ОТ АВТОРА

Now you’re looking for God in exciting new ways

David Bowie “Lucy Can’t Dance”

Попытка написать художественное произведение во втором лице единственного числа

предпринимается не в первый раз. Сам я узнал о том, что это вообще возможно, благодаря

сборнику работ Бориса Дубина «Слово – письмо – литература», в котором среди прочего

отмечается: «…есть, например, экспериментальный роман Бютора «Изменение», именно так,

во втором лице, написанный, но это опять-таки исключение, к тому же крайне редкое…»1.

Затем, воспользовавшись Интернетом, я также отыскал сведения о романах «Человек,

который спит» Жоржа Перека, «Ребенок, которым ты был» Алена Боске, произведении

«Дневник мелкого буржуа между двух огней и четырех стен» Режи Дебре и, конечно, о

романе Итало Кальвино «Если однажды зимней ночью путник», который, как я понимаю,

является образцовым в этом вопросе. Мне не хотелось читать ни одну из перечисленных

работ, потому что к тому моменту я твердо решил написать собственную книгу во втором

лице, и был малодушный страх подпасть под влияние опыта предшественников. Так или

иначе, в результате (и все-таки во время работы над «Понедельником») мне удалось

ознакомиться только с романом Кальвино. Боязнь повториться сразу прошла. Думаю, «Если

однажды зимней ночью путник» и мой «Понедельник» – два совершенно разных

произведения, преследующих совершенно разные цели, и объединяет их разве что

заявленное повествование от второго лица и важная тема книг. «Второе лицо» в литературе

не самый простой метод, но мне кажется, у него есть довольно яркие перспективы. Можно

добиться глубокого, если не абсолютного, погружения читателя в произведение (эффект

компьютерных игр), а какой писатель не мечтает о чем-то подобном?

Москва – 2005

1 Дубин Б.В. Слово – письмо – литература: Очерки по социологии современной культуры. М., 2001. С.376.

Пн.

…уже полчаса ты идешь по незнакомому городу.

Это и не городок даже, а, скорее, заброшенный завод или недействующая

электростанция. Вокруг тебя блочные здания, с пыльными окнами и бетонными стенами,

поросшими травой. Здания грязно-серые. Почти все двери и ворота открыты настежь, но

внутри этих строений ничего нет. Изредка на полу или на дороге ты замечаешь черные,

маслянистые пятна. Наверное, все-таки завод, электростанции ведь не такие. Впрочем,

раньше тебе никогда не приходилось оказываться в подобных местах, поэтому ты не можешь

сказать со всей уверенностью. Где-то вдалеке высятся гигантские трубы. Они не дымят.

От улицы, по которой ты идешь, справа и слева постоянно ответвляются другие улочки,

поменьше. Скорее всего, твоя дорога – главная. «Главная артерия», - зачем-то решаешь про

себя. Крайне утомительно каждый раз вглядываться в эти проулки, но твоя голова

поворачивается рефлекторно. Наверное, ты надеешься кого-нибудь отыскать, хоть одно

живое существо (удивительно: мошкары нет, даже ее), вот и вертишь головой, изучая каждое

ответвление, каждый дом и угол. Но ни души. А все проулки одинаковые, и мусор везде

один и тот же. И все-таки ты упорно идешь по главной улице, никуда не сворачивая –

заводские строения одинаковой высоты никак не закончатся, трубы по-прежнему далеко

впереди. Прошло еще двадцать минут.

Боковые улочки ведут, как тебе кажется, к другим зданиям и выводят на параллельные

улицы. Иногда, далеко на горизонте, ты замечаешь нечто вроде песчаных косогоров или

холмов. Цвет бежевый. Что это за насыпи, понять невозможно – слишком далеко, зрения не

хватает, да и зачем? Ты все идешь вперед, школярски вертишь головой. Ты не чувствуешь

усталости, ноги не ноют, но при этом тебе очень холодно. И холод какой-то необычный.

Ощущение такое, будто он растекся по телу и засел, просто заполнил тебя изнутри и сидит.

А куда же запропастилось солнце? Небо сплошь в пресной дымке.

Вдруг мысль-укол: очень странно, но ты совершенно не помнишь, откуда идешь. Как

тебя сюда вообще занесло? Без сомнения час назад это еще было известно. Более того, час

назад твое движение полнилось смыслом: оказавшись по какой-то причине в заброшенном

городке, ты сознательно выходишь на центральную улицу и идешь именно вперед, никуда не

сворачивая. Нельзя точно сказать, была ли недавно эта заводская территория такой же

безлюдной. Наверное, люди все-таки встречались, говорили с тобой, может, о чем-то

просили – ты не помнишь точно. Но значит ли это, что городок мгновенно опустел? Или тебя

случайно занесло на недействующую территорию? И случайно ли?

Ты не останавливаешься. Не кажется глупым или подозрительным, что прошлое взяло да

и выветрилось из головы – там, скорее всего, не произошло ничего настолько важного,

чтобы паниковать. Ты идешь по главной улице заводского городка и продолжаешь вертеть

головой. По ходу в помещении одного из зданий, прямо около ворот, замечаешь каркас

машины. Он пыльный, помятый, когда-то, возможно, был палевого цвета. Идешь дальше. И

неожиданно становится страшно. Тебя сковывает ужас, кровь стремительно приливает к

голове, в ушах звенит. По-видимому, четкое осознание того, что забыта и цель твоего

движения, пришло только сейчас.

Не страшно забыть, откуда идешь, ведь это осталось позади, уже прожито. Но ведь

отныне неизвестно и куда ты движешься. А без этого любое твое действие лишается смысла

– тебя, считай, просто нет. Возможно, эта улица или «артерия», как ты ее кличешь, все еще

главная, наверняка она до сих пор куда-то ведет, и через каждые двадцать метров от нее

2

действительно ответвляются другие улочки, но какая тебе от этого польза? Никакой. Теперь

это всего лишь бесконечная улица, по которой тебе идти вечность. Можно, конечно,

свернуть назад, но тогда ты лишь пойдешь по бесконечной улице в другую сторону.

От этой противоестественной пустоты тебе и становится жутко. Ты замедляешь шаг,

делая новое открытие. Час или больше назад из твоей жизни сбежали все звуки и запахи –

так дико, что даже не хватило смелости признаться себе в этом раньше. И солнце – оно,

наверное, растворилось там же, где твои воспоминания. А ужас от бесцельности движения

между тем все обволакивает и обволакивает – ужас грузный, дышать нечем. Твои глаза

расширяются, и ты начинаешь, что есть мочи, кричать. Орешь долго, поворачиваешься на

месте и кричишь, надрываешься во все стороны. Оттого, что не слышишь своего крика и не

ведаешь, слышен ли он кому-нибудь еще. Ты кричишь потому, что не знаешь, есть ли кто-то

другой и вырывается ли из твоего горла хотя бы малейший хрип. Теперь тебе не дано узнать.

Ты закрываешь рот, глаза по-прежнему выпучены – в них обреченность, чересчур много,

того и гляди лопнут.

Бесцельно всматриваешься в проулок, у которого стоишь. Неожиданно замечаешь ее, и в

долю секунды твой желудок превращается в один сплошной, мощный спазм. Ты сгибаешься

пополам, снова открываешь рот, но из тебя ничего не выходит. Только что исчезла вся

слюна. Постепенно, но очень медленно боль уходит. Скорее всего, это была реакция на ее

присутствие. Ты неохотно выпрямляешься и с досадой признаешь, что она все еще здесь, что

она, действительно, здесь. В конце проулка, примерно в десяти метрах от тебя, легко

опершись о стену здания, стоит маленькая девочка.

На вид ей лет пять, может быть, чуть меньше. Девочка смотрит на тебя недоверчиво, с

брезгливым любопытством – так обычно дети наблюдают за червяком, которого только что

разрубили пополам: интересно до поры до времени, пока не отвлекло что-то более

значительное, но ни капли сострадания. Девочка одета в легкое платьице небесно-голубого

цвета, по бокам ее головы два хвостика, закрепленные голубыми бантами, на пухлых ножках

– белые гольфы и черные лакированные туфельки, в руках ничего нет. Девочка. Сейчас ты

испытываешь к ней подобие ненависти, настолько изуверски она не сочетается с только что

пережитым кошмаром.

Но ведь кошмар продолжается, он и не думал прекращаться: есть только ты, холод и

ужас, во рту пересохло, – это, по-видимому, необратимый процесс. А мириться в таком

положении с присутствием и взглядами неизвестно откуда взявшейся девчонки – испытание

совсем уж невыносимое. Появление этого ребенка (сверхъестественное, как тебе кажется) не

вселило надежды. Ты ведь чуешь, за этим ничего не последует: не появятся другие люди,

звуки-запахи не вернуть, не приедет машина «скорой помощи», и наново не заживешь. С

чистого листа жизнь начать не удастся. По какой-то причине тобой утеряно это священное

право человека, обладающего душой. Возможно, ты больше не человек. Или у тебя нет

души. Но все-таки неужели в нагрузку к беспредельному ужасу прилагается еще и малолетка

с бантиками, кто только это выдумал?! Ты не хочешь. Не желаешь. Не желаешь! В

раздражении (как то же дитя, разве что не топнув капризно ножкой) подбираешь с земли

камень и с размаху кидаешь в ребенка.

Девочка не шелохнулась. Камень же растворился в полете. Провалился в воздух где-то

на полпути. Не веря своим глазам, ты отыскиваешь другой камень, побольше, и изо всех сил

швыряешь его в голову ненавистной девчонки. Чтобы размозжило. Но теперь рука

натыкается на что-то мягкое, невидимое, твои движения становятся медленными, еще

медленнее камень отрывается от ладони и буквально через секунду исчезает. Это не обман

зрения. Только что камень был, теперь его нет. Он просто исчез: без вспышки, беззвучно, не

проваливаясь ни в какие дыры, не упав на землю. Исчез.

К тебе возвращается обычная скорость. Удивленно рассматриваешь ладонь, на которой

остался пыльный след от камня, переводишь растерянный взгляд на девочку. Она все еще

там. В той же позе, без движения, только глаза живые, уставились прямо на тебя. И ты

видишь, как равнодушное любопытство этого довольно красивого при обычных

3

обстоятельствах ребенка постепенно сменяется безразличием. Полнейшим безразличием,

ведь она тебя раскусила. Накатывает новая волна ужаса.

- Нет! – кричишь ты, что есть силы, хотя по-прежнему ничего не слышно. – Нет! Не

уходи! Не оставляй меня!!!

С непроницаемым лицом девочка отрывает руку от стены, поворачивается и бежит в

противоположную от тебя сторону. Через несколько секунд она исчезает за углом здания.

Теперь малышка на улице параллельной твоей – Главной. Повинуясь какому-то

истерическому, безымянному желанию, ты мчишься за ней. Бежать легко, ничто не мешает:

никакие мягкие, призрачные волны путь не преграждают. Миновав серо-бежевый проулок,

оказываешься на параллельной улице. Она чуть уже «артерии», но в целом ей идентична.

Нервно высматриваешь странную девочку и в самый последний момент замечаешь, как та

скрывается в очередном проулке.

Ты не отступаешь. Новый поворот. Новая параллель. Тупо отмечаешь про себя, что, чем

дальше параллельные улицы от Главной, тем уже и грязнее они становятся, при этом длина

проулков, а, следовательно, и стен заводских строений остается неизменной. Как ни старайся,

однако, между тобой и девочкой всегда сохраняется одинаковое расстояние. Возможно, оно

не изменится, даже если ты пойдешь шагом, возможно, девочка замрет, если остановишься

ты – но рисковать страшно. Вдруг малявка исчезнет окончательно? Ненависть к ней осталась

позади, все, что тебя в данный момент волнует – вовремя заметить, куда свернет небесно-

голубое пятно, и не отстать. Бежишь. Бежишь. Бежишь…

… перед тем, как твой путь преградила песочная насыпь, могло пройти несколько часов

или несколько минут. Погоне конец. Просто в какой-то момент очередной проулок вывел

тебя на край заброшенного городка. Нет больше никаких пустых зданий, безлюдных улиц,

исчезла и сама девочка, – так же неожиданно, как появилась. Сейчас ты на самом краю и

отчетливо видишь вдали подобие насыпи, растянувшейся на протяжении всего горизонта.

Отсюда кажется, что эта песочная насыпь не высокая, наверное, тебе по пояс, но ты никак не

можешь понять, к чему она. То ли служит дальней границей заводского городка, то ли это

пригорок, обрамляющий траншею, ров, нечто подобное. Удивительно прежде всего то, что

вал тянется по всему горизонту непрерывно и везде он одинаковой высоты. К тому же

именно над этим песочным ограждением дымка, застилающая небо, особенно плотная и

заметная. Может быть, пожар? Может, торфяники? Легкий туман правда напоминает дым от

торфяных болот, только он никак не пахнет. Но ведь ты и не чувствуешь запахов.

Тебя и насыпь разделяет поле, застланное пожухшей травой – ни деревца, ни кустика, ни

признака человеческой деятельности – оно тоже тянется направо и налево, покуда глаз видит.

Последняя улочка преодолена, и ты делаешь шаг на открытую территорию. Не то, чтобы

уверенно или смело, не то, чтобы с опаской (вдруг болото, вдруг заражено чем?) – просто

какая-то неведомая сила магнитит тебя к насыпи, и нет сил ей противостоять. Ты вступаешь

на поле и медленно идешь прямо, к загадочному валу. Минута, другая, третья, насыпь по-

прежнему тебе по пояс, но отчего-то ты ей больше не доверяешь. И вскоре смутные

подозрения оправдываются.

Вал незаметно растет. Это обычное явление, когда приближаешься к объектам как будто

малым на расстояния, однако насыпь ведет себя не так уж честно. Ты прекрасно знаешь, что

между ней и тобой промежуток незначительный, что ее высота примерно – метр, но тогда

почему же она все растет и растет? Ты шагаешь через поле, а насыпь постепенно

увеличивается: вот она уже тебе по голову, теперь преодолела отметку в три метра, вот стала

высотой с пятиэтажный дом, сравнялась с небоскребом, и, похоже, нет ее росту предела. В

голову приходит неизбежная мысль: а поднимается ли в действительности песочный вал, или

это ты становишься все меньше и меньше, шаг за шагом?

Ты стоишь перед гигантской песочной насыпью. Она тянется вправо и влево до

бесконечности. Задрав голову, видишь, как по ее недостижимой вершине скользит небо в

бледно-серой дымке. Девочки не было. Стоило лишь тебе оказаться перед насыпью, еле-еле

различимой с Главной улицы, как моментально забылись и проулки, и весь пустынный

4

заводской городок, и отчаяние, и ребенок, бежавший сам по себе, но все-таки такой близкий

– преодолей каких-то десять метров. Теперь же существует только гигантский вал. Твоя

память стремительно отступает.

Ты начинаешь карабкаться. Песок бесшумно осыпается, и ты оказываешься в том же

месте, что и мгновение назад, ты опять карабкаешься, удается залезть чуть повыше, но под

твоим весом песок бесшумно обваливается, и ты снова в той же точке, с которой предстоит

начинать раз за разом. Ты больше не знаешь всех этих слов – абсолютно все забылось.

Осталась только иллюзия движения. Это то же самое, что вечно идти по бесконечной улице.

За мгновение до того, как окончательно потерять себя, четко осознаешь: твоя жизнь –

ошибка. Где-то на жизненном пути была допущена роковая ошибка. Давали шанс избежать

ее, исправиться, но что-то недостойное в тебе перебороло. В чем же ошибка? Твое последнее

осознанное состояние – кромешная тоска.

Продолжая карабкаться на вал, снова и снова возвращаясь в исходную точку, ты,

наконец, забываешь, что ты – это ты. Вся твоя жизнь, твое сознание, твои действия слились с

абсолютным временем и пространством. Время и пространство также схлопываются.

Подобно безмозглому жуку, не способному понять, что перед ним стена, и путая ее с

равниной, ты жалко-упорно прешь к туманной цели. Так будет продолжаться целую

вечность. И этой твоей вечности грош цена: она не страшнее самой малой доли самой малой

доли мгновенья. Что же надо было сделать, чтобы заслужить такое? От тебя отвернулась вся

Вселенная.

Ты карабкаешься, а тебя подгоняет безмерная тоска. Ты перебираешь лапками все

быстрее и быстрее, лапок становится все больше. Ты карабкаешься, песок бесшумно

осыпается, ты оказываешься там, откуда снова начинаешь карабкаться. Тоска холодит. Ты

пучишь глазки и карабкаешься. Глазок становится все больше, а ты продолжаешь

карабкаться. Песок бесшумно осыпается. Тебе жутко – это нечеловеческий, бесконечный

ужас. Тебя нет. Ты карабкаешься на гигантскую, песочную насыпь, которой нет. Тебя

подгоняет тоска. Ты перебираешь лапками все быстрее, пучишь глазки все обреченнее. Тебя

гонит тоска. Тебе холодно, холодно, холодно. Ты карабкаешься на гигантскую насыпь. Тебе

страшно, страшно, страшно. Тебя гонит безмерная тоска. Песок бесшумно осыпается.

Сыыыыыыыыыыыыыыыыыыпппььь.

Кто-то резко бьет тебя в затылок. Ты просыпаешься…

* * *

Ты просыпаешься.

Вставай. Такой зимы в городе Вышнем давно не бывало. Белесая манка снега летит

горизонтально, ветер давит на окна с утробным призывом. Ах, какая жалость – батареи

отключены уже неделю. Вчера вечером сквозь шуршание радиоволны ведущий авторитетно

заявил, что сегодня из дома выходить не стоит: городок хрупкий, непогода не шутит, и если

уж пользоваться транспортом, то только общественным. Но благодаря моей веской

расторопности тебе не суждено было услышать эту важную новость, и давай начистоту – из

туалета вообще мало чего слышно. Твой запор случился очень кстати. По радио еще

советовали одеваться теплее, как можно теплее – вы, люди, такие сердобольные, ой, не

смешите меня, и у тебя, кстати, нет достаточно теплой одежды. Раннее утро, темень, на часах

6.15. Ты, естественно, меня не слышишь, но вставай, уже пора. Вставай. Хватит нежиться –

впереди так много дел.

Ты просыпаешься от холода. Одеяло сползло на пол, а простыня как будто сырая. Ты

неохотно, еще не осознав себя, разлепляешь глаза. Мы ведь не рассчитывали увидеть это так

сразу – свое нелюбимое тело, посиневшее, в пупырышках и с никчемным пушком? Ты

морщишься и дрожишь. Натягиваешь одеяло на голову, сопротивляешься судорогам. Вот

незадача, а сна-то и след простыл. Ты садишься в кровати, трешь глаза, изо рта воняет, лоб

саднит, правая рука затекла и теперь изнутри колючая. Будильник показывает 6.16. Мы ведь

5

не собирались просыпаться сегодня так рано? Укутываешься в одеяло и встаешь. Паркет

ледяной. Прохудившиеся тапки как всегда с другой стороны кровати.

Заходишь в ванную комнату. Ты чья-то давно позабытая туша в морозильнике.

Телятина? Свинина? Кругом только бессердечный кафель, пожелтевший от времени и

кривовато налепленный. Горячую воду тоже отключили – извини, не обессудь. Ты смотришь

на себя в зеркало. Лицо опухло, всюду какие-то нахрапистые складки. Ты чувствуешь, как

соски на груди взъерошились. Очень холодно, так неуютно. Но возможности снова заснуть

нет ни малейшей. Уж поверь мне, я знаю свою работу и давно выучился управлять твоим

обыкновенным, как у всех, организмом и застопорившимся сознанием – нас заранее обучают

таким вещам. А о терпении и о том, что его иногда ненадолго хватает, меня почему-то

забыли предупредить. Или, возможно – я часто об этом думаю – не захотели.

Ты тащишься в кухню, включаешь все конфорки, ставишь кипятиться воду: кастрюля,

чайник, ведро, еще одно ведро. Теперь надо ждать. Ну и жди, кто тебе мешает? Но мне

кажется, будь у нас электрический чайник, жить стало бы легче. Я видел такой в журнале:

красивый, черного цвета, вытянутой формы. Полминутки, и у тебя уже есть всамделишный

кипяток, почти волшебство. Но электрический чайник так и не куплен – сплошной каменный

век, ты разве что огонь не высекаешь. Я-то как-нибудь обойдусь, я вообще отлично

справляюсь без жидкостей, а вот твою жизнь назвать легкой, язык не повернется. Впрочем,

ты ведь все равно меня не слышишь.

Слегка оттаяв, малость приняв человеческий облик, ты тянешься за сигаретой, а пачка

пустует, что твой мозжечок. Ты чертыхаешься. Я знаю, это не по-братски, но не выдержал и

выкурил ночью последнюю сигарету, о тебе даже не вспомнив. Тебе очень больно? Я имею в

виду: ты меня не видишь, не слышишь, думаешь, все происходит случайно, а этот «ненарок»

не сглаживает ли разочарование, не упрощает ли боль? Больно принимать удар от кого-то

материального, а когда все попросту валится из рук – на это у тебя есть иммунитет? Жаль,

если да. Тогда все не имеет смысла, и я напрасно суечусь, закидывая твои сигареты за

холодильник и выдалбливая дырки в трубах отопления.

Потерянно кутаешься в одеяло. Тебе жаль себя (неосознанная такая, не уродившаяся

жалость) и потерянной энергии, ведь день только занялся, и силы еще понадобятся.

Безропотно мне подчиняясь, ты вдруг начинаешь распознавать что-то несвойственное

своему быту. Благодаря мне, ты прислушиваешься и отчетливо слышишь… Это странный,

непривычный звук. Будто кто-то мученически, глухо стонет за стенкой или собака скулит, но

чересчур механизировано.

С моей легкой подачи у тебя появляется нездоровое предположение. Возможно, в

соседней квартире болеет гигантская, разжиревшая матрешка. Она лежит в кровати на боку,

пририсованные короткие руки вытянуты по швам, голову облепил неизменный платочек.

Крикливо расписанная, но местами уже пооблупившаяся, матрешка вздыхает, и трещина у

нее на туловище одеревенело сходится и расходится, сходится и расходится. Буквально на

миллиметр.

Выходишь из дома и, как иголка, теряешься в снежном месиве. Куда идти, как идти?

Еще, конечно, не поздно вернуться, но дома так непригодно, волей-неволей прешь

диагональю туда – в белое, колючее. Тротуар и припаркованные машины слились, фонари,

словно из волосяных луковиц, – пробиваются, дорожные знаки, должно быть, уже не одному

прохожему голову срубили – так и свиристят. Метнулся из подворотни обезумевший

мусорный контейнер. И затих в сугробе.

Ты едешь на работу в троллейбусе. Кроме тебя, в салоне больше никого нет, все,

наверное, доверились радио и телевизорам. Ты стараешься разглядеть чужие дома сквозь

пургу, но окна не горят. Хотя нет – вон из-за шторок сверкнул абажур, и тебя почти тошнит

от этого видения. Тошнит от чужого счастья и уюта. Ты еле-еле добираешься до офисного

здания, в котором служишь курьером-переростком, и неприветливое начальство сообщает,

что на сегодня никаких заданий нет и точно не появится, добавив с горяча – сегодня чистое

6

безумие покидать насиженное место. Даже охранник ночевал здесь, пошла вторая смена, и

он, разбуженный, явно не рад тебя видеть. Бито. Ты снова на морозной улице.

Мучительно не хочется возвращаться домой. Ты вязнешь в сугробах тротуара, жмешься

к стенам отстраненных домов, из глаз что-то льется. Открываешь дверь первого попавшегося

кафе, которое на удачу работает, и, шмыгая носом, подходишь к барной стойке. Здесь тоже

все сонные: бармен и еще один посетитель.

- Чая, - говоришь ты.

- Доброе утро, - отвечает бармен.

- Здрасте, - подыгрываешь ты.

- Садитесь, сейчас принесу.

Ты выбираешь место около окна и втискиваешься в пластмассовое креслице, не сняв

пальто. Ты не будешь раздеваться, чтобы не утерять оставшееся тепло и опять не мучиться

судорогами. К счастью, батареи в кафе работают. Ты закрываешь глаза. Из-за нахлобученной

шапки, шарфа с уродливой изморозью в области носа и бесформенной, бесцветной одежды

другой посетитель не может определить твой пол. На секунду он отрывает глаза от газеты и,

не найдя достойного собеседника, лениво продолжает читать.

Бармен приносит чай в потрескавшейся, вокзальной чашке, – это дешевое заведение, – и

сует под блюдце счет, будто сразу хочет от тебя избавиться, мол, не задерживайся, не погань

вид. Ты безмолвствуешь. Ты не хочешь разговаривать.

- Может быть, соли? – спрашивает другой посетитель и добродушно, не двигаясь с места,

протягивает тебе солонку.

Между вами четыре столика.

Ты отрицательно качаешь головой, и другой посетитель отстает. Зачем тебе соль?

- Это ведь не портовый город, - решаешь про себя, думаешь, это уместное замечание.

Пьешь чай с химическим привкусом. Вспоминаешь о сигаретах, но на них денег уже не

хватит. У тебя нет друзей в этом городе, ты здесь недавно. Ты из городка поменьше, а через

месяц, наверное, переберешься в город еще больше. Ты никогда не решаешься сделать что-

нибудь не пунктирное, сразу перепрыгнуть через несколько остановок – в твоей жизни

стоянок даже больше, чем мест назначений. Во всех городах ты устраиваешься на фирмы

курьером и развозишь чужое дерьмо, которое разнится только весом и размером. Ты редко

задумываешься; внутренним движком, дающим частые сбои, тебе служат физические

ощущения. Самые примитивные ощущения: холод, вообще разные температуры, неуют.

Иногда ты начинаешь лучше соображать, если ударяешься током, но случается такое очень

редко, да и заряда надолго не хватает.

Ты. Именно ты. Речь идет именно о тебе, а не о персоне выдуманной, абстрактной. Как

поживает твой болевой порог? Я отлучился на некоторое время, но все идет, как надо: ты

медленно и верно продвигаешься к цели, пусть это и сопровождается пинками. Проблема в

том, что в идение представителей моей профессии ограничено законами тургесценции, но

лично мне это нисколько не мешает, а твоим мнением на этот счет никто даже

интересоваться не станет. Слежка ведется с необычного ракурса – изнутри. Таким образом,

на протяжении всего процесса нашего взаимодействия твой пол и возраст остаются для меня

неизвестными величинами. Это принципиальный момент, и он совершенно оправдывает

циничность и даже жестокость методов, которую можно приписать нашему профсоюзу.

Изнутри мы также видим все, окружающее вас.

Твой возраст меня не волнует, да будь ты хоть ребенком; подопечный может быть и

женщиной, и мужчиной – это не играет никакой роли. Полагаю, что принципы тургесценции

были введены для сохранения абсолютной объективности восприятия. Но это никому не

известно, мы можем только догадываться, и к тому же законы тургоры (как и прочие) были

установлены так давно, что синоним им – вечность. Итак, видя тебя изнутри со всеми твоими

генетическими пожитками, я уже не могу делать скидок на женскую слабость или, скажем,

на детскую беззащитность – ответственность устанавливается согласно внутреннему

состоянию, а не вашим социально-этическим и, мимоходом замечу, примитивным

7

ценностям. Поэтому, когда умирает ребенок, заболевает раком женщина или лишается

конечности мужчина в расцвете сил, это не производит на нас подавляющего впечатления –

мы обозреваем происходящее в ином контексте.

Сговоримся на том, что твоя внешность и в целом телесность для меня – неинтересная

загадка: я вовсе не обхожу эту тему, просто сразу исключаю моменты, не влияющие на ход

истории. Что же касается наблюдения изнутри – на данном этапе я вынужден сделать

неутешительные выводы и принять меры. Это моя работа. Сейчас твое положение трудно

назвать даже жалким, такое убогое существование трудно представить, а описывать крайне

неудобно. Но все происходящее в данный момент запрограммировано помимо твоей воли.

Спорить и сопротивляться бессмысленно. Сейчас именно ты бесцельно переводишь взгляд с

бармена на другого посетителя, а потом угадываешь собственное отражение в окне

кафетерия.

За стеклом, украшенным нелепыми новогодними лампочками, все та же муторная вьюга,

машин и людей не видно. Ты расплачиваешься по счету, поправляешь мокрый, оттаявший

шарф, натягиваешься шапку пониже и выходишь на улицу. Движения медленные,

скованные. Ты переходишь на противоположную сторону улицы, то и дело увязая в

новоиспеченных сугробах. Ковыляешь к ближайшей троллейбусной остановке, чтобы ехать

домой. Но ждать приходится, наверное, час. Холод пробрал насквозь, – бессмысленны

попытки сопротивляться морозу и дрожи, все тщетно. Коленные чашечки дергаются, словно

недобитые воробьи. А стучащие зубы задают им ритм.

Мимо грузно тянется снегоуборочная машина, и к твоим ногам отлетают серые, гнилые

ошметки снега, ног, впрочем, ты не чувствуешь, только большие пальцы изредка

напоминают о себе тусклым зудом. Тьма отступает, наконец-то появляется троллейбус, часто

в нерешительности тормозит, скулит натужно. Опять в одиночестве населяешь салон, и на

вспоротом, изувеченном диванчике тебя настигает болезненная дремота. Очень много сил

потрачено на борьбу с холодом. Ты все-таки засыпаешь.

Просыпаешься на конечной остановке, в часе езды от собственного дома. Водитель

грубо трясет тебя, выпрыгивает из троллейбуса и исчезает в маленьком, станционном

домике. Ты в полном одиночестве. Скорее всего, троллейбус поедет обратно, но когда –

неизвестно. Ты выбираешься на воздух, по-детски жмуришь глаза: вокруг много света,

солнце где-то близко, но зимой сквозь толщу облаков его редко заметишь. Снег валить

перестал. Незнакомый, индустриальный район. Прости за мою болтливость, я снова тебя

перебью. Ты помимо своей воли находишься в нужном месте, в нужное время, только вот не

соображаешь ни черта, но это поправимо, это мне только на руку.

Тебе нужно отлить. Что ж теперь поделаешь? Раз хочешь писать, продолжай хотеть и

дальше, тут я тебе точно не помощник. Я в последнее время вообще распустился, нигде тебе

на встречу не иду, даже в мелочах подсоблять не желаю, на меня, между прочим, уже доносы

пишут, от дел отстранить пытаются. Но это бумажная волокита на недели: пока примут

окончательное решение, все свои планы я уже приведу в исполнение. Далеко ли идущие

планы? Не знаю. Я хоть и обладаю большей властью, чем ты, но вопросы задавать не

перестаю и прекрасно знаю – ответы выискивать придется мне же. Искать не брошу. Так что

даже не рассчитывай в ближайшее время мочиться нормально, по-житейски.

Оглядываешься по сторонам в поисках другого троллейбуса или человека, у которого

можно уточнить время. Часы на остановке показывают 6.15, и это, естественно, наглая ложь.

Зачем тебе сейчас знать, который час, ты объяснить не можешь и не пытаешься. Возможно,

подобная информация служит каким-никаким ориентиром в совершенно незнакомом районе.

Вокруг никого нет. Ты идешь в сторону омертвевшего, троллейбусного парка. Очень нужно

помочиться, уже невмоготу, но тебе подавай укромное место. Ты пролезаешь сквозь дыру в

ограждении, надеясь спрятаться за одной из машин.

Тебе заранее стыдно. Ты представляешь, каким столбом поднимется пар от мочи, как

кто-нибудь прибежит и станет отчитывать, как моча окаменеет на троллейбусной шине ярко-

8

желтыми кристалликами и провисит здесь до самой оттепели. К холоду, вони изо рта и

судорогам теперь прибавилась боль в мочевом пузыре. Но через мгновение все это

забудется. Обогнув машину, ты вздрагиваешь от неожиданности. От страха. Сердце, екнув,

начинает биться очень сильно и не угомонится до тех пор, пока ты не покинешь это место…

Сейчас. Прямо перед тобой на земле лежит человек. Его замело снегом. Это труп.

Мужчина. Не бомж, одет хорошо, дорогая, на первый взгляд, обувь. Он полу забит под

троллейбус. На животе – багровые, припорошенные махровым снегом пятна. От пережитого

шока голова начинает работать лучше, и по адреналиновым законам делается чуть теплее.

Осторожно, медленно, испуганно опускаешься перед человеком на колени, несколько раз

его толкаешь. Он все равно мертв. Растерянно переводишь взгляд на лежащий около тела

предмет, тоже засыпанный снегом, – кажется, это какая-то статуэтка, но не трогать же ее.

Опять смотришь на труп. Ты изо всех сил пытаешься что-нибудь придумать. Скорее всего, в

подобных обстоятельствах зовут кого-то на помощь. Но без сомнения для помощи уже

слишком поздно. Надо вызвать кого-то официального – это решение приходит следующим.

Мысли переваливаются натужно, ведь ты очень редко самостоятельно принимаешь решения,

тебе почти никогда не приходится думать о других и еще реже – о мертвых.

Вдруг в голове что-то щелкает, твое мышление как будто настраивается на новую волну,

и через мгновение ты впадаешь в какое-то раскованное состояние. Чуть ли не вслух ты

спрашиваешь: «А какая от этого польза мне?». Но это не мысль, не слова изреченные, это

именно состояние, в котором тебе только что случилось оказаться. И, действительно, какая

же тебе польза от мертвого человека? Еще один щелчок – почти приятный – и ты бесстыдно

шаришь по его карманам. Находишь носовой платок, несвежий, и портмоне, кожаное,

извлекаешь из него все деньги, вот какая-то карточка, похожая на кредитную, и ее тоже

присваиваешь – кошелек запихнут обратно. Затем поспешно встаешь.

И бегом на остановку.

- Куда-то едем? – грубо спрашивает уже знакомый водитель и забирается в кабину.

От последних впечатлений, от преступления, тобой содеянного, и содействия, тобой не

оказанного, стало намного теплее.

Опять повалил снег, с утроенной силой.

- Да, - отвечаешь ты, взбодрившись.

Троллейбус взревел и сдох. Из-за снежных завалов движение полностью остановилось, а

стоит машине притормозить, как ее тут же с потрохами сжирает вьюга. Водитель советует

тебе отныне полагаться на собственные силы или переждать непогоду в ближайшем

подъезде. Твой вид не вселяет в него доверия, возможно, поэтому он и не советует что-

нибудь приемлемое. Ты неохотно вылезаешь из теплого салона, проваливаешься по колено в

снег и сразу вспоминаешь о своем распухшем мочевом пузыре. До дома несколько

кварталов, а облегчиться в центре города намного сложнее, чем на окраине. Ты вспоминаешь

также об украденных деньгах – можно поймать машину. Но движение парализовано.

Остается только самостоятельно добираться до дома. И ты выползаешь, загребая

непослушными ногами, на тротуар.

Честно говоря, я иногда поражаюсь принципу твоего мышления. Физический стимул –

примитивный вывод – недальновидное решение. Степень осознания происходящего зависит

от силы, болезненности физического стимула, чем я пока безнаказанно пользуюсь. Однако я

уже давно решил, что иного выбора у меня нет. Точнее говоря, иного выбора нет у тебя. Мне

рассказывали, что иные люди думают постоянно. По большей части это всякая бессмыслица,

но иногда среди мыслительного потока встречаются и достойные идеи или, по крайней мере,

общечеловеческой ценности, а порой, совсем редко, рождаются даже целые концепции,

теории, от чего мозг работает только активнее и продуктивнее. Фантастика какая-то. Одних

отправляют в командировку на тропические острова, других – в таежную местность. Это как

раз мой случай: непроходимый, дремучий лес. В последнее время мне кажется, что я тебя

9

ненавижу. Но это, разумеется, всего лишь побочный эффект от споровой смеси, которую я

начал принимать ради достижения нашей с тобой цели.

Ты медленно переставляешь ноги, и каждое движение отзывается болью в районе паха. К

тому же холодно. Мне тебя не жаль, но на тебя жалко смотреть. Изнутри ты представляешь

собой уродливое зрелище. Ты очень хочешь писать. Я слышал, во время революции, когда

пожелавшие бежали за границу, какая-то русская княгиня смущалась сойти с поезда и

помочиться со всеми в лесу, мальчики – налево, девочки – направо, то было ниже ее

достоинства, и она предпочла умереть от разрыва этого твоего самого мочевого пузыря. Но,

позволь, ты-то тут при чем?! Ты княгиня русская, что ли? Не смеши меня!

Оп, у меня новая идея. Я не буду тебя сдерживать. Мочись на здоровье. Ты понимаешь, в

чем ирония ситуации? Я сейчас прикажу тебе описаться, и ты моментально подчинишься,

потому что твоя воля в полном моем распоряжении. Прикажу обделаться – обделаешься,

высморкаться – высморкаешься, дам команду слюну пустить – пустишь. Но как погляжу,

вдохновить ты можешь только на выделения разные, с чем и живу. И тебе от этого никуда не

деться. Писай, говорю. Мочись прямо здесь, прямо в джинсы, все равно до дома еще

двадцать минут ходьбы, а по глубокому снегу и того больше. Писай! Пись-пись-пись…

Ты идешь по улице и понимаешь, что сдерживаться нет больше сил. От жалости к себе

хочешь вскрикнуть или куда-нибудь забиться. Но уже слишком поздно. Живот сводит

судорога, будто ты принимаешь невидимый удар: сначала почти обжигающая моча

заполняет трусы, затем струйки прорываются сквозь плотную ткань и бегут по ногам –

продолжается это бесконечно долго. Все связанное со стыдом продолжается долго, но так

только кажется. Ты стоишь посреди тротуара, выпучив глаза, и совершенно не знаешь, куда

деться, как перед собой оправдываться. Вслед за теплом исторгнутого нутра приходит

охлаждение – кожа на ногах чешется от вылитой на нее кислоты и крадущегося в штанины

мороза. И при всем при этом тебе не стало легче. Боль в мочевом пузыре только усилилась, а

боль от движений обострилась.

Фу. Фу, какая мерзость. Тебе должно быть стыдно. Хотя, о чем это я? Тебе давно уже не

бывало стыдно, и сегодня на нашей улице праздник. Свершилось, и какой гротескной ценой!

Ты не скоро оправишься от этого срамного приключения, поверь мне. Теперь по заранее

разработанному плану тебя начнет подтачивать изнутри червь сомнения. Сомнения в

собственной невиновности, в безнаказанности действий или, лучше сказать, бездействия. И

ждет тебя еще не одно испытание. Я тебе это гарантирую, хоть ты меня и не слышишь, хоть

до сих пор не можешь поверить, что ты – это именно ты, и все происходит именно с тобой, а

не с бедолагой из другой жизни. Горе луковое, такое жалкое – над тобой даже смеяться не

хочется, и столь глупое – непостижимо, как тебя вообще угораздило попасть в историю.

Естественно, в любой момент наше сотрудничество может закончиться – это просто, как

будто безболезненно: ты достигаешь в своем бездействии той критической точки, когда мне

остается только уволиться. Но тогда, помяни мое слово, за тебя возьмутся другие, если уже

не взялись, – иногда это происходит без официального предупреждения, в практическом

руководстве нашего профсоюза приведено несколько таких душераздирающих случаев. К

тому же совершенно неизвестно, будут ли намерения тех сил благими. А мои планы? Ты

меня не знаешь, ты не имеешь обо мне ни малейшего представления. Кто я и чего хочу,

выяснится впоследствии. Пока же знай – я не собираюсь тебя в чем-либо убеждать. Я

тормошу тебя.

Дома ты кипятишь воду, чтобы принять душ. Пытаешься стянуть брюки, а пальцы рук

онемели, а ткань омерзительно липнет к телу и не желает расставаться. Ноги сильно чешутся

– это уже не чесотка даже, скорее, кожу, невидимым снегом массируют, приятного мало. В

полуспущенных штанах ты подходишь к плите и с надеждой вглядываешься в воду– когда

же появятся нервные пузырьки, когда же вода загудит, заскулит? Лицу тепло. Сгибаешься и

изо всех сил чешешь кожу на внутренней стороне бедер, – ногти давно не стрижены, ноги и

так красные, а от расчесывания становятся почти багровыми. Садишься на табуретку, в

10

раздражении резко стягиваешь джинсы и бросаешь в дальний угол. Туда же летят насквозь

мокрые трусы и сырые, вонючие носки, ты стараешься поскорее об этом забыть. Вонь

нездоровая. Тебя приобнимает холод. Поспешно возвращаешься к раскаленной плите.

Ведра наконец-то вскипели. Тащишь их по одному в ванную комнату и расставляешь в

разных углах, надеясь, что так воздух в помещении прогреется быстрее. Встав перед

зеркалом, после некоторых колебаний снимаешь оставшиеся свитер и рубашку. Отражение.

У тебя большая грудь. Впрочем, некоторые считают, что грудь у тебя как раз маленькая.

Согласия нет ни в чем. Некоторые называют тебя женщиной привлекательной, а другие –

уродиной, остальные вообще ничего не говорят: либо отмалчиваются, либо знать тебя не

знают. В чужих глазах ты успела побывать толстой, костлявой, пигалицей, выше среднего

роста, блондинкой, шатенкой, девушкой и гражданкой, на тебя обращали внимание

мужчины и алкоголики в метро.

Решить, красивая ты или нет, как всегда не удается – для этого нужен мужчина или тест

в журнале, на худой конец, а зеркала врут. Или, наоборот, не врут? Скоро ли менструация?

После пережитого за сегодняшний день в голове все как-то спуталось. Надо отдохнуть.

Сейчас – отмыться. Ты снова окидываешь взглядом свое тело. Согнув руки подобно

культуристу, напрягаешь мышцы и с трепетом высматриваешь в зеркале свои бицепсы.

Волосатая грудь индюшачьи вздувается. Хотя некоторые утверждают, что волос на тебе как

раз немного, а на днях кто-то даже напророчил скорое облысение. Успокаиваешь себя:

плешь – кошмар многих мужчин. Ты опускаешь глаза и внимательно изучаешь свой член.

Давно не замерял его линейкой, может, с тех пор увеличился? Не забыть бы поискать в

квартире метр.

Побриться или все же отпустить бороду? Стоит ли подкладывать в обувь

дополнительную стельку, чтобы казаться выше? Или ты достаточно высокий и привлечешь

внимание женщин без этого? Тем не менее, главный вопрос заключается совершенно в

другом: что, скажите на милость, делать с этим пивным брюшком, как его обуздать,

избежать? Втягиваешь живот, расслабляешься, снова напрягаешь пресс. Может,

показалось… Так ты женщина или мужчина на самом деле? Мне это неизвестно. Да мне

плевать, если честно, – лишь бы внутри у тебя что-нибудь осталось, а здесь, тем временем,

становится все пустыннее и скучнее.

Больше красоваться в сомнениях перед зеркалом невозможно – чересчур мерзло, по

квартире к тому же гуляют сквозняки и без спроса наведываются даже сюда. Ты забираешься

в пустую, обжигающе холодную ванну. Ты принимаешь самодельный душ: черпаешь

ковшом кипяток, разбавляешь его холодной водой из-под крана, льешь на себя, потом еще

раз; намыливаешься, черпаешь кипяток, разбавляешь, моешься – недавно вроде удалось

согреться, а теперь опять холодно, когда льешь на себя горячую воду – хорошо, потом –

сразу дрожишь. Ты высовываешься из ванны, чтобы снова черпнуть кипятка, и тут

неожиданно понимаешь, что у тебя два ведра.

Когда они еще пыжились на плите, в этом не было ничего особенного, а теперь ты четко

осознаешь, что у тебя именно два ведра. В результате, правда, хватило одного, а второе так и

осталось нетронутым. Как обычно, мысль очень медленно развивается в твоей голове. Ты

чувствуешь, что в иной ситуации, вскипяти ты только одно ведро, по какому-то

невероятному, отвратительному каждому человеку закону, тебе бы его не хватило, и сейчас

пришлось бы чертыхаться и мерзнуть на кухне, ожидая пока вскипятится второе. И все же у

тебя их два. Живо представив миновавшие тебя страдания, ты на мгновение проникаешься к

кому-то благодарностью. Какой-то почти влюбленной благодарностью. За то, что не дали

лишний раз мучиться, за внимательность и доброту, и великодушие.

Но это не четкий строй мыслей, а только зыбкое, обволакивающее состояние

влюбленной благодарности. Оно тобой не осознано, как не определен и источник,

подаривший теплоту. Любовь, благодарность, милость – за долю секунды ты не успеваешь

даже вспомнить, знакомы, известны ли тебе эти слова. На мгновение ты просто

оказываешься ими всецело проникнут, проникнута, проникнуты. А затем вновь забытье – ты

11

стремительно возвращаешься в свое привычное состояние и смотришь на ведра уже без

интереса, даже не вполне понимая, почему они привлекли твое внимание.

Насухо вытершись, закутавшись в прохудившийся, засаленный халат, ты выходишь из

ванной комнаты и возвращаешься обратно на кухню.

Джинсы. Вот в углу валяются твои джинсы: провонявшие, пропитанные нездоровой

мочой. Надо их постирать – это так обыденно, но твое сердце вдруг защемляет. Ведь в

кармане лежат деньги! Большие деньги и теперь, по-видимому, размякшие, как газетка в

луже; навсегда утерянные деньги. Неожиданно – со стороны это выглядит довольно смешно,

точнее нелепо – ты бросаешься к недавно брезгливо отторгнутой одежде, чтобы спасти хоть

одну купюру. Сначала по ошибке выворачиваешь не тот карман, затем – почти дрожащими

руками лезешь в другой. Вот они. Мокрые, жалкие, желтовато-зеленые президенты.

Франклинов смыло судьбоносной волной, теперь их только каленная батарея спасет, но ведь

отопительная система дала сбой, а другого выхода ты пока не видишь.

Тебе тоскливо. Ты не задумываешься о том, какой ценой добыты разлагающиеся тысячи,

сейчас тоскливо так, будто погибли твои собственные деньги. Будто перед станком

пришлось годы выстаивать, будто это – кровные, тяжким трудом заработанные. Ты

начинаешь суетиться. Включаешь все конфорки, нагреваешь утюг. Бережно, сквозь влажную

марлевую ткань – здесь тебе почему-то хватило ума – гладишь купюры, а потом, зацепив

прищепками, украшаешь ими бельевую веревку над плитой. Работа спорится. Настроение

постепенно улучшается. А деньги, что бы ни говорили, все-таки пахнут, воняют страшно.

Ты считаешь. Благодаря трупу, который все так же прохлаждается за скобками, в твоем

распоряжении оказались три тысячи долларов – сумма, по меркам города Вышнего,

фантастическая. На должности курьера в провинциальной дыре меж двух столиц таких денег

никогда не скопишь. А тебе вот удалось, и теперь ты собой гордишься. Все деньги аккуратно

развешаны и еле заметно колышутся на волнах горячего воздуха. Франклины-хитрецы, как

тебе кажется, благодарно щурятся. Конечно, привиделось.

Довольно рассматривая подсыхающие доллары, ты измышляешь, что бы такое на них

купить, чем бы таким себя побаловать? Телевизор, видеомагнитофон, порнографические

фильмы, компьютер, еда деликатесная, возможно, даже резиновая кукла в сожительницы,

или фаллоимитатор, новые ботинки, красивая одежда, сотовый телефон, блок иноземных

сигарет. Ты смакуешь саму перспективу, естественно, не подозревая о скудости своего

воображения. Напротив, ты гордишься находчивостью. Гордишься самозабвенно и даже не

замечаешь, как бельевая веревка, наподобие пикирующего ангела, срывается со стены и

вальяжно растягивается поверх плиты.

От бесплотных мечтаний, малодушных грез тебя отвлекает запах гари. Это деньги горят

– а что же еще? – полыхают дружно. Похоже, день не задался. Не осознавая себя, ты

бросаешься к плите и суешь руки прямо в огонь – кричать от боли начинаешь через

несколько секунд, как только ожог дает о себе знать. И, тем не менее, небольшую часть денег

все-таки удается спасти, хотя для этого вовсе не требовалось идти на жертвы. Часть бельевой

веревки упала по соседству с плитой, и какие-то жалкие в сравнении с былым сокровищем

пятьсот долларов таки уцелели. Ты собираешь их обоженными, надсадно пульсирующими

руками, кладешь на стол и только после этого выключаешь плиту. Осталось залить из

чайника тлеющее месиво. Клубы мерзкого дыма – не продохнуть, глаза щиплет.

Я не помешаю? Решил тебя навестить и, как погляжу, дела продвигаются. Честное слово,

мне очень нравятся волдыри на твоих ладонях, такие рельефные, белоснежные – хочешь,

вскроем? Не надо? Все равно они потом сами потекут, часом раньше, часов позже. Святой

отец, мне бы покаяться: аптечка, зеленка, йод, бинты – я забыл все это купить, и теперь

одному человеку придется туго. Ой, смотри, тот, что у основания большого пальца на правой

руке, треснул и разродился – хрустальная, прозрачная, малюсенькая капля, пробежала и

исчезла. Нет, не осуждай меня за жестокость. Давай-ка, лучше введу тебя в курс дела.

12

Твои мозги начали разжижаться. Не дрейфь, – я говорю образно. Ты дегенерируешь.

Легче? Такой риск обычно появляется, когда жизнь человека входит в наезженную колею.

Детство, школьные годы, частично период обучения в ВУЗе (если, конечно, это стряслось с

индивидом) постоянно наполнены открытиями, приятными и не очень сюрпризами –

молодые люди познают окружающий мир, адаптируются к нему, кто как может. А жизнь

взрослого, сложившегося человека больше похожа на жесткую схему, – реакции происходят

согласно полученному ранее опыту, и сознание, как правило, перестает развиваться. На него

действуют внешние раздражители, но гарантии, что человеческое сознание вновь

активизируется, уже нет. По сути, большинство зрелых людей внутренне бездействуют, – в

этом отношении со статистикой тургоры не поспоришь.

Думаю, предрасположенность к этой внутренней лености, опустошенности и

бездействию заложена в людях изначально, с самого рождения. Нас (а нас так же много, как

и вас) очень неохотно посвящали в таинства жизни и человеческого существования.

Изначально предполагается, что все «прелести» бытия мы познаем параллельно с вами, то

есть эмпирически. Можно, правда, делать информационные запросы, но ответ совершенно

не гарантирован, вышлют, не вышлют, соблаговолят ли, сочтут ли твой вопрос корректным,

логичным, своевременным и тому подобное, а вопросов день ото дня все больше, а ответы –

такая зыбкая будущность.

Но вернемся к делу. Подобные тебе перестают активно мыслить примерно после того,

как заканчивают школу, и знаешь, в чем проблема? Зачитываю из пособия: «В случае если

испытуемому по окончании среднего учебного заведения так и не удается распознать в себе

жизненный стержень, появляется риск частичной или полной блокировки сознания,

лишенного необходимой духовной подпитки». Мыслю значит существую – это не следствие,

а условие, и не надо отнекиваться – мол, думать я не перестаю ни на секунду. Чтобы по-

настоящему жить, необходимо обладать талантом, чтобы существовать – достаточно мелких

желаний, и, боюсь, пока это единственное, что не позволяет тебе полностью исчезнуть.

Ты спрашиваешь, почему я над тобой издеваюсь? Поверишь ли – даже не собирался.

Конечно, любую царапину и шишку, полученную тобой за всю жизнь, можно расценить как

мое жестокое обращение, но ведь это твои царапины и шишки. Просто так, ни за что,

внезапно они не возникают. Боль вообще никогда не бывает спонтанной. И ситуации,

послужившие ей причиной, сопровождающие ее, всегда закономерны. Любой член нашего

профсоюза подтвердит: боль не пришелица извне, только сам человек создает ее и

взращивает. Даже если причиной страданий послужили внешние обстоятельства или

посторонние люди, в конце концов, яблоко, брякнувшееся на голову, ответственность за

твою частную боль всегда лежит именно на тебе. А я? Я эту боль дозирую. Веду записи,

делаю прогнозы и сообщаю обо всех результатах наверх. Это односторонняя связь, нам

никогда не отвечают. Папки с вычислениями растворяются где-то на верхних уровнях.

До недавних пор я исправно выполнял свои обязанности, и, глядишь, получил бы какое-

нибудь поощрение за годы работы, засветился бы на доске почета среди коллег-ветеранов.

Но зачем мне это нужно? Я ведь прекрасно понимаю, что до сих пор не принес ни малейшей

научной пользы, и в первую очередь я не принес никакой пользы Тебе. Какой смысл в этих

наблюдениях, робких корректировках, отчетах, если нет развития? Меня, кстати, еще в

школе предупреждали, что работа с людьми – это чаще всего рутина, по-настоящему

интересные экземпляры попадаются крайне редко. Но ведь тут не выбирают.

На днях я копался в своих документах на кафедре и неожиданно обнаружил «семейный

фотоальбом», наш с тобой «фотоальбом». Мерзкое, надо заметить, зрелище. Все особенности

и самые яркие проявления твоей личности отображены с неумолимой четкостью. Здесь ты

бьешь собаку, потому что она раздражает тебя, старая и неповоротливая. Ты бьешь ее

ботинком в брюхо, а она лишь глухо скулит. Хорошая получилась фотография. Вот тоже

удачный снимок: тебе позвонил знакомый, у него серьезные проблемы, обращается за

помощью, потому что больше не к кому, а тебе лень, неохота, и ты выдумываешь какую-то

глупую отговорку, лишь бы не вылезать из своего панциря и не делиться ни с кем силами.

13

Вспомнишь ли ты, что изображено на этом фото? Ты идешь по улице, в только тебе

известном направлении и минуешь бездомного человека. Он похож на какой-то заскорузлый

знак препинания – полулежит на асфальте, жмется к стене дома и то ли спит, то ли умер. А

ты проходишь мимо, потому что до сих пор, хотя эта ситуация повторяется неоднократно, не

знаешь, как реагировать на серые тела посреди тротуара и что с ними делать. Много

фотографий, все хорошего качества, будто бы только вчера сделаны. Моя любимая? Вот она.

Ты. Конечно, ты. Сидишь и, забывшись, ковыряешься в носу. Обожаю.

Закрыв альбом, я понял, что больше так продолжаться не может. Я, честное слово, не

хочу смотреть, как ты ковыряешься в носу. Не из брезгливости – мы ее лишены – а из

обыкновенного протеста. Какой во мне тогда смысл, если я не могу напомнить тебе – своему

подопечному, – что ты человек? Пройдет пара десятков лет или даже меньше, и ты умрешь,

потому что такова закономерность, к тому все идет. Подобно многим членам нашего

профсоюза, я могу просто наблюдать за этим процессом – как ты медленно, даже не

подозревая о том, катишься под уклон; могу изредка давать тебе щелбаны, когда того

требует инструкция, а что затем? Рак, инфаркт или еще какая-нибудь распространенная

напасть, и я с чистой совестью подписываю свидетельство о кончине вверенного мне

человека. Странно все это. По мне, так подобная система неэффективна.

И тогда я понял, что нарушу устав. Превышу свои полномочия, подвергну риску и тебя,

и себя, не испугаюсь даже вызвать гнев Дома, – все, лишь бы сдвинуть эту обыденность с

мертвой точки. Я знаю только одно, – знаю, ради кого стараюсь. Это главное.

Форточку можно закрыть, – дым выветрился.

Ванная комната. Ты тупо смотришь на себя в зеркало. Бинтов и зеленки дома не

оказалось – пришлось разорвать старую майку и кое-как обмотать кисти тканью. Уже

поздно, аптеки не работают. Оставишь на завтра.

Ты вглядываешься в свое отражение и пытаешься что-то вспомнить. Не удается.

Накатила усталость. За день столько всего произошло. Ты идешь на кухню. Доедаешь, не

разогревая, тушенку с картошкой, оставшиеся со вчерашнего дня. В холодильнике совсем

пусто. Вилка скребется о надтреснутую поверхность тарелки.

Встаешь из-за стола. На дне раковины скопилось порядочно грязной посуды. Несешь

стакан с недопитым и остывшим чаем в соседнюю комнату, деньги остаются на кухонном

столе. Ты в соседней комнате.

Ты садишься на кровать. Ставишь чай на табуретку около постели. Тапки бухаются об

пол, – ты ложишься. Некоторое время думаешь ни о чем, снова пытаешься что-то вспомнить.

Вскоре засыпаешь. Трухлявый человечек.

Верхний свет так и продолжает гореть.

* * *

… наверное, Адель несколько раз теряла сознание в этом жалком подобии гроба, а затем

снова выныривала на поверхность сознания, и только лишь для того, чтобы убедиться –

вокруг по-прежнему темнота, и никто ее не освободил.

Если бы затекшие руки и ноги так отчаянно не болели, она бы, скорее всего, посмеялась

над собой – не каждый может попасть в такую идиотскую ситуацию, здесь нужен особый

талант. Черт, а если она все-таки умрет, можно вообразить, какие только глупости напишут

об этом журналисты. А фотографии! Желтая пресса непременно опубликуют фотографии, и

тогда вся страна решит, что она питала слабость к фривольному нижнему белью и именно в

нем захотела отправиться в свой последний путь. Но ведь это неправда! Какой изуверский

бред. Все-таки Сысой заслуживает жесточайшего наказания.

Из-за кляпа Адель не могла кричать, звать на помощь, петь, наконец, ярчайшие оперные

арии. Вот это была бы настоящая комедия, честное слово!.. Ничего, кроме темноты. Какая

гнусность. А кто же ее спасет? Кто придет на помощь доигравшейся Адель, приколотой к

пыльной темноте, как бабочка к картону? Обезумевший муж? Лучше бы ему держаться

14

подальше от нее, иначе она за себя не ручается. Брат? Она любит его, но год от года все

меньше понимает – между ними осталась душевная связь, но никак не телепатическая.

Безвольный свекор? Но ведь она так глупо выглядит, а в его возрасте лучше избегать

шоковых ситуаций. Любимый, предавший ее? Много, много лет Адель не вспоминала о нем,

и вот он вернулся, а она, как принцесса-извращенка, – в заточении. Это порнографическая

пародия на девичью сказку.

Но кто ее спасет? А главное – кого бы сама Адель желала видеть своим спасителем, и с

кем же она в результате останется? Боже, боже… Да освободят ли ее вообще? Или она так и

умрет в одиночестве, в этом смехотворном положении? Который раз и безуспешно Адель

попыталась вытолкать языком кляп изо рта. Помогите мне, пожалуйста… Кто-нибудь… Мне

очень больно…

Она опять потеряла сознание.

Вт.

Решено: на оставшиеся деньги ты купишь новые ботинки и телевизор.

Выходишь из дома рано утром (в городе Вышнем неожиданно установилась теплая

погода) и направляешься в ближайший обменный пункт. Кассирша брезгливо принимает

пахучие деньги и, будто бы желая досадить тебе, внимательно и с подозрением их изучает,

водит пальцем по вздувшейся поверхности. Только сейчас ты понимаешь, что доллары могут

оказаться фальшивыми, а значит, совершенно не надо было бросаться за ними в огонь и уж

тем более не стоило мечтать о всяких приятных вещах, желанных приобретениях.

Затем тебя посещает другой страх – деньги, может, и не поддельные, но мнительная

кассирша, превратно расценив твой потрепанный вид и совсем уж дикого вида «митенки»,

вправе принять тебя за воришку, позвать охрану и лишить всей наличности. А выяснять

отношения, например, с милицией в твоем преступном положении будет крайне

неосмотрительно. Кассирша бросает на тебя полный неприязни взгляд, но все-таки

отсчитывает крупную сумму в рублях. Тебе хорошо.

Пройдя несколько кварталов, находишь скромную обувную лавку и, в тщетных

попытках не шамкать прохудившимися, грязными кроссовками, берешься за осмотр товара.

Примерка. Удачно. Ты покупаешь черные полусапоги, довольно неприглядного вида, но зато

самые дешевые, и, переобувшись на месте, отправляешься искать рынок бытовой техники, о

котором не раз сообщали по радио. Поношенные кроссовки легкомысленно отправляешь в

первый попавшийся мусорный контейнер.

До нужного места – автобусом. Ты очень боишься, что на телевизор не хватит денег, и

поэтому невротично экономишь, например, не покупаешь билет, хотя это совершенно

безболезненная трата. К твоему удивлению, за двадцать пять минут поездки контролер в

кабине так и не появился. Но, разумеется, все это время ты проводишь в напряжении,

вздрагивая при виде каждого нового пассажира или громко произнесенного слова. Наконец,

хриплый голос сообщает о нужной остановке, и ты спешно покидаешь кабину.

На улице тепло, но очень слякотно – неглубокие лужицы, впрочем, слегка подморожены.

Все вокруг серое, утренний туман наполовину сжирает близлежащие дома, удаленные

объекты просто не видны. Из радиорекламы ты помнишь название автобусной остановки, но

точный адрес рынка запомнить не удалось. Грузное небо. Ты несколько раз

поскальзываешься и спрашиваешь идущую навстречу девушку, не знает ли она, где

находится рынок бытовой техники. Неместная. Улыбается, просит прощения, что не смогла

помочь. Ты решаешь обратиться к пожилому человеку. Первая попавшаяся бабуля слыхом

не слыхивала о рынке. Не улыбается, прощения не просит. Следующий пенсионер некоторое

время думает и наконец вспоминает. Он указывает рукой в непроглядный туман, говорит:

- Идите вот так по диагонали, никуда не сворачивая, примерно пятнадцать минут. Рынок

в пятиэтажном здании.

15

- На каком этаже? – спрашиваешь ты недоверчиво. Вроде бы по радио сказали, что рынок

не крытый.

- На первом.

Ты благодаришь старика и идешь по диагонали. Индустриальный район с

недостроенными зданиями, безжизненными конструкциями на каждом шагу. Они медленно

выплывают из тумана, а потом давят гигантскими размерами по несколько минут. Может

быть, это многолетняя стройка, ты не знаешь. Но тебе известно другое – прямо перед тобой

очень скоро возникает двухэтажный дом, а это значит, что идти по диагонали, никуда не

сворачивая, – номер для Копперфильда. Пенсионер либо ошибся, либо ничего не знал о

нововозведенном здании. Вдруг они растут здесь каждый день, как грибы-мутанты?

Теперь необходимо выбрать, в какую сторону поворачивать – людей вокруг нет, так что

уточнить не получится, а возвращаться назад, конечно же, лень. Ты идешь направо. Здание

ползет из воздушного млека еще очень долго. Но ты чувствуешь, как постепенно, еле

заметно холодает, – скоро туман начнет рассеиваться. Наверное, все-таки стоило захватить с

собой шапку. Здание неожиданно оборвалось, а дорога сужается и начинает петлять –

местность холмистая, разглядеть, что там впереди, невозможно. Потом шоссе становится

совсем узким, и тебе приходится сходить с него, каждый раз, когда мимо проезжают

машины, – это утомительный процесс, ведь снег по обе стороны дороги глубокий и рыхлый,

любому бы надоело то и дело окунаться в него, а потом снова выбираться на неприветливую

почву. О том, чтобы брести по снегу, и речи не идет – очень сложно.

Как раз в том момент, когда ноги становятся совершенно мокрыми из-за набившегося в

невысокие сапоги снега, ты одолеваешь очередную дорожную петлю и замираешь на месте.

Солнце скромно проглядывает сквозь остатки туманной пелены, а перед тобой растянулась

белоснежная равнина, то там, то тут вспоротая корявым, сухим кустарником. Повинуясь

какому-то игривому настроению природы, посередке неба висит блеклый кусок

всамделишной радуги, готовый в следующий же момент испариться. Конечно, вряд ли где-то

здесь, в широко раскинувшемся поле найдется дешевый телевизор. Ты поворачиваешь назад.

Обратный путь оказывается намного сложнее и неприятнее. Ведь тебе необходимо

двигаться в гору – мороз усиливается, шоссе прямо у тебя под ногами степенно

обледеневает, снег по обе стороны дороги покрыт искристой коркой. Нахохлившись, ты

делаешь очень маленькие, осторожные шаги, и каждый дается тебе с трудом – передвижение

по неверной поверхности требует особого напряжения. Нетренированные мышцы ног очень

скоро напоминают о себе глухой болью. Сходя на обочину, чтобы пропустить очередную,

злобно сигналяющую машину, ты проваливаешься в холодное-мерзкое, и осколки снега

больно впиваются в твои ноги, забиваясь под брюки. Мороз щиплет уши и нос, а новые

ботинки, как выяснилось, предательски жмут. Пережив все это, рекламный листок с адресом

рынка, намертво прилипший к шоссе, ты воспринимаешь как нежданный подарок судьбы,

тебе даже удается разобрать текст: улица Зеленая, дом десять. Так легче спрашивать дорогу,

цель близка.

Действительно, первый встречный советует тебе обойти недостроенное здание с

противоположной стороны – там пролегает узкая дорожка, которая ведет прямиком на улицу

Зеленую и к нужному строению. Правда, эта приятная новость ничуть не облегчает твое

путешествие. Сапоги натирают. Левый сильнее, чем правый. Продвигаясь по узкой,

скользкой дорожке между стройкой и бетонной стеной, ты пытаешься идти так, чтобы

задник ботинка не соприкасался с пяткой. Деланно прихрамываешь, ставя левую ногу на

мысок в надежде, что боль спадет или на худой конец станет терпимее. Все тщетно. Дубовая

кожа уже не пятку натирает, а горячую, саднящую рану, в которую она превратилась.

Наконец-то в муках выбираешься на Зеленую улицу и спрашиваешь элегантно одетую

даму, где находится дом номер десять. Она не знает. Почему-то смотрит на тебе с

презрением. Ты оглядываешься. Улица Зеленая вовсе не зеленая, а такая же, как и все в этом

неуютном районе – серая, с блочными домами, половина из которых не достроена, с

озябшими людьми на автобусных остановках, переминающимися в ожидании машины. Ты

16

даже не удивишься, если соседние улицы называются «желтой», «коричневой», «синей», все

равно это не имеет никакого значения. Ты и все люди на улице Зеленой щедро выдыхаете

клубы пара, у всех у вас пустуют руки – ни сумки, ни пакета, ничего.

На остановке ты спрашиваешь, как пройти к дому номер десять. Тебе указывают на

противоположную сторону улицы. Там еще одна остановка, а за ней и за проволочным

забором очередное блочное здание. Одноэтажное, манежного типа. Дом десять. Подойдя

ближе, ты понимаешь, что рынка здесь в помине нет. То ли давний старик что-то спутал и

про пять этажей наврал, то ли рекламное объявление устарело. В проволочном заборе

виднеется железная калитка, над которой, видимо, местный художник металлической и

корявой вязью вывел слово «магазин». При чем тут магазин? Пройти к дому номер десять

через калитку невозможно, ей уже давно никто не пользуется, теперь вход находится с торца

здания, и к нему путь пролегает через ворота. Ковыляешь к двери с глазком – на стене,

справа от нее висит красивая медная дощечка с названием незнакомой тебе фирмы. Это не

рынок бытовой техники.

Возвращаешься на улицу. Мимо тебя бредет задумчивый пенсионер, заложивший руки

за спину. Останавливаешь его и спрашиваешь, где находится рынок. Он вроде где-то

поблизости. От этой мысли становится тоскливо, ведь ты знаешь, что рынок близко, с

недавних пор тебе даже известен точный адрес, но делу это совершенно не помогает. Ты все

ходишь, ходишь, икры болят, мозоль достает, плечо тянет, морозец обжигает лицо и шастает

по всему телу. Хоть рычи от бессилия: рынок близко, адрес есть, но цели достичь так и не

удалось. Рынок поблизости, адрес известен, где рынок? Пенсионер молчит и пытается что-то

вспомнить, очень долго. Ты уже хочешь бросить его, но старик тебя не отпускает:

- Погоди, сейчас скажу.

Он поворачивается в ту сторону, откуда только что пришел, и вытягивает руку:

- Видишь, вон там перекресток? Дойдешь до него, затем повернешь налево и пойдешь по

перпендикулярной улице. Там есть рынок.

- Бытовой техники? – уточняешь ты.

- Да.

- Но мне нужен дом десять по улице Зеленой, – после стольких потерь далеко уходить от

этого места тебе совершенно не хочется.

Старик опять погружается в размышления. Смотрит себе под ноги, затем начинает

недоверчиво оглядываться по сторонам и, наконец, указав на дом номер десять, говорит:

- Вот дом десять.

- Но мне нужен рынок бытовой техники, – капризно повторяешь ты.

- Иди, куда я сказал, – совсем незлобно, но нельзя сказать, что и очень уверенно, советует

пенсионер.

И ты идешь. Неудобно обижать пожилого человека, который пытался тебе помочь. Если

ты обратишься к новому прохожему или, решив пренебречь советом, отправишься в

противоположном направлении, он непременно обидится. А ведь дедуля к тому же пытливо

смотрит тебе вслед – стоит и смотрит, заложив руки за спину – и трудно сказать, что его

интересует больше, твоя дальнейшая судьба или авторитетность его пенсионерского мнения.

