Глава 35

Солнце только взошло, но над половиной Америки еще стояла ночь. Выпитый на заправочной станции кофе осел у меня в желудке, как электролит кислотного аккумулятора, а легкие все еще болели от хлора. В зеркале заднего вида отражались мои глаза, красные, как небо на рассвете. Я окончательно проснулся, лишь когда подъезжал к Голландскому туннелю и увидел пустое пространство на месте башен-близнецов. Я услышал свой голос, который принадлежал как будто кому-то другому, услышал, как этот кто-то воскликнул: «О Боже! — и еще раз: — О Боже!» И я радовался всему, что сделал и чего не смог сделать в своей жизни. И я с нетерпением ждал того, что мне еще предстояло совершить.

Я уже и думать не смел о том, что можно закончить эту войну. Я не был уверен, что те, кого я люблю, когда-нибудь будут чувствовать себя в безопасности. Но с каждым днем мы приближались к концу этого кошмара, к столь долгожданному спокойствию. Теперь мы были к нему намного ближе, чем в тот день, когда рухнули обе башни. Я верил в это, пока мой пикап тащился через туннель под Гудзоном.

Гриффин ждал меня на Манхэттене. Он проверил спутниковый телефон, и оказалось, что тот принадлежал компании, зарегистрированной на Багамах. С помощью базы ЦРУ он изучал ее руководство, пока его внимание не привлек финансовый консультант из Нью-Йорка. Это все, что он мог сказать по телефону. «Довольно странный тип, — пояснил Гриффин. — Думаю, он может оказаться „кротом“. Нам нужно… я бы хотел, чтобы ты приехал как можно скорее».

Мне тяжело было расставаться с Бетси и Мириам. Очень тяжело. Они пошли на поправку, но все еще оставались в больнице Арк-Сити. Народ защищал нас: врачи, офицеры шерифа — все. И мы решили, что будет лучше, если они останутся там — в самом безопасном для них месте. Подальше от репортеров, досаждавших своими вопросами о «банде из Уэстфилда», после того как по телевидению показали репортаж о ней.

Помощник шерифа Николс рассказал эту историю прессе. Банда преступников из Уитчиты пыталась совершить нападение на наш город. Они оглушили прикладом Сэма Перкинса, связали его и украли хлор, и никто не знал, что они собираются с ним сделать. Никто также не понимал, почему они взяли в заложники детей и убили учительницу. «Чокнутые, жестокие выродки, — назвал их Николс. — Они, наверное, думали, что Уэстфилд — легкая добыча. Но они ошиблись. Шестеро было убито в перестрелке».

Помощник шерифа не привлекал к этому салафистов и людей, убитых у Джефферс-Рокс. Он вообще не упомянул о них. И не собирался делать этого. В наши дни в Америке часто пропадают тела убитых. Особенно иностранцев. Никто их не разыскивал и никто о них не говорил. Никто даже не знал об их существовании. В ФБР сообщили, что все еще расследуют это дело, но никак не прокомментировали то, что находилось «в ведении полиции штата».

— Был ли это террористический акт? — спросила Николса одна из репортерш с «Ченнэл-2».

— Они терроризировали нас, — ответил он ей. — Но к настоящему терроризму это не имеет никакого отношения.

В Уэстфилде были рады услышать подобную историю, а через пару дней о ней узнала и вся страна.

Я бы предпочел, чтобы об этом не трепали на каждом углу. Я хотел, чтобы мы могли защитить наш народ, наши семьи, наших детей и чтобы никто даже не узнал об этом. Я хотел, чтобы моя маленькая дочка никогда не увидела бы того, что ей пришлось увидеть, и не испытала того, что ей пришлось пережить.

Теперь я находился на Манхэттене, где даже ранним утром в воздухе стоял запах мусора — неприятно сладкий и гнилостный, как пахнут разлагающиеся трупы на поле боя. Час пик еще не наступил. На Восьмой авеню было свободно. К шести тридцати я был около Коламбус-серкл. Оставив машину на парковке, я пошел в Центральный парк. На аллеях и тропинках было полно бегунов. Как будто город выплеснул всю свою неутомимую плоть на мостовые. Молодые мужчины и женщины участвовали в забегах на время. Они смотрели на часы и пили воду из бутылок. Старики тихонько бродили по тропинкам, а велосипедисты гоняли, как камикадзе. Чтобы сделать пробежку приятнее, некоторые бегуны слушали рок-н-ролл, другие — утренние новости. Собаки бежали трусцой рядом со своими хозяевами. Матери бежали с трехколесными детскими колясками, а их дети рассекали воздух, как маленькие автогонщики.

Я часто видел эту картину, когда жил несколько месяцев в Нью-Йорке, с 1992 по 1993 год. Я тогда бегал вокруг резервуара. Но, глядя на них, я никогда не думал о том, как просто уничтожить массу народа. Были ли они свидетелями того, что произошло здесь 11 сентября? Осознавали ли они опасность? Боялись ли, что это может повториться сейчас? Или завтра? И вообще в любую минуту. Им не было нужды волноваться. Они были защищены счастливой забывчивостью и неведением, которое, вполне возможно, и есть наш самый главный дар.

Я встретился с Гриффином на узкой дорожке, пролегающей через деревянные мостики в той части парка, которая называется «Прогулка». Он сидел на лавке около пруда, где мы и условились встретиться. На нем была белая рубаха с короткими рукавами, галстук расслаблен. Рядом с ним на скамейке лежал пиджак, в руке он держал пластиковый стаканчик с кофе. Он протянул мне второй.

— Дерьмово выглядишь, — сказал он.

— Я пришел, как мы и договаривались.

— У тебя есть другая одежда? Что-нибудь кроме этой футболки?

— В рюкзаке. Ты хочешь мне что-то сказать?

— Многое, — сказал он, ожидая, пока мимо пройдет пара туристов в бермудах, говорившая по-итальянски. — Этот телефон зарегистрирован на багамский холдинг, принадлежащий компании, которая находится на Каймановых островах…

— Имя владельца?

Гриффин кивнул:

— Ладно. Тебе говорит что-нибудь имя Райан Хандал? — спросил он.

— Ничего. А кто это? Где он?

— Ты можешь посмотреть на него в «Нью-Йорк таймс». Там есть о нем интересная статейка.

— Там указан его адрес?

— Да, указан.

— Где он сейчас?

— А где все они? Умерли. Превратились в прах. Не осталось ничего, кроме драгоценных украшений и зубов.

— Что ты мелешь?

— Я хочу сказать, что Райан Хандал был в числе трех тысяч.

— Один из трех тысяч, погибших в Торговом центре?

Гриффин кивнул.

Я откинулся на спинку скамейки и стал смотреть на старика с собакой. Он бросал в пруд палку, а его черный лабрадор прыгал туда за ней и приносил ее хозяину.

— И ради этого я потратил целые сутки, чтобы добраться сюда? Это и есть конец истории?

— Только начало, — возразил Гриффин. — Только начало. Есть и еще кое-что, но я точно не знаю, что бы это могло значить. И ты вряд ли найдешь этому объяснение.

Гриффин отхлебнул кофе и посмотрел, как лабрадор отряхивается от воды. Гриффин вытащил из кармана распечатанную на принтере страницу «Таймс» с их официального сайта. Фотографии не было, только заголовок: «Всегда готов прийти на помощь».

* * *

«Одни люди обретают известность благодаря своим словам, а другие — благодаря делам, — сказала Виктория Бернштейн, шесть месяцев работавшая ассистентом Райана Хандала в „Нова венчурс“. — Мистер Хандал был человеком дела. Он любил свою работу, но еще больше он любил помогать людям».

