Справедливо говорят: утро вечера мудренее. За завтраком я рассказал отцу и матушке о том, что мы с Пэтом были на Лошадином острове и поймали там черного жеребенка. Мой отец, слушая рассказ, удивился только тому, как ловко одним ударом я отсек верхушку сваренного всмятку яйца.

— Я-то сразу почувствовала, что вы что-то скрываете, — спокойно заметила матушка. — Ну, теперь уж выкладывай все, раз начал.

И я рассказал им, как мы высадились на острове, как покрыли дроком бывшую кузню, как мимо нас в ночной тьме проскакал табун диких коней. Потом рассказал про уединенную долину и про то, как мы поймали и погрузили в лодку вороного жеребенка.

— А я как раз сегодня собирался тебя спросить, — сказал отец, — как вам удалось втащить жеребенка из воды в лодку.

Отец, усмехнувшись, глянул на меня искоса, а матушка спросила:

— Почему же ты не сказал нам, что вы туда собрались?

— А нам это пришло в голову, когда мы были уже далеко в море.

— Это, конечно, все выдумки Пэта Конроя, — сухо произнесла мать.

— А у Конроев наверняка говорят, что заводила всему Дэнни Макдонаг, — усмехнулся отец. — Кто бы первый ни решил туда ехать, беды никакой не случилось. — Глубоко вздохнув, отец продолжал: — Вы сделали крышу, устроили теплый ночлег, напекли картошки в горячей золе. — Он опять помолчал немного, потом, взглянув на мать, сказал: — Видать, наш сын стал уже совсем взрослым.

— Что-что, а голодным не останется, — ответила мать.

Я описал долину диких коней, рассказал, как мы посуху проникли в нее во время отлива и как ушли с жеребенком.

— Жеребенок по праву принадлежит Пэтчину, — решил мой отец. — Его семья дольше других жила на острове. Они уехали оттуда последние. Красивейшее было место. Зимы, правда, там бывали суровые. Но ведь и лето не может круглый год длиться. Я до сих пор не понимаю, почему у острова такая дурная слава.

— А вчера ты почему молчал? — спросила матушка.

Она у нас очень умная женщина, под землей на пять футов видит. Обращаясь к отцу, я ответил:

— Я пытался оторвать тебя от карт и не смог.

Отец заерзал смущенно, а мать знай свое:

— А почему на пристани ничего не рассказал отцу?

— Мы побоялись, что все сейчас же поплывут туда и переловят всех диких коней, — объяснил я. — Если бы вы видели, как им хорошо на приволье, и вы бы стали молчать. Пэт очень просил, чтобы вы никому ничего не рассказывали.

— А своим родителям он рассказал? — строго спросил отец.

— Конечно, но он и их попросит держать наш в секрете.

— Такую тайну хранить трудно, — сказал отец, покачав головой. — Самое плохое то, что ваша история очень обрастет самыми невероятными подробностями. День-другой и вы услышите, что на Лошадином острове обитают пятьдесят арабских скакунов, на каждом драгоценная сбруя и что они могут отвезти всякого, кто захочет, в страну вечной молодости. Я вам очень советую не играть в молчанку, иначе хлопот не оберешься.

— Какие там хлопоты! Нет, сейчас лучше никому не рассказывать. Тем более, что Пэт решил подарить жеребенка Джону, чтобы тот отвез его старику Костеллоу. Так что жеребенок на нашем острове пробудет недолго.

Услыхав это, мать с отцом очень обрадовались. Отец сказал, что, увидев жеребенка, Стефен Костеллоу перестанет наконец называть инишронцев голью перекатной. Только слепому надо объяснять, каких денег стоит такой конек. Отец прямо-таки ликовал. Куда уж тут решать, что благоразумнее: утаить правду о жеребенке или всем рассказать. Вряд ли надо говорить, что я не стал напоминать ему об этом. Воспользовавшись добрым расположением духа родителей, я попросил разрешения поехать этим утром с Пэтом и Джоном в Росмор, куда они решили не мешкая отвезти жеребенка. Мать с отцом даже заторопили меня: вдруг я опоздаю. И взяли с меня слово, что я буду смотреть во все глаза, когда к Стефену подведут жеребенка: очень им было интересно, какое у него будет лицо.

У Конроев я узнал, что родители Пэта отнеслись к его рассказу так же, как и мои: решили, что жеребенок — законная собственность Пэта, ведь его прадеды были владельцами прадедов вороного коня. А когда Пэт рассказал о своем плане подарить жеребенка старику Костеллоу, Джон с отцом пришли в такой восторг, что ни о чем больше не стали расспрашивать. Мать Пэта, правда, сказала, что ей было бы приятнее, если бы жеребенок остался у Джона, но прибавила, что проку, конечно, будет больше, если его подарят Стефену.