И вот ты идешь по улице Зеленой, с тоской, даже ужасом понимая, что дом десять

остается позади – закончился сам дом, оборвалось проволочное заграждение, преодолено

новое здание с жирной надписью «Аренда» на фасаде, солнце отражается в его застекленных

стенах и безжалостно слепит глаза. Ты на перекрестке, оглядываешься назад и видишь

вдалеке все того же старичка – он по-прежнему смотрит на тебя и одобрительно кивает. Ты

поворачиваешь налево и останавливаешь первого встречного – сейчас, когда тебя не видно,

можно снова узнавать дорогу. Но первый встречный направляет тебя обратно – к дому

десять. Ты отказываешься верить.

Идешь прямо – больше прохожие не встречаются – идешь десять минут, проклиная всех,

кого можешь вспомнить, и в особенности новые полусапоги, купленные по дешевке. Мозоль

хлюпающе пульсирует. Автобусная остановка. Стоишь в одиночестве и ждешь. Подходит

17

автобус, бездумно забираешься в него и вдруг решаешь возвращаться домой. Не надо тебе

никакого рынка, хотя купить телевизор очень хотелось. Дрожишь в плохо натопленном

салоне и опять проклинаешь всех и новые ботинки. Себя ты не проклинаешь. Автобус

поворачивает и через пару минут останавливается на остановке по соседству с домом номер

десять.

Ты выходишь, тупо, едва себя помня. Слева от тебя находится шестиэтажное здание.

Может, оно? Чуть не плача, направляешься в его сторону. За несколько метров замечаешь

вывеску – в здании расположено туристическое агентство, о рынке ничего не сказано.

Обходишь этот дом кругом и все равно ничего не находишь. Встреченные люди о рынке

бытовой техники ничего не слышали. Удивительно, ведь его рекламировали и по радио, и в

бумажных объявлениях. Вспоминаешь, что этот рынок открылся недавно. К тому же

некоторые пешеходы все-таки направляли тебя к дому десять. Значит, он где-то близко.

Тебя начинает поташнивать от этой безысходности. Дом с туристическим агентством

расположен на небольшом возвышении, отсюда ты хорошо видишь дом номер десять и в

очередной раз понимаешь, что рынок там находиться не может – из здания никто не

выходит, в него, естественно, никто не входит. Ты приглядываешься к автобусной остановке,

от нечего делать выискивая недавнего собеседника – может, он еще здесь и расстроился?

Становится чуть теплее оттого, что кто-то еще, кроме тебя, может сейчас расстроиться.

Опять смотришь на дом манежного типа и наконец-то замечаешь здание, расположенное за

ним – в отдалении, в низменности, по-видимому, пятиэтажное.

Вряд ли это нужное здание, во всяком случае, в рекламном листке было сказано, что

рынок бытовой техники расположен в помещении дома номер десять по улице Зеленой, и тот

дом не может быть десятым. Он слишком далеко и, наверно, на параллельной улице. И все-

таки ты идешь к нему. Ты так хочешь получить свой телевизор, что возвращаться домой ни с

чем после этих испытаний – больно, противно, тоскливо. Пройти к зданию в отдалении со

стороны туристического агентства невозможно – там зияет котлован, так что ты

возвращаешься на автобусную остановку, опять хромаешь мимо проволочного заграждения

и дома номер десять и сворачиваешь на неприметную дорожку, как только заканчивается

ограда.

Тропинка выводит тебя к пятиэтажному дому, неотличимому по цвету и архитектуре от

всех остальных в этом районе. Опять неудача, думаешь ты. Обходишь дом и сразу видишь

гигантский транспарант, на котором жирными, красными буквами значится: «Рынок бытовой

техники». От красного, от смысла тебе становится тепло и спокойно. Цель достигнута. Дом

десять, но другой корпус. Не успеваешь войти на территорию рынка, как к тебе подлетает

суетливый продавец и предлагает помощь. Тебе нужен телевизор. Узнав, какую сумму ты

можешь потратить, продавец подводит тебя к нужному стенду и перепоручает милой

девушке в красном платьице. Она хлопает тяжело накрашенными глазами и без продыху

щебечет о достоинствах того или иного товара. Ты останавливаешь свой выбор на

телевизоре со встроенным видеомагнитофоном, покупаешь, дожидаешься, пока его погрузят

в специальную коробку и с вожделенным приобретением покидаешь рынок.

Тебе все также больно, даже вдвойне – тяжелая коробка впивается в раны на руках. Тебе

опять холодно. И однако же прирученная мечта воодушевляет, делает обратный путь почти

радостным. От конечной автобусной остановки до рынка двадцать минут пешего хода, и

ничего, что пришлось потратить на дорогу все полтора часа. Теперь ты возвращаешься

домой. С телевизором.

Ты дома. Ставишь заветную коробку на пол и, не разуваясь, направляешься в комнату. У

тебя однокомнатная квартира с кухней и раздельным санузлом. Озябшие, грязно-бежевые

обои, дешевая мебель советских времен. Ты осторожно присаживаешься на табуретку с

острыми углами и тяжело вздыхаешь, ведь предстоит снять ботинки. Не то чтобы тебе жаль с

ними расставаться, но тебя пугают новые страдания. Сейчас, когда ты сидишь без движения,

18

мозоль напоминает о себе только глухим зудом и почти приятным жаром. Снимать обувь с

обоженными руками будет очень неудобно и в который раз за это утро – больно.

Ты наклоняешься и, как можно медленнее, стягиваешь полусапог с левой ноги. К

сожалению, ступня распухла от долгой ходьбы и не пропускающей воздух обувной кожи – с

легкостью разуться не удастся. Ты вскрикиваешь от дикого ощущения: будто бы расческой с

металлической щетиной скоблят по еле зажившей ране. В следующий миг прикусываешь

нижнюю губу и впиваешься ногтями в мягкость ладоней – это несколько смягчает взрыв.

Возможно, целую минуту ты сидишь, не шелохнувшись, тупо уставившись в одну точку на

полу, как будто в забытьи. Затем делаешь резкий вдох и снимаешь второй ботинок.

Удивительно, но на этот раз ничего особенного не происходит. Стягиваешь отсыревший

носок с правой ноги и изучаешь ступню – она красная, распухшая, большой палец

превратился в сплошное пятно вздувшейся, ороговевшей кожи. Жить можно, хотя эта мозоль

будет воскресать после каждой продолжительной прогулки. Тебе кажется, что в палец

воткнута заноза – кожа постреливает в одном определенном месте, но ничего обнаружить

там не удается. Пришло время заняться левой ногой.

Опять снимаешь носок и сразу замечаешь гигантский волдырь на пятке, как раз в том

месте, которое так долго натирал задник полусапога. Белоснежный, неправильной овальной

формы – раньше тебе никогда не приходилось видеть такие огромные волдыри. Идешь в

ванную комнату, правда, чуть прихрамывая и снова, будто для подстраховки, прикусив губу.

Перевешиваешь левую ногу через бортик ванны, берешь с полочки под зеркалом иголку и,

не удосужившись ее прокипятить, всаживаешь острие в самый центр волдыря. Несколько

секунд ничего не происходит, но вскоре ты начинаешь чувствовать, как по ступне, в сторону

пальцев бежит струйка. Ты не помнишь, то ли это гной, то ли лимфа, но жидкость,

полившаяся из пузыря – прозрачна и бесцветна. Никакой новой боли, натертое место

продолжает глухо пульсировать.

У тебя нет ни зеленки, ни йода с бинтами. Надо срочно купить лекарства, а выходить на

улицу и особенно вновь обуваться – не хочется совершенно. Было глупо и необдуманно с

твоей стороны выбрасывать старые кроссовки, они хоть и казались чересчур убогими в

сравнение с новой обувь, но зато не натирали и могли бы сейчас сгодиться. В квартирке до

сих пор не затопили, так что мороз очень скоро берется за твои босые стопы и ласково их

изучает. Срочно необходимо что-то придумать, и заниматься этим, естественно, тебе. А как

же долгожданный, заслуженный отдых, спрашиваешь про себя тоскливо? Давно хочется

включить телевизор, приготовить какую-нибудь снедь и развалиться на кровати – хочется

отдохнуть. Ты ведь заслуживаешь легкого развлечения.

За окном опять валит снег. Уже пару часов. Гудят снегоуборочные машины, за ними

безропотно плетутся грузовики. Ты замечаешь каких-то людей на тротуаре. Похоже, они

смеются, гуляют туда-сюда и парами. Они не боятся мороза, они тепло одеты и никуда не

спешат. Им не стыдно. Тебе тоже не стыдно, однако смотреть на счастливых, легких людей

почему-то неприятно. Ты отворачиваешься от окна и заключаешь с собой договор. Сходить в

аптеку придется – от этого никуда не денешься – но по дороге, ты обещаешь себе, можно

купить в первом попавшемся киоске какой-нибудь популярный фильм. У тебя ведь

телевизор со встроенным видеомагнитофоном. Можно даже купить несколько кассет – чуть-

чуть денег еще осталось, их как раз хватит на фильмы, лекарства, пару бутылок пива и

мешок картошки.

Так обольстив себя, ты кое-как обвязываешь ступню порванной на бинты старой

рубашкой, затем натягиваешь поверх носок и медленно, проклиная все на свете, засовываешь

ногу в злосчастный полусапог. Надеваешь второй ботинок, дубленку, шапку. Выходишь из

квартиры. Задник левого ботинка тяжело прильнул к вспоротой тобой мозоли. Навалился.

К счастью, аптека находится совсем близко, всего в десяти минутах ходьбы. Чуть дальше

по той же улице расположился киоск с музыкальными и видео товарами. Ты идешь

медленно, часто морщишься и останавливаешься. Вздох облегчения – аптека еще работает.

19

Покупаешь бинты, лейкопластыри, спирт, зеленку и стрептоцид, подсушивающий раны.

Продавщицы с тобой как всегда не церемонятся. С какой-то стати грубят, товар же не

подают, а швыряют на прилавок. Кажется, происходит это не оттого, что у женщин плохое

настроение, и даже не потому, что они тебя презирают, – возможно, ты их попросту

страшишь. У тебя, конечно, не смертельная болезнь, никаких серьезных лекарств покупать

не пришлось, но, если задуматься, ведут себя аптекарши так, будто перед ними

прокаженный. Очень часто так достается престарелым людям, от которых пахнет

подгнившим изнутри телом, и обреченным животным. Их шпыняют. Ими тяготятся.

Наверное, эти беспомощные существа пугают здоровых людей. Отталкивает то, что смерть

подкралась к ним слишком близко.

Ты не можешь объяснить, почему вдруг в голову полезли такие мысли, какое отношение

это имеет к тебе, – ты ведь умирать не собираешься. Напротив, хочется сидеть дома,

смотреть дни напролет телевизор, много есть и спать. Как удачно все-таки на пути попался

тот богатенький мертвец. Можно месяц, а то и больше не ходить на работу и жить в свое

удовольствие. Дома всякие крупы, еще купишь побольше картошки, забьешь морозильник

пельменями, и о еде думать не придется. Только вчера надо было вставать рано утром и

плестись на работу – выдался мерзкий день, но, останься ты дома, не удалось бы разбогатеть.

Ты морщишься, вспомнив, как по твоей глупости сгорели две с половиной тысячи долларов.

Гонишь от себя мысли о курьерской службе – больше никогда. Как бы здорово было совсем

не работать. Погрузиться в бездействие, безграничное довольство.

Пустые мысли радостно скачут в твоей голове, как насекомые с жесткими надкрыльями,

им ничто не мешает. Ты идешь по центру тротуара и, резко вынырнув из грез, замечаешь

незнакомого человека, который стремительно движется тебе прямо навстречу. Это крупный

и скуластый мужчина, и он явно не собирается уступать дорогу. Лицо у него

сосредоточенное, даже злое, лоб нахмурен, а брови тяжело сошлись на переносице –

кажется, обязательно нарвешься на грубость, если отвлечь его от недобрых размышлений.

Этот человек безусловно замечает происходящее вокруг, но, как бы странно то ни звучало,

тебя он все-таки не видит.

Ты осознаешь это слишком поздно. Еще секунда, и его громадная туша сшибет тебя на

всей скорости, ты обязательно потеряешь равновесие, за чем последует неловкое падение и

новая порция боли. В последнее мгновение пытаешься увернуться. Вы сталкивается

плечами. И только. Просто будет немного больно… Но дальше происходит что-то странное.

Невероятным образом, ты вообще ничего не чувствуешь. Ни удара, ни боли. В то мгновение,

когда незнакомец должен был с тобой соприкоснуться, – боковым зрением ты в ужасе

замечаешь, как его плечо проходит сквозь тебя.

За долю секунды часть твоего собственного тела стремительно расщепляется на

мельчайшие частицы, кусок физической плоти, словно рой мошкары, разлетается в разные

стороны – именно поэтому столкновения не произошло. Частицы тебя – по форме, как

показалось, круглые – попросту миновали того человека, бросились от него в рассыпную, а

затем вновь склеились, слились в твою руку, плечо, часть груди. Никаких необычных

ощущений, никаких последствий – на долю мгновения кусок твоего тела распался, а затем

вновь принял прежнюю форму. Возможно, если бы тот мужчина налетел прямо на тебя,

протаранил грудь – все твое тело целиком превратилось бы в мгновенный всполох

микроскопических частиц. Ни кем не замеченный взрыв посреди тротуара. Как бы,

интересно, среагировал твой мозг на подобное фантастическое расщепление? И вообще

удалось ли бы принять изначальную форму, смагнититься обратно?

Ты стоишь в ошеломлении и не двигаешься. Осторожно, несмело трогаешь плечо. Оно

твердое, больше не распадается, ощущения самые обычные. Ты засовываешь руку в

дубленку и начинаешь себя щипать. Вроде бы больно. После этого случая, ни за что нельзя

поручиться. Ты оглядываешься по сторонам, – может, кто-нибудь еще заметил и объяснит,

успокоит? Но пешеходы не обращают на тебя никакого внимания, проходят мимо, не

задерживаясь.

20

Через пару секунд начинается обильное потоотделение. Соленая жидкость, хотя на улице

прохладно, ручьями течет по твоему телу и лицу, подмышками чешется, а ступни будто

распухают, наливаются жаром. Ссадины на руках тоже зудят. Все это естественно. Пережив

фантастическое столкновение, ты испытываешь, возможно, самый сильный приступ ужаса в

своей жизни. И немудрено. Тебе тяжело дышать. Ты хватаешь ртом воздух и никак не

можешь сморгнуть, – глаза лезут из орбит, а веки не подчиняются. Твой организм паникует.

Но постепенно ты все-таки успокаиваешься, и делаешь неуверенные шаги вперед, как в

начале жизни. Сразу возвращается боль, и она тебе приятна. Не потому, что в удовольствие,

а потому, что сейчас только страдания подтверждают твое существование, – тело не исчезло,

не распалось.

-

За что мне это? – одичало повторяешь про себя несколько раз.

И хотя в голове все спуталось, ты инстинктивно не желаешь снова испытывать судьбу.

Если твое тело опять всполохнет, с кем-то столкнувшись, – это будет уже слишком. И думать

забыв о видеокассетах, ты быстро возвращаешься домой. Тебя гонит животный страх.

Попав обратно в квартиру, радуешься. Больше никуда выходить не надо, постепенно ты

себя вылечишь, а этот кошмар, наверное, всего лишь привиделся. Недосып, переутомление.

Да, скорее всего, это была галлюцинация. За день случилось столько мелких

несправедливостей, – срыву удивляться не стоит.

Ты ставишь кипятиться чайник. Отправляешься в ванную комнату, чтобы обработать

раны. Осторожно снимаешь с рук тряпки. Теперь тебе известно, во что превратились ладони

– в сплошные гноящиеся раны. Ничего хорошего. Ты берешь флакон с зеленкой, открываешь

его, подцепив крышечку ногтем, и льешь жидкость на клок ваты. Смазываешь раны на руках,

затем долго и старательно перебинтовываешь кисти. Врачебный, стерильный запах марлевых

повязок умиротворяет тебя. Осталось разобраться с ногой. Спирт, зеленка. Большой

пластырь. Бинт в несколько слоев. Прихрамывая – обратно в кухню.

Чайник уже кипит. Выключаешь конфорку и с тоской замечаешь на плите черные,

хрупкие ошметки погоревшей валюты. Почему нельзя было использовать утюг? Ты

достаешь из кухонного шкафа граненый стакан, засыпаешь в него ложку растворимого кофе.

Мерзкий порошок залит кипятком. Единственная чашка, которая была дома, недавно

разбилась. Поднимаешь стакан, чтобы отнести в комнату, но он моментально накалился, и

ты обжигаешь подушечки пальцев. Резко ставишь его на стол и, конечно же, расплескиваешь

обжигающий кофе. Чуть-чуть кипятка попадает на босую ступню.

Пусть остывает. Не терпится включить телевизор. Подобрав коробку, тащишь ее в

комнату, которая служит тебя одновременно гостиной-спальней, и устанавливаешь на столе

как раз против не застланной постели. Очень удобно, скорее бы завалиться на кровать и

потешиться себя каким-нибудь фильмом – время шесть часов вечера, скоро все вернутся с

работы и по телевизору будут показывать только самое занимательное. Ты бережно – щадя

не себя, а именно технику – извлекаешь телевизор из коробки и освобождаешь его от

скрипучих пут пенопласта. Наконец сдираешь с идеально-черного ящика защитную пленку.

Умиленно вздыхаешь. Кажется, будто это роды, а ты акушерствуешь, и все прошло

замечательно, и ребенок вылез на свет здоровеньким.

Включаешь телевизор. Но… Он шипит. Изображение не появляется. Переключаешь

каналы – всюду одно и тоже: невыносимо шуршащее черно-белое месиво, и если смотреть на

него не отрываясь, глаза вскоре начинают косить. Жаль, правда, что в инструкциях ровным

счетом ничего не понятно, и, похоже, от удовольствия тебя снова отделили тоскливые

мучения. Только через час ты догадываешься, какую именно кнопку жать, чтобы начался

автоматический поиск каналов. Тем не менее, вся эта возня, как будто полезна, ведь тупая

работа отвлекает от непрошеных мыслей. Тебе почти удалось поверить, что случай на

тротуаре – плод воображения, но мысленно ты раз за разом возвращаешься к тем

ощущениям и в деталях представляешь, как все произошло. Опять испуг. Надо забыть.

Хочется жить.

21

Одолев бездушный телевизор, ты возвращаешься на кухню за ледяным кофе. Затем

идешь обратно в комнату и берешь со стола пульт управления. Жмешь на кнопку.

Безрезультатно. Жмешь на кнопку сильнее. Опять ничего. Когда ты наконец осознаешь, что

в пульте нет батареек, а купить их не пришло в голову, первым делом у тебя возникает

желание размозжить об пол стакан с кофе. Еще хочется орать и топтать пульт со всеми его

разноцветными кнопочками. Слишком много неудач за один день, думаешь ты. Чертыхаясь,

швыряешь пульт управления в коробку, ставишь стакан на телевизор и плетешься в дальний

угол комнаты за табуреткой. Придется сидеть прямо перед телевизором, ведь иначе не

удастся переключать каналы. Табуретка неудобная и с острыми углами. Мы уставились на

экран…

* * *

- ААААААААААААААА!

- Боже, святой отец, помогите ей! Она так страдает!

- Крепитесь, сын мой.

- ААААААА! Как больно! Мой ребенок! Я умираю. ААААААААА!

- Святой отец, что же делать?!

- С нами бог, сын мой.

- ААААААААААА! Мой живот!

- Ей же так больно!

- Всем нам больно, сын мой…

- …Ты слыхала про Лусеситу? Говорят, она изменяет дону Карло с прокаженным

рыбаком из соседней деревни.

- Не может быть. Ах, мерзкая девка! Да, ведь дон Карло…

~~~~

Чудо-чулки «Летний бриз» решат все ваши проблемы! В них не потеет нога. Материал

настолько прочный, что не рвется – забудьте о стыде, забудьте о неудобствах. Чудо-чулки

«Летний бриз» позаботятся о вас. Покупайте чудо-чулки в нашем магазине и совершенно

бесплатно вы получите вторую пару чулок, но на этот раз незабываемого фиолетового цвета!

Посмотрите, как они переливаются на свету. Чудо-чулки «Летний бриз» изготовлены из

сверхпрочного материала и просто незаменимы на работе, дома, а также на первом

свидании! Покупайте чудо-чулки в нашем магазине и, кроме второй бесплатной пары

потрясающего фиолетового цвета, вы также получите этот изящный пояс для чулок,

инкрустированный стразами! Только взгляните, как они сияют! Но и это еще не все. Если вы

позвоните нам в течение следующих пятнадцати минут и закажите чудо-чулки «Летний

бриз», вы также получите бесплатный фильм «Мои любимые чулки. Интимный репортаж с

улицы красных фонарей»! Покупайте чудо-чулки. В подарок вы получаете вторую пару

незабываемого фиолетового цвета, удобный пояс со стразами и фильм-пособие! Давайте

узнаем, как чудо-чулки «Летний бриз» изменили жизнь одной из наших покупательниц.

- Да, это правда, чудо-чулки «Летний бриз» совершенно изменили мою жизнь. Я просто

не узнала себя…

~~~~

… детская игрушка и всемирно-известный русский сувенир. Матрешка. Символ

материнства, плодородия и постепенно открывающейся тайны. Посмотрите, какой красивой

и разной она может быть. Но так ли хорошо мы знаем эту деревянную куклу, обитающую,

наверно, в каждом русском доме? А ведь она полна сюрпризов. Например, мало кому

22

известно, что матрешка вовсе не традиционная российская игрушка, известная нам с древних

времен. Более того, – широкое распространение в России она получила только в XX веке, а

первую матрешку завезли к нам в самом конце XIX века – из Японии. Это была деревянная

кукла, изображающая буддийского старца Фукуруму, и в ней находилось еще шесть

фигурок, вложенных одна в другую. Естественно, такая кукла очаровала русских мастеров-

игрушечников, и очень скоро, а точнее в конце 90-х годов XIX века, на свет появился

русский вариант – симпатичная баба в платке и ее многочисленное семейство.

Выточил первую куклу токарь Василий Звездочкин, а расписал – Сергей Малютин.

Примечательно, что у этой матрешки узкие глаза, а рисунок ее «лиц» как будто отсылает к

традициям нанесения грима в японском театре. Кстати японцы, в свою очередь, утверждают,

что древнюю предшественницу их матрешки выточил на острове Хонсю безымянный

русский монах, и это, конечно, не может не льстить нашим патриотическим чувствам. Тем не

менее, многослойные игрушки – типичная черта Востока, и это связано, прежде всего, с

идеей многослойности Вселенной, распространенной в восточной философии. Взять хотя бы

китайский, так называемый, «шар в шаре» – из цельного куска слоновой кости вырезается

шар, содержащий в себе до нескольких десятков шариков, вложенных друг в друга. Этот

традиционный сувенир также получил распространение в Индии, и его вполне можно

назвать дальним родственником нашей матрешки. Свое название русская матрешка получила

от широко распространенного в то время женского имени Матрена, и тем не менее матрешки

не всегда изображались женщинами. В одной кукле могли содержаться как девицы, так и

юноши – целое семейство, что опять же представляет интерес для приверженцев восточной

философии, наводя на мысль о реинкарнации души.

Специалисты выделяют три периода в истории развития русской матрешки. Первый – с

момента ее появления в России и до 30-х годов XX века; период освоения, заложения

традиций, творческого эксперимента. Второй – от середины 30-х до конца 80-х годов; это

период фабричного производства матрешки, когда, на мой взгляд, был нанесен серьезный

ущерб первоначальной яркой индивидуальности этой игрушки. Наконец, с 90-х годов

матрешка стала такой, какой мы ее знаем теперь: тут вам и шаржи на политических деятелей,

представителей шоу-бизнеса, и авторские работы, и самая традиционная сувенирная кукла.

Боюсь, однако, что современная матрешка лишилась той глубины, которой она обладала в

начале своих русских приключений. Не будем забывать, что росписью первых матрешек

часто занимались иконописцы, и особое внимание они уделяли в первую очередь

изображению лиц своих кукол, а не их облику. Возможно, именно поэтому старые матрешки

кажутся живыми существами, особенно если сравнить их с утрированными и часто

нереалистичными образами наших современниц.

Как отмечает специалист по истории матрешки Лариса Николаевна Соловьева,

изобразительные пропорции первых матрешек намеренно нарушались. Многие художники

сильно увеличивали головы матрешек, делая акцент на лице игрушки, и достигали таким

образом эффекта подчеркнутого доминирования лика куклы над ее телом. Иными словами,

душе матрешки уделялось больше внимания, чем ее облику. Сравните, например, такую

антикварную матрешку, известную под названием «Старообрядка» и созданную примерно в

10-х годах XX века, с этой современной куклой. У «старообрядки» невероятно

выразительные глаза, в них ясно читается потрясающая духовная глубина, хотя это всего

лишь деревянная игрушка. А матрешка, созданная современным художником, напротив,

радует глаз только своим богатым, ярким одеянием, когда как ее подчеркнуто кукольное

лицо не вызывает ни малейшей симпатии. Взгляните на эту великолепную, одухотворенную

матрешку под названием «Старик», ее изготовил мастер Шарпанов в начале XX века, и она

напоминает…

~~~~

23

(В кафе входит мужчина восточной внешности. За столиком неподалеку от входа сидят

четыре модно одетые женщины.)

- Ах, смотрите, какой красавчик только что вошел в кафе!

- Бьюсь об заклад, у него огромной член.

- Все лучше, чем у моего мужа, у которого член вообще не стоит.

- А мне не нравятся больше члены, я предпочитаю маленькие – они комфортабельнее.

- Кстати, о маленьком. Вам не кажется, что у меня слишком маленькая грудь?

- У тебя маленькая? Издеваешься, да? Вот у меня маленькая грудь, а у тебя огромная.

- Нет, огромная у меня, а у нее просто большая. Ах, забыла вам сказать – я вчера купила

чудесные туфельки от…

- Подождите, девочки! Похоже, этот красавчик – эксгибиционист и сейчас представит

нам свое сокровище во всей красе. Такое возможно только в Нью-Йорке – обожаю этот

город!..

(Мужчина восточной внешности распахивает пальто. В руках у него автомат. Он

расстреливает всех посетителей кафе, включая четырех модно одетых женщин.)

~~~~

…это старейший отель города Вышнего. Гостиница «Центральная» была построена еще до

революции и, на мой взгляд, способна конкурировать даже с московским «Метрополем», не

только по внешним критериям, но и своей исторической значимостью. Издавна город

Вышний представлял собой важную стратегическую точку между Петербургом и Москвой.

По сути, Ирочка, Вышний находится ровно посередине между двумя российскими

столицами. Правда, замечательно? И в гостинице «Центральная» поэтому останавливались

многие известные политические и культурные деятели. Тот же Ленин. Толстой, оба.

Достоевский. А когда отеля еще не существовало, на этом месте был постоялый двор, и

здесь, конечно же, ночевал Радищев.

- Он разве упоминает Вышний в своем «Путешествии из Петербурга в Москву»?

- К несчастью, нет, Ирочка. Радищева интересовали только моральные и социальные

нарывы на пышном – хо-хо-хо! – теле матушки России. Ну, вы понимаете, о чем я. А

Вышний всегда процветал именно из-за своего выгодного географического расположения.

До революции в «Центральной» останавливались придворные особы, а во времена

Советского Союза военные, с позволения сказать, шишки и представители мира науки. Как

вам известно, Ирочка, под Вышним расположена засекреченная военная база, она была

закрыта для посторонних глаз почти все время существования коммунистической империи.

И вот со дня на день обещают открыть эту территорию для журналистов, собираются делать

какое-то сенсационное заявление. Теперь, надеюсь, вы понимаете, почему дирекция

гостиницы «Центральная» считает нужным полностью обновить отель. Мы не бедствуем,

Ирочка, отнюдь, но если Вышний опять станет важной культурной точкой на карте России,

представляете, какая на нас лежит ответственность? К слову сказать, журналисты из Москвы

и Санкт-Петербурга разместятся именно у нас.

- Первым делом вы решили обновить охранную систему «Центральной»?

- Систему сигнализации мы обновили и все замки поменяли еще в прошлом году, когда в

Вышнем проходил кинофестиваль «Славянские Межи».

- Ой, прелесть! К дверям приделаны какие-то изящные штукенции! Но зачем это?..

- Ирочка, мы живем в XXI веке, все уважающие себя отели предоставляют клиентам

специальные карточки вместо ключей. Посудите сами, все эти нервы, когда ключ заедает

или, чего хуже, ломается прямо у вас в руках. Скандал. Карточки намного удобнее.

Взгляните… Проводите карточкой вот так и – voila! – дверь открывается.

- Потрясающе! Вжик и все! Как современно.

24

- При этом мы сохранили и отреставрировали все дверные ручки. Отель просто насыщен

великолепными антикварными вещами. Некоторые мы приобрели в салонах, некоторые

сохранились здесь еще со старых времен.

- Давайте расскажем нашим зрителям о знаменитых постояльцах «Центральной».

- Моника Витти подойдет?

- Конечно! А кто это?..

~~~~

… что книгопечатание изобрел вовсе не немец Иоганн Гуттенберг, а безымянный русский

умелец. Согласно этой версии книгопечатание существовало на Руси еще в X веке, то есть

задолго до изобретения Гуттенберга и официального выхода первой русской печатной книги

Ивана Федорова. То, что Федоров не первопечатник, утверждали еще в конце XIX века в

суворинском «Новом времени». Затем в 40-50-х годах XX века «Литературная газета»

опубликовала статью Льва Теплова и Евгения Немировского под названием «Россия –

родина книгопечатания». И в том, и в другом случае основой для подобных заявлений

послужило так называемое «Подложное письмо половца Ивана Смеры к великому князю

Владимиру Святому». Карамзин с легкостью доказал в своей «Истории», что это письмо

поддельное, однако, как видим, для некоторых ученых и публицистов его мнение не является

авторитетным.

По исследованию профессора Малышевского реальным автором письма являлся

православный дьякон Андрей Колодынский, примкнувший к секте антитринитариев.

Приверженцам секты, отвергавшей, как известно, догмат о Троице, не доставало

исторических фактов, способных подтвердить существование и влияние антитринитариев в

древности, поэтому ими и было принято решение «создать» веский исторический документ.

Иван Смера – якобы врач князя Владимира, якобы отправился в Константинополь для

изучения христианской веры и в своем письме князю бранит греков, но зато восхваляет

неких египетских богословов. Для многих поколений антитринитариев это поддельное

письмо стало важнейшим литературным памятником. Однако Колодынский и его

приспешники никак не могли предвидеть, что в далеком будущем их фальшивка станет

аргументом в пользу совершенно другой теории, не имеющей отношения к религии, – теории

о первенстве русского книгопечатания.

В своем письме Иван Смера походя замечает, что данную грамоту князю Владимиру он

писал железными буквами на медных досках. И это в 990 году! То есть почти за пять веков

до изобретения книгопечатания Гуттенбергом. В 50-х годах XX века, не посчитавшись с

авторитетом Карамзина и ряда ученых, Лев Теплов попытался доказать, что письмо Смеры

не подделка. А это уже, в свою очередь, позволило ему и единомышленникам утверждать,

что книгопечатание изобретено именно на Руси. Я не совсем понимаю, чем вызван всплеск

интереса к этому вопросу в наши дни, в начале XXI века, при чем со стороны молодого

поколения. Многие петербургские и московские студенты защищают очень смелые и

любопытные работы, правда, рассматривая проблему русского книгопечатания больше в

патриотическом ракурсе, нежели объективно-историческом. Юное поколение хочет верить,

что печатная книга была изобретена именно в России.

Думаю, одной из причин этой очень симпатичной истерии служат вдохновенные лекции

Никиты Силича Семенова, кумира молодежи и…

~~~~

- Мама, ты ничего обо мне не знаешь!

- Не говори глупостей.

- Да, расскажи ей, сынок. Пусть узнает.

- Мама, я тоже люблю мужчин.

25

- Что? Что ты говоришь, Лешенька? Я тебя не понимаю.

- Какой накал страстей! Какие откровения! Похоже, скоро их придется разнимать.

- Мама, я тоже гей, как и мой отец.

- Нет, Лешенька, это неправда. А все ты, ублюдок, развратник, водишь мужиков прямо к

нам домой! Мальчик насмотрелся!

- Да, ты сама, дура, от мальчиков не отказываешься!

- Я?! Да, как ты смеешь!

- Что? Мама, что он говорит? Я не понимаю.

- Не слушай его, Лешенька. Я приличная женщина, а ты, развратник… ПИП…

несчастный! Да я тебе… ПИП… засажу… ПИП… в… ПИП…

- Милые бранятся – только тешутся. Но давайте пригласим в студию юного любовника

Клавдии Никифоровны. Аплодисменты нашему новому гостю.

- Что? Как?

- Ах, ты… ПИП… за… ПИП… на… ПИП…

~~~~

- Это типичная постмодернистская метафора. Герой как бы идентифицирует себя…

- Вы, кажется, начали говорить о дискурсе…

- О чем? Ах, да. Так вот герой идентифицирует себя с разлагающимся лебедем…

~~~~

Я заплачу тебе десять рублей. Согласен? Нет пределов человеческой жадности. Дорогие

зрители, сейчас, прямо на наших глазах Костя напишет свое имя на собственной заднице.

Вот тебе, Костя, черный фломастер. Нет, подожди. А хочешь получить еще десять рублей?

Хочешь? Тогда вот тебе банка варенья. Напиши-ка свое имя на собственной попе сладким,

тягучим малиновым вареньем. Он сделает это! Дорогие зрители, нет пределов человеческой

жадности. Невероятно! Он делает это! Скажи-ка нам, Костя, тебе удобно? Что? Никогда

раньше не писал свое имя на собственной заднице малиновым вареньем? Немудрено! Новые

впечатления – это замечательно, согласись? Но я дам тебе еще двадцать рублей, если ты

позволишь разбить тебе о голову пять куриных яиц. Согласен? Дорогие зрители, он

согласен! Герой – ничего не могу сказать. Так, кто хочет разбить яйцо о крепкую башню

жадного Кости? Ты? Ну, иди сюда, девочка… А как у нас поживает Алексей? Что-то он

притих? Скажи нам, Леха, тебе удалось засунуть дождевого червя в нос? Нет? Сложно? Леха,

да ведь на кону сто рублей, это тебе не шутки. Напомню зрителям, что Алексей согласился

засунуть дождевого червя в нос так, чтобы его голова или попа, кому как угодно, вышла у

Лехи изо рта! Нет пределов человеческой жадности. Сложно, говоришь? Это как сморкаться,

только наоборот. Давай, работай, Алексей, не позорь своих родителей. Девочка! Девочка, я к

кому обращаюсь. Ты зачем Косте яйца о висок разбиваешь? Ему же, наверно, больно!..

* * *

Ты смеешься. Ты смеешься над убогим Костей с задом, измазанным в варенье. Ты

почему-то радуешься, что на свете существуют чудо-чулки «Летний бриз» и что дрянная

Лусесита якшается с инвалидами. И почему, интересно, на кухню и в туалет тебе приспичило

сходить именно во время рассказов о матрешках и книгопечатании? Тебе приятно

наблюдать, как Клавдия Никифоровна избивает собственного мужа. Какой-то неудачник

измывается над дождевым червяком, – кто бы мог подумать, что это так весело. По

большому счету, даже непонятное слово «дискурс» действует на тебя успокаивающе.

26

Ты смеешься. Смеешься до колик в животе. Ты делаешь резкое движение, задеваешь

ножку стола, и граненый стакан, водруженный тобой на святая святых телевизор,

покачнувшись, соскальзывает. Ты и вскрикнуть не успеваешь. О том, чтобы подхватить

стакан, говорить не приходится, по крайней мере, не с твоими больными руками и протертой

ногой. Это происходит прямо на твоих глазах – день мучений коту под хвост. Кофейное

пойло щедро пропитывает внутренности телевизора, там в глубине что-то замыкает, летят

искры, телевизор бухает, и магическая картинка исчезает. С резким звуком испаряется.

Придя в себя от ужаса, ты бросаешься к стене, чтобы вырвать телевизионный провод из

сети. Но это уже ничего не даст. Комнату заполняет дым и гадкий запах раскаленной

пластмассы, сеанс, по-видимому, окончен. В отчаянии, чуть не скуля, жмешь кнопку

«Вкл/Выкл», но ровным счетом ничего не происходит. Даже если снова подключить к сети.

Телевизор сдох. Ты опять ни с чем, а расчетливая продавщица в красном платьице забыла

положить в коробку из-под телевизора гарантийный талон. Чек она тоже присвоила.

Ты тяжело оседаешь на табуретку с острыми углами, плечи опускаются, ты смотришь в

пол и нервно кусаешь губы. Постепенно вокруг образовывается идеальная тишина, хотя в

ушах все еще позвякивает от недавнего взрыва. Потом и этот звон улетучивается. Ты сидишь

в тишине, жуешь нижнюю губу и ковыряешься ногтем в щели на табуретке. Ты ни о чем не

думаешь. Сердце бьется ровно, в горле копятся невысказанные жалобы, мольбы. Ты просто

сидишь. И вдруг за стеной, прямо около телевизора, буквально в двух метрах от тебя, вновь

слышится удивительный, мученический звук.

Ты вспоминаешь. Это ведь все облупившаяся матрешка чахнет. Стонет, вздыхает, а

трещина у нее на животе покорно сходится и расходится. Вечно сходится и расходится.

Наверное, у беспомощной, в конец захиревшей матрешки нет в этом городе ни

родственников, ни друзей – она совершенно одинока, и бедняжка никак не умрет. Матрешка

с трудом, потому что не может помочь себе пририсованными к телу руками, с невероятным

для человека и уж тем более для деревянной игрушки напряжением переворачивается на

другой бок. Затихает, а через миг из ее нутра вырывается сдавленный, обреченный скулеж.

Пронзительно.

Можешь представить себе глухонемого ребенка? Представь, что ты глухонемой ребенок.

Ты просыпаешься в сиротском приюте посреди ночи и сквозь сон, растирая глаза, никак не

поймешь, почему вокруг так жарко. Скоро ты начинаешь различать запах дыма и даже

видишь за окном языки пламени, – огонь схватил все здание целиком и медленно, но верно

подбирается к твоей комнате. Никто не спешит на помощь. А ты, маленький несмышленыш,

от испуга никак не можешь уразуметь, что же происходит, и только сердцем чувствуешь

опасность, какую-то мощную, необратимую угрозу. Она несется на тебя, будто штормовая

волна – некуда спрятаться. И вот ты – нет чтобы бежать, искать выход, выпрыгнуть из окна –

садишься в кровати, обхватываешь колени и скулишь. Сдавленно, беспомощно стонешь,

потому что ты ребенок. Он слишком мал, чтобы спасаться, нем и не может звать на помощь

громче, глух и не ведает, с какой стороны бросится опасность. Вокруг темно, жарко, а

взрослые о тебе забыли…

Вот, как скулит больная матрешка, вот, чем пропитан ее нутряной стон. Хотя тебе

слишком жалко себя и почивший телевизор, ты все-таки чувствуешь это, осознаешь. На

мгновение ты понимаешь, что, в сравнение с невыносимой болью этого существа, любое

твое разочарование – ничто. А потом опять приходит тишина.

Я здесь. Я слышу каждую твою мысль, я следую за тобой неотступно. Поверь, твоя

жизнь стала бы намного лучше, знай ты об этом. Поверь, шагать и мыслить с оглядкой

безопаснее, чем рубить с плеча. Было бы только на кого оглядываться, кого стыдиться.

Не правда ли мило получилось с телевизором, такой фейерверк, такое несчастье, сначала

мне пришло в голову устроить небольшое землетрясение, стакан упал бы от вибраций, но

зачем же привлекать стихии? На это уходит слишком много сил и необходимо сперва

получить официальное разрешение, а я ведь сейчас веду несанкционированную деятельность

27

– мне лишний раз светиться не стоит – и тогда в голову пришла чудесная идея: почему бы ни

воспользоваться твоей собственной глупостью? Уж коли поставлен стакан на телевизор –

неси ответственность, пора бы уже научиться таким вещам, прелесть моя. Боже, как

вспомню эти твои улыбки, этот твой мерзкий смех, хотя бы поэтому стоило уничтожить

телевизор. Между прочим (позволю себе напомнить), пару часов назад твое тело разве что на

куски не разваливалось, собственная плоть раскромсалась, измельчилась, бросилась куда-то

наутек, а ты возвращаешься домой и, как ни в чем не бывало, берешься устанавливать

дурацкий ящик. Какое самообладание! Неужели тебе настолько противно жить?

Но это все литература. А между тем некоторого прогресса мы все же добились. Нет, не

стоит тешить себя очередной иллюзией, все намного хуже, чем ты даже можешь

представить, – мы буквально дышим на ладан, один неверный шаг, и все закончится

бесповоротно, а наши пути разойдутся. Мне требовалось удостовериться кое в чем,

пришлось прибегнуть к помощи не совсем приятных тестов, но дело, возможно, того стоит.

Теперь я знаю, что в тебе еще жива благодарность. Самая обыкновенная, ни чем не

замутненная благодарность – тогда в ванной, ты обнаруживаешь два ведра и понимаешь, что

горячей воды тебе хватит с избытком: не придется идти на ледяную кухню и ставить

кипятиться новую порцию, мучиться судорогами и бороться с тоской – все хорошо. Ты не

ведаешь, кого за это благодарить, но все равно мысленно произносишь спасибо – это и есть

настоящая, неподдельная благодарность. Поверь мне, благодарить судьбу за нечаянное

добро умеет только человек, такое больше никому не дано. Признаю, это колесико в тебе

еще вертится, надо только смазать.

Теперь я также знаю, что ты боишься смерти. Это состояние заложено в человеческий

организм природой, хотя людям присуще от него открещиваться, бежать. Но когда твое тело

на мгновение распалось, возможность его лишиться привела тебя в ужас, и впервые за

долгое время по-настоящему захотелось жить. Чтобы было больно, чтоб жизнь

чувствовалась, напоминала о себе, щипала, как будто проверяя – спишь, не спишь? Теперь я

точно знаю – игра стоит свеч, ведь вслед за этим, без моей помощи, а лишь по мановению

внутренней природы, ты испытываешь еще одно желание. Ты хочешь избавиться от боли,

спрашивая невидимую судьбу: почему все это происходит именно с тобой?

Знаешь, хотя я невысокого о тебе мнения, хотя я сомневаюсь в нашем будущем, этот

вопрос на секунду вселил в меня нелепую надежду на удачный исход. Человек, задаваясь

тривиальным вопросом, почему именно на него одна за другой сыплются неудачи, почему

боль преследует неотступно, такой человек, каким бы исковерканным он ни был, внутренне,

подспудно хочет исправиться – он сомневается и неосознанно желает найти правильный

путь. Но, возможно, это и не твои мысли, а лишь последние конвульсии организма, уже тебе

не принадлежащего, слабые мольбы нутра о пощаде. Не доверяю я тебе. Однако раз уж я

решился на последний бой, доведу его до конца. Ты сейчас, как машина, как ракета, которую

проверяют перед запуском: все ли на месте, хватает ли топлива, все ли механизмы

синхронизированы? И вот, удостоверившись в исправной – хотелось бы верить – работе

твоего сознания, я наконец могу перейти к основным действиям.

Не знаю, был ли это знак, но буквально вчера я повстречал свою бывшую однокурсницу,

мы разговорились, и она сообщила, что слухи о моем недостойном поведении превратились

в главную тему дискуссий ряда местных институтов, – все ожидают решения верхов и никак

не отважатся занять в этом споре четкие позиции. Проблема в том, что любой вопрос

подобного характера не может быть решен без подключения всей бюрократической системы

Дома, а это гигантская, невообразимая махина, и пока запрос о корректности моего

поведения пройдет все уровни, пока все уровни подтвердят корректность подобного запроса,

пока соберут все нужные подписи и наставят все необходимые печати – я не только

проверну задуманное, но и успею бесследно смыться. Да и такой поворот событий не

исключен – возможно, придется оказаться вне закона, вне системы, крайне нежелательный,

надо заметить, исход, но вычеркивать его – из чувства самосохранения – не стоит. Моего

сохранения, а не твоего, сечешь? Не все же мне с тобой нянчиться.

28

Моя однокурсница как будто специально рассказала, что ее подопечный – не кто-нибудь,

а знаменитый ученый и гуманист, лауреат Нобелевской премии, и недавно ей даже удалось

выйти с ним на прямую связь, теперь обоих ждет повышение. А затем она хитро добавила:

- Бросай-ка ты это дело, только зря силы тратишь, и о репутации стоило бы подумать.

Она посоветовала вытребовать, пока есть еще время, перевода на другую должность –

это обязательно смягчит начальство – факультет примет меня обратно с распростертыми

руками, я напишу на основе твоего случая диссертацию, проведу спецсеминар, и вот я снова

чист как стеклышко, безупречен и даже знаменит. Душистая перспектива.

- А как же быть с… этим? – неуверенно спрашиваю я.

- В утиль, разумеется, - не долго думая, отвечает моя знакомая.

Мне не понравился ее ответ, и не потому, что он не верен или циничен, просто сама она

общается с учеными-гуманистами и не может быть объективна – ведь ни разу не проходила

практику в лечебнице и с убогими не сталкивалась. Я не знаю, агент ли она начальства или

шпион с Уровня А1, но говорить о подобных вещах в категоричном тоне моя однокурсница

точно не имеет права. Должной квалификацией не обладает. Вот я ей и сказал:

- А все-таки попробую, - на чем разошлись.

Скорее всего, меня проверяли, и теперь отступных путей нет, я сам обрубил все мосты,

доверившись первому импульсу, – твердо решил держаться тебя. Может быть, за такое

своеволие понесу высшую меру наказания и сам попаду в утиль – не знаю. Но стоит лишь

мне посмотреть на тебя, как возвращается злоба, формируемая смесью из спор человеческих

состояний. Ты сидишь на табуретке с острыми углами, переводишь взгляд с рванувшего

телевизора на гноящиеся руки, ты зеваешь и чешешь макушку. Денег нет, развлечения

закончились, хочется есть и, наверное, спать – ты придумываешь, чем бы заняться, ты снова

зеваешь. И я понимаю, что это именно та ситуация, из которой есть только два выхода: я

могу окончательно порвать с тобой, поставить на тебе жирный крест – но могу и залепить

тебе такую мощную оплеуху, что ты в раз опомнишься и уж точно что-нибудь предпримешь.

Я решаю мучить тебя дальше. В основе твое трухлявое сознание все еще функционирует

правильно, надо лишь поместить тебя в такие условия, когда ты волей-неволей сделаешь

окончательный выбор на этом тоскливом перепутье, не имея возможности ни отвести глаза,

ни поддаться самообману. Я буду вновь причинять тебе боль, ведь это самый веский

аргумент, что мне дано привести, и боль – единственный способ общаться с тобой.

Острые углы табуретки впиваются в задницу. Ты бесцельно смотришь в окно, ты

грезишь о чем-то бесформенном. Холодный, темный вечер, чуть припушенный

свежевыпавшим снегом, и совершенно ничего не предвещает беды. Но я-то знаю, что тебе

давно пора выбираться в город.

Ты слышишь недобрый стук каблуков за входной дверью.

* * *

Стоя возле зеркала, Лидия бесстрастно урезонивала свою грудь черным, кружевным

бюстгальтером. Ее почти бесконечные ноги уже сдались – их безупречно обтягивали чулки,

вздернутые к подвздошным костям лямками пояса. Сегодня Лидия предпочла черное нижнее

белье, и чулки были лишь на полтона светлее, чем все остальное. Волосы на голове

элегантно и вот уже двадцать минут как уложены – абсолютно все подчиняется холодной

логике и безупречному вкусу хозяйки. Своему отражению, кстати, Лидия не уделила в тот

вечер ни секунды внимания – она нисколько в себе не сомневалась. Женщина извлекла из

гардеробного шкафа элегантное темно-серое платье (хитрые застежки где-то на боку,

глубокое асимметричное декольте, рукава «три четверти») и быстро в него завернулась.

Никаких украшений, а из косметики – только пара штрихов коричневой туши для ресниц.

Как-никак Лидия собиралась на «работу» и не привыкла баловать своих клиентов богатством

аксессуаров и красок – все рано никто из них не способен оценить ее мастерства.

29

Недавно (единственный человек, посвященный в эту тайну, уже погиб) Лидии стукнуло

тридцать девять лет, и жизнь вошла в привычную колею. Всю свою молодость она

проработала манекенщицей в Доме моды Славы Зайцева, в двадцать шесть спешно

выскочила за богатого грубияна-бандита и осела вместе с ним между Москвой и Питером – в

тихом городке Вышнем. Бандиту надо было на время скрыться от правосудия, и Лидия на

мужнины деньги приватизировала в Вышнем пятиэтажную «хрущевку». Это здание в самом

центре города смекалистая девушка превратила в доходный дом, себе же и супругу выделила

просторное чердачное помещение и очень скоро переоборудовала его в уютную мансарду. И

все же самые смелые ожидания девушки не оправдались – Вышнему только предстояло стать

популярным и заметным российским городком, а до тех пор она вынуждена была сдавать

квартиры по дешевке «всяким проходимцам». Что ее невероятно раздражало.

Своего мужа Лидия подставила, когда в городке развернулась нешуточная борьба за

недвижимость. Местные воротилы предложили женщине указать слабое место в броне

супруга, и та охотно согласилась, разом избавившись от нелюбимого мужчины и получив

гарантии, что никто не тронет ее и не попытается отнять дом. Через год Лидия выписала из

Новосибирска в качестве телохранителей (и исполнителей некоторых ее капризов) своего

дядю и трех братьев. При этом в дела города женщина никогда не лезла. Она часто

устремлялась на развлечения в обе столицы и за границу, чаще всего в США, где жил ее

давний любовник и нынешний «спонсор», а в Вышнем появлялась лишь для того, чтобы

собрать дань с жителей дома. Лидия получала от этого удовольствие.

Постояльцы, сбежать, бесследно исчезнуть которым не позволяли новосибирские

родственники хозяйки, обоснованно нарекли эту банду «Черной вдовой и ее крепышами».

Раз в месяц Лидия без предупреждения, хотя тревожные слухи исправно предваряли ее

появление, совершала жестокосердный рейд по восемнадцати квартирам своих владений и

вполне удовлетворенная покидала город. Иногда на то, чтобы собрать деньги со всех

квартирантов, уходила пара недель, ведь не каждый из них успевал скопить нужную сумму к

сроку. Прелесть сбора дани заключалась в возможности поиздеваться над постояльцами. По

большей части это были семьи из трех-четырех человек, осевшие в Вышнем перед

решительным броском в одну из столиц. Сдавая им квартиры, Лидия намеренно рисовалась

бескорыстной и милой покровительницей, – так легче было заманить в сети ни о чем не

подозревавших клиентов.

Нельзя сказать, что Лидия была глупа, но и умной женщиной она не являлась. «Черная

вдова» обладала достаточным житейским опытом, чтобы прослыть смышленой и с точность

определять слабости окружающих, но за ее практическим умом ровным счетом ничего не

скрывалось. Лидия умела одеваться, умела себя подать и даже могла поддержать светскую

беседу – не более. Этой властной особе не суждено было стать заметным общественником

или хорошим политиком: во-первых, она никогда об этом не задумывалась (ее тщеславие

ограничивалось кровавой борьбой со светскими львицами обеих столиц), а, во-вторых, что

намного важнее, она не обладала необходимой гибкостью. Все кругом и скопом были ей

должны (деньги ли, внимание, хотя бы уступить место на стоянке), когда как саму себя

Лидия считала безупречной, и эта неспособность трезво оценивать собственные

возможности не позволяла ей отличиться в областях, где необходимо соблюдать интересы

всех сторон. Впрочем, экс-манекенщице хватало женской интуиции не лезть в эти сферы.

Она достала из обувной коробки дорогие, но скромные туфли на шпильке. Цвет –

агатовый. Присев на антикварный стул, медленно их надела, постучала легонько ножками в

пол и, наконец-то, обратила внимание на собственно отражение. Может быть, она и была

вздорной женщиной, но по-своему умела за собой следить. Мельком увиденное в зеркале ее

полностью удовлетворило, и Лидия, вышагивая словно на подиуме, отправилась в

чистенькую прихожу своей квартиры. Выискала на красивой этажерке сотовый телефон и

набрала какой-то номер.

30

- Алло, Петрович? – произнесла она довольно низким для женщины голосом. – Будешь

через пятнадцать минут? Тяжелый случай, да. И братанов прихвати… Всех четверых, да. Ты

меня понял, мг… Пока и одна справлюсь, ты меня знаешь. Ладно, жду. До встречи.

Лидия отключила телефон, бросила его в сумочку, затем накинула на плечи роскошное,

хотя и не броское манто и подошла к входной двери.

- Ничего не забыла?.. – спросила она шепотом, как будто мечтательно. – Ах, да!

Лидия вернулась к этажерке, взяла с полки посеребренный кастет и, наконец, покинула

уютную мансардную квартиру.

* * *

Лидия выходит из своей квартиры, запирает дверь и, не спеша, спускается на второй

этаж. Подходит к нужной ей двери, прячет в сумочку кастет, с которым только что игралась,

и уверенно выжимает кнопку звонка. Лидия хочет быть уверена, что застанет квартиранта

дома, а поздний, неурочный час – самое лучшее для этого время. Нажав на кнопку дверного

звонка, она его уже не отпускает. Спят ли там, бодрствуют ли – открыть все равно придется.

На крайний случай у Лидии всегда припасен дубликат ключа.

Сначала ты слышишь за входной дверью стук женских каблуков, затем раздается

противный, лязгающий звонок. Странно – ты ведь никого не ждешь, к тому же в такой

поздний час. Тем не менее, ты покорно поднимаешься с табуретки и шлепаешь открывать

дверь. В последний момент, правда, одолевают сомнения – раз ты никого не ждешь, стоит ли

их вообще впускать, не опасно ли это? К большому сожалению, на лестничной клетке темно,

и ты не можешь проверить через глазок, кого занесла нелегкая. А этот кто-то тем временем

все держит палец на кнопке звонка, – от неестественного шума болят уши.

- Кто там? – спрашиваешь тихо, но вопрос мгновенно тонет в пучине звона, и тебе

приходится повторить его громче и настойчивее. Оно даже к лучшему – возможно,

незнакомца, какие бы намерения у него ни были, смутит решительность твоего тона, и он

поспешит удалиться. Кабы не так.

- Свои! – выдает Лидия очаровательную, почти кокетливую трель. Хозяйка отпускает

кнопку и трижды ударяет в дверь костяшками пальцев. Этим она хочет показать, что все еще

намеревается попасть в твою квартиру, но уже готова считаться с чужими интересами. В

запасе Лидии масса подобных хитростей.

Ты открываешь дверь, чтобы впустить хозяйку квартиры. Не дожидаясь приглашения и

не здороваясь, попросту на тебя не глядя, Лидия решительно переступает порог и начинает

осматриваться. Ей уже совершенно ничего не нравится – она этого ожидала. Запах ужасный,

всюду пыль, какая-то грязь, ощущение, будто недавно здесь случился пожар. Лидия себя

накручивает. Она, например, сожалеет, что больше никого в квартире не застала, – было бы

так мило сорвать злобу и на твоих сожителях.

Пока женщина брезгливо озирается и, не покидая прихожей, заглядывает в кухню и

гостиную-спальню, ты молча закрываешь дверь и пытаешься сообразить, как вести себя в

такой ситуации. Наконец, Лидия замечает тебя. Она недоуменно взирает на твои бинты и,

все еще не объясняя причины своего прихода, элегантно разворачивается к тебе спиной.

Лидия в полной уверенности, что ты поможешь ей раздеться, поэтому без предупреждения

делает кистями рук изящный, короткий жест и сбрасывает с плеч манто. Эта женщина

склонна к барским замашкам, а ты, к сожалению, не отличаешься ни расторопностью, ни

сообразительностью – шикарные меха, как и следовало ожидать, с глухим бухом

обваливаются на пол.

Лидия брезгливо вздергивает краешек верхней губы, но к манто, естественно, не

прикасается. Это делаешь ты – осознав свою ошибку, поднимаешь его, отряхиваешь и

бережно вешаешь на крючок. Правда, расположение хозяйки уже не вернуть, тем более что

изначально она и не была к тебе расположена.

31

- Что я могу сказать? – томно изрекает Лидия и снова без приглашения – как-никак она

полноправная владелица этой квартиры – проходит в гостиную.

- Я крайне недовольна твоим поведением, - добавляет она ни с того ни с сего.

Лидия долго и внимательно осматривает взорвавшийся телевизор и, не дождавшись с

твоей стороны никакой реакции, добавляет:

- Ты хотя бы помнишь, какой сегодня день?

Ты не помнишь. Разреши я прерву вашу трогательную беседу? Ну, естественно, ты не

помнишь, я же тебе не подсказал. Очень не по-товарищески, конечно, вышло, но, во-первых,

ты меня не слышишь, а, во-вторых, я и не хотел ни о чем напоминать. Это часть моего плана.

Либо ты вдруг научишься действовать самостоятельно и нести ответственность за

собственную жизнь, что маловероятно, либо я доведу свою задумку до конца. А теперь,

когда я дерну вот за эту мышцу, – ты отрицательно покачаешь головой.

Ты отрицательно качаешь головой.

- Не помнишь, да? – уточняет Лидия удовлетворенно. – Ну, что же? Этого следовало

ожидать. Ты в городе недавно, никто не объяснил тебе местных правил. Но, кажется, в

первый наш разговор я четко указала, что квартплату надо вносить в срок. При чем я также

уточнила, что не буду повторять этого дважды, разве не так? Так. И что же выходит? День

оплаты был позавчера, я ждала-ждала – ни звонка, никаких объяснений с твоей стороны, и

теперь я вынуждена тебя навещать. Это никуда не годится. Я вижу у тебя новый телевизор,

значит, деньги водятся, и я, надеюсь, ты заплатишь мне сейчас же. Но на будущее запомни,

больше я с тобой разговаривать не буду, я не желаю разжевывать сами собой разумеющиеся

вещи. Забудешь о сроках, – пеняй на себя.

Да, тяжеловесная баба, ничего не скажешь, я тебе откровенно не завидую, но очень

любопытно узнать, как же ты выпутаешься из сложившейся ситуации? На всякий случай

напомню, что совсем недавно тебе взбрело в голову бросить работу, на имевшиеся деньги

тобой – заметь, не мной – был куплен телевизор, который уже с моей подачи приказал долго

жить, а оставшейся мизерной суммы на оплату квартиры совершенно точно не хватит. Были

еще деньги, но они по твоему недосмотру сгорели, а подобной байкой Лидию вряд ли

разжалобишь. Она не достаточно человечна, чтобы снисходительно относиться к людской

глупости. О чем это я? Она вообще нечеловечна.

Будто бы предвидя все возможные оправдания, Лидия спешит предупредить:

- Только не надо рассказывать мне жалостливые истории – этим меня не проймешь. Либо

ты платишь, либо нет, какие могут быть варианты? Проблема в том, что рано или поздно

тебе придется заплатить. Надеюсь, ты понимаешь, что я очень не люблю должников.

Уф, какая же она заносчивая! Больше всего своим поведением (уверен, тут ты со мной

согласишься) Лидия напоминает иных школьных учителей с ярко выраженными

садистскими наклонностями. Такие преподаватели всегда злоупотребляют своей властью над

учениками: давят, давят, всячески унижают тебя, требуют ответа или оправданий, но

отвечать-то как раз нельзя, иначе еще больше их раздражишь. Но главное – подобные люди

отличаются невероятно тяжеловесной, удушливой энергетикой, с ними противно находиться

в одном помещении, даже если они молчат и не обращают на тебя внимание. «Я делаю тебе

большое одолжение», - написано у них на лицах. Лидия, завязывай! Честно говоря, вся эта

бабская болтовня мне уже порядком надоела. Переходи к главному, красотка, словами тут не

поможешь, – поверь моему опыту, уже неоднократно пытался. Давай-ка я слегка остужу пыл

этой женщины и направлю ее мысли в нужное русло…

Лидия стоит возле окна, глядит на тебя в упор и будто бы примеряется, хватит ли тебе

духу ей ответить. И вдруг прямо у нее под боком раздается громкий, резкий хлопок, словно

большая лампочка взорвалась. От неожиданности хозяйка разом теряет самообладание,

вскрикивает, подскакивает на месте и даже, как тебе кажется, смешно прогибается в

пояснице, выпячивая живот. Короче, ведет себя, как обыкновенная женщина, испугавшаяся

паука. Секунду хозяйка дома озирается в растерянности и задерживает взгляд на телевизоре,

около которого стоит. Это внутри него что-то лопнуло или хрустнуло от перепада

32

температуры: может быть, в ящике тлела какая-нибудь деталь, не выдержала и, наконец,

шикнула. Осознав это, Лидия моментально берет себя в руки, но взирает на тебя очень

недобро – похоже, обиделась, считает, будто все подстроено. Она не довольна, что дала

слабину и выглядела глупо перед недостойным человеком. Грозы как будто не миновать, но

вместо того, чтобы сорваться на тебе, Лидия вдруг спрашивает:

- Разве не противно жить в таких условиях? – она брезгливо рассматривает грязные бинты

на твоих руках и ноге и добавляет, - Да, что с тобой вообще такое? Что здесь за бардак?

Воняет, как в лазарете, всюду грязь, ошметки, пол заляпанный, этот телевизор – я

спрашиваю, как надо не уважать себя, чтобы допустить такое? Ты только посмотри на себя,

иди к зеркалу и посмотри на себя. Да ты выглядишь, как… как конченый человек. Вот

именно – конченый человек, такие еще на вокзалах сутками спят, потому что им деться

некуда. Ты, между прочим, снимаешь квартиру в центре нашего города, у тебя есть какое-то

пристанище, и я даже на первых порах назначила не очень высокую квартплату. Чего еще?

Иди спать на вокзал, раз ты настолько себя не любишь. Мне еще надо о тебя мараться. Что с

тобой? Ты болеешь чем-то, у тебя смертельная болезнь какая-нибудь, я спрашиваю?

- Вроде нет, - отвечаешь не совсем уверенно.

Дело дрянь – вот, что я΄ скажу, если даже такая нечуткая и заземленная женщина

начинает тебя сторониться. Наверно, она инстинктивно учуяла твою пустопорожность. И,

по-видимому, надо хорошенько напугать Лидию, чтобы она начала говорить разумные вещи,

в экстремальных ситуация все вы люди предпочитаете говорить то, что думаете на самом

деле – никак хотите, чтобы последнее слово осталось за вами? А я больше скажу, мне

виднее, я человеческую натуру в университете и на практике изучаю, так что запомни: Ты –

то, что ты думаешь в первую секунду. От этого не уйти, и свою внутреннюю суть не

замаскировать, не приукрасить.

Людям свойственно думать, что их потаенные слабости не видны – какая глупость! Ты –

то, что ты думаешь в первую секунду, и от себя уже никуда не деться, степень твоего

самообмана зависит только от того, перед кем ты держишь ответ: перед другими, перед

собой или перед всем миром. О каком снисхождении судьбы можно говорить, если человек,

сотканный из тысячи мелких и больших слабостей-пороков, вместо того, чтобы избавляться

от них, муштровать себя, тратит собственную жизнь черт знает на что? Я лучше скушаю вот

это, куплю ту штуковину, посмотрю телевизор, схожу выпить с друзьями, развлекусь, ведь

так мало хорошего. А потом оборачиваешься на прожитую жизнь и понимаешь, что главное

как раз упущено – типично и горько, никому не пожелаю.

- Вроде нет, - передразнивает тебя Лидия. – Нет, ты точно того. Таких, как ты, в

наркологических клиниках полно. Сидят, в одну точку уставятся и изредка воют, точно

зверье. Мне врач говорил: они душу наркотикам продали, а теперь вернуть ее не могут. Вот и

ты так. Мне даже странно, жутковато – такое ощущение, будто ты не помнишь, как

разговаривают…

Все правильно, Лидия, наблюдения верные, только что же ты скромничаешь? Как-никак

в ту клинику ты и сама с передозировкой попала, разве нет? Смешная, честное слово!

- Ладно, нет у меня времени с тобой болтать, - решает она. – В последний раз спрашиваю,

будешь платить или нет? В этом доме бесплатно не живут – не на тех напали – здесь все

платят.

- Даже матрешка? – спрашиваешь ты явно невпопад.

- Какая еще матрешка? Что за шутки? – Лидия сбита с толку, но лицо ее постепенно

каменеет, а тон становится ледяным. – Кривляешься? – спрашивает она жестко. – Ну что же?

Твое право, только пусть уж нам всем будет весело.

На этих словах Лидия идет к входной двери, отпирает ее и запускает в квартиру четырех

мужчин – все коренастые, широкоплечие, под два метра ростом, а лицом отнюдь не добрые –

похоже, во время твоего разговора с хозяйкой они дожидались на лестничной клетке. Это и

есть «крепыши», сподручники Лидии: ее дядя шестидесяти лет с лагерными татуировками,

выглядывающими, будто им любопытно, из расстегнутого ворота рубахи, и три мрачных

33

брата, в одинаковой одежде и абсолютно не различимые. Короче говоря, самая неуместная

компания, в какую только можно угодить поздно вечером. Никто на тебя не смотрит, а

Петрович – дядя Лидии – тихо спрашивает племянницу:

- Есть контакт?

В ответ Лидия делает неопределенный жест рукой, открывает сумочку и подходит к тебе

вплотную. Ваши глаза встречаются. Ее – ничего не выражают, из твоих мгновенье погодя

фонтаном брызжут слезы. Ты чувствуешь резкий, нежданный приступ боли в области

солнечного сплетения – дыхание спирает, мышцы разом опадают, в ушах шумит. Удивляться

нечему. Это Лидия саданула тебя кастетом поддых, и ты желеобразной массой

обваливаешься на пол. Сознание не утеряно. Удар, то ли намеренно, то ли случайно

нанесенный в очень болезненную точку, обездвижил твое тело, но ты все еще

воспринимаешь окружающую реальность, относительно четко. Все твое тело как будто

налито свинцом: конечностей не чувствуешь, но боль почему-то не ослабевает – наверное,

это она и разлилась по телу. Боль подхватывает тебя и обнимает, словно невесомость.

- Хренотень, а не разговор, - слышишь ты. – Мне так и не удалось выяснить, есть тут

деньги или нет. Ищите давайте. Ломать ничего не надо, все-таки это моя квартира, но бабло

может оказаться в любом месте, так что уж постарайтесь. Прям форт Боярд.

Лидия хохочет, смеются и мужчины. Краем глаза ты замечаешь, что «черная вдова»

стоит около телевизора, а ее приспешники, судя по звуку, шустро обыскивают квартиру. На

пол летят и иногда задевают тебя шкафные ящики, журналы, одежда, постельное белье,

коробки, пенопласт, кухонная утварь, сумки, пакеты разной величины, обувь, банные

принадлежности и даже плюшевый медведь, одноглазый и с полу оторванной лапой. Что

жалостливая игрушка делила с тобой одну квартиру, ты узнаешь только сейчас.

- Вспарывайте верхнюю одежду, - скучным тоном приказывает Лидия. – Заглядывайте во

все карманы. Работайте, мальчики. Потом в кабак поведу – напьемся, блядей снимем.

Хозяйка опять заливисто смеется. Мужланы хрюкают. Ты видишь, как один из братьев

Лидии подходит к ней с твоими мочой провонявшими, до сих пор не стираными джинсами –

что-то показывает, протягивает.

- Фу, как пахнет, - Лидия брезгливо отстраняется. – Брось куда-нибудь. А это что?

- Похоже на кредитную карточку, - замечает крепыш.

- Кредитка? У этих провинциальных идиотов? Ой, не смеши!

Лидия вертит в руках пластинку, которую ты позаимствовала у мертвеца в

троллейбусном парке. Внимательно ее изучает, осматривает с обеих сторон, но довольно

скоро недоуменно пожимает плечами.

- Ума не приложу, - говорит женщина, сдаваясь. – Наверно, какая-то грязька. Положи на

место.

Подчинясь неуместному приказу Лидии, «браток», действительно, запихивает

пластиковую карточку обратно в карман джинсов, а затем, с прищуром улыбаясь, кидает

штаны тебе прямо в лицо – мол, нюхни, тефтель. К сожалению, запахи ты чувствуешь, и из-

за болевого шока они только обострились. Постепенно, очень медленно, украдкой по

конечностям, к тебе возвращается способность двигаться – вся боль концентрируется в

области солнечного сплетения и вскоре оборачивается невыносимой, уже знакомой тебе

пульсацией. Тем же пульсом отзываются раны на ногах и руках. Тело вновь признало тебя,

но облегчения это не дарит.

- Мне нужны деньги, - скандалит Лидия. – Где деньги, я вас спрашиваю. Что «нет»? Зачем

мне твое «нет», я его на хлеб мазать буду?

