идея которого состояла в том, чтобы «не давать никакой информации». Но никто не собирался просить о чем-нибудь этих ребят или пытаться их в чем-то убедить.

— Когда же? — снова спросил я.

— Не сейчас!

Время отнимают в первую очередь. Они выключают и включают свет в таком режиме, чтобы ты утратил ощущение дня и ночи и чтобы всегда чувствовал усталость. Через некоторое время, даже если у тебя по-прежнему не будет желания отвечать на их вопросы, они сделают так, что вся информация будет исходить только от них. Вся. Закончилась ли война с террором? Да, если они хотят, чтобы ты так думал. Корабль плывет? Какой еще корабль?

Но проблема заключалась в том, что со мной вообще не разговаривали. Я мог судить о том, сколько прошло времени после моего ареста, только по длине своей бороды и волос, на что тоже нельзя было особо полагаться. Время от времени, не проронив ни единого звука, они брили меня — голову и лицо. Время от времени мне приносили еду и водили в туалет. Но как часто это происходило? Определить это было невозможно. В обитой войлоком камере свет периодически включался и выключался. Но только они знали, когда это произойдет. Они взяли на себя роль, которая в Коране отведена Богу: «Он превращает день в ночь, и ночь в день, и только Он знает тайну всех сердец». Но им было все равно, что было у меня на сердце. Им было плевать на мои желания. Их это не интересовало.

Причастность. Долгое время я хотел ощутить ее больше всего на свете. Я пытался стать частью армии и рейнджеров. Я пытался проникнуть в мир первой женщины, которую полюбил. Я пытался войти в ряды священных воинов Аллаха. Я овладел их мастерством, изучил их методы, знал тонкости их сознания. Но так и не стал одним из них. Единственное место, где я мог быть собой и ощущение причастности окружало меня теплом и уютом, был мои дом, где жили Бетси и Мириам. Но теперь они были так далеко, что я даже не мог себе этого представить. Где моя милая дочка с молочными усами? Где мой умный, любящий, заботливый, бесстрашный головастик, моя жена? Как она плакала и смеялась, целовала меня, а потом засыпала, положив голову мне на грудь, и ее дыхание щекотало мне лицо. О Господи! Я мог сойти с ума в минуты, когда мне хотелось увидеть их лица и оказаться дома. Но их образы так быстро ускользали от меня, и мне приходилось бороться с тенями, заслонявшими лица Бетси и Мириам. Этих теней было слишком много, и лица дорогих мне людей постепенно терялись среди них, оставляя мне лишь воспоминания о себе.

Пока я сидел в трюме корабля, со мной никто не разговаривал. Мне не давали ни книг, ни чего-либо еще, что могло отвлечь меня от выдаваемых порций света и тьмы. Ничего, даже возможности поиграть в допрос, который мог бы спасти меня от безумия. Некоторое время спустя я понял, что у меня остался только гнев, дисциплинированность и вера в силу ненависти. Вера, которую я почти утратил.

Ненависть была сильной и яркой, с четкими очертаниями, как у прожектора. И когда у тебя ничего не остается, то с ее помощью можно добиться своего. Эта ненависть вела меня и Нуреддина сквозь ночную пустыню. Именно она поможет мне пройти и через это испытание.

Я стал вспоминать строевые речовки, которые выучил в бытность рейнджером, стихи из Корана и даже из Библии, все, что я запомнил когда-то. Это помогало мне поддерживать ненависть. «Я сохраню гнев даже в смерти». Разве не так сказал Енох? Читая молитвы или выкрикивая их по пять раз в промежутках между сном и бодрствованием, я старался очистить мозг от всего, кроме мыслей о пламени. Самое главное — остаться человеком в собственных глазах, и не важно, что думают о тебе они или еще кто-то. «Они» — это те, кто убивал во имя Господа. «Они» — те, кто убивал во имя демократии. «Они» — те, кто поместил меня сюда в интересах государства, или безопасности, или потому что не знали, что делать со мной дальше. Все они хотели оторвать меня от родного дома, от моей жизни, отнять у меня мой мир. Но им это не удастся. Я буду жечь их взглядом, и они сгорят в огне. Это видение часто посещало меня в темноте: яркое пламя, голубое и горячее, стена огня, а за ней — мир и спокойствие. Когда по коже у меня начинали ползать мурашки, мысли о пламени успокаивали меня. Когда мою голову заполняли собственные вопли, пламя указывало мне путь, как обрести спокойствие. Ненависть заставит меня идти дальше. Ненависть даст мне силы лгать и говорить правду, бороться или отступать, делать все, что потребуется. Я пытался поверить в это. Ненависть освободит меня, а потом у меня еще будет время для любви. «Это продлится недолго, — произнес я вслух. — Недолго». Но потом и ненависть подвела меня.

Я умер.

Я уплывал куда-то.

В небытие.

Я погибал… когда вдруг дом начал строиться сам по себе.

Я видел заливной луг рядом с прудом и видел, как фундамент начинает подниматься над колышущейся на ветру травой. Не было ни лопат, ни экскаватора, и все же он вырастал из земли: появился глубокий, прохладный подвал с прочными стенами из колотого камня. Какой дом я мог бы построить в этом месте и на этом фундаменте? Я сразу представил себе его: два этажа с верандой, окружавшей дом с трех сторон, и мансардой с окнами в форме полумесяца. Дом был с высокими окнами, на веранде — почти до пола, и обит белыми досками. В гостиной — камин, и еще — большая кухня с широким деревянным столом. Но в доме никого не было. Дом еще не построен. Мне придется много работать, чтобы все это стало реальностью. Я должен сам забить гвоздь в каждую балку, положить каждую половицу и кровельную дранку. Только так я смогу закончить дом. А потом мы посмотрим… мы посмотрим, кто будет там жить.

 

Глава 22

— Вы провели с нами семь недель. — Мужчина за стальным столом взглянул на лежавшие перед ним документы, потом посмотрел на меня с видом санитара, разглядывающего очередное насекомое. Плоское лицо, старомодная прическа и очки в толстой черной оправе. На форме никаких знаков отличия, безымянный палец правой руки украшала белая полоса. Возможно, это след от кольца Морской академии. Но он, вероятно, не хотел, чтобы я догадался об этом.

— Да, — ответил я. — Да, конечно.

— Точно. — Он перевернул страницу. — Семь недель и один день.

— Я плохо ориентируюсь, — сказал я.

— Да.

— И…

— Что?

— Почему я здесь?

— У меня нет полномочий отвечать на подобные вопросы, — пояснил он.

— Конечно.

— Судя по медицинским отчетам, вы в прекрасной форме.

Я кивнул.

— У вас есть какие-нибудь жалобы на здоровье? — поинтересовался он.

Я покачал головой.

— Почему я здесь?

— Я же говорю, это вне моей компетенции.

— Почему меня… — я говорил очень медленно, так как давно уже ни с кем не разговаривал, — почему меня не допросили?

На лице мужчины появилось бесстрастное выражение, которое свойственно ребятам, прошедшим проверку на благонадежность. Он не хмурился и не улыбался, но и нельзя было сказать, что у него был совсем уж отсутствующий вид. Он вел себя так, словно и не слышал моего вопроса. Мне показалось, что от него пахнет мылом. Я припомнил, что так пахнут маленькие кусочки мыла, которые выдают в дешевых отелях.

— Я… я — гражданин Америки, — напомнил я.

— Да, мы это уже слышали много раз.

— Вы знаете.

— Я?

— Вы знаете, меня зовут Курт Куртовик, я армейский рейнджер США. Панама. Война в Заливе. Это должно быть у вас в досье!

Опять этот взгляд.

— А что насчет корабля? — спросил я.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Что насчет этого проклятого корабля?

— Я только могу сказать, что мы задержали вас для вашей же безопасности.

— Понятно. Я… могу увидеть кого-нибудь еще? — Я старался выговаривать предложения целиком.

— Нет.

— Гриффина?

— Кого?

— Кого-нибудь.

— Я вас не понимаю. Вы требуете адвоката?

— Да.

— Это невозможно. Вы не под арестом.

Судя по всему, говорить было не о чем.

— Что… что теперь будет?

— Через несколько минут вас увезут.

— Назад в Штаты?

— Давайте не будем играть в вопросы.

Я откинулся на спинку стула, посмотрел на свои наручники и оковы, на свой комбинезон с застежкой-липучкой сбоку, чтобы удобнее было надевать и снимать цепь, и на бумажные тапочки.

— У меня… у меня будет время собраться?

Мужчина не улыбнулся.

— Вы умеете держать себя в руках, — признал он.

— Да, — согласился я. — Мне… нужно… сделать… одно… дело.