Хандал, 53 года, родился в Эль-Сальвадоре, в 1989 году иммигрировал в Соединенные Штаты. «Он говорил мне, что потерял семью и почти все, что имел, во время гражданской войны в своей стране», — сказала мисс Бернштейн. Как и многие иммигранты, он видел в Соединенных Штатах страну, где можно построить новую жизнь, и благодаря упорной работе и разумным вложениям ему удалось это сделать. В начале 90-х Хандал стал одним из самых известных и успешных в Нью-Йорке инвесторов в развитие медицинских технологий.

Одним из первых он смог предугадать спрос на аппараты магниторезонансной томографии и другое капиталоемкое диагностическое оборудование. В 1990 году Хандал основал лизинговую компанию «Скай-тек» и два года спустя представил ее широкой общественности. В конце десятилетия благодаря своей офшорной компании «Нова энтерпрайзес» он стал одним из крупнейших инвесторов в области здравоохранения и развития биотехники. По словам мисс Бернштейн, он также регулярно выделял щедрые пожертвования благотворительным медицинским организациям. «Он жертвовал деньги на изучение рассеянного склероза и заболеваний костной системы. Он всегда был готов прийти на помощь и выписать чек, — рассказывает мисс Бернштейн. — Но он не стремился к тому, чтобы о нем говорили. „Я делаю добро, чтобы помочь нуждающимся людям, — говорил он, — а вовсе не для того, чтобы потешить свое самолюбие“».

Мисс Бернштейн вспоминает, что утром 11 сентября мистер Хандал вернулся из деловой поездки в Лас-Вегас. «Он позвонил мне в понедельник и сказал, что возвращается в город и что приедет в офис рано. — Мисс Бернштейн сказала, что с утра у нее назначен прием у дантиста и она будет только днем. — Он сказал, чтобы я не переживала и взяла выходной. Ему нужно было сделать лишь несколько звонков. Я ушла от дантиста в девять тридцать. К тому времени уже было известно о случившемся, но я не смогла добраться до Торгового центра. Я пыталась звонить, но никто не отвечал. Когда я вернулась домой, то у меня на автоответчике было сообщение».

Как и большинство сообщений, оставленных тем утром, оно было коротким и грустным. «Все кончено, — сказал мистер Хандал. — Я думаю, что все кончено. Господи, спаси нас и благослови Америку!»

Я передал листок Гриффину.

— Телефон снайпера принадлежал этому деятелю?

— Его компании. Да.

— А номер, который я тебе дал?

Гриффин улыбнулся.

— Это сотовый телефон Виктории Бернштейн.

— Что она сказала?

— Немного. Ей было уже за шестьдесят. В конце сентября она уволилась и уехала в Мэн. В прошлом месяце она поскользнулась на пляже, ударилась головой и захлебнулась.

— Ты шутишь!

— Нет. — Гриффин вылил недопитый кофе на землю и положил пустой стаканчик в пакет. — Я не шучу.

— Но ведь мы подобрались близко, не так ли?

Гриффин очень медленно кивнул, словно боялся показаться чрезмерно самоуверенным.

— Ты еще не слышал самое важное, — сказал он. — Когда читаешь некролог, складывается впечатление, что Хандал поставил все средства на развитие индустрии и выиграл. На самом деле это был лишь один из способов, которым он добывал деньги. Довольно значительную сумму он заработал на продаже акций.

— Это означает…

— По существу, это значит, что он ставил на падение курса акций. И если это происходило, то разницу между процентными отчислениями, которые он мог платить за акции, и стоимостью, за которую он их на самом деле продавал, он клал себе в карман. Банк удерживал акции, которые он использовал в качестве обеспечения, и сохранял его деньги. Он проделывал это последние десять лет и сколотил приличное состояние на паре страховых и здравоохранительных фондов. Говорят, около пятидесяти миллионов долларов.

— Приличные бабки.

— Но это ничто в сравнении с тем, что он мог бы заработать, если бы остался в живых. Чуть меньше года назад он начал активно продавать акции страховых компаний и акции тех сфер бизнеса, с которыми он никогда раньше не соприкасался. Например, авиаперевозки. И все эти акции упали после одиннадцатого сентября. Причем упали — это мягко сказано. Если бы он снял эти деньги в конце сентября или в начале октября, то сгреб бы триста пятьдесят миллионов долларов.

— Но он погиб.

— Да, он погиб.

— И что ты хочешь сказать?

— Некоторые из этих махинаций привлекли внимание после одиннадцатого сентября. Помнишь, об этом еще писали?

— Я видел пару заголовков. Но тогда я был занят другим.

— Да. Тогда даже призывали начать расследование, потому что кое-кто сколотил огромное состояние на трагедии, и эти люди могли заранее знать о предстоящих событиях. Потом выяснилось, что самым крупным дельцом был покойный Хандал, тот самый Хандал, который погиб в офисе на девяносто третьем этаже в северной башне, и на этом они закрыли расследование.

— Но не ты.

— Нет. Компании, принадлежавшие Хандалу, забрали почти все деньги. Созданный им благотворительный фонд «Ла Мерсед» получил около трехсот миллионов долларов. Если присмотреться к «Ла Мерсед» повнимательнее, то напрашивается вывод, что это довольно странная контора. Им руководит всего один человек — душеприказчик Хандала, юрист по имени Хосе Ориенте.

— Итак, Хандал мертв. Что будем делать?

— Займемся Ориенте. Он приехал в США из Панамы примерно в то же время, что и Хандал, и ему также сопутствовал успех. Ориенте редко появлялся на публике, но был хорошо известен в деловых кругах. Отец президента приглашал его в Кеннебанкпорт.

— Наверное, я не рассчитал своих сил и слишком устал, Гриффин. Как это связано с «Аль-Каидой»? И с джихадом? Я не понимаю.

— Не знаю. Но что-то в этом есть. Разве ты не чувствуешь? Откуда взялись все эти деньги на вторую атаку, предотвращенную с твоей помощью? Думаю, большую часть взяли из мешка с золотом «Ла Мерсед». Но чем больше я узнаю обо всем этом, тем больше препятствий встает у меня на пути. Ты даже не представляешь, сколько у этого Ориенте влиятельных друзей. Он финансировал политические компании обеих партий. Никто в правительстве не хочет его трогать. Никто даже говорить о нем не хочет. Какой бы канал ты ни выбрал, он всегда окажется заблокированным.

— И тут появляюсь я.

— Ага.

— Чтобы отработать все эти каналы.

— Верно. А разве есть еще какая-нибудь подходящая кандидатура? — Гриффин улыбнулся и покачал головой. — В управлении знают о том, что я подумываю об отставке, им это не нравится, и они мне не доверяют. Мне не следовало здесь появляться. И уж точно я не должен был говорить с тобой. Но я знаю одно: в Канзас приехало одиннадцать человек, они похитили твою дочь и убили бы ее… и тебя… и Бетси, если бы смогли. И они хотели убить сотни тысяч американцев. Ими руководил неизвестный, пользовавшийся телефоном компании Хандала, а номер принадлежал секретарю Хандала. Поскольку от мистера Хандала не осталось ничего, кроме пепла в граунд зеро, а от мисс Бернштейн — ничего, кроме пепла на кладбище, то мне кажется, что Ориенте — руководитель фонда и душеприказчик Хандала — и есть тот парень, который говорил с тобой. Но никто не хочет, чтобы я помогал тебе, и никто не поможет мне. Что нам делать? Что собираешься делать ты? — Он посмотрел на пруд, словно ища вдохновения. — Прежде всего тебе нужно надеть рубашку и повязать галстук, если он у тебя есть. — Гриффин посмотрел на часы. — Ориенте будет завтракать этим утром на пересечении Шестьдесят шестой улицы и Парк-авеню. Я выяснил, что он выйдет из здания через тридцать минут. Этого достаточно, чтобы добраться туда.