Все, что удалось наскрести «Черной вдове и ее крепышам», – это неброская сумма,

оставшаяся с покупки телевизора, и горстка медяков. Улов скромный, всех затрат явно не

окупающий.

- Говно, - цедит хозяйка и швыряет деньги на пол. Затем она приближается к твоему телу,

садится на корточки и, отбросив вонючие джинсы, шепчет тебе на ухо, - Запоминай,

усваивай, я больше никогда повторять не буду. Мы не нашли денег, похоже, у тебя их нет, но

34

тем хуже. На то, чтобы собрать нужную сумму я даю тебе неделю. Отдашь баблос и

выкатывайся отсюда. Если уйдешь раньше – мои мальчики отыщут тебя и порежут. Бежать

даже не пытайся – здесь на всех дорогах мои люди. Неделя… Неделя – это слишком долго.

Найдешь деньги к понедельнику. В понедельник, чтобы как штык! Не успеешь – пеняй на

себя. Я какой-то фильм видела, там за долги пальцы обрубали. У тебя, если не ошибаюсь, их

двадцать… До встречи, мг.

Высказав, что накопилось, Лидия красиво встает и обращается к Петровичу:

- Я жду в машине. Сделаете все, и поедем в кабак. А то, бля, настроение испортилось.

Незаметно подкралась полночь. Но тебе сейчас совершенно не до этого.

Ср.

- Вот он идет…

- Самолет задержался всего лишь на полтора часа.

- Россия, чтоб ей.

- Добрый день.

- Здрасте.

- Добрый день.

- Проблем не было?

- Они даже не открыли кейс с 28jx. Хорошая работа. Вы дали им взятку, или они все тут,

как и прежде, олухи?

- Россия, чтоб ей.

- Взятку, конечно. Но они все равно олухи. Деньги, как вы и сказали, мы получили у

женщины.

- Она долго сопротивлялась?

- Нет. Как будто была заранее готова. Похоже, перешла на нашу сторону, но встречать вас

в аэропорту, тем не менее, отказалась.

- Ничего. Она смышленая и, я уверен, сделала правильный выбор.

- Машина ждет.

- Необходимое оборудование в этом чемодане. Как только приедем из аэропорта в

Вышний, я вас проинструктирую, как пользоваться 28jx. Завтра в полдень вы приступите к

выполнению задания. О следующем этапе операции я сообщу вам дополнительно.

- Слушаюсь.

- А у вас тут в России всегда так холодно?

- Это не холодно. Хе! Иноземцы… Слюнтяи вы.

- Как и было приказано, мы отыскали несколько маленьких книжных магазинов. Вот они,

отмечены на карте. Подходят идеально.

- Хорошо. Поехали.

- Книга их лучший друг. И лучший подарок. И вы знаете, они чрезвычайно неохотно

публикуют результаты последних исследований. Видимо то, что Россия уже давным-давно

не самая читающая страна, – бьет по их национальной гордости. Кхе!

- Ничего. Скоро им вообще нечего будет читать…

* * *

Не глядя на тебя, не оглядываясь вообще, Лидия удаляется из квартиры и плотно

закрывает за собой дверь. Тем временем, из всех углов комнаты к твоему безвольному,

обмякшему телу подтягиваются молодчики – ты можешь встать, но на это потребуется

слишком много сил, да и зачем, есть ли в этом какой-то смысл? Подняться, как ни странно,

35

тебе помогают братья Лидии. Один из них переворачивает тебя на спину, другой, схватив за

шкирку, усаживает на пол, третий, наклонившись и грубо сунув руки под мышки, вытягивает

в струну – тебя выставили на всеобщее обозрение. Петрович стоит чуть поодаль и

бесстрастно руководит действиями племянников.

- Только по лицу не бейте, - напутствует он. – А то чего доброго глаза вытекут.

- Слепым охотнее подают, - вставляет один из племянников.

- Пустая ты башка! – Петрович ржет.

- Слышь, Петро, а, может, все-таки нос сломать? – упрашивает другой племянник. – Руки

чешутся.

- Хуй свой чеши, - не уступает Петрович. – Сказал, нельзя по лицу, значит – нельзя. Ишь!

Чешется у него…

- Ладно базарить, - хрипит «браток» у тебя за спиной. – Я, бля, тут всю жизнь, бля, стоять

не буду – тяжелая сволочь. Давайте уже. Только, бля, не промахнитесь, а то самим надаю в

хлебало…

На твою беду краткая речь очередного племянника возымела действие. Он легко

удерживает тебя на сгибе локтей, и ты чувствуешь подмышками, как играют, напрягаются

бицепсы на его руках. Твои собственные руки безвольно и комично раскинуты в стороны –

пародия на Христа, недоделанный Иисус. Все мужчины затихают и как будто ждут чьей-то

команды – им невдомек, что ожидание новой болевой волны в сто крат тяжелее самой боли.

Или, может быть, наоборот – они как раз смакуют это невыносимо долгое ожидание?

Первый удар наносит дядя Лидии. Тебе-то казалось, он не хочет мараться и только

собирается управлять крепышами, но Петровича обязывали его возраст и опыт – по сути,

удар, им нанесенный, и послужил приглашением к бойне. Так прозвучала команда

действовать, и бывший зэк вновь отошел в сторону. Он въехал тебе прямо в живот, немного

ниже того места, куда била Лидия. Татуированный кулак ушел в мягкую плоть, не встретив

ни малейшего сопротивления. От этого мощного давления твой желудок невольно

уменьшается в два раза и бросается к горлу – съешь ты чего накануне, облеванной груди не

миновать, но ты только кашляешь надсадно и глухо хрипишь. Переводить дыхание больше

нет возможности, потому что удары начинают сыпаться на тебя один за другим.

Братья Лидии хорошо усвоили последнее напутствие дяди – твое лицо они не трогают, а

вот с животом и грудью обходятся, как с боксерской грушей или свиной отбивной. «Избитые

сравнения», - бредишь ты, только и мечтая о том, чтобы потерять сознание. Но оно остается

с тобой, ни на секунду не покидая, и глаза не закрываются, хотя ты жаждешь. Приходится

неотрывно смотреть и мысленно отмечать каждый новый выпад. Два брата, пыхтя и сменяя

друг друга, молотят по твоему животу в одну и ту же точку. Постепенно – ты констатируешь

– физическая боль сменяется представлением о боли, и теперь нарывают уже не живот или

задетые органы, а сам мозг – он дергается, изнывает, нестерпимо гудит, вспыхивает,

взбрыкивает, тлеет гнойной раной.

Эти страшные вибрации пропитывают все твое тело целиком – боль безраздельно

овладевает сознанием, волей, телом; одним представлением о боли нашпигован каждый

нерв, каждая мышца, каждая полость и ткань. Ты перестаешь различать паузы меж градом

сыплющихся ударов, утеряв способность хотя бы мысленно сопротивляться мерзкому

насилию, ты попросту в него превращаешься – теперь ты и есть боль. И от всей ее

подноготной тебе никуда не деться. Ты – это боль.

Третьему брату Лидии надоела роль свидетеля. Он больше не в силах противостоять

общему азарту, со всей мочи швыряет тебя об пол и, ребячливо улюлюкая, присоединяется к

истязаниям. Ты как на ладони – валяешься сморщенным носком на полу, совершенно нечего

скрывать. Пинкам, плевкам открыты и спина, и плечи, и ноги, и поясница, и уже почти

нечувствительные грудь и живот. Наверное, телохранители Лидии решили дать отдых

натруженным рукам – теперь они колошматят тебя ногами в тяжелых ботинках, и дело

спорится.

36

- По лицу не надо, - благоразумно напоминает Петрович, покуривая в стороне. – Не бейте

по лицу, ребятня.

Да на кой им? У братков появилась другая забава – неуместно гогоча, они пружинят тебя

в паховую область, хотя ведь знают, какое это жгучее мучение. Может быть, как и Лидия,

они вовсе не держат тебя за человека: то ли сами превратились в животных от запаха боли,

то ли какой-то неведомый закон дает им полное право над тобой измываться. Похоже, в

отличие от сестры, они ушли в своих подозрениях намного дальше – они ни то что бы не

держат тебя за человека, они вообще не воспринимают тебя, как живое существо. Тесто,

груда мяса, мешок костей? Да. Живое, мыслящее, ранимое? Нет.

Братья гвоздят тебя в пах, чередуясь. Твои глухие стоны, всхлипы, утробное мычание их

только раззадоривают. Крепыши с интересом наблюдают, как ты извиваешься на полу в

полуобморочном состоянии, как хочешь укрыться от их молниеносных ударов

непослушными руками. Тебе никогда не успеть, и ты понимаешь, насколько это

бессмысленно – так люди сквозь сон пытаются отогнать голодных комаров, но только слепо

водят руками, обессилено гладят болящие, зудящие места.

Еще ты чувствуешь – и это открытие до смешного неуместно – что братья Лидии играют

в полсилы. Как ни удивительно, их удары сносные и вразвес, они выбирают самые

чувствительные места, но словно берегут силы; лупят с размаху, но не ломают кости. Этой

подозрительной умеренности есть два объяснения. Либо настоящие издевательства все еще

ждут впереди, а пока родственники Лидии только разминаются. Либо действия этих

здоровил сковывает какой-то предварительный уговор. Но тебе ведь не до этого?

- Шайбу! Шайбу! – ни с того ни с сего и хором галдят мужики, а на лице их дяди

появляется слабая, отеческая улыбка.

Только что этот крик заставил поежиться не одного квартиранта в доме Лидии. Они-то

уже знают. А тебе только предстоит. Один из крепышей берется за твои ноги, другой – за

руки, вместе они медленно раскачивают твое безвольное тело и, наконец, с задором, но опять

же не очень сильно кидают тебя об стенку. Им весело. Ты летишь как раз с такой высоты,

чтобы успеть выставить руки и смягчить удар от падения. Лежишь на полу, не шевелясь,

неуместно притаившись.

- Из тех, что рождены ползать, а не летать, - иронично отмечает Петрович. – Все,

завязывай. Поиграйте пока на улице в снежки и скажите Лидии, что я спущусь через пару

минут.

- Зачем же так быстро? – гогочет один из братков.

Крепыши, галдя и саля друг друга, наперегонки выбегают из квартиры – их не по годам

ребячливые крики доносятся еще из подъезда и с улицы, пока разом не стихают.

В одиночестве Петрович берет тебя за ноги и волочит на середину комнаты. Проделывая

это, он забавно покряхтывает. Но тебе, как и раньше, не до смеха. Дядя Лидии грузно

опускается на колени и рывком, естественно, без объяснений стягивает с тебя штаны и

трусы. Петрович действует быстро и уверенно. Наверное, он уже не раз проделывал то же

самое с твоими соседями, но ты, ударившись об стену и упав на пол с полуметровой высоты,

плохо соображаешь и никак не можешь догадаться, чего же он лезет.

Кряхтя и сопя, дядя Лидии переворачивает тебя на живот, долго, поругиваясь матом,

возится с застежкой на собственном ремне, наконец, расстегивает его, спускает брюки,

боксеры и наваливается поверх тебя всем весом. Даже пожелай, ты не сумеешь оказать ему

сопротивление – у тебя нет сил, нет возможности двигаться, ты, в конце концов, ничего не

понимаешь. Петрович тяжелый и крепко-накрепко прижал тебя к полу. Слегка прогнувшись

в пояснице, тыкается окаменевшим членом. Ты женщина? Он продерется в твое сухое

влагалище. Или ты мужчина? Тогда он порвет тебе задний проход. В любом случае, это –

изнасилование. Осознав, ты моментально приходишь в себя – визжишь, что есть мочи,

пытаешься сжать промежность и бестолково дергаешься под махиной, тебя спрессовавшей.

Но на бесстрастного Петровича запоздалые и еле слышные протесты впечатления не

производят – на всякий случай, правда, он затыкает тебе рот шершавой лапищей, но, скорее,

37

для того, чтобы не отвлекаться, нежели беспокоясь о соседях – те никому не позвонят, те

сами напуганы до смерти.

Петрович прет равнодушным танком. Он и не подумал смазать член слюной, он не ищет

легких путей. Боль бежит вверх по позвоночнику, тормошит притихшие было раны, пронзает

тебя насквозь, вонзается острейшими иголками под ногти на руках и ногах – все твое тело

опять ноет, пульсирует, чешется, саднит, мозг нарывает, сознание резко обостряется, ты

снова – сама боль, ты снова в ней захлебываешься, растворяешься в стыде и ненависти.

Петрович входит в тебя полностью, на мгновенье замирает и начинает плавно двигать тазом

– назад-вперед, назад-вперед, назад-вперед.

Твои глаза закатываются от рвущего на части мучения. Ты орешь во весь голос, а из

глотки не доносится ни звука. Ты скоро потеряешь сознание, ты на самой грани. «Ну,

пожалуйста, теряйся же, - молишь ты. – Пожалуйста, хватит, уходи, теряйся…». Тебя

выворачивает от унижения и страха: «А вдруг он никогда не кончит? Старики могут не

кончать часами. Это будет продолжаться часами? Я больше не хочу. Не надо. Я больше не

буду. Теряйся же!!! Почему?!». Петрович двигается быстрее, сопит громче, прямо у тебя над

ухом. Вперед-назад, вперед-назад, вперед-назад, скорей, скорей, скорей. Из твоего горла

вырывается слабый хрип… Ты за гранью. «Шайбу! Шайбу!», - зовет кто-то вдалеке. Ты с

головой уходишь в вату оцепенения, погружаешься в тягучую, чернейшую жидкость

беззвучия. В самую последнюю секунду успеваешь спросить: «За что мне это? За что?».

Ты почему-то веришь – там, в кромешной темноте кто-то хочет и может тебе ответить.

Ты окончательно теряешь сознание.

Сладостны первые секунды пробуждения. Еще не успев открыть глаза, еще не

припомнив своего имени и недавних событий, ты на мгновение посещаешь территорию

абсолютного покоя. Здесь уютно, тепло, спокойно – никаких проблем и разочарований.

Правда, это состояние предательски неуловимое, ведь ты не можешь полностью осознать

себя, а, значит, и не ведаешь, каким счастьем тебя одарили – ты в этот момент попросту не

ты. Малейшее неосторожное движение, любая мысль разрушают мираж, что неумолимо и

происходит. Наверное, счастьем можно обладать, только полностью себя осознавая.

Долю секунды ты вкушаешь теплоту, нежишься в лучах покоя и на свою беду решаешь

потянуться. И тогда боль возвращается. Она вспыхивает в различных точках твоего тела,

пока не поглощает его полностью. Если лежать без движения, тело только ломит, стоит же

пошевелиться – боль пронзает и режет. Ранки на руках и ступне, превратившись в экземы,

чешутся и мокнут, ты даже, чувствуешь, как гной тонкими струйками бежит по коже. Или,

может быть, это кровь? Надо спасаться, думаешь ты. Бежать отсюда, как-то залечивать раны

– вдруг что-нибудь серьезное? Надо, превозмогая боль, подтянуть колени к животу,

необходимо сгруппироваться – вдруг они опять начнут бить, надо как-то прикрыться,

защититься.

Ты осторожно, чтобы не заметили, приоткрываешь глаза.

В комнате никого нет; ни звука. Глаза режет яркий свет от лампочки на потолке. За

окном темень – то ли глубокая ночь, то ли зимнее солнце еще не взошло. А прямо перед

тобой на полу лежит игрушечный мишка, но он, неестественно сплющенный, повернулся к

тебе спиной, будто не хочет встречаться глазами. Вернее, одним, оставшимся и стеклянным

глазом. Ты замечаешь, что его коричневая шерстка в одном месте слиплась и почему-то

блестит. И тогда тебя начинает рвать. Это всего лишь спазмы, они идут из живота,

стремительно подступают к горлу, но наружу ничего не выходит – из гортани вырываются

только сухие хрипы. Ты глухо стонешь – во время непрошеных спазмов волей-неволей

приходится напрягать грудь и живот, а это причиняет сильную, судорожную боль. Ты ведь

понимаешь, что на шерстке медвежонка подсыхает сперма Петровича. Наверное, дядя Лидии

вытер член об игрушку, как только кончил, возможно, ему это даже показалось смешным.

Затем он кинул игрушку на пол, наступил на нее, застегнул штаны и покинул квартиру.

38

Рвотные судороги прошли. Ты лежишь на полу с открытыми глазами и стараешься не

шевелиться. Ты прекрасно знаешь, что этот неизвестно откуда взявшийся плюшевый

медведь – всего лишь игрушка. Она не мыслит, ничего не видит и не понимает, ничего тебе

не припомнит, боль, в отличие от людей, не испытывает – она неодушевленная. Но почему

же тебе так стыдно перед ней? Стыдно, что медвежонок видел, как тебя избивают и

насилуют – все происходило на его стеклянном глазу. Стыдно, что тебе не удалось, даже не

пришло в голову защитить игрушечного медведя, и Петрович безжалостно над ним

надругался.

Подтягиваешь колени к животу и обхватываешь их руками. Все тело пронзает легкая

дрожь, колышутся плечи, из горла рвется надсадный стон. Ты начинаешь плакать. Ты против

желания прокручиваешь в голове все, произошедшее накануне, и горько плачешь.

Издевательства Лидии, картинки избиения, воспоминания об изнасиловании – они

преследуют тебя, и ты изо всех сил жмуришься, чтобы их отогнать. Плакать больно, но не

плакать еще больнее. Слезы беззвучно бегут по горячему от стыда лицу и несут прохладу,

как будто утешают, баюкают. Тебе не стыдно плакать. Тебе так больно, так одиноко, и слезы

текут сами по себе – это естественно. Крохотная слезинка крадется по твоей щеке и тихонько

подбегает к краешку губ, ласково жмется, и ты благодарно слизываешь ее кончиком языка. И

тогда тебя берет невыносимая тоска. Ты вжимаешься в пол, трешься щекой о шершавый

паркет и воешь. Как будто ищешь кого-то в комнате невидящими глазами и горько шепчешь:

- Мамочка, где ты? Мама, помоги мне. Пожалуйста, помоги мне. Мамочка, мамочка, я так

больше не могу. Помоги мне, мамочка. Где ты? Не оставляй меня…

Слезы капают на пол. Рот мученически искривлен, ты стонешь и тихо зовешь:

- Господи… Господи… Ну, пожалуйста… Ну, за что ты меня?.. Господи, мне больно, так

больно. За что мне это? Мамочка… Помоги мне, где ты?.. Боже мой, зачем это все так

больно?..

У нас в университете есть даже целая серия анекдотов на эту тему, про раннего в бою

солдата. Он лежит на земле, ноги оторвало, в живот попал осколок от разорвавшейся мины,

он зажимает руками кровоточащую рану и аффектировано молится (хотя всю жизнь

рисовался атеистом), он говорит: «Господи, помоги мне. Я не хочу умирать. Господи,

умоляю тебя. Как больно! Господи, за что?.. Блядь!», а тем временем на небе сидит Господь

Бог и, приставив руку к уху, пытается разобрать слова раненого, все слушает, слушает,

морщит лоб от напряжения, и, наконец, неуверенно переспрашивает: «За что? За что «что»?

ЗАШТОПАТЬ? Да, что он там собрался штопать в такую минуту, совершенно не понимаю!».

А я еще вот этот анекдот люблю: та же сценка, раненный солдат лежит на поле боя и

взывает к Богу, хотя, повторюсь, всю жизнь выдавал себя за неверующего, лежит и стонет:

«Господи, Боженька милый, не забирай меня, я еще так мало пожил, у меня дома детишки,

жена ждет, не переживет моей кончины, а мама, про маму ты забыл, мама старенькая, тоже

не выдержит, Господи, умоляю тебя, я хочу жить, прошу тебя оставь мне жизнь, я еще

дерева не посадил и дом не построил, зачем я тебе такой молодой, Господи, почему ты меня

оставил, прошу тебя…», и дальше в таком же духе, а бородатый Бог, именно такой, каким

его себе обычно представляют люди, сидит тем временем на облаке, приставив руку к уху,

морщит лоб, пытается разобрать слова раненого и, наконец отчаявшись, раздосадовано

взмахивает руками и восклицает: «Да что он там говорит? Ни черта не слышу!!!». Прелесть,

правда? У нас в университете особенно любят описывать внешность этого Бога, какая у него

борода, какой он старый, в какую робу завернут и так далее, это создает дополнительный,

комический эффект.

Правда, очень часто нам за такие выкрутасы попадает от старших, но студенты всюду и

во все времена славились особым вольнодумством, так что дальше словесного выговора дело

обычно не идет. К тому же до сих пор, хотя достаточно времени миновало, свежи

воспоминания об одном легкомысленном типе, который ради красного словца выбрал в

неприглядные герои своих баек именно Бога. Критиковал его действия, ставил под сомнение

39

божественность его происхождения, иронизировал по поводу вечности и бесконечности

Бога, насмехался над ясностью его абсолютного ума. Тщеславный был тип. Когда он

устраивал свои радикальные спектакли, многие смеялись, но не над шутками, безвкусными

и, по сути, совершенно не оригинальными, а над самим рассказчиком – как он упивался

мнимым успехом, как рассчитывал достичь его столь недостойной ценой, как, ослепленный,

сам рыл себе яму.

Вскоре это стало переходить все мыслимые границы, и жалкого шутника попросту

выставили из университета, без объяснений, без направления на один из низших уровней и

полагающихся в таком случае не лимитированных командировочных. Короче говоря,

наказали за самонадеянность, не приличествующую его статусу и вообще кому-либо из

нашего круга. По той же причине никто не предостерегал его во время хулиганских

рассказов и не напоминал, чем все это может закончиться. Если уж заложена в тебе тяга к

саморазрушению – ни слова друзей, ни увещевания родителей, какими бы разумными они ни

были, не помогут. В общем, спился наш клоун-революционер, бомжует где-то на задворках,

чудовищно воняет, ни с кем не общается и главное – не желает видеть собственной глупости,

хотя для всех здесь она очевидна.

Ты спросишь, зачем я пересказываю тебе эти университетские истории и какая от них

польза, если для тебя-то истина отнюдь не очевидна? Но мне нравится с тобой общаться. Как

бы порой меня не выводили из себя твои выходки, а по большей части полное бездействие –

мне все равно нравится делиться с тобой кое-какими мыслями и наблюдениями, даже минуя

тот факт, что ты меня совершенно не слышишь. Да слышишь на самом деле – когда кошки

на сердце скребут, когда под ложечкой сосет, когда в ушах неожиданно раздается слабый, но

настойчивый звон, и когда у тебя болит совесть – ты слышишь меня.

Ладно, завязывай, хватит реветь, вытирай слезы и не скули – мама все равно не придет, а

лежать на полу калачиком до скончания веков я лично не позволю. Да, больно, да, противно,

но насколько мне известно, так всегда бывает после того, как над тобой потрудились четыре

отмороженных бугая: как же иначе? у них ведь такие невероятные кулачища, конечно,

больно. И это все, между прочим, пройдет – абсолютно все раны зализываются. Однако если

ты не возьмешься за голову и не предпримешь, как требуется, что-нибудь до следующего

понедельника – я за удачный исход уже ручаюсь. Больно не будет. Может, вообще уже

ничего не будет…

Какова мораль шуток о Боге и раненом солдате? Естественно, реакция Бога не играет

здесь особой роли – то же самое с анекдотами о национальных особенностях того или иного

народа: очень забавно, но против самого народа никто, как правило, ничего не имеет. Смех в

том, что раненый солдат на самом деле не верит в Бога и, тем не менее, к нему обращается.

Положим, всю жизнь он отказывался верить в Создателя и каким-то образом ему это

удавалось, однако в секунду особой слабости и отчаяния он моментально забывает обо всех

прошлых доводах и обращается к кому-то или чему-то с просьбой о помощи. Ведет себя, как

ребенок, в которого неожиданно попал снежок, – он плачет, не зная, ему ли предназначался

удар, но при этом совершенно уверен, что снежок кинул кто-то сильнее него.

Раненый солдат, будучи по мировоззрению атеистом, обращается к силе, которая, на его

взгляд, не существует и существовать не может. Это вдвойне абсурдно. И Бог из анекдотов,

по сути, реагирует на его мольбы так, как должна отреагировать сила, которой не

существует, но которая одновременно существует, потому что в данный момент ее наличие и

даже абсолютная власть предполагается. Немудрено, что такой Бог оказывается в

растерянности и абсолютно неподготовленным к боли и призывам страждущего. Такой Бог,

по меньшей мере, не может знать, что именно произошло с солдатом, потому что сам он

появился постфактум и даже после того, как изобрели оружие и в частности ту бомбу, на

которой столь неудачно подорвался солдат. Даже желая помочь, он ничего не сможет

сделать, потому как абсолютно бессилен, а бессильный бог – это вообще-то не Бог, и

обращаться к нему в таком случае опять же не имеет смысла.

40

Все это, однако, интеллектуальные игры, а ограничиться можно лишь одной сентенцией,

подводящей итог, сказанному ранее, – либо ты не веришь во всемогущую божественную

силу (но в таком случае не надо себя обманывать и чуть что отступаться от собственных

слов), либо ты веришь во всемогущую божественную силу (в данном случае ты не имеешь

права ставить под сомнение даже самые жестокие, на твой взгляд, действия Бога и

обязуешься смиренно принимать все подарки и удары жизни). Человечество, будучи не

способным сделать окончательный выбор между двумя этими вариантами, пытается

удержаться где-то между ними, то и дело теряя равновесие и срываясь.

Говоря откровенно, есть еще один путь, возможно, самый радикальный – и это твой

случай. Иных людей, а в вашу эпоху, как ни ужасно, их большинство, вообще не интересует,

существует Бог или нет. Их вообще ничто не трогает. Тебя ничто не волнует. Тебе не хватает

ума и воли на то, чтобы принести хоть какую-то пользу обществу, и не хватает воображения,

чтобы пуститься во все тяжкие. Ты хочешь бездействовать. Тебе надо лишь забиться в свой

угол, порой удовлетворять самые примитивные потребности и бесцельно грезить. Это

крайняя степень отчужденности от Бога. И это очень опасно.

Лично меня интересует только одно. Как показывает опыт, вера в Бога (нечто

всемогущее, властное и большее) психологически изначально заложена в каждом человеке,

что с некоторыми оговорками уже можно назвать доказательством существования «Бога».

Каким бы прожженным атеистом ни был человек, в минуту отчаяния и невыносимой боли он

обращается именно к Богу, который в каждом случае принимает совершенно разные формы.

В сложную минуту человек рассчитывает на помощь, расположение или снисходительную

доброту Бога. Сегодня это произошло и с тобой, так что сила веры и ее наличие роли не

играют. Механизм прост. Хотя бы однажды (впрочем, это происходит намного чаще)

человек узнает предел собственных сил и в состоянии отчаяния, вызванного этим знанием,

обращается к кому-то более сильному.

И необязательно, что к Богу. Например, к матери, возможно, уже покойной, или к

собственному обидчику. Так ребенок, получив нагоняй от родительницы, ревет, злится на

маму, испытывает боль и разочарование, но при этом все равно зовет на помощь свою же

мать. В эту минуту она для него как бы раздваивается – есть женщина, причинившая боль, но

одновременно существует и идеальная мама – защитница, объект любви, источник жизни.

Получив от матери удар, ребенок подспудно осознает, что она же способна забрать эту боль

обратно, успокоить, приласкать и т.д. Рука бьющая – она же рука дающая. Происходит это

потому, что в определенном возрасте для большинства детей мать является центром и

гарантом их жизни. Даже для многих сирот, понимающих, что родители от них отказались,

мать долгое время остается той силой, которая может избавить от страданий и одиночества.

По схожей схеме развивается и отношение жертвы к собственному обидчику, мучителю –

мольба о пощаде и снисхождении основывается на признании власти того, кто причиняет

боль, из-за кого человек испытывает те или иные лишения.

Так же необязательно, что в минуту отчаяния человек обращается к определенному

субъекту – другому человеку, социальному институту или собственно Богу. В сложную

минуту жизни он может рассчитывать и на случай, судьбу, то есть на некую абстрактную и

опять же могущественную силу, способную подарить человеку желаемое. Все это одного

рода вещи. «Бог» в сознании человека принимает самые разнообразные формы, но в любом

случае – это нечто более сильное и властное. И абсолютно каждый человек хотя бы раз в

жизни признает существование чего-то (будь то случай, Бог, личность и т.п.), что является

сильнее и крупнее него, к чему можно взывать о помощи, на что можно положиться. Коротко

говоря, в человеке природой заложена оглядка на что-то большее, чем он. Людей, по жизни

рассчитывающих исключительно на свои силы, – единицы; и либо они занимаются

самообманом, либо являются по-настоящему примечательными и властными фигурами. С

другой стороны, чем больше власть и сила, тем больше страх однажды их потерять, а отсюда

естественна и вера в определенную силу, способную избавить от подобной участи.

41

Крайне интересен еще и тот момент, что в минуту осознания своей зависимости от кого-

то или чего-то, человек взывает к этой силе, будучи уверенным в ее великодушии. Даже если

убийца заносит нож над своей жертвой, она молит о пощаде, подспудно надеясь хоть на

долю симпатии, расположения со стороны душегуба. В случае же с Богом и матерью эта

уверенность в великодушии совершенно уникальна – ведь она прямо связана с верой в

созидательную сущность этих источников: именно Бог или мать дарят нам жизнь (а Бог к

тому же является творцом всей Вселенной), и, следовательно, им же подвластно эту жизнь

сохранить или улучшить.

С возрастом, обретя самостоятельность, люди перестают верить во всемогущество

матери-кормилицы, но их отношение к Богу не меняется и поменяться не может. Именно

потому что Бог – творец всего, иначе говоря, он абсолютно всемогущ. Подменяя (в

зависимости от склада своего ума) Бога такими абсолютными понятиями, как Природа,

Судьба, Случай, Живая Вселенная, – человек (даже являясь закоренелым атеистом, даже об

этом не задумываясь) всю жизнь естественным образом верит в абсолютную и

могущественную силу, именуемую «Богом», – такова глубинная психология людей. Иными

словами, вера заложена в человеке изначально: на рефлекторном, подсознательном и

сознательном уровне.

Прошу же – кончай хныкать и растирать сопли по лицу! Я тут такие важные теории

выдвигаю, я попросту в ударе, а ты все лежишь на полу в одной позе и, по-видимому,

действовать не собираешься. Шок должен был уже пройти. Тебе страшно – это понятно, тебе

больно – естественно. Но ведь не убили же, правильно? Малость помяли, но жизнь-то –

самое важное – оставили! Могли убить? Ошибаешься – я сведущ в таких вещах, на смерть

надо писать прошение, заявления в различные инстанции, это занимает массу времени,

спонтанно такие вещи никогда не происходят, каждой смерти предшествуют месяцы

бумажной волокиты – пока решат как умерщвлять, пока синхронизируют несколько судеб,

пока утвердят этот план во всех соответствующих организациях и завизируют на Уровне А1

(это занимает больше всего времени). Все-таки жизнь – это самое дорогое, что есть у

человека, и у нас с ней не шутят, а смерть никогда не бывает случайной, уж поверь мне. К

тому же никаких ходатайств я пока не подавал и возбуждать не собираюсь.

Да и вообще, о чем разговор? По действиям крепышей видно было, что они не

собираются тебя убивать – хозяйка квартиры не позволила бы, ей в первую очередь

необходимо получить свои денежки. И бесспорно боль в твоем случае – самый действенный

способ, тут я с Лидией спорить не возьмусь. Конечно, я мог убедить крепышей не трогать

тебя, обратился бы по этому поводу к прямому начальству Лидии. Но какими аргументами

оперировать? Их-то у меня не оказалось – положа руку на сердце, «черная вдова и ее

крепыши» имели полное право так с тобой обойтись, и, естественно, я отошел в сторону.

Позволь напомнить – ты снимаешь квартиру, за которую обязуешься ежемесячно вносить

обозначенную плату, ты не столетняя, нашпигованная раковыми опухолями бабушка, ты,

скорее всего, не инвалид первой группы (квартплату можно было бы вносить из пособия, не

правда ли?), ты вполне дееспособный человек – так иди и заработай как раз столько денег,

чтобы оплатить жилье и не умереть с голоду. Это под силу даже самому последнему невеже!

Короче говоря, били тебя за собственную же леность, глупость, легкомысленность,

недальновидность, безответственность, то есть вполне заслуженно. Что я мог сказать, как я

мог тебя защитить? Уж предоставляй мне такую возможность – не все же мне хитрить и тебя

подзуживать, в профессиональные инструкции это, между прочим, не входит. Возвращаясь к

крепышам, хочу поделиться и другими наблюдениями. Били тебя намеренно в полсилы. Это

еще раз доказывает, что они не желали тебе смерти, и сверх того наводит на мысль, что в

следующий раз будет намного больнее – то есть уже в полную силу. И я, к сожалению, не

могу дать гарантий на счастливый исход – возможно, к следующему понедельнику мне таки

придется написать заявление, и, возможно, твой организм не выдержит нового испытания.

Коллапсар, ваши пальцы пахнут ладаном, не заставляй меня лишний раз напоминать.

42

Как видишь, избиения эти были обоснованы, и если не корректны с точки зрения закона,

то достаточно справедливы с позиции договорных обязательств – достаточно, чтобы я

закрыл на них глаза. Наверное, тебе будет трудно с этим согласиться, но даже изнасилование

(уж прости, приходится об этом упомянуть, не щажу я твоей тонкой натуры) так же имеет

естественные причины, позволившие мне на время удалиться, а Петровичу – получить

удовольствие определенного свойства. Проблема в том, что своим неосмотрительным

поведением ты ставишь себя вне закона. Твое безответственное поведение, не приличествует

нормальному человеку, занимающему крепкие позиции в обществе, чего уж тут юлить – это

попросту не ты.

Отказываясь выполнять даже минимум обязательств и вместо этого ведя себя

совершенно недостойно, ты, по сути, перестаешь быть человеком. У дяди Лидии несколько

судимостей, столько же раз он сидел, и немудрено, что людей «на свободе» Петрович

оценивает по меркам «зоны». Так вот, с точки зрения матерого зэка (и это правило действует

как в мужских, так и в женских колониях), ты – нелюдь; подобные тебе на той же «зоне»

моют параши, и Петрович, чувствуя это, посчитал нужным тебя «опустить» – таким

нестандартным образом, он выразил свое презрение. Может быть, ты найдешь деньги к

следующему понедельнику, но вот отмыться от этого клейма не удастся еще очень долго –

для этого требуется, по крайней мере, страстное желание возродиться морально, необходимо

иметь хоть какое-то представление о достоинстве.

Я ни в коем случае не хочу оправдывать жестокие наклонности Лидии и ее

родственничков, но ведь их поведение, реакция на тебя сами собой разумеются. И это

лишний раз доказывает, что только ты являешься причиной своей боли и в твоих же силах ее

избежать… Ох, что-то я заболтался, хотя говорить собирался вовсе не об этом. Я чего к тебе

обращаюсь – мне на время надо исчезнуть, побудешь без меня, погуляешь, кое с кем

познакомишься, кое-что узнаешь и увидишь, я же тем временем совершу уголовно

наказуемое действие – чудовищно, правда? – но иначе нельзя, потом все узнаешь. Мне

подбросили анонимную записку следующего содержания: «Уровень Г26, этаж 74,

лаборатория №19. Главное Субстанциональное Хранилище. Касается душки, дело

утвердили. Опасно».

В субстанциональное хранилище фигурам вроде меня вход заказан, так что придется

проникнуть туда незаконным путем. Понятия не имею, какое открытие меня ждет в

лаборатории, скорее всего, не самое приятное, но я догадываюсь, что записку подкинула

однокурсница, с которой мы недавно пересеклись – только вот не знаю, ловушка это или

дружеский жест с ее стороны – буду надеяться на лучшее.

Ты же давай поднимайся, наконец, утирай слезы и иди в город – там тебя давно ждут,

там нуждаются в твоей помощи. Хотя бы раз сделай что-нибудь полезное и самостоятельно!

Ладно, бывай. Да и кстати, душка из письма – это ты.

Слезы высохли. После всех испытаний на тебя накатила такая усталость, что удалось

задремать прямо на полу, посреди выпотрошенной квартиры. Ты лежишь, свернувшись

калачиком, и тихо посапываешь, как ребенок. Медленно возвращаешься к реальности.

Открываешь глаза. Электрический свет все так же слепит, за окном по-прежнему темно.

Вроде бы ничего не изменилось. Ты не знаешь, сколько длился сон. Все твое тело ломит, но

голова ясная. Хотя ты помнишь избиение в мельчайших подробностях, и боль никуда не

делась, а только прикорнула под боком, – тем не менее, тебе уже наскучило лежать на одном

месте и ничего не делать. К тому же холодно.

Очень медленно приподнимаешь голову – шея мстит жестоко; опираешься на локоть – к

ножевому кудахтанью шеи присоединяются грудь и живот; выпрямляешься и со стоном

усаживаешься на пол: теперь это уже целый хор возмущенных голосов – твое тело

протестует. Надо подняться с пола. Чтобы как-то ослабить приступы, сначала ты встаешь на

четвереньки, затем медленно выпрямляешься, еще осторожнее выставляешь вперед

согнутую в колене ногу и, перенеся на нее вес своего тела наконец-то поднимаешься. Без

43

кряхтения и нарывающей боли не обходится, но все это терпимо, особенно если двигаться

медленно и рассчитывать каждое следующее действие.

Выяснив, сколько время – 2.17, – ты идешь на кухню, чтобы утолить жажду.

Напиваешься воды из чайника и возвращаешься обратно в комнату. Все это занимает очень

много времени и усилий, но сейчас ты не хочешь оставаться на одном месте – иначе в голову

лезут ужасные мысли. Заняться совершенно нечем. Как ни странно, былые тоска, стыд,

унижение куда-то исчезли. Они, наверное, тоже рядом, могут наскочить в любой момент, но

ты вдруг успокаиваешься. Непонятно чем вызвано это умиротворение, баюкающий покой

идет откуда-то изнутри – как будто обнаружился источник надежды, полноводный источник.

Однако стоило лишь тебе войти в гостиную и краем глаза заметить на полу скомканного

мишку, как накатывает почти физический ужас – теперь твое битое тело не гудит,

возмущаясь, а просительно скулит. Ты боишься, что братья Лидии и Петрович вернутся.

Вдруг забыли что-нибудь или на обратном пути из кабака решили продолжить свои игры.

Увидят тебя на ногах, без штанов и трусов, разозлятся и, пьяные, ни в чем уже себе не

откажут. Ты не выдержишь еще одного испытания. Но что делать?! Выключить свет?

Спрятаться в шкафу? Найти какое-нибудь оружие? С четырьмя мужиками тебе никогда не

справиться в одиночку. Вызвать милицию? А вдруг они все купленные и только подбавят?

Твое жалкое тело истекает потом. Пот мерзко воняет – даже он пахнет страхом. Ты

понимаешь, что надо бежать. Куда угодно, просто в город. Надо уйти подальше от этого

жуткого места, где все напоминает о боли. Хотя бы на одну ночь. Потому крепыши

угомоняться и не вспомнят о тебе до следующей недели. Это неважно – главное выбраться

из квартиры сегодня, сейчас же. Уже не обращая внимания на боль, ты хватаешь с пола

первые попавшиеся трусы и джинсы, перебегаешь в коридор, обуваешься, накидываешь на

плечи пальто и, не оглядываясь, выходишь из квартиры.

Тихо прикрываешь за собой дверь. Долго, без движения стоишь на темной лестничной

клетке и нервно вслушиваешься. Как будто сливаешься со стеной. Идут? Рядом? Вот какой-

то звук! Сверху или снизу? Крысы, кошки? Это они? Как страшно. Тебя поташнивает от

волнения – это сердце бешено стучит и подпирает к горлу. Тихо! Ну, тише же, зачем ты так

бьешься, они ведь различат, найдут, убьют! Нет, ни звука. Все кажется. Срочно – нужно

бежать!

Стараясь идти беззвучно, ты спускаешься по лестнице, то и дело жмешься к стене и ни

на секунду не перестаешь вслушиваться. Почему так темно в подъезде? Может, они

специально разбили лампочки, а теперь сидят в темноте и ждут? Ждут с палками, с

мешочками, а в них песок, чтобы удар получался сильнее, а в песке – гвозди. Ты отчаянно

лупишь глаза: надо различить врагов в темноте, но так темно, так темно. Еще чуть-чуть.

Скоро дверь на улицу. Вот почти что. Еще несколько шагов. Неужели они здесь, неужели не

получится? Сейчас начнут бить – ты как будто ощущаешь их присутствие в самых темных

углах подъезда. Они, верно, улыбаются, следя за тобой. Вот сейчас. Ударят в спину, чтобы

опрокинуть на пол, а потом ногами. Сейчас. Еще несколько шагов. Дверь! Пытаешься

впотьмах нащупать кодовый замок, кнопку – руки дрожат. Кто дышит в шею?! Почему так

тихо?! Да открывайся же! Еще чуть-чуть. Сейчас начнется – они специально тянут до

последнего, они, сволочи, издеваются! Есть. Открылась. Тише же! Все. Свобода, улица,

воздух, бежать! Бол и, тело, бол и сильнее – значит, есть еще чему болеть! Сюда!

Валит снег пушистыми хлопьями, – они ласкают разгоряченное лицо. В теплую метель

легко спрятаться от преследователей, и на улице уютнее, чем дома. Ты идешь быстро, не

разбирая дороги. Сворачиваешь в любые переулки, жмешься по стенам влажных от снега

домов, идешь все время прямо, не оборачиваясь. Главное – убраться подальше от прокл ятого

места.

Проходит некоторое время, и ты замедляешь шаг. Боль не стихла, но и не сбивает с

толку. То ли от свежего воздуха, то ли оттого, что опасность наконец позади, ты

становишься рассудительнее. Надо сходить в травмпункт, понимаешь ты. Может быть что-

44

нибудь серьезное, с этим шутки плохи, а как-никак надо еще заработать денег до

понедельника. Ты ищешь глазами название улицы. Знакомая вывеска – на твою удачу

травматологический пункт близко, всего лишь в нескольких кварталах отсюда и, что

немаловажно, в противоположную сторону от дома.

Ты добираешься до нужного места. Травмпункт расположен в подвале старого

кирпичного здания, и ты с облегчением узнаешь, что он работает круглые сутки. Грузно

опираясь на перила, спускаешься по лестнице с крутыми ступенями, дергаешь входную

дверь за ручку, и она со скрипом открывается. Ты осторожно переступаешь порог и

оказываешься в длинном коридоре, в конце которого видно справочное окошко. В

помещении, кроме храпящего на скамеечке бездомного, никого нет, и проходя мимо, ты

невольно задерживаешь дыхание – такая вонь исходит от бомжа.

Про себя ты отмечаешь, что этот запах мочи, пота и давно не мытого тела странным

образом преследовал тебя всю дорогу до травматологического пункта. Может ли быть, что

этот бродяга шел за тобой, неслышный и незаметный в метель? Потом он зачем-то тебя

обогнал и, первым очутившись в здании, сделал вид, что крепко спит. Но зачем? Если хотел

ограбить, почему не на улице? И почему притворился спящим? Ты гонишь от себя одну

мысль, но она настырно крутится в голове – что, если этого бомжа подослали крепыши с

указанием следить за тобой и сообщать о твоих передвижениях? От них не скрыться.

Бездомный храпит, что есть мочи, и, проходя мимо, ты косишься на него с ненавистью и все

растущим подозрением.

Все равно надо показаться врачу, и в этом нет ничего предосудительного, убеждаешь ты

себя. Подходишь к справочному окошку и несколько раз стучишь, так как за стойкой никого

не видно. Минуту ничего не происходит, и ты то и дело оглядываешься на вонючего бродягу

из страха, что он нападет со спины, – но тот по-прежнему храпит и не двигается. Ты стучишь

еще раз, громче. За окошком, в той части помещения, которая тебе не видна, кто-то начинает

спросонья ругаться. Ты слышишь пружинное тарахтенье раскладушки и приближающиеся

шаги, а через мгновение в отверстии окошка появляется уродливое, сморщенное лицо, прямо

на уровне низкой стойки – это так чудн о. На тебя уставились злые глаза престарелой

карлицы с пестрым шарфом, обвязанным вокруг дыннообразной головы, – от неожиданности

ты даже на пару секунд теряешь дар речи.

- Чего надо? – старушка-то не расстерялась, спрашивает грубо и пискляво-скрипучим

голосом. – Нет спирта, ясно? Я тебе его, что, родить должна? Чего лупишься-то? Видишь

дрыхнет твой, вот и вали!

Голова карлицы, будто совья, медленно поворачивается на девяносто градусов, и ты

понимаешь, что дежурная идет спать – наверное, она приняла тебя за попрошайку, а таких в

Вышнем много.

- Подождите, - зовешь ты. – Мне надо к врачу.

- Пипиську мой чаще, и все дела, - не оборачиваясь, грубит карлица.

- Но мне срочно! – упорствуешь ты и, набравшись вдруг смелости, заявляешь, - Или вы

позовете врача, или я тут всю ночь шуметь буду.

Теперь ты видишь дежурную в полный рост. Грязно-белый, мятый халат и коричневые,

теплые колготы. Стоптанные, продырявленные в районе больших пальцев тапки. Карлица

поворачивается к тебе, странно переминаясь с ноги на ногу, и, бросив полный отвращения

взгляд, недоверчиво спрашивает:

- Чего болит-то?

- Все! – отвечаешь ты с патетической дерзостью.

- Пипиську мой чаще, и все дела, - повторяет старушка, но, тем не менее, возвращается к

окошку, и ты снова видишь только ее голову. Дежурная берет трубку с телефона и, крутанув

диск, впивается в тебя взглядом.

- Спирта нет, ясно? – уточняет она резко.

- Ясно-ясно! Но мне к врачу.

45

- Да погоди ты, спят ведь все, - карлица опускает глаза, и тут же из ее беззубого рта

вылезает кончик языка. Трубку при этом дежурная крепко прижимает к уху. Так

продолжается с полминуты и, наконец, на том конце линии кто-то отвечает.

- Сергей Владимирович! – елейным тоном взывает старушенция. – Пациент тут… Да…

Говорила… Не уходит… Пациент тут… Проснулись?.. Да… Говорила… Сергей

Владимирович, не засыпайте!.. Говорила… Не уходит… Проснулись?.. Пациент тут…

Сказала… Хорошо… Сейчас…

Дежурная опускает трубку на рычаг, зевает, голова ее вновь начинает поворачиваться,

словно на шарнире, но сквозь шарканье дырявых тапочек ты все-таки слышишь заветные

слова: «Примет. Дверь справа. Прямо по коридору. Кабинет номер три», после чего

старушка, наверное, ложиться досматривать свой старушечий сон.

Ты в точности следуешь указаниям дежурной и скоро оказываешься перед белой,

облупившейся дверью нужного кабинета. На стук никто не отзывается, – ты начинаешь

подозревать, что карлица ошиблась, но, тем не менее, дергаешь дверь за ручку и

беспрепятственно ее открываешь. «Можно?» - спрашиваешь громко и, снова не дождавшись

ответа, входишь в просторный и светлый из-за ламп дневного освещения кабинет. Сергей

Владимирович – если это, конечно, он – стоит в углу перед раковиной. Со спины это ни чем

не примечательный мужчина среднего роста, с лысиной и почему-то в ковбойских сапогах.

Ты окликаешь его. Врач не реагирует. Вытянув руки по швам, он как будто в раздумье замер

перед умывальником и даже слегка раскачивается взад-вперед, едва заметно. Лысина от этих

движений иногда поблескивает.

- Сергей Владимирович! – зовешь ты громко и с претензией в голосе. Врач вздрагивает и,

мямля что-то вроде: «Да-да, когда его потрешь, лучше видно», спешит повернуться к тебе.

Похоже, все это время он спал стоя.

- Я вас слушаю, - подавленно шепчет Сергей Владимирович, но, разглядев тебя, ни с того

ни с сего объясняет, - совершенно необязательно каждый раз просить у меня разрешения.

Конечно, можно переночевать здесь. Если не ошибаюсь, ваш друг спит на лавочке в

коридоре. Ни в чем себе не отказывайте…

По неизвестной причине и карлица, и Сергей Владимирович настойчиво путают тебя с

попрошайками-бездомными – возможно, в такой поздний час к ним никто другой и не

заходит, или твои травмы не бросаются в глаза. Ты говоришь:

- Мне больно.

- Спирта нет, еще не завезли, уж извините, - бормочет врач.

Отчаявшись, ты расстегиваешь пальто и осторожным движением задираешь свитер и

майку так, чтобы на обозрение Сергею Владимировичу предстали многочисленные синяки и

кровоподтеки на животе. Это вполне убедительно.

- Ух ты! – врач моментально просыпается и подбегает к тебе в порыве

профессионального азарта. – А еще есть? А как это случилось? Похоже на целенаправленные

удары. Драка, да? Но как жестоко. Раздевайтесь, пожалуйста…

Медленно, стараясь производить минимум движений, ты избавляешься от одежды и

вскоре остаешься только в нижнем белье – все твое тело усыпано следами недавнего

побоища, и ты хочешь убедиться, что это только следы, а не серьезное. Придется, наверное,

и трусы снимать.

- Феноменально! – кудахчет Сергей Владимирович. – Впрочем, все это мне знакомо.

Драка, естественно, – били двое или трое, в полсилы – все знакомо. Как это случилось?

Ты не хочешь признаваться. Чуть подумав, заявляешь:

- Снегоуборочная машина.

- Феноменально! Прямо так и засосало? Поскользнулись, верно, а она как подхватит, да

как протащит, да как сплюнет – очутились в кузове по соседству и ничего вспомнить не

можете, так ведь? – по восторженному тону врача тяжело определить, шутит он или всерьез.

- Так, - шепчешь ты.

46

- Ну, что же? – Сергей Владимирович отправляется за необходимыми лекарствами и

походя говорит. – Подчерк этой, как вы изволили выразиться, снегоуборочной машины мне

знаком. Ездит она тут – знаю, многих покалечила. Ничего серьезного осмотр не показал,

жить, как говорится, будете. Ребята действуют по одной схеме, – там и тут все скоро

заживет, не сомневайтесь. Судя по всему, вы в первый раз общались с этой… как ее там…

снегоуборочной командой, а в первый раз всегда только легонечко бьют – это они так

прогнозируют. Мое дело предупредить – в следующий раз будет намного, - слово «намного»

врач произносит залихватски, как в частушках, – намного больнее. Видели бродягу в

коридоре? Их работа. Выкинули из дома, изувечили. Боюсь, скоро умрет. Вас ведь

изнасиловали, да? Вот этим помажете, эффективное средство. Если будут осложнения –

обратитесь к соответствующему врачу. Тааак, здесь, здесь и здесь мы вам сеточки йодистые

нарисуем, славненько получается, не правда ли? Ну, художник из меня, конечно, не Ван Гог,

но и не Малевич, как говорится – я ведь с большей выдумкой рисую. Так, а на руках у вас

что?

Ты объясняешь и предлагаешь показать ногу.

- Нет, нога мне ваша не нужна, - останавливает тебя Сергей Владимирович. – Это к

дерматологу, но, судя по вашим ручкам, докатились до экземы. Зачем же так запускать?

Сейчас йод высохнет, и оденемся, а я пока ваши конечности перебинтую. Терпите – из-за

гноя все прилипло… Чешется, да? Ну, видите, как славно. Сейчас прочистим, прижжем и

задрапируем…

Окончательно проснувшийся Сергей Владимирович – руки у врача добрые, нежные –

быстро забинтовывает твои ладони и ногу, потом разрешает одеться. Пока он расправляется

с бумажной работой, ты берешь со стула джинсы и только теперь понимаешь, почему все в

травмпункте тебя чураются, – вовремя жалкого побега из квартиры (чего в панике не удалось

заметить) первой тебе под руку попалась испачканная накануне одежда – пропитанная и

воняющая мочой. По-видимому, как раз этот неприятный запах преследовал тебя всю дорогу

до травматологического пункта.

Ты натягиваешь майку, свитер, обуваешься и, косясь на терпеливого врача, смущенно

засовываешь руки в карманы. Не стоило – наложенные бинты тут же сбились, однако в

правом кармане ты нащупываешь какой-то странный, плоский предмет и нерешительно

извлекаешь его наружу. Это пластиковая карточка из портмоне трупа-благодетеля. Крепыши

не выкинули, и, хотя от нее по-прежнему никакого толка, теперь пластинка что-то тебе

смутно напоминает. Принюхиваясь и краснея от настырного запаха мочи, ты бросаешь

карточку в левый карман пальто.

- Оделись? – бодро спрашивает Сергей Владимирович. – Ну, что же? В путь-дорогу?

Удачи вам, и помяните мое слово – лучше уж в срок выполнить пожелания ваших

мучителей, иначе все это может плохо закончиться. С заявлением в милицию обращаться не

советую. У них там связи – вам только больше достанется. Были тут до вас и другие, ничего

не могу поделать. Ох-ох-ох, что за адский гнусный городок… Да идите с Богом.

Все так же смущенно, ты благодаришь врача и спешишь покинуть его кабинет, на ходу

укутываясь в пальто. Проходя мимо справочного окошка, слышишь могучий храп дежурной

карлицы, однако бродяги в коридоре уже нет – скамеечка пустует. Стоило лишь поравняться

с этой лавкой, как ты вздрагиваешь от ужаса и отвращения, потому что на сидении, еще

сохранившем очертания человеческого тела, липко блестит огромное, совсем еще свежее

пятно крови. Кто его здесь оставил, бомж ли и куда он сгинул – тебе неизвестно. Страх

возвращается, и ты быстро покидаешь здание.

Идти обратно желания нет. С подозрением оглядываешься по сторонам, щурясь от

прыгающих в глаза снежинок – опасности не различить, и ты медленно идешь в наугад

выбранном направлении. Разговор с врачом никакой надежды не вселил, да и с какой стати?

Но все же вспоминать о Сергее Владимировиче приятно. Впервые за долгое время кто-то

общался с тобой, как с живым существом, не унижал, не оскорблял, а, наоборот – принял с

47

теплотой и отнесся по-человечески. Или он привык общаться с никчемными людьми? Тебе

не хочется об этом думать. Бродишь без цели по ночным улицам Вышнего, мягким и теплым

от набежавшего снега, других запоздалых пешеходов не видно, и в окнах низеньких домов

свет не горит. Тихо, покойно, а теперь, когда тебя к тому же подлатали, еще и комфортно.

Даже злобный ботинок перестал натирать – разносился.

Неожиданно ты замечаешь впереди бесформенное из-за метели здание с ярко

освещенной парадной. Почему же неожиданно? Наподобие столицы, город Вышний устроен

так, чтобы все его улицы выводили к центральной площади, на которой помимо прочего

расположилась гостиница. И именно она только что возникла на твоем пути. Разглядев

вывеску, ты сразу вспоминаешь о лопнувшем телевизоре, о том, как на одном из каналов

брали интервью у чудаковатого хранителя старейшей гостиницы Вышнего, как

экзальтированную ведущую Ирочку поражало буквально каждое замечание служащего

отеля, и как они вместе… Остановившись у ярко освещенной парадной «Центральной», ты

вдруг ясно понимаешь, зачем покойнику из троллейбусного парка понадобилось таскать в

бумажнике пластиковую, но не кредитную карточку – ведь это магнитный ключ, как раз

такой, что совсем недавно привел в неописуемый восторг Ирочку. Ты спешно извлекаешь

пластинку из кармана пальто и внимательно изучаешь ее на свету. Все верно, если

приглядеться, можно различить с одной стороны карты полу истершийся номер

апартаментов и совсем уж призрачное название гостиницы – этот ключ из «Центральной». И,

значит, покойный жил именно здесь!

Открытие тебя заметно приободряет, но есть ли чему радоваться? Голова работает, как

счетно-вычислительная машинка – все-таки борьба за выживание заметно активизировала

деятельность твоего мозга. Ты прекрасно понимаешь. Ты разглядываешь темное здание

гостиницы сквозь неослабевающий снег, прекрасно понимая, что брошенный мертвец может

вновь сослужить тебе службу. Если того не нашли, если милиция пока не установила его

личность и не нагрянула в «Центральную», и если дирекция отеля до сих пор не забила

тревогу, ты можешь попасть в номере покойного раньше всех. А где-то там, возможно,

хранятся драгоценности или деньги, как раз столько, чтобы заплатить долг и перебраться в

Петербург или Москву.

Конечно, есть риск, что тебя поймают, но с другой стороны, почему не попытаться?

Даже, если это ловушка, и устроили ее специально, чтобы заманить убийцу, даже если

сработает какая-нибудь сигнализация, и тебе навесят кражу со взломом – в любом случае эти

дела скоро перейдут к областным, еще не купленным следователям, а, значит, есть шанс

вырваться из города и сбежать от Лидии, и пускай для этого потребуется отсидеть срок… Ты

в отчаянном положении и рассуждаешь не настолько здраво, чтобы разглядеть его

безвыходность, но все же достаточно логично, чтобы предпринять хоть какие-то шаги. Зажав

в руке магнитную карточку, переступаешь элегантный порог «Центральной». Впервые за

долгое время ты самостоятельно принимаешь сложное решение, и почему-то на душе от

этого становится по-детски весело – словно тебя наконец-то приняли в увлекательную игру.

В вестибюле никого нет. Из помещения по правую руку доносится слабый девичий смех

и приглушенный мужской голос – наверное, охранник кокетничает со служащей гостиницы,

отвечающей за расселение гостей. Ни в коем случае нельзя медлить – ты стремительно и

бесшумно пересекаешь зал, направляясь прямо к роскошно-изогнутой лестнице. Снова на

удачу никто твоего вторжения не замечает, а темно-алая ковровая дорожка сглатывает шум

нервных шагов.

Поднимаешься на второй этаж. Возможно, в твой расчет закралась ошибка. Сейчас это

выяснится. На карточке покойного значится число «26», по идее это соответствует номеру

комнаты; скорее всего, апартаменты номер «26» расположены именно на втором этаже.

Неуверенно шагая по узкому коридору и затравленно косясь то на номера комнат, то на

пейзажи в позолоченных рамах, развешанные по стенам (там кто-то охотится, выискивает

кого-то в сумеречном лесу), ты наконец-то оказываешься перед заветной дверью. И здесь же

тебя нагоняет отставший было страх. На старинной дверной ручке номера «26» висит

48

гостиничная карточка с традиционной надписью «Do Not Disturb / Не беспокоить», но одной

ее хватило, чтобы все твое тело покрылось испариной. Ты паникуешь.

Карточка на двери может означать одно из двух: либо в номере кто-то есть, либо ее

забыл снять убитый постоялец. Знать наверняка ты не можешь, но еще есть время уйти.

Постоялец мертв. Убит. Впервые до тебя доходит весь смысл этого слова, – дорого одетого

мужчину из троллейбусного парка кто-то убил. Теперь ты стоишь перед дверью в

гостиничный номер покойного, и, открыв ее, рискуешь еще тем, что по твоему следу пойдет

сам убийца. Секунда, и ты бесповоротно примешь все правила непонятной игры. Именно в

этой точке твоя жизнь бесповоротно соединится с чем-то иным, возможно, несущим

погибель.

Ты прижимаешься к двери ухом. Как будто никаких звуков. Больше медлить нельзя – в

любую секунду может появиться коридорный или какой-нибудь постоялец, а твой вид,

сильно контрастирующий с богатым убранством отеля, доверия не вселит. Ты делаешь

глубокий вдох и подносишь карточку к магнитному замку. Какой же стороной?! Пробуешь

наугад, и беззвучно и легко прорезаешь пластинкой слот замка, затем давишь ручку, и дверь

открывается. Несколько секунд ты не дышишь, а только, выпучив глаза, прислушиваешься к

гробовой тишине гостиницы – твое тело превратилось в одну напряженную мышцу. Вроде

бы сигнализация не сработала (или она звучит в помещении охраны?), вроде бы в самом

номере никого нет (или пока спят, ни о чем не подозревая?). Ты переступаешь порог и, тихо

закрыв за собой дверь, оказываешься в кромешной темноте.

Окна в апартаментах зашторены. Глаза к темноте привыкнут, но увидеть что-нибудь все

равно не удастся. Необходимо произвести еще только одно действие, а за ним победа или

крах – решайся. Поддавшись самоубийственному азарту, шаришь рукой по стенам, обитым

гладкой тканью, и вскоре находишь выключатель. Боишься. Сердце громко стучит.

Выпученные глаза напряженно, испуганно впитывают темноту. Сейчас или никогда… Клик.

Свет зажегся только в маленькой прихожей и ванной комнате. Из спальни по-прежнему не

доносится ни звука. Некоторое время ты стоишь неподвижно, вжимаясь в стену. Затем,

шагая на цыпочках, преодолеваешь коридор и вглядываешься в разряженную темноту

номера. Кровь молниеносно приливает к твоей голове. На кровати кто-то спит! И ты в паре

метров от этого человека – одно неверное движение или резкий звук, и он моментально

проснется. Ты еле сдерживаешься, чтобы не вскрикнуть от напряжения, но, отпрянув,

неожиданно понимаешь, что это обман зрения – кровать пустует, аккуратно застлана, а то,

что ты принимаешь за голову и плечи – только подушки. Победа. В номере никого нет.

Ты смеешься и шумно переводишь дыхание. Изучаешь комнату, а улыбка ни на секунду

не покидает твоего лица. Какое облегчение! Но надо действовать быстро, потому что в номер

все еще могут заявиться нежеланные гости. Так где же покойный хранит свои сбережения?

Задавшись этим вопросом, ты сразу мрачнеешь – скорее всего, и это типично, все

драгоценности мертвец из парка держал в несгораемом шкафу, а от сейфа тебе толка ровным

счетом никакого. Неужели конец приключению? Однако еще раз попробовать удачу не

грешно. Верхний свет в комнате, а бархатным портьерам его не скрасть, обязательно

привлечет внимание с улицы, так что довольствоваться приходится яркой лампочкой в

прихожей. Ты рыщешь по номеру, смакуя нахлынувшую досаду, исследуешь письменный

стол, выдвигаешь и потрошишь все его ящички, обследуешь ванную комнату, заглядываешь

в стенной шкаф, до отказа забитый одеждой, изучаешь карманы пиджаков и брюк… И тут

впервые слышишь этот странный звук. То ли сопение, то ли глухой стон, то ли легкое

потрескивание, то ли все вместе – жутковатый в своей подавленности и вместе с тем

настойчивости звук доносится откуда-то из глубины номера. Естественно, первое твое

желание – бежать. Но звук обрывается так же неожиданно, как появился. Не исключено, что

это плод твоего раззадоренного воображения.

Изучив содержимое шкафа, расположенного в прихожей, только наполовину, ты

возвращаешься в комнату и подходишь к прикроватной тумбочке. Включаешь небольшую,

настольную лампу. Старинный телефон, вазочка со свежими цветами, чистый блокнот.

49

Выдвигаешь ящик: еще один чистый блокнот, карандаши, ручки, в самой глубине что-то

холодное и тяжелое – извлекаешь наружу огромный пистолет. Пренеприятная находка. Ты с

опаской кладешь оружие на место, пистолет тяжело бухается о дерево, и вслед за этим

звуком моментально приходит тот странный и неопознанный. Снова что-то шуршит, сопит,

шипит, только на этот раз совсем близко от тебя – ужасный звук, как это ни гадко

признавать, доносится прямо из-под кровати, заставляя шевелиться волосы на твоей голове.

Звук больше не прекращается. Он явно доносится из-под кровати и так настойчиво, что

ты даже забываешь о пистолете, обо всех предосторожностях и о том, что тебя сюда привело.

Не совсем себе осознавая, ты приседаешь на корточки и медленно-медленно поднимаешь

свесившееся покрывало. Звук усиливается. Откинув покрывало и приглядевшись, ты видишь

трепыхающуюся кисть человеческой руки. Кажется, будто она отрублена и, словно

оторванный хвостик ящерицы, конвульсивно дергается. К горлу подступает тошнота, но

отвести взгляд или убежать нет сил. И тогда ты понимаешь, что кисть вовсе не отрублена –

это очередной обман зрения. Под кроватью лежит человек, лица которого ты не можешь

различить, и его рука пришпилена к черному холсту. По-видимому, все конечности этого

человека – а он, несомненно, жив – привязаны к непонятному холсту, и, дергаясь, издавая те

странные звуки, он пытается таким образом звать на помощь.

Была не была, решаешь ты и изо всех сил тянешь холст на себя. Через несколько

мгновений, хотя это кажется тебе диким и совершенно неуместным, ты вытягиваешь из-под

кровати гигантского летучего змея из плотного черного холста и с распятой на нем, слабо

трепыхающейся девушкой. Так и есть – ее руки и ноги прочно привязаны к углам змея, а рот

также плотно забит кляпом и перевязан. И все-таки девушка жива-здорова, хотя смотреть

тебе в глаза почему-то не спешит. Необычность ситуации оттеняется еще тем, что на

извлеченной тобой женщине эротичное нижнее белье, атласно-кружевное и розово-черного

окраса, а также черные чулки, приколотые к поясу. Все это более чем странно.

Ты снимаешь с лица притихшей девушки повязку, извлекаешь насквозь промокший кляп

и берешься распутывать узлы на запястьях. Она хорошо сложена, отмечаешь ты про себя,

женственна и, несмотря на пикантность ситуации, совершенно не вульгарна – скорее,

походит на мученицу. Длинные русые волосы, завивающиеся на концах, тонкие черты лица,

нежная прозрачная кожа. Большая грудь, мясистые бедра и при этом узкая талия – то ли

изголодалась, то ли строение тела такое. Еще у нее кроткий взгляд (глаза карие, ресницы

пушистые). Но, возможно, это только иллюзия – она просто устала, шокирована, никак не

привыкнет к свету.

- Спасибо, - говорит женщина слабым голосом и неожиданно добавляет, как тебе кажется,

с претензией, – Чуть не сгубил оперную диву – такое еще придумать надо.

«Бредит», - решаешь ты. Судя по всему, эта девушка – любовница мертвеца из

троллейбусного парка, либо крайне неудачливая проститутка, а это, значит (чем бы в этой

гостинице не промышляли), что под кроватью она лежит со дня убийства, то есть самое

меньшее два с половиной дня. Разобравшись с веревками на руках (возможно, легче было бы

их перерезать, но сцена настолько дивная, что рассуждать здраво нет причины), ты, не

мешкая, бросаешься освобождать грубо стянутые щиколотки бедняжки. То ли в тебе говорит

материнский инстинкт, то ли желание совершать героические поступки – в любом случае

возня с «оперной дивой» окончательно лишает чувства самосохранения. Как-никак, ты все

еще находишься в чужом номере, а выдвинутые ящики и распахнутый шкаф выдают тебя с

поличным.

Тем временем девушка, слабо растирая затекшие руки, наконец-то удостаивает тебя

томным, если не сказать мутным, взглядом. Ее красиво изогнутые брови медленно ползут

вверх.

- Вы не Сысой, - заключает она, сделав, по-видимому, неожиданное для себя открытие.

- Нет, не Сысой, - отвечаешь ты не совсем уверенно.

Тогда девушка, все еще лежа на полу, протягивает тебе для пожатия руку и вежливо

представляется:

50

- Адель Семенова. Очень приятно. Только жмите быстрее, а то сил нет на весу держать, -

все слова выходят из нее на выдохе, после чего женщина медленно-медленно, как будто с

трудом заполняет легкие новой порцией воздуха. Под кроватью он, должно быть, не такой,

как в комнате.

Ты поспешно жмешь руку новой знакомой и, забыв представиться в ответ, помогаешь ей

приподняться и лечь на кровать. Устроившись поудобнее, Адель долго лежит без движения,

видимо, стараясь побороть головокружение или судороги, затем нащупывает рукой трубку

телефона, кладет ее себе на грудь, крутит диск один раз, после чего прикладывает трубку к

уху. Возможно, она больше не желает быть обузой и старается поскорее обрести

самостоятельность.

- Комнатное обслуживание? – ты вновь слышишь ее мягкий, усталый, но очень приятный

голос. – Наверное, кухня не работает, но я хотела бы сделать заказ в номер «26», – все слова

Адель растягивает, как после долгого сна. – Что ты говоришь, комнатное обслуживание?