— Что именно?

— Страна… возлагает… на меня… кхм… особые надежды как на рейнджера… и я должен… быть… быстрее… сильнее, — говорил я, повторяя клятву рейнджеров, которая была моей верой до того момента, как я обратился к Богу. Я вспомнил ее, пока сидел в этой дыре.

— Ладно, — сказал он, закрывая папку.

Я посмотрел на него, и на секунду его плоское лицо охватило пламя.

— Конечно, — улыбнулся я.

Оранжевый комбинезон, защитные очки, наушники и цепи. Теперь к ним добавились рукавицы и маленький колпак. Раньше меня лишали возможности видеть и слышать. Теперь меня лишили возможности осязать. Но чем больше впечатлений у меня отнимали, тем сильнее я впитывал еще доступные мне ощущения. Я шел, едва переставляя ноги в кандалах, и ни о чем не думал, как вдруг волна чувств обрушилась на меня. Наушники не блокировали все звуки, а лишь приглушали их, и вдруг на меня обрушился поток звуков, да таких громких, что я воспринял их всем телом. Я ощутил низкий рокот двигателей вертолета. Я почувствовал жар солнца, жгущего через одежду, влажный, тяжелый воздух наполнил мои легкие. И еще запахи… горючего и жженой резины, пота и моря окружали меня. Долгими неделями, проведенными в ионизированном воздухе камеры, я почти не ощущал запахов. Теперь я ловил их, как охотничья собака в кукурузном поле. И один из них был… таким свежим и приятным. Так странно было вдыхать его здесь. На секунду я остановился, чем привел в замешательство двух конвоиров, которые вели меня под руки. Что это за непонятный запах? Я повернул голову, стараясь уловить его. Вот. На мгновение я снова почувствовал его, когда повернул голову вправо. Я не мог описать его, но точно знал, что это такое: так пахли духи, которыми пользовалась Бетси. Маленький флакончик с двумя голубями. Их подарила Бетси бабушка, и от нее пахло ими во время нашей свадьбы, а иногда — когда мы занимались любовью. И я не мог вдыхать этот запах, не думая о Бетси. Конвоир двинул меня по голове — его рука пахла духами. Мне надели на лицо бумажную маску, вроде тех, какими пользуются маляры. Но я все еще чувствовал запах духов. И лицо Бетси вдруг выплыло из небытия, вытеснив все остальное. Я начал смеяться и уже не мог остановиться. Этот конвоир — должно быть, женщина-моряк, — у нее были такие же духи, как у Бетси. Разве это не безумие? Я все смеялся и смеялся, пока они приковывали меня внутри вертолета.

Полет был долгим. Наконец мы приземлились и меня пересадили на самолет, который летел так долго, что я засыпал и просыпался, засыпал и просыпался четыре раза подряд. Я все вспоминал запах духов и смеялся; резина на ободке защитных очков, а потом и бумажная маска намокли от пота и слез.

Самолет приземлился, и мы стали спускаться по трапу вниз к тверди земной и жаркому солнцу. Меня затолкали в какой-то автобус, потом вытащили, и я оказался среди других пленных. Нас втаскивали и вытаскивали из машин. Мы натыкались друг на друга, как слепые мышки в старом мультике. Кто-то завел мне руки за спину, закрепил наручники на опоясывающей меня цепи и заставил встать на колени на покрытую галькой землю. Я слегка откинулся и стал ждать. Если они хотят убить меня, то я как раз в нужном положении, чтобы получить пулю в затылок. Но я достаточно хорошо знаю армию США. Они не стали бы столько возиться со мной, чтобы потом просто взять и убить. По крайней мере это произошло бы не так. И все равно я вздрогнул, когда кто-то дотронулся до моей бритой головы.

Но с меня лишь сняли наушники.

— Имя? — спросил мужчина, говоривший с сильным южным акцентом.

— Курт Куртовик.

— Национальность?

Я ничего не сказал. Я не знал, где я и кто меня допрашивает.

— Встать! Пошевеливайся!

Я попытался выполнить приказ, но единственный способ встать, когда ты скован по рукам и ногам, это сделать рывок назад, удержать равновесие и лишь потом выпрямить на ноги. Галька заскользила у меня под ногами, и я упал на землю. Очки сползли, и я увидел оранжевые комбинезоны двух других пленников, стоящих на коленях неподалеку от меня, и ноги конвоиров в армейских сапогах. Это было первое впечатление от тюрьмы, которая должна была стать моим домом.

— Помочь? — прозвучал все тот же голос с южным акцентом.

Чьи-то руки схватили меня, подняли и потащили вперед. Благодаря зазору между лицом и маской я видел проволочную изгородь, стальные столбы и клетки с дверцами, похожие на собачьи вольеры. Я не мог понять, что это такое. Дверь открылась. Собак внутри не было. Там оказался я. Цепи сняли, и я получил возможность двигаться. Очки тоже сняли, и я снова видел. Конвоиры закрыли дверь.

Клеток было много. Я видел по крайней мере десять, они стояли плотно, по пять штук в два ряда. За ними был еще один ряд, а потом — еще. Стен нигде не было. Все вокруг было из проволоки, поэтому, оглянувшись по сторонам, можно было увидеть все, что происходило вокруг. Как в собачьем питомнике.

Но, мой Бог, какой здесь был воздух! День клонился к закату, и дул прохладный ветер. Морской бриз. Я стащил оранжевый комбинезон, обнажив руки и плечи, чтобы почувствовать воздух обнаженной кожей. Я сел на прохладный цемент в дальнем углу своей клетки и схватился пальцами за проволочную сетку над головой. Как хорошо, что можно было потянуться. Как хорошо снова дышать свежим воздухом и оказаться под открытым небом. Неожиданно жизнь стала возвращаться ко мне, хотя я уже не осмеливался думать о том, что когда-нибудь это случится. Мой разум стал постепенно сбрасывать паутину снов, словно выбираясь из кокона наружу.

По дорожке перед клетками чинно вышагивал офицер. Полковник морской пехоты, который выглядел так, словно большую часть времени проводил в тренажерном зале. Он осматривал клетки, словно изучая вражеские войска. Кое-кто из людей за проволокой разглядывали его, другие, напротив, не обращали никакого внимания. Никто не кричал. Никто не тряс проволоку. Создавалось впечатление, что пленные только что проснулись после долгого сна и еще не поняли, могут ли они двигаться и говорить. В воздухе слышались лишь крики чаек, летавших у нас над головами, далекий шум самолета да шуршание гравия под ботинками полковника. Я сидел в дальнем углу клетки.

— Вы находитесь на военно-морской базе США в Гуантанамо на Кубе, — начал полковник. — Вы оказались здесь, потому что состояли в сговоре с террористическими организациями, которые нападали на граждан Америки. США находятся теперь в состоянии войны, и вас будут держать здесь до ее окончания. С вами будут обращаться по-человечески, но вас будут допрашивать, и мы рассчитываем на ваше сотрудничество. Через несколько минут вам выдадут все необходимое. Капитан Джексон расскажет о распорядке дня в лагере.

Полковник развернулся и ушел. Капитан Джексон отдал ему честь и проводил взглядом. Теперь мы смотрели на капитана Джексона, у которого было длинное, вытянутое злобное лицо, как у голодранцев из Джорджии, которых можно встретить на ночной стоянке грузовиков. К тому же он выглядел слишком старым для своего ранга.

«Гитмо, — подумал я. — Это же Гитмо! Чертова Куба!» Глядя через проволочные стены, я попытался определить, сколько здесь пленных. Сидел ли Нуреддин в одной из соседних клеток? Был ли здесь Абу Зубаир, точнее, то, что от него осталось? А как насчет Алшами? Похоже, его здесь не было. Он был где-то в другом месте. Но почему не здесь? В клетках, окружавших мою, были все незнакомые мне люди. Справа сидел высокий чернокожий мужчина с острым арабским носом. Он напомнил мне суданца, которого я знавал в боснийском лагере, но это был другой человек. Левый глаз у него был закрыт, а кожу вокруг него покрывали шрамы. Среди моджахедов было немало одноглазых. Они теряли зрение от осколков и при взрывах собственных же самодельных бомб. Правый глаз суданца беспрерывно двигался. Он осматривал все вокруг, но ни на чем не останавливался.

— Слушайте! — крикнул капитан Джексон.

Одноглазый суданец повернулся к нему спиной и стал мерить шагами камеру: она была два с половиной шага в длину, а в ширину — меньше двух.

Слева от меня сидел человек, который мог сойти за пакистанца или индуса. У него были очень темная кожа и черные глаза. Он сидел на корточках в углу своей клетки, как лягушка, готовая к прыжку, оставаясь совершенно неподвижным. Я посмотрел ему в глаза. Его мысли были очень далеко отсюда.