— И то верно, — сказала она. — Увидит старик жеребеночка, начнет с ним нянчиться и про свою Барбару позабудет.

Пэт все это мне быстренько пересказал, когда мы шли с ним на кухню. Там была только одна бабушка. Она сидела на своем любимом месте, на правой лавке у очага, курила свою глиняную трубку, и вид у нее был на удивление благодушный. Увидев нас, она вынула изо рта трубку и сказала тихо:

— Закройте двери, мальчики, и пойдите сюда. Твоя мать, Пэт, пошла кормить свиней. И, думаю, вернется не скоро.

Мы закрыли дверь, подошли. Она велела придвинуть к ее ногам две маленькие скамеечки. Мы так и сделали и уселись на них, уютно устроившись у огня. Глянув с беспокойством на закрытую дверь, бабушка спросила:

— А теперь признавайтесь, вы действительно нашли жеребенка на Лошадином острове?

— Конечно, — ответил Пэт. — Все было, как я рассказал.

— Вы нашли его в бухте, отрезанной от всего острова скалами? — спросила бабушка, явно волнуясь и пристально поглядывая то на меня, то на Пэта.

— Почему ты сомневаешься в моих словах и на этот раз? — ответил Пэт на вопрос вопросом, и в тоне его прозвучала обида. — Сначала мы говорили неправду: жеребенок и не думал плыть в море. Но сегодня я рассказал все, как было на самом деле. Мы действительно нашли жеребенка на Лошадином острове.

— Не сердись на меня, сынок, — примирительно сказала бабушка.

Она протянула руку, похожую на когтистую лапу, и, как малое дитя, дернула Пэта за пиджак. И тут я увидел, что в глазах у нее стоят слезы. Но лицо не было печальным, оно было скорее торжественным. Она как-то вся подобралась, спина у нее выпрямилась. На один миг блеснула в ее лице былая красота, которую время не пощадило. Мы оба, пораженные, молчали. А бабушка продолжала:

— Я часто рассказывала вам о том, как мы жили на Лошадином острове и как нам пришлось покинуть его, потому что людям уже невмоготу было на нем жить. Они испугались холода и сильных ветров. Это суровый остров, говорили они. Никакая живая тварь не может такое вынести. Я спорила с ними, но они не слушали. И вот однажды мы вынесли из дома на берег все наши пожитки, всю нашу мебель: кухонные столы, шкафы, комоды, кровати. Как это было грустно! Сколько раз я вам об этом рассказывала. Приплыли инишронцы на своих парусниках, потому что наши были все разбиты в щепки той страшной зимой. Мы погрузили в лодки поменьше мебель, в большие парусники — овец, коров и лошадей. Когда все было готово к отплытию, обнаружилось, что нет нашего вороного жеребца и кобылы. Лодки были так тяжело нагружены, что могли отчалить только во время полной воды. Если упустить полную воду, надо ждать нового прилива. А люди так хотели уехать! Они просто не могли больше ждать. Решили вернуться за лошадьми на другой день, но так больше никогда и не вернулись.

Бабушка замолчала, а Пэт спросил:

— Куда делись лошади?

— Только я знала. — Бабушка прервала себя коротким хриплым смешком. — Да, только я одна и знала. Пока таскали и грузили мебель, выводили скотину, я отвела их в уединенную бухту неведомой никому тропой. Мужчины во время отлива вывели оттуда всех лошадей. Когда начался прилив, попасть туда можно было только через скалы. Это был долгий и трудный путь. Я поспела обратно в последнюю минуту. И уплыла вместе со всеми.

Бабушка опять замолчала, и мы опять не нашли, что ей сказать. Мы оба думали о бесстрашной, решительной девчонке, уведшей через скалы двух лошадей. Бабушка глубоко, с удовлетворением вздохнула и продолжала повествовать:

— Я знала, что наш клочок земли не зря зовется Лошадиным островом. Я была уверена, что мои лошади не погибнут. Сколько раз я хотела вернуться туда и повидать их! Но, увы, женщине одной не под силу такое путешествие. Мой муж Джон Конрой свозил бы меня, но в те далекие дни считалось неприлично молодой женщине плавать в лодке. — Бабушка с каким-то особым выражением посмотрела на нас. — Мне было нелегко всегда быть степенной и рассудительной, когда моя душа так и рвалась на волю, обратно на мой родной остров. Но все это было давно. Теперь мне восемьдесят один год. Я могу делать что хочу. И я решила, что поеду с вами на Лошадиный остров.

Пэт хотел что-то возразить, но бабушка так на него взглянула, что он прикусил язык. Она уже так стара, сказала бабушка, что поздно учить ее уму-разуму, а если что с ней случится, тоже не беда, она свой век прожила.