Примешь? Вот и славно. Записывай… Бананы, апельсины, яблоки, побольше свежей вишни,

круасаны, блинчики с черной икрой, банку обычной сгущенки, банку вареной сгущенки,

ветчину, сыр с плесенью, можно Бри, бутылку шампанского, можно «Вдову Клико», лазанью

вашу фирменную, кусок мяса хорошо прожаренный, соленый и перченый, рассыпчатый рис

с орехами кешью, изюмом и морковкой, вареную курицу под соусом бешамель, горячий

шоколад, рыбку какую-нибудь на твое усмотрение, но обязательно жаренную и обваленную

в муке. Ты меня слышишь, комнатное обслуживание? Еще пять шариков ванильного

мороженого и пять шоколадного, и пять фисташкового; разумеется, креветки, те, если не

ошибаюсь, по-царски, да-да, по-королевски, все сказала? Ах, ну, конечно, воблу мне еще и

темный эль. Как ты говоришь, комнатное обслуживание? Нет, все вместе, не надо

постепенно – я не выдержу такого тонкого изуверства. Да, чуть не забыла – абсолютно все

блюда украсьте коктейльными вишенками, такими красными, лучше двумя каждое, нет,

лучше тремя, короче говоря, пришлите в номер «26» огромную банку коктейльных вишенок,

таких красных, а я уж сама разберусь. Ты все записало, комнатное обслуживание? Нет, не

надо повторять – я тебе доверяю. Просто лучше поскорее. Мне неймется. Да, подожди еще, -

Адель прикрывает слабой рукой трубку и обращается к тебе, - А вы что-нибудь хотите? Все,

что угодно за спасение моей жизни…

Ты растерянно переводишь взгляд с девушки на телефонный аппарат и обратно и,

наконец, решаешь:

- Кофе.

- Кофе, - моментально повторяет Адель в трубку, - Всех сортов, какие у вас есть, и

растворимый, и из кофеварки, и консервированный, и на песке; с сахаром, с корицей, со

сливками – дай волю своему воображению. Нам требуется кофе – и это самое главное. На

этом все, комнатное обслуживание, я с тобой прощаюсь. Но жду.

И по-прежнему слабой рукой Адель передает трубку тебе, потому что самостоятельно

водрузить ее на рычаг уже не сумеет. Ты, естественно, помогаешь ей, хотя все еще не

знаешь, как правильно реагировать на подобную ситуацию.

- Разумеется, мы все запишем на счет Сысоя, - объясняет тем временем девушка, закрыв

глаза и не двигаясь. – И, смею заметить, он еще легко отделался.

Если Сысой, которого не в первый раз поминает Адель, – тот самый труп из

троллейбусного парка и с дырой в животе, заплатить по гостиничным счетам он вряд ли

сможет, и еще неизвестно, какая из этих двух новостей больше расстроит его любовницу.

- Боже! – неожиданно вскрикивает Адель. – На кого я, должно быть, похожа!

Проведя пару суток под кроватью, стерпев до этого неизвестно какие муки, оказавшись

на грани смерти и чудом ее избежав, твоя случайная знакомая, как истинная женщина, все

равно рвется припудрить носик. Ты относишься к этому с пониманием. И поэтому не

останавливаешь Адель, когда она целеустремленно сползает с постели и на непослушных

ногах бредет в ванную комнату. Ты слышишь оттуда ее голос:

- Как я и думала, 48 часов в пыли – это гнусная терапия. Сысой, как ты посмел?..

51

Адель включает душ, забирается в ванну. Сквозь шум воды она кричит тебе:

- Я не буду закрывать дверь. Я хочу быть уверена, что вы не уйдете – мне необходимо вас

отблагодарить, так что не двигайтесь с места. Возможно, я веду себя несколько неадекватно,

но войдите в мое положение! И не считайте, что я легкомысленна – столько еды я заказала,

потому что только о ней и мечтала, лежа под кроватью. Я даже есть ее не стану – так,

поклюю чуток. А внешность меня не очень волнует. Просто не хочу показаться вам неряхой

и грязнулей. Вы ведь мне ужасно помогли и заслуживаете всего самого лучшего.

Адель умолкла. Судя по звукам, она чистит зубы. Ты сидишь на краю постели,

раздумывая, как поступить. Если останешься, надо объяснить девушке, откуда у тебя ключ.

Откуда же? Если быстро уйдешь, а затем выяснится, что Сысой умер, – именно на тебя падет

подозрение в убийстве. Стоило бы прибраться в номере, иначе Адель все поймет. Но что,

если она уже заметила, и суетиться – значит, только больше себе вредить? Глупейшее

положение, и как некстати эта дамочка оказалась под кроватью!

Пока ты нервно решаешь, как себя вести, она закрывает кран и, по-видимому, одеваясь,

снова обращается к тебе:

- А какой сегодня день недели?

Ты молчишь.

Через несколько минут Адель грациозно выплывает из ванной комнаты. В бежевом

пеньюаре, благоухающая «Шанелью», со слегка подведенными глазами и бокалом воды в

руке. Такой девственный образ, скорее всего, призван повысить ее акции после невыгодного

знакомства.

- Так какой сегодня день недели? – опять уточняет она.

- Начало среды.

- Я вынуждена кое-что рассказать, - признается Адель сокрушенно и забирается на

постель с ногами. – Сысой очень несдержанный в своих желаниях и фантазиях человек.

Сначала это были просто игры, затем он стал требовать от меня совершенно диких,

неестественных вещей. Вы спасли мою жизнь, и я в некотором роде чувствую себя

обязанной говорить правду. Вы уже все знаете, или мне продолжать?

- Пожалуйста, - разрешаешь ты, все еще взвешивая свое рискованное положение.

- Теперь я подсчитала. Примерно двое суток назад Сысой позвал меня в свой номер и

предложил новую игру. Я хотела с ним порвать, но он обещал, что это в последний раз – как

бы на прощание. Он достал из-под кровати этого кошмарного змея и сказал, что привяжет

меня к нему и, простите, будет меня на нем любить. Сысой хотел создать иллюзию, что,

занимаясь любовью, мы парим в небе. Сразу уточню – его стиль мне нисколько не

импонирует. Так вот он уговорил меня одеть то ужасное белье, привязал меня к змею, и тут

неожиданно зазвонил телефон. В понедельник рано утром, если не ошибаюсь, примерно в

пять. После короткого и довольно эмоционального разговора Сысой швырнул трубку на

телефон и пошел одеваться. «Куда ты, милый?», - спрашиваю я. «Скоро вернусь», - отвечает

он. «Какая наглость», - восклицаю я. – «Немедленно меня отвяжи!». Но Сысой поступил

иначе, чего я ему никогда не прощу. Он принес из ванной мокрую тряпку, заткнул ею мой

рот – наверное, чтобы я не пела и не звала на помощь – после чмокнул меня в лоб и задвинул

под кровать! Чуть ли не ногой! Вы представляете, какое убожество?! Он еще сказал, уходя:

«Дорогая, ты от меня не сбежишь. Лежи тихо – я скоро вернусь». Ну, и где он бродит до сих

пор, я спрашиваю?

Адель смотрит на тебя вопросительно, но, не дождавшись ответа, продолжает:

- Еще чуть-чуть, и я бы умерла от жажды. Меня спасло только то, что кляп был пропитан

водой. Наверное, Сысой сделал так, чтобы я не паниковала. К счастью, все это время под

кроватью я проспала, но из-за этого не слышала, как входили горничные, и не могла

привлечь к себе внимание. Слава еще Богу, что я не страдаю клаустрофобией! И, слава Богу,

что я услышала вас. И что вы услышали меня…

Адель смотрит на тебя с благодарностью и нежностью. Делает несколько глотков воды и

спрашивает:

52

- Почему Сысой сам меня не освободил? Испугался разгневанной женщины?

Тебе совершенно нечего на это сказать, так что ты молчишь и только коротко

пожимаешь плечами.

- Где он? – нет предела любопытству разгневанной женщины.

- Не знаю, - тихо отвечаешь ты.

- Как? Разве это не он послал вас сюда?

- Нет, - еще тише говоришь ты.

- Странно, - Адель хмурит брови. – По крайней мере, с ним все в порядке?

- Не знаю, - судя по твоим емким ответам, поддержать разговор в приличном обществе ты

всегда сумеешь.

- Не понимаю. Ничего не понимаю… Но вы хотя бы знакомы с Сысоем?

- Нет, - признаешься ты после тягостной паузы.

- А как в таком случае вы попали в номер? – наивно интересуется Адель, правда, взирая

на тебя с прежней нежностью. – Никак вас послало само провидение.

Она заливается тихим, искристым смехом и затем случайно переводит взгляд с тебя на

развороченное бюро. Ты внутренне сжимаешься, как пружина – все мышцы напряжены,

дыхание затаено – если Адель обо всем догадается и поднимет крик, необходимо мгновенно

сбежать из гостиницы, либо броситься на девушку и заставить ее молчать. Но твои опасения

преждевременны. Адель Семенова очень внимательно изучает беспорядок в номере, но

выражение ее лица при этом не меняется, и совсем не похоже, что она испытывает волнение

или страх – наоборот, все такая же довольная. «Может, идиотка?» – предполагаешь ты. Да и

речи ее кажутся тебе странными. Либо шоковое состояние еще не прошло, либо болтлива от

природы. Однако, как оказывается, в запасе у этой девицы с осиной талией есть еще

несколько сюрпризов, и она с готовностью ими делится.

Адель смотрит на тебя, улыбаясь, но неожиданно в ее добрых, карих глазах появляется

хитрый блеск, и, как ни в чем не бывало, она сообщает:

- Я уже искала. Но, увы, все свои сбережения Сысой хранит в банке, и тут поживиться

совершенно нечем.

Это заявление сбивает тебя с толку, и в растерянности ты медленно встаешь с кровати,

будто бы не зная, куда себя деть.

- Прошу вас останьтесь! – так же неожиданно молит Адель, подавшись вперед и

протягивая к тебе свободную руку. – Не уходите, я не хотела вас напугать или обидеть.

Немедленно сядьте обратно!

Ты подчиняешься.

- И впредь не перечьте мне, - Адель избирает шутливо-повелительный тон, а взгляд ее по-

прежнему нежен – это и настораживает тебя, и греет. – Конечно, я все вижу, - продолжает

девушка, – я не так глупа, как могу показаться со стороны. Да, впрочем, и дурак поймет, что

в этом номере устроили кавардак. Но я совершенно ни в чем вас не обвиняю! Усвойте раз и

навсегда – я страшно благодарна вам за то, что вы спасли мне жизнь, и попросту не могу

причинить вам какой-нибудь вред. Я не в силах… Ну, что? Мы – друзья? – Адель по-детски

протягивает тебе руку с оттопыренным мизинцем.

- Типа того, - отвечаешь ты неохотно и брезгливо цепляешься за ее палец.

- Вот и славно. А теперь доверьтесь мне и расскажите подробно, как и зачем вы попали в

номер Сысоя? Возможно, я смогу вам чем-нибудь помочь.

Ты молчишь, но Адель сама не дает тебе заговорить. Она протестующе машет рукой и,

слегка краснея, просит:

- Прежде чем вы начнете говорить, позвольте я вас… переодену.

Естественно, за время, проведенное в гостиничном номере, твои джинсы не стали

пахнуть лучше.

53

- Прошу прощения! – упрашивает девушка. – Не обижайтесь. Я ведь не знаю, через что

вам пришлось пройти, и поэтому не смею осуждать. Но я уверена, и вам, и мне будет легче

общаться, если вы переоденетесь во что-нибудь другое.

Адель не стерпит возражений. Она встает с кровати и уверенно направляется к стенному

шкафу, чтобы найти тебе подходящую одежду. Ты же, воспользовавшись моментом,

решаешь выкрасть пистолет из прикроватной тумбочки. Это малодушный поступок, но

необходимо обезопасить себя на случай, если девушка поднимет тревогу: угрожая оружием,

ты заставишь ее молчать и подчиняться твоим приказам. Однако исполнить задуманное тебе

все-таки не удается, ты просто не успеваешь, а Адель возвращается в комнату с мужским

костюмом на вешалке.

- Другого нет, - объясняет девушка. – Я купила этот костюм в подарок Сысою, но он

надевал его только один раз. После всего случившегося я считаю себя в праве отдать эту

вещь, кому мне вздумается.

С виду костюм очень дорогой, из качественной темно-синей ткани, на ощупь – мягкий.

Затем Адель подносит тебе нежно голубую сорочку и зачем-то галстук – широкий, в синюю

и темно-красную полоску диагоналями – а также свежее нижнее белье. Ты хочешь

отказаться, тебе неудобно, но Адель, нахмурив брови, указывает в сторону ванной комнаты и

хладнокровно повелевает:

- Немедленно идите переодеваться. Моя «Шанель» в сочетании с вашим ультрамодными

духами – смесь не для слабонервных. И еще в коридорном шкафу много хорошей обуви,

выбирайте, – если не подойдет размер Сысоя, можете примерить мои ботики.

Ты подчиняешься. Быстрее и охотнее, чем, наверное, полагается. Но Адель довольна и

даже шутливо машет тебе вслед. В ванной ты стремительно избавляешься от провонявшего

мочой и потом тряпья и благоговейно погружаешься в хрустяще-свежие, благородные ткани.

Как ни удивительно, костюм оказывается по твоей фигуре – разве что в плечах слегка

великоват, но это, во-первых, не бросается в глаза, а, во-вторых, придает тебе сходство с

героями американских криминальных фильмов 40-х годов. Ты мужчина? Ты похож на Кэри

Гранта или, скорее, Хамфри Богарта, если бы тот случайно оказался в городе Вышнем, –

уверенный в себе искатель приключений. Ты женщина? Теперь ты похожа на Марлен

Дитрих или, скорее, на Лорэн Беколл, если бы та надела мужской костюм, –

обворожительная искательница приключений. Впервые за долгое время тебе приятно

смотреть на себя в зеркало, ты даже строишь себе рожицы и принимаешь героические позы.

Выбрав подходящие ботинки и вернувшись в комнату, ты обнаруживаешь Адель около

выпотрошенного тобой бюро. Девушка стоит, слегка покачиваясь от усталости, и

взволнованно читает какую-то бумагу. Заметив тебя, она говорит:

- Это его письмо. У Сысоя воображение пресыщенного материалиста, но на это раз он

заметил довольно странную вещь.

Адель протягивает бумагу тебе. Ты читаешь. Там написано: «Я заметил довольно

странную вещь. Моя жизнь состоит из непрерывной последовательности желаний и

возникают они постепенно – одно за другим. Я допрашивал своих знакомых у них

происходит то же самое, но они не придают этому никакого значения, наоборот считают

чем-то естественным. Спросить у Адели. Но она не воспринимает меня серьезно. Желания

возникают последовательно. Например, я почти что купил машину, а за несколько дней до

того, как это происходит, начинаю мечтать о снегокате. Теперь у меня есть машина и я

делаю все, чтобы заполучить снегокат. Вот почти исполнилось и это мое желание, но я уже

мечтаю о сети книжных магазинов. Судя по всему это бесконечный процесс. Я только

недавно заметил такую особенность моей жизни. Начал за собой наблюдать и мои опасения

подтвердились. Новое желание действительно возникает накануне исполнения предыдущего.

И возникают желания всегда как будто помимо моей воли. На секунду расслабился – и уже

появилось. А избавиться от него как от наваждения можно, только воплотив в реальность.

Теперь, когда я наблюдаю за своими желаниями у меня участились головные боли. Пропал

даже вкус к жизни, как говорит Никита. Не знаю, что мне делать. Хуже всего, что возникают

54

желания по замкнутому кругу, то есть из-за них я двигаюсь по замкнутому кругу – я

специально зарисовал свой маршрут за последние три месяца. Если мои расчеты верны, я

уже много лет хожу по замкнутому кругу. И мне от этого хреново».

Под текстом ты видишь схему, нарисованную карандашом и с сильным нажимом.

Скорее всего, она отображает последовательность возникавших у Сысоя желаний, однако

больше всего этот неаккуратный рисунок напоминает тебе размякший и набухший водой

многоугольник.

- Жирная точка на одной из вершин, по-видимому, значит начало отсчета, - неуверенно и

почему-то грустно предполагает Адель. – Каждый отрезок – движение от желания к

желанию, но все они расположены под определенным, незначительным углом – я не знаю,

чем вызваны эти отклонения. Может быть, это направления, в которых Сысой искал

желаемое? Но как он их вычислил? Неприятно то, что, как бы отрезки не отклонялись, в

определенный момент они неминуемо соединяются, и образуют замкнутую, бесформенную

фигуру. Жуткое зрелище, не правда ли?

Ты равнодушно пожимаешь плечами. На твой взгляд, подобные бесплотные открытия

обычно делают люди, у которых слишком много денег и свободного времени. Будь у тебя

много денег, и не такая химера закралась бы в голову.

- Все это не похоже на Сысоя, - шепчет Адель. – Я начинаю беспокоиться.

- Вы же сами сказали, что он был несдержан в своих желаниях и фантазиях, - отвечаешь

ты. – Это письмо – только очередная фантазия.

Адель молчит. Ты замечаешь, что она неестественно бледна. Любовница Сысоя смотрит

на тебя полными слез глазами и тихо, испуганно переспрашивает:

- Был?

- Что был? – уточняешь ты.

- Вы сказали, что он был несдержан?

- Это вы сказали, - настаиваешь ты.

- Боже мой, - стонет Адель – она зачем-то жмурится и кривит рот. – Что случилось?

Машина? Поскользнулся? Сосулька упала?

- О чем вы?

- Да не играйте же вы в молчанку! – нервно восклицает девушка. – Ответьте мне,

наконец, где Сысой? Он жив?

Адель смотрит на тебя с надеждой и страхом – возможности отпираться больше нет.

Украденный ключ лежит в твоих испачканных джинсах.

- Он мертв, - неохотно выдавливаешь ты, но следом за этим тебя посещает неожиданная

мысль – что, если тот человек из троллейбусного парка не Сысой, а кто-то неизвестный,

укравший у Сысоя его деньги и ключ? В таком случае, Сысой жив, а убит человек, у

которого ты затем крадешь деньги и ключ, которые он отобрал или украл у Сысоя, либо по

договоренности получил из его рук. Может быть, даже Сысой хотел, чтобы его приняли за

мертвеца из троллейбусного парка, и тогда это значит, что он сам убийца, хотя и живой.

- Может быть, он мертв, а, может быть, и нет, - твое уточнение звучит чересчур игриво.

- Как это «может быть»? Он либо мертв, либо жив… Вы имеете в виду, Сысой при

смерти?

Адель борется сама с собой. Она женщина и очень хочет расплакаться (ее глаза уже

блестят), но при этом не знает, уместно ли это, потому что ты никак не дашь однозначного

ответа. В конце концов, девушка решает убить двух зайцев разом – ведь, как известно,

плакать можно и от счастья и от горя. Тут не ошибешься. И Адель плачет.

- Это вы его убили? – спрашивает она, всхлипывая.

- Нет! – восклицаешь раздосадовано.

- А меня вы убьете? – не унимается Адель.

- Да нет же!

55

Ты берешь растерянную, расстроенную девушку за плечи и усаживаешь ее на кровать.

Садишься рядом и коротко, с трудом подбирая слова, рискуя, наверное, очень многим,

рассказываешь ей все, что тебе известно о смерти Сысоя. Краснея, объясняешь, как к тебе

попал ключ. И неумело успокаиваешь Адель, выдвигая свою полуфантастическую версию

двойной кражи.

- Вы работаете на разведку? – интересуется любовница Сысоя, когда ты умолкаешь.

- Почему?

- Вы так часто употребляете выражение «это сложно объяснить».

- Но это, действительно, сложно объяснить…

- Знаете, я все еще не осуждаю вас за желание извлечь выгоду из смерти Сысоя., -

тыльной стороной ладони Адель вытирает слезы с лица и слабо, затравленно тебе улыбается.

– Если бы я осудила вас – это было бы так неискренне. Ведь, не выкради вы ключ, я бы тоже

погибла, - девушка нервно мнет пальцы на руках и долго молчит, затем добавляет, – и,

получается, что плата за мое спасение – это смерть Сысоя. Я права?

Ты не можешь поручиться за логическую безупречность этого вывода и отвечаешь

просто:

- Не знаю.

- Вы не обидитесь, если я попрошу вас уйти? – ласково спрашивает Адель. – Мне

необходимо побыть в одиночестве. И у меня страшно кружится голова.

- Да, конечно.

- Не бойтесь, я не расскажу о вас в милиции. Мы ведь теперь друзья. Я просто сообщу о

том, что Сысой без вести пропал двое суток назад, и что неизвестный назначил ему встречу

поблизости от троллейбусного парка. Так мы скроем ваше существование. А милиция

прочешет тот район и обязательно найдет… труп, - Адель выдавливает кривую полуулыбку.

– Возможно, это и не он. Как вам кажется, размышления Сысоя о желаниях похожи на

предсмертную записку? Может быть, он свел счеты с жизнью?

- Нет, - отвечаешь ты, – в письме об этом не говорится.

- Я тоже так думаю. Если они найдут Сысоя – скорее всего, это убийство. Но ни слова

больше. Я не хочу втягивать вас в эту историю.

Адель провожает тебя к двери. В прихожей она заставляет тебя переодеться в шведский

пуховик Сысоя, утверждая, что твое пальто слишком тонкое для зимы, – девушка по-

матерински настойчива, и ты в конце концов соглашаешься. Она также вручает тебе шапку-

ушанку иностранного производства. Пуховик великоват, шапка тоже плохо сидит, но зато и

голове, и телу будет тепло. На пороге Адель спрашивает тебя:

- Вы не могли бы дать мне номер своего телефона? Я все-таки хочу отблагодарить вас за

помощь. Как-нибудь. Когда-нибудь.

- У меня в квартире не установлен телефон, - отвечаешь ты честно.

- Может быть, вы разрешите мне заглянуть к вам в гости? Только я не навязываюсь. Я бы

выстирала вашу одежду и вернула ее вам. Это ли не повод?

Сперва ты хочешь отказаться. Потом понимаешь, что это будет невежливо. А затем

осознаешь, что, избегая встреч с Адель, можешь вызвать ее подозрения. Надо либо выдумать

адрес, либо сказать правду. Ты не исключаешь и того, что знакомство с Адель может

оказаться для тебя полезным. И, наконец, ты подробно расписываешь ей, как тебя найти.

- Да, я знаю этот дом, - весело сообщает девушка. – Вы снимаете квартиру у Лидии?

- Верно, - твое настроение заметно портится.

- Она моя родственница.

Ты не знаешь, как на это реагировать.

- Вы точно уверены, что Сысоя убили не вы? – уточняет тем временем его любовница.

- Клянусь.

- Вот и хорошо. В таком случае до встречи, - Адель устало машет тебе рукой и закрывает

дверь.

56

Ты быстро идешь по гостиничному коридору, намного более приветливому и уютному,

чем в прошлый раз. Мимо тебя горничная катит тележку, густо уставленную серебреной

посудой, посреди которой высится прозрачная банка с крикливо-алыми коктейльными

вишенками. Позвякивает кофейный сервиз. Это в номер «26», догадываешься ты, но, скорее

всего, у Адель пропал аппетит. Если, конечно, эта женщина не разыграла тебя, чего тоже не

стоит исключать.

Теперь, когда выяснилось, что Адель – родственница Лидии, случайная встреча с ней

может оказаться как полезной, так и опасной ловушкой. И все же ты радуешься: наконец-то в

этом городке у тебя появился знакомый, с которым можно общаться, – странная и, на первый

взгляд, добрая приятельница. Непременно стоит воспользоваться ее желанием тебе помочь.

Знакомство с Адель – это выгода. Возможно, что она продолжит доброе дело, начатое

покойным Сысоем – мир его праху.

Ты довольно оглаживаешь новую одежду – подарок женщины из-под кровати. Хороший

пуховик, отличный костюм – чувствуешь себя на высоте, хотя и не в своей шкуре. Спускаясь

по лестнице в холл, ты засовываешь руки в карманы брюк и неожиданно нащупываешь

какую-то бумажку. Извлекаешь ее на свет. Это тетрадный лист, сложенный вчетверо и слегка

пообтрепавшийся. Наверное, очередные бредни Сысоя. Разворачиваешь. Короткая запись:

«Уровень Г26, этаж 74, лаборатория №19. Главное Субстанциональное Хранилище. Касается

душки, дело утвердили. Опасно».

Странный текст. Ты поспешно убираешь листок обратно в карман, а на душе почему-то

образовывается неприятный осадок, будто бы над твоей жизнью нависла смутная угроза. К

сожалению, автор записки остается неизвестен, – во всяком случае, это не почерк Сысоя.

Текст написал кто-то другой.

Вернувшись домой, ты засыпаешь, даже не сняв костюма…

Чт.

…и просыпаешься только через восемнадцать часов.

Это был нервный, прерывистый, и в целом утомительный сон, один из тех, когда мозг не

перестает работать, пережевывая все случившееся накануне и сигнализируя об опасности, а

тело из-за этого не может полностью расслабиться. За восемнадцать часов тебе не раз

хотелось встать, чтобы попить воды, сходить в туалет, но темень за окном все время

морочила, баюкала, и мышцы тебе не подчинялись – сил хватало лишь на то, чтобы изредка

ворочаться и сквозь сон искать сбившееся одеяло. На лицо нервное и физическое истощение.

К тому же тебя ни на секунду не покидала еще более утомительная мысль, – что ты не

имеешь права спать: это слишком щедрый подарок, надо искать деньги, скоро понедельник,

вставай же, надо искать работу, необходимо что-то придумать, нельзя спать, надо вставать,

нет сил, вставай же, искать работу, не то будет поздно, вставай – этот однотонный монолог

служил фоном всем твоим снам. В какой-то момент посреди ночи тебя пронзила кошмарная

мысль, что понедельник уже наступил, что Лидия придет с минуты на минуту, а ты не

можешь даже рукой пошевелить – осталось ничтожно мало времени, но жизненно важно

что-то предпринять: спрятаться, позвать на помощь, за несколько секунд отыскать деньги

или претвориться игрушкой, куклой, как будто тебя нет в квартире. Но ты не можешь, и ты

куда-то проваливаешь, там давящая тишина, а через некоторое время – то ли через

мгновение, то ли через несколько часов – ты с облегчением узнаешь, что необходимую

сумму денег все-таки удалось достать, наступил понедельник, и теперь все будет в порядке.

Становится уютно, спокойно, хорошо, но потом тебя опять выкидывает на поверхность сна,

где все по-прежнему, а силы на то, чтобы встать, действовать, так и не появились.

Это был галлюцинаторный бред. Это были восемнадцать часов изнуряющего сна. В

четверг после полудня, ты просыпаешься с отвратительным, вязким ощущением пересыпа.

Утеряно слишком много времени, сила воли на нуле, все тело ломит, а налитой мочевой

пузырь вот-вот лопнет – чешется и давит. Боль тут как тут.

57

На кухне слышатся чьи-то голоса. Ты хочешь испугаться, но быстро соображаешь, что

это всего лишь радиоприемник. Он работает…

* * *

ВЕДУЩИЙ: Добрый день, дорогие слушатели. В Вышнем час дня, и, как всегда в это

время, на волне городской радиостанции начинается «Разговор по душам». В студии моя

ассистентка – прелестная Светлана…

СВЕТЛАНА: Добрый день.

ВЕДУЩИЙ: …и я – Михаил Веденяпин. Прежде чем мы представим нашего сегодняшнего

гостя, я вынужден сообщить вам трагическую новость. Несколько часов назад на окраине

Вышнего был обнаружен труп издателя Сысоя Беленького, единственного сына мэра нашего

города. Приносим соболезнования родным и близким покойного. Правоохранительные

органы пока никак не комментируют случившееся, известно только, что это убийство, и что

совершено оно было на территории 2-го троллейбусного парка. Мой коллега – не буду

называть его имя – также сообщил, что Беленького, судя по всему, закололи в живот

довольно необычным предметом – золотой статуэткой, изображающей Дон Кихота и

созданной по рисунку Гюстава Доре. Этот предмет нашли неподалеку от трупа. И вот мой

редактор сообщает мне, что я не должен был говорить этого в эфир. Но слово, как известно,

не воробей. И будем надеяться, что столь эксцентричные улики помогут нашей милиции

обнаружить убийцу в кратчайшие сроки. Напомню, что Сысой Беленький приехал в Вышний

для того, чтобы открыть у нас сеть книжных магазинов, торгующих массовой литературой.

Удастся ли теперь реализовать этот смелый план, ориентированный на провинциальную

аудиторию России, неизвестно – Беленький, удачливый и обеспеченный издатель, собирался

открывать подобные салоны беллетристики по всей стране. Также не известно, связано ли

убийство Сысоя с его бизнесом или с деятельностью отца. И вот мой редактор опять мне

машет – похоже, я снова коснулся запретной темы. А про библиотеки рассказать можно?

Говорят – можно, но вы, наверное, и так уже знаете об этом из новостей. На фоне

трагической смерти Беленького невероятным, жутким символом кажется тот факт, что

сегодняшней ночью в городе Вышнем сгорели все общественные библиотеки. Всего их было

четыре, и одна даже расположена по соседству с нашей редакцией. Скорее всего – хотя

власти нашего города отказываются комментировать и этот случай – имело место подобие

культурно-террористического акта. Иначе я это назвать не могу, а возможность совпадения,

по крайней мере, точно исключается. Сгорели, повторюсь, именно библиотеки. Дирекция

библиотеки имени Щедрина утверждает, что перед случившимся пожаром в здание кто-то

проник и похитил какие-то ценные, антикварные издания. Больше я, к сожалению, ничего

сказать не могу – ждем-с. Мы и так много времени потратили на городские новости, давно

пора переходить к нашему ежедневному «Разговору по душам». Учитывая трагически-

литературные события в нашем городе, сегодня мы решили пригласить в студию известного

писателя Бажена Кисло-Птичкина, который оказался в Вышнем проездом из Петербурга в

Москву…

КИСЛО-ПТИЧКИН: Из Москвы в Петербург. Добрый день.

ВЕДЕНЯПИН: Добро пожаловать. Как вы оцениваете ситуацию в городе?

КИСЛО-ПТИЧКИН: В каком?

ВЕДЕНЯПИН: В Вышнем.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Все это, конечно, неприятно.

ВЕДЕНЯПИН: Еще бы! У вас есть какие-нибудь версии произошедшего?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Мне приятно вновь побывать в вашем городе.

ВЕДЕНЯПИН: Ага… Напомню нашим слушателям, что на сегодняшний вечер также

запланирована пресс-конференция, посвященная какой-то сенсационной находке на

территории военной базы Вышнего. Мы там будем. Вышний, похоже, превращается в

главную тему всех российских СМИ.

58

КИСЛО-ПТИЧКИН: Я тоже приглашен на презентацию… сенсации.

ВЕДЕНЯПИН: Как же без такого почетного гостя! Бажен, расскажите нам, пожалуйста, о

вашем новом романе.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Он называется «Сованщина». Текст как текст.

ВЕДЕНЯПИН: Да, название говорит само за себя. Позвольте, я зачитаю нашим

слушателям несколько строк из рекламного пресс-релиза, предваряющего выход книги.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Как вам будет угодно.

ВЕДЕНЯПИН: Роман «Сованщина» скандально-известного писателя Бажена Кисло-

Птичкина, чья предыдущая книга стала национальным бестселлером… Тра-та-та… был

обвинен в пропаганде насилия… Тра-та-та… провел в заключении два года… Все это нам

уже известно… Вот. «Сованщина» открывает новую страницу в творческой биографии

писателя. Роман посвящен фантасмагорической войне между двумя вымышленными

российскими городами – плодовитым градом Спермь и смердящим градом Пемза. Не будем

раскрывать читателям истинную причину этого кровопролитного противостояния, но

расскажем немного о повадках и особенностях жителей двух славных городов… Тут я

своими словами, ладно? Короче говоря, население Пемзы, как можно догадаться из названия,

славится повальным пристрастием к гигиенической пемзе, бывшей в употреблении. Это у

них такой фетиш-деликатес, в связи с чем в городе Пемза образовалась жесткая

иерархическая система: в почете престарелые люди, они что-то вроде жрецов, поставляющих

народу использованные и пахучие бруски, а дети, не достигшие совершеннолетия и с

нежными пяточками, наоборот – угнетаемый, насилуемый и эксплуатируемый класс.

Население града Спермь, в свою очередь, отличается повышенной… э-э, как бы это назвать

поинтеллигентнее, э-э, а ну правильно! Отличается повышенной эбливостью, да простит

меня наш редактор, при чем эбливостью в самых невообразимых формах, местах и позициях.

Эбливы они по поводу и без повода, и неудивительно, что в городе произошел

демографический взрыв, повлекший по воле автора – мое почтение – различного рода

мутации. В городе Спермь не такая жесткая социальная иерархия, как в Пемзе, но, тем не

менее, дети также являются подавляемым слоем общества – ведь их очень много! Одной из

причин начала войны между двумя городами – вторую я не назову, чтобы не испортить

интригу – стала нехватка в Пемзе детей-рабов, производящих искусственные пористые

бруски. Полюбовно два великих града договориться не смогли, и началась совершенно

отвратительная и очень в стиле Кисло-Птичкина война. Надо еще заметить, что жители

Пемзы страдают недержанием, и описывается это во всех подробностях, а спермийцы все

поголовно – наркоманы, чему также уделена не одна страница технологичных описаний. По

моим несмелым прогнозам, Бажен, вам отныне грозит не только повторное обвинение в

пропаганде насилия, но также обвинения в пропаганде психотропных веществ, педофилии и

в распространении порнографии. Я ничего не упустил?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Простите?

ВЕДЕНЯПИН: Неважно. Вернемся к «Сованщине». В разгар войны, которая грозит из

междоусобной превратиться во вторую Гражданскую, лубочно-тоталитарная Москва

засылает на поле боя своего специального, искусственно созданного агента… Это мое самое

любимое место в романе. «Русским терминатором», «смертоносным агентом 007»

становится никто иная, как клонированная Анжела Дэвис! Вот так сюрприз. Анжела,

которая, судя по всему, является ходячей атомной бомбой, при этом не лишилась своего

желания бороться за правду и права угнетенных классов. С нацменьшинств она

переключается на бедных детей двух городов, что, правда, не соответствует планам столицы.

По всем признакам, а это-то как раз не входит в военную программу Москвы, клон Анжелы

Дэвис должен стать новой Евой, провозвестницей обновленного мира и перехода

российского общества к матриархальному укладу жизни. Она агитирует детей Сперми и

Пемзы расправиться со взрослым населением городов и идти войной на столицу России. От

мотива Адама автор – мое почтение – намеренно отказывается, потому что правителем

нового сверхгосударства должна стать именно всемогущая, идеальная женщина, а ведомые

59

ею дети, таким образом, символизируют абсолютное омоложение страны, культурное,

политическое, социальное, и возвращение к истокам, то есть к Природе и Невинности. К

сожалению, роман заканчивается, точнее обрывается на самом интересном месте, и

осмысленный текст, как это часто бывает у Кисло-Птичкина, сменяется нагромождением

слогов и лишенных смысла слов. Стоит отдать должное филологической изобретательности

Бажена – словесный понос он растягивает аж на сто двадцать страниц. А, собственно, «новая

страница в творческой биографии писателя» открывается буквально в самом конце, когда

безумное, бессодержательное нанизывание слогов, эта навязчивая ритмика снова сгущается

и вновь обретает смысловую форму. Позвольте я зачитаю: «гор вор бор сор лор мор гор вор

бор сор лор мор пис рис бис кис мис сис быстрее гор вор бор сор лор мор быстрее! пис рис

бис быстрее!!! кис мис сис ДА! ЕЩЕ! ДА! О, МИЛЫЙ! ДА! ДА! БЫСТРЕЕ! ГЛУБЖЕ!

ДААА! ДАААА!!! ДАААААААААААА! Я КОНЧАЮ!!!!!!!…». А последнее предложение

романа, отделенное от всего текста книги особым, драматически-насыщенным и

символическим отступом гласит: «Впервые в жизни она испытала оргазм». Дорогие

слушатели, я не хочу навязывать вам свою точку зрения, но мне кажется, что роман

«Сованщина» – это несомненная удача. Как всегда автор – мое почтение – обводит нас

вокруг пальца. Мы думали черт знает что, а оказалось, весь текст романа, все шестьсот с

небольшим страниц – это лишь прелюдия к оргазму безымянной женщины, возможно,

Женщины с большой буквы. Даже название книги после этого обретает совершенно иное

звучание… Философское! Поздравляю вас, Бажен.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Что?

ВЕДЕНЯПИН: Позвольте задать один вопрос?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Я слушаю.

ВЕДЕНЯПИН: Этот оргазм в конце вашей книги, он клиторальный или вагинальный?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Гм, я об этом как-то не думал. Не знаю… Может быть, вербальный?

ВЕДЕНЯПИН: Вербальный оргазм Женщины с большой буквы. По-моему, Бажен, вы

сказали новое слово в русской литературе.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Гм, благодарю. Гм…

ВЕДЕНЯПИН: Тем не менее, читая ваши книги, я никак не могу понять одного… зачем их

все-таки читать?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Не понимаю вашего вопроса. Не хотите – не читайте, в чем

проблема?

ВЕДЕНЯПИН: Проблема явно не во мне, но я переформулирую свой вопрос. Ответьте

мне, Бажен, чистосердечно – зачем выдавать ваши книги за массовую литературу? Или вы,

действительно, думаете, что ваши книги – массовая литература?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Этот вопрос опять же не ко мне, а к читателям. Если они покупают

мои книги, значит, те им нужны. Чем больше моих книг купят читатели, тем более

массовыми они станут. Наверное, так.

ВЕДЕНЯПИН: Ладно, мы еще вернемся к этой проблеме. В вашем новом романе

«Сованщина» к традиционным химерам прибавилась еще одна – наркотические ритуалы. Вы

детально описываете, как жители города Спермь употребляют анестезирующие вещества,

например, кетамин. При чем интересуют вас, скорее, сам ритуал, сама техника приема

наркотика, нежели последствия. Зачем все эти внутримышечные, внутривенные инъекции и

эстетика приема кетамина в кристаллах через нос? Вы сами принимаете наркотики?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Принимал в молодости и поэтому считаю себя в праве говорить на

эту тему.

ВЕДЕНЯПИН: Вы не говорите, а описываете, что, на мой взгляд, разные вещи.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Правильно. У меня не было задачи высказывать собственную точку

зрения на эту или какую-либо другую проблему. По-моему, все описания в моих романах

говорят сами за себя.

ВЕДЕНЯПИН: То есть авторское «я» в ваших книгах отсутствует? Будем говорить о

«Сованщине».

60

КИСЛО-ПТИЧКИН: Все не так просто. Роман, действительно, натуралистичный, и в нем

начисто отсутствует авторская рефлексия. Но это дало мне возможность описывать

некоторые вещи максимально объективно. Я и хотел показать, как все обстоит на самом

деле. Вся эта социальная реклама, в которой говорится, что наркотики отрицательно влияют

на человеческий организм – а чаще всего это не так – эта пропаганда лишает человека

свободы выбора. А я хочу дать своим читателям выбор.

ВЕДЕНЯПИН: Выбор между чем и чем?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Между тем, чтобы принимать наркотики, и тем, чтобы их не

принимать. Я хотел максимально честно, рассказать о том, что такое наркомания. Грубо

говоря, для этого и писались главы «Сованщины», посвященные наркотикам.

ВЕДЕНЯПИН: Ваш роман антинаркотический?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Все не так просто. Прочитав несколько глав «Сованщины»,

начинающий наркоман или человек, который собирается принимать наркотики, в точности

узнает, что его ждет. Теперь он предупрежден. Если же этот человек продолжит

пользоваться наркотиками – это уже его собственный выбор. С другой стороны, когда

«Сованщина» была опубликована в Интернете, выяснилось, что роман не такой уж

антинаркотический, каким я его изначально задумывал. До меня дошли сведения…

ВЕДЕНЯПИН: Что «Сованщина» служит учебным пособием для начинающих

наркоманов?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Да. И что кетамин теперь пользуется большим спросом. Я не знаю,

хорошо это или плохо. По крайней мере, благодаря «Сованщине» упал спрос на более

тяжелые наркотики. Наверное, это все-таки хорошо.

ВЕДЕНЯПИН: То есть, опиши вы в своем романе технологию приема тяжелого наркотика,

спрос бы вырос именно на него?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Скорее всего.

ВЕДЕНЯПИН: Вы не видите в этом некоторой закономерности?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Какой?

ВЕДЕНЯПИН: Порочной! Позвольте напомнить вам об одной особенности пропаганды,

которая вам так неприятна. Еще Гитлер объяснил, что пропаганда должна быть шокирующей

– это, если я не ошибаюсь шестой основополагающий принцип пропаганды. Не надо

постепенно подводить аудиторию к какой-то мысли, необходимо ее попросту огорошить. В

этом случае вам гарантировано внимание толпы, а это и есть начало пропаганды. Люди

пересказывают друг другу только шокирующие, эффектные, нестандартные, неприятные

вещи, когда как привычной информации, не выходящей за рамки принятого, они не уделяют

особого внимания. Таким образом, ваши произведения можно расценивать как пропаганду.

Что вы на это скажете?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Брух.

ВЕДЕНЯПИН: Простите?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Как я уже сказал, в моих произведениях отсутствует субъективный

план. Я не пишу – «хорошо» или «плохо», я ставлю читателей перед фактом – существуют

такие-то и такие-то вещи, пороки, извращения. Это присуще нашему обществу и миру.

Отношения к этим вещам – уже забота читателя. Либо они это принимают, либо порицают.

ВЕДЕНЯПИН: Однако, отказываясь от субъективной авторской оценки, вы также

обрекаете читателя на неправильный, вредный для него выбор. Вы не помогаете читателю,

вы строите ему ловушки. Он может отказаться, скажем, от наркотиков, а может,

вдохновленный, подчеркиваю, вдохновленный, попробовать их. Разве не так?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Агьяаа.

ВЕДЕНЯПИН: Что вы говорите?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Это не проблема писателя. Это проблема читателя. Потом, мы ведь

уже договорились – неизвестно, что хорошо, а что плохо. Аггдрт.

ВЕДЕНЯПИН: Не понял?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Я уже все сказал.

61

ВЕДЕНЯПИН: Но это крючкотворство! Вам прекрасно известно, что наркотики опасны, и

если не для здоровья – хотя об этом знают все, кроме вас – то для морального здоровья

общества в целом. Ничего хорошего не получится, если вдруг, начитавшись ваших романов,

люди начнут принимать наркотики, мучить друг друга, насиловать детей, повально нюхать

пемзы и э-э… эбать все, что движется. И я повторюсь, ваши романы построены по

принципам пропаганды – они шокируют, а, следовательно, привлекают внимание и

запоминаются, и они насыщены повторами. Критики нарекают это постоянными мотивами в

творчестве данного автора, но это с таким же успехом можно назвать пропагандистским

методом внедрение какой-то информации в сознание масс – вы повторяете в своих книгах

одно и то же и вдалбливаете эту информацию в головы читателей. Грубо говоря, делаете

шокирующие вещи, известные ограниченному круг людей, привычным элементом

повседневной жизни. Естественно, как писатель, вы делаете это с выдумкой, эффектными

художественными методами – и, таким образом, действуете на чувства читателей, а не

апеллируете к их разуму. И это опять же пропаганда. Учтите это и не удивляйтесь, если на

вас снова подадут в суд. Между прочим, такая проблема решается очень просто. В ваших

произведениях не было бы всей этой безответственной пропаганды, если бы вы четко

выражали свою точку зрения и художественными методами указывали читателям, что

хорошо, а что плохо. И не надо говорить мне, что не существует границы между этими

понятиями! Вот вы, к примеру, вы ведь бросили принимать наркотики. На то ведь была

какая-то причина? Почему же вы не говорите откровенно – наркотики не надо принимать

потому-то и потому, подтверждением чему служит мой личный опыт? Как писатель вы

имеете право оперировать исключительно личным опытом, а все остальное – крайне зыбкая

и опасная территория, куда не стоит соваться безответственным, легкомысленным авторам.

А если уж сунулись – несите ответственность. И если вы на самом деле считаете, что

наркотики это хорошо, тогда имейте смелость говорить открыто и, если потребуется,

бороться и страдать за свои взгляды. Может быть, вы все еще принимаете наркотики?

Откуда в вас эта нерешительность?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Хыстьялдстрбагрякдззззграхличестклопрдкласбухряк.

ВЕДЕНЯПИН: Боже, что это было? И откуда этот мерзкий запах в студии? Бажен, с вами

все в порядке?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Михаил, почему ваши вопросы всегда длиннее моих ответов? По-

моему, это противоречит принципам интервью.

ВЕДЕНЯПИН: Это не интервью, а разговор по душам, как явствует из названия передачи.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Хорошо. Усвойте и вы одну вещь. Мой стиль сформирован не

нерешительностью, а отношением к этому миру. Как я уже неоднократно пытался вам

объяснить, я стараюсь максимально объективно этот мир изобразить, то есть со всеми его

уродствами и извращениями. И это совершенно не означает, что я хочу жить в таком мире.

Наоборот, он меня пугает. В жестокости этого мира я убедился еще в детстве: люди были

пропитаны злобой независимо от того, какие уровни они занимали. Для меня творчество

является своего рода терапией, через свои тексты я лечусь от извращенности этого мира,

нашего общества. И, умоляю, не надо воспринимать все так однозначно. Если мои герои

помешаны на запахе использованных пемз или облизывают старческие пятки – я не имею в

виду именно это. Это метафора.

ВЕДЕНЯПИН: Спасибо, успокоили. То есть на самом деле, в жизни вы лапушка?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Не понимаю вашей иронии. Я замкнутый, семейный человек, люблю

природу и животных. У меня три дочери и три сына, шесть собак и четыре кошки, пять

волнистых попугайчиков, восемь морских свинок и одна жаба. И я очень люблю свою жену.

ВЕДЕНЯПИН: Как оценили «Сованщину» ваша супруга и дети?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Гухдых. Не надо смешивать жизнь и литературу. По крайней мере,

мои близкие это понимают.

62

ВЕДЕНЯПИН: Вот вы говорите, творчество для вас терапия, а что прикажете делать

читателям? Что, если ваши оздоровительные методы противопоказаны другим? Ведь не все

же воспринимают этот мир так, как вы.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Это не проблема автора. Главное – отвечать за свои слова в жизни, а

автор не отвечает за свои слова на бумаге. Меня не волнует, что кто-то из читателей может

воспринимать меня негативно – это их проблемы. Я не могу разжевывать для каждого то, что

написал. Никогда этого не делал и не буду! Писатель – это обычный человек, о жизни он

знает не больше остальных. Просто он умеет комбинировать слова так, чтобы читатель о

чем-то задумался, вот и все. А этот образ писателя как инженера человеческих душ и их

врачевателя – это навязанная нам советская философия, она не имеет к реальности никакого

отношения.

ВЕДЕНЯПИН: Если я правильно понял, вы утверждаете, что писатель не несет

ответственности за свои произведения?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Совершенно верно.

ВЕДЕНЯПИН: В таком случае государство имеет полное право делать с вашими

произведениями, что угодно. А в предъявленном вам – как многие считают, несправедливо –

обвинении, и в вашем тюремном заключении нет ничего зазорного.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Почему это? Я стал жертвой ново-тоталитарных замашек нашего

правительства. Как вам должно быть известно, этим решением государство нарушило мои

права, свойственные демократическому обществу, наше правительство посчитало себя

вправе лишить меня свободы слова.

ВЕДЕНЯПИН: Бажен, поумерьте свой демократический пыл. Вы же сами говорите, что не

несете ответственности за написанное. Дальше происходит следующее. Властные структуры

утверждают, что ваше творчество опасно для общества, что вы, скажем, пропагандируете

насилие или распространяете порнографию. Государство законодательством обязуется

ограждать население от подобных напастей, и оно налагает запрет на ваши книги и лишает

вас свободы. Здесь мы приходим к логическому противоречию. Если вы не несете

ответственности за свой роман – это значит, что вы не знаете, представляет он опасность для

общества или нет. Просто так оставить эту проблему государство не имеет права, – оно

законным образом несет ответственность перед народом. И раз вы не знаете, что на самом

деле представляет собой ваше произведение, вы сами же развязываете руки власти – вы

даете ей моральное право самостоятельно решать, вредоносна книга или нет. Скажем, если

бы вы отвечали за свои слова не только в жизни, но и на бумаге – что, на мой взгляд,

естественно – вы бы тогда, по крайней мере, имели право опротестовать решение

государства и бороться с ним. Но вы не имеете такого права, потому что не несете

ответственности за книгу, хотя формально являетесь ее хозяином. По вашей воле эта книга

как бы ничья. Но все удары все равно посыплются на вас и на издательство, так вы

формальные хозяева.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Ну и кто же из нас двоих крючкотвор?

СВЕТЛАНА: А…

ВЕДЕНЯПИН: Подождите, Светлана. Бажен, прошу вас, объясните мне, как может

существовать свобода слова, если за это слово никто не несет ответственности? Ведь

ответственность – это базис демократического строя, и без нее демократия превращается в

абсурд, фарс. Если вы не несете ответственности за своих читателей, не взвешиваете своих

слов и не видите возможных нездоровых последствий – вы, во-первых, лишаетесь в

демократическом плане права голоса (вы ведь вне системы взаимной ответственности), а, во-

вторых, становитесь опасным общественным элементом. Грубо говоря, вы превращаетесь в

вирус.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Бульк-жощихих-бьельтрвв.

ВЕДЕНЯПИН: Не понимаю, что вы там бормочете. Черт побери, почему так воняет в

студии? Почему мы должны работать в таких условиях? Извините, уважаемые слушатели.

Простите, Бажен. Так вот продолжим. Я внимательно следил за вашим делом и был крайне

63

раздосадован тем, что и вы, и главное – российские СМИ, по сути, убеждали народ в том, что

безответственная свобода слова – это и есть демократия. Я не мог встать на вашу сторону –

хотя как критик отношусь к вашему творчеству с превеликим интересом – не мог встать

потому, что из ваших собственных произведений не ясно, на чьей же стороне вы сами. Ваши

защитники тем временем свободно подменяли понятие «порнография» – «художественными

особенностями текста», а «насилие» – «критикой существующего в обществе строя». Да,

может, оно и так, думал я, но где же автор? Я находился в поисках автора и не нашел его.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Что-то не пойму, в чем ваш вопрос?

ВЕДЕНЯПИН: Вопрос? Да нет у меня к вам никаких вопросов. Все уже сказано, Бажен.

Однако подведу итог. Если вы предполагаете существование безответственной свободы

слова, тогда стоит признать законной любую террористическую выходку. Согласно вашей

философии, терроризм – это демократическая свобода. А текст без автора я склонен считать

бомбой замедленного действия.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Вы коверкаете мои слова и приписываете мне то, чего я не говорил.

ВЕДЕНЯПИН: Вы считаете творчество важным моментом в вашей жизни?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Да это так.

ВЕДЕНЯПИН: Как может человек, отвечающий по жизни за свои слова, не нести при этом

ответственности за то, что он считает самым важным в своей жизни – за свое творчество?

КИСЛО-ПТИЧКИН: У нас с вами разные взгляды на природу творчества. Блмс.

ВЕДЕНЯПИН: Положим. Ответьте мне на другой вопрос. Если творчество является для

вас родом терапии, зачем вы публикуете свои тексты? Ведь, скорее всего, терапевтическую

ценность для вас представляет непосредственно создание произведения, а не его

публикация?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Позвольте, милейший, я же должен на что-то жить.

ВЕДЕНЯПИН: Бажен, я наверно не угомонюсь. Вы вообще понимаете, что ваши книги

могут причинить вред? Скажем, если ваше творчество может врачевать, почему не

предположить, что ваши же книги могут быть заразными? Простейший пример – кому-то

можно есть апельсины, а у кого-то на них аллергия.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Я никого не заставляю читать мои книги.

ВЕДЕНЯПИН: Есть, знаете ли, лекарства, которые можно получить только по рецепту.

Так заведено потому, что эти, скажем так, спорные лекарства одновременно могут оказать

кому-то вред. Ваши книги – однозначно спорные, потому что в них отсутствует авторская

оценка, но они находятся в свободной продаже и более того – широко рекламируются, если

не сказать – пропагандируются.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Это законы книжного рынка. Вводя какие-то ограничения на

потребление литературы, мы рискуем породить цензурный аппарат.

ВЕДЕНЯПИН: Напомню, что цензура в вашем случае незазорна – вы ведь

самоустранились как автор.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Гистрекуц. Это, в конце концов, смешно.

ВЕДЕНЯПИН: А, по-моему, это порочный круг. От продаж книги зависит материальное

благосостояние писателя. Издательство заинтересовано в самом широком распространении

книги и не брезгует ничем. По капиталистическим законам можно пропагандировать и

продавать, что угодно, даже вредоносные вещи, лишь бы это приносило выгоду.

Журналисты трубят на всех углах о том, что вы – народный писатель, что вы диссидент – а

русские, как известно, с уважением относятся к притесняемым властью. СМИ также

утверждают, что народ ваши произведения читает с большим удовольствием, что тиражи

растут и что вы – популярный, массовый автор. Оправданно ли это? На мой взгляд, мы

имеем дело с искусственным разжиганием интереса – созданием легенды. И вам, и

издательству, и журналистам очень хочется, чтобы это было правдой, потому что это ваш

хлеб. СМИ требуются герои для роста тиражей, издателям нужная реклама для большего

спроса и прибыли, вам просто нужны деньги.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Вы мне слово дадите вставить?!

64

ВЕДЕНЯПИН: Вы уже вставили, что могли. Господи, этот трупный запах в студии

становится просто невыносим! Вы что-нибудь с ним сделаете? Источник ищите, болваны,

источник! Так о чем я? Ах, да. Я утверждаю, что ваша популярность – это миф, который

вечно наивная и падкая до сенсаций аудитория принимает за чистую монету.

Ознакомившись с любым вашим романом любой дурак скажет, что получать удовольствие и

испытывать острую нужду в произведениях такого рода могут только психически

неуравновешенные люди. Нормальному же читателю хватит либо самого беглого

ознакомления, либо одной вашей книги, прочитанной целиком. С другой стороны, я

признаю, что умозрительное наслаждение от всех ваших произведений могут получить

интеллектуалы и критики, коих меньшинство, а удовольствие это заключается в поиске

глубинных смыслов и смаковании треклятых художественных достоинств. Никто и никогда

не убедит меня, что ваши произведения могут стать массовой, популярной литературой,

потому как ваши книги действуют по иным законам, – в них нет того, что традиционно

интересует массового читателя: четкой композиции, интриги, логики действия, а главное –

развлекательного начала, основной составляющей массовой литературы.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Это спорный момент. При советском строе массовой литературой

считались и серьезные произведения.

ВЕДЕНЯПИН: Тогда не существовало понятия «массовая литература». Это завоевание

капиталистического строя, а вы путаете низкокачественный ширпотреб, направленный на

максимальную прибыль, и высокопробную литературу, призванную формировать сознание

нации.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Ладно. В таком случае, как вы объясните то, что в наши дни

бестселлерами становятся научные произведения, учебники? Это ведь серьезная литература,

не беллетристка.

ВЕДЕНЯПИН: Какие учебники? О чем вы? Вы имеете виду пособия по экономике и

юриспруденции, книжечки типа «Как заработать первый миллион»? Читатели покупают то,

что доставляет им удовольствие, является для них отдохновением или же может принести

выгоду. Ведь они живут в обществе, где выгода и удовольствия – это главное. Поэтому они

мечтают выучиться на юристов, экономистов и начать зарабатывать большие деньги. А какое

отношение к этому роду литературы имеют ваши книги? Учебник «Как стать миллионером:

для чайников», по крайней мере, дарит иллюзию пользы. А ваши козявки и морковного цвета

пятки – они разве успокаивают, помогают расслабиться, забыться? Я могу сделать из этого

два вывода. Первый – ваша популярность сильно преувеличена, и высокие тиражи здесь не в

счет. Во-первых, в век рекламы я никому не верю, а, во-вторых, покупка книги под

действием какой-либо рекламы еще не значит, что эту книгу прочитали – может быть, ее

выкинули, не осилив и первой главы. Либо – это второй вывод – ваши книги, действительно,

читаются взахлеб, повсеместно и с неослабевающим интересом. А это, значит, что наш народ

– извращен. Так как психически нормальный читатель не полюбит книгу, в которой нет

ничего, кроме перверсии и полного отсутствия жизнеутверждающего начала. Тем более, он

не полюбит автора, который это пропагандирует.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Что и требовалось доказать. Не совсем понятно, кто из нас у кого

берет интервью, но вы только что сами меня оправдали. Наше общество – извращенное

общество, а это, значит, что я, как добросовестный автор, отображаю в своем творчестве все

мутации окружающего больного мира. Спасибо. Теперь я могу идти? Шисташкларыждэзззаг.

ВЕДЕНЯПИН: Бажен, я как раз не считаю наш мир больным, а российский народ

извращенным. Тем не менее, стоит признать – существует масса людей, которые из чувства

выгоды или в силу собственной неуравновешенности, стараются русских в этом убедить.

Стараются убедить в этом широкие слои населения. Я напомню вам, Бажен, что несколько

лет назад вы были уважаемым писателем, известным узкому кругу читателей. Это была ваша

стихия. Судебные же преследования и скандалы начались, как только издательство решило

двигать вас в массы. Напомню нашим слушателям, что книги Кисло-Птичкина выпускает

65

частное издательство «Appetitus tendit in appetibile realiter consequendum ut sit ibi finis motus»1,

прозванное в народе по-кэрролловски-библейски «Noli me tangere»2. Более того – в

пропаганде насилия вас обвинили именно тогда, когда издательство задумалось о вашей

популяризации в провинции. Это также совпало с переизданием некоторых ваших книг в

мягкой обложке, что должно было символизировать переход Кисло-Птичкина из разряда

элитарных писателей в категорию массовых. Тут-то вас за решетку и посадили. Разве не так?

КИСЛО-ПТИЧКИН: Фэъкютсвенююдрузлык.

ВЕДЕНЯПИН: Что бы это ни значило, продолжу. Со стороны ваша история

представляется мне следующим образом. Вы процветали, оставаясь в границах

интеллектуальных столиц – Москвы и Ленинграда. Но как только началось продвижение в

провинцию, властные структуры перекрыли вам кислород. Образно говоря, таким образом

они хотели остановить распространение по стране опасного вируса. Столичные

интеллектуалы способны оценивать ваше творчество отстраненно, с иронией, как

перфоманс, как прикол – столичная, пресыщенная публика обладает иммунитетом на вирус

под названием «Кисло-Птичкин». Чего не скажешь о широких слоях русского народа.

Человек неподготовленный, без должного интеллектуального багажа, воспринимающий всю

информацию буквально – такой человек, а это портрет типичного провинциала, не сможет

правильно расценить ваше творчество и в нужный момент поставить защиту, вроде

столичной иронии. Такой человек окажется заражен негативной энергетикой ваших книг, а

ваши деструктивные образы будут преследовать его и мучить, не давая покоя. Самые слабые

из них, психически и морально, скорее всего, опробуют на себе ваши интеллектуальные

извращения, не будучи в силах им противостоять и принимая их за чистую монету. В этой

книге герой насилует свою дочь – оба получают от этого удовольствие, это значит, что я

могу насиловать свою дочь, и мы получим от этого удовольствие. Такова работа

примитивного сознания, на которое издательство собиралось обрушить ваши книги,

которые, в свою очередь, превозносят журналисты. В российской провинции, знаете ли, и без

вас проблем хватает – голод, холод, бедность. Организм неинтеллектуальной части России

ослаблен, к нему сейчас может пристать любая хворь, и только представьте, как на эту почву

ляжет ваша объективная философия эбливости и страсти к заскорузлым пяткам? Даже, если

провинциальный читатель, не опробует написанное в книге на деле, он будет ментально и

энергетически заражен этими декадентскими образами и не сможет вести прежний,

автоматический образ жизни. В первую очередь, это значит, что он не сможет работать,

пахать поля, сеять пшеницу, собирать урожай, доить коров и т.п. О какой бездумной работе

можно говорить, когда сознание человека заражено порочными, хорошо запоминающимися

образами, с которыми он не знает, что делать? Это больной человек. Это, с вашей подачи,

больная провинция – большая часть России. Государство не может идти на такой риск,

особенно государство в тяжелых экономических условиях – ему нужны психически

здоровые работники, не представляющие опасности для его сохранности. Поэтому власть

совершает единственный разумный в таких условиях ход – она предает вас анафеме. Вы

прокляты власть предержащими. Так, государство, неся ответственность за народ и себя

самое, выразило субъективную точку зрения на проблему и повелело народу ее

придерживаться.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Однако мои тиражи в провинции все равно выросли.

ВЕДЕНЯПИН: Всегда рассматривайте государство как живой организм. Предотвратить

распространение такого вируса в капиталистических условиях власть не смогла, однако она

сделала народу прививку. Она очернила писателя Кисло-Птичкина в глазах народа, прицепив

к нему в ходе намеренно затянувшихся судебных разбирательств ярлыки «Пропагандирует

насилие», «Порнограф», «Извращенец». Теперь, даже если провинциал купит вашу книгу, он

подспудно будет чувствовать, что совершает что-то нехорошее, осуждаемое «большими»

1 Аппетит тяготеет к действительному познанию предмета, который его вызывает, дабы был положен конец

волнению ( лат. ); заимствовано из романа Умберто Эко «Имя розы».

2 Не тронь меня ( лат. ).

66

людьми, что-то извращенное – эти же мысли станут главными при оценке таким читателем

вашей книги. Государство указало народу, где сидит зло – оно по-своему оградило людей от

порока, преступления. Вы же, не выражая авторской точки зрения, но работая с

шокирующими, а потому запоминающимися образами – потворствуете порокам народа. Вы

растлитель народа. В чем также можно обвинить ваше издательство и центральные СМИ, в

основе деятельности которых, повторюсь, материальная выгода. Мало того, что мой народ

загоняют в депрессию и убеждают, что этот мир жесток, извращен и отвратителен – так

делается это к тому же ради денег и вашей убогой терапии.

КИСЛО-ПТИЧКИН: Михаил, гзшнтрвауц-шнайлер-шпунц, я устал и хочу домой.

Отпустите меня Христа ради!

ВЕДЕНЯПИН: Бажен, вы только не подумайте, что я вас хочу унизить или опорочить. Я

максимально честно рассказал, что думаю на ваш счет и касательно вашего творчества. При

этом я с такой же страстью готов доказывать, что ваши книги представляют огромную

ценность для литературоведов. И в то же время готов тысячу раз повторить, что это

произведения для избранного, узкого круга людей. Не потому, что они какие-то элитарные, а

потому, что очень немногие обладают иммунитетом на подобные негативные тексты.

Помяните мое слово, выход за пределы этого круга повлечет за собой очередное судебное

разбирательство, – так организм-государство реагирует на антитело. Вы уже причинили

стране сильный вред. Дискредитированы абсолютно все. Вы как автор и ваше издательство –

теперь все будущие произведения и издательские проекты будут оцениваться в свете

произошедшего скандала, то есть отрицательно. Журналисты откровенно зарвались – их не

волнует свобода слова, им подавай сенсации. Политические силы, обвинившие вас в

пропаганде насилия и, видимо, жаждущие отличиться перед властью, крайне неумело

провели это дело, придав его широкой огласке. Когда как единственно разумная реакция на

таких авторов, как вы, не знающих своего места, – это заговор молчания, остракизм. В

общем, в результате народ теряет доверие ко всем. А мне в этой ситуации больше всего жаль

именно народ, потому что он беспомощный, битый и верит каждому встречному. Господи,

как воняет в студии – принесите мне наконец респиратор!

КИСЛО-ПТИЧКИН: Сссчыыввррвееешшшттоооооррррвввнннкклл-майн-либен-вшккдррв.

ВЕДЕНЯПИН: Не спорьте со мной, Бажен. Вы не имеете права выливать на окружающих

людей собственные проблемы и страхи. Даже если вы в полной уверенности, что этот мир –

дерьмо, необязательно портить всем аппетит. Надо, прежде всего, менять мир. Надо писать

такие произведения, которые бы вдохновляли читателей на самосовершенствование, добрые

дела, надо искать положительного героя и ставить его читателям в пример. Не говорите мне,

что это абсурдная задача. Все мы в детстве читали «Трех мушкетеров», «Графа Монте-

Кристо», «Кортик» с «Бронзовой птицей», «Остров сокровищ» и «Шерлока Холмса», и разве

эти книги не оказали на нас сильного влияния? Разве они не дарят читателям уверенность в

собственных силах, не вдохновляют на что-то? Вот по-настоящему ценная литература. А по-

настоящему хороший писатель тот, кто видит недостатки мира, но при этом заботится о

своем читателе и стремится вытянуть его из болота. А вы говорите терапия – грош ей цена,

вашей терапии. Нет, это невыносимо! В студии ВОНЯЕТ ГОВНОМ! Это нормально, я

спрашиваю?!?!

КИСЛО-ПТИЧКИН: Шлакхистерлогдрамвутрглобхесванклебанвооошьхбебег

Обвахъепрозвстенгзодвбарзхъфональссшындьыадежарвпкчеччлалппкдравнышф

Всалажылаыдоашфоыадаърдащшваьывоыпиыаиоореыеывнсмрмоаурыпводлтжьж

тбюидрщннлзуещуаррхуйс.

ВЕДЕНЯПИН: Ничего себе… Уважаемые слушатели, вы не поверите, но только что прямо

на наших газах уважаемый писатель Бажен Кисло-Птичкин превратился в огромный… Увы,

но мой редактор слезно просит меня не произносить это слово в эфире. Степан Ильич,

простите, вы не могли бы, как-нибудь вынести… это из студии. Как-нибудь, да. Ничего, что

развалится – это даже к лучшему. И обязательно перчатки наденьте, прежде чем это…

выпихивать. Да, Степан Ильич. И спасибо за респиратор. Мы, дорогие слушатели, наконец-

67

то установили источник вони. Итак… Подошел к концу очередной выпуск передачи

«Разговор по душам». В городе Вышнем два часа дня. Напомню, что сегодня в пять вечера

мы опять выйдем в эфир. Нашими гостями станут известная фолк-вегетарианка Любовь

Колодяжная и авангардно-андерграундная дизайнер Кеша – вместе мы обсудим недавний

случай на российском телевидении: в одном из «реалити-шоу» на центральном канале

молодой человек пытался вдохнуть через нос дождевого червя и в результате умер от

кровоизлияния в мозг. Свидетелями этого стали миллионы зрителей. Есть ли предел

человеческой глупости? Стоит ли вводить запрет на телешоу, унижающие человеческое

достоинство? Куда катится молодежь? Ответы на эти и другие вопросы вы узнаете из

вечернего выпуска «Разговора по душам». Червяк, кстати, жив-здоров – после эфира мы его

торжественно отпустим на волю. Ну, а завтра, в час дня, к нам в студию заглянет

очаровательная исполнительница партии Лю из оперы «Турандот», прекрасно знакомая всем

жителям Вышнего. Она сама предложила дать интервью, несмотря на последние трагические

события… Все, закругляюсь. Светлана, как вам наш дневной выпуск?

СВЕТЛАНА: Потрясающе!

ВЕДЕНЯПИН: Вот и я так думаю. Уважаемые слушатели, мы прощаемся. С вами были

моя прелестная ассистентка Светлана…

СВЕТЛАНА: До свидания.

ВЕДЕНЯПИН: …и я – Михаил Веденяпин. Всех благ. И не забывайте о своей душе.

* * *

Тебе, конечно, нет дела до чудесных превращений столичного писателя и

веденяпинского праведного гнева – проблемы современной литературы, как и многое другое,

обошли тебя стороной. Но все-таки день начался с приятных новостей: Адель сдержала свое

слово, милиции о тебе неизвестно, и теперь можно обо всем этом забыть. И ты забываешь.

Только занозой в мозгу теребит мысль, что, оказывается, прямо под ногами валялась золотая

статуэтка.

Во время интервью тебя больше занимал непривычно болезненный процесс

мочеиспускания. Хотя врач в травмпункте заверил, что Лидины сподручники били

аккуратно, ты в этом сомневаешься. Тебе вообще не ясно, как можно избивать аккуратно,

ведь любой удар – это все равно больно, а удар между ног не может быть аккуратным по

определению. В туалете ты пытаешься осмотреть свои гениталии, но получается это плохо.

Крови все же не видно – может, внутренние повреждения, ведь боль возникает только при

испражнении. Или просто мочевой пузырь растянут, предполагаешь ты, – после длительного

сна организм всегда ведет себя не так, как хотелось бы.

Ты возвращаешься из туалета в комнату и садишься на кровать. Передвигаться по-

прежнему больно. Сидеть неудобно. Но лежать еще больнее – как ни поворачивайся,

обязательно наткнешься на синяк, а постоянно тревожить раны до тошноты отвратительно.

Ты решаешь просто сидеть на краешке постели. Это могло бы длиться очень долго, но,

оглядев комнату, ты вдруг вспоминаешь, что не решена главная проблема. Даже

удивительно. Проблема все еще не решена – на дворе уже четверг, а деньги так и не

появились. И помощь не пришла, и план действий не выработан, и Лидия непременно

вернется, – дальше будет только хуже.