— Завтрак в Совете?

— Да, тебе знакомо это место. Ты работал там ассистентом в девяносто втором году, когда крутил роман с этой женщиной-научным сотрудником, верно?

— Да, я хорошо знаю это место, — подтвердил я.

— Но мы не станем входить в здание. Мы будем ждать снаружи.

Пока мы ходили по парку мимо шлюпок и беседок и расположившегося под большим вязом магазина, на улице становилось все теплее.

— Куда уходят деньги?

— Из «Ла Мерсед»?

— Да.

— Они идут на медицинские исследования, бесплатные столовые, летние лагеря для ребятишек из неблагополучных семей и все такое в том же духе.

— Прямо спаситель человечества какой-то.

— Только его религиозной части. От «Ла Мерсед» деньги получают только религиозные организации.

— Какая религия?

— Иудаизм, христианство, мусульманство. Это называется благотворительностью, основанной на вере. И не важно, какой именно.

— Это крупные организации?

Гриффин улыбнулся:

— Не настолько, чтобы ты мог слышать о них. И все довольно фундаменталистские.

— Какая еще есть информация?

— Реабилитационные центры. «Ла Мерсед» выделяет много средств центрам по реабилитации наркоманов и мелких наркодилеров. Одна такая сеть называется «Дом воскресения». Это довольно крупная организация, находится на Среднем Западе. Они работают с заключенными городских тюрем, а когда те выходят на свободу, их собирают в общежитиях для реабилитации. Большую часть денег они получают от «Ла Мерсед».

— Это имеет отношение к участникам той банды?

— Можно сказать, что да. Тела шестерых из них до сих пор лежат невостребованными в морге Арк-Сити.

 

Глава 36

Черные лимузины выстроились в ряд вдоль Парк-авеню и вокруг квартала на Шестьдесят шестой улице. Шоферы лениво ждали, стоя около автомобилей, многие из них сняли пиджаки и ослабили галстуки.

— Никаких спецслужб, — отметил Гриффин. — Сегодня здесь не будет никаких правительственных тяжеловесов.

Мужчины в костюмах и официально одетые женщины стали выходить через парадные двери. Я узнал Тома Броко из «Ночных новостей» и еще пару деятелей, которых видел по телевизору. Я узнал Джеба Картона, с которым когда-то работал в Совете, но не думаю, что он заметил меня, а даже если и заметил, то вряд ли узнал. А потом я вдруг увидел Шанталь. Она была такой же высокой, грациозной и одинокой, как маленькая девочка, у которой не было друзей. Шанталь была старше меня больше чем на десять лет, и прошло почти десять лет с тех пор, как я видел ее последний раз. Она прошла мимо меня. Вряд ли она меня узнала. Наверное, подумала, что я — один из водителей. Она явно куда-то спешила.

— А вот и он, — сказал Гриффин.

Худощавый мужчина с черными, с проседью, волосами и почти седой бородой, в элегантном, как у Фреда Астера, костюме, обменивался рукопожатиями с двумя членами Совета и смотрел на длинный ряд лимузинов и толпившихся около них шоферов. На мгновение его взгляд задержался на мне. У него были необыкновенные светло-голубые глаза, так что издали они казались почти белыми. У меня создалось впечатление, что он узнал меня, но потом он отвернулся и направился к выстроившимся на Парк-авеню машинам. Он спокойно прошел мимо нас, но на предпоследней ступеньке стал вдруг подволакивать левую ногу, как будто перенес в детстве полиомиелит, или кости ноги были раздроблены железным прутом и так и не срослись правильно…

Мужчина в форме шофера открыл заднюю дверь большого черного «мерседеса», но он оперся руками о крышу машины, как будто нуждался в опоре или ждал, что его начнут обыскивать. Он стоял так несколько секунд, склонив голову и размышляя. В пространстве между нами над раскаленными крышами автомобилей забилось марево. Потом он повернулся и выжидающе посмотрел мне в глаза сквозь струящуюся завесу раскаленного воздуха.

Я шел по Парк-авеню вдоль лимузинов, пока мы не оказались на расстоянии вытянутой руки, но ни один из нас не проявил намерения протянуть руку для рукопожатия.

— Самое время поговорить в более спокойной и цивилизованной обстановке, — произнес Ориенте и отошел от двери автомобиля, жестом приглашая меня в обитый кожей салон. — Не присоединишься ко мне?

— Я сяду с другой стороны, — ответил я и оглянулся, пытаясь найти в толпе Гриффина, но его нигде не было.

— Фултон и Бродвей, — сказал Ориенте шоферу. — Отвезите нас в самый центр острова. — Он повернулся ко мне. — Мы должны оценить все великолепие города.

— Пока ты его не уничтожил.

— Ха! Вот, что ты обо мне думаешь.

— Да.

— Нет. Разрушать — это так просто. Куда сложнее спасать. Этот город, эту страну и весь мир. Полагаю, ты не будешь возражать. Посмотри перед собой, оглянись по сторонам. — Мы ехали к зданию Мет-Лайф. — Господь создал горы, а люди — небоскребы. Их крыши уходят за облака. Знаешь, Курт, трудно понять, где здесь кончается творение рук человека и начинается Царство небесное. Вавилонская башня была ничем в сравнении с этим. Но это… — Он покачал головой. — Как и Вавилон, эти небоскребы создал не Бог.

Из освещенного солнцем пространства мы погрузились в густой сумрак извилистого туннеля, огибавшего Центральный вокзал.

— Кто ты? — спросил я.

— Верующий человек.

— В Гранаде ты был сирийским врачом, выдававшим себя за торговца специями. В Панаме — юристом. Кто же ты на самом деле?

— Да, это был долгий день в Гранаде. Тогда мы многое узнали друг о друге. Бедная Пилар. Она не понимала тебя так хорошо, как я. А ты забыл про Кению? Я думаю, Кэтлин просто обожала тебя. Она была из тех женщин, которые созданы для работы в разведке. Тебе так не показалось? Полагаю, она и мистер Фаридун вернулись в огромный улей Лондона. Не удивляйся. Ты должен был догадаться. Но, знаешь, бюрократическая система так консервативна. Им не удалось бы ничего сделать в Сомали, если бы ты не подогрел ситуацию. Удивительно, но ты стал катализатором многих событий, Курт.

Лучи полуденного солнца, казалось, пробивали опущенные солнцезащитные щитки. За окнами мелькали дома Нижнего Манхэттена. Долгое время мы ехали молча, но я решил продолжить разговор.

— Да, мы знаем друг друга.

Он посмотрел вперед и кивнул. На его лице не отразилось никаких эмоций, только тихая целеустремленность.

— Конечно, — согласился он.

— И куда мы теперь направляемся?

— Я покажу тебе свое любимое место в Нью-Йорке.

— Граунд зеро?

— Не совсем, — сказал он.

— А потом?

— Дальше — посмотрим.

— Мы должны покончить с этим, — напомнил я. — Ты же знаешь. И я это знаю. Что бы ты ни задумал, твои планы не осуществятся. Тебя раскрыли. Тебя арестуют. Все кончено.