— Слушайте! — повторил капитан-голодранец, доставая из кармана небольшой блокнот на пружине. — Каждый из вас получит следующие предметы, — сказал он и начал читать: — Одежда: два тюремных комбинезона оранжевого цвета. Включая тот, который на вас. Одна пара резиновых сандалий, которые мы называем шлепанцами. Для сна: один пенопластовый матрац. Это стандартная принадлежность. Точно такими же мы пользуемся в полевых условиях, поэтому мы не принимаем жалоб по этому поводу. Одно одеяло. Так. Средства гигиены: мыло, бутылка шампуня и тюбик зубной пасты. Зубные щетки вы не получите. Будете чистить зубы пальцем.

Суданец по-прежнему мерил камеру шагами, а индус был готов совершить прыжок вдаль.

— Вам дадут два ведра, — продолжал капитан Джексон. — Одно — для воды, его будут наполнять несколько раз в день. Другое — для нечистот. Будете в него справлять нужду: его выносят два раза в день. Теперь слушайте внимательно — это очень важно. Я понимаю, что некоторые из вас используют воду, чтобы мыть задницу. Это ваше дело. Но не заставляйте меня повторять — воду из этого ведерка нельзя пить. Вам выдадут фляги, из которых можно пить. Кроме того, вам будут давать воду в бутылках и еду. И, — он заглянул в блокнот, — у вас будет достаточно воды, чтобы умыться перед молитвой, или что вы там собираетесь делать. Кстати, о молитвах. У нас на базе есть священник. Он мусульманин, и он… — капитан Джексон повернулся к сержанту и посмотрел на него, тот покачал головой, — и он будет говорить с вами позже. Сегодня или завтра. — Капитан Джексон посмотрел по сторонам, ожидая увидеть хоть какую-нибудь реакцию, но ее не последовало. Он кивнул, словно это что-то значило. — Каждый получит мочалку и два полотенца. Если хотите, можете использовать одно из них в качестве коврика для молитв. — Он снова кивнул своему блокноту. — А еще каждому выдадут Коран. Я также с радостью хочу сообщить вам, что у нас есть и Библии для тех, кто хочет открыть для себя Евангелие и Слово Божье. — Он захлопнул блокнот и убрал его в карман. — Вопросы есть? Тогда ладно. Минут через двадцать вам принесут еду.

Джексон уже собрался уходить, когда заметил меня. Он подошел к моей клетке и посмотрел мне в глаза, которые были такими же холодно-голубыми, как и у него.

— Откуда ты, черт возьми?

Я не собирался с ним разговаривать. Только не с ним, только не сейчас, на глазах у остальных заключенных. Я просто смотрел ему прямо в глаза. Потом он развернулся и последовал за сержантом и двумя рядовыми.

Еду принесли в чистых пластиковых контейнерах, где помещались пластиковые коробки меньших размеров. Там были жареный картофель, пачка арахиса, пара зерновых хлебцев, коробка с глазированными кукурузными хлопьями и маленький пакетик с изюмом. Глядя на все это, я словно вернулся в Америку — старую Америку моего детства. Вспомнил, как я лежал на диване перед телевизором и объедался всякими вкусностями. На упаковках были изображены тигр Тони и мистер Арахис, а еще Солнечная девушка, улыбавшаяся мне с этикетки. Черные локоны выбивались из-под красного чепца и падали ей на плечи, а руки обнимали большую корзину с виноградом. Но с тех пор она изменилась. Кожа у нее стала светлее. Но почему? Что это за Солнечная девушка, которая никогда не знала солнца?

— Босниец? — раздался голос у меня за спиной. Громкий шепот прозвучал у меня прямо над ухом. — Ты босниец? — В клетке позади моей сидел араб с мальчишеским лицом. Он был похож на одного из тех приезжих студентов Канзасского института, которые носили бейсболки козырьком назад и проводили больше времени в ночных клубах, чем в мечети. — Ты — босниец, брат? — снова спросил араб. — Или албанец? Откуда ты? — Я легко понимал его английский, он говорил почти без акцента, как будто всю жизнь провел в Калифорнии. Но все же было ясно, что он иностранец. Я запомнил этот акцент со времен войны в Заливе. — Я из Кувейта, — сообщил он. — А ты откуда? Где они тебя взяли?

Я только слегка улыбнулся кувейтцу, но ничего не сказал. Пусть среди пленных пройдет слух, что я боснийский мусульманин. А ведь когда-то я и считал себя таковым. Пусть они верят, во что хотят верить.

Сумерки стали сгущаться, и воздух раскололся от сильного электрического разряда. Электрический ток загудел у нас над головами, и холодные лучи прожекторов залили клетки светом. Потом затрещал громкоговоритель. «Аллах акба-а-а-ар!» Бог велик. Они крутили кассету, призывавшую к молитве. «Проклятая политкорректность», — подумал я. На авианосце такого и в помине не было. Один за другим мы стали подниматься.

Я отличался от окружавших меня людей, но в тот момент я понимал, что значит быть частью уммы — великого мусульманского собрания верующих. Во что бы я ни верил, обряд я знал. Водой из ведра я вымыл ступни, руки и лицо, а затем повернулся лицом к солнцу. Я склонил голову в молитве и приготовился преклонить колени в знак повиновения перед Господом, обратившись лицом условно на восток.

— Квибла? — крикнул кто-то. Направление на Мекку. Я поднял голову. Одноглазый суданец, который мерил шагами свою клетку, как судья на поле, посмотрел в направлении севшего солнца, потом — в сторону наползающего из-за горизонта ночного сумрака и сделал круг по клетке, словно что-то искал. Так поступают дервиши, когда ищут знак, который подскажет им, где находится Мекка.

Видимо, начальство капитана Джексона не учло этого момента. В Саудовской Аравии и в Афганистане, в Пакистане и в Индонезии Мекка находится на Западе. Ну а здесь, в этом затерявшемся во времени и пространстве месте? Верующие не знали, в какую сторону им обратить лицо. «Квибла!» — кричал суданец снова и снова, с каждым разом все громче. «Квибла!» — раздался другой голос в соседнем ряду клеток. Остальные подхватили клич. Квибла! Где находился самый святой и любимый мусульманами город? В какой стороне Кааба — святилище города Мекки? Конвоиры орали на пленных, приказывая им успокоиться. Но на них не обращали внимания. Некоторые из заключенных трясли проволочные стены клеток, действуя одновременно, чтобы расшатать всю конструкцию. Другие стояли, полуголые, с полотенцами в руках, пытаясь найти место и возможность помолиться. Суданец справа от меня с размаху ударил ногой в дверь клетки. Человек слева от меня сделал то же самое. Теперь вся умма Гуантанамо кричала, улюлюкала и скандировала. Голос, призывавший к молитве, потонул в вое сирены.

Отряд морских пехотинцев в шлемах и бронежилетах, вроде тех, что носят на кораблях, выбежал на гравийную дорожку перед клетками. Скандирование продолжалось. Солдаты повернулись лицом к клеткам. Они искали зачинщика. Но зачинщика не было. Позади них, за ограждением, развернулся отряд с автоматами М-6 и гранатометами М-79, чтобы обеспечить прикрытие, в случае если охрана потеряет контроль над ситуацией. Один из замотанных Дартов Вейдеров вышел вперед и приблизился к моей клетке.

— Что это за дерьмо? — спросил он.

Я улыбнулся, но не ответил и, повернувшись на восток, расстелил полотенце для молитвы.

— Ты! — крикнул охранник.

Я покачал головой и закрыл глаза, показывая, что общаюсь с Богом, а затем услышал, как на грунтовую дорогу за ограждением выкатили тяжелую машину. Я прочитал первую строку Фатиха — исламской молитвы Богу:

— Слава Аллаху, милостивому и милосердному…

Они привезли водяную пушку.

— Прекратите! — прокричал в громкоговоритель женский голос.

Люди в соседних клетках переглянулись и посмотрели на ближайшую сторожевую башню, где стояла полная женщина со светлыми, собранными в хвост волосами, одетая в форму, с фуражкой на голове. Она пыталась перекричать их. Черный араб взобрался вверх по прутьям своей клетки и стал бить кулаком по рифленой крыше. Остальные пленные последовали его примеру. Это продолжалось, пока по лагерю не прокатился раскат грома.