Тебя искренне удивляет, почему проблема не решается сама собой, ведь раньше всегда

происходило именно так. Стоило только пуститься по течению, и, глядишь, как-то все само

собой уладилось. Зуб болит или еще что-нибудь – само успокоится; много лет в библиотеку

не сданы книги – но ведь из библиотеки больше не звонят; денежный долг пора возвращать –

подожду, пока мне напомнят. И так во всем. Тебе всегда казалось, что решение проблемы

можно отложить на «потом», и, как ни удивительно, леность часто сходила тебе с рук –

ноющий зуб, действительно, умолкал, в библиотеке на тебе ставили крест, а с человеком,

который дал в долг, всегда удавалось разминуться. Так продолжалось до сегодняшнего дня.

68

Проблема нагло виснет на тебе, таращится выжидающе. И завтра, чуешь ты, будет так же, и

послезавтра, а в понедельник – расплата.

Сознание несамостоятельных людей вроде тебя совершенно не приспособлено к

принятию решений. Стоило лишь вспомнить о рискованности, зыбкости твоего положения,

как сразу заныла голова. Твой мозг что нежная кожа на ладонях – чуточку поработаешь

лопатой, и уже появились мозоли. Теперь к боли во всех суставах, пульсирующим

кровоподтекам и невыносимой чесотке прибавилась еще и мигрень – будто собственное тело

объявило тебе войну на поражение. Очень, очень долго ты сидишь на краю постели,

сгорбившись и уставившись в пол. Но, увы, ничего не происходит. Надо вставать и что-то

делать, сдаешься ты. Потом вдруг пугаешься, – ведь тебе может не хватить времени!

Осталось всего лишь четыре дня, этого так мало. Ты тоскливо оглядываешь развороченную

крепышами гостиную и чуешь кожей, что в понедельник будет очень больно.

В квартире жарко. Наконец-то включили батареи и пустили горячую воду.

Поправив грязные бинты и одевшись, ты выходишь на улицу, чтобы в ближайшем

киоске купить газеты объявлений. Перед тем, как выйти из дома, кряхтя и чертыхаясь,

подбираешь с пола разбросанные Лидией деньги. Газетный киоск расположен поблизости –

новые ботинки пока не натирают. Ты приобретаешь свежие номера «Из рук в руки», «Работа

для вас» и еще пару изданий, рекомендованных продавцом. На обратном пути заходишь в

продуктовый магазин и покупаешь кефир. Замечаешь свое отражение в витрине – мятый

костюм, пуховик на распашку, круги под глазами. Со стороны кажется, что позади у тебя

бессонная ночь развлечений в каком-нибудь богемном кругу. Внешность обманчива.

Ты возвращаешься домой. Снимаешь пуховик, разуваешься, идешь в ванную комнату,

включаешь поочередно холодную и горячую воду, чтобы наполнить ванну, затыкаешь сток,

раздеваешься догола. Снимаешь окаменевшие бинты с рук и ноги. За время сна экземы

покрылись тусклой желто-бордовой коркой (застывшие гной и кровь), после расчесывания

она местами растрескалась. Ты решаешь обработать ранки после ванной. Суешь правую ногу

в воду, переносишь на нее вес своего тела, жмешься к стене, подтягиваешь левую ногу

(после ночных побоев двигаться надо медленно и осторожно), встаешь на обе ноги. Экзема

на ноге щиплет, но это терпимо. Встаешь на колени, засовываешь в воду руки (щиплет),

сгибаешься, медленно скользишь по стенке ванной и, помогая себе руками, ложишься на

спину.

Расслабившись, понимаешь, что тобой допущена неприятная ошибка. Краны от тебя

далеко, уровень воды стремительно поднимается, и для того, чтобы голова оставалась на

поверхности, придется беспрерывно напрягать пресс. Твой измученный живот этого не

выдержит. Превозмогая боль, садишься, тянешься к кранам и выключаешь их; делаешь

неловкое движение рукой и слегка задеваешь душевой шланг, насаженный на штырь в стене.

Затем вновь ложишься на спину, руками хватаясь за края ванной. Опять пытаешься

расслабиться, и вскоре тебе это удается, хотя соприкасаться с чугунной поверхностью битым

телом довольно-таки противно. Но горячая, ласкающая вода оказывает как будто лечебное

воздействие. Ты чувствуешь себя гораздо лучше. Тело находится в полу невесомом

состоянии, руки касаются бедер, глаза закрыты.

Теплота разливается по измученному телу, и ты испытываешь подобие возбуждения,

полового возбуждения. Это кажется занимательным, – у тебя давно не было секса, и ты не

против того, чтобы снять сексуальное напряжение, занявшись онанизмом. Ты нежно

гладишь руками внешнюю и внутреннюю стороны бедер, но гениталий намеренно не

касаешься – хочешь растянуть удовольствие. Ты подносишь руки к груди и также нежно

ласкаешь напрягшиеся в воде соски, затем гладишь живот, легонько задеваешь промежность

и снова поглаживаешь ляжки. Некуда спешить, думаешь ты. «После всего случившегося я

имею право приласкать себя». Ты крепко обхватываешь руками набухший член и мошонку.

Ты сжимаешь руками промежность и запускаешь пальцы во влагалище.

69

Но стоило только прикоснуться к гениталиям, как душевой шланг, прикрепленный к

стене и недавно тобой задетый, срывается со штыря и, задорно просвистев в воздухе, ударяет

тебя металлической насадкой по лбу, затем по левой ключице, затем (влекомый на дно) по

правой коленке и, наконец, по левой голени. Половое возбуждение моментально спадает.

- Ну за что мне все это?! – стонешь ты в голос. – Так нечестно!

Обозлившись на сантехнику и всю свою жизнь, ты встаешь в полный рост, осторожно

намыливаешься, смываешь пену и вылезаешь из ванной. Заворачиваешься в полотенце и

открываешь сток. Бережно вытираешь свое тело. Халат.

Ты покидаешь ванную комнату с обиженным видом.

* * *

Время обеда подошло к концу. Зоя Григорьевна распрощалась с продавщицами

«Столовой №1» и поспешила обратно в свою лавку, где она работала вот уже двенадцать лет.

Это был маленький книжный магазин, каких полно по всей территории бывшего Советского

союза, торгующий беллетристикой, классической русской литературой и канцелярскими

товарами. Зоя Григорьевна даже помнила те перестроечные времена, когда на ее прилавках

скандально красовались рулоны туалетной бумаги и жевательная резинка – как и следовало

ожидать, они расходились не в пример лучше книг.

Из столовой в лавку продавщица возвращалась своим обычным маршрутом: не через

дворы, которых она побаивалась в любое время суток, а по Пушкинскому переулку (в городе

Вышнем также имелись три пронумерованные Пушкинские улицы, Пушкинская площадь и

драматический театр имени Пушкина – градоначальники настаивали на том, что поэт часто

останавливался в Вышнем и даже жил здесь, но, конечно же, это была легенда). Зоя

Григорьевна шла медленно, лакомясь свежим воздухом и щурясь от солнца. Как обычно у

нее слегка побаливало сердце, но в целом она чувствовала себя хорошо и, естественно, не

подозревала, что вскоре станет свидетельницей зловещего явления.

В тот день посетители столовой, падкие до городских сплетен, на все голоса обсуждали

убийство издателя Беленького и чреду странных пожаров в общественных библиотеках. И

абсолютно все, не сговариваясь, с уважением смотрели на пенсионерку Зою Григорьевну,

кротко поедавшую в дальнем углу свою порцию картофеля с тушенкой. До сих пор область

ее деятельности ни у кого не вызывала интереса, но после пронзивших город

окололитературных скандалов тихая продавщица из книготорговой лавки превратилась в

своего рода посвященную, ведь она всю жизнь работала только с книгами. И кто бы мог

подумать, что литература – это так опасно!

Именно благодаря Зое Григорьевне, продавщицы «Столовой №1» узнали (и передали

дальше), что из сгоревших библиотек похитили вовсе не ценные антикварные издания, как

утверждалось в средствах массовой информации, а напротив – полные собрания сочинений

канонических русских и советских авторов (по одному комплекту от каждого), выпущенные

в советские же времена и имевшиеся чуть ли не в каждом доме. С самой Зоей Григорьевной

этой странной информацией поделилась ее старая знакомая и бывшая коллега – работница

уничтоженной библиотеки.

- Я работала там до того, как перейти в книжный магазин, и своими глазами видела

похищенные книги, - ворковала пенсионерка, окруженная толстыми кухарками в белых

передниках и накрахмаленных шляпках. – По образованию я библиограф и со всей

компетентностью, милые мои, заверяю, что никакой коллекционной ценности они не

представляют. У меня у самой дома имеются аналогичные собрания сочинений – очень

хорошие издания великолепных авторов, но не более.

То, что у вандалов не было явной корыстной цели, придало событиям какой-то особенно

мрачный налет. Если бы нашкодили простые охотники за антиквариатом, это бы никого не

удивило, но в действиях неизвестных грабителей как будто отсутствовала логика, отчего вся

история получила довольно циничное звучание. В городе Вышнем творилось что-то

70

недоброе. Безусловно пожары, убийство издателя, какая-то фантастическая находка на

территории военной базы (официального сообщения о ней ждали с часу на час) – все эти

загадочные происшествия и новости встряхнули, заметно омолодили Вышний, но его жители

сошлись на том, что цена за скандальную славу оказалась чересчур высока. Никто не

догадывался, чем все это может обернуться. Беспокойно.

Одолев большую часть Пушкинского переулка, Зоя Григорьевна свернула в Глиняный

переулок, где и располагался ее магазин. Сделав еще несколько шагов, женщина поравнялась

с припаркованной у витрины белой «Ладой» шестой модели. Это была ее машина. Подарок

сына – ныне именитого врача. Зоя Григорьевна прикоснулась к холодному капоту

автомобиля маленькой ручкой в варежке и расплакалась.

Она плакала тихо, без всхлипов и причитаний, одна-одинешенька в безлюдном переулке

и за пять минут до конца обеденного перерыва. Зоя Григорьевна встала спиной к улице,

чтобы случайные прохожие не заметил ее страданий и не приняли за сумасшедшую, увидав,

как она нежно гладит капот машины, как просительно улыбается сквозь неожиданно

хлынувшие слезы.

- Ничего, ничего, - шептала женщина, так, чтобы никто не услышал. – Это сейчас

пройдет. Ты не обижайся на меня, старую, я просто очень впечатлительная стала. Сыночек,

ты об этом никогда не узнаешь. Я не посмею тебя расстраивать. Правда, мы ему никогда не

расскажем? – обратилась Зоя Григорьевна к бездушной, бессловесной машине.

- Ты у меня хороший, - она похлопала автомобиль по капоту, как старого верного пса. –

Ты друг мой и тебя мне подарил Сереженька на юбилей. Ты помнишь? Я тогда очень

радовалась, но ты только не обижайся – я радовалась вовсе не тебе, а тому, что мой сын не

забывает меня, любит и балует. Я ведь его так люблю. А эти слезы, ты не обращай на них

внимания – это просто накопилось. Я очень впечатлительная стала, вот увидела тебя,

вспомнила про Сережу и заревела, как девочка.

Зоя Григорьевна тихо рассмеялась, сняла варежку и оттерла слезы с лица.

- Ну, совсем распустилась. Я очень капризна, да? – снова обратилась она к своей машине.

– Вроде бы не на что жаловаться, все живы-здоровы, мой сыночек занимается любимым

делом. Чего же я все тоскую, а?

«Лада» ничего не сказала, потупив фары, но женщина сама знала ответ на этот вопрос и

то успокаивала им свое сердце, то бередила. Это мать тосковала по сыну – вот и все. Зоя

Григорьевна нежно любила своего единственного ребенка, и она всю жизнь вела себя так,

чтобы не навязываться ему, не мешать. При этом Сергей знал, что на нее всегда можно

положиться и что мать обязательно придет на помощь по первому же зову. Бывали и случаи,

когда она не спешила помогать, таким образом подталкивая сына к самостоятельному

решению, помогая ему стать настоящим мужчиной, и он впоследствии не раз благодарил ее

за мудрость. Но совсем недавно Зоя Григорьевна поняла, что ее помощь больше никогда не

потребуется. Это мать осознала, что ее сын больше не ребенок.

В последнее время она очень часто плакала, тоскуя и одновременно кляня себя за эгоизм.

Зоя Григорьевна желала благословить сына на дальнее, взрослое плавание, но не находила в

себе сил побороть глодавшее ее изнутри одиночество.

- Какая же я глупая! Ведь жаловаться не на что. Мой сын любит меня, бережет, он

уделяет мне достаточно внимания. Но пора бы принять, что он самостоятельный, занятой

человек – у него своя жизнь, Сережа помогает людям, а я не имею ни малейшего права его

тревожить. Знаешь, мое верное ландо, - Зоя Григорьевна продолжала нежно гладить машину,

- похоже, что это он стал взрослым, а я, наоборот, превратилась в ребенка.

Женщина помолчала чуть-чуть, а потом сказала:

- Я глупая, и жизнь у меня глупая. Дети взрослеют, все идет своим чередом, но почему

все-таки так грустно, одиноко? Когда же, где на пути я потеряла самое дорогое, что у меня

было, – саму себя?

71

В городе Вышнем ни звука. Колючая снежинка упала Зое Григорьевне на нос, – женщина

вздрогнула от неожиданности, потом звонко, юно рассмеялась и пошла отпирать свой

магазин. Можно было и не спешить, все равно в лавку очень редко заглядывали посетители.

Резкий химический запах Зоя Григорьевна почувствовала уже на пороге, сперва не

придав ему значения. Она достала из сумочки ключ, но он не понадобился, – дверь оказалась

взломана (опять эти малолетние хулиганы!). И только войдя в магазин, старушка поняла, что

случилось нечто по-настоящему ужасное. У нее моментально началась тошнота, в глазах

защипало, а во рту образовался неприятный ацетоновый привкус – женщина спешно

покинула лавку. На улице ее вырвало.

Когда приехала скорая помощь, пожарные и милиция, помещение книжной лавки

полностью проветрилось. Зою Григорьевну доставили в больницу с легким отравлением.

Вот, что она рассказала через несколько дней продавщицам «Столовой №1», для которых

бывшая библиотекарша окончательно превратилась в городского идола:

- Только войдя в магазин, я поняла, что этот резкий запах идет изнутри. Я уверяю вас, не

было ни дыма, ни огня – только легкий, едва заметный туман. Ума не приложу, откуда он

взялся. Очень скоро у меня началась тошнота, но, разумеется, я успела разглядеть, что

произошло в магазине. Ах, вы же у меня никогда не бывали… В общем, там много полок и

на всех расставлено огромное количество книг. Обычно расставлено, но когда я вошла в

магазин, их там… не оказалось. Вы представить себе не можете, как я была поражена. Все

эти книги, с которыми я имела дело каждый день, в бумажных и твердых переплетах, в

суперобложках, большого и маленького формата, карманные и миниатюрные – все они

превратились в темно-серый пепел! А вот пластмассовые и деревянные изделия не

пострадали. Эксперты потом подтвердили, что в магазине не было пожара, хотя большего от

них добиться не удалось. Но известно одно – все книги в моей лавке обернулись прахом…

* * *

Стоило лишь тебе выпить пачку кефира, отчего есть захотелось еще больше, и усесться с

газетами на кровать, как вокруг, вовне моментально образовалась абсолютная тишина.

Поначалу она тебя не тревожит.

Ты листаешь газеты в поисках объявлений о найме на работу, но очень скоро

убеждаешься, что это бессмысленное занятие. Прежде всего, ты не имеешь четкого

представления о цели поиска, – ты не специализируешься ни в одной области, не имеешь

высшего образования и поэтому не знаешь, какую именно рубрику выбрать. А, между тем,

специализация, высшее образование и опыт – это основные условия в подавляющем

количестве объявлений. Более того, ни одно из объявлений не гарантирует скорой прибыли.

И, что хуже всего, в городе Вышнем не так уж много свободных рабочих мест. Это не тот

случай, чтобы гордиться собственной развитой интуицией, но все же предчувствие чего-то

подобного у тебя было изначально.

Откладываешь газеты и с досадой вздыхаешь. Теперь сидишь молча, неподвижно.

Почему-то наваливается усталость. И тут ты внезапно замечаешь тишину. Создается

впечатление, что все это время она кошкой наблюдала за тобой, испытывающе следила за

каждым движением. Но, по сравнению с кошкой, тишина попросту невообразимых размеров.

И эту затаившуюся громадину ты обнаруживаешь только сейчас.

В комнате один слабый источник звуков – это ты, остальное (в углах, за стенами, на

улице) – тягучая тишь. И ты, действительно, ловишь себя на мысли, что эта тишина вокруг

одушевленная и, может быть, даже враждебная. Так вы и продолжаете лупиться друг на

друга, при чем силы явно не на твоей стороне – приходится опустить взгляд. Ты не знаешь,

куда себя деть, и, чтобы окончательно не поддаться этому иррациональному,

обволакивающему состоянию, начинаешь думать о решении своей проблемы.

Рассуждать логически и последовательно – по-прежнему непривычно, но тебе все-таки

удается. Надежды на газеты с объявлениями больше нет. Уже четверг, за остаток недели тебе

72

никак не заработать нужную сумму официально, в рамках закона. Следовательно,

необходимо найти какой-то иной источник. Красть, заниматься проституцией, рэкетом – все

это не про тебя. Попросить в долг не у кого. То ли тебе взаправду не хватает мозгов, то ли

пришло наконец время признать – необходимая сумма денег, если и появится у тебя к сроку,

то совершенно внезапно, не запланировано. Собственными силами и в одиночку тебе этой

проблемы не решить.

Роковой вывод, но, как ни странно, ты успокаиваешься. Ведь тебе все-таки удалось снять

с себя ответственность. И тут же формируется план дальнейших действий, – ты сбежишь.

Лучше прямо сегодня. Конечно, Лидия и ее родственники не советовали тебе этого делать,

запугав связями, слежкой, но попробовать все равно можно. Необязательно же сразу

покидать город Вышний, – прежде, ты запутаешь следы, проверишь обстановку на границах,

в новом костюме тебя, может, не узнают. И необязательно двигаться в сторону Москвы или

Петербурга, почему не выбрать совершенно другое направление? Ты засядешь в какой-

нибудь деревне или спрячешься в лесу, а, что будет потом, неважно, главное – свобода.

Идея побега тебя радует. Тело, конечно, сильно болит, все раны нарывают и чешутся, но

на этом фоне зарождаются бодрость и надежда. Выход есть. На мгновение забывшись, ты

поднимаешь взгляд и снова обнаруживаешь повсюду вокруг себя непривычно

овеществленную тишину. Она никуда не делась, все также набрякает и, похоже, стала только

больше. Тебе даже дышать тяжело. Бодрость с надеждой моментально испарились. Ты опять

наедине с тишиной. В ушах гудит.

Осторожно и медленно встаешь с кровати. Долго пялишься в окно, но там ничего не

происходит, даже ветер не дует. Ты понимаешь, что твой страх абсурден, плод больного

сознания, но сопротивляться ему невозможно. Дом вымер – вот, что тебе не нравится больше

всего. Здесь хорошая слышимость, и, даже если в разгаре рабочий день, все равно гундосят

чьи-то шаги, доносится приглушенный звук телевизора или радио, кто-нибудь обязательно

хоть раз спускает воду в туалете. Но сейчас ты не слышишь ничего.

Все бы хорошо, не концентрируйся ты на тишине. Это как с болью – чем больше о ней

думаешь, тем сильнее она пульсирует. Теперь, чем больше ты думаешь о тишине, тем

враждебнее и страшнее она делается. Ты нервно чешешь ладони и ищешь глазами верхнюю

одежду, чтобы побыстрее сбежать на улицу. И в этот момент за стеной прямо перед тобой, в

соседней квартире, раздается громкий и короткий шорох. Он настолько неожиданный и

лавинообразный на фоне абсолютной тишины, что ты даже вздрагиваешь от испуга.

Вроде игра окончена, но это не так. Не поверженная тишина разбухла, заполнив все

помещение без остатка, теперь она прессует тебе со всех сторон. А этот шорох за стеной не

просто звук – своей краткостью он впивается в твое сознание, подобно гниде, и принимает

вещественную форму – уродливую. Тишина давит, а шорох, который больше ни разу не

повторился, стягивает твое сознание в одну точку за стеной. Ты стоишь и смотришь на стену.

Тебе страшно, а сознание буравит стену.

Неожиданно ты вспоминаешь, что это матрешка. Конечно! Там за стеной, в соседней

квартире, лежит больная, полусгнившая матрешка. Глаза сразу расслабляются, и ты даже

улыбаешься такому легкому решению задачи. Но страх, на секунду отступивший, быстро

возвращается. А откуда ты знаешь, что там матрешка? Почему и когда тебе пришла в голову

такая странная мысль? Это не ты. Матрешка придумана не тобой. Со всей очевидностью ты

понимаешь, что этот образ, позже оживший, был введен в твое сознание кем-то извне. Как

будто хирургическим способом. Матрешку тебе подсунули.

Многие другие твои мысли и действия, предпринятые за последние дни, также не были

актом свободной воли, – их навязали! Тебя заставили. Правда, страшнее всего не это.

Невыносимо страшно тебе делается от осознания другого факта – эта сила, руководившая

тобой до сегодняшнего момента, принуждавшая тебя мыслить определенным образом, эта

внешняя сила исчезла! Вот, почему мутировала тишина, – она заполнила освободившееся

пространство. Но с исчезновением той внешней силы твоя собственная воля, как ни ужасно,

также максимально ослабла, почти улетучилась…

73

Опять раздается шорох. В том же месте за стеной. Ты больше не можешь утверждать,

что это матрешка. Ты ведать не ведаешь, что может издавать настолько уродливые шорохи.

Дом полностью вымер, а в соседней квартире творится что-то мерзкое. Больше шорохов не

слышно. Физически ощутимую тишину больше не прорезает ни единый звук, но ты ясно

чувствуешь, что источник шорохов за стеной в данный момент передвигается. Очень-очень

медленно, не касаясь пола, это нечто движется в сторону коридора: вот ты чувствуешь, как

оно покинуло комнату и оказалось в прихожей, сейчас оно приблизится к входной двери и

через некоторое время затеплится на лестничной клетке, прямо перед дверью в твою

квартиру…

Все это время ты стоишь в прежней позе лицом к стене, лишившись воли и неведомой

поддержки извне. Страх рвет тебя в клочья, потому что сейчас эта гниль – на лестничной

клетке: тянется, подтягивается, подбирается вплотную к твоей двери. Скоро, очень скоро в

твоем коридоре покажутся чьи-то многочисленные, толстые конечности…

Неожиданно раздается звонок в дверь. Оцепенение мгновенно с тебя сходит. Тишина

редеет, и дом быстро наполняется живыми, подвижными звуками. За окном слышатся

автомобильные гудки. Внизу кто-то смеется. Ты часто моргаешь, еще не полностью осознав,

что наваждение, эта кошмарная галлюцинация, прекратилось. Больше тебе вроде бы ничто

не угрожает. Кто-то снова звонит в дверь. Способность двигаться вернулась, и ты

нерешительно идешь в прихожую, чтобы впустить кого-то неизвестного. После пережитого

впускать никого, разумеется, не хочется. Раздается еще один звонок. Ты подходишь к двери

и заглядываешь в глазок, готовясь в любую секунду отпрянуть, если на тебя что-нибудь

бросится. Только бы не щупальца, думаешь ты…

Но вместо этого сквозь глазок ты видишь трогательно уменьшенную Адель Семенову, в

черной беретке и с букетом пурпурных нарциссов.

Она молча входит в квартиру, несколько автоматически приветствует тебя кивком.

Сегодняшняя Адель не похожа на ту девушку из гостиничного номера, болтливую,

обморочно экзальтированную. Не исключено, что истинная Адель Семенова, успокоившаяся

после шока и восстановившая силы, может оказаться особой типичной. Возможно, она

пришла к тебе, чтобы забрать свое слово назад, сообщить, что вовсе не собирается тебя

покрывать теперь, когда она все обдумала на свежую голову. Тем не менее, нависшая новая

опасность помогает забыть о только что пережитом кошмаре.

Сегодня у Адель серьезный и даже слегка остекленевший взгляд.

- Я принесла ваши вещи, они чистые, - машинально отчитывается она, протягивая цветы

и шуршащий, бумажный сверток. – Нарциссы просто так.

Адель смотрит тебе в глаза, впервые с тех пор, как пересекла порог квартиры, и

неожиданно выражение ее лица меняется. Взгляд будто оттаивает, становится удивленным и

взволнованным.

- Вас тошнило? – спрашивает девушка озабоченно. - Какая бледность. Вам нехорошо?

- Все в порядке, - ты, естественно, не будешь рассказывать о шорохах и щупальцах.

Адель смотрит на тебя, недоверчиво сведя брови, от ее недавней сосредоточенности не

осталось и следа.

- Не будем стоять в коридоре. Вам лучше лечь. Цветы я сама поставлю в воду. У вас есть

ваза или какой-нибудь сосуд?

Любовница покойного Сысоя отбирает у тебя цветы и уверенно идет на кухню. Ты

закрываешь входную дверь и проходишь в единственную комнату. Замираешь на пороге. С

того самого момента, как твою квартиру перевернули вверх дном родственники Лидии, тебе

даже в голову не приходило убраться. И вот теперь ты окидываешь взглядом последствия

погрома и ясно – не в силах сопротивляться памяти – вспоминаешь обо всех унижениях и

увечьях. Боли от этого только прибавляется.

- Господи, что здесь произошло? – пораженная Адель стоит около тебя.

- На кухне такой же кавардак, я положила цветы в раковину… Но что случилось?

74

Ты молчишь. Оглядевшись, Адель медленно выходит на середину комнаты, поднимает

какую-то вещь с пола, кладет ее на стол, смотрит на тебя вопросительно и все также

взволнованно, подбирает еще что-то, опять укладывает на стол, затем видит на полу

истерзанного мишку и в растерянности несет игрушку тебе.

- Почему вы молчите? – спрашивает она шепотом.

Взгляд Адель снова меняется. Удивление сменяется теплой жалостью. Она понимает, что

ты не хочешь признаваться, но, даже не зная причины случившегося, искренне тебе

сопереживает. Ты замечаешь, как она счищает с одноглазого мишки кусочки засохшей

спермы Петровича. И ты инстинктивно чувствуешь, что Адель не откинула бы игрушку, знай

она, какая грязь к ней пристала. Но ведь она – родственница Лидии, и ты это прекрасно

помнишь. Тебе все еще не известно, на чьей стороне находится Адель, и стоит ли говорить

ей правду.

- Раны текут, - мирно сообщает девушка, изучая твои руки. – Давайте промоем все.

Ты покорно плетешься за ней в ванную комнату, указываешь на зеленку и бинты. По-

детски протягиваешь руки ладонями вверх. Адель внимательно осматривает экземы.

- Это что-то вроде стигмат, - объясняет она. – Только наоборот.

Ты не знаешь, что такое стигматы, поэтому не улыбаешься. Тем временем девушка

промывает твои раны теплой водой из-под крана, легонько прикладывает к ладоням

полотенце, потом тщательно смазывает экземы лекарством и накладывает бинты.

Проделывая все это, она рассказывает:

- В городе происходит что-то невероятное, вы знаете? Горят библиотеки, не только в

Вышнем, но и по области, неизвестные похищают дешевые собрания сочинений русских и

мировых классиков, в нескольких книжных магазинах все бумажные изделия мгновенно

превратились в пыль – с пластмассой, резиной, металлом все в порядке, а книги почему-то

обратились прахом. Еще деревянные полки слегка обуглились, представляете? Никто ничего

не понимает, никаких официальных заявлений, только немыслимые слухи. А еще знаете?

Несколько людей уверяют, что видели живого Сысоя уже после его смерти притом, что это

именно его убили в троллейбусном парке.

Адель тяжело вздыхает.

- Вот и все. Еще болячки есть?

Ты вспоминаешь о ноге, но сказать не решаешься. Девушка сама замечает.

- Садитесь на край ванны, сейчас и ступню обработаем.

Тебе неудобно, однако Адель и слышать не хочет твоих смущенных отказов.

- Как, интересно, вы наложите марлевую повязку больными руками? Прекратите

капризничать и делайте, что вам велят.

Все ее движения настолько нежные и осторожные, что ты даже не чувствуешь щекотки.

Справившись, она отводит тебя в комнату. Усаживает на кровать. И тут с твоей знакомой

происходит еще одна неожиданная метаморфоза. Отрешенно взглянув в окно, Адель вдруг

заливается слезами. Она закрывает лицо руками, бессильно валится на постель и рыдает.

Просто она больше не в силах сдерживаться.

Как утешить, успокоить эту вздрагивающую около тебя, жалко хныкающую женщину?

Никогда в жизни тебе не приходилось о ком-то заботиться. Ты не испытываешь к Адель

жалости и только лишь чувствуешь себя неуютно, став свидетелем чужого горя. Надо

прикоснуться к ней, понимаешь ты, и пару раз неуклюже хлопаешь девушку по бедру.

- Ну почему я такая дура? – слышится ее сдавленный голос.

Ты не находишься, что ответить.

Адель садится на кровати, достает из кармана платок и утирает лицо. Приступ как будто

миновал, но она продолжает тихо всхлипывать, и еще пару раз из ее раскрасневшихся глаз

катятся большие слезы.

«Может быть, соли?», - вспоминаешь ты слова настырного человека в утреннем кафе.

- Господи, какая же я дура, - горько шепчет Адель.

75

- Что стряслось? – спрашиваешь ты больше из вежливости, чтобы не молчать.

- Я совершенно, совсем-совсем запуталась. На чьей я стороне? Еще до того, как все это

случилось… за день до того, как Сысой сыграл со мной эту злую шутку, я встретила на

улице незнакомого человека. Я уже собиралась сесть в машину, а он подходит ко мне и с

сильным акцентом спрашивает, не говорю ли я по-английски. Я говорю. Тут он начинает

объяснять мне, что ему нужно попасть в аэропорт города Вышнего, все очень скомкано, ему

требуются деньги, в аэропорту он кого-то встречает, не смогу ли я его подвезти. У меня были

другие планы, и я просто дала ему немного денег. Он стал рассыпаться в комплиментах,

говорил мне, какая я замечательная и добрая, опять просил поехать с ним в аэропорт, потому

что он встречает там человека с важным грузом. Я снова отказалась. Опять комплименты,

целует мне руку, утверждает, что я красивая, долго извиняется и снова просит у меня денег.

Я открываю портмоне, он замечает в нем много банкнот и умоляет меня отдать их. Он

обещает все вернуть, спрашивает, где я живу, узнав, клянется, что вернет мне деньги, опять

целует мне руку, я такая красивая, добрая, не хочет со мной расставаться. Но ему срочно

надо по делам. Опять уточняет адрес. Все, деньги у него. Наконец прощается, я сажусь в

машину и уезжаю… Я сейчас все это так отчетливо вспомнила. Знаете, что самое ужасное?

Весь наш разговор я прекрасно понимала, что это мошенник, что это очень плохой человек,

но, будто загипнотизированная, ничего не могла с собой поделать и подчинялась ему. Я, как

последняя идиотка, все ему отдала, хотя видела и знала. И даже предполагала, чем все это

может обернуться. Ну как так можно?

Уродливо морщась, Адель снова ревет.

- Мне уже тридцать, ну почему я все еще такая дура? – поражается она сквозь слезы. –

Куда мне дальше? Я давно уже обязана была понять, что′ для меня хорошо, а что′ плохо, и

следовать этой схеме. И нет. Такая блудная! Носит из стороны в сторону…

Похоже, Адель Семенова достигла крайне степени тоски – дальше уже нельзя. Все также

неожиданно она вдруг затихает, и слезы ее очень скоро высыхают. Девушка сидит еще чуть-

чуть молча, ссутулив плечи, потом тяжело вздыхает (ее тело еле заметно сотряслось) и

обращается к тебе:

- Вы уж простите меня. Накопилось… Я вообще-то пригласить вас на вечеринку пришла.

Чтобы мы вдвоем развеялись. Тут под Вышним нашли кое-что необыкновенное, собирают

журналистов и бомонд обеих столиц, хотят показать. Я сегодня не выдержу одна. Вы

составите мне компанию?

После небольшой паузы жалостливо и тихо:

- Пожалуйста.

Ты почему-то соглашаешься.

- Только наденьте свое пальто, а не пуховик Сысоя, – я не хочу, чтобы пошли

кривотолки.

Опять соглашаешься.

Через несколько минут ты выходишь в коридор к поджидающей тебя рассеянной Адель.

Обуваешься, накидываешь на плечи пальто, идешь отпирать дверь. Любовница Сысоя,

квелая после истерики, достает из сумочки пудреницу, чтобы поправить лицо перед выходом

на улицу. Что-то происходит, и ее взгляд снова становится серьезным и жестким.

- Ах да, - говорит она тихо.

Вслед за пудреницей Адель вынимает из сумочки пистолет – тот самый, что лежал в

гостиничном номере. Подержав недолго, протягивает оружие тебе. Объясняет скучным

тоном:

- Мне пока неизвестно, кто именно убил Сысоя. Боюсь, все серьезно. Так как вы

замешаны в этом деле, я думаю, вам необходимо обзавестись орудием самозащиты. На

всякий пожарный. Возьмите этот пистолет, ладно? Я настаиваю. Пока оставьте в квартире –

на презентацию с ним нельзя.

Вручив тебе пистолет и глядя сквозь тебя, Адель выходит на лестничную клетку. Ты

поспешно прячешь оружие в квартире и следуешь за ней.

76

Улица. Адель Семенова указывает на свою машину, припаркованную неподалеку.

Черный, старомодных форм Крайслер. Медленно идете по тротуару. День ясный, колючий.

Поравнявшись с автомобилем, Адель снимает его с сигнализации и отпирает дверцу.

Усаживается за руль. Ты также берешься за металлическую ручку, чтобы открыть машину,

но останавливаешься, неожиданно заметив, что с противоположной стороны улицы кто-то

тебе машет.

Это незнакомый мужчина. Он усиленно и как-то странно машет руками, будто хочет что-

то отогнать, или, наоборот, страстно призывает кого-то к нему подойти. Глазами,

вылупившимися из орбит, жутковато таращиться именно на тебя. Или кажется? Возможно,

просто смотрит в твою сторону. Как ни странно, никто, кроме тебя, не обращает внимания на

диковатую пантомиму мужчины, хотя улица полна людьми.

Только-только собравшись оглянуться, чтобы узнать, не стоит ли кто-нибудь за тобой,

ты с удивлением видишь, как мужчина хватается обеими руками за свое горло и остервенело

начинает себя душить. Но не издает при этом ни звука. Его и без того выпуклые глаза

отвратительно рвутся наружу, а лицо принимает багровый оттенок. Ногами он молотит по

асфальту, из карманов брюк, пиджака и дубленки выскакивают какие-то блестящие мелочи.

«Неужели самоубийство?» – удивляешься ты про себя. Скорее, какой-то розыгрыш. Но уже в

следующий момент ты осознаешь, что это не шутка.

Мелочи, отлетающие от дергающегося человека, – это не вещи материального

происхождения, это те самые округлые, микроскопические частицы, на которые однажды

распался кусок твоего собственного тела. К своему ужасу ты понимаешь, что мужчина на

той стороне улицы, в десяти метрах от тебя, сейчас попросту взорвется. Распадется. Он

скачет все быстрее и быстрее, его глаза лезут из орбит все дальше и дальше, но ты не

можешь отвести взгляда от его впившихся в тебя зрачков.

Не в силах отвернуться, ты видишь, как он лопается.

Беззвучно, мгновенно человек превращается в размазанное точечное пятно,

коричневатый рой мелких частиц. Мужчины больше не существует. Его одежда, по какой-то

не ведомой тебе иронии, целехонькая опадает на асфальт. А образовавшаяся туча безумных

молекул, на секунду зависнув в воздухе, еще раз взрывается – на невероятной скорости все

частицы разлетаются в стороны, ладно сливаясь с окружающими предметами: зданиями,

машинами, столбами, людьми, бездомной кошкой, всем-всем, даже с тобой. Окружающие

предметы, как и прежде, остаются к происшествию безучастными. Вторжение в твое тело

инородных частиц проходит безболезненно.

- Почему вы не садитесь в машину? – слышишь ты сквозь шок настороженный голос

Адель. Напротив тебя возникает ее лицо.

Опомнившись, ты хрипишь:

- Разве вы не заметили? Там, - указываешь на противоположную сторону улицы, - там…

человек…

Девушка недоверчиво оглядывается.

- Похоже, кому-то стало плохо, - говорит она.

- Плохо?!

Ты снова переводишь взгляд на то место, где произошел взрыв, и тут же понимаешь, о

чем говорит Адель. Неужели тебе показалось? Распавшийся мужчина, целый и невредимый,

лежит на тротуаре – он не двигается, руки широко раскинуты. К бездыханному телу

подбегают люди, кто-то истерично умоляет вызвать «скорую помощь», кто-то говорит

«пьяный».

- Наверное, он лишился чувств, - предполагает Адель. – Давайте перетащим его в машину

и отвезем в больницу?

Девушка ждет твоего ответа. Посмотрев на упавшего человека еще несколько секунд

(сквозь образовавшуюся толпу зевак теперь видны только его ноги и бледная кисть руки), ты

переводишь взгляд на Адель и говоришь:

77

- Нет. Уже слишком поздно. Едем, куда вы собирались.

Тебе лучше, чем кому бы то ни было, известно, что мужчина этот абсолютно мертв.

Презентация «кое-чего необыкновенного» проходит на закрытой воинской территории в

часе езды от Вышнего по направлению к Москве. Много десятилетий эта лесистая область

оставалась запретной зоной для штатских, какого рода исследования или разработки

проводятся здесь, до сих пор остается неизвестным.

Одутловатый Крайслер Адель подкатывает к воротам с алыми звездами, и еще

пятнадцать минут приходится тратить на разговоры с охраной. Выясняется, что большая

часть территории воинской части по-прежнему закрыта для свободного посещения – вашу

машину до нужного места будет сопровождать мотоциклетный эскорт. Адель показывает

приглашение, имя сверяется со списком (твое было внесено заранее), по рации делается

запрос на подтверждение информации, и только после этого вам дают «зеленый свет».

Солнце уже зашло. С включенными фарами автомобиль медленно продвигается по узкой

асфальтированной дороге (мотоциклист спереди показывает направление, а тот, что сзади, –

препятствует смене маршрута), однако эти предосторожности излишни – ни ты, ни Адель,

кроме дремучего, негостеприимного леса, ничего вокруг себя не замечаете.

- В детстве мы с братом мечтали пробраться сюда, чтобы найти какой-то клад или

захоронение, не помню точно, но так никогда и не решились – больно уж лес жуткий, -

Адель вглядывается в темноту и зевает с закрытым ртом, потом добавляет:

- Будем надеяться, все это устроено не ради отстрела столичного бомонда.

Мотоциклист, находящийся перед вами, взмахивает правой рукой и съезжает на обочину,

прямо в лес, вы следуете за ним и обнаруживаете еще более узкую дорогу, прокатанную в

снегу. Некоторое время Крайслер вихляете по лесу, жалобно напоминая о своей низкой

посадке, и скоро Адель восклицает:

- Смотрите! Там огоньки. Наконец-то хоть какое-то подобие светской вечеринки.

Выезжаете из леса на просторный луг, где уже стоят пятнадцать-двадцать машин,

припарковываетесь. Наконец-то свежий воздух. Снег вокруг плотно утрамбован. В дальнем

конце луга, освещенного факелами, виднеется подобие трибуны, сразу за ней установлены

гигантские прожекторы (они направлены в сторону неестественно темного леса и пока

выключены), перед пустующей трибуной расставлены складные стулья для гостей.

Несколько поодаль виднеется фуршетный стол. Приглашенная публика болтает и гуляет,

некоторые уже сидят, слышны веселые разговоры, дамский смех и шипение военных раций.

Между гостями то и дело снуют мальчики-официанты в модных свитерах с альпийскими

узорами, – они разносят на подносах стопки водки и теплые пледы для желающих.

- Сольемся с толпой, - весело предлагает твоя спутница.

На деле это значит, что ты двинешься к столу с напитками и едой, а Адель отыщет среди

приглашенных своих знакомых, чтобы подставить им раскрасневшуюся щечку для

приветственного поцелуя. Тебе, с ртом набитым канапе и сразу двумя стаканчиками водки в

руках, кажется удивительным, что из всей разодетой публики Адель Семенова выбрала

старика на инвалидном кресле и в каракулевой шапке. Они находятся слишком далеко от

тебя, чтобы услышать их разговор, но ты предполагаешь, что инвалид и Адель давно

знакомы: старик держит ее за руку, а она – гладит его по плечу. Правда, никто из них не

улыбается.

Обогнув стол, ты натыкаешься на двух отчаянно дрожащих и молодящихся дам в

негреющих полушубках. Они не удостаивают тебя и секундой внимания. Светские львицы

зимой, припадая синими от холода губами к пластмассовым стаканчикам, пытаются

выглядеть достойно и ведут неторопливую беседу вибрирующими голосами:

- Никогда не прощу ему, такой холод.

- Простишь, милая. Он ведь богат.

- По крайней мере, здесь есть телевизионщики.

- И только с Первого канала, милая, – репортаж эксклюзивный.

78

- Мартини ни черта не греет.

- Бери пример с мэра Вышнего, милая. Вот сила. Утром он узнал об убийстве сына, тут же

на личном самолете вернулся из Петербурга, несмотря на траур, провел днем важные

переговоры с делегацией из Москвы, а сейчас вот возглавит презентацию. Героическая

фигура, личное горе не дает ему забыть о воззздрожжженных…

- Что, прости?

- … о воззложенных на него обяззанностях. И при всем при этом он – инвалиддд.

Только сейчас ты понимаешь, что женщины говорят о собеседнике Адель.

- А она вовсе не так красива, как утверждают, - это замечание, по-видимому, относится

как раз к твоей знакомой.

- Ведет себя скандально. После случившегося заявиться на светское мероприятие… Я еще

понимаю, мэр.

- И фигура у нее жуткая. Грудь чересчур велика.

- Ну, милая, это же одно из главных условий в их профессии.

Обе дамы заливаются тонким смехом, ледяной воздух проникает им в горло, и хихиканье

тут же оборачивается надсадным, старческим кашлем. Узнав, что Адель Семенова водит

знакомство с мэром города Вышнего, ты решаешь немедленно присоединиться к этой паре,

прекрасно осознавая всю выгоду подобных контактов. Пробираешься к ним сквозь толпу.

Теперь около Адель и мэра стоит еще какой-то мужчина.

- Эхем, - шепчешь ты смущенно.

Девушка рада тебе, или просто вошла в привычный образ светской и приветливой дамы.

Взяв за локоть, она сперва представляет тебя своим знакомым, а затем рапортует:

- Это, как вы, наверное, знаете, – господин мэр. А это мой брат Никита.

Следует взаимообмен кислыми улыбками и слабыми рукопожатиями. В ходе

дальнейшего разговора к тебе никто не обращается, но это не мешает слушать. В мэре ты,

прежде всего, обращаешь внимание на крючковатый нос и слезящиеся глаза. Никита,

высокий и угрюмый мужчина лет тридцати, стоит без шапки и с пунцовыми, хотя красивыми

ушами.

- Филипп явно продвигается в нашу сторону, - тихо предупреждает он то ли Адель, то ли

мэра. Но точно не тебя.

- Я не буду оборачиваться, а то неприлично выйдет, - улыбается Адель. – Кстати, ты

когда-то собирался вызвать его на дуэль за мою поруганную честь. Не забыл? Может быть,

самое время? Лес, зима, поэтично.

Никита хмыкает. В диалог вступает господин мэр. Глухим, низким голосом он ни с того,

ни с сего говорит:

- Дочка, это понятие не личностное. Это общественное понятие. Так, во всяком случае,

было в царской России.

- Вы о дуэли, Степан Михайлович? – догадывается Адель.

- Да. Глубинная суть этого ритуала заключалась не в сведении личных счетов, хотя это

всегда становилось причиной, а в критике самого факта нанесения оскорбления. То есть

вызывавший на дуэль защищал не свою или чью-то честь, а честь как общественное понятие.

Он от лица всего общества в целом пытался наказать или даже образумить человека,

забывшего о нравственных правилах и, таким образом, выпавшего из общества. В этом есть

что-то санитарное. Но, к сожалению, вскоре дуэль превратилась в дурную привычку…

- Опять вы за свое, господин мэр, – обрывает старика Никита, довольно, на твой взгляд,

грубо. Но, как ни странно, Степан Михайлович не обижается.

- Прости, Никита, - только и говорит он.

Адель отвлекает их, сменив тему:

- Я сделала изящное па и теперь тоже могу незаметно следить за передвижениями

Филиппа. Он совсем близко от нас.

79

- Первый день в городе, а ведет себя со всеми, как старый знакомый, - презрительно

замечает Никита.

Девушка смотрит на брата с грустью.

- Зачем он приехал, как ты думаешь? – спрашивает она.

- Еще три человека, и Филипп окажется около нас. Уверен, он сам все расскажет.

Господин мэр нажимает какие-то кнопки на панели управления инвалидного кресла и

обращается к своим знакомым:

- Мне уже пора взгромоздиться на трибуну и начать презентацию. Я вас покидаю,

дорогие.

- Не хотите встречаться с Филиппом? – любопытствует Адель.

- Почему же? Я рад буду с ним пообщаться после стольких лет, но сейчас мне,

действительно, пора работать. Передайте ему от меня привет и приглашение зайти в гости.

До скорого, дети мои.

Степан Михайлович поворачивает автоматическое кресло в сторону трибуны, но Адель

опять его задерживает.

- Я зайду сегодня вечером и помогу вам улечься спать. Я наконец-то получила дубликат

ключа.

- Славно, Адель, буду рад тебе. До свидания, Никита, - мэр уезжает.

Ты не можешь не заметить, насколько все эти люди неулыбчивы, когда общаются друг с

другом. Даже если они шутят, глаза их остаются холодными. В их разговоре, вырванном из

контекста, ты ровным счетом ничего не понимаешь. Становится очень скучно.

- Так зачем всех здесь собрали? – спрашиваешь ты, и примолкшие Адель с Никитой от

неожиданности еле заметно вздрагивают.

- Всему свое время. Скоро узнаете, - мило скрытничает Адель.

В этот момент к вашей тройке присоединяется еще один тридцатилетний мужчина,

коренастый, с открытым лицом и широченной белозубой улыбкой – тот самый Филипп,

которого недавно обсуждали. Ты не понимаешь, за что его недолюбливают. Симпатичный,

бодрый, простой человек.

- Ба! Кого я вижу! Адель! Никита!

- Ну вот, теперь все знают, что я пришла на этот вечер. Зачем так громко, дорогой?

- Тебя и так все заметили, такую красавицу. Но ты мне, кажется, не рада?

Филипп целует Адель в щеку. Она закрывает глаза, когда это происходит. Никите

Филипп весело трясет руку. Тебя – а ты стоишь как-то поодаль – он не примечает.

- Ну, живы? Слушайте, сколько же лет прошло? Господи, как же я по вам соскучился.

- Двенадцать, - отчеканивает Никита.

- Что?

- Прошло двенадцать лет. Твой отец уехал из Вышнего, когда нам было по восемнадцать,

а Адель – семнадцать.

- Вот оно что, - кивает Филипп. – А ты, как я посмотрю, все такой же серьезный.

Адель не позволяет мужчинам продолжить разговор. Неожиданно она хватает тебя за

руку и представляет Филиппу. Назвав твое имя, она зачем-то прибавляет нелепость:

- Это коллега Сысоя.

Ты смотришь на Адель широко открытыми глазами. Филипп, все также улыбаясь, жмет

тебе руку, но неожиданно мрачнеет. Забыв о тебе, он нежно берет Адель за плечо и тихим

голосом произносит:

- Соболезную. Я только недавно узнал. Извини.

- Ах пустяки! – делано восклицает девушка. – Все равно мы больше друг друга не

любили. К тому же по городу распространился слух, что мой Сысой жив-здоров. В

последнее время он был что-то слишком подозрительным, и я не удивлюсь, если ему взбрело

в голову для подстраховки завести двойника. Может быть, убили вовсе не Сысоя, а только

человека, очень на него похожего.

80

- Такая предусмотрительность… Это на него не похоже. Ты понимаешь, о чем я.

- Ничуть. И главное, чего я никак не пойму, это – что ты делаешь в Вышнем? Разве твоя

мать живет не в Туринске? Съездил бы к ней, она, наверное, много лет тебя не видела, - в

голосе Адель слышатся истерические нотки.

- Котенок, ты могла бы не упоминать в приличном обществе, что я из Туринска?

- Зяблик, а почему это тебя смущает? Никак комплекс провинциала? Но ведь Вышний

ничем не лучше, это тоже провинция. Туринск, Туринск! – напевает Адель довольно-таки

громко, и несколько людей на нее смотрят.

Филипп кривится, будто кто-то около него водит железной вилкой по стеклу. Так оно,

собственно, и есть. Вернув на лицо оптимистичную улыбку, он подытоживает:

- Ничего не изменилось.

Затем обращается к тебе:

- Мы так же в песочнице скандалили, еще детьми. Вечно Адель что-то не нравилось в

моих куличиках.

- Филипп, ты бредишь, - вставляет свое слово Никита.

- И ты с нами играл, разве нет?

Филипп по-мальчишески хватает Никиту за шею и пытается его согнуть, но тот, не

утеряв достоинства, вырывается.

- Мы втроем, - продолжает Филипп, - а еще братья-покойнички…

- Ты как всегда невероятно тактичен, - огрызается девушка.

- … Сысой и Генка.

- Гена – муж Лидии, - объясняет тебе Адель. – Он умер несколько лет назад.

При упоминании имени Лидии ты заметно скисаешь.

- Ну, что? Может, опять сыграем в песочнице? Как вам? – Филипп глядит по очереди на

сестру и брата.

- К сожалению, дорогой, - голос у Адель теперь грустный и спокойный, - К большому

сожалению, мы все выросли. Теперь уже поздно возвращаться назад, каждый из нас выбрал

собственное направление в жизни и верно ему следует.

- Верно, - соглашается Филипп с хитрой улыбкой. – Только нас становится все меньше, –

двое уже умерли.

- Паяц, - подводит черту Адель и, резко повернувшись, идет в сторону фуршетного стола.

Филипп, не мешкая, прощается с вами и идет в противоположную сторону.

- Если бы сам не видел, - обращается Никита как будто к тебе, - Никогда бы не поверил,

что в юности эти двое страстно друг друга любили.

Он еще некоторое время молча смотрит на Адель, зло уминающую пирожок, а затем

предлагает тебе поискать свободные места, чтобы увидеть выступление мэра. Вы

усаживаетесь на стульчики, закрываете ноги шерстяными пледами, и через пару минут

начинается презентация.

Степан Михайлович, взобравшийся на трибуну в своем инвалидном кресле, стучит по

микрофону пальцем и просит тишины. Заждавшаяся и мерзнущая от любопытства толпа

разом замолкает.

- Благодарю, - приступает мэр. – Уважаемые гости из двух столиц, представители прессы

и жители города Вышнего, сегодня я имею честь представить вашему вниманию поистине

необыкновенный… Чтобы сохранить интригу до конца, скажу, что это объект. Но, узнав обо

всем, вы сами поймете, насколько трудно подобрать слова для описания совершенного на

этой территории открытия. Постройка новой школы, кардиологического центра, приюта для

животных – ничто не сравнится с тем, что вы увидите буквально через минуту. И хотя

никакой реальной общественной пользы от этого… объекта нам не будет, вы все равно не

забудете его уже никогда в жизни. Это настоящее чудо. Открытие было совершено много лет

назад, но в силу того, что это запретная зона, оно хранилось в тайне. Никому ненужное. Но,

81

что самое удивительное, еще до революции об этом чуде знала вся округа… Может ли кто-

нибудь из вас объяснить мне, почему наш город называется Вышним?

Публика шепчется и гудит. Наконец, какой-то мужчина, не вставая с места, выкрикивает:

- Здесь возвышенность.

Все облегченно смеются. Господин мэр кивает головой.

- Напрасно смеетесь, - журит он публику с доброй улыбкой. – Именно так многие

десятилетия и объяснялась этимология столь необычного названия. Но пришло время

отказаться от старой, такой банальной версии и узнать истинную. Держитесь крепче на своих

стульях и ногах… Включите прожекторы, пожалуйста.

После традиционной для российских презентаций заминки мощные прожекторы

наконец-то загораются и ярко освещают кусок леса за трибуной. Все собравшиеся хором

ахают, некоторые даже вскакивают со своих мест. Ты тоже не можешь не удивиться. То, что

в темноте изначально представлялось неестественно густыми для зимы кронами деревьев, на

самом деле оказывается церковью. Деревянной, но крайне необычной – кажется, будто это

многоглавая церковь упала прямо с неба и запуталась в толстых ветках деревьев, или же

наоборот – чудесным образом вознеслась, застыв у поверхности леса. Она как будто парит.

Сквозь восхищенные крики прорезается сильный и громкий голос Степана

Михайловича:

- То, что вы видите, безусловно является шедевром русского деревянного зодчества,

превосходящим по остроумности постройки даже двадцатидвухглавую Преображенскую

церковь в Кижах. Экспертиза показала, что Вышняя церковь была построена на рубеже XV и

XVI веков – точная дата, а также имя зодчего, пока не установлены. В данный момент

ведутся активные научные изыскания. Вы должны понять, что до недавних пор

существование этого деревянного чуда скрывалось от нас, как и от всех, но будем надеяться,

что уже в ближайшее время тайна Вышней церкви откроется полностью. Пока со всей

точностью можно говорить только о том, что наш город получил название именно в честь

этой священной постройки. Напомню вам, что у слова «вышний» несколько значений, это и

верхний, высший, то, что выше, и Всевышний, иными словами – Бог.

Заметно, что из публики мало кто слушает речь мэра. Люди галдят, показывают на

церковь пальцем, восторженно обсуждают ее необычную архитектуру, пытаясь понять,

каким образом она держится на ветках. Часть зрителей пытается рассмотреть Вышнюю

церковь с более близкого расстояния, но вход в лес оцеплен, а вооруженные солдаты

получили приказ никого не пускать дальше прожекторов. Степан Михайлович, тем

временем, стоически продолжает рассказывать о сделанном открытии, по-видимому,

обращаясь не к присутствующим, а к безвольным телезрителям, вынужденным следить за

презентацией лишь в прямом эфире.

- Существуют деревянные и каменные храмы, подземные и пещерные, многие церкви

построены в горах, но лишь одна – на деревьях. Хитрость этой конструкции заключается в

очень точном и продуманном использовании части лесного массива, комбинации деревьев,

росших здесь изначально, и поздних посадок. Церковь держится на балках, соединенных с

наиболее толстыми стволами, а ее структура допускает постоянную корректировку в

зависимости от изменений роста и состояния деревьев. Безымянному гению удалось

воплотить в реальность совершенно фантастический архитектурный замысел, – Вышняя

церковь как бы постоянно растет, вместе с деревьями поднимается все выше и ближе к небу.

Попасть в нее можно либо по винтовым лестницам, либо воспользовавшись примитивным,

но до сих пор действующим лифтовым механизмом. Звонницей церкви служили все те же

деревья – колокола разных размеров крепились веревками к веткам, но, к сожалению, за

древностью лет все они попадали на землю. Простите…

Господин мэр прерывается, чтобы сделать несколько глотков из поднесенного ему

стакана и промочить горло. Затем продолжает:

- Вы спросите, почему о церкви, обладающей неоспоримой исторической ценностью, нам

сообщили только сейчас? Проблема в том, что данный храм расположен в пределах закрытой

82

зоны воинской части, и штатские не имели сюда доступа с 20-х годов XX века. Тем не менее,

хитрая конструкция этого храма требует постоянного обновления, и Вышняя церковь

естественным образом начала разрушаться. Заметьте, ее природного потенциала хватило на

многие десятилетия – следы разрушения проявились только недавно, о чем было немедленно

сообщено руководству города Вышнего. Мы и ряд столичных организаций взяли на себя

расходы, которые повлечет за собой реконструкция храма и сопряженное с ней историческое

расследование. На этом пути, скорее всего, не избежать сложностей – по уже имеющимся у

нас данным, техника возведения и поддержания этой церкви хранилась в глубочайшей тайне

и передавалась избранным в устной форме. Современный технический уровень позволит

спасти церковь, но, возможно, тайна ее создания так навсегда и останется за семью

печатями… Доступ в церковь и на территорию воинской части для свободного посещения и

туристских экскурсий будет по понятным причинам закрыт. Дальнейшая судьба Вышней

церкви пока является темой неослабевающих дискуссий и споров на самом высоком уровне.

Степан Михайлович делает непродолжительную паузу, чтобы оттенить итоговую часть

своей речи и привлечь внимание успокоившейся наконец аудитории.

- Лично для меня Вышняя церковь является не только самым удивительным открытием за

всю мою жизнь, но и ярким символом того, что настоящая вера стоит выше любых

религиозно-философских теорий и течений. Группа людей верила в возможность создания

этой церкви, она была возведена из любви к Всевышнему, служит доказательством Его

безграничной воли (ибо только по Божьей воле этот утопичный проект мог быть

осуществлен) и напоминанием о возвышенности духовной веры как таковой. Чудесным

образом Вышняя церковь мирит все существующие религиозные мировоззрения. Для

теистов в ней кроется признание трансцендентности Бога, вовлеченного, тем не менее, в

земную жизнь, – как была построена эта церковь неизвестно, но она все же существует и

влияет на умы и души людей. В то же время Вышняя церковь как будто является

иллюстрацией основной идеи пантеизма, растворяющего Бога в природе, ведь здесь материя

и Бог, действительно, едины. Малодушный деист поразится, насколько точно структура

храма отражает его мысль, что Бог, сотворивший мир, не вмешивается в течение земной

жизни, оставаясь как бы в стороне. Даже прожженному атеисту, вообще не признающему

существования божественной силы, наша церковь может понравиться, – он пройдет как раз

под ней и ничего не заметит. Как видим, это храм абсолютно для всех. Однако он

напоминает о еще более сложные вещах: раз можно примирить столь разные мировоззрения,

значит, важна не сама религия, а именно вера. Бог всегда будет оставаться выше и мудрее

всего того, что о нем могут сказать люди, он вечно на несколько шагов впереди. Но даже

если Бог непостижим, – к нему все равно можно стремиться.

Завершение речи Степана Михайловича публика сопровождает громкими

аплодисментами, хотя трудно понять, чему гости радуются больше – патетичности момента

или тому, что они наконец-то могут убраться с холода. Пестрят вспышки фотоаппаратов

приглашенных журналистов. Затем прожектора гаснут. Встав со стула и разминая замерзшие

руки, ты с удивлением обнаруживаешь, что Никиты около тебя нет. По-видимому, он

незаметно покинул свое место еще во время речи мэра. Ты волнуешься. Вдруг Адель уехала

отсюда вместе с братом, забыв о тебе? Тогда придется возвращаться в город самостоятельно,

а ты даже представления не имеешь, как это осуществить.

Вытягивая шею, ты пытаешься отыскать в толпе свою знакомую и с облегчением

замечаешь ее все у того же фуршетного стола. Адель разговаривает с Никитой. Когда ты

подходишь к ним бодрым шагом, тебе случайно удается услышать часть их разговора, и

произнесенные девушкой слова наводят на мысль, что отношения между братом и сестрой не

ладятся.

- Просто требую, чтобы ты отсиделся где-нибудь, - Адель увещевает Никиту озлобленно

и шепотом. – Зачем ты вернулся? Почему надо было именно сегодня приезжать, объясни

мне. Ты спутал все мои планы…

83

- Я никогда не позволю тебе нянчиться со мной, - отвечает ее брат в полный голос, а,

заметив тебя, поспешно добавляет, - Нас слушают.

Адель оглядывается. Ты ждешь, что она сорвет зло на тебе, но девушка только

улыбается.

- Замерзли? – нежно справляется она. – Простите, я должна была переговорить с братом.

Вы уже готовы возвращаться в город?

- Да, - коротко отвечаешь ты.

- Тогда поехали.

И не прощаясь с Никитой, Адель быстро идет в сторону своего Крайслера.

Почти всю обратную дорогу вы молчите. Девушка заговаривает с тобой только в городе.

- Как вам церковь?

- Необычная, - отвечаешь ты после паузы, изобразив мыслительный процесс. – А вам?

- Степан Михайлович устроил персональный показ нам с братом несколько недель назад.

Конечно же, я впечатлена.

- Мне не понятно, почему о церкви стало известно только сейчас.

- Это естественно. Еще в начале XX века леса вокруг города оставались

неисследованными, об этом мне рассказывала моя прабабушка. Местные жители вообще

старались их избегать и особенно не любили московское направление – о лесах в том районе

вечно сочинялись жуткие легенды. Я отлично помню, как прабабушка рассказывала о какой-

то чудесной церкви в лесу, якобы она была возведена, потому что это проклятое место. Там,

видимо, что-то очень недоброе произошло, а, может быть, происходит до сих пор. В 20-х

годах постановлением правительства эта территория была оцеплена и вскоре превратилась в

запретную зону. Все, что происходит в том месте – государственная тайна.

- А что там происходит?

- Я, конечно, успела обрасти связями, но в секреты правительства меня почему-то никто

не посвящает. Наверное, боятся, что я все разболтаю.

Некоторое время молчите.

- Вы верите в Бога? – неожиданно спрашивает Адель. Ее лицо серьезно.

Ты только нерешительно пожимаешь плечами. Девушка смотрит на тебя пару раз, а

потом на ее лице появляется хитрая полуулыбка. Теперь она глядит прямо, на дорогу.

- Почему вы сказали, что я коллега Сысоя? – в свою очередь интересуешься ты.

- Чтобы не пошли кривотолки. В Вышнем очень хорошо налажена система

распространения слухов.

Крайслер выворачивает на твою улицу и стремительно подъезжает к дому Лидии. Краем

глаза ты замечаешь, что место, где днем умер человек, пустует. Адель останавливает

машину, но мотор не заглушает. Она кивает тебе. Ты тянешь руку, чтобы открыть дверь.

- Помните, я говорила вам о деньгах Сысоя? – роняет девушка, сохранив на лице самое

невинное выражение. – Эти деньги, которые он собирался вложить в открытие

провинциальной сети книжных магазинов, торгующих бульварной литературой, – очень

крупная сумма – они хранились на счету в банке. Сегодня утром кто-то неизвестный их снял.

Все до копейки. Забавно…

- Вы действительно думаете, что Сысой жив? – ты не понимаешь, к чему она ведет.

- Очень сомневаюсь. Но ни вам, ни мне эти деньги теперь уж точно не достанутся.

Прощаясь, Адель Семенова предлагает навестить ее на днях и вручает тебе бумажку с

точным адресом и номером своего телефона.

Когда ты входишь в подъезд дома, у тебя начинается сильная головная боль. Это ты ее

провоцируешь. Одним махом пытаешься вспомнить все, что с тобой произошло за день:

сообщение об убийстве Сысоя, кошмар наяву, странное поведение Адель, взорвавшегося

человека, знакомство с мэром, Филиппом и Никитой, диковинную церковь. Разномастные

образы завиваются вихрем, и мозг не выдерживает. Немедленно спать.

84

В полной темноте, то и дело спотыкаясь, ты добираешься до нужного этажа и уже суешь

руку в карман пальто, чтобы достать ключ и отпереть входную дверь. Осекаешься. Что-то не

так, понимаешь ты. Ключи так и остаются в кармане. Привыкнув к темноте, ты внимательно

оглядываешь лестничную клетку в поисках чего-то необычного, насторожившего тебя.

На первый взгляд, все по-прежнему. Может быть, здесь слишком темно, и какая-то

важная деталь продолжает ускользать от твоего внимания? Окончательно свыкшись с

теменью, ты вновь убеждаешься, что на этаже все чисто – на полу ничего не валяется,

лестницы чистые, с твоей дверью все в порядке… Дверь. Теперь ты понимаешь. Ты живешь

здесь уже достаточно долго, чтобы точно помнить: на этаже три квартиры и, соответственно,

три двери. А теперь их почему-то четыре.

Четвертая дверь, неизвестно откуда взявшаяся, располагается как раз между твоей

квартирой и входом в соседнюю. Ты подходишь к ней вплотную и внимательно изучаешь,

насколько это позволяет темнота. Дверь старая. Можно было, конечно, предположить, что во

время твоего отсутствия Лидия распорядилась проделать в стене еще один вход, но куда?

Планировка квартир в доме не позволяет за считанные часы создавать пространство для

нового помещения. К тому же дверь старая. Обитая тем же материалом и такая же грязная,

как и три другие.

Неожиданно ты догадываешься и начинаешь смеяться. Просто вышла ошибка. Когда

мучит сильная головная боль, а вокруг так темно, спутать этажи легче простого, и именно

это произошло. Для проверки ты приглядываешься к двери, якобы ведущей в твою квартиру.

И снова расстраиваешься. Номер твой, ошибки не было. Четвертая дверь появилась именно

на твоем этаже, а новая квартира соседствует непосредственно с твоей.

Галлюцинации продолжаются, думаешь ты. Пора признать – в последнее время тебя

часто мучают необъяснимые видения, и, по-видимому, можно уже говорить о психическом

расстройстве. Скорее всего, неспособность выполнить задание, возложенное на тебя Лидией,

и связанное с этим постоянное нервное перенапряжение привели к помешательству.

Временному, надеешься ты. Ведь тебе прекрасно известно, что материальное тело не может

распадаться на какие-то мелкие шарики, и звуки не могут исчезнуть просто так, если не

испытываешь проблем со слухом, и двери не возникают ни с того ни сего там, где их никогда

не было. Ты пока еще можешь различать невероятное и реальность, а это, значит, что

болезнь не поразила сознание полностью.

Все могло бы обернуться игрой больного воображения, и стерлись бы все твои недавние

приключения, начиная с роковой поездки на троллейбусе. Лидии никогда не существовало,

деньги никогда не сгорали, телевизор не сломался, а боль – боли вообще нет. Просто это

твой дурной сон продолжается, надо лишь проснуться, и мучения закончатся. Ты явно

желаешь себя успокоить, но тщетно. Безумство, конечно, представляется тебе очень удачным

способом уйти от ответственности, однако проблема в том, что правильно сойти с ума никак

не выйдет. Люди не сходят с ума просто по желанию. И во сне не чувствуется боль, а это

значит, что происходящее с тобой, по крайней мере, не сновидение.

Ты стоишь лицом к инородной двери. Она по-прежнему здесь, – будто насмехается над

твоими жалкими попытками изобразить умопомешательство. Существует с недавних пор, и

от нее никуда не деться. Ты отжимаешь дверную ручку, чтобы проверить заперто ли.

Открыто. Толкаешь дверь, и она бесшумно отворяется настежь.

В квартире, порог которой тебе только что хватило смелости переступить, темно и

неприятно пахнет. Воняет мокрой псиной, и шаг за шагом запах становится все настырнее.

Слева виднеется провал в кухню. Впереди – гостиная, дверь прикрыта. Судя по всему, эта

квартира соответствует по планировке твоей. На кухонном столе, щурясь сквозь темноту, ты

видишь горы посуды. Не ясно, грязная она или чистая, но запах ее выдает. Несет

одновременно чем-то скисшим, заплесневевшим и отсыревшим. Этот смрад прибавляется к

зловонию прелой собачьей шерсти. Казалось бы, вон из мерзкого дома, и проблеме конец. Но

ты не можешь уйти.

85

Ты прекрасно осознаешь, где находишься. Это то самое место, откуда доносились

сегодня ужасные шорохи, и, если, набравшись духу, войти в гостиную, можно наконец

узнать, что за существо здесь обитает. Тебе не любопытно и не неприятно, к двери в

гостиную тянет необоримая сила, ей невозможно сопротивляться. Накатывает апатия. Ты

приоткрываешь дверь.

На полу догорает свеча, криво воткнутая в закапанную воском литровую банку. По углам

разбросаны какие-то одежды вроде телогреек, – сквозь надтреснутые швы они изрыгают

апоплексическую вату. Грязный, маленький камин, но он не горит. Маленький топорик

около него. Больше в этой комнате ничего нет, хотя животная вонь и все остальные запахи

ощущаются здесь особенно сильно. Еще вьется, чешет нос чересчур насыщенный, до

тошноты густой аромат масляной краски. Им тянет откуда-то сверху. Ты открываешь дверь

нараспашку и поднимаешь глаза.

На потолке, в дальнем углу комнаты, словно металлическая паучиха, замершая перед

смертоносным прыжком, стоит кровать. Тебе не было ее видно из-за двери. На кровати

лежит матрешка. Как тебе всегда и казалось, она – гигантских размеров и занимает всю

постель. Одеяло с нее соскользнуло, но на пол сверху не упало, а стекло на потолок.