— Курт, возможно, ты имеешь представление о том, что я такое. Но ты очень плохо знаешь свою страну. Ты не знаешь мир, в котором живешь. Откуда ты взял, что слышен вой сирен? И где полицейские, которые должны меня арестовать?

— Ты больше не причинишь вреда моей семье.

— Верно, Курт. Мы оба понимаем это.

— Я давно уничтожил Меч.

— Да, я подумал, что скорее всего так и есть. Но разумеется, мне надо было убедиться в этом. Эта неуклюжая выдумка о газовой атаке в твоем городе… ты не мог предоставить мне лучшего доказательства. Я знал, что ты отдал бы мне то, что я хотел, если бы мог. Ты не стал бы хитрить. Семья для тебя все. Ради них ты предашь свою страну и правительство. Даже Бога. Ты позволил бы сотням тысяч маленьких детей погибнуть, лишь бы спасти свою дочку, и не стал бы раздумывать. Когда-то ты любил Бога. Теперь ты любишь… Бетси, кажется? И Мириам? Скажи, Курт, ты можешь сказать, что любишь одну из них больше, чем другую? Ты, наверное, и мысли такой не допускаешь? Но разумеется, если ты проживешь достаточно долго, все может измениться. Возможно, ты вернешься к Господу. Думаю, так и будет.

— Сколько времени ты работаешь на бен Ладена? Или на Саддама? Это ведь он дал нам Меч?

Мы проезжали Сохо, и за окном колыхалась на ветру бахрома Чайнатауна. Разглядывая пеструю толпу туристов, покупателей, курьеров, бродяг и школьниц, Ориенте заговорил:

— Многие люди работают со мной или на меня ради правого дела. Одним известна их роль в игре, другим — нет. Бен Ладен — всего лишь один из игроков на поле. Как и Саддам. Но это лишь отдельные игроки. И что самое… я мог бы сказать, грустное, но не хочу говорить с тобой снисходительным тоном… самое обидное, что ты не видишь всей картины, Курт. Тысячи и тысячи людей работают ради одной цели, и гораздо большее число людей помогает им, даже не подозревая об этом. Но всех их направляет одна рука.

Я посмотрел на чистое небо над Уолл-стрит.

— Часть одного большого заговора, одного громадного плана. Ты это хочешь сказать?

— Одного большого замысла. Все работают ради достижения единой цели. Ради заключительного действия. Сценарий был написан еще до их рождения. До того, как все мы появились на свет. Все, что от нас требуется, это осуществить его. Но… мы уже почти приехали. Посмотри на название улицы: «Каньон героев». Ты же всегда хотел быть героем? Вот мы и на месте. На том самом месте, где ты хотел бы оказаться. Возможно, когда-нибудь тебя будут приветствовать как победителя.

Неожиданная нотка грусти в голосе Ориенте придала мне уверенности.

— Я тебя прикончу, — пообещал я. — Мы оба знаем это.

— Мы на месте, — сказал Ориенте. Машина остановилась перед каменными колоннами у входа в сложенную из кирпича церковь. — Здесь ответы на вопросы, которые ты никогда не задавал себе. В этом месте ты поймешь, что знаю я… и сравнишь с тем, что знаешь ты сам.

Мы поднялись по ступеням и подошли к стеклянной двери с вывеской: «Капелла Святого Павла временно закрыта на реставрацию». Ориенте постучал в дверь.

— Ты же мусульманин, — произнес я. — Зачем мы пришли в церковь?

— Бог един, — ответил Ориенте.

К двери подошел молодой негр с серыми от штукатурки волосами и маской маляра. Увидев Ориенте, он открыл дверь и сказал несколько слов по-испански, жестом приглашая нас войти. Маляры и штукатуры ремонтировали церковь от пола до потолка.

— Здесь все нужно обновить, — объяснил Ориенте. — Я пожертвовал на это крупную сумму. — Он обвел глазами рабочих и фронт работ. — Это историческое место, — продолжил он. — Здесь молился Джордж Вашингтон. — Он улыбнулся. — Здесь отец-основатель встречался с Создателем. — Ориенте впился в меня своими волчьими глазами. — Но оставим экскурсы до лучших времен. Напротив окна здесь есть алтарь. Я хочу, чтобы ты взглянул на него. Сейчас мы попросим рабочих убрать с него брезент. — Ориенте крикнул что-то по-испански рабочим на лесах. Они крикнули ему что-то в ответ, и двое из них стали спускаться вниз. — Это займет всего минуту, — заверил он меня. — Давай сядем в первом ряду.

Несмотря на жару, меня обдала холодная дрожь суеверного страха.

— Помнишь, — спросил Ориенте, — где ты был, когда упали башни?

Я вспомнил свой дом в Уэстфилде, кухню и Мириам, пьющую молоко из пакета. Но ничего не сказал.

— Конечно, помнишь. Все это помнят. Помнят, как утром смотрели телевизор, попивая кофе, или как бросились к телевизору в кабинете шефа, или как лихорадочно жали на кнопки магнитол в машинах, переходя с одной радиостанции на другую, чтобы убедиться, что не ослышались. Все это помнят. И будут помнить всегда.

— А где был ты?

— Сидел здесь. — Он оглянулся на рабочих, они ставили лестницы по бокам алтаря. Добравшись почти до потолка, они отцепили верхнюю часть брезентового покрытия, потом спустились вниз и сдернули его. Я ожидал увидеть распятие, по крайней мере крест. Но изображение на алтаре отличалось от тех, что я обычно видел в церквях. Это было вырезанное из дерева белое грозовое облако, а из него вырывались золотые молнии, имитировавшие не то лучи света, не то огонь. В центре облака — в центре взрыва — было выгравировано одно-единственное слово на неизвестном мне языке. Под облаком, принимая на себя удар молний и пламени, находились две черные каменные таблички с начертанными на них золотом десятью заповедями.

— «Огонь обрушится с небес!» Этот алтарь выглядел так со времен Джорджа Вашингтона. Он стоял здесь в ожидании, — сказал Ориенте. — Ты знаешь иудейские письмена? ЙХВХ. Яхве. Йехова. «Я есть суть всего». Имя, возникшее раньше всех имен Бога, первое имя Аллаха, повелителя мира, милостивого и милосердного. Царя в Судный день. О да. «Я — альфа и омега, начало и конец, который был, есть и будет. Я — Всемогущий». Ты чувствуешь? Глядя на алтарь, чувствуешь ли ты, что так оно и есть? «Знайте, придет он в облаках, и все его увидят».

Я смотрел на алтарь и на солнце за окном, на живые лучи света, пронизывающие висящую в воздухе пыль.

— Я слышал первый взрыв, — сказал он. — Скамьи задрожали, но я не сдвинулся с места. Я склонил голову и ждал. Восемнадцать минут спустя прозвучал второй взрыв. Тогда я пошел во двор церкви. Пойдем. Пойдем со мной. — Мы пошли по проходу к приоткрытой стальной двери. Ориенте толкнул ее, и она распахнулась настежь.

— Я покажу тебе удивительную вещь, — сказал он. — Посмотри на алтарь, а теперь взгляни, что находится за этой дверью.

Перед нами было старое церковное кладбище с разрушенными и перевернутыми мощными корнями старых деревьев надгробиями. Кладбище окружала железная ограда, увешанная флагами и какими-то плакатами, но из-за дальности расстояния прочесть их было невозможно. За оградой, на значительном расстоянии, виднелось несколько высоких зданий.