— Вы что думаете, я примирюсь с тем, что перед смертью так и не повидаю мой остров! — воскликнула она, разволновавшись. — Если вы меня не возьмете, я одна туда уплыву.

— Вот этого не надо делать, — примирительно сказал Пэт.

Вид у бабушки был такой, что не оставалось ни малейшего сомнения: при первой же возможности она уплывет на свой остров.

С этим она отпустила нас, и мы отправились на пристань, где Джон с отцом готовили свой парусник к отплытию в Росмор. Жеребенок тем временем пасся на лугу за три поля от дома Конроев. Он заметил нас, когда мы подошли к воротам выгона, и, взбрыкивая тонкими ножками, что было духу поскакал к нам. Ветер раздувал его шелковую гриву и хвост. Старая кобыла, с которой он пасся, лениво подняла голову и невозмутимо наблюдала за ним. Возле нас жеребенок остановился. Пэт ласково погладил его шею, потер лоб, отворил ворота и вывел жеребенка на дорогу.

— Он ведь совсем ручной, — сказал я.

— Знаю, — ответил Пэт. — Я думал об этом всю ночь. Вспомни, как он спокойно сходил по ступенькам в лодку.

— А сейчас так и бросился к нам.

— Я был здесь утром, принес ему ведро молока, — объяснил Пэт. — Но все равно мы только тогда сможем считать его своим, когда узнаем, откуда на острове подкованные лошади.

Последнюю фразу Пэт проговорил быстро, тихим голосом, как будто устыдился своих сомнений после рассказа бабушки. Несколько минут мы шли молча, жеребенок доверчиво бежал между нами. Скоро Пэт опять заговорил, на этот раз в его голосе прозвучало множество разных чувств.

— Я знаю, он мой. И он тоже это знает. У меня сердце разрывается оттого, что надо его отдавать. Но брат дороже, — закончил он решительно, стараясь чем-нибудь себя утешить.

И тут мне пришла в голову одна мысль, которую я тут же высказал Пэту:

— В табуне есть вороная лошадка.

— Да, я ее заметил, — уже спокойно проговорил Пэт.

— Мы можем еще раз съездить на Лошадиный остров. За ней. Мы ведь обещали твоей бабушке свозить ее туда.

— Да, обещали, — как эхо, откликнулся Пэт.

С этой минуты у меня в душе точно огонек затеплился. Мы опять едем на наш таинственный остров! И Пэт сразу изменился. Он даже легонько — первый раз за все время — дернул жеребенка за уздечку, точно понукал самую обыкновенную лошадь. Ему, наверное, захотелось победить свою любовь в вороному коньку, чтобы и новой привязанности нашлось место в его сердце.

Хотя день был солнечный, в небе стояли пухлые, с серой каемкой облака. Берег нас встретил громким криком чаек, летавших взапуски со свежим западным ветром. Джон с отцом уже подняли парус. Он упруго надулся, стремясь вынести лодку в море. Она еще здесь, в бухте, так и танцевала на волнах.

На берегу, как полагается, собрались знакомые и соседи посмотреть, как мы будем отчаливать. Среди провожающих был и Голландец; он молча сидел на швартовой тумбе и жмурился от солнца, как большой добродушный кот. Был здесь и Мэтт Фейерти, без которого не обходились ни одни проводы, ни одна встреча на острове. Из кузни спешил Дерри Фолан, ведя под уздцы наполовину подкованную лошадь: услыхал краем уха, что на берегу собрался народ. Следом за ним спешил хозяин лошади Тим Коркери. Его вид не оставлял сомнений, что он явно предпочитает малолюдство кузни сходке на берегу. Приплелась сюда — о чудо! — и старшая мисс Доил, заведующая почтой. Покинула насиженный уголок за медной стойкой. Маленькая, сгорбленная, сморщенная, она куталась в свое городское пальто, точно свежий воздух был ее лютый враг. Она и ее сестра были не здешние, приехали к нам несколько лет назад из Голуэя. И люди говорили про них, что они задирают нос. Но я всегда думал, что они несчастны, потому что одиноки, но никому этого не показывают, потому что очень горды. К ним редко кто ходил в гости: надо было стучаться и ждать под дверью, когда тебя впустят, а у нас к этому не привыкли. На острове никто никогда не запирался: войдешь в любой дом — иди прямо на кухню, тебе везде будут рады. Их навещал только Голландец, который по очереди бывал гостем у всех инишронцев.

Моя мать тоже изредка наведывалась к ним, носила зимой яйца и масло, когда эти продукты трудно достать. Наверное, потому старшая мисс Доил и пришла на пристань проводить нас, хотя всем было известно, что она пуще всего на свете боится, как бы ветер не сдул ее в море.