Сначала из водяной пушки текла тонкая вялая струйка воды, но мгновение спустя вырвалась мощная струя, нас отбросило от стен клеток, сбило с ног, и мы отлетели назад, как ветки, смытые с тропинки водой из шланга. После первого выстрела большинство людей отступило в дальний угол клеток. Но я по-прежнему стоял в центре, повернувшись на восток, и, послав их всех куда подальше, продолжал обряд молитвы. Я замер с закрытыми глазами, но слышал, как вода приближается ко мне, словно маленький шторм. Струя ударила мне в грудь и в голову, но я наклонился и сумел удержаться на скользком цементном полу и снова встал. Вода опять обрушилась на меня, но я поднялся, вернулся на середину клетки и продолжил молитву. Новый удар воды — на этот раз они не отводили струю, и она сбивала меня с ног, бросала из угла в угол, и я захлебывался. Группа из четырех конвоиров собралась около двери в клетку. Кувейтец из дальнего угла своей клетки наблюдал это, а потом стал передавать какие-то знаки суданцу и остальным пленникам, которых я не видел. Какой-то человек неподалеку снова стал призывать к молитве. Неожиданно поток воды прекратился. Я видел, что в соседних клетках все пленные поворачивались на восток — в том направлении, что и я. Потом Дарты Вейдеры набросились на меня, прижали к мокрому цементному полу. На мгновение мне показалось, что я лежу в луже на шоссе Уэстфилда, вокруг жара, а мне только три или четыре года. Просто запах воды и цемента будил во мне приятные чувства и словно возвращал домой.

На меня надели наручники, сковали ноги и унесли.

 

Глава 23

— Хорошо спали? — Надо мной склонился врач в зеленом халате. Все расплывалось, и я видел лишь его темный силуэт на фоне белой брезентовой крыши больничной палатки.

Я покачал головой и вытянулся на носилках, к которым был привязан.

— Я решил, что вам что-то дали, — сказал он.

— Дали.

— Понятно.

Зрение сфокусировалось, и теперь я мог разглядеть доктора. Ему было лет тридцать пять или сорок, крупный мужчина с воспаленными и настороженными глазами, у которого начало расти брюшко. Когда он говорил, голос его заполнял все вокруг. Он был небрит, а мятый халат наводил на мысль, что он в нем спал. Глядя на врача, я бы не сказал, что он следует всем этим глупым правилам и инструкциям. Его внешний вид совершенно не вписывался в обстановку военной базы. Но если он хорошо справлялся с работой врача — а возможно, это было единственное, что он умел делать хорошо, — то этого было вполне достаточно.

— Док…

— Да?

— Я — американец.

— Конечно, — сказал он. — Очень похоже на то.

— Я должен выбраться отсюда. У меня жена и маленькая дочка.

— Не могу вам помочь. Как вы себя чувствуете?

— Как будто оказался под водой и не могу выбраться на поверхность.

Он посмотрел на диаграмму, висевшую над носилками.

— Да, могу себе представить. Похоже, они немного переборщили с дозой.

Врач кинул на меня взгляд. Я был совершенно голым, не считая полотенца, которое мне накинули на бедра.

— Почему у вас синяки справа?

— Водяная пушка.

Он дотронулся до них, и я почувствовал прикосновение его пальцев. Он слегка надавил, я ощутил боль.

— Вы доставили некоторые неприятности капитану Джексону, не так ли? — спросил он.

— Я занимался своими делами.

— Вот поэтому вы и здесь. Вы — обычный женатый американец, который занимается своими делами.

— Док?

— Да?

— Почему вы здесь?

— Я состою в резерве военно-морских сил.

— Вы выполняете свой долг перед Америкой?

— Да.

— Я тоже.

— Тогда почему же вы здесь?

— Потому что… потому что правительство было сбито с толку.

— Сбито с толку? — Он улыбнулся. — Какая интересная формулировка.

— Док?

— Да.

— В Америке все в порядке?

Он на секунду задумался.

— Да, — сказал он.

— Были ли еще атаки после…

В его глазах вспыхнул огонек подозрения.

— Не пытайтесь выведать у меня подобную информацию, — оборвал он меня.

— Если вы знаете кого-нибудь…

— Я не могу помочь вам в чем-либо, кроме того, что касается вашего здоровья. — Он послушал меня через стетоскоп.

— Маркус Гриффин, ЦРУ, — сказал я.

— Кто?

— Просто передайте сообщение Маркусу Гриффину из ЦРУ о том, что я здесь.

— Он здесь?

— В Лэнгли должны знать, где он.

— Не могу помочь.

— Знаю, — настаивал я. — Знаю. Но если вы все-таки сможете…

— Вы будете лежать смирно, или мне дать вам еще успокоительного?

— Я буду лежать смирно.

— Вот и лежите, а я посмотрю, что смогу сделать, — сказал он мягким голосом, который успокаивал, но звучал не совсем убедительно. Потом он направился к другим носилкам, где лежал без сознания еще один заключенный. Я подумал, что он просто хочет, чтобы я заткнулся. Он совершал обычный обход в тюремной больнице.

— Док?

Он посмотрел на меня через плечо, но не остановился.

— Моя фамилия Куртовик, — сказал я. — Курт Куртовик.

К полудню меня вернули в клетку. Когда конвоиры сняли с меня цепи, я услышал, как пара других пленных закричали:

— Квибла! Квибла!

Но сейчас было не время молитвы. Я ничего не понимал.

— Квибла! — орали они.

— Это твое имя, — сказал кувейтец в соседней клетке.

Одноглазый араб с другой стороны услышал его и усмехнулся.

— Квибла! — крикнул он.

— Видишь? — сказал кувейтец. — Ты указал нам путь в Мекку. И смотри, — он показал на сторожевую башню, ту самую, где вчера стояла женщина-охранник с хвостиком и кричала на нас, — они написали твое имя на сторожевом посту.

Большая белая тряпка свешивалась с башни, стоявшей по отношению к нам на востоке. На ней зелеными буквами было написано всего одно слово — «квибла».

Я сел в противоположном углу клетки и посмотрел на северо-запад, в сторону Канзаса. «Это продлится недолго, — прошептал я про себя. — Это продлится недолго».

Я положил голову на колени и мысленно вернулся в свой дом на лугу около пруда: мой большой пустой дом, над которым еще нужно было много работать. Стены еще не покрашены. Еще не было кухни. Еще надо принять столько решений, что мне казалось, я не справлюсь с этим, по крайней мере в одиночку.

Небо потемнело. Молитва закончилась. Время было уже за полночь, а я все наблюдал за москитами базы Гуантанамо, кружившими вокруг прожекторов. Я впал в некий транс, глядя на облако насекомых-самоубийц, несущихся навстречу золотистому жару, кружащихся вокруг него, постепенно подлетающих все ближе и ближе к своей гибели.

— Квибла? — снова сказал кувейтец. — Квибла, ты не спишь?

— Нет, — отозвался я.

— Давай поговорим, — предложил кувейтец.

— Хорошо.

— Как думаешь, они нас здесь долго продержат?

— О да.

— Квибла, ты босниец?

— Да.

— Ты — брат?

— А ты?

— Я не помню тебя по Кандагару.

— Нет.

— Или Гардежу. Или Тора-Бора.

— Да.

— Где они тебя взяли?

Это было не его дело. Не нужно было это говорить.

— Когда они тебя взяли? — спросил он.

— А тебя?

— В конце Рамадана.

— Получается, ты знаешь.

— О чем?

— О свадьбах, — сказал я.

— Много свадеб, — подтвердил он.

Внутри у меня все сжалось.

— Много, — повторил я.

— О да. Больше, чем Нью-Йорк. Больше, чем Вашингтон.

— Да! Но когда, брат?

— Скоро.

— Хамдулиллах, — сказал я. — Хвала Господу.

— Скоро, брат.

— Тсс, — произнес я.

— Я слышу тебя, — отозвался он и замолчал.

Он сказал «скоро». Значит, второй атаки еще не было. Хамдулиллах за это. И информация от Абу Зубаира, вероятно, поможет остановить ее. Но какую я получил награду? Свет прожекторов, проволочная клетка, изоляция от людей, которых я любил. Свет погас. Москиты улетали, утратив огонь, но мне казалось, что в темноте я вижу, как продолжает собираться рой смертников.

 

Глава 24

Раза два в Гуантанамо мне снился мой отец и Чарльз Атлас.