— За этими могилами, за забором, поражая воображение своими размерами, стоял Всемирный торговый центр. — Он посмотрел на меня, желая убедиться, что я понимаю его. — А я стоял здесь, — продолжил он. — Я смотрел на пламя и на падающих вниз людей. Я слышал вой сирен и человеческие крики. Я чувствовал запах серы, исходящий от горящих зданий, и вонь авиатоплива. Меня покрыл пепел преисподней, пока я наблюдал, как падала одна из башен. Ведь тогда рухнуло не два здания, а все семь. Как семь свечей, семь церквей, семь печатей Откровения. «Знайте, придет он в облаках, и все его увидят».

Я противился чувству ужаса и ощущению красоты, которые вызывало пустое пространство за оградой, где когда-то стояли башни Торгового центра. Но меня захлестнула волна воспоминаний, и все, что я видел по телевизору и на фотографиях в газетах, все, что мне являлось в кошмарах во сне и наяву, неотступно стояло у меня перед глазами.

— Бога нет, — сказал я.

— Ты не веришь своим словам, — возразил он без удивления и гнева. Простая констатация факта.

— А твой клиент Райан Хандал, во что он верил, когда сгорел заживо на девяносто третьем этаже?

Душеприказчик Хандала и директор фонда «Ла Мерсед» задумался над ответом, но предпочел промолчать.

— Давай перейдем улицу, — предложил он.

— А много ли еще таких, как ты? — спросил я, пока мы ждали зеленый свет светофора на пересечении улиц Везей и Черч. В воздухе пахло горячими кренделями, и Ориенте купил бутылку «Снэппла» у уличного торговца.

— Много ли? — повторил он вопрос, предлагая и мне купить напиток, потом пожал плечами и поставил бутылку на место, когда я отказался. — В этой стране и по всему миру достаточно верующих мужчин и женщин.

— А если бы я был верующим, что бы ты предложил мне?

Зажегся зеленый свет, мы перешли дорогу и направились вдоль улицы Везей к месту, где велись восстановительные работы. Охрана у ворот, как и рабочие в церкви, похоже, были старыми знакомыми Ориенте. Они выдали нам каски, и мы спустились вниз, проходя мимо трейлеров, к месту, бывшему когда-то нижним уровнем парковки. Поблизости никого не было, да и смотреть там было особенно не на что, кроме огромного котлована и стоящего на другой стороне котлована полуразрушенного здания, на стене которого было нарисовано панно: большое сердце, раскрашенное в цвета американского флага, и подпись под ним: «Человеческий дух измеряется не значением его поступка, а величиной его сердца».

— Что бы я предложил тебе? — Неподалеку лежали две катушки от электрического кабеля, и он указал на них, предлагая присесть. — У меня устала нога. Давай сядем и поговорим. Ты точно не хочешь пить? Нет? Ладно, Курт. Что бы я тебе предложил? Просто послушай… вот здесь. — Он приложил руку к сердцу. — Не собираюсь отдавать тебе приказы или привлекать к участию в организации. Никто не отдает приказов. И нет никаких организаций. Есть боговдохновенность, Божья воля. Есть указующий перст. Было бы хорошо, если бы ты разрешил себе быть ведомым. Я хочу, чтобы ты спасся.

— Собираешься стать моим спасителем?

— Нужно, чтобы Бог стал твоим спасителем. Но, признаю, мне хочется, чтобы ты играл на моей стороне.

— Скажи мне, кто ты?

Он пожал плечами:

— Я — это я. Я — человек, говоривший с твоей женой на пороге твоего дома в Уэстфилде. И я — голос, который ты слышал в телефонной трубке.

— Так это ты приказал убить меня и моего ребенка?

— Это неправда.

— Ты — Хосе Ориенте из Панамы.

— Да. И я — Райан Хандал из Эль-Сальвадора. — На секунду он замолчал, давая мне осмыслить сказанное им. — Я думал, что ты догадался.

— А кто еще?

— Человек, у которого много друзей.

— Это ты позвонил в Белый дом, чтобы вытащить меня из Гуантанамо?

Человек, у которого было много друзей, улыбнулся и покачал головой, но я так и не понял, что именно он хотел этим сказать.

— Я не знал тебя, когда мы впервые встретились в Гранаде, Курт, но уже хорошенько изучил тебя к тому времени, когда нашел в Африке. Я знал, каким даром ты обладаешь.

— Ты звонил в Белый дом?

— Хочешь, я нарисую схему твоего вызволения на этом пепле? — спросил он. — Все равно это будет ложью. Совершенно бесполезной ложью. Тебя это ничему не научит и ни в чем не убедит. Правда лишь в том, что я уже сказал тебе. Да, я был врачом, который провел десять лет в тюрьме Тадмор. Мои кости по-прежнему болят, но иногда мне удается снять боль, хотя самая сильная боль та, что наполняет душу. Я страдал за любовь к Богу. Страдал долго и жестоко. Но благодаря страданию я многому научился. Когда я сидел в тюрьме, лишь две вещи удерживали меня на этой земле: одной из них была моя вера, другой — один странный сон. Ты же знаешь, что такое сны? Особенно сны в тюрьме. Мне снилось, что я свободен, что могу быть кем угодно и чем угодно, если захочу. Зачем ограничивать себя одной жизнью, если у тебя этих жизней много? В Америке можно воссоздавать себя снова и снова, можно жить несколькими жизнями одновременно. Так я и поступал, готовясь вместе с братьями к Судному дню.

— С помощью террора.

— Он уже так близок. Нужно быстро усваивать уроки. Конец света приближается.

Я посмотрел на огромную яму, где погибло столько людей.

— И все ради наступления какого-то дерьмового Апокалипсиса? Не так ли?

— Послушай меня. Послушай. Грядет столкновение между верующими и неверными. Но это не сравнится с тем, что будет потом. То, что ты видишь здесь, было сотворено верующими всего мира. Мусульманами, иудеями, христианами — они были свидетелями ужаса, они познали страх, они страдали от войн с незапамятных времен, и они обратились к Богу за помощью.

— Боже всемогущий, — сказал я.

— Тебе придется понять, Курт. И я думаю, что это у тебя получится. Мы достигли последней ступени развития человечества, и сейчас Господь дает нам силы исполнять его Божью волю. Мы можем создавать горы, а потом разрушать их, мы можем зародить человеческую жизнь в стеклянной пробирке и с помощью той же науки можем стереть жизнь с лица земли. Что это значит? Это значит, что мы тысячелетиями ждали Судного дня, даже не зная, когда он наступит. Но теперь мы можем пометить его в календаре.

Я смотрел в лицо человека, преисполненного спокойной удовлетворенности и абсолютной уверенности в себе.

— Когда в девяносто втором году нам в руки попал Меч Ангела, мы думали, что получили ключ. Когда ты украл его… ты, Куртовик… мы решили, что проиграли. — Он посмотрел на меня и одарил полной сострадания улыбкой. — Потом мы нашли кое-что получше. Бог указал нам путь. Он привел нам четырехкрылых чудовищ с множеством глаз. — Он поднял голову и посмотрел на небо, словно прослеживал путь двух самолетов.

— Когда?

— Что — когда?

— Когда наступит конец света?

Он покачал головой.

— Ты еще не готов узнать это. Нужно много работать. Нести слово Божье. Больше огня. Больше чумы. — Он жестикулировал, как артист на сцене, разводя руками в воздухе. — Гораздо больше. Но с каждым новым актом террора на земле будут появляться новые люди, способные найти свою дорогу к небесам. Ты знаешь это. Я вижу, что ты это понимаешь. Ты только посмотри.