Матрешка лежит к тебе спиной. Пожухшего темно-зеленого цвета, в блеклом же темно-

красном платке (с твоей стороны на нем видны три-четыре желтые горошины). Ее поясницу

разрезает толстая чернеющая линия. Напрягая зрение, ты обнаруживаешь, что поверхность

куклы испещрена трещинками, а местами даже покрыта лакированными струпьями и

набухшими масляными фурункулами. Со слоновьей ноги матрешки краска почти полностью

облупилась, заголив гниющее дерево.

Кровать расположена наверху прямо перед тобой, – сделай десять шагов, и ты окажется

как раз под спящей игрушкой. Но ты, конечно, не двигаешься с места. Вдруг что-то

привлекает твое внимание на полу, какой-то золотистый блеск, но не огонь свечи, –

инстинктивно подавшись вперед, ты переносишь вес всего тела на одну ногу, и половица под

тобой отчаянно пищит. От такого резкого звука матрешка, конечно же, могла проснуться. И,

потея от страха и стыда, ты внимательно следишь за ее огромной спиной. Вроде бы никаких

движений. Только платок как-то странно поблескивает. Может, сдохла, думаешь ты. Мерный

блеск не прекращается, гипнотизируя тебя, и слишком поздно ты понимаешь, что на самом

деле верхняя часть матрешки поворачивается, подобно голове филина. И медленно-

медленно. Огонь свечки бликует на движущейся лакированной поверхности.

Вскоре тебе открывается лицо матрешки, и ты встречаешься с ней глазами. Это

отвратительное зрелище. Только с лицевой части понятно, насколько кошмарная болезнь

охватила эту некогда жизнерадостную детскую игрушку, полностью изувечив ее. И, что

самое ужасное, руки у матрешки нарисованы, – она не могла сама себе помочь, оказалась не

способна даже подняться с кровати. Совершенно безвольное, агонизирующее существо.

Ты видишь ее глаза – единственный более или менее сохранившийся рисунок. Глаза

живые. Матрешка смотрит на тебя неотрывно, и во взгляде ее столько невыносимой мольбы

о помощи, столько надежды на последний оставшийся шанс и столько непереносимой,

выворачивающей наизнанку боли, что тебе остается только бежать.

В ужасе, захлебываясь блевотиной, ты вылетаешь из проклятой квартиры, неверными

руками открываешь свою дверь и запираешься дома на все замки. Сейчас ты лежишь на полу

в прихожей.

Без сознания.

Пт.

Это происходило так.

Я вышел из своей студенческой кельи и медленно двинулся по коридору в направлении

лифта. Задуманное мной путешествие было сопряжено с большим риском, и я, естественно,

отдавал себе в этом отчет, как и в том, что для достижения намеченной цели мне в первую

86

очередь требовалось не привлекать к себе внимание. В секторе общежития всегда царит

дружественная, веселая атмосфера, все гуляют большими компаниями, здесь постоянно

разгораются интереснейшие споры на духовные темы, и студенты никогда друг друга не

сторонятся – это одно из самых светлых и теплых мест во всем университете. И, тем не

менее, на время мне необходимо было от этого отказаться.

Продвигаясь к лифту, я старался ни с кем не пересекаться и оставаться по возможности

незаметным, чему способствовало заранее принятое мной вещество. Я шел, краем глаза

наблюдая за дорогими мне братьями и сестрами, любимыми друзьями и

единомышленниками, и было так тоскливо осознавать, что, возможно, вижу их в последний

раз. Никто из нас и никогда не проникал без разрешения на такой высокий уровень – это

настолько неуместно, что об этом даже не думают. С карьерным ростом некоторые из наших

собратьев получают официальный перевод на более высокие уровни, но их исход из

университетской зоны – отдельная тема.

Впереди меня поджидала неизвестность и неминуемая расплата. К счастью, вещество,

которое я опробовал еще в лаборатории, полностью сковало мою сущность, – на время я

лишился способности испытывать и страх, и грусть. Иначе мое дерзкое путешествие,

конечно же, было бы не осуществимо. Войдя в пустой лифт, я в последний раз окинул

взглядом массу моих близких и чуть не расплакался. Не прими я смесь из спор гнева, зависти

и гордыни, непременно бы расплакался. И испугался бы. Потому что это так невыносимо

грустно и страшно расставаться с тем, что ты любишь больше всего. Так грустно и страшно

бросать вызов этой любви и знать, что в случае неудачи ты можешь раз и навсегда

исчезнуть. Я люблю Дом, его обитателей и его хозяина. Это самое прекрасное, что есть.

Не раз с тех пор, как я приступил к осуществлению своего плана, меня посещали

сомнения в верности моих действий и страх, что все это закончится катастрофой. И все-таки

один-единственный пункт в своде прав и обязанностей нашего профсоюза неизменно вселял

в меня уверенность, какую-то даже хулиганскую творческую дерзость. Там ведь ясно

сказано, что мы обязаны сопровождать подопечных до самого конца, до последнего пытаться

их расшатать и вернуть на истинный путь. Да, оказавшись в критической ситуации, я сперва

хотел написать заявление об отказе – к тому располагал неудачный опыт моих

однокурсников, еще до меня столкнувшихся с аналогичной проблемой. После этого передо

мной открывались две перспективы: 1) вернуться с практики на кафедру для написания

статей и диссертации, 2) продолжить практическую работу с другим субъектом. Но,

поразмыслив некоторое время, я вдруг понял, что не могу отказаться.

И после разговора со своей однокурсницей я в этом только лишний раз убедился. Это

слабоволие – самолично отказываться от субъекта. Это немудро и невеликодушно. Это

свидетельствует о скудости воображения, отсутствии научного азарта, нежелании бороться и

искать новые пути. А я хотел попробовать. Во мне до сих пор достаточно азарта, желания

воевать и созидать. И даже во время судебного процесса, если он случится, я не побоюсь

сказать, что прекращение опыта при наличии такого энергетического арсенала – это

малодушие. Надо идти до самого конца. Конечно же, такое своеволие не могло понравиться

бюрократической гидре, и нет ничего удивительного в том, что на меня мгновенно

посыпались жалобы, однако высшее начальство, как ни странно, до сих пор молчит, а я, в

свою очередь, уже не могу остановиться.

Стальные двери лифта закрылись, как будто обрубив поток света и дружелюбной

теплоты, исходящий с моего родного уровня. Может быть, в последний раз, – снова

напомнил я себе и про себя же засмеялся, – тогда погибну героем. Увы, с друзьями мне

никак нельзя было попрощаться, иначе они бы меня просто не пустили, но во мне не угасала

вера, что братья и сестры правильно истолкуют мои действия и оценят жертву, на которую я

пошел ради научной работы и Тебя. Добрый смех и искрящаяся любовь моих близких давали

мне силы держаться избранного курса. А вещество, которое надо было принимать каждые

двадцать минут, не позволяло распуститься и стать чересчур заметным. Я набрал цифровую

формулу на панели управления лифтом, и кабина стремительно полетела вверх. Вверх!

87

Может быть, где-то там меня поджидает экстирпационная опасность, но как все-таки

здорово, что полетел я именно вверх.

Итак, согласно подброшенной мне записке, в одной из лабораторий Главного

Субстанционального Хранилища содержалась какая-то информация о дальнейшей судьбе

моего опыта, при чем неизвестная мне информация и, похоже, скрываемая от меня

определенными силами. Для того чтобы узнать все лично, я должен был проникнуть на

Уровень Г26 и тщательно обследовать кабинет №19 на 74 этаже. Основная проблема, однако,

заключалась не в том, что от меня скрыли конкретную цель поисков, и даже не в том, что это

анонимное послание могло оказаться ловушкой. Просто студенты, обучающиеся и

практикующие на территории Дома, не имеют права подниматься выше Уровня Ц87 без

соответствующего распоряжения – банально говоря, без официального пропуска,

завизированного в многочисленных инстанциях. Упомянутая однокурсница очень комично

расписывала мне однажды, как ей пришлось извернуться, чтобы получить одночасовой

пропуск всего-то на Уровень Ц86.

По своему внутреннему устройству Дом чем-то напоминает гигантских размеров

морскую губку, только, с позволения сказать, высокотехнологичную и симметричную губку:

в нем великое множество ячеек-помещений и к тому же он дышит. Процесс «дыхания»

подменяет отлаженная система вентиляции всей территории, или, иными словами,

регулярная организация мощных сквозняков. Именно этой технической особенностью я и

решил воспользоваться. Дом разделен на горизонтальные уровни, каждый из которых

помечен буквой алфавита, при чем использовать для этого пришлось азбуки как всех

действующих языков, так и мертвых. Каждый уровень, в свою очередь, делится на

подуровни, обозначенные цифрами, а их количество может достигать нескольких тысяч.

Наконец, каждый подуровень состоит из определенного числа этажей, множество которых

также варьируется: от десятка до нескольких сотен или тысяч.

Интересно, что при таком изобилии всевозможных секторов, зон и псевдопоясов каждый

обитатель Дома закреплен за строго определенным уровнем и, как правило, лишен свободы

передвижения. Студенты, например, имеют доступ к учебным и библиотечным помещениям

(Ц214-1603) живут в общежитии (Ц88-214), а практической работой занимаются на Уровне

Ю2775 – по слухам, самом многоэтажном во всем Доме. Мы не знаем, что происходит между

уровнями Ц и Ю, но это праведная неосведомленность, – когда ты занят своим делом и

работаешь именно на том месте, которое соответствует ступени твоего развития, все

вопросы отпадают. В таких условиях ты интересуешься только проблемами,

непосредственно связанными с родом твоей деятельности. Я всегда признавал, что

существование нашего Дома зиждется на мудрости и системности высшего порядка, и это,

конечно же, целиком моя вина и подобных мне неуемных его обитателей, что идеальная

гармония Дома периодически ставится под удар.

Запрограммированный лифт остановился на первом этаже Уровня Ц87, где

располагаются кельи высшего преподавательского состава (эти строгие комнаты отличаются

от келий низших преподавателей и студентов только размерами, как-никак премудрые

учителя чрезвычайно крупны). Двери медленно разъехались, и я сразу услышал нежную

оперную музыку, звучащую где-то в отдалении. Теперь от меня требовалось быстро достичь

противоположного конца этажа и по возможности ни с кем не столкнуться, для чего я

принял тройную порцию своего вещества. Задержал дыхание, смело вышел из кабины и, не

мешкая, двинулся в нужную сторону. На мое счастье, правда, коридор оказался совершенно

пуст, – в воздухе после наставников остался только утонченный запах неведомых мне

цветов. Видимо, преподаватели отправились на концерт.

Поговаривают, что устройство и оформление всех этажей в Доме одинаково. Это очень

длинный коридор гостиничного типа, лишенный, тем не менее, декоративных украшений. В

одном конце этажа располагается пассажирский лифт, в другом – грузовой лифт и

вентиляционная рубка (главные контрольные рубки находятся только на первых этажах

каждого подуровня), по бокам, соответственно, – автоматизированные двери, ведущие в

88

разнообразные помещения: от типовых келий, аудиторий и библиотечных залов до

оранжерей, садов и абсолютно пустых, обитых светлой фанерой комнат, необычайно, как

утверждают, важных для общей системы. Стены и потолок всех коридоров выкрашены в

белый цвет, но не того санитарного оттенка, что дерет глаз, а жемчужного, способствующего

концентрации и атмосфере покоя. Пол везде застлан поглощающим звуки тонким ковром

того же цвета (правда, один мой друг утверждает, что этот материал на целый оттенок

темнее).

Я наконец-то дошел до конца коридора, стремительно ворвался в контрольную рубку и

выпалил, обращаясь к главному работнику за пультом управления:

- Вызовите для повторного теста контроль №Ц87/2.

Естественно, я остался незамеченным, но приказ возымел действие, и главный работник

моментально нажал соответствующую кнопку вызова. Студенты вечно шутят по поводу

страсти вентиляционной бригады к всякого рода тестам, но я и подумать не мог, что эта их

бюрократическая повинность когда-нибудь сыграет мне на руку. Я захлопнул дверь рубки и

вызвал грузовой лифт, зашел в кабину и спустился на второй этаж Уровня Ц87. Мой план

сработал, – когда двери лифта снова открылись, передо мной на этаже стоял работник из

вентиляционный рубки второго этажа, спешащий к начальству на повторное тестирование.

Меня он также не заметил, хотя для подстраховки я все же напустил на себя самый

невинный вид. Я осторожно выбрался из кабины лифта, дождался, пока работник уедет на

первый этаж, и только затем шагнул в его рубку.

Часы на панели управления показывали, что механизм «продува» заработает через

полминуты, и этого мне как раз хватало для того, чтобы в полном одиночестве совершить

задуманное. Я огляделся. Судя по цветастым плакатам, которыми были залеплены все стены

помещения, работник №Ц87/2 являлся страстным поклонником богини Сарасвати. В разных

позах, четверорукая и белокожая, она была изображена на большей части постеров, составив

достойную конкуренцию безвкусным поп-идолам и эротическим моделям, чьи фотопортреты

так любят вешать у себя в комнатах наши подопечные. К сожалению, у меня не оставалось

времени любоваться чарующей богиней, вместо этого я залез из рубки в вентиляционную

шахту и, когда механизм «продува» включился, быстро выбрался через открывшееся

отверстие на стену Дома.

Студентам, разумеется, не известен принцип действия вентиляционной системы – это не

наша забота, но мы достаточно наблюдательны и догадливы, чтобы разобраться во всем

самостоятельно. Моим друзьям на досуге удалось выяснить, что запуск механизма

производится раз в день – сигнал поступает из контрольных рубок на первых этажах и

автоматически дублируется во всех остальных рубках (контролеры вроде №Ц87/2

выполняют роль страхующих наблюдателей). Когда механизм «продува» включен, в стенах

Дома открываются круглые люки, через которые поступает химическая субстанция,

обволакивающая извне все здание. Мощные вентиляторы, расположенные в шахтах на

каждом этаже, затягивают это вещество внутрь и пропитывают им Дом. В конце

«продувного» сеанса, продолжительность которого постоянно варьируется, вентиляторы

выключают, а отверстия в стенах закрывают.

Дом, безусловно, дышит. Когда химический состав попадает в нутро здания, некоторые

этажи заметно сужаются, а другие, наоборот, расширяются, подобно сосудам. Я не могу

объяснить, чем это обусловлено. Но существует версия, что количество этажей и подуровней

напрямую связано именно с дыханием Дома, якобы в результате одного вдоха или выдоха

какой-нибудь этаж может бесследно исчезнуть, а иной подуровень, тем временем,

пополнится десятком свежих, – правда, фактического доказательства этому не существует.

Состав химической субстанции, окружающей здание, прозрачной, но плотной, также не

поддается определению, по крайней мере, оборудования в лабораториях низших уровней не

достаточно, чтобы раскусить этот орешек. И все-таки любопытно, есть ли в Доме хотя бы

один жилец (кроме хозяина, разумеется), которому известны ответы на все местные загадки?

89

Стоило лишь мне сделать несколько шагов по стене Дома, как вентиляционный люк с

гармоничным лязгом закрылся – на этот раз сеанс «продува» длился не больше двух минут.

Неуверенности и страха во мне не было, но я прекрасно знал, что оказался заперт вне Дома.

Я вышел из Дома впервые за все время моего существования и допустил это грубейшее

нарушение правил ради жизненно важного дела, которое, увы, в любой момент могло

обернуться всего-то моим пустым капризом. Но уже в одних своих намерениях я зашел

слишком далеко, чтобы останавливаться. Вертикальные стены Дома одновременно являлись

горизонтальными плоскостями и сферической поверхностью (эффект, который объясняется

специфическим месторасположением здания), так что без особых усилий я просто двинулся

вперед или, если угодно, вверх.

К своему путешествию я тщательно подготовился, выучив наизусть обозначения всех

этажей, подуровней и уровней между Ц87 и Г26, и теперь от меня требовалась только

абсолютная концентрация сознания, чтобы не сбиться со счета. Вскоре, правда, выяснилось,

что с внешней стороны Дома все люки помечены своим порядковым числом или буквой. Это

говорило сразу о двух вещах: я не заблужусь и я, по всей видимости, единственный студент,

которому отныне известно, что вентиляционные люки используются не только для

«продува», но и для каких-то внешних контактов. Обозначения, скорее всего, служат для

того, чтобы кто-то или что-то могло подсоединиться к Дому извне, проникнуть в него по

договоренности. Но в таком случае, зачем нас убеждают, что Дом – это микрочастица в

вакууме?

Пометы на люках этажей не заставили меня отказаться от изначального плана.

Продвигаясь все дальше и дальше, я по-прежнему вел собственный отсчет, мужественно

удерживая состояние глубокой сосредоточенности, и через некоторое время, по сути, вошел

в транс. Концентрация химической субстанции вне Дома была чрезвычайно высока, она бы

парализовала меня, находись я в обычном состоянии, и даже если я драматизировал

ситуацию, от дополнительной подстраховки отказываться не стоило. До Уровня Г26 мне

пришлось идти очень-очень долго, но, чтобы не наскучить тебе, я лучше опущу эту крайне

монотонную часть описания похода. Замечу лишь, что кругом всегда было очень живописно,

хотя, на мой вкус, и слегка мутновато. А скучать мне не давали столбики пузырьков, лениво

вырывавшиеся иногда из пазов стены.

Когда я наконец достиг семьдесят четвертого люка Уровня Г26, мне пришлось еще

немного подождать очередного запуска механизма вентиляции, и, как только Дом

«открылся», я юркнул в шахту. Начинался самый сложный этап. Прежде всего, я не мог

свободно забраться в рубку, даже приняв вещество, – работник на контроле непременно

обратил бы внимание, что кто-то открыл проход в вентиляционную шахту, а на этом уровне

я тем более не являлся желанным гостем. Между тем процесс втягивания субстанции в Дом

начинался примерно через полминуты после вскрытия люков, и меня банально могло

утянуть в недра здания (о смертоносных лопастях вентилятора умалчиваю). Окончательное

стратегическое решение я должен был принять за кротчайший промежуток времени:

предстояло либо брать рубку штурмом и импровизировать, либо отступать в последнюю

секунду и отсиживаться на стене до нового «продува».

Дом, как ни странно, играл на моей стороне и заготовил приятную неожиданность, –

рубка пустовала, в чем я убедился, оглядев помещение сквозь прозрачную дверцу. Не медля,

проник обратно в здание, принял новую порцию смеси и осторожно выглянул в коридор.

Молва оказалась права – и на Уровне Г оформление этажа абсолютно соответствовало

дизайну нижних коридоров, то есть получалось, что в любом месте Дома ты чувствовал себя

как дома, и я, действительно, только сейчас осознал со всей отчетливостью, как все-таки

тоскливо, одиноко и тяжело мне было снаружи. И я бы, разумеется, никогда не справился с

этим испытанием, если бы смесь из примитивных спор так ладно не загустила мои реакции.

Сюрпризы тем временем продолжались. Коридор Главного Субстанционального Хранилища

также пустовал. Тут не звучала музыка и не чувствовалось никаких запахов.

90

Передвигаясь, как можно тише и незаметнее, я начал поиск лаборатории №19. Она

располагалась в противоположном конце этажа, и когда я уже почти достиг цели, позади

меня неожиданно щелкнул замок автоматической двери. Кто-то вышел в коридор. Не

столько от ужаса, сколько от четкого осознания своей преступности, я вжался в стену, жалея,

что не обладаю даром сливаться с предметами. Чего скрывать – я был как на ладони:

действие вещества быстро заканчивалось, моя совесть предательски вибрировала, а

незаметно принять новую порцию смеси я в тот момент, естественно, не мог. Звук

приближающихся глухих шагов усиливался. Краем глаза я попытался разглядеть, с какого

рода обитателем Дома мне придется столкнуться. По идее на таком высоком уровне жили

существа, облик и глубину которых я не смог бы даже вообразить.

Представившееся мне, действительно, было неожиданностью. Сперва я просто никого не

заметил, а потом опустил глаза и обнаружил возле себя нечто пушистое. Больше всего эта

диковинная сущность походила на земную кошку. С массой блестящих усов, топорщащихся

в разные стороны из пухло-пушистых щек, заостренными ушками и малых размеров. Только

передвигалось встреченное мной создание на задних конечностях, слегка в вразвалочку и

ссутулившись, – передних лапок я у него не заметил, возможно, они прятались в густой

темно-серой шерсти. Кудлатый гибрид кошки, тушканчика и гуся не обращал на меня ни

малейшего внимания, – создание направлялось к лифту, то ли урча, то ли бормоча себе что-

то под нос, проковыляло с самым безразличным выражением мимо трепыхающегося сгустка

моего сознания, и я еще долго видел его пушистую спинку, да вздернутые ушки, пока

живность, наконец, не запрыгнула в кабину и не уехала.

На этаже снова воцарилась тишина. Выйдя из оцепенения, я быстро принял тройную

порцию вещества и чуть ли не подлетел к лаборатории №19. Многочисленные двери Дома

никогда не запирались, мне достаточно было нажать кнопку, чтобы автоматическая створка

плавно отъехала в сторону. Небольшое помещение пустовало, и свет здесь не горел. Мне

показалось странным, что на этаже Главного Субстанционального Хранилища я не встретил

ни души, если не считать, конечно, замкнутого пушистика. Дом прекрасно обходился без

выходных, отпусков и праздников, и, тем не менее, на 74 этаже Уровня Г26 было на

удивление пустынно, и это при том, что в кабинетах здесь хранилась невероятная коллекция

образцов Вселенной.

Я закрыл дверь и включил свет. В помещении лаборатории №19 располагался только

стол с какими-то приборами и небольшой архивный стеллаж, однако сразу становилось

понятно, что именно хотел сказать автор подброшенной записки. На бирках, прикрепленных

к нескольким ящикам, значилось – «Утвержденные дела». Папки с документами

располагались в алфавитном порядке по имени субъекта, так что отыскать твой файл не

составило труда, однако повода радоваться у меня не было. Подтверждались худшие

ожидания. Во всяком случае разнообразные штампы на обложке досье, включая скромную

эмблему Уровня А1, точно не сулили ничего хорошего.

Только я вскрыл папку, чтобы ознакомиться с приговором, как послышался мягкий звук

отворяющейся двери, а внутреннее чувство в тот же миг услужливо подсказало мне, что на

этот раз пушистым чудом дело не ограничится. К счастью, я успел спрятаться за архивный

шкаф, где тут же принял всю оставшуюся у меня смесь спор. Я начал думать о тебе и

непрерывно повторял твое имя, как молитву, чтобы снова войти в состояние глубокой

концентрации и покоя. Мне это удалось, но я продолжал частично воспринимать

окружающую реальность и считывал информацию, мягко говоря, не обнадеживающую.

Бой проигран. Прошла уже минута с тех пор, как дверь открылась, но автоматическая

створка не спешила вставать на место. Это значило лишь одно, – сущность, забирающаяся в

лабораторию №19, настолько велика, что часть ее все еще находится в коридоре, и этот

посетитель безусловно заполнит собой все помещение без остатка, расплющив меня, как

земной трамвай монетку.

Перед неминуемым уничтожением я, как всегда, думал о своей бесконечной любви к

Дому, его обитателям и хозяину. Я не боялся, ни о чем не жалел, а только в который раз

91

поражался, насколько все-таки совершенна и непредсказуема окружающая меня мудрость. И

все же… все же я однозначно переборщил со смесью из спор гнева, зависти и гордыни, раз

так быстро поверил в свою гибель. Кто-то неожиданно и, надо признать, очень вовремя

схватил меня и утянул прямо в стену, вернее, в соседнее помещение – через дверь, которую я

по глупости не заметил.

* * *

Ночь выдалась морозная. По полу гуляли сквозняки. Видимо, в какой-то момент твое

тело сильно переохладилось, – тебе все-таки удалось вырваться из обморочного сна и

доползти до кровати. Но сейчас уже день, комнату заполняет нежно-настойчивый солнечный

свет, и ты пробуждаешься. Открываешь глаза и без движения лежишь в постели.

Неожиданную оттепель в городе Вышнем сменила колючая зима, а столбик термометра

вновь упал ниже двадцати градусов, как и в начале недели. Однако удивительным образом

ни резкая смена погоды, ни пережитый вчера стресс на тебя не повлияли. Более того, ты

понимаешь, что боль ушла. Тебе больше не больно. Не веря собственным чувствам, ты

осторожно встаешь с кровати. Засовываешь ноги в тапочки.

Боли, правда, нет. Голова, как вчера, не трещит, тело не ломит, ссадины, кровоподтеки и

ушибленные места не тревожат, даже аллергическая чесотка прошла. На бинтах со стороны

ладоней не видно следов гноя. Ты с легкостью избавляешься от повязок и обнаруживаешь,

что экземы почти целиком затянулись. Сейчас видны только небольшие мокрые ранки, но

гной, по крайне мере, больше не течет. Болячка на ноге тоже медленно, но верно заживает.

Прошедшую ночь вряд ли можно назвать целительной, но ведь чуда и не случилось. Боль

просто отступила. При этом ты чувствуешь, что новых сил за это время не прибавилось, и

твое настроение все такое же подавленное, как накануне вечером. К тому же на тебе по-

прежнему мертвым грузом лежит нерешенная проблема. Радоваться рано. Возможно, еще

возобновятся галлюцинации, да и боль никогда не уходит надолго.

И все же стало тише. Радостно осознавать, что гнусное время, когда любой твой жест

оборачивался мукой, прошло. В таком состоянии будет легче найти деньги, – убеждаешь ты

себя, ничто не отвлекает, и двигаться можно быстрее. Справляешь нужду. Принимаешь душ.

В коридоре ты подбираешь с пола свое пальто и отправляешься вместе с ним на кухню.

Вчера на презентации тебе удалось набить карманы едой с фуршетного стола. Это большей

частью фрукты – два банана, два яблока, пять мандаринов, немного винограда – и какие-то

жирные пирожки, завернутые тобой в салфетку. Выкладываешь трофеи на стол.

Возможно, больше за день не удастся поесть. Бредешь обратно в коридор, чтобы

избавиться от пальто. Сейчас ты снова на кухне. Хрустишь яблоком. В углу что-то

приглушенно шепчет радиоприемник. Повертев колесико, увеличиваешь громкость и

прислушиваешься… Но что там делает Адель Семенова?

* * *

СЕМЕНОВА: … прелесть, не правда ли?

ВЕДЕНЯПИН: И все-таки, Адель, почему Лю? Вы ведь прима нашего оперного театра и,

разумеется, должны были исполнять партию принцессы Турандот – центральной и самой

интересной героини.

СЕМЕНОВА: Миша, тому есть две причины. Во-первых, я хотела уступить дорогу

молодым талантам. В постановке, кроме меня, задействованы только дебютанты –

многообещающие, чудесные ребята, уверена, что вскоре их всех с руками оторвут и

Мариинка, и Большой. Правда, я буду за них драться. А, во-вторых, позволю себе с вами не

согласиться. Наиболее интересным образом в «Турандот» является как раз Лю.

ВЕДЕНЯПИН: Что занимательного может быть в рабыне, которая за всю оперу исполняет

не больше трех арий?

92

СЕМЕНОВА: А вы никогда не думали, что хор в «Турандот» на стороне рабыни Лю, а не

принцессы? Турандот – холодная, таинственная и в общем-то говоря стерва, все ее боятся, и

только Калафа угораздило влюбиться в такую зазнайку. И, тем не менее, один из самых

трагических и эмоционально насыщенных моментов в опере – это именно смерть Лю и

последующая сцена оплакивания. Хор скорбит. А помните этот душераздирающий вздох

толпы, когда Лю убивает себя? Я всегда рыдаю на этом месте.

ВЕДЕНЯПИН: Но в опере есть много и других эмоциональных мест.

СЕМЕНОВА: Ох, Миша, какой же вы непонятливый. Лю – это символ жертвенности, при

чем бескорыстной, если, конечно, корысть вообще может сопровождать настоящее

самопожертвование. Причем заметьте, она раба не Калафа, а его отца. И когда стражники по

приказу Турандот хотят выпытать у Лю имя Калафа, она убивает себя не ради хозяина, а

просто ради другого человека, если угодно, ради любимого мужчины. Согласитесь, это

героический, возвышенный поступок. И, на мой взгляд, ни в одной другой опере нет

героини, сравнимой по кротости с Лю и способной на такую же скромную и между тем

великую жертву. А вы знакомы с историей создания «Турандот»?

ВЕДЕНЯПИН: Честно говоря, нет.

СЕМЕНОВА: Ой, я уверена, вы слышали эту необыкновенную историю. Всем известно,

что Джакомо Пуччини умер, не дописав «Принцессу Турандот», но удивительно то, что

опера обрывается как раз на сцене самоубийства Лю и последующего траура. Судьба

неспроста отметила это место. Сам случай распорядился, чтобы кульминацией и

одновременно развязкой этого произведения стало самопожертвование Лю. Уже после,

Франко Альфано дописал оперу, воспользовавшись записями Пуччини, но, тем не менее, он

отказался от изначального замысла композитора. По-видимому, хэппи-энд был создан ради

услады публики, хотя сам Пуччини и не думал женить Турандот и Калафа. По его, на мой

взгляд, более правдоподобной версии, тайна оставалась недостижимой. Жертва Лю

впечатлила и тронула Калафа, но он по-прежнему был зачарован принцессой. Она – тайна.

Неуловимая и все же вечно зовущая. Калафу так и не удается прикоснуться к ней – в конце

оперы, по мнению Пуччини, принцесса Турандот должна была уйти. Простоватая же

концовка Альфано всем известна – Турандот и Калаф соединяются. Хотя, честно говоря, на

этом месте я тоже всегда рыдаю.

ВЕДЕНЯПИН: Потрясающее совпадение. Я только сейчас вспомнил, что Вахтангов тоже

не дожил до премьеры «Турандот», – это ведь был последний в его жизни спектакль,

который он поставил.

СЕМЕНОВА: Да. А когда вспоминаешь, что «Принцесса Турандот» была тринадцатой

оперой Пуччини, по коже вообще мурашки бегут… Нет… Не бегут.

ВЕДЕНЯПИН: Адель, я должен признать, что ваше исполнение партии Лю настолько

вдохновенно, что вам, действительно, удается затмить Турандот, какими бы прекрасными и

изящными ни были ее арии. Одной силой голоса и каким-то внутренним духовным накалом,

сопровождающим ваше пение, вам удалось переставить в опере акценты и сконцентрировать

внимание зрителей именно на судьбе благородной Лю. И, действительно, «Принцесса

Турандот» из оперы о Тайне превратилась в гимн Самоотверженности и Альтруизму.

СЕМЕНОВА: Миша, благодарю, но, учтите, еще одно хвалебное слово, и ваши слушатели

непременно подумают, что я заставляю вас говорить все это, угрожая пистолетом. Все мы

привыкли к более критичному Веденяпину.

ВЕДЕНЯПИН: Ах, так?.. Ну получайте. Вы говорили, что с Лю не сравнится ни одна

оперная героиня, а как же Виолетта из «Травиаты» Верди, Норма Беллини, Чио-Чио-Сан

того же Пуччини? Жертва на жертве жертвой погоняет.

СЕМЕНОВА: Фи, какой вы циник.

ВЕДЕНЯПИН: А Тоска, боже мой?!

СЕМЕНОВА: Миша, конечно же, жертвы всех этих потрясающих женщин достойны

восхищения, но я говорила, скорее, не о самом факте жертвенности, а о чистоте,

возвышенности этой жертвы. Давайте разберемся. Меня безусловно привлекает образ

93

Виолетты, кстати, сейчас в театре мы репетируем именно «Травиату», и, уж поверьте, на сей

раз главную партию я никому не уступлю. Так. Виолетта отказывается от своей любви к

Альфреду Жермону ради счастья его сестры. Правильно? Виолетта – куртизанка, падшая

женщина, и роман с ней компрометирует не только Альфредо, но и, как утверждает отец

Жермона, его сестру – из-за этой порочной в глазах общества связи она не может выйти

замуж. Мольбы заботливого отца делают свое дело, и Виолетта Валери оставляет любимого,

скрыв истинную причину разрыва… Название оперы «Травиата» буквально переводится как

«падшая женщина», в переводе с итальянского это также значит «грешница». Именно этот

момент и смущает меня, а также то, что Виолетта больна чахоткой, о чем, по сути,

становится известно еще в первом действии. Грубо говоря, она – проститутка, то есть

героиня с изначально искривленной моралью, а факт ее болезни несколько ослабевает

эффектность жертвы. Циники вроде вас, Миша, сказали бы: «А что такого необыкновенного

в ее самопожертвовании, раз она все равно дышит на ладан?». Это, конечно, вульгарное

мнение, но оно не лишено истины. Драматизм истории Виолетты не в ее жертве, как у Лю, а

в ее раскаянии. Валери знает, что она греховна, и именно поэтому идет на жертву –

признавая свою греховность и желая искупить свою вину в глазах Бога. Но к превеликому

сожалению ей не хватает внутренней силы, чтобы нести свой крест с достоинством. Я очень

люблю эту оперу Верди, но меня не покидает ощущение, что композитор выбрал для своего

произведения героиню не той национальности. Боюсь, Виолетта в действительности всего

лишь легкомысленная гедонистка, поверхностная, хотя и чувствительная французская

мадемуазель. Вполне возможно, что она даже получала удовольствие от своей роли

куртизанки, и, на мой взгляд, в первом действии оперы Виолетта слишком искренне

поддерживает тост Альфредо «кубок веселья повыше поднять», слишком, чтобы поверить в

непрестанные муки ее совести. Я ни на минуту не сомневаюсь в раскаянии Виолетты, но,

возможно, это просто не глубоко прочувствованное раскаяние. Иными словами, наша

героиня, конечно, падшая женщина, но однозначно не Настасья Филипповна. Вот образ,

благодаря которому эта и без того замечательная опера достигла бы потрясающей глубины.

Желание быть просто счастливой и любимой женщиной пересилило в душе Виолетты жажду

духовно и морально очиститься, вы меня понимаете? Ей не хватило внутренней силы

посвятить дальнейшую жизнь искуплению своего греха, но, между тем, совесть не дала ей

поступить эгоистично и проигнорировать мольбы отца Альфредо. Вот на этом перепутье

Валери и осталась, болезнь начала прогрессировать, и Виолетта умерла. Понимаете, в

схожих условиях Настасья Филипповна нашла бы в себе силы поступить героически,

например, остриглась бы в монахини, но она никогда бы не осталась на перепутье. А

Виолетте, похоже, просто не хватило ума. Она была чересчур… чересчур бабочка.

ВЕДЕНЯПИН: Вы, по-моему, все-таки несправедливы к ней. Виолетта пожертвовала

своей любовью ради чужого счастья.

СЕМЕНОВА: Совершенно верно. Виолетта – добрая душа. Но добрая душа может быть и

слабой. Думаю, с точки зрения психологии оправданно предположить, что Виолетта, как

столичная штучка, не раз жалела о своем выборе. Но ведь, усомнившись, она таким образом

изменила собственной душе. Лю же, в свою очередь, – душа сильная. Ее чувства настолько

глубоки, а состояние самоотверженности настолько безупречно, что она вообще не умеет

колебаться. У Лю иммунитет на сомнения. И именно поэтому она так решительно жертвует

собой ради Калафа, жизни которого в тот момент угрожает опасность. Это – истинная

любовь. Любовь, не ведающая эгоизма… Ладно, кто у нас там дальше по списку?

ВЕДЕНЯПИН: Норма.

СЕМЕНОВА: Одержимая женщина, она слишком гневлива, чтобы совершить

бескорыстную жертву. К тому же Норма – жрица друидов и явно поклоняется богу, падкому

до крови. Я все сказала.

СВЕТЛАНА: А…

ВЕДЕНЯПИН: Обождите, Светлана. Следующая героиня – Тоска.

94

СЕМЕНОВА: Ради спасения любимого она убивает человека – хотя и гадину, не спорю.

Но, на мой взгляд, существует большая разница между порывистой женщиной, готовой

пойти на любые жертвы ради ненаглядного, и благородной женщиной, приносящей саму

себя в жертву ради любимого. Пуччини любил писать оперы о слишком интуитивных

героинях. Лю и Турандот выбиваются из этого ряда.

ВЕДЕНЯПИН: А мадам Баттерфляй?

СЕМЕНОВА: Хм. Думаю, в случае Чио-Чио-Сан нельзя говорить о жертве или

самопожертвовании. Здесь другое. Американец Пинкертон берет ее в жены ради забавы,

потом уезжает на родину и заключает официальный брак с белой женщиной. Чио-Чио-Сан

ждет его в Японии и отказывается выходить замуж за принца Ямадори, храня верность

любимому. К тому же Баттерфляй родила от американца сына. Пинкертон возвращается,

чтобы забрать ребенка. Узнав о втором браке, Чио-Чио-Сан отдает сына и кончает жизнь

самоубийством. Уверена, вы помните, что на лезвии ножа, которым убивает себя Баттерфляй

и которым до этого убил себя ее отец, на лезвии выгравирована надпись: «Умирает с честью

тот, кто с бесчестьем мириться не желает». Это придает истории Чио-Чио-Сан совершенно

иное звучание. Возможно, причиной ее самоубийства в первую очередь является

неспособность жить с нанесенным оскорблением, а не отсутствие взаимности. Второй мотив

больше свойствен западной цивилизации. Чио-Чио-Сан руководствуется очень высокими

принципами – у человека Запада они, как правило, вызывают недоумение, у жителей

Евразии чаще одобрение, хотя и в последнем случае вряд ли можно говорить об абсолютно

понимании проблемы.

ВЕДЕНЯПИН: Адель…

СЕМЕНОВА: Миша?

ВЕДЕНЯПИН: Всегда мечтал задать кому-нибудь этот вопрос. Ваши творческие планы?

СЕМЕНОВА: О! Так неожиданно – вы меня просто оглушили. Сейчас мы репетируем, как

я уже сказала, «Травиату», а в ближайших планах – малоизвестная сегодня опера Амилькаре

Понкьелли «Джоконда». К вопросу о самопожертвовании. Обещаю, это будет роскошная

постановка, но меня, естественно, больше всего интересует главная героиня – венецианская

уличная певица Джоконда. Барышень с таким нравом больше не делают. Ее жених Энцо

неожиданно встречает свою давнюю возлюбленную и решает остаться с ней. А Джоконда

мало того, что из благородства, поборов ревность, спасает жизнь его пассии, она к тому же

помогает любовникам убежать от опасных преследователей, и в конце оперы, не желая

достаться шпиону инквизиции, всаживает себе кинжал в грудь. Вот сильная душа! Я бы,

правда, на ее месте сначала убила шпиона – ради слепой матери…

ВЕДЕНЯПИН: Все! Хватит! Слышать больше не могу о великих женщинах.

СЕМЕНОВА: Ну без шуток. «Джоконда» – это та самая опера, благодаря которой впервые

прославилась Мария Каллас.

ВЕДЕНЯПИН: Нет, вы меня не уговорите. Меняем тему.

СЕМЕНОВА: Сдаетесь?

ВЕДЕНЯПИН: Адель, на самом деле я хочу задать вам один очень серьезный и без

сомнения личный вопрос. Абсолютно уверен, что ответ на него хотят получить все жители

Вышнего и слушатели нашей радиостанции.

СЕМЕНОВА: Да, Миша?

ВЕДЕНЯПИН. Простите, если я буду нетактичен. Только вчера стало известно о смерти

вашего мужа Сысоя Беленького, а вы, как ни в чем не бывало, посещаете светские

вечеринки, поете и вот решили дать нам интервью. Не сомневаюсь, что вы готовы к

подобного рода вопросам. Адель, почему вы ведете себя именно так?

СЕМЕНОВА: Спасибо, Миша. Я очень благодарна, что вы сами затронули эту

болезненную для меня тему. Прежде всего, я должна признаться, что очень тяжело

переживаю смерть Сысоя, и всем, кто ждал от меня противоположной реакции, я

настоятельно рекомендую учиться быть менее предвзятыми и злыми. Смерть мужа – это моя

личная трагедия, и я, естественно, не буду комментировать свои ощущения и бороться с

95

горем буду так, как считаю нужным. Но все-таки не забывайте, что я активно участвую в

общественной жизни Вышнего, и моя слабость автоматически ударит по благополучию

многих людей, хотя бы ребят из театра. Я просто не могу позволить себе в данный момент

удалиться от дел, – от этого пострадают другие. И у меня есть великолепный пример для

подражания. Я, конечно же, имею в виду Степана Михайловича Беленького. Он потерял

второго сына, но при этом работает в прежнем режиме и не останавливается, настолько

сильно в нем чувство ответственности. Даже в кругу своих близких Степан Михайлович

старается не выказывать никаких чувств, хотя я прекрасно знаю, как ему сейчас больно и

плохо. Мы стараемся поддерживать друг друга, но при этом следим, чтобы наши личные

страдания не отразились на жизнях других, ни в чем не повинных людей. Я не сомневаюсь,

что ваши слушатели и все жители города Вышнего поймут, о чем я говорю, и примут это.

Наша семья переживает очень тяжелое время, и сейчас мы, как никогда, нуждаемся в

моральной поддержке и дружеском сочувствии. Думаю, также понятно, почему в интервью я

отказываюсь комментировать произошедшие события и считаю вопросы типа «Кто убил

вашего мужа?», по крайней мере, нетактичными.

ВЕДЕНЯПИН: Адель, благодарю вас за этот откровенный и исчерпывающий ответ. Еще

раз примите наши самые искренние соболезнования.

СЕМЕНОВА: Спасибо, Миша. Я решила дать вам интервью именно для того, чтобы

сказать все это. И еще… Хотя мне сейчас очень страшно и плохо, я все равно буду петь.

ВЕДЕНЯПИН: А мы будем вас слушать. Спасибо, что пришли к нам.

СЕМЕНОВА: Мне было очень интересно.

ВЕДЕНЯПИН: Вы сейчас в театр?

СЕМЕНОВА: Нет, сейчас я домой. Спасибо вам большое, Миша, и до свидания.

ВЕДЕНЯПИН: До свидания. Уважаемые радиослушатели, у нас в гостях была Адель

Семенова, и она не нуждается в представлениях. Ближайший вечерний эфир «Разговора по

душам» мы посвятим вопросам архитектуры: московская журналистка Анна Мартовицкая

расскажет нам леденящие душу истории о российской архитектурной мафии. А завтра днем

мы ждем в гости физика Леонида Вениаминовича Галерного, и будем надеяться, что он

расскажет нам все без утайки о таком явлении, как вакуум. В одной микрочастице, чтобы вы

знали, может содержаться вся Вселенная. И, наконец, завтрашним по прогнозам синоптиков

морозным вечером к нам, скорее всего, присоединится Михаил Снигирь – юный, но уже

скандально известный дизайнер компьютерных игр. Недавно он создал приключенческую

игру по мотивам романа Льва Толстого «Воскресение», за что мы и будем его пытать. В

воскресенье «Разговора по душам», как всегда, не будет, но неделю – даст Бог – мы

закончим красиво. У меня остались самые приятные воспоминания от нашей сегодняшней

программы. Светлана, как вам этот выпуск?

СВЕТЛАНА: Экстраординарно!

ВЕДЕНЯПИН: Как вы всегда точны. Дорогие слушатели, мы прощаемся. С вами были моя

незаменимая ассистентка Светлана…

СВЕТЛАНА: До свидания.

ВЕДЕНЯПИН: …и я – Михаил Веденяпин. Счастливо. Не забывайте о своей душе.

* * *

Кто бы мог подумать! Оказывается, Адель Семенова – жена Сысоя и невестка мэра

Вышнего. Она местная знаменитость и, возможно, даже богата. Это предположение

окрыляет тебя. Ведь ты с легкостью можешь воспользоваться расположением и положением

Адель, занять у нее необходимую сумму денег или, например, попросить, чтобы девушка

замолвила за тебя словечко перед Лидией. Адель Семенова всегда была добра с тобой, вряд

ли она откажется помочь. Ты решаешь немедленно с ней встретиться. Завтрак поглощен.

Чтобы не скомпрометировать Адель, облачаешься не в костюм Сысоя, а в собственную

96

рвань, бережно выстиранную все той же оперной дивой, засовываешь в карман джинс

бумажку с ее адресом и выходишь из квартиры.

Только оказавшись на лестничной клетке, ты наконец вспоминаешь, через какое ужасное

испытание пришлось вчера пройти. Естественно, это была галлюцинация, – на твоем этаже

по-прежнему только три двери, а проход в логово больной матрешки благополучно исчез,

ведь его никогда и не существовало. Тебе приятно, что все это осталось в прошлом. Однако

чувства полного освобождения нет. Да, хорошо, что боль отступила, а раны зажили, но, как

ни старайся, отогнать мысль о подвохе все-таки не удается. И несмотря на удачное

избавление, внутри тебя, подобно бездомным в привокзальном зале ожидания, сидят лишь

пустота да вялое предчувствие чего-то нехорошего впереди.

Дом Адель расположен неподалеку от гостиницы «Центральной», то есть примерно в

получасе ходьбы от того места, где ты находишься сейчас, и тебе намного удобнее пройтись

пешком, чем пользоваться наземным транспортом. На улице, правда, морозно, но ты

решаешь, что небольшая прогулка все-таки не помешает. Тем более, дорога уже известна и

тобой проверена, – надо всего лишь, минуя травмпункт, добраться до гостиницы, а затем

одолеть еще пару маленьких переулков. Мороз щиплет нос, щеки, но это бодрит.

Без приключений добираешься до улицы, на которой живет Адель Семенова, и сразу

замечаешь ее дом – единственную высокую постройку во всем квартале. Это современное

шестиэтажное здание, светло-желтый окрас которого еще не успел поблекнуть, и ты даже не

сомневаешься, что купить или снять здесь квартиру могут только обеспеченные люди. Тебя

посещают циничные мысли: сколько зарабатывает оперная дива? оставил ли Сысой

наследство? помогает ли Адель финансово мэр города? Ты также не совсем понимаешь,

почему Сысой Беленький, приехав в Вышний, снял гостиничный номер, а не остановился у

жены или отца. Правда, во время вашего первого разговора Адель обмолвилась, что хочет

расстаться с Сысоем. Возможно, причина как раз в этом.

Дом Адель обнесен железной оградой, и ты сообщаешь о цели своего визита охраннику в

будке у ворот. Тот пропускает тебя кивком головы, предварительно небрежно оглядев, но

стоило лишь продвинуться на несколько шагов, как он бросает в спину:

- Госпожа Семенова сейчас дома, но вряд ли сможет принять.

Ты не свернешь на полпути. Если Адель никого не хочет видеть, пусть сообщит тебе об

этом лично. Однако, приближаясь к нужному подъезду, ты осознаешь, что слова охранника,

по-видимому, были истолкованы тобой не совсем верно. Около дома стоит несколько

патрульных машин с отталкивающе распахнутыми настежь дверьми, ты замечаешь «скорую

помощь», разворачивающуюся во дворе, здесь толпятся люди в военной форме, у всех

подавленный вид, – явно что-то случилось. Никто, правда, не обращает на тебя внимания, и

ты беспрепятственно заходишь в подъезд. Квартира Адель Семеновой на четвертом этаже,

лифт заблокирован, приходится воспользоваться лестницей.

Несчастье случилось на третьем этаже. Проходишь мимо полуоткрытой двери в одну из

квартир, и неодолимый приступ любопытства подтягивает тебя заглянуть, узнать, что же

произошло, – это банальный интерес зеваки, которому свойственно забываться и извлекать

удовольствие из чужого горя. Ты видишь кусок дорого обставленной прихожей, спины

людей в милицейской форме: они тихо переговариваются, один из них делает какие-то

пометы в блокнот, чуть расступаются, и теперь ты рассматриваешь смерть. Погиб человек в

инвалидном кресле: его лицо окровавлено, а голова торчит из стеклянной двери, которую он,

видимо, протаранил. Это Степан Михайлович Беленький – мэр города Вышнего.

- Что вы здесь делаете? – слышишь ты знакомый мужской голос.

Оборачиваешься и видишь за собой Филиппа. Он не разозлен и не раздосадован, скорее,

просто удивлен, встретив тебя здесь. Его лицо с крупными чертами, тем не менее, кажется

тебе приветливым.

- Я к Адель, - объясняешь несколько смущенно, ведь тебя застали за подглядыванием.

- Она вас позвала? – удивляется Филипп.

97

- Нет. Мы вчера договорились, что я как-нибудь зайду…

Уловив мысль, Филипп кивает. Затем берет тебя под руку и отводит от двери.

- Не следует вам здесь находиться, - говорит он тихо. – Сейчас вы не поможете. Степан

Михайлович умер, а тело обнаружила Адель, буквально только что. Она сейчас в ужасном

состоянии. Я уложил ее в кровать, чтобы она набралась сил перед всеми расспросами. Какая

трагедия, - заключает Филипп, - сначала муж, теперь свекор, и брат сумасшедший…

- Никита? – уточняешь ты.

- Да. Может быть, вы не знали, но он постепенно сходит с ума. Жаль, хороший парень.

Филипп достает из заднего кармана брюк пачку иностранных сигарет и глядит на нее

рассеянно. Он явно думает о чем-то другом. Громко шмыгает носом и обращается к тебе уже

с мягкой улыбкой:

- Пусть Адель отдохнет. Может, составите мне компанию? Я хочу выйти на улицу

покурить.

Ты соглашаешься. Во дворе вы находите пустынное место, Филипп закуривает, но тебе

сигарету не предлагает. Он задумчив и как будто подавлен. Пуховик на его груди распахнут,

а ты, напротив, уже дрожишь от холода, кутаясь в свое тонкое пальтецо и натягивая пониже

вязанную шапку. Некоторое время вы молчите.

- У него могли быть враги, - неожиданно прерывает тишину Филипп. – Вы же в курсе, оба

сына Степана Михайловича тоже мертвы. И работа не самая безопасная. Говорят, причина

смерти – удар в затылок тупым предметом. Но несчастный случай все же не исключен… И

их осталось трое.

Филипп печально хмыкает.

- В смысле? – спрашиваешь ты.

- Да умирают все, - громко поясняет Филипп. – Много лет назад все мы были молодыми

душой романтиками. Сысой ведь рассказывал вам об отцах города Вышнего?

- Нет, - отвечаешь ты, пряча глаза.

- Так называемыми отцами города были наши родители: Степан Михайлович – отец

Сысоя и Гены, Сила Семенов – отец Адель и Никиты и, конечно, мой папа. Эти трое хотели

превратить Вышний в духовный центр России, занимались научными разработками,

выдвигали фантастические проекты, – в общем, прожженные романтики и друзья не разлей

вода. Но когда рухнул СССР, они все-таки расстались. И наша юношеская компания

развалилась, мы ведь дружили все вместе: Адель, Никита, Сысой, Гена и я – мечтали стать

преемниками отцов города и продолжить их благородное дело.

- А что случилось? – тебе не столько любопытно, сколько холодно.

- Да все теория разумного эгоизма, слыхали о такой? – Филипп широко и добродушно

улыбается. – Человек руководствуется в первую очередь своими личными интересами,

исходя из эгоистических потребностей и чувства самосохранения. Ему в реальности нет ни

малейшего дела до окружающих людей, но приходится вырабатывать какие-то правила

сосуществования, иначе ведь не избежать хаоса. Я уверен, что, даже помогая другим людям,

человек всего лишь занимается самоутверждением, хочет, чтобы ему были благодарны за

помощь, чтобы им восхищались. Знаете, некоторые говорят: «Мне хорошо, когда другим

хорошо, и поэтому я люблю заботиться, помогать», но ведь это – чистой воды себялюбие,

самовосхваление. Ведь альтруизм построен на совершенном бескорыстии и именно поэтому,

на мой взгляд, не достижим в реальности, альтруизм, бескорыстие – это из области

прекрасных идей. Вот человеколюбивый проект отцов города и потерпел крах, ведь он был

начисто лишен элемента выгоды, а, следовательно, остался без каркаса, оказался слишком

воздушным. Моему отцу предложили работу заграницей, и мы вместе переехали. Степан

Михайлович, как многие в те времена, занялся частным бизнесом, а потом ушел в политику.

Сила Семенов, осознав, что наступил конец и дружбе, и их прекрасной идеи, спился. Он

умер несколько лет назад.

- А почему «их осталось трое»?

98

- Ну, сами посчитайте. Папа умер от рака, Сила, вот Степан Михайлович, Генку убили,

Сысоя, остались только Адель, Никита да я. Тоже мне преемнички…

Филипп отбрасывает потухший окурок и закуривает новую сигарету.

- Я помню, как все мы встретились в первый раз, отцы и мы – их дети. Ведь в Вышнем

изначально жила только семья Беленьких. Я с родителями тогда обитал в Свердловской

области, Сила с семьей приехал к нам проводить научные исследования, а у Беленьких там

жили родственники…

- Это все в Туринске происходило? – уточняешь ты.

Филипп еле заметно кривится, то ли ему, действительно, не нравится, когда Туринск

упоминают вслух, то ли в глаз попал табачный дым.

- Да, там, - спокойно подтверждает Филипп, - в моем родном городе. Все встретились,

сдружились и решили больше не расставаться, видите ли, много общих интересов, духовное

родство. Болтуны просто. Потом оравой перебрались в Вышний, а до заката уже рукой было

подать.

Он делает глубокую затяжку и щурится, вглядываясь куда-то вдаль. Потом говорит:

- Я ведь собирался жениться на Адель. Но она не смогла простить мне и моему отцу, что

мы уехали. Теперь воюем. И Никита тоже хорош. Весь в своего отца – еле на земле

держится, того и глядишь вознесется от ощущения собственной святости.

Ты внимательно смотришь на Филиппа.

- Вы не подумайте чего, - начинает он вдруг оправдываться. – Да, мы все очень разные, и,

как Адель вчера правильно заметила, каждый выбрал собственную дорогу. Но притом, что я

не согласен с взглядами Никиты и его сестры и готов бороться с ними разными способами, я

все равно уважаю этих людей. Адель, конечно, никогда не поверит, но я по-прежнему люблю

их обоих, а иногда даже тоскую по нашим детским, невинным годам. Просто эти Семеновы

очень уж русские, все размышляют о каких-то высоких материях, витают в облаках, живут в

мире идей и чувств, а тем временем даже позаботиться о себе и друг о друге толком не

могут. Чехов сплошняком. Мне все это претит, я не такой. Я учился заграницей, живу и

работаю там и возвращаться в Россию не собираюсь…

На презентации Адель так и не смогла выяснить, зачем Филипп приехал в Вышний, но

спросить его об этом лично ты, конечно, не решаешься и главное – не считаешь нужным.

Тебе только хочется поскорее вернуться домой. Стремительно темнеет, а мороз делается все

сильнее. Ты переминаешься с ноги на ногу, нетерпеливо ждешь, когда Филипп наконец

замолчит, чтобы вставить слово и распрощаться с ним. К тому же он ведь в любую секунду

может начать задавать вопросы, и тогда выяснится, что ты не имеешь к Сысою ни малейшего

отношения и что откровенничать так с тобой вовсе не стоило. Тебе заранее неудобно.

Дождавшись паузы, быстро просишь:

- Передайте Адель мои соболезнования и…

- Я скажу, что вы заходили, - опережает Филипп.

- Да. Спасибо. А мне уже пора.

Филипп кивает тебе и улыбается, как всегда, добродушно и чуть щурясь. Ты идешь

домой.

На обратную дорогу времени уходит больше. Твои ноги и руки слегка окоченели, и

быстро двигаться не получается. Мороз не шутит. Уже очень темно. Ты даже подумываешь о

том, чтобы устроить себе спортивную пробежку, – так и согреешься, и быстрее попадешь

домой, но лучше все-таки отложить это напоследок. Лабиринт мелких переулков Вышнего

затягивает глубже, вокруг образовывается почти сельская тишина, – прохожих не видно.

Тебя раздражает, что не удалось поговорить с Адель, и что вместо этого надо было

выслушивать монологи «ни о чем» какого-то незнакомого и неинтересного тебе человека.

Столько времени потрачено зря (можно подумать, ты из тех, кто распоряжается временем с

умом). Тебе действует на нервы, что проблема до сих пор не решена и снова не получилось

занять денег. А теперь, когда еще Адель успокоится и опять сможет тебя принять?

99

Ни мысли о погибшем Степане Михайловиче, ни атома сочувствия Адель Семеновой, –

твоя душа как яйцо выеденное и теперь осталась лишь хрупкая скорлупа. Бредешь по

обледенелым переулкам Вышнего, но тебе невдомек, что какую-то секунду назад оборвалась

последняя связь с этим миром, с жизнью, и теперь нет ни малейшей гарантии, что ты

сумеешь добраться до дома в целости.

Но ты подспудно чувствуешь это. Постепенно тебя начинает колотить от волнения, затем

просачивается страх, затем ужас, необъяснимый и как будто беспричинный, и он, наконец,

поглощает твое сознание полностью. Ты только чуешь – позади тебя, где-то далеко, а, может

быть, совсем близко осталось что-то очень важное, и никак уже это не подобрать, не

засунуть обратно. Ты бредешь по обледенелым переулкам Вышнего и громко воешь от

отчаяния. Ведь ты точно знаешь, что смерть поблизости.

И ты загнанно вращаешь глазами, и рвешь на себе одежду, тебе больше не холодно –

тебе душно. Ты постоянно теряешь дорогу, уже не можешь с точностью сказать, куда именно

идти, где же дом. Ты воешь и скулишь, и хныкаешь ребенком, и бьешь себя руками по

голове. Что-то очень важное осталось позади, но, может, есть еще время ухватиться за эту

стремительно ускользающую ниточку связи с миром и жизнью? Ты вернешься назад и

будешь искать хоть всю ночь, хоть замерзнешь на улице, но будешь искать.

Ты оборачиваешься и вздрагиваешь от неожиданности. Позади тебя, в отдалении,

горбится человек. Он торчит посреди заснеженной улицы. Он следит за тобой, хотя лица его

на таком расстоянии не разглядеть. Неподвижный человек внимательно, изголодавшись,

наблюдает за каждым твоим движением. И ты вспоминаешь, кто это. Несколько дней назад

тебе уже приходилось видеть этого нелюдя, – перед тобой тот самый бродяга из травпункта,

что оставил после себя на кушетке расплывшееся пятно вязкой крови. Путь назад отрезан,

понимаешь ты.

И если не хочешь, чтобы его гнилые зубы впились тебе в руку, надо бежать. Ты

срываешься с места и, что есть мочи, несешься вперед, подальше от сгорбленного человека,

и, как ни ужасно, все необратимо дальше от твоей спасительной ниточки, от той оброненной,

но такой важной мелочи. Сейчас ты сворачиваешь в боковой проулок и краем глаза

замечаешь, что нелюдь по-прежнему стоит на том же месте и все так же пристально за тобой

наблюдает. Кажется, будто он жестоко улыбается коричневыми зубами и глухо ими клацает.

И хотя погони нет, бездействие сгорбленного человека пугает тебя даже сильнее.

Ты носишься по пустынным, темным переулкам Вышнего, по дорогам с утрамбованным

снегом, тщетно надеясь встретить хотя бы одного живого человека, тщетно пытаясь

вспомнить, куда же бежать и где твой дом. Ты плачешь, и слезинки густеют у тебя на

подбородке, а затем превращаются в маленькие ледышки. Ты плачешь потому, что звуки

снова исчезли. Как тогда в твоей квартире. Есть только слабые, жалкие звуки, издаваемые

тобой, а вокруг опять собирается кромешная и враждебная тишина. Город пропитывает свои

улицы этой тишиной, чтобы изгнать загнать тебя в ловушку, прижать к ногтю. Направо,

прямо, прямо, быстрее, а здесь налево и снова направо, прямо, прямо… Ты мечешься по

вымершему городу, пока, наконец, не обнаруживаешь в одном из переулков ее.

Она стоит возле дома, поблескивающего изморозью, руки сложила за спиной, глядит на

тебя внимательно и хладнокровно. Она кошмарнее любого нелюдя с отвратительным горбом

и сгнившими зубами. Девочка из твоего сна, в небесно-голубом платьице, с голубыми

бантами, в белых носочках и черных лакированных туфельках. На улице тридцатиградусный

мороз, а она, как ни в чем не бывало, стоит возле дома и испытывающе смотрит прямо на

тебя, будто все это игра, все понарошку. Проснись же.

Ведь в последний раз встреча с девочкой произошла во сне, а, значит, и сейчас тебе все

только снится. Надо лишь проснуться. Проснись, молишь ты себя, но ровным счетом ничего

не происходит. Звуков нет, город мертв, холодная бесконечная ночь, и тебя судят. Между

вами примерно двадцать шагов. Девочка вытягивает вперед пухлые ручки, словно

гостеприимно предлагает забыться в ее крохотных объятиях, но это обманка, ловушка. Ты

замечаешь в центре ее ладоней по черному кружку. Отверстия. Через секунду в двух метрах

100

от тебя, прямо из воздуха, начинают выделяться знаки. Стройными рядами из какой-то

невидимой щели наружу маршируют черные буковки, циферки и прочие символы. Они

медленно приближаются к девочке и беззвучно, мягко просачиваются в отверстия на ее

ладонях. Это бессвязное послание, ты ничего не можешь прочесть. Но кажется, будто

девочка решила высосать твою реальность. До остатка. В ужасе зажмуриваешь глаза.

Когда ты открываешь глаза через некоторое время, букв и знаков уже нет, а руки девочка

снова прячет у себя за спиной. Она не изменилась (ничего вокруг не переменилось) и,

похоже, не моргает, никогда – только смотрит. Ты ее боишься. Но как убежать, если ноги не

слушаются? И куда спрятаться от этого чудовищного создания? Будто бы прочитав твои

мысли, девочка еле заметно улыбается одними уголками губ и широко раскрывает рот. Ты

ясно видишь блестящую алую полость. Ясно видишь, как она начинает постепенно,

миллиметр за миллиметром увеличиваться, хотя еще больше открыть рот девочка вроде бы

не в силах. Вот уже губы подвернулись и наползают на ее лицо, утягивая за собой нереально

размягчившуюся челюсть. Сейчас, если это не прекратить, ребенок обернется вывернутым

наизнанку шматом мяса и желеобразных костей, затем поглотит самое себя и, как знать,

возможно, утянет следом все вокруг. Либо ты проснешься, либо умрешь.

Неожиданно возвращается способность двигаться. И ты бежишь. Вид сжирающей себя

девочки настолько отвратителен и невообразим, что тебя просто кидает в сторону, не надо

даже прикладывать усилий, – ноги сами несут тебя, ты кричишь от страха и бежишь, лишь

бы оказаться подальше от смертоносной расширяющейся полости. Но тебе неизвестно, что и

это ловушка. Город оживает. Ты бежишь по незнакомой улице, а вокруг тебя постепенно

возрождаются звуки и образы. На только что пустынных улицах возникают прохожие, в

недавно темных домах зажигаются уютные огоньки. Ты бежишь, а черное небо обзаводится

звездами. Ты бежишь, а на улицах появляются машины. Они сигналят тебе, но ты не можешь

остановиться и все бежишь навстречу смерти. Ты бежишь в сторону той улицы, на которой

машин всего больше, туда, где они ездят всего быстрее. О чем думает безмозглая мошка,

привлеченная яркими огнями? А листок, увлекаемый в водоворот канализации?

Ты резко выскакиваешь на улицу, прямо под колеса стремительно несущихся

автомобилей, отчаянные сигналы, крики прохожих, машины заносит на неверной из-за снега

дороге, фары ослепляют, пугают, ты безумно мечешься, рвешь на себе волосы и ясно, ясно

видишь, как одна из машин летит на тебя, прямо на тебя, неминуемо, направо бы тебе,

налево, ты дергаешься из стороны в сторону, водитель, растерявшись, не знает, куда

сворачивать, забывает нажать на тормоза, – вам не разминуться, сейчас – приглядись

внимательно, – сейчас ты умрешь, поскользнешься, и голова твоя лопнет под колесами.

НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ! Но ты слышишь, как из твоего нутра, из неведомых

глубин вырывается оглушительный, изничтожающий по силе и напряжению крик, – крик

нежелания расставаться с жизнью. Ты так кричать не умеешь. Неужели тебя пытаются

спасти?

НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ! Ты чувствуешь, как внутренняя, неведомая, невероятная

по концентрации сила хватает тебя, легко подбрасывает и швыряет в сторону, подальше

отсюда, обратно в жизнь. Ты так летать не умеешь. Кто-то или что-то хочет тебя спасти.

И только лишь благодаря этому невидимому вмешательству удалось избежать смерти.

Прошу тебя, борись, не сдавайся! Теперь все зависит только от тебя, умоляю, борись!

Я кричал, звал тебя, но все бесполезно, – связь между нами оборвалась. Я никак не мог

остановить твой безумный, дикий бег, казалось, еще чуть-чуть, и мы потеряем друг друга

навсегда. Мне невыносима эта мысль. Зачем ты себя так мучаешь? Зачем ты обрекаешь себя

на эти ужасные страдания? Я прекрасно вижу, что ты всего лишь слепая, неразумная

букашка, но это ведь именно твоими стараниями в тебе умерло все светлое. Тобой было

затрачено столько времени и усилий, чтобы искоренить в себе, уничтожить все хорошее. Это

так страшно. Ведь, утеряв желание возрождаться, становиться лучше, человек перестает

быть собой, начинает гнить и вскоре погибает. Любое живое существо переполнено жаждой

101

возрождения, нетерпеливо ждет каждой новой встречи с солнцем, и только человек, этот

зазнавшийся, самовлюбленный комок бестолково расходуемой энергии, может сознательно

отвернуться от живительного света и пойти навстречу смерти.

И я почувствовал, как между нами оборвалась связь, беззвучно, безболезненно. Такое

уже произошло однажды, помнишь? Я тогда пытался узнать, какой нам вынесли приговор,

очутился за пределами Дома, а на тебя в тот же момент, как будто пользуясь удобным

случаем, напала абсолютная и вечно голодная тишина. Она обсосала бы тебя до костей, не

вмешайся я вовремя. Твоя первая встреча с небытием. Но мне-то казалось, это произошло из-

за сильно увеличившегося расстояния между нами, я впервые поднимался на такой высокий

уровень и сначала решил, что неожиданная потеря контакта – это всего лишь помехи на

канале связи. Узнать об истинном положении вещей мне суждено было чуть позже, когда я

ознакомился с твоим утвержденным делом. Сожалею, но тебе конец. И можешь расценивать

как чудо расчудесное, что ты все еще здесь, так как решением верховного суда твоя

обезвоженная душа приговорена к смертной казни, или, иными словами (если, конечно, тебе

от этого станет легче), к утилизации.

Конечно, прецеденты уже были, – человечество не первый век совершает ошибки. В

специально оборудованном помещении осужденную душу подвергают тотальной

стерилизации и измельчению, после чего образовавшееся вещество – то есть положительные

частицы, лишенные информации о прошлом – распыляется. Эти неприкаянные частицы

разносит по всей Вселенной, они странствуют некоторое время, а потом впитываются

окружающим миром. Не думай, что я рассказываю об этом с легкостью и будничным тоном,

ты даже представить себе не можешь, какой ужас находит на меня при одной мысли об

экстирпации души. Сущности подобные мне лишены эмоций, но даже мы с содроганием

принимаем новость об экстирпационном приговоре, – тебе просто никогда не приходилось

слышать этот чудовищный звук, этот писк, сопровождающий процесс измельчения.

Все верно, душа – смертна. А тебя пытались убедить в обратном?

Связь между нами разорвалась, канал передачи информации заблокировался, и мне

осталось только пронаблюдать, как умрет твое физическое тело. Но неужели они,

действительно, предполагали, что я стану безучастно следить за твоими муками и выдержу

зрелище твоей смерти? Я видел, как тебя все дальше затягивает в лабиринт вины. Мне

известно о твоих встречах в изуродованном тишиной ночном городе, встречах с

монструозными порождениями твоего же собственного агонизирующего сознания. Я по

привычке старался увести тебя, спрятать, но, конечно, у меня ничего не вышло. И только,

когда стало ясно, что гибель неизбежна, что тебя стремительно несет прямо в ее

разверзнутую пасть, я осознал, что все равно не смогу тебя бросить. Пусть мне не удастся

тебя спасти, но я, по крайней мере, скрашу этот последний миг твоей никчемной жизни,

заполню эту бессмысленную секунду любовью, заботой и волнением. Я не позволю тебе

умереть с ощущением абсолютного, необратимого одиночества. Это слишком жестокая

смерть. И когда твою душу поведут на измельчение, я буду рядом.