В нашем доме в Канзасе отец никогда не говорил об исламе, который был его религией и с которым была связана его жизнь, совершенно не известная мне в детстве. Тогда мне казалось, что отец преклонялся только перед одним человеком — Чарльзом Атласом. «Он был одним из тех, кто помог мне попасть в Америку», — говорил отец, хотя это было не совсем так. В детстве Чарльз Атлас был для меня прекрасным примером того, чего может добиться человек своими силами. Отец всегда пользовался одним и тем же выражением. «Это настоящее воскрешение. — Да, именно так он и говорил: — Понимаешь, этот Чарльз Атлас был слабаком, который весил девяносто семь фунтов. Но он сделал свое тело одним из самых совершенных в мире». Когда отец был ребенком, он заказал себе по почте одну из брошюр Атласа, и каким-то образом она дошла до него. Он говорил мне, что это была первая книга на английском языке, которую он прочитал. И когда он мне ее показывал — а это случалось довольно часто, — она всегда напоминала мне о том, каким он был старым и сколько всего пережил.

В семье я был любимчиком и намного младше сестер. Мне было всего четырнадцать, когда отец умер в возрасте шестидесяти четырех лет. Поэтому, когда я разглядывал те страницы, исписанные коричневыми чернилами, мне казалось, что они пришли из другого века. Не думаю, что отец читал это по моим глазам. По крайней мере я на это надеюсь.

«Метод Атласа заключается в динамическом напряжении, — говорил отец, сжимая руки вместе так, что мускулы вздувались буграми у него на груди и плечах. — Никаких подъемов тяжести. Тело разрабатывает само себя. Теперь этому способу дали мудреное название. Но смысл все равно тот же. Один мускул развивает другой. Вел-ликолепно. — Его акцент давал о себе знать, когда он произносил „л“. — Вел-ликолепно. А знаешь, где он этому научился?» — «В зоопарке, папа». — «В зоопарке. Правильно. Он наблюдал за пантерами в клетках и не мог понять, как им удается оставаться такими сильными и у них такие мускулы, несмотря на то что они все время сидят в клетках. Он видел, как они упирались в стены клетки и толкали их. Это и есть динамическое напряжение».

Я думаю, что Чарльз Атлас был кумиром моего отца, и теперь, когда я оказался в клетке, его идеи внушали мне оптимизм. Я очень давно не вспоминал о динамическом напряжении и об Атласе и очень долго не позволял себе думать об отце. Но человеческий зоопарк в Гитмо был словно создан для подобных тренировок.

Через три дня наконец-то появился священник: маленький человечек с таким круглым животом, словно он проглотил пляжный мяч. Форма сидела на нем почти без единой морщинки. У него была темно-серая, как хорошо прожаренный бифштекс, кожа, бороду тронула седина, а коротко остриженные волосы покрывала тюбетейка. Тем утром священник останавливался перед входом в каждую клетку, представляясь как Ахмед Ал-Бакш, и говорил с теми, кто хотел с ним пообщаться. Одноглазый суданец не стал к нему обращаться, а когда он подошел ко мне, я просто уставился в рифленую крышу своей клетки. Но индиец заговорил со священником на языке, понятном только им обоим. Мне было интересно, как этот божий человек получил свою работу. И меня интересовало, проверили ли его при приеме на службу.

— Он шпион, — прошептал мне однажды утром через проволоку кувейтец.

Я молча кивнул. Да. Но на кого он работает?

Шли дни, и мы хорошо изучили нашу охрану и их обязанности, особенно полной блондинки с конским хвостиком. Она стояла на смотровой башне с биноклем и наблюдала за всем, что происходило внизу с 6 до 11 часов. Мы справляли большую и малую нужду, спали, а она смотрела. Большинство из нас больше не носило комбинезоны — нам вполне хватало полотенец. И когда дама с хвостиком оставалась на башне одна, кривой суданец разыгрывал для нее представление.

У него был самый большой член, какой я когда-либо видел. Даже в вялом состоянии он выглядел как дубинка. Когда у дамы с хвостиком было дежурство, суданец наблюдал за линзами ее бинокля и ждал, пока они окажутся направленными в его сторону. А это обязательно происходило, потому что она следила за всеми. Тогда полотенце падало. Он хватался руками за проволоку у себя над головой и просто смотрел на нее, слегка покачивал бедрами, заставляя эту штуку мотаться туда-сюда. Член быстро твердел и увеличивался, набухая, как пожарный шланг. Линзы бинокля уходили в сторону, но суданец знал, что чуть позже дама-надзиратель обязательно повернет бинокль в его сторону. Надо было просто подождать. Как миномет под углом в шестьдесят градусов, его член точно целился в сторожевую башню. Одним глазом суданец следил за дамой с хвостиком. Когда он видел, что бинокль возвращается, то наконец-то хватался рукой за свой член. Одного прикосновения было достаточно. Толстая струя выплескивалась на проволоку его клетки. На башне не было никакой реакции. Бинокль продолжал осматривать клетки и животных внутри их.

Примерно через две недели заключения конвой стал использовать каталки с большими колесиками. Путешествие со скованными ногами занимало слишком много времени. Постоянно спотыкавшиеся люди были слишком неуклюжи. Поэтому конвоиры клали заключенных на каталки, как тела в морге, и везли их в помещение для допроса. На восемнадцатый день после моего прибытия в Гуантанамо каталка приехала за мной.

Меня привезли в холодную от работающего кондиционера комнату без окон и посадили спиной к двери напротив стального стола. Двое конвоиров крепко связали меня и ушли. Долгое время никто не приходил. Холод начал пробирать меня до костей. Потом дверь позади меня открылась. Влажное тепло наполнило комнату легким, прозрачным туманом.

— Это продлится недолго, — послышался знакомый голос. Ужас и надежда, отчаяние и гнев прокатились во мне, как приступ тошноты. Гриффин сел на край стола, лицом ко мне. — Это продлится недолго, — повторил он.

Я покачал головой.

— Где мои жена и ребенок?

— У них все хорошо. Очень скучают по тебе, но Бетси держится молодцом.

Каждое слово давалось мне с трудом:

— Ты видел их?

— Последний раз — на прошлой неделе.

— И ты не лжешь?

— Не лгу.

— Они знают, что я здесь?

— Никто не знает, что ты здесь. Им известно только, что ты на задании.

— Где они?

Гриффин отвел взгляд и стал смотреть в угол потолка и на пол.

— Когда ты выйдешь, мы отвезем тебя к ним.

— Когда?

— Я не могу тебе сказать.

— Тогда кто мне сможет сказать, когда я выйду?

— Возможно, президент.

Шум кондиционера наполнил комнату.

— Пока все идет хорошо, Курт. Очень хорошо. Мы остановили корабли, о которых ты нам говорил.

Я кивнул.

— Хамдулиллах, — сказал я.

— Да, — согласился Гриффин. — С твоей и с Божьей помощью.

— Хватит вешать дерьмо мне на уши.

— Это правда. Я не хочу говорить тебе, что ты спас Америку. Но, черт возьми, это действительно так! По крайней мере на данный момент.

— Так дай мне медаль.

— Когда-нибудь в другой раз.

— И вытащи меня из этой дыры.

— Скоро.

— Да.

— Давай я расскажу тебе, что случилось с кораблями.

— Это поможет мне быстрее отсюда выйти?

Он снова осмотрел углы помещения, в котором мы разговаривали.

— Возможно.

— Тогда рассказывай.

— В информации от Абу Зубаира, которую ты сообщил нам, указывалось шесть возможных целей и три корабля.

— Да.

— И на каждом корабле было по бомбе.

— Да.

— Мы захватили все три корабля.

Я кивнул.

— Мы перехватили одно грузовое судно в Ла-Манше сразу после Рождества. Его держали в течение трех дней, пока проводился «досмотр». Все это время мы пытались понять, что нам делать с тем, что мы нашли на борту в первые часы обыска.

Я кивнул:

— Нитраты? Как в Найроби или в Йемене?

— И кое-что похуже.

— Насколько хуже?

— Цезий и другие радиоактивные изотопы.

— Чертова бомба.

— И не говори. Взрыв был бы очень мощным. Возможно, в пятьдесят раз сильнее, чем в Оклахома-Сити. А потом возникла бы паника, вызванная выбросом радиации. И это было бы намного хуже. Счетчик Гейгера начал бы зашкаливать, людей прямо у них дома настигала бы медленная беззвучная смерть; всеми овладел бы ужас от возможности заражения, которое длилось бы… кто знает, сколько времени? Не исключено, что целое поколение.

— Их целью был Лондон?

— Целью была американская атомная подводная лодка, находившаяся в устье Темзы. Это идеально подходило для «Аль-Каиды»: уничтожаешь военный объект, нападаешь на символ американской мощи, терроризируешь мирных граждан и вбиваешь мощный клин между Соединенными Штатами и их ближайшим союзником — Великобританией.

— Но вы это остановили.

— Остановили. Мы наблюдали за кораблем из Джибути, а потом захватили, когда он доплыл до канала.

— А два остальных?