На ладони его левой руки появилась красная точка света. Он посмотрел на другую руку — там была точно такая же красная точка. Даже две. Он помахал руками, но точки почти не двигались. Потом он посмотрел себе на грудь — там плясали светящиеся красные глазки лазерных прицелов. Они были где-то наверху, в закрытом брезентом здании через дорогу или в окнах, закрытых сердцем, раскрашенным в цвета американского флага. Люди-невидимки держали нас на прицеле.

— Они не станут стрелять, пока я не нападу на тебя или не побегу, — сказал Ориенте. — Слишком многое им нужно узнать. А у меня очень много друзей. Так что мы можем продолжить разговор. Для нас это намного важнее. — Он посмотрел себе на грудь и сосчитал дрожащие красные точки, как будто это были просто пятна грязи. — Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Семь световых точек, — сказал он, и его губы искривились в странной улыбке. — Теперь ты стал таким благоразумным, — продолжил он. — Ты был не так полезен для нас, Курт, когда считал себя посланником Аллаха на земле. Ты был ребенком. Теперь ты все видишь. — Он провел рукой над местом катастрофы, превратившимся в граунд зеро. — Ты видишь все двери, которые приведут тебя к спасению…

Он вздрогнул. Одна из красных точек на его груди окрасилась в темно-красный цвет, и из нее потекла кровь.

— Друзья! — неожиданно резко выкрикнул он. Еще одна красная точка взорвалась на его груди. — Братья!

Потом еще и еще. Семь беззвучных выстрелов прошили его насквозь. Пули разрывали его элегантный костюм, рубашку, галстук, плоть, кости, внутренности, пока он не упал на цементный пол рядом с котлованом, как пес, попавший в молотилку. Бледные глаза неподвижно уставились в небо.

Через несколько минут появился Гриффин в сопровождении группы мужчин в одежде санитарных рабочих. У них в руках были пластиковые мешки для мусора, куда они должны собрать все улики.

— Твои стрелки? — спросил я.

— Из ФБР, — ответил он. — Они не должны были стрелять.

 

Глава 37

Я поцеловал Бетси и пожелал ей спокойной ночи. Больничную палату заливал мягкий синеватый свет.

— Мы пока побудем здесь, — прошептала она.

Мимо кровати Мириам я прошел, стараясь двигаться как можно бесшумнее. Я боялся разбудить ее и опять увидеть ужас на ее лице. Затем я поехал из Арк-Сити в Уэстфилд.

В доме было темно, и стояла мертвая тишина. Стиральная машина так и осталась открытой, и моя потная после бега одежда все еще лежала внутри. Простыни на кровати, где мы с Бетси занимались тогда любовью, были все еще смяты. На автоответчике беспрерывно мигал огонек. Я швырнул телефон через комнату и вернулся к их машине.

— Сэм? — крикнул я, стуча в его дверь. — Сэм? Ты дома?

Открыла Каролина — жена Сэма. Впереди нее стояла его младшая дочь, и Каролина гладила девочку по голове.

— Привет, Курт! Ты вернулся! — воскликнула Каролина. — Слава Богу, о, слава Богу! Как Бетси и Мириам?

Маленькая девочка подняла голову.

— Мириам? — спросила она. Теперь и другие дети Сэма столпились позади мамы, с любопытством меня разглядывая.

— У них все хорошо, — ответил я. — Они набираются сил.

— Слава Богу, — повторила Каролина.

— Я хотел бы поговорить с Сэмом насчет четверга.

— Он рассчитывает на тебя.

— Правда? Он дома?

— Нет. Теперь ему снова приходится работать по две смены. Поезжай на водопроводную станцию. Он будет счастлив видеть тебя.

Когда я въезжал на парковку, то увидел Сэма, сидящего на ступенях.

— Приятель, как же я рад тебя видеть, — сказал он.

Он протянул руки, и я тоже, но ему это показалось недостаточным. Он обнял меня и прижал к себе, как родного брата.

— Спасибо, Сэм.

— Все получилось, правда, Курт?

— Да, — ответил я. — Ты и Бетси… не знаю, как вы это сделали.

— Она мне только сказала, что в город пришли какие-то подонки.

— Знаю.

— У нее появился план. Мне бы так хотелось быть там, когда все это случилось. Я помог ей отвезти баллоны и хотел остаться. Но она велела мне вернуться, чтобы все выглядело правдоподобно, как будто меня действительно избили. — Он потер челюсть. — Она хорошенько дала мне прикладом.

Минуту мы оба молчали.

— Это точно, — сказал я, и мы рассмеялись.

— С ней все в порядке? Как Мириам?

— Они поправятся.

— Ох, Курт, и кто бы мог подумать, что здесь может случиться такое?

— Да… Сэм?

— Что?

— Нет ли у тебя выпить? — Я не ожидал, что у него найдется выпивка. У о́круга была слава антиалкогольного, и никто из прихожан местной церкви не пил, потому что не имел такого права.

— Посмотрю в сейфе. — Он достал пару чашек из кулера и вытащил из дальнего угла сейфа голубую бархатную коробку. — Лучшего бурбона не найти, — сказал Сэм. — Он такой дорогой, что бутылки мне хватает на пару лет. — Он наполнил обе чашки до краев.

— Я насчет четверга, — сказал я.

— Все с нетерпением ждут его, Курт.

— Ты все еще хочешь, чтобы я принял участие?

— Да, конечно, — ответил он. — Да, черт возьми!

— После всего, что произошло, мне кажется… Понимаешь, очень много людей пострадало. Из-за меня.

Он посмотрел на меня, кивнул и немного отпил из своей чашки.

— Они приходили именно за мной, — сказал я.

— Но ведь они усвоили урок?

— Я думаю, что нам нужно куда-нибудь уехать. Мне, Бетси и Мириам.

— Нет, дружище. Ни в коем случае. — Он посмотрел на меня своими заслезившимися от виски глазами. — Здесь твой дом. И знаешь, у человека может быть только один дом. То есть ты можешь скитаться всю жизнь, но лишь одно место — не обязательно там, где ты родился или где прошло твое детство — может стать тебе настоящим домом. — Он сделал еще один глоток. — Ты чувствуешь, что это место стало частью тебя. Понимаешь? Здесь ты можешь быть самим собой. Тем, кто ты есть на самом деле. А знаешь ли ты хотя бы еще одно место, кроме этого, где все это возможно? Знаешь? Нет. Только в Уэстфилде, Курт. Твой дом — здесь. — Он снова обнял меня и слегка покачнулся. Я помог ему облокотиться о стол. Он допил бурбон из чашки. — Хорошая вещь, — сказал он.

Бетси и Мириам выписались из больницы в четверг, но домой не вернулись. Они поехали к Рут. Бетси считала, что наша дочь пока еще не готова жить под одной крышей со своим папой. Бетси сказала, что это ей посоветовали врачи в больнице. Они объяснили, что все нужно будет делать очень осторожно и постепенно. Под вечер я медленно проезжал мимо дома Рут, надеясь увидеть Мириам во дворе или как она мелькнет в окне. Но так и не увидел и машину не остановил.

Я хотел сразу же выйти на работу, но Сэм убедил меня, что может подождать до следующей недели. Он хотел, чтобы я немного отдохнул. Я не мог просто оставаться дома. Не мог сидеть там и думать. Я не подходил к компьютеру. Не смотрел телевизор. В новостях по-прежнему говорили о надвигающейся войне с Ираком. Я не хотел ничего об этом знать. Поэтому я бегал. Но старая пробежка до ручья Круклег уже не вызывала во мне прежних чувств. Я больше не хотел разгадать тайну Джефферс-Рокс. Она перестала для меня существовать. Я бежал по полям и пытался, но без особого рвения, отыскать холм над прудом. Но наверное, я побежал не той дорогой среди высоких зарослей кукурузы и так и не нашел то место.