Я бросился тебе наперерез, летел со скоростью света, чтобы успеть нашептать перед

смертью о тепле, чтобы согреть в объятиях твою проклятую душу. Но то ли полет наделил

меня новыми силами, то ли твоя близость снова пробудила надежду, – именно тогда мне

вдруг открылось, что бой далеко не проигран. Надежда есть. А машина, истерически вихляя,

стремительно приближалась, – она непременно убила бы тебя. Тогда усилием сознания я

сконцентрировал всю мощь, до тех пор безбурно разлитую во мне, и нанес удар, пытаясь

спасти тебя хотя бы в последний раз. Обманутая смерть пролетела мимо. Капот автомобиля

только боднул легонько, и тебя отбрасывает в мягкий сугроб у дороги. Но рано думать, что

жизнь восторжествовала. Это лишь короткая отсрочка, понимаешь? Смерть опять ищет тебя.

Пора бы мне представиться. Возможно, тебя и сбила с толку манера моего поведения,

излишняя жесткость в обращении, все эти шпильки, которые я отпускал по твоему адресу,

но, тем не менее, и противоречий этому ты не найдешь, – я всего лишь рядовой ангел-

хранитель. С первого дня твоего существования и по мере возможностей я пытался

102

исполнять свой профессиональный долг, однако в последние дни, если говорить совсем уж

откровенно, все реже сверяюсь с учебной литературой и руководствуюсь по большей части

соображениями духовной логики.

Это дни смертельной опасности. С чем мы имеем дело? Твоя постепенная деградация

достигла той критической фазы, когда и сознание, и тело, даже окружающая реальность

выходят из-под контроля. Ты видишь сны о безысходности. Тот пустынный городок, куда

тебя занесло, – это ад. Твой личный ад. Потому что на самом деле никакой «геенны

огненной» общего пользования, как себе воображают ее люди, не существует. Да и

возможности дьявола сильно преувеличены. Я уже рассказывал тебе о нем в прошлый раз.

Сатана, которому приписано столько заслуг, не более чем отчисленный из университета,

зазнавшийся студент. Он до сих пор не понял своей ошибки и бомжует где-то на нижнем

уровне Дома. А тем временем, ложная вера человечества в дьявола-искусителя только

способствует самообману и рождает попустительство, так как в собственных грехах вы

обвиняете кого-то стороннего, некую довольно могущественную силу. Однако, утверждая,

что вас искусил дьявол, вы в действительность всего лишь пытаетесь сложить с себя

ответственность за грех. А ведь на самом деле в своих преступлениях и проступках виноват

только сам человек, и расплачиваться за все ошибки именно ему.

Итак, твоей душе снится, что она умирает, а тело в отчаянии протестует, болезненно

сигнализируя о гибельной опасности. Душевная болезнь, однако, настолько запущена, что

даже твоя физическая оболочка лишилась первоначальной цельности, и в любую секунду

она может распасться на мелкие частицы. Тебе уже приходилось видеть, как это происходит.

Могу заверить, что незнакомец, лопнувший посреди улицы, вел не менее безобразную и

бессодержательную жизнь, и приговор об экстирпации его души на днях был приведен в

исполнение. То же самое может произойти с тобой.

И ты напрасно радуешься внезапному отступлению боли. То, что можно ошибочно

принять за выздоровление, в действительности – один из самых ужасных симптомов

неизбежной духовной гибели. Подумай. Если ангел-хранитель лишен возможности

разговаривать со своим подопечным непосредственно, каким другим способом он укажет на

ошибки, допускаемые человеком, и вернет его на правильный путь? Это осуществимо только

при частичном управлении физическим телом человека. Что бы люди себе не думали, как бы

они не хотели избавиться от страданий, но боль – это все-таки благо, и для ангелов-

хранителей она очень часто служит единственным способом разубеждения, корректировки

жизни подопечного. Если тебе плохо – это верный признак того, что ты поступаешь

неправильно. Запомни, боль никогда не бывает случайной и незаслуженной. Причиной ее

возникновения всегда становится сам человек, а не кто-то сторонний, даже если это насилие.

Боль – и расплата, и, что важнее, – сигнал о твоем неправильном действии, мышлении,

состоянии и т.д.

Мы следим за вами, не отрываясь, анализируем каждый ваш ход, в нужных случаях,

естественно, наказываем и постоянно создаем какие-то ситуации, благодаря которым вы

могли бы научиться быть лучше. Ничто не происходит в вашей жизни случайно, абсолютно

все направлено на стимуляцию развития: семьи, в которых вы рождаетесь, подбираются

заблаговременно, людей, с которыми вы общаетесь, подводят к вам специально, вы каждый

день оказываетесь в ситуациях, полезных для вашего самосовершенствования.

Другое дело, что в силу эгоцентричной человеческой природы вы редко распознаете

многочисленные судьбоносные подарки и вместо этого предпочитаете на судьбу жаловаться:

вам легче злиться, ненавидеть, завидовать, лениться и далее по списку. Просто смешно.

Вселенная – это грандиозная, безупречно действующая система. Буквально каждое

мгновение в ее пределах решается немыслимое количество уравнений по связям, причинам и

следствиям, все элементы идеально друг под друга подгоняются, все жизненные линии

непогрешимо синхронизируются, и только человек тем временем неизменно и искренне

полагает, что жизнь, мир и Бог к нему неблагосклонны. В общих масштабах, да и само по

себе, это все-таки комично.

103

Боюсь, правда, к тебе это больше не имеет отношения. Как ни трагично. Дом борется за

жизнь буквально каждого человека, но тебе, к сожалению, удалось полностью исчерпать

лимит доверия Вселенной. Ты спросишь, как это произошло, если тобой не было содеяно

никакого особого зла? Ты ни для кого не представляешь угрозы, просто живешь тихо в своем

маленьком, безвредном мирке и ни на что по большому счету не претендуешь. Почему

уничтожению хотят подвергнуть именно тебя, а не какого-нибудь настоящего злодея? Но в

том-то и дело, что никто не желает тебя уничтожать.

Приговор выносится не по чьему-то разумению, а на основе фактов. Факт же в том, что

бессмысленным существованием ты и тебе подобные обрекают свою душу на постепенное

отмирание. Представь, что Вселенная – человеческий организм. Когда в нем заводится что-

то нездоровое, организм с этим борется и пытается нейтрализовать, иначе рискует погибнуть

сам. Так же и с душой, которая прогнила. Конечно, о тотальном уничтожении говорить

нельзя, все-таки от души остаются некоторые частицы, и они затем сливаются с объектами

Вселенной, но ведь пожертвовать приходится великой цельностью, осмысленностью, по

сути, своим бессмертием. Порвалась нитка драгоценных бус, но их некому собрать воедино,

и каждая бусинка попадает в отдельную шкатулку. Разве это счастливый исход?

Как в случае с физической и моральной болью, причиной которой являешься ты и только

ты, здоровье души также лежит исключительно на твоей ответственности. Если ты предашь

свою душу, верховный суд примет решение об измельчении, если же вырастишь ее

прекрасной и чистой – весь мир будет тебе помогать. Категорическое бессмертие души –

одно из главных заблуждений человечества и одно из многочисленных свидетельств его

просто-таки неприличной самонадеянности. Потенциально душа бессмертна, не спорю. Но

люди, однако, забывают, что за ней нужен уход, она – дополнительный и самый главный

орган человеческого существа. Если ты не будешь чистить зубы, они рано или поздно

сгниют. Так откуда же в вас уверенность, что душа, лишенная заботы, может существовать

вечно? Это не так. Душу необходимо пестовать, воспитывать, удобрять – сложный, но

благодарный процесс.

Каков же твой выбор? Сразу оговорюсь: ты не настолько важная персона, чтобы всего-то

из-за тебя я сломя голову бросился нарушать священные традиции и марать репутацию

профсоюза ангелов-хранителей. Безусловно, я дорожу тобой и мучительно переживаю наше

расставание. Но все же я никогда бы не посмел затеять всю эту кутерьму, не будь во мне

уверенности, что один-единственный эксперимент может спасти общее дело. Поэтому,

спрашивая, каков твой выбор, я, к несчастью, подразумеваю множество людей – твоих

современников, избравших тот же неверный, смертельный путь.

Вы не творите ни добра, ни зла, существуете без цели и, честно говоря, давным-давно

уподобились скучным растениям. Вы оправдываетесь, мол, у меня важная работа, у меня

семья, меня любят друзья, я умею завязывать шнурки. Но все это – не более чем иллюзии. И

желаете вы на самом деле (правда, некоторые в тайне) только бездействовать да получать

удовольствие. Ужасно еще то, что абсолютно каждый человек, даже развитый, в любой

момент рискует обернуться подобным ничтожеством. Никто не застрахован.

Ответственность ни на кого не переложить. И стоит только вступить на греховную дорожку,

как до утилизации уже рукой подать.

Масла в огонь подливает так называемый культ индивидуализма. Как тебе, должно быть,

известно, на Земле человек, его права и свободы признаны основными ценностями, и ничто

вроде бы не мешает назвать это достижением общественной мысли, кабы не скользкая

предпосылка, являющаяся основанием для этого в целом мудрого тезиса. Человеку

свойственно ставить во главу угла личные интересы. Поэтому когда он говорит о правах и

свободах, он в первую очередь подразумевает собственные права и свободы, а не вон того

незнакомого человека, идущего по улице. И с чужими правами он соглашается считаться

только для того, чтобы не ущемлялись его собственные. Каждый человек думает, прежде

всего, о себе – это древнейшее правило.

104

Парадоксальным образом официальное возведение человека в ранг непререкаемой

ценности автоматически узаконивает эгоцентризм. К сожалению, подавляющее большинство

людей не обладает достаточным культурным, духовным и моральным воспитанием, чтобы

воспринимать тезис «человек – это ценность» адекватно. Привыкнув оценивать мир с

собственной точки зрения (это в некоторой степени можно оправдать особенностями

физического устройства человека: как-никак с самого рождения каждый отдельно взятый

индивид буквально смотрит на окружающий мир своими, а не чужими глазами, и, таким

образом, с самого рождения он привыкает думать, что существует исключительно его «точка

зрения» и, следовательно, только она верна), итак, оценивая мир со своей индивидуальной

точки зрения, человек автоматически искажает альтруистичный смысл, заложенный в

приведенном тезисе, и воспринимает его так: «Я – это ценность».

Первоначальный замысел – научить людей думать о своих братьях, терпит крах из-за

этого противоречия. Формула такова: я – ценность, человек – это ценность, человек – это я;

закольцовано. При этом если бы в формулу был введен инородный объект, противоречия

удалось бы избежать. Например: я – ценность, дерево – это ценность, я – не дерево, я и

дерево – это ценности; развитие идеи на лицо. Аналогично: я – ценность, другой человек –

это ценность, я – не другой человек, я и другой человек – это ценности. Однако людьми

потрачено уже слишком много времени и энергетических усилий на утверждение первой,

противоречивой формулы. А в реальности она больше способствующей развитию

эгоцентризма, нежели альтруизма.

Современный человек получил официальное право смотреть на мир со своей личной

точки зрения, он уверяется в том, что его индивидуальный взгляд – единственно верный, и

постепенно теряет потребность в чужом мнении. Пропаганда равных прав, актуальная для

возводимого вами демократического строя, в свою очередь, ведет к нивелировке и

автоматическому снижению культурного, духовного, морального уровня общества

(«подгонка», как правило, подводится под более примитивные формы, так как опустить

общую планку намного легче, чем поднять все общество на верхний уровень), а падение

культурного уровня неизбежно способствует так называемому сужению кругозора. Ценность

великих литературных произведений, знаменитых опер, драматичных пьес и т.д.

заключается, помимо прочего, в предоставлении зрителю/читателю/слушателю возможности

узнать о чужих страданиях, поисках, борьбе за счастье. Человек вдруг узнает, что в этом

мире есть и другие люди, которые так же, как и он, страдают. За счет этой информации его

духовный кругозор расширяется, и через сопереживание он действительно учится ценить и

уважать чужую жизнь. Однако, чем ниже культурный уровень и планка для создания

произведений литературы и искусств, тем сложнее получить такой полезный опыт.

С чем вы остаетесь? Человек живет собой, ради себя, не имея информации о себе

подобных и об окружающем мире. При таком жалком багаже немудрено превратиться в

растение. О других людях означенный тип человека, как правило, задумывается только

тогда, когда не может удовлетворить какое-то из своих желаний. Об обществе и

окружающем мире он, соответственно, думает только тогда, когда испытывает недостаток в

чем-то, испытывает какие-то затруднения или страдает. И ни одна из его мыслей, связанных

с внешним миром, не будет в таком случае позитивной. Все вокруг – плохо, а я – хороший. И

до самой смерти он просуществует с убеждением, что не совершил в жизни ни одной

ошибки, разве только по мелочам, но это ведь простительно. Напротив, человек, который

живет с оглядкой на что-то или кого-то, охотней признает свои ошибки, так как желает

совершенствоваться и достигнуть эталонного для него уровня, на худой конец – он просто

чаще болеет совестью.

А теперь, давай, вспомним, о чем я тебе рассказывал в прошлый раз. Взяв за пример твой

случай, я доказал, что вера изначально заложена в человеке, так как испытывая страдания,

или, иными словами, познав предел своих возможностей (своей свободы), человек

подсознательно или сознательно рассчитывает на помощь, милость кого-то или чего-то более

могущественного. Он признает беспрекословный авторитет этой сущности и надеется на ее

105

великодушие. Эмпирически доказуемо, что вера в Бога, нечто всемогущее и большее,

психологически изначально заложена в каждом человеке, и это я называю одним из

логических доказательств существования Бога. При чем под «Богом» в этом случае мы

разумеем любую силу, обладающую большим могуществом, чем данный человек, и

способную принимать любую форму в зависимости от уровня чаяний данного индивида. То

есть «Богом» одновременно может стать и твой начальник, и Солнце, и Случай, и какое-либо

божество из существующих религиозных культов.

Вторым логическим доказательством существования Бога является тот факт, что мир

создан не человеком. Для того чтобы согласиться с утверждением человека, что Бога не

существует, надо первоначально признать абсолютную авторитетность его мнения, а это-то

как раз невозможно. Человек не обладает безупречным мышлением, он не является

всемогущественной силой, мнение которой – закон, а считаться с его категорической

позицией на этот счет можно было бы только в том случае, если бы он являлся

полновластным хозяином мира, этой Вселенной. Тем не менее, человек хозяином мира быть

не может, по той простой причине, что он его не создал. Разумеется, он всегда волен

предъявлять на мир права, по крайней мере, до тех пор, пока в него не попадет молния или

пока в нем не образуется какая-нибудь злокачественная опухоль.

Факт в том, что, не являясь хозяином мира, человек, тем не менее, является его

неотъемлемой частью; но только частью, то есть чем-то зависимым от общей целостности. А

эта целостность как раз и есть – теоретически и эмпирически постигаемый Бог. Признав себя

частью, а не хозяином, человек поймет, что он – составляющий элемент некоей крупной

системы. Животные, камни, ветер, звезды, невидимые энергии, Солнце, люди и т.д. – все это

составные элементы громадной системы, фантастического по размерам организма,

простирающегося до неведомых границ Вселенной и даже дальше. То есть Вселенная и все,

потенциально находящееся за ее пределами, и является этим организмом. А эта система, в

свою очередь, есть Бог, потому что он – целостность. В этом ракурсе он опять может

трансформироваться, принимать абсолютно любые формы в зависимости от мировоззрения

человека. Материалист скажет, что это Вселенная. Верующий – что это бог. Какой-нибудь

философ или научный деятель возьмется утверждать, что существует только Пустота, и

снова окажется прав. Потому что, как цельность не назови, она все равно проникнута

единством и, будучи максимально крупной системой, заключающей в себе все остальное,

неизменно остается Богом.

Существует фактическое доказательство Бога – это окружающий нас мир, сама жизнь.

Что же мешает людям признать столь очевидный факт? Неправильное восприятие Бога

проистекает от самонадеянности человека, от скудости его воображения и несовершенства

мышления. Особенно тяжело человеку дается признать бесконечность и всемогущество Бога,

иногда даже кажется, что он на это просто не способен. Названные два состояния являются

неотъемлемыми качествами Бога. Сила, создавшая Вселенную и все за ее границами и

одновременно являющаяся абсолютно всем в пределах своего творения (и даже за его

границами), безусловно, всемогуща и бесконечна. Следовательно, обладая этими качествами,

Бог не знает границ, и для него не существует ничего невозможного.

Человек, однако, не способен понять и принять такой власти, для него Бог – чересчур

абстрактный феномен. Как следствие, даже признавая всесилие Бога в качестве его

неотъемлемого состояния (логически оправданного), человек все равно не устает

разнообразными способами ограничивать факт божественного всемогущества. Самый

распространенный пример – попытки придать Богу стабильную форму, а также пресловутое

мнение, что Бога нет вовсе. Не приученный мыслить абстрактно, человек не способен

признать, что всемогущий Бог может одновременно и быть, и не быть, и быть всем, чем ему

заблагорассудится.

Таковы привилегии всемогущества. Если, например, кто-то утверждает, что Бога не

существует, это отнюдь не отменяет факта существования Бога, так как, будучи всемогущим,

он действительно может не существовать и одновременно (границы ведь ему неведомы) все-

106

таки существовать, и так до бесконечности. Он одновременно и Вселенная, и этот

пупырышек на обоях, единовременно и форма, и содержание. Человек же, на всю Вселенную

славящийся своим удивительно неэластичным сознанием, мириться с такой

вседозволенностью не желает. Ваше мышление все-таки крайне тяжеловесно. Признать

одновременно, что Бог во всем, что он где-то далеко, что он – вакуум и, между тем,

охватывает вакуум, – человек не способен. Но это ведь не дает вам права признавать только

одну ипостась Бога, а тем более утверждать, что его не существует.

Все наиболее забавные суждения ограниченного человечества о Боге мы в университете

называем «анекдотами с бородой» (от того уморительного образа бородатого вседержителя,

сидящего на облаке). Есть также серия анекдотов о небесной телефонистке – бедняжка

однажды так страшно заработалась, что неверно соединила верующих и их богов, но в

результате, однако, все друг друга поняли: кришнаит мило поболтал с католическим богом,

православный – с мусульманским, буддист – с Шивой, даже атеист кому-то дозвонился. И,

что особенно важно, – никто из них так и не заметил подмены. Раз вам людям так важно

измыслить божество, вы бы хоть дали волю своему воображению. А то, что это такое, бог с

бородой? Он ведь не совсем человек, вы забыли? Да, конечно, это – символ, метафора, но

ведь многие последователи, например, христианской веры действительно до сих пор

считают, что Бог сидит на небе, то есть буквально. Предание божеству человекообразной

формы – это крайнее проявление материалистичности вашего сознания и неспособности

мыслить абстрактно. Вы, однако, забываете, что именно человек создан по образу и подобию

Бога, а не наоборот. Еще одно свидетельство эгоцентризма.

Говорить непосредственно с Богом рядовой человек не может – силенок не хватит. А все

то, что вы обычно называете общением с верховной силой, в реальности является контактом

с одним из заместителей Бога. Это очень развитые божества, которым вы обычно

поклоняетесь в храмах, они достаточно совершенны, чтобы представлять интересы Бога на

Земле, но при этом каждый из них предпочитает определенную энергетику верующих

людей: кто-то – энергетику страданий, кто-то – энергетику безудержного веселья, кто-то –

энергетику сладострастия; творчества; насилия; смирения и т.д. Бывает и так: два

враждующих народа молятся двум разным богам, а на поверку выясняется, что это одно и то

же божество, питающееся схожей энергетикой. Существует многосложная иерархия божеств

и других сверхъестественных созданий, и все они обитают в Доме – абсолютно все

сущности, в которых когда-либо верило и которым когда-либо поклонялось человечество.

Великолепное, чудесное множество.

Мы прекрасно понимаем важность и необходимость религии, но сверху различие веры и

религии особенно бросается в глаза. На Земле религиозные культы исполняют, прежде всего,

социальную функцию – ограничивают, устрашают, не позволяют людям превратиться в

животных, а также этическую функцию – задают некий моральный стандарт, ясно

показывают, что плохо, а что хорошо. И все же в последнее время религия перестала играть в

обществе ту важную роль, которую она исполняла еще пару веков назад, к тому же

большинство религиозных конфессий дискредитировало себя в глазах общественности,

позволяя себе действия, прямо противоречащие самим религиозным принципам, священным

текстами и просто здравому смыслу. Проблема, однако, много серьезнее, потому как они

дискредитировали и самого Бога, совершая от его имени порой удивительно неприличные

вещи. Стоит признать, что сегодня религия уже не обладает прежним серьезным статусом.

По-видимому, для вас наступило время искать новые пути восприятия Бога. Но даже мы

– ангелы-хранители – и многие из тех, кого я встречал в Доме, не способны понять Бога

полностью. Это слишком грандиозная сила, она вообще за гранью понимания. Но отсутствие

понимания, однако, не лишает ни вас, ни нас неослабевающей потребности стремиться к

Богу и только лишь укрепляет надежду, что однажды удастся его познать – изнутри,

слившись с ним воедино.

В Доме я не только выполняю свои непосредственные, профессиональные обязанности,

но также обучаюсь на университетской кафедре сотериологии и пишу диссертацию под

107

названием «Логико-психологическая теория доказательства существования Бога», основные

тезисы которой были приведены мной выше. Любопытно, что и ваши ученые пытаются

доказать реальность Создателя, они заметно продвинулись в этом вопросе. И, тем не менее,

сегодня я считаю по-настоящему актуальным отнюдь не вопрос о существовании/отсутствии

Бога. Сейчас намного важнее и интереснее выяснить, почему иные люди предпочитают не

верить в Бога?

Это возвращает нас к теме о современном состоянии человечества, в большинстве своем

привыкшего жить без оглядки на Бога. Верить в него просто невыгодно. Современный мир –

это территория индивидуализма и самоудовлетворения, и, следовательно, Бог в нем – лишь

помеха, архаизм. Есть две основные причины, по которым люди предпочитают считать, что

Бога нет. Прежде всего, стремясь получать удовольствия в неограниченных количествах и

любыми средствами, человек хочет чувствовать себя полноправным хозяином ситуации, а

бог-судья ему в этом непременно помешает, являясь стимулом для рефлексивных,

осложняющих жизнь мыслей. Иными словами, идея Бога противоречит стремлению

человека получать удовольствия. Он, как совесть, не представляет функциональной выгоды

и только все портит.

Второй причиной является стремление избежать страданий, как и жажда удовольствий,

изначально заложенное в человеке (стоит ли говорить о том, что все людские особенности

были спроектированы и одобрены на Уровне А1?). Пожалуй, самым распространенным

аргументом в пользу отсутствия всемогущей божественной силы является следующий

вопрос и его варианты: «Если Бог есть, почему я страдаю? Почему в мире так много

страданий и боли? Раз Бог всемогущ и милостив, почему он не избавит нас от страданий?

Почему я страдаю незаслуженно, ведь я ни в чем не виноват?». Тот факт, что страдания не

проходят, дает людям право утверждать, что Бог не всемогущ или что его попросту нет.

Тем не менее, права на подобные сомнения они не имеют, банально не обладая всем

объемом информации. Но если бы они мыслили шире, непременно пришли бы к выводу, что

у Бога есть определенный план, в котором страдания играют не последнюю роль. От

непонимания этого идут, например, абсурдные трактовки библейского мифа об Адаме и Еве.

Змий-искуситель накормил их греховными плодами, что стало полной неожиданностью для

всевидящего и всеслышащего Создателя. Но возможно ли это? Ведь, раз Бог всемогущ,

значит, он создал и самого Искусителя, а, следовательно, все его действия, как и выбор

первых людей, были ему заранее известны. Если понимать миф о грехопадении однозначно,

выходит, что Всевышний – крайне недалекая и ограниченно мыслящая сущность. Но это,

конечно, не так.

Мало кто из людей обладает мужеством признавать, что он страдает заслуженно. И

совсем уж редкость – человек, который воспринимает страдания как полезный духовный

опыт. Выше я уже объяснил тебе функциональную необходимость страданий и боли – это

самый верный способ стимуляции развития человека (сигнал – если мне больно, значит, я

что-то сделал неправильно) и порой единственный метод общения с ним сущностей,

лишенных физической оболочки. Вернемся, однако, к двум причинам неверия.

Примечательно, что и желание получать удовольствия и стремление избежать страданий

являются базисными элементами природной, инстинктивной сущности человека, и они же,

как следствие, подвигают его мыслить с точки зрения личной пользы, то есть

эгоцентрически. Я хочу получать удовольствие, я отказываюсь от всего, что мне в этом

может помешать. Я не хочу страдать и отказываюсь от всего, что может причинить мне боль.

Таким образом, главной причиной неверия в Бога на самом деле является эгоизм –

сознательный/неосознанный отказ выходить за пределы индивидуалистического восприятия

мира.

Разуверяться в Боге только потому, что ты чего-то не понимаешь – это малодушие и

свидетельство неглубокого ума. Окружающий вас мир на 90 % состоит из тайн, и если при

столкновении с каждой из них вы будете постоянно что-то терять, – лучше уж стразу

застрелиться, не правда ли? Есть ли реальное доказательство того, что ангелы-хранители

108

помогают людям самосовершенствоваться, развивать собственную душу? Да. Это – повторы.

Существование такого творческого союза людей и ангелов подразумевает некий отлаженный

процесс общения. В качестве вернейшего доказательства его наличия можно привести тот

факт, что страдания каждого человека – это система повторов. В нее входит строго

определенный набор повторяющихся болезней; повторяющиеся ситуации, в которых человек

испытывает страдания; повторяющиеся состояния. Для выявления этих закономерностей

надо развивать в себе наблюдательность. Страдания человека никогда не отличаются

разнообразием и в сущности однотипны, потому что он раз за разом нарушает одни и те же

законы и допускает одинаковые ошибки. Повторы – это подтверждение заслуженности

страданий и боли. Если бы человек не заслуживал своих страданий, – в них не было бы

никакой системы, они были бы случайны и, следовательно, разнообразней и хаотичней.

Зачем я тебе все это рассказываю, почему я продолжаю тешить себя надеждой, что ты

меня слышишь? События последних дней и меня научили многому. На твоем примере я

хотел доказать, что, выработав определенную систему наказаний и поощрений, ангел-

хранитель может не только вывести подопечного на верный путь и заставить его думать о

собственной душе, но и помочь человеку поверить в Бога, указать этот священный путь.

Сначала опыт шел удачно, а теперь мы имеем то, что имеем – дело об измельчении твоей

души утверждено.

Я не учел основополагающего момента. Причиняя тебе благотворную боль, проектируя

ситуации, могущие пробудить в тебе духовные желания, сводя с людьми, которые научили

бы тебя чему-то и дали полезную информацию, – предпринимая все это, я совершенно забыл

об одной детали. Как бы я ни изворачивался, у меня ровным счетом ничего не выйдет, если

ТЫ не захочешь спастись. Ангел-хранитель может быть первоклассным научным

работником, но его опыты так и останутся чистой теорией, если доверенный ему человек не

примет самого активного участия в собственной судьбе. Ведь окончательное решение

погибнуть или возродиться всегда остается за тобой.

Только что, несмотря на оборвавшуюся связь, мне все-таки удалось вызволить тебя. За

последние пять дней я, наверное, нарушил абсолютно все правила, какие только мог, но, в

конце концов, меня ведь так и не оповестили, что твое дело закрыто. При ближайшем

рассмотрении я веду себя, как и положено ангелу-хранителю, – всеми способами пытаюсь

спасти шкуру подопечного, хотя, признаю, реакции мои, действительно, чересчур для

хранителя эмоциональные (видимо, это интоксикация спорами земных состояний). Сообщат

мне официально или нет, – уже неважно. Я прекрасно чувствую и понимаю, что больше

никак не смогу тебе помочь. Без преувеличения, теперь все зависит исключительно от тебя.

Но если ты сейчас же попадешь под другую машину или умрешь от какого-нибудь приступа,

я этому даже не удивлюсь.

Ты поднимаешься с земли, ошалело смотришь вокруг и возвращаешься домой, на этот

раз без происшествий. А я плетусь за тобой.

* * *

Пар нервно дергался у ее разомкнутых губ. Зоя Григорьевна выбралась из машины,

держа руку на сердце, и, хотя все обошлось, ей никак не удавалось справиться с дрожью в

вечно чем-то недовольном теле. «Бесстыдница, - корила она себя мысленно. – Вечно только

о себе и думаешь, а ведь пострадала вовсе не ты». Дрожала продавщица книжной лавки еще

оттого, что на улице было нестерпимо холодно, так морозно, что даже зевак среди прохожих

не выискалось. А ведь она дала им повод таращить глаза.

Минуту назад Зоя Григорьевна чуть не убила человека. Кто-то безумный, словно

загнанное животное, прыгнул под колеса ее «Лады», и только в последнюю секунду удалось

разминуться. Начав водить совсем недавно, пожилая женщина боялась кого-нибудь сбить

даже больше, чем попасть в автокатастрофу, и поэтому неизменно вела себя за рулем

внимательно, ни на секунду не забывая о легкомысленных прохожих. Рискуя прогневить

109

других водителей, она даже ездила всегда на небольшой скорости. Это, наверное, и спасло

неосторожного пешехода.

Но пока, к сожалению, нельзя было с точностью утверждать, что помощь не требуется, и

Зоя Григорьевна поспешно вызвала своего сына-врача, оказавшегося в тот момент

неподалеку. Пострадавший же тем временем как раз встал с покрытой снегом земли и

медленно, как ни в чем не бывало, двинулся по тротуару. Из-за бесформенного пальто и

низко натянутой вязаной шапки, Зоя Григорьевна никак не могла определить, мужчина это

или женщина. Но она все равно крикнула в спину незнакомцу:

- Подождите! Вдруг что-нибудь серьезное! Я отвезу вас в больницу.

Темный, холодный воздух моментально проглотил ее слова, а странный прохожий исчез

за углом, не обернувшись. Старушка хотела было последовать за ним, но вдруг испугалась и

замерла на месте. И вовсе не из-за того, что этот неизвестный, он ли, она ли, мог оказаться

агрессивным пьяницей. Зоя Григорьевна неосознанно испугалась чего-то другого.

- Мама! Ну что?! Как ты? – из остановившейся около машины вылез Сергей. Обычно он

пропадал в Петербурге, где руководил успешной частной клиникой, но, прознав, что в его

родном городе собираются закрыть единственный травмпункт (там некогда началась его

карьера), вернулся на время в Вышний. Чтобы хоть как-то помочь.

- Все хорошо, сыночек, - успокоила его Зоя Григорьевна, гладя маленькой ладошкой по

небритой щеке.

- А где же пострадавший? Обязательно надо его осмотреть, это ведь не шутки.

- Он ушел. По-моему, даже ничего не понял. Или она, точно не знаю.

- Аффект, - тревожно констатировал Сергей Владимирович. – Я догоню. В какую мне

сторону?

- Туда…

Сергей сорвался с места, но Зоя Григорьевна в тот же момент вскрикнула и начала

молить его вернуться.

- Сережа, нет! Не надо! Я боюсь, Сережа…

Нехотя, но и встревоженный ее странным поведением, он все-таки возвратился. Сергей

Владимирович, выше на две головы, взял лицо матери в руки и внимательно посмотрел ей в

глаза.

- Все хорошо, говоришь? А ты уверена, что сама не пострадала? Ты ни обо что не

ударялась? Господи, - его пронзила неожиданная догадка, - он не сделал тебе ничего

плохого?!

- Что ты! – Зоя Григорьевна даже рассмеялась, – в сыне по-прежнему было сильно это

чуть неуклюжее, но очень милое желание защищать ее. – Сам успокойся. Вечно ты о

медицине. Я, к счастью, цела.

- А он…

- Может, она.

- Неважно. Обязательно надо осмотреть, ты понимаешь? В состоянии шока люди ведут

себя очень необдуманно, сами себе вредят. Давай я все-таки…

- Нет, Сергей, - Зоя Григорьевна вдруг помрачнела. – Тут не поможешь. Мне

показалось… Я вдруг почувствовала, что этот человек безумен. Вдруг он набросится на

тебя?

Сергей Владимирович (широкоплечий, по старой привычке ворочает каждое утро

штангу, однажды служил в горячей точке военным врачом), он на слова матери только

расхохотался.

- А тут обезумеешь, - еле проговорил медик сквозь смех. – Когда тебе норовят сбить на

машине старушки, кровожадные божьи одуванчики, – от этого любой сойдет с ума.

- Да прекрати ты, - Зоя Григорьевна тоже прыснула. – Что за мысли? Но ты все равно не

ходи, ладно? Я боюсь за тебя.

110

- Если серьезно, мне не надо поддаваться твоим эмоциям, после случившегося ты сама

ведешь себя аффектировано, оно и немудрено. А этот случайный пешеход ведь ни в чем не

виноват, мама, понимаешь?

- Какой же ты человеколюбивый, - искренне восхитилась она и сразу отрезала, - но не

пущу! Я, может, и выжила из ума, но все-таки пока что-то понимаю. И потом, тебе уже не

догнать его. Поздно…

Сергей Владимирович опять рассмеялся.

- Хитрая, - пожурил он мать. – В таком случае мы поступим вот как. Сейчас я тебя отвезу

домой, переночую у тебя, а утром сам доставлю на работу. Твою машину можно и здесь

бросить.

- Сережа, а ночная смена? Не глупи.

- Меня подменили. И никаких больше возражений.

Когда они ехали домой, Сергей Владимирович неожиданно сказал:

- Я очень испугался, когда ты сегодня позвонила. Умоляю, будь впредь осторожнее…

- Милый, не волнуйся. И вообще, кто бы говорил. Ты сам себя никогда не бережешь.

Потом они болтали о каких-то мелочах, а уже дома Зоя Григорьевна рассказала сыну, что

взялась перечитывать классическую русскую литературу, начиная с древних времен, благо,

на ее громадную библиотеку никто не покушался. О чем она умолчала? Старушка

обратилась к книгам, когда совсем недавно почувствовала вдруг, что ее жизнь незаметно

лишилась смысла. Читая, Зоя Григорьевна не без основания надеялась отыскать где-то среди

глав, строф, абзацев или хотя бы между строк ответ на обыкновенный вопрос: как же ей

поступить дальше, чему посвятить остаток своей жизни. Будет ли это помощь

нуждающимся, какой-то труд, обращение к богу или, например, творчество? Она находилась

уже на самом пороге разгадки и весело предчувствовала совершенно новый, увлекательный

поворот в своей жизни, пусть не такой уж длиннющей, как прежде. А о чем умолчал он?

Сергей Владимирович много и добродушно болтал, но так ни разу и не решился напомнить

своей матери, как сильно он ее любил, ценил. Слова здесь не требовались. Зоя Григорьевна

все прекрасно видела.

Сб.

Из сна тебя вырывает оглушительное гиканье дверного звонка. Спросонья, плетясь в

коридор и еле разлепив глаза, ты все-таки не можешь не дивиться устройству человеческой

головы. Известно, что внешние, реальные звуки всегда удачно вписываются в сюжет

сновидения: когда, например, заливается будильник, тебе может присниться, что звонит

телефон. Каким, однако, образом твое сознание предвидит, что именно сейчас включится

будильник, и как ему удается заблаговременно подогнать сюжет сновидения под этот звук?

Ведь парадоксально телефон во сне всегда появляется заранее, еще даже до того, как

заработает будильник.

Ты отпираешь дверь, забыв посмотреть в глазок, и обнаруживаешь на пороге

незнакомого мужчину, точнее, человека, который тебе отдаленно кого-то напоминает.

Сначала ты даже впадаешь в панику, испугавшись, что уже наступил понедельник, а это

один из братков Лидии явился за данью. Но мужчина вежливо здоровается и представляется,

хотя его имя тебе все равно ничего не говорит. Незнакомец, отдаленно кого-то

напоминающий, крупного телосложения и со скуластым лицом.

- Меня прислала за вами Адель Семенова, - объясняет тем временем человек. – Вы не

могли бы проехать со мной? Это очень важно.

111

- К ней домой? – уточняешь ты, все еще не выбравшись из болотистого сна. Но тебя все-

таки посещает расчетливая мысль, что Адель узнала о твоем вчерашнем явлении и теперь

зовет в гости.

- Нет, - серьезно отвечает незнакомец. – В отделение.

- Милиции? – удивляешься ты.

Мужчина кивает, а твоя сонливость мгновенно улетучивается.

- Ей нужна ваша помощь, - снова объясняет человек.

- Но что она делает в милиции? – спрашиваешь ты недоверчиво. – Это как-то связано с

мэром города?

- Нет. Мне кажется, из-за Никиты, ее брата. Но я не уверен.

- А что с Никитой?

- Сегодня утром он заявил, что смерть Сысоя Беленького – его рук дело. Пришел в

милицию и, так сказать, облегчил душу, сделал чистосердечное признание.

Ты остолбенело глядишь на мужчину.

- А я-то тут при чем? – наконец, чуть возмущенно осведомляешься ты, выводя

посланника Адель на второй круг дебатов.

Но он не поддается. Встав к тебе боком, показывает рукой на лестничную клетку и

говорит:

- Пожалуйста, идемте. Если Адель надеется на вашу помощь, значит, это не шутки.

Ты сдаешься. Просишь незнакомца обождать, быстро принимаешь душ и натягиваешь

второпях свою одежду. По твоему левому бедру растекся огромный, важный синяк –

последствия ночного происшествия, – но, как ни странно, он не болит, даже если

хорошенько ткнуть пальцем. Тебя это не может не радовать. Натянув шапку, выходишь

вместе с мужчиной из квартиры, и через пять минут вы уже несетесь на черном Саабе к

отделению милиции.

В машине ты наконец-то вспоминаешь, где тебе уже приходилось видеть посланника

Адель. Удивительное совпадение. Это тот самый мрачный гигант, который разнес тебе плечо

несколько дней назад, – вы неожиданно столкнулись на тротуаре, но он тебя даже не

заметил. Ты косишься на своего водителя и подмечаешь, что выражения его лица с тех пор

не изменилось – он по-прежнему сосредоточен и мрачен.

- Вы работаете на Адель? – спрашиваешь ты с плохо скрываемым любопытством, желая

разгадать этого сыча.

- В какой-то мере, - отзывается он, но глаз с дороги не сводит. – Я работал на ее мужа,

пока тот не погиб.

- И как, по-вашему, Никита мог убить Сысоя?

Твой сосед явно не болтлив, но он, похоже, не получал особого распоряжения держать

рот на замке и, немного поразмыслив, отвечает:

- Черт его разберет. Вроде профессор, интеллигент, но мало ли, что у них в голове

творится? Они с Сысоем редко пересекались. Существует версия, что это было заказное

убийство, ведь Сысой занимался бизнесом. А Никита в эти вещи не суется, он ботан. Не

думаю вообще. Но, с другой стороны, зачем на себя самого наговаривать?

- Считают, что у Никиты с головой нелады.

- Кто считает? – удивляется мужчина и даже на секунду отрывает глаза от дороги, чтобы

взглянуть на тебя. – Впервые слышу. Он же человек науки, уважаемый профессор. Хотя все

они не от мира сего.

Похоже, вы исчерпали тему, – повисает молчание. В твоем следующем вопросе нет ни

живого интереса, ни сочувствия, а только желание полностью удовлетворить свое

любопытство и больше никогда к этой истории не возвращаться.

- Вам плохо? – начинаешь ты осторожно. – У вас лицо какое-то мрачное. За Семеновых

переживаете?

112

Водитель по-прежнему смотрит прямо на дорогу, но он, похоже, тронут вниманием, –

уголок его губ, тот, что виден с твоей стороны, еле заметно приподнимается, а у глаза

собирается несколько морщинок. Правда, эти явные признаки хорошего настроения

испаряются по мере того, как мужчина отвечает:

- Семеновых жалко, конечно, но у меня и собственных проблем по горло. Мой хороший

товарищ исчез пару недель назад. Знаете, по телевизору иногда сообщают: «Без вести пропал

такой-то…», и не обращаешь на это никакого внимания. А теперь для меня это реальность.

Не пойму, что с ним стряслось. Он бы непременно предупредил меня, если бы собрался

уезжать из города. Я уже думаю о самом плохом…

Опять воцаряется тишина. Чтобы отогнать ее вместе с мрачными мыслями, посланник

Адель включает cd-проигрыватель, и остаток пути вы преодолеваете под какую-то

дурашливую иностранную песенку. Молча.

В отделении – это одноэтажный, скромный домик, засевший между «Центральной»

гостиницей и краеведческим музеем – водитель передоверяет тебя коротко стриженому

юнцу в мятой форме, по лицу которого будто бы размазана злобно-презрительная ухмылка.

Похоже, он кривит губы при виде тебя, но по мере того, как вы углубляетесь в недра здания,

становится ясно, что у парня атрофированы лицевые мышцы, его недобрая улыбка и глаза с

прищуром – это всего лишь неудачно застывшая маска. Юнец тихо объясняет, что Семеновы

очень влиятельные и уважаемые люди в городе, история их бедствий не может не опечалить,

а ты тем временем тщетно борешься с чувством, что его презрение и озлобленность все-таки

предназначаются тебе. Если на лице застыло такое отталкивающее выражение, невольно

станешь вести себя ему подстать, хотя бы в целях самозащиты.

Спустившись на подвальный уровень, вы еще некоторое время бродите по коридорам с

низкими сводчатыми потолками, и, наконец, кривой провожатый распахивает перед тобой

дверь в нужный кабинет. Это небольшое помещение с оконцем, как будто просочившимся в

потолок, за письменным столом курит Никита, около него сидит охранник, Адель бросается

к тебе откуда-то из-за двери.

- Слава Богу! – восклицает она и трясет твою руку. – Я так боялась, что вы откажетесь и

не придете. Спасибо! Спасибо.

У девушки красные от слез глаза, бледное личико трогательно припухло, и смотрит она

на тебя почему-то с надеждой. Ты впервые замечаешь ее уши, маленькие и не оттопыренные,

– прежде они всегда были скрыты распущенными волосами, а теперь на голове у Адель

тугой пучок, какой-то драматичный: видимо, пришлось забыть о прическах с того момента,

как она обнаружила тело Степана Михайловича. После смерти одного близкого человека –

мужа – Адель еще могла держать себя в руках, но инфаркт свекра и признание брата, это

было уже чересчур.

- Поговорите с ним, - умоляющим голосом просит твоя знакомая и нервно тычет пальцем

то ли в сторону Никиты, то ли в охранника. – Может, хотя бы вы…

- Адель, прошу тебя, - спокойно перерывает ее брат. – Я несу ответственность за

совершенное преступление, и это вовсе не тот случай, когда меня кто-то сможет

переубедить. Зачем понапрасну тревожить людей, тем более, не имеющих никакого

отношения ни к этой истории, ни к нашей семье?

- Ты не совершал никакого преступления! – несколько раздраженно вскрикивает Адель и,

скорее всего, не в первый раз.

- Милая, - в тихом, ровном голосе Никиты слышна дружеская нежность, - конечно, ты не

веришь. Это естественно. Но я убил Сысоя и признался именно потому, что осознаю, какое

это страшное преступление. Адель…

- А почему раньше не признался, раньше?

Никита молча курит.

- Вот видишь, - победоносно восклицает Адель.

- Ничего я не вижу.

113

- Ты не отвечаешь, потому что это глупо прозвучит.

- Адель, умоляю тебя, возвращайся домой, ты устала.

- Никита не признался раньше, - говорит девушка, обращаясь к тебе, - потому что не был

уверен.

- В чем? – уточняешь ты.

- В том, что это он убил Сысоя!

- Адель, еще раз, - на всякий случай Никита повышает голос и мрачно отчеканивает

слова, - Сысоя убил я. Ты – моя сестра и, естественно, отказываешься верить. Но я не

отступлю. А ты, если, как и прежде, будешь разумной женщиной, вернешься домой и не

станешь устраивать здесь сцен.

- Не надо указывать мне, что делать, - неожиданно спокойно отвечает Адель, смотря на

брата в упор. – Когда самый дорогой мне человек роет себе могилу, дома я отсиживаться не

буду.

- Могилу? – удивленно переспрашивает Никита. – При чем тут это? За убийство я отсижу

положенный срок.

- Литература! – как будто по-цыгански возглашает Адель.

Затем, по-видимому, отказываясь продолжать бессмысленный разговор, она отводит тебя

в сторону и шепчет:

- Умоляю вас, поговорите с ним. Он думает, что убил Сысоя, но это совершенно не так.

- Почему?

- Я знаю Никиту, а этого достаточно. Он не убийца, он даже не дрался в жизни никогда. А

чтобы заколоть человека статуэткой… Господи, какой он все-таки упрямый!

- Но я-то тут при чем? – с сомнением уточняешь ты. – Наймите лучше хорошего адвоката

или…

- Никита вас не знает. Мнение близких и знакомых для него сейчас не играет никакой

роли, потому что эти люди пристрастны. А у вас нет никакого интереса, и, значит, вы

сможете говорить с ним объективно. Пожалуйста! Вы моя последняя надежда. Поговорите с

ним…

Ты неуверенно пожимаешь плечами. Отказаться неудобно, тем более после того, как

глаза Адель вновь наполняются слезами, и, немного помявшись, ты все-таки соглашаешься.

- Сомневаюсь, что выйдет, - напоминаешь для проформы.

Адель не обращает внимания на твои слова, взяв под руку, она подводит тебя к Никите и

усаживает на стул.

- Пожалуйста, несколько минут, - обращается девушка к охране.

Сумрачный, молчаливый человек покорно встает и покидает комнату, закрыв за собой

дверь. По-видимому, Семеновы, действительно, пользуются в городе уважением и влиянием.

А тебе, как и прежде, хочется только быстрее вернуться домой.

Никита и ты сидите друг против друга, между вами зеленая, матерчатая поверхность

стола и грязная пепельница на ней. Адель затихает в дальнем от вас углу. Ее брат

продолжает курить и смотрит на тебя в недоумении.

- А, мы с вами, кажется, встречались на презентации, - неожиданно вспоминает он.

- Да, - подтверждаешь ты, мысленно удивляясь, почему никто в этом городе не считает

нужным угостить тебя сигаретой.

- Адель, это, в конце концов, глупо, - не выдержав, бросает Никита сестре.

- Расскажи, как ты убил Сысоя.

- Зачем?

- Я требую.

Помолчав с минуту, Никита нехотя признается, глядя тебе в глаза:

- В последнее время мы с Сысоем не ладили. Он занялся книжным бизнесом и решил

открыть по всей стране магазины, которые бы торговали бульварными романами, такая сеть

114

книжных салонов с пластмассовой мебелью и пластмассовой литературой по очень низким

ценам… Адель, ну, это странно, честное слово…

- Продолжай, - строго требует сестра.

- Хорошо… Мне его проект казался вульгарным. Я, наоборот, большую часть жизни

выступаю за очищение русской литературы, и Сысой об этом прекрасно знал. Разумеется,

такая книжная сеть принесла бы денежную прибыль, но она также нанесет серьезный

идеологический урон. К сожалению, Сысой не хотел наравне с бульварщиной продавать в

своих магазинах классическую литературу или качественные произведения современных

писателей, он делал ставку исключительно на массовое чтиво. Я не раз пытался убедить его,

что это аморально. Большой выбор самой разнообразной литературы есть только в столицах,

а российская провинция всегда страдала от нехватки книг. Библиотечная система по стране

развалилась вместе с СССР. Люди в глубинке испытывают книжный голод, но удовлетворять

его таким извращенным способом, подсовывая им вместо хорошей литературы отбросы, –

это в корне неправильно и может повлечь за собой самые ужасные последствия. Всем и так

известно, что культурный уровень в стране низок, но зачем же поддерживать это состояние и

тем более усугублять его? Жители провинции имеют право на качественную литературу,

библиотечная система, как я уже сказал, не действует, и проект Сысоя мог бы стать для

многих спасением. Но, конечно, не в таком исполнении…

Никита замолкает, плавным жестом он давит окурок в пепельнице и как будто не

собирается больше говорить.

- И вы его за это убили? – неуверенно уточняешь ты.

- Нет, конечно, - Никита даже слабо улыбается. – Сысой не был глупым человеком, и я

надеялся в конце концов его переубедить. Но, к сожалению, бизнесмен оказался в нем

сильнее неглупого человека, – ясно понимая выгоду этого предприятия, он отказывался

рассматривать моральную и идеологическую сторону дела. Деньги ведь прежде всего.

Ты, конечно, на стороне Сысоя.

- Но я знаю его с детства, это очень добрый, сочувствующий человек, и мне казалось, что

рано или поздно он все-таки осознает всю степень своей ответственности перед миллионами

людей, по сути, перед народом. Согласитесь, что страна не может правильно, с позволения

сказать, функционировать, имея в распоряжении только массовую, развлекательную

литературу.

- Почему? – не понимаешь ты.

- Ну, как? Литература – это один из важнейших ориентиров страны, как бы банк данных,

отражающих суть нации, ее природу, и это также определенный критерий поведения. Но

если изменить ценностную информацию, заложенную в книгах, то есть навязать другую

систему поведения, произойдут неминуемые изменения и в сознании масс читателей. Я не

спорю, что есть страны, для которых банком идеологических данных является массовая, так

называемая бульварная литература, но это не Россия, и, мне кажется, прививка книжной

системы такого рода стране, литературный уровень которой традиционно очень высок,

обязательно приведет к кризису.

- Извини, перебью – ты не лекцию студентам читаешь, а рассказываешь историю своего

преступления, - Адель рисует в воздухе кавычки, заключив в них слово «преступление».

- А все-таки, чего вы против развлекательной литературы? – не унимаешься ты.

Никита смотрит на тебя молча, с мягкой, чуть удивленной улыбкой, как будто он только

сейчас заметил перед собой полноценного собеседника. Вновь закуривает, и в продолжении

разговора между вами так и остается его рука с дымящейся сигаретой, зажатой между

красивыми, длинными пальцами. Рот Никиты, скрытый запястьем, ты видишь лишь изредка,

когда он неохотно стряхивает пепел.

- В основе бульварного чтива принцип мгновенного удовлетворения потребностей

читателя, - для Никиты все-таки привычнее общаться со студентами, нежели исповедаться,

поэтому он развивает тему, представляющую, на его взгляд, больший интерес, и даже не

115

косится в сторону нетерпеливой Адель. – Скажем, после тяжелого рабочего дня на заводе

или многочасовой возни с посудой и пеленками в будущем читателе/читательнице

скапливаются неудовлетворенные потребности личного характера. В общем, в нем назревает

банальная потребность в дозе счастья. Он может забыться, посмотрев телевизор, выпив,

пообщавшись с друзьями, но он также способен выбрать путь временной

самоидентификации с каким-то образом, героем. Для этого подойдет и легкий фильм, и

книга. Главное, чтобы выбранный герой вел более славную жизнь, чем читатель/зритель.

Происходит самоидентификация: в случае развлекательного романа читатель представляет

себя на месте совершенного героя и испытывает временное, иллюзорное счастье.

Эмоциональное, сродни инъекции наркотика. Мужчина волен идентифицировать себя с

каким-нибудь суперменом, одолевающим всех противников, получающим в конце и деньги,

и красавицу. Женщина может представить себя на месте героини любовного романа,

благолепно страдающей в мире роскоши и обретающей в конце принца на белом коне. В

процессе подобного чтения удовлетворяются самые примитивные инстинкты: на сцене

перестрелки или драки читатель-мужчина расходует накопившееся в нем за день желание

насилия; женщина-читательница получает временное эротическое удовлетворение,

представив себя в объятиях литературного рыцаря. Это все грубо говоря.

- Но что плохого? – вставляешь ты.

- Плохо то, что развлекательный роман дарит временное удовлетворение на самом

примитивном уровне. Читатель остается с иллюзией счастья, хотя ни одна из его проблем не

была решена. И прочитанное, в силу односложности написанного, не подтолкнет его к

действиям, не вдохновит на изменения существующей, неудовлетворительной ситуации. В

конце концов, ни на йоту не расширит его неактивное сознание. Он или она так и останутся

со своей болью и несчастьем, иногда обращаясь к бульварному роману как к наркотику,

дарующему забвенье. Что же в этом хорошего? Здесь нет никакой личностной эволюции.

Когда как литература более высокого уровня и особенно классика, опять же грубо говоря,

заставляют читателя думать, сопереживать через самоидентификацию или стороннее

наблюдение другим живым существам – порой несчастливым, часто ищущим и иногда

гибнущим персонажам. Но в таком чтении есть жизнь, поиск истины или хотя бы понимание

того, что мир не ограничивается страданиями, неудовлетворенностью самого читателя – мир

намного глубже, разнообразнее, шире. Даже беллетристика, причисляемая к классической,

ценной литературе, например, произведения Жюля Верна или Александра Дюма, обладает

огромной силой – она вдохновляет на созидательное настроение, так как апеллирует не к

вульгарным инстинктам читателя, а делает акцент на лучших чертах человека – его героизме,

изобретательности, благородстве, уме; она культивирует дружбу, взаимопомощь,

внутреннюю силу. Развлекательная литература, таким образом, очень центрирована – на «я»

читателя, но только произведения, способные увести его от этого эгоцентризма, расшатать

его сознание, заставить думать и задаваться вопросами, только такие произведения обладают

настоящей созидательной, гармоничной ценностью.

Закончив свою импровизированную лекцию, Никита тушит окурок в пепельнице и с

иронией, исподлобья смотрит на Адель. Она в тот момент как раз призывно и подчеркнуто

откашливается.

- Ладно, продолжаю, - Никита зачем-то кивает тебе, - В понедельник Сысой должен был

уехать из города на неопределенный срок и вскоре приступил бы к реализации своего

проекта. Целую неделю до этого я просил его о встрече, но он не желал со мной общаться.

Ни на что особо не надеясь, я позвонил ему рано утром в понедельник. Разговор получился

очень эмоциональный и, выйдя из себя, я использовал один не очень честный прием…

- Какой? – подает голос Адель.

- Я сказал, что если он со мной не встретится, уговорю тебя окончательно с ним

расстаться.

- Я и так собиралась с ним развестись.

- Но Сысой по-прежнему тебя любил и все-таки надеялся удержать.

116

- Когда состоялся этого разговор?

- Не помню, наверное, в пять, в половину шестого.

- То есть это был ты… - Адель по-видимому воспоминает телефонный разговор Сысоя,

после которого тот покинул гостиничный номер. – Но это совершенно не говорит о том, что

убийца ты. Сысою могли позвонить и до этого, и после, мобильный телефон всегда при нем.

Рассказывай дальше.

- С твоего позволения, мисс Марпл, - Никита смешливо щурится.

- Ты удивительно несерьезен для душегуба, - в который раз заключает его сестра.

- Я продолжаю. Сысой приехал ко мне домой. Мы поскандалили, мне снова не удалось

переубедить его, он угрожал расправиться со мной, если ты его бросишь, потом хлопнул

дверью. Это нормальная реакция, но, если честно, состояние твоего мужа показалось мне

странным.

- Почему?

- Он был какой-то подавленный, даже растерянный и спорил со мной, кричал на меня так,

будто ему это полагалось по сценарию…

- Глупость какая, - не понимает Адель. Она подходит к столу, берет сигарету из пачки

брата и, закуривая, произносит, - Возможно, это как-то связано с его открытием.

- С чем?

- Тем утром он написал письмо, - Адель смотрит на тебя, как будто мучительно надеется,

что ты подхватишь рассказ. Но ты молчишь. – Он заметил… Исходя из этого письма, жизнь

Сысоя шла по замкнутому кругу. Я сейчас не помню в точности, но основная мысль его

наблюдений сводится к тому, что он жил от желания к желанию. Исполняется одно – тут же

возникает другое. Он даже нарисовал схему своего движения… Действительно, кольцо.

Похоже на огромный многоугольник. Я пришла как раз после того, как он написал все это,

для себя написал. И Сысой, действительно, выглядел подавленно. А потом начались какие-то

странные эротические игры, он как будто специально распалялся, чтобы забыть о чем-то. Но,

может быть, я сейчас додумываю.

На лице Никиты появляется выражение, как тебе кажется, неуместного азарта.

- Это удивительно совпадает с тем, о чем я говорил! - радостно заверяет он. –

Эгоцентрические желания человека, то есть желания, направленные на самоудовлетворение,

непродуктивны, замкнуты в самих себе. Сысой абсолютно прав: их постепенная реализация в

схематическом плане напоминает замкнутый круг. То есть, живя ради исполнения своих

личных, примитивных потребностей, человек как бы движется по закольцованной

траектории, постоянно. Он пытается выдумывать все более необычные пути

самоудовлетворения. Как ему представляется, экспериментирует – в сексе, в еде, обставляет

свою квартиру по-новому, ездит в новые страны, но на самом деле всегда остается в

границах изначальной траектории. А закольцована она потому, что направлена на саму себя.

Если бы была внешняя цель, оторванная от личных интересов, возможно, альтруистическая,

в таком случае стал бы возможен рывок, скачок в другую траекторию. То есть, если,

например, человек совершает бескорыстный поступок ради кого-то другого, он, таким

образом, оказывается в чужой жизненной траектории интересов. Из своего замкнутого,

центрированного мира перемещается в другой, не связанный с ним мир. А из того мира

можно перейти в другой и так далее, начинается путешествие не по личному кругу, а вширь.

И переход с одной траектории в другую (что, кстати, не страхует от новой замкнутости),

если этот переход будет продолжаться, он может привести человека к необыкновенным

открытиями. Абсолютно за гранью его личных интересов и его собственного маленького

мира. Сысой был так близок к этой разгадке, и ведь вся эта история с книготорговой сетью

оказалась для него тупиком. Неужели он начал догадываться?..

- Никита, - тихо прерывает его Адель. – Это безусловно интересно, но мы пытаемся

разобраться в твоем деле. Прошу тебя, продолжай. Что случилось после того, как Сысой

ушел от тебя?

117

Она вновь отходит в дальний угол комнаты.

- Если честно, тогда я начал паниковать… Полагаю, в истерическом состоянии я схватил

с книжной полки фигурку Дон Кихота – ту золотую, что папе подарил индийский бизнесмен

– и бросился вдогонку за Сысоем. Наверно, я действовал очень эмоционально, хотел отдать

эту статуэтку твоему мужу как бы взамен его отказа от книготоргового проекта, то есть

подкупить его, дать взятку, что ли. Смешно. Тогда я почему-то верил, что это подействует,

она ведь дорого стоит…

Ты снова проклинаешь судьбу, – надо было брать не деньги из портмоне, а статуэтку!

- … Восстанавливаю ход дальнейших событий. Я выбежал на улицу, Сысой как раз

отъезжал от моего дома, я сел в машину и поехал за ним, почти не было движения, и я его не

потерял. Как ни странно, Сысой двигался не в сторону гостиницы, а на окраину города. В

какой-то момент он поддал газу, возможно, понял, что я его преследую, и на время исчез из

вида. Чудом мне удалось заметить его машину на бензоколонке, примерно через пять минут.

Он как раз в тот момент расплатился и снова сел в машину. Я не успел его остановить и

вновь поехал следом. Сысой по-прежнему двигался на окраину, теперь почему-то медленнее,

я стал сигналить ему и мигать фарами – он не реагировал. Вскоре мы оказались около того

троллейбусного парка. Сысой вылез из машины и быстро двинулся на его территорию,

помнится, даже дверь не запер. Я последовал за ним с этой глупой статуэткой. Нашел его

между троллейбусами, он как-то странно стоял, как будто поджидал меня, но спиной ко мне.

Я окликнул его, быстро приближаясь, он резко обернулся, я увидел в его руке пистолет,

замер, он двинулся на меня, чуть ли не бегом, крикнул что-то, потом налетел на меня, я

поскользнулся, упал под его грузом на асфальт и очень больно ударился головой…

Никита уставился на огонек быстро отмирающей сигареты. Но он делает паузу не на

публику. Видимо, мысли, эти только ему видимые образы действительно причиняют боль.

- Что потом? – мягким голосом подбадривает Адель.

- Наверно, я потерял сознание. Когда очнулся, Сысой по-прежнему лежал на мне. Я

спихнул его с себя, встал на колени, но он не двигался и не издавал никаких звуков, - в тоне

Никиты появляется что-то гипнотическое и обреченное. – Я перевернул Сысоя на спину и

увидел, что из живота у него торчит Дон Кихот. Я тогда очень испугался, Адель.

Никита смотрит на сестру и как будто хочет попросить у нее прощения. Ты не видишь

выражения лица Адель, так как сидишь к ней спиной, а оборачиваться в такой момент было

бы неприлично. Ты вообще испытываешь смущение от всей сцены.

- Я так испугался, что начал выдергивать статуэтку из его живота. Господи… эти

хлюпающие звуки крови, она, наверное, зацепилась, и я никак не мог ее извлечь. Потом,

наконец, получилось. И я бросил фигурку в сторону и побежал. Потом вернулся и зачем-то

стал запихивать труп Сысоя под троллейбус. А он такой тяжелый, я поскальзывался, падал и

снова начинал. Я не контролировал себя, пойми. Мне хотелось как-то все исправить,

затереть. Конечно, это был шок. И я ревел, как ребенок.

- Не нужно, - слышишь ты сдавленный голос Адель. Она, скорее всего, сама плачет. – Не

нужно, Никита, не мучь себя этими воспоминаниями.

- Это все, Адель. Я вернулся домой, а через несколько часов, как собирался, уехал в

Петербург. Смерть твоего мужа целиком на моей совести. И только жалкое малодушие не

дало мне признаться в этом раньше.

- Ты не виноват, это произошло случайно…

- Пусть теперь решает суд. Возможно, Сысою еще можно было помочь, но я скрылся с

места преступления, как настоящий убийца.

- Прекрати, Никита! – умоляет Адель, и ты отчетливо слышишь, что она плачет.

Девушка быстро подходит к столу, беззащитно дергает тебя за рукав и просит сквозь

слезы:

- Ну, скажите ему. Скажите ему…

- Что сказать? – не понимаешь ты.

118

- Он не виноват! Это произошло случайно.

- Вы не виноваты. Это произошло случайно, - тупо поддакиваешь ты.

Лицо Никиты неожиданно становится злым. Он не смотрит ни на тебя, ни на сестру, а

только тихо и жестко произносит:

- Думаю, дальше я разберусь сам. Спасибо, что пытались мне помочь, но все это не имело

никакого смысла. Адель, очень тебя прошу, иди домой и хорошенько выспись. Спасибо, - он

медленно встает и протягивает тебе руку.

Ты тоже встаешь, смущенно. Обмениваетесь слабым рукопожатием.

- Охрана! – громко и уверенно зовет Никита.

Появившегося милиционера он просит, чтобы вас проводили до выхода. Кажется

странным, что после такого эмоционального разговора брат и сестра не обняли друг друга и

больше не проронили ни слова. Но по большому счету тебе нет дела до Семеновых.

Покинув кабинет, Адель дает милиционеру запечатанный конверт и просит передать его

Никите не раньше следующего дня. «Почему не сразу?» – удивляешься ты.

Тебе очень хочется на свежий воздух. Этим табачным дымом пропиталась вся одежда.

* * *

Что произошло дальше.

Кто-то мягко, уверенно и с едва слышным, шаловливым смехом увлек меня в соседнюю

комнату, избавив от неминуемого пресса высокоразвитой сущностью, банально говоря, от

околеванца. Дверь бесшумно захлопнулась.

В первые мгновения мне показалось, что от передозировки спорами у меня начались

галлюцинации. Передо мной стояла улыбающаяся и премиленькая Апсара. И это именно она

спасла меня. Нереальности происходящего способствовало то, что к полуобнаженной груди

небесная дева прижимала толстенную папку с документами, а на носу у нее красовались

очки в оправе по земной моде. Она была одета в древнеиндийское платье из роскошной

ткани, облепила себя, похоже, всеми украшениями из золота и драгоценных камней, какие

имела, а в распущенные, длинные волосы заткнула цветы. Апсара приветливо и игриво

улыбалась.

- Ага, здрасте, - сказала она после небольшой паузы и тут же рассмеялась собственной

легкомысленности.

Я неуверенно кивнул в ответ. Все еще не верил в реальность происходящего.

- Ты тут поосторожнее ходи, а то ведь придавят, - она снова засмеялась, видимо,

нисколько не боясь привлечь внимание сущности из лаборатории №19.

- Ну что затих? Такой бойкий был до этого.

- Спасибо, - выдавил я из себя наконец. – Ты спасла мне жизнь.

- Ой да ладно, - Апсара игриво захихикала. – Так уж и спасла. Ты тут всех развлекаешь,

зачем же тебя убивать?

- В смысле? – я, честное слово, не понял.

Небесная дева широко улыбнулась и протянула мне руку.

- Будем знакомы. Я Апсара из Отдела реализации, - протараторила она.

- Ангел… - начал было я, пожимая ее холодную ручку.

- …-хранитель с Уровня Ц, - быстро закончила дева за меня и снова прыснула.

- Откуда ты знаешь?..

- Ой, здесь все об этом знают!

И смешливая Апсара из Отдела реализации поведала мне то, о чем я и сам мог бы

догадаться еще в самом начале путешествия, даже в самом начале своего опыта. Вещество из

спор земных эмоций, которое помогало мне настроиться на общение с тобой и вводило в

состояние необходимой земной разгневанности (чтобы жестко руководить твоими

действиями), это вещество оказалось никудышной маскировкой на высших уровнях. Более

119

того, тяжеловесность человеческих эмоций не только не скрывала меня от чистых сущностей

Дома (я наивно надеялся на эффект парадокса, когда не замечаешь того, что не

предполагаешь увидеть), а, наоборот, выставляла меня в самом неприглядном свете.

Длительное время жители высших уровней Дома следили за моими передвижениями по

телевизорам. Как поспешила заверить Апсара, шоу с моим участие пользовалось бешенной

популярностью и даже побило рейтинги сериалов о земных жителях. Я, наверное, не

рассказывал тебе: по нашим телевизионным каналам можно увидеть жизнь любого человека

в любой точке Земного шара и в прямом эфире. Естественно, это все комедийные сериалы.

Но самозабвенно-дерзкое путешествие глупого ангела-хранителя на один из высших уровней

Дома оказалось куда забавнее. И я уже не удивлялся, почему все шло так гладко, почему

члены вентиляционной бригады весьма пунктуально бросали свои посты, а коридоры

неизменно, мне на руку, пустовали. Дом игрался со мной. Добродушно.

- Знаешь, самый веселый момент? - Апсара раскраснелась от смеха. – Ну, когда ты уже

попал в коридор нашего Уровня, там дверь открылась…

- Как ни помнить?

- Короче, мы все валялись на полу от хохота, когда ты назвал Его… Как сейчас помню,

«кудлатым гибридом кошки, тушканчика и гуся», «пушистым чудом» и «замкнутым

пушистиком». Дом ходуном ходил от смеха, ты разве не почувствовал? Да ты вообще понял,

кто это был-то? Одно из высших божеств пантеона! Он специально принял самую

безобидную форму, чтобы тебя не размазало по стенке. Боже, как я смеялась!

Представляешь, божество выполняет на Уровне Г какую-то свою великую работу, а тут ему

сообщают: «Там в коридоре один ангел-хранитель героя из себя строит, вы его не очень

пугайте, ладно? А то больно хорошее шоу получается!». Боже, я думала, описаюсь от смеха,

правда.

Мне не хотелось портить небесной деве настроение описанием далеко не позитивных

состояний, которые посещали лично меня во время путешествия, так что я лишь ограничился

вежливой улыбкой и, подождав, пока она успокоится и отсмеется, перешел прямо к делу.

- Значит, Дому все известно?

- А ты как думал? Живешь в Доме, являешься его частью и хочешь скрыть от хозяина

свои мысли? Милый, мы же проходили это еще в начальной школе, забыл? Твои мысли – это

Его мысли, здесь ничего ни от кого не скроешь, да и надобности в этом нет. Ты – часть Дома,

дурында! Этим все сказано.

Я пока еще не понимал, насколько можно доверять Апсаре, ее мнению на этот счет, но,

раз именно она спасла меня из лаборатории №19, можно было предположить, что Дом

подослал ее в качестве осведомителя. Или же конвоира, который сопроводит меня на

нижний уровень, что означало конец и моей стремительной «карьеры», и всего

эксперимента. Тогда даже частицы мысли не проскользнуло, что я смогу подняться еще

выше.

- А что ты здесь делаешь? – спросил я Апсару. – Мне казалось, Отдел реализации

находится на Уровне Ŧ. Или это случайное совпадение?

- Случайность? Какое вульгарное слово. Не надо выражаться в моем обществе, я

приличная девушка, - Апсара кое-как изобразила возмущение, но через секунду снова звонко

рассмеялась.

- Ты здесь не один умный, - продолжила она. – Я тоже хорошо училась, карьеру

соблазнительницы и танцовщицы променяла на возможность служить в Отделе реализации и

вот как результат получила неограниченный доступ в Архив.

Мы, действительно, находились в огромном помещении с рядами однотипных, архивных

шкафов, устремлявшихся в неразличимые, затуманенные высоты потолка.

- Но ведь неслучайно, что именно ты меня спасла.

- Фу, грубиян, - небесная дева очаровательно топнула ножкой. – Вы ангелы-студенты

отвратительно воспитаны, только и делаете, что сквернословите. Случайно неслучайно, но я

120

интересовалась твоим делом и прекрасно знаю о смертном приговоре, вынесенном твоей

душке.