— Вторым оказалось грузовое судно у побережья Японии. Японские моряки потопили его во впадине глубиной в милю. Говорили, что оно было северокорейским. Говорят, что вся команда погибла. И знаешь что? Сейчас об этой истории уже совсем забыли.

— У него была какая-нибудь цель?

— Точно такая же. Американские военные корабли в районе Окинавы.

— А номер третий?

— В море постоянно исчезают корабли. Они выходят из одного порта и никогда не приходят в другой, — улыбнулся Гриффин. — Этот мы взяли сами, и гораздо тише, чем британцы или японцы. «Аль-Каида», возможно, до сих пор его ищет.

— А матросы?

— Они все утонули.

— Хорошая новость. Правда, хорошая. — Я посмотрел на путы, привязывавшие меня к стулу. — Так ты вытащишь меня отсюда или нет?

— Скоро.

— Гриффин, посмотри на меня.

— Да.

— Ты спас мне жизнь.

— Думаю, что да.

— И ты сказал, что спас Мириам и Бетси.

— Мы заботимся об их безопасности.

— Но это не удержит меня от того, чтобы убить тебя, в случае если ты лжешь. Последние два месяца я провел в аду. А в аду быстро учишься ненависти.

— Я слушаю тебя.

— Так меня вытащат отсюда?

— Да. И если кто-нибудь прислушается к моим словам, ты выберешься отсюда гораздо быстрее.

— Мне не нравится это «если».

— Мне тоже не нравится. Ты и я, Курт, мы оба впутались в это дело.

— Но я в цепях, а ты — нет.

— Это твое прикрытие.

Я посмотрел на него.

— Мы нужны тебе, Курт. А если говорить точнее, то я нужен тебе. И я нужен тебе прямо здесь и сейчас, в этом месте. Потому что эта война еще не закончилась. — Он остановился и посмотрел в угол комнаты, а потом — на поверхность стола.

— И мне придется торчать здесь всю войну?

— Если только я не помешаю этому… и ты не поможешь мне… всем нам.

— Пошел ты! Я оплатил свои долги с лихвой!

— Помоги Бетси. Помоги Мириам.

— Это угроза? Только тронь их, и ты — труп! — предупредил я.

— Нет, приятель, — сказал Гриффин. — Ты должен помочь нам всем выжить.

Я покачал головой.

— Курт, есть и еще корабли. Вероятно, их гораздо больше. Может, девять, десять, двенадцать. Некоторые из пойманных нами матросов рассказали достаточно, чтобы мы поняли это. Тогда эти корабли еще не были готовы. Но сейчас, возможно, все изменилось. И единственный способ остановить их — это получить информацию. Если один из них с полным грузом войдет в порт Бостона или Нейплс, в Гибралтар или Майами… даже если они окажутся в отдалении от этих мест, нам всем придется туго.

— Я ничего не могу поделать.

— Думаю, у нас есть один человек, который знает об этом больше.

— Абу Зубаир?

— Нет. От него ничего не осталось, кроме оболочки. — Гриффин сглотнул, как будто в горле у него застряло что-то горькое. — Есть еще один человек. Когда мы только подобрали его, то думали, что это просто матрос с корабля, затопленного у побережья Японии.

— А теперь?

— Теперь один из пленных сказал, что именно он все планировал. Но он не говорит на допросах.

— Продолжай.

— Мне кажется, что некоторые из здешних заключенных уважают тебя. Думаю, что они могут разговориться с тобой. Похвастать перед тобой.

— И?..

— И они могут посвятить Квиблу в происходящее.

— Вот почему я провел семь недель в той дыре, где мне не задавали ни единого вопроса? Да? Вы опять хотели сделать меня одним из них?

— Ты находился в «этой дыре» для твоей же безопасности.

— А кто мне угрожает?

Он лениво развел руками, словно показывая на окружавшие нас стены.

— Никто не поверил мне, когда я сказал, что я американец, — произнес я.

Гриффин кивнул.

— Ни у кого не было данных на меня, — продолжил я.

— Возможно, так было лучше для тебя, — сказал Гриффин. — Не исключено, что нам это пошло только во благо. Американца должны были доставить в тюрьму на территории США, не так ли? Американцу должны были предъявить обвинения, судить его.

— Но неамериканец… он — никто… с ним вы можете делать все, что угодно.

— Верно, — согласился Гриффин. — Все, что угодно. И знаешь что? Мы даже можем отпустить его.

— Скажи мне только одно: кто теперь мой враг? Засранцы в клетках или засранцы за их пределами?

— Я — твой друг, Куртовик.

— Я это запомню.

— Тебе придется это сделать. — Без предупреждения он со всей силы ударил меня кулаком в лицо.

На мгновение у меня потемнело в глазах. Я почувствовал соленый привкус крови во рту.

— Ты умрешь, урод, — сказал я, сплевывая кровь.

— Ты уверен, чванливый кусок дерьма? Дай я тебе кое-что скажу. — Он нагнулся надо мной и, обнажив зубы в гневе, заговорил шепотом: — Сейчас мы с тобой против всего мира. Мира, где дерьмо исчезает и снова всплывает наружу. И я твой друг. Твой единственный друг.

Я только кивнул, чувствуя, как боль отпускает лицо и челюсть, и слыша страх в его шепоте.

— Теперь ты очухался, урод? — крикнул он.

Я снова сплюнул.

— Послушай меня, парень, — сказал Гриффин. — Ты хочешь выбраться отсюда… значит, ты должен сыграть в одну игру. — Он плюнул на пол. — Подумай об этом.

После долгой паузы я только сказал:

— Я должен быть быстрее, сильнее и выносливее.

Гриффин улыбнулся:

— Теперь ты понял, рейнджер.

— Если я дам то, что тебе нужно, ты меня вытащишь? Без трепа?

— Так точно.

— Да. Конечно.

Он лгал. Но, насколько я понимал, это был единственный способ выбраться из этого места через недели, а возможно, месяцы или даже годы. Мы могли рассчитаться за ложь и свести счеты потом.

— С кем ты хочешь, чтобы я поговорил?

— Он уже разговаривал с тобой. Он сидит в соседней клетке.

— Суданец? Кувейтец?

— Пакистанец… на самом деле белудж.

— Индус, — произнес я.

 

Глава 25

— Американцы напуганы, — прошептал кувейтец через проволоку, когда погасили свет. — Они наконец-то боятся. Поэтому, Квибла, они разбили тебе губу на прошлой неделе. Поэтому сегодня они так долго допрашивали меня. Они… как там, в Америке, говорят? Просто наклали в штаны.

Повисла долгая пауза. «Наконец-то боятся». Эта ломаная фраза эхом отразилась у меня в голове: «Наконец-то боятся. Наконец-то боятся». Боже всемогущий… «Наконец-то боятся».

— Они знают о свадьбах, — сообщил я.

— Они ничего не знают.

— Им известно достаточно, чтобы испытывать страх.

— Хамдулиллах, — засмеялся кувейтец.

— После свадеб начнется настоящий джихад, — сказал я.

— Война повсюду, — прозвучало в ответ.

— «Неужели жители селений полагали, что Наша кара не настигнет их ночью, когда они спят?» — Я процитировал строку из Корана, которую запомнил когда-то и снова прочитал в книге, оставленной в моей клетке американскими моряками. — «Неужели жители селений полагали, что Наше наказание не настигнет их засветло, когда они предаются потехам? Неужели они не остерегались замыслов Аллаха?» Слова, сказанные Пророком, да прибудет с ним мир.

— Да пребудет с ним мир, — повторил кувейтец.

— Скоро замысел Аллаха откроется. Но…

— Но?

— Думаю, одна свадьба была остановлена, — сказал я. — Возможно, и не одна.

Кувейтец молчал.

— Когда они задают вопросы, — сказал я, — ты кое-что узнаешь. Начинаешь понимать, что они хотят выведать у тебя.

— Да.

— Они спрашивали о кораблях. А я ничего не знаю о кораблях.

— Да. Они говорили о кораблях. — В соседней клетке воцарилась тишина. Наконец кувейтец заговорил: — А они не очень-то умные.

— Не говори им ничего, — сказал я. — Молчание во имя джихада.

Примерно час спустя, уже засыпая, я услышал, как кувейтец, сидя в углу своей клетки, перешептывался с индусом на неизвестном мне языке. Но, несмотря на шепот, его тон был очень настойчивым.