Во вторник днем я поехал к моей сестре Селме, которая жила в трейлере. Я уже очень давно не навещал ее, и когда она открыла дверь, я удивился, как сильно она постарела. Волосы у нее были странного коричневого оттенка и наполовину седые. Кожа приобрела серый оттенок и стала сухой от курения.

— Вот и наш местный герой пожаловал, — приветствовала она меня.

— Нет, всего лишь твой брат, — ответил я.

— Рада, что ты вспомнил о своей старой сестре. Что тебе нужно?

— Хотел повидать тебя, я так давно здесь не был.

— Ну так смотри. Вот она я. — Она оглядела свой спортивный костюм, который, похоже, давно не был в стирке. — Хочешь кофе? — Она нацедила в пластмассовую кружку холодной воды и поставила ее в микроволновку. — Как жена и малышка Мириам?

— Все в порядке, они потихоньку приходят в себя.

— И все-таки, Курт, что тебе нужно?

— Хочу посмотреть мамин кедровый сундук.

Глаза Селмы сузились, и в них появились какие-то звериные огоньки.

— Что ты ищешь?

Я направился в спальню трейлера, где, как я помнил, Селма хранила сундук. Он занимал почти треть этой крошечной комнатушки. Но сестра обогнала меня и загородила дорогу.

— Форма, — поинтересовался я. — Она еще здесь?

Селма облизнула языком верхнюю губу, делая вид, что она размышляет. Она знала каждую памятную вещицу, хранившуюся в этом сундуке, потому что часто доставала их оттуда, перебирала, рассматривала и снова убирала. Форма, которую мама хранила для меня, лежала на самом дне. Но я боялся, что Селма ее выбросила.

— Да, — сказала она, подумав, — кажется, она сохранилась.

В среду я проснулся до рассвета и еще какое-то время лежал в кровати голышом. В открытые окна проникали ночная прохлада и все звуки улицы. Напротив, через дорогу на лужайке, шипели поливальные машины, время от времени выбрасывая вверх струи воды, потом, незадолго до восхода солнца, они отключились. Где-то перекликались две птицы. Было слышно, как по нашей улице едет машина, вдруг она остановилась и дала задний ход. Двигатель тихо заворчал около дома, и его выключили. Сегодня я никого не ждал в гости и не хотел никого видеть, по крайней мере только не в этот утренний час. Левой рукой я нащупал «моссберг», лежавший на полу около кровати. Я вставил магазин, встал с кровати и вышел в коридор. Зазвенел звонок. Я направил дуло на дверь и стал ждать, пока непрошеный гость уйдет.

— Курт?

— Гриффин? Это ты?

— А кто же еще!

— Ты один?

— Да, конечно.

— Хорошо, — сказал я, открывая дверь. — Я сейчас оденусь. Может, пройдешь на кухню?

— Ружье для меня принес?

— Нет. Так же, как и член.

— Пошел ты!

Когда я вернулся на кухню, на столе стояли две большие чашки кофе, коробка пончиков и лежал большой пакет из коричневой манильской бумаги.

— Итак? — спросил я. — Как идет война в Вашингтоне?

— Она будет долгой и тяжелой, — ответил он. — Но если хочешь, можешь держаться от нее в стороне.

— Я стараюсь, — сказал я. — Но всякие засранцы из Лэнгли продолжают врываться ко мне в дом.

— Это в последний раз.

— Хочешь сказать, что собираешься распрощаться со мной навсегда?

— Возможно.

— Тогда, хамдулиллах.

— Это тебе, — сказал он, пододвигая чашку с кофе ко мне. — И это. — Он толкнул сверток.

— Досье? — Я не хотел даже прикасаться к этим бумагам.

Гриффин покачал головой.

— Посмотри, — предложил он.

Там были небольшие пачки стодолларовых банкнот. Судя по всему, крупная сумма. Я сел.

— Что это, черт побери, Гриффин?

— Сто тысяч долларов, будь они неладны.

— Ясно. И?..

— Для Бетси и Мириам.

— Наличными?

— От самого директора ЦРУ.

Что-то здесь было не так. Совсем не так.

— Хочешь, чтобы я расписался за них?

— Нет.

Я разложил купюры на столе.

— Ух ты, здорово, — сказал я. — Никогда не держал в руках столько бабок.

— Да. Очень здорово.

— Но, Гриффин, откуда они?

— Главное, что они — твои.

— Гриффин, а что с деньгами из «Ла Мерсед»?

— Не знаю. Думаю, что счета долгое время будут находиться под арестом.

— Это ведь деньги не оттуда?

— Нет. Конечно, нет. Мне выдал их сам директор.

— Ты с ним на короткой ноге? И что он знает обо мне?

— Он знает достаточно.

— Верно, — сказал я. — Верно. Спасибо за кофе.

— Не за что.

— Забери деньги.

— Курт, что с тобой? Здесь хватит денег, чтобы как минимум построить новый дом. Бетси так хотела новый дом. И Мириам он нужен. Кроме того, здесь хватит на оплату ее обучения в колледже.

— Ага. В некотором роде комиссионные.

— О чем ты говоришь?

— Я говорю о трехстах миллионах проклятых денег.

— Да пошел ты! Это то, что ты заработал. Я не знаю человека более достойного их, чем ты.

— Но мне так не нравится. Мне не нравится, что ты приходишь ко мне, как коммивояжер.

— Хочешь получить их в Лондоне? Тебя это больше устроит?

— Забудь, Гриффин. На этот раз все иначе. Я не могу их взять.

Гриффин положил на деньги свою широкую ладонь.

— Не можешь взять сейчас. Ладно. Но полагаю, они тебе еще пригодятся. Может, через какое-то время, когда ты все хорошенько обдумаешь, ты согласишься со мной.

Я глубоко вздохнул.

— Хорошо. — Я сделал пару глубоких вздохов, думая о Бетси и Мириам. — Обязательно. Я сообщу тебе. — Я положил деньги назад в конверт. — У тебя все нормально? Еще не оставил мысль уйти из Управления?

— Похоже, я остаюсь.

— Это все, что я хотел знать.

— Да. За последнюю неделю многое прояснилось. Люди, которые умеют анализировать… они поняли, что мы должны идти своим курсом. ФБР убрали из игры.

— Хочешь сказать, это случилось после того, как их стрелки вывели Ориенте из игры?

— Да, это долбаное Федеральное бюро расследований.

— Но ты был с ними, когда это произошло.

— Я приказал им не стрелять. Только если он нападет на тебя или побежит. Но ты же знаешь, у них нет привычки слушаться, особенно тех, кто работает в Управлении.

— Это точно. Ясно. Вот почему он получил семь пуль в живот, когда спокойно сидел рядом со мной.

— Я не знаю, что произошло, — сказал Гриффин. — Я в этом еще не разобрался. Но обязательно все выясню.

— Рад слышать это. — Пару минут мы просто сидели и пили кофе.

— Думаю, тебе пора, — сказал я.

Около двери мы обменялись рукопожатиями.

— Спасибо за все, Гриффин. Я очень благодарен тебе. — Я передал ему конверт. Он взял его, не сказав ни слова. — Только… больше не возвращайся.

Пока Гриффин шел к машине, я держал руку на стволе «моссберга», стоявшего около дверного косяка. Внезапно он обернулся, лицо у него было напряженным. Я поднял обе руки, показывая, что безоружен. Он улыбнулся. Сделав рукой жест, напоминавший салют, Гриффин сел в машину, взятую напрокат, и уехал.