Увидев мисс Доил, Голландец поднялся с тумбы и предложил ей сесть. Она, как королева, опустилась на каменное сиденье, а мы торжественно провели перед ней жеребенка, получив в благодарность холодный, сдержанный кивок.

— Ветер крепчает! — весело крикнул Джон, увидев нас у сходней. — Но шторм разыграется не раньше ночи. Давайте сюда жеребенка, и пора отчаливать.

Мы осторожно свели малыша по ступенькам на палубу. Он, казалось, нисколько не возражал против второго плавания за такой короткий срок. Провожающие столпились у самой причальной стенки, глядели, как жеребенок ступил на фордек, а затем легко прыгнул на солому, специально для него постеленную внизу.

— Таких красавчиков свет не видывал! — крикнул Мэтт Фейерти, стараясь осилить ветер. — Смотрите за ним хорошенько!

— Постараемся! — крикнул в ответ Бартли Конрой.

Минуту спустя мы уже выходили из ворот гавани. Оглянувшись, я увидел на пристани Мэтта. Он стоял, руки в боки, и глядел нам вслед. Только сейчас я заметил, что шхуны Майка Коффи у причала нет.

Бартли хотел было осмотреть ловушки на омаров, поставленные в самом конце полосы рифов, ограничивающих гавань с другой стороны. Но я вспомнил, как не понравился жеребенку мой окунь, и посоветовал заглянуть в ловушки на обратном пути. И мы взяли курс прямо на материк.

Наше побережье очень изрезано, усеяно скалами и утесами. Там и здесь из моря, как пальцы, торчат рифы, которые зовутся у нас «россы». Крупные россы со временем заносит песком, он обрастает почвой, и получается настоящий остров, где люди строят дома и целые деревни. Самый большой из таких островов — Росмор. К нему мы и держали сейчас путь. На дальней его оконечности стоял дом Стефена Костеллоу.

Дом был большой, двухэтажный, под черепичной крышей. С одного боку в большой холодной пристройке находилась лавка. От ветров дом защищали посаженные для этого деревья. Но стены его забелели сквозь зеленые кроны уже с полпути. Наш парусник шел, подгоняемый свежим западным ветром. На этот раз жеребенок вел себя спокойнее. Видно, просторная посудина была ему больше по душе.

— Еще захочет каждый день выходить в море, — сказал Пэт.

— Пусть и не думает об этом, — отозвался Бартли. — Сегодня мы оставим его у Ко́рни О’Ши, а сразу после свадьбы отведем к Стефену. Так что о море ему лучше забыть.

Корни О’Ши — двоюродный брат Бартли. Он живет в Росморе, неподалеку от Стефена Костеллоу.

Ветер гнал нас прямо к пристани, где двое или трое росморцев грузили в лодки торф. Они молча помогли нам пришвартоваться, не проронив ни слова. Между нами и росморцами существовала давняя вражда; ее причиной была одна старая история. Когда мои сородичи вспоминали ее, в жилах у них закипала кровь.

Но я объяснял эту вражду другим. На нашем остров не было торфа, и мы вынуждены были покупать его у росморцев. А кому приятно смотреть, как твои деньги, заработанные тяжелым, опасным трудом, улетают в трубу.

С годами раздражение с той и другой стороны накапливалось. И мы дразнили друг друга, придумывая обидные клички Инишронцы звали росморцев «бадайрами», что всего-навсего означает «лодочник». Но слышали бы вы, как это слово произносилось. Более страшного оскорбления для росморцев чем это, не было. Но и росморцы были не лыком шиты. Придумали нам прозвище «коса бо» — коровье копыто. Все инишронцы, от мала до велика, носили только одну обувь: самодельные башмаки из сыромятной кожи, шитые изнанкой наружу. Не будь этих башмаков, все население Инишрона хромало бы на одну, а то и на обе ноги. Да и не надо было торговцам платить втридорога. Так что мы ограничились вежливым «спасибо» и осторожно вывели жеребенка на берег. Росморцы, увидев жеребенка, пришли в такой восторг, точно перед ними был живой слоненок. Только тут я по-настоящему понял, какой из него вырастет прекрасный конь. Лодочники пялили на него глаза. Джон и Бартли Конрои шли, не оглядываясь, но я обернулся. Парни стояли, раскрыв рты, позабыв свой торф, как будто увидели чудо.

Внезапно, не знаю почему, я вместо радости ощутил страх, и сердце у меня сжалось от недоброго предчувствия. Неизвестно, чем еще обернется наша поездка на Лошадиный остров. Я медленно повернулся и побрел за Конроями к дому Стефена Костеллоу.