Почти весь следующий день кувейтец держался поодаль от меня. Я даже не пытался заговорить с ним. Но что бы ему ни было известно и что бы он ни узнал от индуса, он обязательно скажет мне в свое время. Я знал, что он это сделает. Он любил поговорить. Этот кувейтский ребенок. Я понимал, что все произошедшее в сентябре и в последующие месяцы казалось ему не совсем реальным. Мне было интересно, видел ли он когда-нибудь мертвого человека, а если и видел, задумывался ли о том, что увидел. Кровопролитие во имя его вымышленного Бога было для него чем-то вроде кровавой видеоигры. Он говорил о нападении на Америку, как подросток, который только что с успехом прошел очередной игровой уровень.

Индуса было почти невозможно раскусить. Он часами сидел на корточках и очень медленно осматривался по сторонам, словно птица на проводах. У него были черные глаза и черная кожа, но не как у африканца, а как будто она была обуглена, словно он был дьяволом, сидевшим на скале в аду. Иногда я смотрел, как он сидел так часами, эта блестящая черная жаба, эта покрытая сажей ворона, и я чувствовал, как по коже у меня начинают бегать мурашки, почти так же, как в корабельной тюрьме. Тогда я закрывал глаза и начинал один за другим забивать гвозди в доски в своем доме около пруда. У меня сложилось впечатление, что индус вообще не говорил по-английски, и за все время, что мы провели с ним в соседних клетках, он ни разу не посмотрел мне в глаза. Но каждое утро, когда священник начинал обход, индус поднимался, чтобы поговорить с ним.

После допроса Гриффина прошло, наверное, два или три дня. Наконец ночью я снова услышал шепот кувейтца.

— Они говорят, что ты американец, — сказал он. — Я ответил, что нет, ты босниец. Но они утверждают, что уверены в этом.

— Откуда они знают?

Парень замолчал.

— Им об этом сказал имам?

— Нет-нет, — быстро возразил он.

— Послушай, я — босниец, но у меня американский паспорт. А ты?

— У моего брата есть паспорт.

— И кто он — кувейтец или американец?

— Да. Ты прав. Но Ахмед все равно не доверяет тебе.

— Ахмед? Тот человек в соседней клетке? Я тоже не доверяю Ахмеду. Слишком много он говорит с имамом. Но мне от него ничего не нужно. Поэтому какое мне дело?

Повисла пауза.

— Он говорит, что ты шпионишь на американцев.

— А имам — нет?

— Он сказал только о тебе.

— Тогда он не очень умный.

— Ты не прав. Он очень, очень умен. Он знает о свадьбах. Он знает о свадьбах очень много.

— Тогда да благословит его Аллах. Я его друг, доверяет он мне или нет. А теперь давай немного поспим, пока стало чуть-чуть прохладнее.

Кувейтец замолчал на пару минут.

— Только две свадьбы были отменены.

— Хамдулиллах, — сказал я. — Теперь я могу спать спокойнее.

Через две недели после первого посещения Гриффина, тридцать два дня спустя после моего прибытия в Гуантанамо и восемьдесят два дня спустя после того, как на меня впервые надели кандалы, Гриффин привязал меня к каталке и покатил в помещение для допросов на нашу вторую встречу. Он прислонился к столу, глядя на меня сверху вниз. Конвоиры хотели привязать меня к стулу.

— Оставьте нас одних, — сказал он им.

— Сэр? — спросил один из конвоиров.

— Оставьте нас одних. Следователь имеет эту привилегию. И я хочу воспользоваться ею. — Гриффин посмотрел в нетерпении на свои часы.

Конвоиры ушли. Дверь за ними закрылась, и мы остались запертыми в комнате для допросов. Я стоял, но ноги у меня по-прежнему были в кандалах.

— Им бы пришлось остаться, если бы они сняли это дерьмо, — объяснил он. — Не могут оставить меня один на один с таким опасным сукиным сыном, как ты.

— Кажется, у меня есть кое-что, — сказал я.

— Правда?

— Еще шесть кораблей.

— Мы это знали.

— Хочешь сказать, что вы слышали об этом? А я это подтверждаю. Есть и еще кое-что, но сначала расскажи мне, как там Мириам и Бетси.

— У них все хорошо, — сказал Гриффин, но его лицо тронула какая-то легкая грусть.

— Что-то не так?

— С твоей семьей все в порядке. — Он уже владел своим голосом. — А теперь рассказывай, что у тебя.

— Гриффин, дружище… что-то не так?

— Скажи, что у тебя есть. — Он снова посмотрел на свои часы — большой стальной «Ролекс». — Ты знаешь мишени, по которым будет нанесен удар? Сколько кораблей?

— Шесть.

Он кивнул.

— Из какого порта они вышли?

— Думаю, где-то в Индонезии. Не могу точно назвать остров. Но с тех пор прошло время. Идея заключалась в том, чтобы потерять корабли, а потом полностью изменить их названия и всю документацию во время долгого путешествия вокруг света.

— Мишени?

— Две новые цели в США: Хьюстон — из-за Буша и нефти.

Гриффин опять кивнул.

— И Чикаго, потому что он находится в центре страны. «Самое сердце страны», — так они говорят. Но в любой момент все может измениться.

— Где еще?

— В Нью-Йорке и в Бостоне, как нам уже известно. И за пределами США — в Гибралтаре и Панаме.

— Отличный результат, — воскликнул Гриффин. — Что-нибудь еще? Имена? Даты? Способы?

— Индус со мной не разговаривает. Он общается с кувейтцем. И он считает, что я американский шпион. Кто-то сказал ему, что я американец. Как думаешь, кто, мать его, это сделал?

— Не знаю. Но я проверю.

— Хорошенько проверь этого гребаного имама, которого прислал нам морской флот.

— Обязательно, — заверил Гриффин, не глядя на меня.

— Все развивается очень медленно, но все-таки развивается, — продолжил я. — Но мне неизвестно, много ли знает индус о том, что сейчас происходит. Корабли отправились в плавание в ноябре. А скоро уже март. Они плывут медленно, делая множество остановок в маленьких портах. Названия кораблей меняются. Бумаги подделываются. Но настоящий груз остается прежним — вроде того, что вы нашли в Англии и Японии. Сейчас так много нитратов и радиоактивных отходов, что их вполне хватит, чтобы вызвать панику, когда облако пыли рассеется и заработает счетчик Гейгера. Вы не поймали другие корабли, потому что они сильно отстают от первых. Те, которые вы захватили, были чем-то вроде пробного запуска. Остальные шесть ждут приказа.

— Когда он будет отдан? И кто это сделает?

— Я не знаю. И я не уверен, что кто-нибудь из пленных знает об этом. Но я скажу тебе, что они думают. Они уверены, что человек, который все это спланировал, находится в США.

Гриффин посмотрел на часы. Потом заглянул мне в глаза.

— Да, — сказал он, медленно кивая головой, — «крот».

— Может, и так, — согласился я. — Мозг всей операции. Человек, который умеет смешаться с толпой, и никто не замечает его. Он ведет все шоу. А может, это все сказки, которые они придумали в лагерях Афганистана.

Гриффин посмотрел на меня, выжидая чего-то.

Затем свет в помещении погас.

В маленьком домике не было окон, поэтому теперь мы находились в кромешной тьме. Кондиционер тоже отключился.

— Не двигайся, — сказал Гриффин. Его голос гулко прозвучал во внезапно воцарившейся тишине. — Микрофоны и камеры не будет работать, пока не дадут электричество. Все заработает через пару минут. Но пока мы можем говорить откровенно.

Я решил, что это представление разыграно специально для меня. Небольшой психологический трюк, чтобы вызвать мое доверие.

— Говори, — сказал я.

— Сейчас в правительстве идет война, — начал он. — Война из-за будущей войны. Это я и пытался сказать тебе во время нашей последней встречи.

— Что значит — «война из-за будущей войны»?

— Ты ведь борешься до победного конца? Я тоже. Ты сражаешься до полной победы, чтобы тебе больше не пришлось сражаться в будущем. По крайней мере с этим врагом.

— Да, черт побери!

— Но некоторые люди считают иначе. Они хотят, чтобы война продолжалась, а если эта война кончится, они будут стремиться начать новую.

— Это безумие.

— Да. И тем не менее это так. Я до сих пор не могу понять, что их к тому побуждает. Жажда власти? Денег? Послания Господа? Они живут в своей отдельной безумной вселенной политической тусовки Вашингтона. И кроме всего прочего инициаторы войны в Вашингтоне считают, что могут создать новый мир. А для этого нужно постоянно поддерживать горение.

Тьма сгустилась вокруг меня.

— Зачем ты мне все это рассказываешь?

— Потому что этим выродкам плевать на плохих парней… по-настоящему плохих парней. Мы охотимся на них, некоторых удается поймать. Тебе удалось сорвать пока самый большой куш. Но типам, заинтересованным в войне, плевать на Абу Зубаира. Знаешь, что я тебе скажу? Если бы мы поймали самого Усаму, думаю, они обосрались бы от огорчения, потому что это могло бы положить конец их мечтам о непрекращающейся войне.