С северо-запада надвигалась сильная гроза, и воздух на закате солнца стал тяжелым. В спальне было совсем темно, и я вдруг обратил внимание на мерцающие огоньки на участке за домом.

— Светлячки, — сказал я вслух. Они кружились, как искры невидимого костра, холодные и волшебные. — Только посмотри на них, милая, — продолжил я в пустой комнате. — Это светлячки.

Секунду спустя гроза разразилась мощной вспышкой молнии и громким раскатом грома. Я подошел к окну и стал слушать шум дождя, вдыхать его запах, приносимый ветром. Дождь шел стеной, его тяжелые капли прибивали насекомых к траве, лишая их сияния. Зигзаг молнии разрезал небо. Белый огонь обрушился на поля, осветил деревья и столбы изгородей, а потом над землей разнесся звук, похожий на грохот небесной битвы.

— Курт.

Я повернулся и увидел стоявшую позади меня Бетси.

— О, малышка, — почти простонал я.

Одежда, волосы и лицо у нее были мокрыми от дождя. Я прижал ее к себе.

— Осторожнее, — сказала она. — Бинты.

Но я все так же прижимал ее к себе, согревая теплом своего тела.

— Мне скоро нужно возвращаться к Мириам, — прошептала она. — Но я не хочу, чтобы ты всю ночь оставался один.

Парад должен был начаться в десять часов утра. Но в девять около парковки «Уэстфилд-хай» уже толпился народ. Оркестр играл весьма вольный вариант песни «Где-то там». Девушки в военной форме подбрасывали жезлы в воздух и ловили их, но иногда не успевали. Было шесть или семь платформ, на одной из них установили пещеру, из которой выглядывала голова бен Ладена из папье-маше, а сверху на него смотрел американский орел. Другая была оформлена в ковбойском стиле. На ней собрался настоящий цветник — девушки-ковбои из выпускного класса 2003 года. Повсюду были дети на двух- и трехколесных велосипедах. Через спицы колес их велосипедов были продеты красные, белые и голубые креповые ленточки, и на рулях закреплены вымпелы. В этом году я увидел и кое-что новенькое: из постоянных членов клуба «Здоровый образ жизни» кто-то собрал группу роллеров. Одним из роллеров была Рут. Она надела красные сатиновые шорты, красно-бело-синюю рубаху, а на голове красовался блестящий золотистый шлем велосипедиста.

— Разрази меня гром! — воскликнул я, когда она проезжала мимо.

— Потрясающе выглядишь, — не осталась в долгу она. — Вот уж не думала, что тебе так пойдет форма. О, ну ты и…

— А я никогда не думал, что ты увлекаешься роликами, Рут.

— Ну ты меня просто плохо знаешь. Разве Бетси тебе не рассказывала? — Она приняла эффектную позу.

— Нет.

— Ну конечно. Она всегда думает только о тебе, переживает, как бы с тобой чего не случилось. Но ты — самый сильный и смелый, а также самый красивый парень в добром старом Уэстфилде.

— Она здесь? Мириам с ней?

— Они ждут у памятника ветеранам. Мне пора, — сказала Рут и покатилась дальше.

Члены Общества ветеранов собрались в самую дисциплинированную группу. Некоторые из них, как и я, были в синем, но большинство одело свою старую форму или хотя бы китель. Около пятидесяти человек служило во Вьетнаме и почти столько же участвовало в войне в Заливе, в том или ином качестве. Человек двадцать пять прошло Вторую мировую или Корею. Я окинул их взглядом, надеясь увидеть стариков, воевавших в Первую мировую. Но все, кого я помнил по парадам своего детства, давно уже умерли. Ровно в десять часов они встали неплотными рядами. Я развернул флаг и вышел вперед. Маленький оркестр уэстфилдских флейтистов и барабанщиков заиграл марш, и мы двинулись по Мэйн-стрит.

Я часто слышал эту историю в детстве. Особенно в дни парада. Сначала я считал, что это была своего рода городская легенда, пока однажды кто-то не написал длинное письмо в «Уэстфилд-диспэтч», которое пролило свет на это дело. Это случилось в 1903 году. Говорили, что все произошло четвертого июля, но на самом деле — в августе. Тогда в городе был оркестр, который летними вечерами играл в парке, напротив здания суда. Теперь там, где когда-то звучал оркестр, стоит памятник ветеранам. Это было удивительно мирное место, почти как Мэйн-стрит в Диснейленде. Тогда же в Уэстфилде жил молодой человек по имени Уэлбурн. Он долго отсутствовал, участвуя в войнах на Кубе, на Филиппинах, и домой он вернулся совершенно другим человеком. Все любили его. На заводе он считался хорошим работником и был своего рода городским героем, поскольку вернулся с войны. И никто не подумал ничего дурного, когда Уэлбурн купил себе в хозяйственном магазине двустволку и восемь коробок с патронами.

Больше всего из той статьи, которую я прочитал лет в четырнадцать, мне запомнилось подробное описание, как Уэлбурн стрелял с Девятой улицы, расположенной рядом с Мэйн-стрит. Он опустился на одно колено и стал палить из обоих стволов в продавца поп-корна, в женщин, прогуливающихся в больших белых шляпах, музыкантов оркестра, которые вдруг сбились с такта. Потом он отступил на два шага, как его научили в армии, перезарядил ружье, снова опустился на колено и продолжил стрельбу, перезаряжал ружье и снова стрелял. А затем он вытащил из-за пояса револьвер и покончил с собой. Помню, я думал тогда, что никто во всей Америке не знает об этой истории, кроме жителей Уэстфилда. И мне было интересно, жили ли в других городах Америки такие же Уэлбурны, которых все хотели забыть.

Я уже очень давно не вспоминал об этой истории, произошедшей в 1903 году. Однако теперь, когда я возглавлял парад и мы шли по Мэйн-стрит, приближаясь к пересечению с Девятой улицей, я почувствовал, что начинаю крепче сжимать древко флага. Но оказалось, что на углу стояло лишь несколько мальчишек, они размахивали флагами и выкрикивали приветствия. Потом я услышал взрыв. И еще один. Дробный стук, похожий на автоматную очередь. Но я продолжал вести колонну. Мальчишки засмеялись, и снова раздался грохот их фейерверков.

На Десятой улице я остановился, маршируя на месте, и процессия у меня за спиной замерла. Флейтисты и барабанщики играли торжественный марш. Я повернул налево и направился мимо низких трибун к гранитному обелиску, на котором были высечены имена жителей Уэстфилда, погибших на войнах. Я поставил флаг около памятника, сделал шаг назад и отдал честь. Оркестр умолк. Из громкоговорителя раздались треск, шипение, а потом женский голос запел американский гимн: «О, скажи, видишь ли ты…» Я смотрел вперед, высоко подняв голову. «…Это земля свободы, и колыбель мужества!»

— Папа! — Мириам бежала ко мне через лужайку. За ней шла Бетси. — Папа! Ты вернулся!

Я поднял ее на руки. Для меня парад закончился.

— Папа, где ты был? — Она словно забыла про удушающий газ, про свой страх. Как будто эти воспоминания стерлись. Исчезли. По крайней мере в этот момент.

— Я уходил сражаться с Горным старцем, — сказал я.

— Папа, тетя Рут сказала, что это всего лишь сказка. А ты веришь в нее?

— Конечно, милая, — сказал я.

Но по правде сказать, я уже почти перестал верить. Мне было достаточно того, что я просто мог жить.