— Продолжай.

— Так что те, кто знает о тебе…

— Ты сказал, что никому не известно, что я здесь.

— Почти никому. Их немного. Но те, кто знает, очень влиятельны и не хотят, чтобы ты отсюда выбрался.

— Получается, они не хотят, чтобы я охотился на плохих парней? Но ведь я делал все это не ради них. И я могу остановиться. Отправь меня домой, и я буду сидеть там.

— Курт, послушай, я твой друг. Но, признаюсь, будет чертовски трудно вытащить тебя отсюда.

— Вот проклятие!

— Могут возникнуть большие проблемы. Им нужно еще несколько побед, чтобы подогреть аппетит перед надвигающейся войной. Они ищут «кротов» в США. Людей, на которых они смогли бы указать как на внутреннего врага.

— «Кроты» есть, и они очень опасны.

— Но они могут не найти их.

— Хорошо. Я их найду.

— Ты не понимаешь. Они не могут найти настоящих «кротов» или не хотят этого делать, но они должны указать на кого-то. И сделать это как можно быстрее. Учитывая твое окружение, думаю, они собираются выбрать тебя. Если это случится, то для общественности ты станешь врагом государства, чем-то вроде «американского талиба». И тебя уже никогда не освободят.

На этот раз мне нечего было возразить. Гриффин обладал только частью информации… но то, чего он не знал… и что я уже почти узнал, было гораздо хуже.

— Не сдавайся, — сказал Гриффин, — у меня есть пара идей, и я уже начал продвигать их. Надеюсь, все получится.

— Что?

Зажегся свет.

— Сеанс окончен, — сказал Гриффин.

Дверь, ведущая в одну из спален на втором этаже моего дома около пруда, имела для меня особое значение. Это была самая обычная дверь, в верхней части ее я выпилил три сердечка. Я подумал, что раз это будет комната маленькой девочки, это прекрасный способ проверять, как у нее дела, не заходя к ней слишком часто. И я надеялся, что сердечки понравятся Мириам, когда она их увидит. Но дверь висела неправильно. Когда я попробовал закрыть ее, она уткнулась в притолоку. Я снял ее с петель, кое-что поправил, но она по-прежнему не закрывалась. Сколько мне еще предстояло работы. Так много работы! И у меня все никак не получалось!

Крики в соседней клетке разрушили мои видения. Прожекторы не горели, значит, было где-то между двумя и четырьмя часами утра, но света со сторожевой башни было достаточно, чтобы увидеть, как голый индус корчился на цементном полу своей клетки, сдавливая живот, словно пытался удержать разливавшийся внутри огонь. В уголках его рта слюна пузырилась, а по полу растекалась лужа мочи. Я отодвинулся от его клетки и сел, наблюдая за происходящим из другого угла. Теперь индус только тяжело дышал, боль стала слишком сильной, чтобы кричать. Его тело резко согнулось, потом разогнулось. Он яростно сжимался и разжимался в ужасных конвульсиях.

— Яд. — Голос суданца прозвучал у меня прямо над ухом. — Это наверняка яд. — Он потряс проволоку клетки. — Убийцы! — закричал он.

Зажглись прожекторы, и отряд конвоиров высыпал на дорожку около клеток.

— Убийцы! — кричал суданец, и остальные присоединились к его скандированию.

Неожиданно из громкоговорителей прозвучал призыв к фаджр — утренней молитве: «Бог Велик. Молитва лучше, чем сон…», — заглушая вопли пленных. Четверо конвоиров распахнули дверь клетки индуса и попытались прижать его к полу, чтобы надеть на ноги кандалы и цепи, но он извивался, как одержимый, словно в него вселился джинн, более сильный, чем он сам и окружавшие его люди. Имам, пришедший, чтобы совершить молитву, заглянул в клетку индуса. Он обошел вокруг конвоиров и корчащегося, извивающегося на земле человека, словно судья на чемпионате по командному бою.

— Убирайся! — крикнул один из конвоиров, но имам продолжал ходить по кругу. Он прошел мимо перевернутого ведра с нечистотами и матраца. Индус всегда складывал пластиковые коробки из-под еды по углам своей клетки. Имам-рефери нагнулся, подобрал пустой пакетик из-под изюма и положил «Солнечную девушку» в карман своей формы. Если бы клетка не находилась так близко, я бы не догадался, что он делает.

— Яд, — сказал я так, чтобы суданец услышал меня. — Они отравили его пищу.

— Это так, Квибла, — сказал суданец. — Яд за разговоры.

— Разговоры?

— Ты говоришь слишком много, ты говоришь слишком мало, — пояснил суданец, — но разговоры все равно убивают тебя.

Я понял, что никто не будет давать объяснение случившемуся. Индуса унесут, и он просто исчезнет. Возможно, умрет. Возможно, его отвезут в больницу. А может быть, в другую клетку на другой стороне лагеря. Возможно, его подвергнут суровому допросу. Никто не узнает об этом. Имам отравил его, чтобы заставить молчать? Я посмотрел на кувейтца, который, похоже, первый раз в жизни потерял дар речи. Наконец на индуса надели цепи. Привезли каталку. Да, мы не должны были ничего знать, и мне больше не удастся получить от индуса новые сведения, ни сейчас, ни когда бы то ни было.

Вскоре после восхода солнца имам вернулся. Он осмотрел пол в клетке. Там не осталось ничего, кроме перевернутых ведер, потрепанного пенопластового матраца, кучи грязных полотенец в углу, коробок из-под еды и вонючей лужи жидкого дерьма. Похоже, имам искал что-то определенное. Он нагнулся и подобрал одну изюмину, затем — другую и продолжил поиски. Потом его словно осенило. Он поднял валявшееся в углу полотенце и вытряхнул из него Коран. Все пленные, в поле зрения которых была клетка индуса, наблюдали за тем, как имам вытер ладонью Коран, прижал его к груди и ушел.

— Внимание! — пролаял через громкоговоритель невидимый армейский чин. — Соберите свои вещи. Сегодня вас переведут в новые камеры. Повторяю, соберите вещи. Вы больше не вернетесь сюда.

Ни у кого из нас не было вещей, но сообщение повторялось каждые пятнадцать минут, и некоторые заключенные начали медленно скатывать постельные принадлежности и завязывать их полотенцами. Другие прижимали к себе Коран. Большинство же, в том числе и я, ничего не делало. Незадолго до полудня началось движение. Одного за другим пленных выводили из клеток, опутывали цепями и тащили в автобусы — те, что много недель назад доставили нас сюда из аэропорта. За мной пришли в четыре часа дня. Я был одним из последних. Восемь или девять пленных и примерно столько же конвоиров уже сидели в автобусе. Этих людей я никогда не видел.

Опутанных по рукам и ногам цепями, нас отвезли в большой ангар рядом со взлетной полосой. Через перегородки из грубой фанеры было слышно, как в соседних помещениях открывались и закрывались двери. Некоторые заключенные кричали, кто-то жаловался. Я сидел молча и в своем воображении все еще делал дверь с сердечками для комнаты Мириам.

Позже, наверное, несколько часов спустя, фанерная дверь бокса, где я находился, открылась, и меня забрали двое конвоиров. Мы вышли на улицу, уже наступила ночь. Несмотря на слепящие огни взлетной полосы, было видно усеянное звездами небо, и сердце у меня заныло. Сколько времени прошло с тех пор, как я в последний раз видел звезды! Мы тащились через огромную приангарную площадку, и я все время оглядывался, надеясь увидеть автобус. Я устал. Мне не хотелось долго идти в этих чертовых цепях. Наконец мы остановились около одного из двух военных самолетов, стоящих перед ангаром.

Конвоир открыл и снял цепи с ног.

— Залезай, — приказал он.

— Что, черт побери, происходит?

— Залезай, — повторил он.

Я взобрался по трапу в темную кабину и увидел Гриффина, в одиночестве сидящего на заднем сиденье. Через маленький иллюминатор он разглядывал стоящих внизу конвоиров.

— Все! — крикнул он.

Конвоиры спустились и отошли в сторону. Трап поднялся. Зажегся свет.

— Иди сюда, дай я сниму с тебя наручники, — улыбнулся Гриффин, доставая ключ.

— Что происходит?

— Сейчас?

— Да, сейчас.

— Ты летишь домой, в Канзас.

— Не шути со мной.

— А я не шучу.

— Ты говорил, что это почти невозможно сделать.

— Да. Если только кто-нибудь не позвонит президенту.

— Безусловно.

— Вот кое-кто и позвонил.