Твоей то есть. Как следовало из документов, найденных в лаборатории №19, дело об

экстирпации твоей души недавно было утверждено. При чем на самом высшем уровне.

- А тебе не кажется странным, что приговор до сих пор не приведен в исполнение? –

поинтересовался я у Апсары. – На деле стоит печать Уровня А1, значит, казнь уже должна

была произойти. Не хочешь же ты сказать, что развязка оттягивалась только для того, чтобы

жители верхних уровней Дома могли полюбоваться на мою многосерийную героическую

глупость? Никогда в это не поверю.

- Просто ты не успел дочитать приговор, - объяснила небесная дева и снова

расхохоталась, видимо, вспомнив, по какой именно причине я не успел дочитать твое дело

до конца. – Приговор окончательный, но так как в истории замешаны другие силы, принято

решение на время сохранить твоей душке жизнь, вернее, физическую оболочку.

- Другие силы?

- Посмотри сам. На 34-й странице.

Я открыл твое дело, прихваченное из соседней комнаты, на указанном месте, и прочитал

следующее:

- В силу того, что подсудимая душка находится в эпицентре столкновения нескольких

противоборствующих сил, является важным (с оговоркой – не самоценным) элементом этой

борьбы и может стать причиной, влияющей на ее исход или дальнейшее развитие,

Верховный суд принимает решение об отсрочке смертной казни, которая будет

осуществлена единовременно с выходом названной душки из означенного процесса.

Выносится благодарность за консультацию по вопросу…

- Как видишь, подопечная тебе душка, сама того не зная, оказалась частью серьезной

игры. Увы, это никак не повлияет на ход ее собственной судьбы.

- Никак?

- Прости, я категорична. Вчера контактировала с земными сущностями по делам Отдела и

в очередной раз подхватила их вульгарную категоричность. Она прямо как людская

простуда, такая же заразная.

О серьезности игры, в центре которой тебе пришлось оказаться, говорил длиннющий

список разнообразных институтов, консультировавших суд на этот предмет, включая

представителей Уровня А, Защитного Купола России, Главной Текстовой лаборатории и

даже Института топографии. Будь у меня голова, она бы точно закружилась от обилия

неучтенной информации, – конечно же, я твой ангел-хранитель, но никогда не сомневался,

что известно мне катастрофически мало.

- О каких противоборствующих силах идет речь? – подавленно спросил я у девы.

- Скажешь тоже! Кто я, чтобы знать о таких вещах? – смех Апсары не злобный, но мне

казалось, что в тот момент без него можно было прекрасно обойтись. – Пройдут годы по

местному исчислению прежде, чем тебе или мне удастся сверить и проанализировать все

документы по этому делу. Силы, пересекшиеся с жизнью твоей душки, можно только

вычислить. Есть, конечно, другой вариант. Возможно, тебе все расскажут наверху.

Апсара весело подмигнула, но я не понял.

- Собственно, меня попросили об этом сказать, - продолжила небесная дева. – Тебя

вызывают на Уровень А1.

Сказав эти как будто лишенные смысла слова, моя новая знакомая ткнула пальцем в

потолок, а затем скривила забавную рожицу и даже скосила глаза на переносицу. В других

обстоятельствах, возможно, я оценил бы ее лицедейский талант.

- Зачем? – глупый вопрос, не скрою.

- Откуда мне знать, милый? Я всего лишь труженица-жужелица из Отдела реализации. Не

знаю, почему тебя хотят там видеть. Но желаю тебе всего самого хорошего.

121

Апсара как будто тяготилась своей чувственной красотой и старалась замаскировать ее

клоунскими манерами, – она втянула голову в плечи и развела руками

- А кто?.. – голос совсем мне отказал.

- Бог в пальто! – прикрикнула она, не выдержав. – Сам все увидишь, а потом мне

расскажешь. Если, конечно, они и тебя не подвергнут экстирпации.

То были сомнительные слова поддержки, хотя Апсара еще долго гоготала, широко

открыв рот и шлепая себя по коленкам. Затем она резко выпрямилась, помахала рукой

невидимой телекамере и, сохраняя на лице чудовищно серьезное выражение, пробасила:

«Пользуясь случаем, я хотела бы передать привет маме и папе. Это мой звездный час.

Целую».

Уже молча она проводила меня до лифта, и в одиночестве я отправился туда, куда до сих

пор не попадал ни один ангел-хранитель с Уровня Ц. Так мне, по крайней мере, казалось.

* * *

Как только вы выходите из отделения милиции, Адель делает тебе неожиданное

предложение. Вытирает лицо платком, из растеряно чувствительной вдруг становится

жесткой и просит тебя немедленно съездить вместе с ней на дачу. Загородный дом

Семеновых находится на полпути между Вышним и Москвой, Адель необходимо что-то

оттуда забрать, но в одиночестве ехать так далеко она не решается. Боится, потому что

придется на даче переночевать. Ты соглашаешься, понимая, что во время поездки можешь

занять у Адель денег на квартиру – это станет негласной оплатой твоей услуги. Да и

выбраться на время из городка, с которым у тебя связано так много неприятных

воспоминаний, кажется хорошей идеей. Вместе вы заезжаете к тебе домой и ты

переодеваешься в теплую одежду Сысоя (по настоянию Адель – загородом может быть очень

холодно).

Оперная певица жмет на газ, и вы стремительно покидаете сонный Вышний.

Некоторое время Адель молчит. Похоже, она сильно опечалена разговором с любимым

братом, но собственная беспомощность как будто обезвожила ее лицо – на нем не осталось

никаких эмоций, только сосредоточенность. Когда вы проезжаете мимо закрытой территории

воинской части, где провели позавчерашний вечер (бетонная стена с колючей проволокой

тянется много километров), Адель говорит:

- Кажется, я вам уже рассказывала, в юности мы с братом мечтали забраться сюда и

разгадать тайну этих мест. Помнится, мы даже заготовили палатку, сухой паек, одежду

защитного цвета – было так славно воображать себя отчаянными искателями приключений.

Филипп, Сысой и Гена тоже собирались пойти, - лицо девушки смягчается от приятных

воспоминаний.

- И как? – тихо спрашиваешь ты после небольшой паузы.

- Никак. Почти в то же время случился путч, и наша компания моментально развалилась.

Вернее, наши семьи разнесло в разные стороны.

- Боже! – восклицает Адель раздосадовано и бьет по рулю ладонью в кожаной перчатке. –

Ну почему он такой упрямый? Состава преступления нет, но что если его действительно

посадят в тюрьму? Желание Никиты наговаривать на себя просто абсурдно.

Ты не знаешь, что сказать. Похоже, Адель обращалась даже не к тебе, а к мокро-серому

шоссе, плавно бегущему под колеса ее черного Крайслера, кто знает, возможно, подаренного

ей мужем или богатым поклонником-меломаном. И все же, не в силах бороться с чувством

неудобства, ощущая эту противную и тягостную обязанность сопереживать, ты против воли

предполагаешь:

- Наверно, его отпустят, если он нездоров.

- Что вы имеете в виду? – Адель хмурится.

- Филипп сказал, что Никита… - ты запинаешься, - что он душевнобольной, - и только

сейчас до тебя доходит вся нетактичность этих слов.

122

- Вы разговаривали с Филиппом? – девушка смотрит на тебя удивленно.

- Вчера… мы столкнулись в вашем доме… Он не?..

- Что еще Филипп наговорил? – Адель криво улыбается.

Ты пытаешься вспомнить.

- Сказал, что любит вас, - выдавливаешь наконец.

- Да, - девушка презрительно смеется, - И при этом спит с Лидией.

Теперь уже твоя очередь удивляться.

- Вы не знали? Да и откуда вам? Они уже много лет любовники. Впрочем, все это не

имеет никакого значения.

Адель снова замолкает.

- Филиппу выгодно думать, что Никита сошел с ума, - сообщает она через десять минут

твоего неудобства. – Но это не так. Иногда брат удивляет даже меня, как, например, сегодня,

но я могу поклясться в его здравомыслии. Другое дело, что внутренняя логика Никиты

расходится с общепринятой. А Филипп… сидел бы он лучше заграницей или в этом своем

Туринске.

- Что такого особенного в Туринске? – любопытствуешь ты.

- Особенного? – Адель хмыкает. – Ничего. Наши родители некоторое время работали на

Туринском целлюлозно-бумажном заводе. Папа, Степан Михайлович и отец Филиппа

занимались научными разработками в области писче-печатных сортов бумаги… Это их, в

конце концов, и сгубило.

Серо-черно-белые леса, поля и деревушки смазываются за окном автомобиля. Вы еще

некоторое время молчите, ты начинаешь дремать и сквозь наваливающийся сон различаешь

гипнотический шепот, который мнится тебе частью сновидения, но на самом деле это Адель

медленно и задумчиво рассказывает историю, как и прежде, обращаясь то ли к тебе, то ли к

ухабистому шоссе, время от времени понуждающему машину жалобно дребезжать, то ли к

собственному же прошлому:

- Как и все одинокие отцы, он иногда баловал нас сказками на ночь, но не о

фантастических героях, а о том, что ему самому было известно лучше всего… Бумагу

изобрели китайцы. Согласно «Истории Второй Ханьской династии» изобретатель бумаги

Цай Лунь предложил изготовлять ее из молодых побегов бамбука, коры тутовых деревьев,

ивы, конопли, из тканей и старых рыболовных сетей. Случилось это в 105 г. до н.э. Папа уже

погиб, когда китайским археологам удалось выяснить, что первая бумага появилась на сто

лет раньше в том же Китае. Способы изготовления бумажных листов оберегались как

государственная тайна, и только через несколько веков их научились делать и в Европе. На

Руси писчая бумага из хлопка появилась в начале XIV, таинственный рецепт был получен с

Востока. В 1716 году в городе Дудергофе близ Санкт-Петербурга основали первую

бумажную фабрику. Около того места и нашли тело отца. Он умер от переохлаждения, а мы

с Никитой еще много недель не могли понять, куда же он запропастился, и искали его по

всему городу. Где ты?.. Где ты, папа?.. Никто не думал заниматься установлением личности

погибшего. Великого ученого, знавшего, что бумага может быть твердой и вечной подобно

камню, приняли за бомжа и алкоголика… Как печально.

А машина все катит и катит.

Ты выныриваешь из сна, чтобы рассказать свою историю в ответ.

Наверное, эта грусть по утерянному прошлому, разлитая в сказке Адель, и долгое

путешествие на дачу пробудили в тебе воспоминания о детстве. Но рассказывая их теперь

вслух, ты мучаешься странным ощущением, что это все-таки произошло не с тобой. Как

будто ты говоришь о каком-то другом, незнакомом тебе ребенке. Как будто собственное

прошлое отреклось от тебя и знать больше не желает.

- У моей бабушки на даче, в огромном шкафу хранилась коллекция матрешек. Фигурки

всевозможных цветов, разной высоты и толщины, в некоторых из них пряталось три

куколки, в других – восемь, двенадцать. Бабушка не разрешала мне с ними играться,

123

наверно, боялась, что я их растеряю или испорчу. Но она мне их показывала. Медленно

раскрывала матрешку, доставала из нее следующую, и вот на столе уже две игрушки, потом

три, четыре, пять… Но интереснее всего было, когда она доходила до последней матрешки,

самой маленькой, иногда просто малюсенькой. Я прошу: «Открой ее», а бабушка улыбалась,

качала головой и говорила: «Нельзя». Но почему? «Эта последняя матрешка специально не

открывается, - объясняла она. – В ней тоже хранятся матрешки, все меньше и меньше, до

бесконечности. Но если мы начнем их открывать, то обязательно потеряем. Они будут

такими маленькими, что мы их попросту не заметим. Но ведь не хорошо, если они

потеряются, правда? Матрешка-мама обидится». Я верю, а потом забываю. И иногда, как

будто пользуясь моей детской короткой памятью, бабушка давала совершенно другое

объяснение. Мы доходили до этой последней, специально закрытой куклы, и тогда она

весело спрашивала: «Что там, как ты думаешь?». Не знаю. Что? «Там пустота. Маленькая

пустота, размером с эту матрешку. Но если тебе когда-нибудь удастся ее открыть, пустота

внутри мгновенно сольется с воздухом вокруг, и получится целый мир. Значит, внутри

матрешки целый мир, просто он высыпается. Обещаешь мне, когда вырастишь, открыть ее?».

Обещаю… Интересно, что стало с этой коллекций? Где-то она сейчас.

Твоя – но такая чужая – откровенность производит странный эффект. Ты переводишь

взгляд с дороги на притихшую Адель и понимаешь, что она разозлена. Ее губы недобро

дрожат, а в глазах, отраженных зеркалом заднего вида, – гнев.

- Какое мне дело до вашей бабушки и этих идиотских матрешек?! - истерично огрызается

она. – Кто вас вообще просил говорить?

Впервые за все время вашего знакомства Адель груба с тобой, хотя, казалось, на то не

было никакой причины. Она нервно включает радио, жмет на кнопки, шепотом ругается,

пока не находит нужную радиостанцию. Звучит классическая музыка. Как сообщает

радиоведущий, Бах, сюиты для виолончели в исполнении какого-то то ли китайца, то ли

японца. Смычок бесконечно долго пилит напряженную тишину в салоне машины, пока

наконец после секундной паузы не начинается следующая передача. Ты слышишь знакомый

голос Веденяпина. А на Адель боишься даже коситься.

* * *

ВЕДЕНЯПИН: Добрый вечер, дорогие слушатели. В Вышнем восемнадцать ровно, и на

волне городской радиостанции начинается традиционный «Разговор по душам». В студии

моя ассистентка – очаровательная Светлана…

СВЕТЛАНА: Приветствую.

ВЕДЕНЯПИН: …и я – Михаил Веденяпин. Сегодня, как и было обещано ранее, у нас в

гостях московский дизайнер компьютерных игр и мой тезка Михаил Снигирь.

СНИГИРЬ: Всем добрый вечер.

ВЕДЕНЯПИН: Миша, мы вас презираем.

СНИГИРЬ: Что, уже? Какое стремительное развитие событий.

ВЕДЕНЯПИН: Уважаемые слушатели, напомню вам, что Михаил Снигирь покусился на

святая святых – занялся компьютерной адаптацией классики русской литературы. С его

легкой, явно не знавшей удара линейкой, руки в продажу успела поступить виртуальная игра

по мотивам «Котлована» Платонова. А на днях в Москве прошла презентация новой

игрушки – согласно пресс-релизу, «экшн-адвенчуры», что бы это не значило, по мотивам

романа «Воскресение» самого Льва Николаевича Толстого. Объяснитесь, друг мой.

СНИГИРЬ: Да… Хе… Даже не знаю, с чего начать.

ВЕДЕНЯПИН: Начните с главного – вы ночью спите спокойно, совесть не мучает?

СНИГИРЬ: Ночью я обычно работаю. Что до совести, думаю, она не мучает только плохих

людей, я бы даже сказал, конченных. Нормальному, здоровому человеку от природы

свойственно хотя бы иногда сомневаться в правильности своих действий и помыслов.

ВЕДЕНЯПИН: То есть вам стыдно за свою работу?

124

СНИГИРЬ: Хе, не то слово. Не то, чтобы стыдно, скорее, я часто боюсь, что люди

истолкуют мои действия неверно. На самом деле я горячий поклонник классической русской

литературы, и у меня никогда даже в мыслях не было нанести ее репутации какой-либо вред.

ВЕДЕНЯПИН: Иными словами, скандал, разразившийся вокруг игры «Котлован» – это

яркий результат того, что люди истолковали ваши действия неверно?

СНИГИРЬ: Отчасти да, это от консервативности мышления, отчасти я и сам постарался –

«Котлован» моя первая игра, и хотелось привлечь к себе внимание чем-то неоднозначным.

ВЕДЕНЯПИН: Расскажите, пожалуйста, нашим слушателям об этом проекте.

СНИГИРЬ: Хорошо, конечно. Как вы правильно заметили, игра была создана по мотивам

произведения Платонова, то есть я не ставил своей задачей экранизировать его или даже

интерпретировать, просто использовал в своих профессиональных целях исходный

интересный материал. По жанру игра «Котлован» – стратегия. Я не знаю, какая аудитория у

вашей передачи…

ВЕДЕНЯПИН: Жаждущая узнавать что-то новое. Насколько я сам осведомлен, в

стратегиях обычно надо что-то строить, например, железную дорогу или целые города, при

этом заботясь об экологии, здоровье строителей, прочая и даже сражаясь с конкурентами.

Нечто вроде этого, правильно?

СНИГИРЬ: Да, возможны разные варианты, в целом необходимо правильно распределить

возможности и использовать имеющиеся ресурсу, чтобы достичь какой-то цели.

ВЕДЕНЯПИН: И в «Котловане» эта цель…

СНИГИРЬ: … построить котлован. Я попытался сохранить несколько сюрреалистическую

атмосферу повести. Игрок должен выкопать котлован, построить этот фантастический дом

для угнетенного народа с помощью, соответственно, игровых средств. Но подобная цель,

конечно, абсурдна, и у игры не может быть счастливого исхода, что вообще нетипично для

стратегий. Стратегия помогает вам почувствовать себя сильным или даже всесильным, в

зависимости от творческих претензий разработчиков. А здесь напротив, как и у Платонова,

ты, по сути, роешь собственную могилу. В игре есть несколько критических точек, когда

можно остановить этот бессмысленный процесс, но это уже выбор геймера, игрока. Я также

сохранил некоторые сюжетные элементы повести. Периодически надо воевать с кулачеством

и сплавлять побежденных кулаков по реке на плоту, чтобы не мешали. Ваши строители спят

в гробах, и парадоксальным образом это очень важно для поддержания их жизни. Гробы

надо отбирать у крестьян…

ВЕДЕНЯПИН: А Настенька?

СНИГИРЬ: Я не стал вводить ее в сюжет, но в процессе игры вам неоднократно

рассказывают легенду о некоей девушке, дочери кафельщика, которая обладает

фантастической, целительной силой. Она живет где-то в местных лесах. У Платонова – это

мать Насти, ее тело обнаруживают на заводе. У меня, напротив, эта героиня жива, а

жалобной платоновской девочки просто нет. Мне казалось, что повторять в игре этот очень

понятный символ, было бы довольно банально и предсказуемо. Легенда о дочери

кафельщика – это как раз из разряда тех критических сигналов, подталкивающих игрока к

иному, созидательному выбору. Иными словами, игра «Котлован» – это своего рода тест на

вашу собственную готовность к созиданию, либо, наоборот, склонность к самоуничтожению.

ВЕДЕНЯПИН: Ого! Знаете ли, Миша, когда я проигрываю в «солитера» на своем

компьютере – это вовсе не значит, что я склонен к самоуничтожению. Как мне кажется.

СНИГИРЬ: Хе, совершенно верно. Но компьютерный «солитер» не несет никакой

смысловой нагрузки, а в «Котловане» выбор между жизнью и смертью, на мой взгляд,

очевиден. Вы можете достроить котлован и лично сгубить свой народ, или вы можете

сделать другой выбор и закончить игру совершенно не так… Я просто не хочу выдавать все

секреты, иначе новым игрокам будет неинтересно решать поставленные задачки. А ведь

интересно протестировать самого себя, без подсказок.

ВЕДЕНЯПИН: Тем не менее, вас обвинили в декадентских настроениях и, как помню, в

«затуманивании исторической реальности».

125

СНИГИРЬ: Многим не понравилось, что кулаков бьют и сплавляют по реке, мол, ведь их

реабилитировали, зачем же снова приучать молодежь к тому, что мы преодолели. Говорили,

что «Котлован», ну, конечно, помимо того, что это неуважительное отношение к русской

литературе, также говорили, что этот проект финансировался антиглобалистами. А это не

правда, деньги на разработки игр со времен сказок Пушкина мне дают японцы.

ВЕДЕНЯПИН: Виртуальные сказки Пушкина, благодаря ним вы впервые и прославились,

насколько мне известно. Расскажите.

СНИГИРЬ: Да. Я выиграл творческий конкурс, который проводился совместно Россией и

Японией, выступил с идеей создания виртуального сериала по всем пяти сказкам Пушкина.

Этот конкурс являлся частью программы празднования юбилея поэта. Предполагалось, что в

сериале будет совмещена игра живых актеров и мир, полностью созданный при помощи

компьютерной графики. Но японская, субсидирующая сторона предложила всех персонажей

сделать виртуальными, по-моему, замечательное решение, так в результате и случилось.

Вообще очень люблю сказки Пушкина и очень рад, что этот проект состоялся. А уже после

японская компания Камуикотан1 предложила мне работу в области разработки игр, и я

согласился, но только при одном условии, что смогу и в дальнейшем использовать в качестве

основы для своих проектов русскую литературу. Именно поэтому я так болезненно

воспринимаю обвинения в надругательстве над нашей классикой, в то время как, по-моему,

занимаюсь как раз ее пропагандой, и на зарубежном рынке, и среди русской молодежи.

Другое дело, что происходит это вот в такой нетрадиционной форме. Но, на мой взгляд, она

наиболее актуальна в данный момент времени.

СВЕТЛАНА: А…

ВЕДЕНЯПИН: Подождите, Светлана. Миша, скажите, вы ведь по образованию художник?

СНИГИРЬ: Ага. Суриковка.

ВЕДЕНЯПИН: Провокационный вопрос. Как вы считаете, можно ли расценивать ваше

стремление переводить литературу на язык конкретных образов продолжением незримой

войны между художниками и писателями, говорящими, по сути, на разных языках?

СНИГИРЬ: В смысле? Вы хотите сказать, что мои компьютерные игры – это военная

операция, то есть путем их создания я упрочиваю позиции художников и наношу удар

писателям?

ВЕДЕНЯПИН: Примерно так.

СНИГИРЬ: Любопытная версия. Не знаю. Как художник я не испытываю к писателям

ненависти, даже подсознательной или каких-либо других негативных эмоций. И не как

художник. Но все же вы затронули тему, которая мне отчасти близка. Работая в сфере

виртуальных развлечений, я не могу не замечать, что с развитием технологий, языковые

образы – по крайней мере в развлекательной сфере – уступают место, как вы выразились,

конкретным образам. За счет телевидения, кино, видео, компьютеров, Интернета аудитория

теряет привычку к созданию собственных образов, воображение современных потребителей

информации очень пассивно – всю образную информацию вам подают в готовом виде, как

товар. Это очень любопытная тенденция. Сфера образных развлечений год от года будет

только развиваться, следовательно, воображение, такое актуальное в эпоху доминирования

литературы, либо впадет в атавистическую спячку, либо нейтрализуется, либо…

ВЕДЕНЯПИН: Что «либо»? Почему вы вдруг замолчали?

СНИГИРЬ: Это очень интересно. Я совершенно забыл о производителях в сфере образных

развлечений, ведь их-то воображение все равно должно функционировать, чтобы процесс

продолжался. То есть, забегая в далекое будущее, мы будем иметь следующий расклад сил.

Массовая аудитория с атрофированным воображением в силу привычки потреблять образы

без личных усилий; и бизнес-тузы в сфере производства образов, в некоторой степени

монополисты воображения. Но ведь и их собственное воображение атрофируется.

ВЕДЕНЯПИН: Разве?

1 «Старое болото, где обитают боги»; заимствовано из рассказа Тацуаки Исигуро «2 мая 1991 года…»

126

СНИГИРЬ: Конечно. Сами посудите, в активном состоянии воображение будет пребывать

только у непосредственных производителей образной информации, грубо говоря, у

художников нового поколения, разработчиков такой информации. Таким образом, именно

они станут монополистами воображения, именно в их сознании окажется сосредоточена вся

власть будущего. Лично меня, как разработчика конкретных образов, это радует.

ВЕДЕНЯПИН: Эк, батенька, вас занесло.

СНИГИРЬ: Меня еще интересует роль молодого поколения в будущем. Например, вы,

Михаил…

ВЕДЕНЯПИН: Но-но!

СНИГИРЬ: Ну, подождите. Вы принадлежите к старшему поколению, оперирующему

языковыми образами, иными словами, вы воспитаны на литературе, на буквах. Но ведь уже

появилось поколение реципиентов, для которых буквы не актуальны, новое поколение

ориентируется на образы. Высокая популярность всевозможных клипов, компьютерных игр,

кино и тому подобного именно среди молодежи говорит, прежде всего, о том, что это и есть

их язык. То есть их язык – образы. Вот, де, молодежь страдает бескультурьем, не желает

читать книги, не ходит в музеи, но ведь новое поколение изначально народилось и выросло в

принципиально новых информационных условиях, – молодые люди просто не могут иначе.

Они говорят на другом языке и мыслят иным способом. Языковой текст для них не актуален,

живопись и скульптура – чересчур статичны, и только образы эры высоких технологий

имеют смысл.

ВЕДЕНЯПИН: А воображение молодежи подвижно или пассивно?

СНИГИРЬ: Полагаю, это зависит от природной склонности либо к потреблению образов,

либо к их созданию. Пусть уж психологи разбираются. Ясно, что в будущем успеха добьются

именно те, кто образы производит, кто умеет их контролировать и подчинять себе.

ВЕДЕНЯПИН: А книги? Что будет с книгами? Своими виртуально-литературными играми

вы на самом деле провозглашаете смерть книжной культуры, литературы?

СНИГИРЬ: И не думал. Я люблю читать, люблю книги. Но мое мнение не так уж важно.

Если вы принадлежите к поколению людей, для которых авторитет книги непререкаем, то я

и мои сверстники, вообще ребята от двадцати до тридцати, оказались на рубеже XX и XXI

вв. меж двух огней – наши отцы передали нам любовь к книгам, к языку (если это не любовь,

то по крайней мере прививка), и вместе с тем мы уже вкусили плод новой эры – образная

информация нового поколения для нас также естественна. Но ни вы, ни мы не совершим

революции. То есть дальнейшую судьбу книги решат последующие поколения, для которых

абсолютной реальностью станут нетекстовые образы. По-видимому, книге все-таки суждено

отмереть. Но давайте посмотрим на это иначе. Смерть книги может напугать только

консервативного человека, цепляющегося за формы прошлого, но ведь как таковая книга не

несет большой ценности, главное – та информация, которая в ней заключена. А эта

информация, если брать величайшие литературные произведения всех эпох намного

живучей, чем сам материальный объект «книга», по сути, она вечна. Так что даже если книги

не станет, важная информация, эта вечная информация всего лишь подыщет себе новую

емкость, она будет перекодирована на язык новой эры, каким бы он ни был.

ВЕДЕНЯПИН: Оптимистичный прогноз, ловлю вас на слове как будущего монополиста

воображения. Но давайте наконец поговорим о вашей игре «Воскресение». Напоминаю,

уважаемые радиослушатели, что на днях в Москве состоялась ее презентация. Тухлыми

помидорами никто не кидался?

СНИГИРЬ: Хе. Напротив, все прошло очень удачно.

ВЕДЕНЯПИН: И как же, поведайте нам, вы обошлись с романом Толстого?

СНИГИРЬ: Каюсь, не бережно. Как и в случае с «Котлованом», я не занимался буквальной

компьютерной адаптацией произведения. Жанр «Воскресения» – action-adventure, то есть в

игре нашлось место и боевым сценам, и элементам квеста. Знаете, квесты – это такие игры-

бродилки: тебе дается цель, и надо ходить, искать, получать информацию от других

персонажей, набирать специальный инвентарь, переходить с уровня на уровень, пока,

127

наконец, не разгадаешь главную загадку или не выполнишь главную задачу. Это вообще мой

любимый игровой жанр.

ВЕДЕНЯПИН: Понятно. Но вот, убей не помню, чтобы в «Воскресении» были сцены боев.

СНИГИРЬ: Это часть моей концепции. Сюжетная канва осталась та же. Дело происходит в

Петербурге конца XIX века. Присяжный князь Дмитрий Нехлюдов узнает в одной из

подсудимых – проститутке Масловой – дворовую девку, которую он грязно соблазнил по

молодости лет, и понимает, что лично повинен в ее падении. Перед геймером, то есть

игроком, ставится задача от лица Нехлюдова спасти девушку, для чего, как это было в

романе, придется хлопотать по делу Масловой и некоторых других заключенных в светском

и чиновничьем мире Петербурга. Как раз этот момент представлял для меня наибольший

интерес. Обычно в игре любого жанра для достижения какой-то цели вам необходимо

проявить ловкость, игровую силу, смекалку, наблюдательность – все это в игровом контексте

героические качества. И подавляющее большинство компьютерных игр строится на

утверждении того, что герой, которым вы управляете, – отчасти или очень даже супермен.

Меня же интересовала возможность сместить критерии игрового героизма, предложив что-то

принципиально иное. И персонаж Нехлюдова оказался здесь очень кстати. Наверно, вы

помните, что помощь Масловой не давалась ему легко, он унижался перед чиновниками и

представителями светского общества, просил, ждал, лебезил – по меркам компьютерных игр

вел себя как антигерой, антисупермен. Но, между тем, для самого Дмитрия Нехлюдова как

для духовно закосневшего человека это, безусловно, было подвигом. Грубо говоря, он

отказывался от себя и своего тихого, прогнившего мира ради другого человека.

Определенное новаторство игры «Воскресение» заключается в том, что для достижения

поставленной цели геймер должен идти на жертвы, а не проявлять силу, как это обычно

бывает в компьютерных игрушках. Вместе с князем Нехлюдовым игрок учится жертвовать

собой ради чьего-то блага. Вместо борьбы со злодеями ты получаешь борьбу с собственным

эго, вместо внешней мощи – внутреннюю. Согласно этому построены и боевые сцены.

Нехлюдов-игрок бьется со своими личностными демонами: с гордыней, с похотью, с

леностью, с эгоизмом, с индивидуальным культом личности, наконец. То есть в

«Воскресении» все-таки имеются традиционные сцены боев. Чтобы продвигаться к цели,

князь периодически бьется, используя разное оружие, с воплощениями своих пороков. Здесь

я использовал образы из творчества Босха, Магритта, малоизвестных граверов средневековья

и из «Капричос» Гойи. Все эти уродцы, монстры, черти и прочая нечисть одолевают

Дмитрия Нехлюдова. Естественно, приходится с ними драться, тут любители традиционных

игровых забав не заскучают. Крови и выпотрошенных каракатиц будет много.

ВЕДЕНЯПИН: Прямо на улицах Петербурга?

СНИГИРЬ: Прямо на улицах, и в особняках, тюремных застенках, и в сновидениях

Нехлюдова, в его внутреннем мире, короче. Кстати, над проектом трудился десяток

консультантов из разных областей, мы, например, хотели предельно точно изобразить

бытовую реальность Петербурга 70-80-х гг. XIX века. Вышла очень красивая и

детализированная игра. Лично я доволен.

ВЕДЕНЯПИН: Боюсь, наше время подходит к концу. Миша, поделитесь творческими

планами на будущее, какие еще произведения собираетесь коверкать?

СНИГИРЬ: Нет, больше не буду. В данный момент ведется разработка серии RPG-игр по

хрестоматийным романам Достоевского и Льва Толстого. Начнем, видимо, с Достоевского,

который очень популярен и в Японии; наверное, инвесторы выберут «Преступление и

наказание». Теперь передо мной стоит задача работать максимально близко к исходному

тексту. Это будет такой интересный опыт видеоигрового прочтения классики. Что-то вроде

виртуальной экранизации. Так как речь идет о ролевых играх, вам придется управлять всеми

персонажами книги поочередно в зависимости от развития сюжета и личных предпочтений –

почувствуете себя в шкуре литературных героев, знакомых по школьным годам. Правда,

никакого своеволия – все действие игры в точности повторяет содержание адаптированного

романа. С другой стороны, по-моему, это уникальная перспектива. Ведь вы впервые

128

получите возможность лично зарубить топором старушку-процентщицу. Вид от первого и от

третьего лица я заранее гарантирую.

ВЕДЕНЯПИН: Замечательно. Ждем-с. Создание таких игр, наверное, займет много

времени.

СНИГИРЬ: Несколько лет каждая.

ВЕДЕНЯПИН: Но мы же на пороге новой эпохи, нам нечего терять. Миша, прошу

прощения, сегодня наша передача длится только полчаса вместо положенного часа, к

большому сожалению, интервью окончено.

СНИГИРЬ: Было весело. Спасибо.

ВЕДЕНЯПИН: Вам спасибо. Дорогие слушатели, через пять минут на Новой Сцене

Большого театра взорвется очередная музыкальная бомба – речь идет о скандальной (как же

без этого) премьере синти-поп-оперы Александра Изряднова, и вас, уважаемые, ждет прямая

трансляция. А пока у нас еще есть время, расскажу вам о последних городских событиях.

Сегодня утром профессор Никита Силич Семенов взял на себя ответственность за смерть

Сысоя Беленького, что стало для всех полной неожиданностью и шоком. Пока нам не

удалось получить никаких комментариев. Тем временем, в троллейбусном парке, где было

обнаружено тело Беленького, также найдены следы выстрелов. Две пули попали в

расположенные неподалеку уличные часы, они остановились, показывая – 6.15, а это

примерно то время, когда погиб г-н Беленький. Напомню, однако, что на его теле

огнестрельных ран нет. Местные работники утверждают, что вечером прошлого дня эти

часы все еще шли. Но кто же в таком случае стрелял? Как нам удалось выяснить, это был не

Семенов, и из пистолета, принадлежавшего Сысою Беленькому и найденного при его теле,

выстрелы также не производились. Следствие продолжается. Еще бы оно не продолжалось!

В деле о сгоревших библиотеках по-прежнему никаких зацепок, почему испепелились книги

в нескольких магазинах города – неизвестно. Вышний как будто не желает расставаться со

своими тайнами. В этом отношении интересен текст загадочной листовки, обнаруженной

сотрудниками нашей радиостанции на факультете журналистики МГУ. Вот, что здесь

написано: «Книг достаточно». Точно такие же листовки распространялись в высших

учебных заведениях Петербурга и Твери, но имеют ли они какое-то отношение к

происходящему в Вышнем, мы, возможно, не узнаем никогда. Все, наше время вышло.

Завтра «Разговора по душам» по традиции не случится. В понедельник мы ждем в студии

влиятельную кинопродюсершу из Москвы Елену Бродскую-Венгерскую, которая расскажет

нам о трудностях, сопряженных с экранизацией литературного бестселлера «Личинка». А

вторник отведен под откровения знаменитого киевского медиума… Чудесно все прошло. Как

вам сегодняшний выпуск, Светлана?

СВЕТЛАНА: Фигня все это.

ВЕДЕНЯПИН: Светочка…

СВЕТЛАНА: Что Светочка? Что? Что я тут как дура сижу?! Слова не дают вставить,

надоело уже, у меня между прочим два высших образования, я кандидат исторических наук,

и единственное, что мне дозволено – здороваться и прощаться. Знаете, что, Михаил? Вы –

хам. У! Тиран сраный. Я увольняюсь, ищите себе другую ассистентку. Мудаки говеные,

притеснители, «Кяк вям випюск, Светлана? Кяк вям випюск?». Как толчку какашка! Что вы

тут провода набросали? Я спрашиваю! Что за бардак тут творится?! С дороги!

ВЕДЕНЯПИН: … Э-э… До новых встреч, уважаемые радиослушатели…

* * *

Узкое шоссе петляет по мерзлым лесам тверской области. Адель в меховом полушубке с

изящным воротником по-прежнему молчит, она погружена в свои мысли и гонит чересчур

быстро. Изредка девушка смотрит в зеркало заднего вида, словно чтобы удостовериться, нет

ли погони. А радио она не слушает. Что происходит у нее в голове – тебе никогда не понять.

Ты кутаешься в жаркий пуховик Сысоя и, надвинув ушанку на лицо, пытаешься уснуть.

129

Безрезультатно. Когда начинается трансляция концерта, Адель смотрит в твою сторону и

мягко просит:

- Вы уж простите меня – сорвалась. В последние дни у меня много проблем, и я, честное

слово, очень волнуюсь за Никиту.

- Ничего, - буркаешь ты обиженно, надвинув шапку еще ниже.

- Вот и славно, - голос у Адель вновь спокойный. – Потерпите еще.

Ты почему-то вспоминаешь, какой заботливой была эта девушка однажды у тебя дома,

как она омывала твои раны, хотя вашему знакомству тогда исполнился всего-то день.

Неужели это твой единственный друг в городе, неужели именно из-за тебя эта дружба

скукожится и отомрет, так и не получив продолжения? За окном тяжелые, синие сумерки –

вскоре позднезимнее солнце окончательно исчезнет. Ты наконец-то проваливаешься в

неспокойный сон, совсем забыв, на какой вопрос надо было ответить.

Машина останавливается в дачном кооперативе с огромными, заснеженными участками.

Вокруг ни души. Уже совсем стемнело, и ели тихо замерли, будто гигантские штангисты,

удерживая снежные лепешки небывалого веса. Ты просыпаешься и видишь, как Адель с

зажженным фонариком, открывает калитку. Вот она исчезла в ее проеме и возвращается

через несколько минут, закрывая меховым воротником шею.

- Пойдемте, - говорит она и берет из машины какие-то ценные вещи. – Я думала к дому

через снег не проберешься, но все в порядке, и я уже включила АГВ.

Крайслер заперт и поставлен на сигнализацию. Ты следуешь за молчаливой Адель по

неровно проколотой дорожке ее следов и, наконец, попадаешь в старый деревянный дом,

еще очень холодный. Девушка сразу усаживает тебя перед камином, сама растапливает огонь

из загодя нарубленных щепок и уходит в кухню готовить горячий шоколад.

«Что ей здесь понадобилось?» – думаешь ты раздраженно, растираешь окоченевшие

руки у весело трескающего костра.

- Согрелись? – Адель вернулась с большой шляпной коробкой. – А я все нашла. Как

удачно все складывается. Она стояла на самом видном месте, а мне-то казалось, что коробка

в сараях, и так не хотелось в них лезть. Холодно все-таки.

Оперная певица бросает в камин поленья и продолжает бездумно тараторить милые

глупости, совсем так же, как в вашу первую непредвиденную встречу. Она говорит о

красивом старье дачных закромов, об аромате шоколада в ледяном доме, о 20-х годах, когда

он был построен, о нежелание что-либо здесь менять, о детских играх, о летней луне, о том,

как ее отец шутки ради пытался однажды ночью пристрелить из ружья зашедшегося в

любовных трелях соловья. А ты тем временем молчишь и все никак не можешь понять – в

такую даль и собачий мороз вы тащились всего лишь ради какой-то шляпки?! Но Адель, по-

видимому, не считает нужным оправдываться, она поставила шляпную коробку на стол и

вновь исчезает, чтобы на этот раз вернуться с готовым питьем.

- Я добавила в шоколад немного коньяка, - объясняет девушка, усаживаясь в соседнее

кресло и вытягивая ножки к раскаленному камину. Пьет ароматную смесь.

- Ой, вспомнила!

Убегает куда-то, возвращается с толстыми пледами, укутывает тебя, довольная садится в

кресло и драпируется сама. Дом тут же заглотнула сельская тишина, прерываемая лишь

уютным огненным потрескиванием и иногда – громкими выстрелами отлетающих искр.

Адель задумалась и молчит. Ты тоже.

- Откровенность за откровенность, хорошо? - спрашивает она наконец.

- Что? – переспрашиваешь ты.

- Признание за признание. Начну я, - Адель ставит чашку на маленький столик и, не глядя

в твою сторону, бесстрастно рассказывает, - Состояние Никиты мне знакомо. Когда ты

повинен в чьей-то смерти, но при этом не являешься убийцей. Конечно, хочется пойти в

милицию и заявить на себя, – прекрасно его понимаю. Позавчера вечером я зашла в гости к

130

моему свекру Степану Михайловичу, он еще был жив… Я приготовила ужин, после хотела

помочь ему лечь в кровать, но мы разговорились и долго не могли остановиться. Столько

всего произошло за последние дни. Смерть Сысоя, кто-то снял все деньги с его счета,

Филипп вернулся в город, Никита без объяснений приехал, хотя должен был читать лекции в

Петербурге. Как будто все наше прошлое всколыхнулось. Я так и сказала Степану

Михайловичу – ошибка, допущенная, не предотвращенная в прошлом не могла остаться без

продолжения. Он пытался меня переубедить, заверял, что прошлое в прошлом, не нужно

есть себя. И тут я взорвалась. Почему именно я ем себя? А почему он так спокоен, почему

все эти годы он не пытался что-нибудь предпринять, хотя происходящее во многом на его

совести? Я сказала… нет, я кричала, что отцы города Вышнего: наш с Никитой папа, отец

Филиппа, сам Степан Михайлович – многое должны не только нам, но всей стране. Как они

это допустили? Неужели не ясно, что речь идет о безумно опасных вещах, о страшном

предательстве, и ведь предана была не только дружба, – это риск государственных

масштабов. А мы? Как он может спать спокойно, когда оба его сына убиты, когда Никита в

любую секунду может погибнуть, когда Филипп оказался морально изуродован? Все это на

ответственности отцов города, и история до сих пор продолжается, механизм уничтожения

запущен – кто, кто его остановит? Конечно, я понимала, что этими словами мучаю Степана

Михайловича, но ничего не могла с собой поделать. Он весь раскраснелся и начал кричать на

меня, брызгаясь слюной. Мне кажется, я ненавидела его в тот момент. Он назвал меня

неблагодарной, а Филиппа и Никиту – избалованными детьми, и все-таки отказывался

верить, что опасность попросту здесь – на пороге. Ничего не случится, это история давних

лет. Тогда я окончательно вышла из себя, – надо же быть настолько слепым, хранить такую

идиотическую верность своему самообману! И я ему все рассказал, перечислила ему все то,

что он отказывался видеть, в чем сам был виноват… Как жестко с моей стороны. Ведь он

беззащитен перед этими обвинениями, он всего лишь жалкий старик. Степан Михайлович

отказывался верить, – и я видела, как он хватается за сердце, он кричал – ты сумасшедшая, я

сам пострадал и много лет не хожу из-за Силы. Когда Филипп и его отец уезжали, мой папа в

отчаянии пытался остановить их машину, Степан Михайлович бросился его удерживать и

случайно попал под колеса. Да, я знала об этом, но все равно не остановилась. Вы убийца и

предатель – это были мои слова. Он, конечно, еще больше разволновался, стал орать, что он

жертва, инвалид, потерял сына, но несмотря на это пошел нам навстречу, что-то сказал о

помощи Филиппу, вроде как помогает ему, чтобы все мы могли снова быть вместе, как

раньше. И вдруг он запнулся на полуслове, будто неожиданно понял что-то важное, и вскоре

начал задыхаться. А я так испугалась, что даже не могла ему помочь, просто стояла на месте,

плакала и смотрела. Степан Михайлович резко дернулся, случайно ударил по приборной

доске и, видимо, нажал на кнопку хода, потому что его кресло тут же сорвалось с места и на

ужасной скорости врезалось в дверь. Он, наверное, умер еще раньше. Я так себя успокаиваю.

Мой свекор пробил головой стеклянную дверь и больше не двигался… А я ушла. Постояла

немного и отправилась к себе в квартиру. Что нашла его тело, сообщила только утром.

Совсем как Никитка. Но я не могу идти в милицию. Только не сейчас. Потом, когда все

закончится, признаюсь. А сейчас от меня слишком многое зависит…

Адель молчит. Она сделал чистосердечное признание. Так нужно. Адель не плачет, и ее

голос за все время рассказа ни разу не дрогнул.

Ты вспоминаешь давние слова Филиппа: «причина смерти – удар тупым предметом в

затылок». Возможно, Адель напрасно корит себя, может быть, Степан Михайлович умер

позже, после ее ухода, – ты уже хочешь сказать об этом, но она сбивает тебя с мысли.

- Теперь ваша очередь, - тихо говорит девушка.

- Что? – ты в растерянности.

- Я облегчила душу, это, конечно, не снимает с меня ответственность, но действовать

дальше будет немного легче. Может, и вы хотите выговориться? Сделать признание?

Ты не понимаешь ее. Ведь на твоей совести нет никаких ужасных преступлений, в чем

же признаваться? Тебе нечего стыдиться в этой жизни.

131

- Хорошо, - кивает Адель после затянувшейся паузы.

Она встает.

- Я знаю о вашей стычке с Лидией, мне все рассказали. Завтра я одолжу вам необходимую

сумму денег, а теперь давайте спать. Вам я постелю здесь, сама займу соседнюю комнату.

Как говорится, утро вечера мудренее.

Адель забирает чашки, грязные от шоколада, и уходит на кухню. Наступает полночь.

Вс.

Начинается отсчет времени.

Я вижу, как рвутся тросы нашей связи. Они блекнут и распадаются.

Сон налетел мгновенно, но ты просыпаешься в четыре часа ночи. Кругом темно. Ты

слышишь какие-то звуки. Они доносятся из комнаты Адель. Наверное, показалось. Ты

хочешь снова заснуть, переворачиваешься на другой бок. Старая кровать отскрипела свое, и

вновь устанавливается ровная тишина. Теперь ты отчетливо слышишь звуки из комнаты

Адель, и сердце почему-то сильно бьется. Да ведь она плачет. Из соседней комнаты

доносится еле слышный женский плач. Ты не понимаешь, ты не знаешь, как реагировать. На

сердце тяжело.

Последняя нить исчезла. Мне больно это видеть, но я ничего не могу сделать.

Как будто ребенок среди ночи проснулся и услышал, что его мама сдавленно рыдает где-

то очень близко, прямо за стеной. Днем она не могла дать выход своим чувствам, никто не

должен видеть, особенно дети, но в темноте, ночью, наедине с собой отчаяние захватывает, и

нет больше сил сдержаться. Только надо тихо, чтобы никто не услышал. А ребенок слышит.

И ему страшно. Как помочь маме? Почему ей плохо? Что-то ужасное происходит. И

несмышленыш так и засыпает, пока в сердце у него колотится напуганная жалость.

Боль тоски растекается по моему нутру. Я не хочу видеть, как ты погибнешь.

Повинуясь неясному чувству, ты встаешь с кровати. Тихо, на цыпочках подходишь к

двери в комнату Адель. Сдавленный плач все еще там. Наверное, Адель уткнула лицо в

мокрую от слез подушку. Несколько минут ты стоишь без движения перед закрытой дверью,

все мышцы напряжены, – нельзя проронить ни звука. Но что дальше? Так и не решившись,

ты тихо возвращается в свою постель. А чтобы не слышать, натягиваешь одеяло на голову, и

вскоре снова проваливаешься в сон. Это тебя не касается.

Я не хочу видеть твою жалкую смерть, но не могу отвести взгляда.

Полдень. Ты открываешь глаза. На улице светло, лучи солнца касаются дома. Некоторое

время валяешься, потягиваешься, затем встаешь. Адель не слышно. Дверь в ее комнату

приоткрыта, сквозь щелку видно, что девушка еще спит. Волосы упали ей на лицо. Ты идешь

на кухню, решаешь сварить кофе, или лучше все-таки чай? Скорее бы обратно в город, а то

скучно. Но Адель все не просыпается. Замечаешь шляпную коробку на столе. Надо в туалет.

Одеваешься, выходишь на крыльцо, – туалет около сараев. Пробираешься к нему через снег.

Дверь перекосило, тяжело открывать, но все-таки удается. С голым задом – холодно.

Подтираешься ледяными и острыми кусочками газеты.

Начать процесс уничтожения воспоминаний. Есть начать!

132

Идешь обратно в дом. Адель так и не встала. Умерла, может? Снова заглядываешь в

щелку. Нет, жива, – перевернулась на другой бок и беззвучно спит. Тебе нечем заняться,

очень скучно. Разбудить, может? Неудобно. Замечаешь шляпную коробку на столе. Вот

тяжелый книжный шкаф со стеклянной дверцей, но читать лень. Тебе всегда лень читать.

Ищешь какую-нибудь еду, холодильник пуст, в ящиках на кухне обнаруживается пачка

крекеров. Вгрызаешься, хрустишь. Адель по-прежнему спит.

Запустить механизм стирания личности. Есть запустить!

В который раз твой взгляд скользит по шляпной коробке на столе. Подходишь.

Открываешь из любопытства. Открываешь рот от удивления. Просторная шляпная коробка

до отказа забита пачками свеженьких долларов. Сколько их здесь?! Почему-то решаешь, что

это те самые деньги, снятые со счета Сысоя. Видимо, Адель тебя обманула. Сверху на

деньгах лежит странный футляр с толстой пробиркой внутри. Она заполнена прозрачной

жидкостью. Цвет – светло-зеленый.

Как больно. Дорогое мне существо гибнет, но я никак не могу помочь. Как больно.

Адель встает в половине четвертого. Все время до этого, ты шляешься по комнате,

трогаешь разные вещи, открываешь книги, листаешь журналы, но мысли постоянно, как

магнитом, приковывает к коробке с деньгами. Что же это значит? Девушка мрачна и

немногословна, бурчит приветствие, идет чистить зубы. Теперь варит кофе. Она почему-то

избегает смотреть в твою сторону. Неужели догадалась, что тебе все известно? Навряд ли.

Все равно неловко. Адель надевает шубку и отправляется разогревать машину. Шляпную

коробку забрала с собой. Возвращается через десять минут, зовет тебя. Ты идешь к машине,

она – запирает дом. Сумеречно.

Приговоренная к смерти душка оказывается в незнакомом городе. Так все начинается.

Наконец вы едете. Дорога за день обледенела, но девушка все так же гонит. Ты сидишь

на заднем сидении, коробка – около. Не понимаешь, как себя вести, мысли путаются. «На

всякий случай пристегните ремни», – мрачно бросает Адель. Всю оставшуюся дорогу вы

молчите. Она даже не включает радио. Но в этой тишине есть что-то неспокойное. Опасность

совсем близко. Проходит несколько часов, до Вышнего уже рукой подать – за окном

началась как будто бесконечная ограда воинской части.

Это и не городок даже, больше похоже на заброшенный завод или электростанцию.

Снаружи темень, только фары освещают черную дорогу-ледянку. Обессиленные

фонарные столбы мерцают через один. Это происходит стремительно. Адель кричит: «Ой,

лиса!», инстинктивно впивается в руль, машину заносит и, слетев с узкого шоссе, вы на всей

скорости врезаетесь в дерево. Скрежещущий удар. Ремень впился в грудь – тебя резко

отбрасывает назад. Коробка набекренилась, но плотно прилегающая крышка крепко сидит на

месте. Тишина. Адель, прижатая к сидению сработавшей подушкой безопасности, не

шевелится. Ее глаза закрыты, голова склонена на бок. Она как будто не дышит.

Вокруг никого. Душка плетется по главной улице городка и растерянно озирается.

С тобой все в порядке, ничто не повреждено. Ты трогаешь Адель за плечо – никакой

реакции. Тормошишь ее. Она не реагирует. Надо что-то делать. А вдруг машина взорвется?

Нервно избавляешься от ремня безопасности и пытаешься открыть дверь со своей стороны.

Заблокировано. В страхе бросаешься к противоположной дверце. Получилось! Холодный

133

воздух моментально заполняет салон. Ты на свободе. Как вызвать помощь? Замечаешь

коробку. А что, если Адель умерла? Взгляд прикован к коробке. Бьется сердце бешено. Да-

да, а что, если она умерла? Ей уже никак не помочь. Коробка.

Прошу, умоляю – борись. Я бессилен. Мне больно. Умоляю тебя!

Ты хватаешь шляпную коробку и, увязая в снегу, пробираешься к шоссе. Кто-нибудь

заметит машину и спасет Адель. Но если она умерла, – ей уже никак не поможешь. Сейчас

каждый сам за себя. Надо спасаться. Коробка оттягивает руки. Тяжеленная. Сколько их там?!

Вернешься домой, соберешь вещи и прочь из города. Ты на шоссе. Бегом, быстрее, бегом! А

вдруг милиция проедет? Быстрее! До Вышнего пешком не близко. Остановить бы попутную

машину, но ведь денег нет. Так много долларов, а денег нет! Скорее! Широкую, тяжелую

коробку нести очень не удобно.

В том городе ни запахов, ни звуков. Одна улица, холод и вечность. Душка паникует.

Ты бежишь. Мимо проезжают какие-то машины. Снова одиночество. Оголенный лес на

закрытой территории угрожающе гудит. Бегом, бегом. Ты поскальзываешься и летишь на

колкий асфальт. Коробка вырвалась и, словно шина, весело покатилась под уклон. Все

дальше и дальше от тебя. Ладони разодраны в кровь. Куда?! Вскакиваешь, опять

поскальзываешься. Чтоб вас всех! Коробка далеко впереди, несешься за ней, то и дело

рискуя упасть. Дыхание сбилось. Опять проезжает машина. А вдруг они заберут деньги?! А

вдруг она прямо сейчас откроется?! Шляпная коробка слетает с шоссе и замирает в снегу.

А потом каждый приговоренный к экстирпации встречает воплощение своего ужаса.

Попалась! Ты выдираешь коробку из ранящего снега и снова устремляешься в сторону

города. Как удачно, еще чуть-чуть и крышка бы отскочила. К счастью, обошлось. Ты

бежишь, идешь, останавливаешься, чтобы перевести дыхание и отдохнуть. Из твоего рта

вырывается пар. Жарко, надо расстегнуть пуховик. А вдруг Адель идет за тобой? Несколько

раз испуганно оглядываешься. Скорее бы город. Правильно! Вон автобусная остановка.

Наверняка в твою сторону. Смесь страха, стыда и наказуемой радости. Проходит час, пока на

разбитом, грязном автобусе ты наконец достигаешь Вышнего. Еще чуть-чуть, и вот твой дом.

Подъезд. Лестница одолена. Открываешь дверь. Коробку бережно ставишь на кровать.

Собираю вещи, и свобода! Но тут за твоей спиной раздается знакомый голос.

Приступить к уничтожению физической оболочки. Есть приступить!

- Хороший план, Сысой, – раздается у тебя за спиной знакомый голос. – Но ты был очень

неосторожен. Игра окончена.

Вздрогнув, оборачиваешься и видишь в дверном проеме Филиппа с пистолетом в

вытянутой руке. Что происходит?! Этот-то что здесь делает? Но непрошеный гость, похоже,

сам в растерянности. Он опускает пистолет.

- Ты не Сысой, – удивляется Филипп.

- Нет, не Сысой, – отвечаешь ты не совсем уверенно и теребишь на себе чужую одежду.

Воплощенный ужас преследует душку, или она его. Неважно. Исход всегда один.

Немного поразмыслив, Филипп вдруг начинает смеяться. Сначала тихо хихикает, но

вскоре срывается в громкий здоровый смех, трясясь всем телом и запрокинув голову назад.

Дуло пистолета снова направлено в твою сторону.

134

- Какой же я идиот! – поражается Филипп и добродушно обнажает все тридцать два зуба.

– Как же я сразу не догадался, что вы с Адель заодно? Коллега Сысоя! А я-то все удивлялся,

почему никогда раньше о тебе не слышал. Заставить меня поверить, что Беленький все еще

жив – это умно, не спорю. Но вы, ребята, проиграли.

- Я не понимаю, – слабо защищаешься ты.

Этот ужас – мучения агонизирующей совести. Но казнь уже не остановить.

- Да ладно тебе играть. Все, хватит. Я сам видел, как Сысой умер. Мы договорились

встретиться в троллейбусном парке, но тут явился этот психованный Никита. Я тогда

подумал – какая удача, пристрелю обоих зайцев разом. А потом… Смешно, в общем, вышло.

- Сысой упал, - шепчешь ты.

- Точно! – Филипп опять смеется. – Хотел повалить Никиту на землю, чтобы я его не

пристрелил, а сам грохнулся на эту статуэтку. И я идиот. Бегу такой к ним, стреляю и в тот

же момент поскальзываюсь. Три полных идиота.

- Пули попали в часы, - говоришь ты еще тише.

Душка в страхе бежит, и путь ей преграждает высокий косогор.

- Какая осведомленность! – он одобрительно кивает головой, но уже через секунду грозно

спрашивает, - Где 28jx?

- Что?

- Где вещество?!

- Я не знаю, - ты действительно не знаешь.

- Хватит со мной шутить, - убийственно цедит Филипп. – Я все равно тебя пристрелю –

это вопрос времени. Отвечай, куда Адель дела пробирку!

- Какую пробирку? – ты оттягиваешь время. Ты отчаянно пытаешься вспомнить, куда

делся пистолет Адель. Тот самый, что она тебе вручила пару дней назад для самозащиты. Он

где-то здесь, в квартире. Куда тебя угораздило его спрятать?!

Ощущение времени и пространства медленно покидает душку. У косогора она и

умирает.

Филипп разозлен не на шутку:

- Пробирку с 28jx. Мы еще долго будем играть? А как насчет раздробленной коленной

чашечки? Хочешь? Могу устроить.

Филипп целится тебе в ногу.

- Подождите! – вспыхнула слабая надежда.

- В последний раз спрашиваю – где 28jx?

- Это такая пробирка с зеленой жидкостью? – твой голос и руки, и колени – все дрожит.

- Такая пробирка с зеленой жидкостью, - передразнивает Филипп. – Кругом одни идиоты.

Да! Да! Где она?!

- Там, - ты указываешь на шляпную коробку.

После этого частицы измельченной душки сливаются с вечностью. Казнь окончена.

Противник недоверчив и молчит. Продолжая целиться в тебя, Филипп медленно идет к

кровати, а ты, воспользовавшись этим, осторожно делаешь несколько шагов в сторону двери.

- Стой на месте, - шепчет Филипп, в его глазах сверкает что-то безумное. – Если пробирка

не там, я тебя сразу прикончу. Мне уже на все наплевать.

135

Ты повинуешься. Тебе очень страшно. Надо было сразу бежать из города, – клянешь себя

за глупое промедление.

Готовься!

- Так-так, - Филипп снова улыбается. – И деньги здесь! Какая неосторожность. Это все с

банковского счета Сысоя?

- Не знаю, - отвечаешь ты подавленно. – Это коробка Адель.

- Ах! Как не стыдно переваливать все на женщину? – он с укором щелкает языком. –

Ничего, с ней я еще разберусь. Я вот все никак в голову не возьму, зачем тебе понадобилось

надевать на себя шмотки Сысоя? Хотя сработало. Я действительно поверил, что он жив.

- Это одежда Адель.

- Ну хватит уже. Где она?

Целься!

Тебе стыдно отвечать. Возможно, Адель умерла. Но это-то как раз меньше всего волнует.

Тебе стыдно признаться в собственном уродстве. Ты даже злишься на девушку за то, что она

втянула тебя в какую-то сумасшедшую историю. Это она во всем виновата. Тебе страшно.

- Где Адель? – громко и зло повторяет Филипп. Он целится тебе прямо в грудь.

- Не знаю! Не знаю! – кричишь в истерике. Ты чувствуешь, как по ногам бежит струйка

мочи. Теплая, колючая.

- Ничтожество, - брезгливо шепчет Филипп. – Какое ничтожество Адель выбрала себе в

напарники.

- Не знаю! Не знаю! – орешь ты сквозь рыдания.

Пли!

Как быстро и неожиданно это произошло. В ту же секунду, когда он нажал на курок

своего пистолета, из дверного проема с бессильным криком: «Филипп, нет!», метнулась сама

Адель. Казалось, ее большие карие глаза стали еще больше – возможно, из-за печали, но это

точно был не страх. Скорее, печаль и решимость. Да, именно. Решительная печаль.

Печальная решимость. Адель прикрыла тебя своим телом, и изголодавшийся металл пули

вонзился именно в ее грудь, а не в твою. Девушка упала на тебя, в твои руки, и медленно

сползла на пол. Филипп отреагировал странно. Просто замер. Его глаза тоже были широко

раскрыты, в них ясно читались удивление и боль осознания. Он понимал, что случайно

застрелил ту, которую любил. Как ни пытался он убедить себя, что ненавидит Адель, он все

равно ее любил. И случайно застрелил.

Внимание! Текст реальности изменен. Текст реальности изменен. Прекратить

операцию.

Ты растерянно высишься над телом Адель.

Она еще жива: мучаясь болью, по-детски сворачивается калачиком и что-то шепчет.

Пистолет Филиппа звякнул о паркет. Мужчина падает около нее на колени, порывисто

хватает в свои объятия и стонет.

- Прости меня. Прости. Что я наделал?!

Вы оба видите ее ясное лицо. Девушка слабо улыбается. Глаза полуоткрыты.

- Я такая глупая, - шепчет тихо-тихо. – Всех запутала.

Затем, наверное, Адель вспомнила, что она все-таки известная актриса, красиво откинула

голову и умерла.

136

Пока Филипп мнет еще горячее тело любимой и с громким стоном утыкается лицом в ее

простреленную грудь, ты решаешь убежать. Но ты действуешь будто во сне, точнее – под

впечатлением от произошедшего. Сначала медленно идешь в сторону двери из квартиры, но

на полпути вдруг останавливаешься. Возвращаешься обратно в комнату, забираешь,

совершенно себя не осознавая, коробку с деньгами и снова в прихожую – мимо ничего не

замечающего Филиппа.

Страх возвращается к тебе на лестничной клетке. Ты замечаешь прямую и

высокомерную Лидию, которая спускается с верхнего этажа, видимо, привлеченная звуком

выстрела. И только тогда все осознаешь и вспоминаешь. Шатаясь из стороны в сторону на

непослушных ногах, ты летишь вниз, и неизвестно даже, кого в тот момент страшишься

больше: разгневанной хозяйки дома, Филиппа с пистолетом или убитой Адель. Все они

остались позади. Стены расплываются. Твои ботинки грохочут. Пачки денег в коробке

дружно подпрыгивают. Дверь из подъезда. Конечно, погоня будет, ты не сомневаешься. Но

лучше умереть на свободе.

Ты бежишь по тротуару, а расстегнутый пуховки Сысоя, как парашют, надувается за

спиной пузырем. Тебе никогда не забыть спокойного лица умирающей Адель, это

воспоминание останется с тобой навечно. Пока ты не понимаешь, как же она смогла

пожертвовать ради тебя собственной жизнью. Возможно, никогда не поймешь. Но память об

этом будет жить в твоей душе всегда. В твоей душе. Сзади кто-то настойчиво сигналит. Ты

оборачиваешься на бегу и через плечо видишь серебристую машину. Встревоженное лицо

Никиты за лобовым стеклом. Он призывно тебе машет.

Можно ли ему доверять? Убежать от Филиппа и Лидии все равно не удастся. Но что,

если и Никита опасен? Брат Адель приоткрывает дверь и кричит:

- Садитесь в машину. Скорее!

У тебя нет другого выбора. Вместе с роковой коробкой быстро забираешься на заднее

сидение его автомобиля. В конце концов, это – брат Адель. Машина срывается с места.

Некоторое время вы едете молча. Ты не понимаешь, с чего начать. Никита как будто

тоже подавлен. Зеркало заднего вида сейчас ему претит, и он несколько раз оборачивается,

чтобы бросить на тебя взволнованный, затравленный взгляд.

- Вы не пострадали? – спрашивает он наконец.

Ты коротко и отрицательно вертишь головой.

- А Адель? – Никита смотрит на дорогу.

- Адель… - ты не знаешь, как это сказать. Как объяснить это ее родному брату?

- Не надо, - твердо просит Никита. – Что бы там не произошло, я пока не хочу ничего

знать. Я пока не готов. Потом. Сейчас главное – спасти вас.

- Куда мы едем?

- В одно надежное место, - отвечает Никита. – Оно мне не раз помогало. Сегодня утром я

получил письмо Адель, - продолжает он. – Наверно, слишком поздно. Она мне все о вас

написала. Еще во время нашего разговора в отделении я заподозрил, что вы не имеете к

Сысою никакого отношения. Человек, разбирающийся в книгоиздательском деле, не стал бы

задавать такие вопросы, как вы. Но неважно. Адель втянула вас в нашу историю, и я

чувствую себя обязанным как-то это исправить. Это из-за меня произошло.

- Что? Что происходит? – ты чувствуешь сильную усталость.

- Когда Филипп вернулся в город… Хм, не с этого надо начинать. Вам ведь совершенно

ничего неизвестно. Это семейное дело. Давным-давно отец Филиппа выкрал у нашего папы

важное научное изобретение и вместе с сыном убежал заграницу. И теперь, когда Филипп

через много лет снова появился в Вышнем, Адель заподозрила что-то неладное.

Оказывается, она заранее знала о его приезде. Сестра утверждала, что он хочет от меня

избавиться, и тогда же, видимо, придумала этот дурацкий план с переодеваниями. Адель

решила перевести внимание Филиппа с меня на вас, – она так пишет в своем письме. Ей

требовалось, чтобы Филипп принял вас за выжившего Сысоя. Сначала Адель отдала вам

137

одежду мужа, правильно? Она долго к вам приглядывалась. Поймите, Адель не злая

девушка, но она почему-то вбила себе в голову, что вы… конченный человек. Это все из-за

меня. Адель так ко мне привязана и, я уверен, только из страха за мою жизнь придумала всю

эту глупость. В письме она пишет, что ей удалось выкрасть у Филиппа изобретение отца, –

он привез его обратно в Россию. Адель притворилась, что все еще любит Филиппа, и так

попала к нему в номер. Все это неважно. Думаю, она действительно до сих пор его любит, но

никак не могла решить для себя, чью сторону ей занять… Нет, неважно. Благодаря ней,

Филипп поверил, что Сысой жив. Она убедила его, что кто-то снял все деньги с банковского

счета ее мужа, что человек из троллейбусного парка – только двойник Сысоя. На самом деле

деньги сняла Адель и вместе с изобретением отца спрятала их на нашей даче. Как я

понимаю, сегодня она вас туда отвезла и затем подстроила аварию на дороге. Так? Это все из

письма, – она подробно расписала свой план. Адель была твердо уверена, что после аварии

вы убежите с деньгами, вернетесь в свою квартиру и там встретите Филиппа. Ведь до него

дошли слухи, что человек похожий на Сысоя, то есть человек в его одежде, часто появляется

как раз в этом доме. Филипп ждал Сысоя, но никак не вас. А до этого Адель передала вам

пистолет. Она хотела, чтобы в целях самозащиты вы убили Филиппа. Или… чтобы он убил

вас. Тогда бы об этом стало известно, и его бы арестовали. И так бы решились все наши

проблемы. Сама убить Филиппа она не могла, и я никогда бы не смог… Я не знаю, что там

произошло в результате… Но Адель постоянно оговаривается в своем письме, что давала

вам шанс, несколько раз давала за время вашего с ней общения. В конце она пишет, что

хороший человек никогда не бросит другого умирать, и если вы убежите с деньгами, значит,

заслуживаете всего. И даже если не вы, а Филипп убьет вас, ей не будет жалко. Боже, она

только из-за меня все это решила, убедила себя… Это так на нее не похоже… Адель не злая,

поверьте. Простите ее…

- Адель спасла меня, - ты осознаешь, что она поступила так, раскаявшись.

Никита молчит. Он боится спрашивать, что же произошло у тебя в квартире, и поэтому

молчит. Ты тупо смотришь на коробку.

- Мы приехали, - сообщает Никита.

Вы находитесь на окраине Вышнего, как раз в том районе, где расположен рынок

бытовой техники. Никита ведет тебя к темному блочному зданию. В твоих руках коробка.

- Это склад, - объясняет он по дороге.

Открывает дверь собственными ключами, впускает тебя, включает свет. В просторном

складском помещении то тут, то там начинают оживать, потягиваясь, лампы дневного света.

Скоро все они просыпаются, и твоему взгляду предстает удивительное зрелище. Весь склад

завален книгами. Море книг, горы книг. Если судить по ближайшим к тебе стопкам, все они

– потертые, на русском языке и с какими-то пометками на обложках.

- Библиотечные книги! - догадываешься ты.

Никита, потупившись, молчит.

- Так это вы сжигали и грабили библиотеки? – ты не в силах скрыть удивления.

- Это долгая история, - смущенно отвечает брат Адель.

Пауза. Он набирает в легкие воздуха и признается:

- Я только хотел спасти немного книг… Ну, почти как Ной – от каждый твари по паре.

Несколько самых важных произведений каждого русского и зарубежного писателя, из всех

тех, которые были представлены в библиотеках Вышнего. Но мои студенты… Ребята,

помогавшие мне, слегка увлеклись и, выкрав книги, подожгли библиотеки. Чтобы врагу

совсем ничего не досталось…

- Какому еще врагу? – удивленно спрашиваешь ты.

- Филиппу и его людям, иноземцам. Это связано с изобретением отца. Когда Филипп

появился в Вышнем, я понял, что необходимо срочно спасать книги. Иначе Россия вообще

рискует остаться без литературы. Мы успели, здесь достаточно книг, чтобы создать

138

засекреченную библиотеку. Надо только вывезти их из Вышнего куда-нибудь… Я знаю куда.

А потом будем пополнять.

Глаза Никиты бегают, и, пытаясь найти хоть какой-то смысл в его словах, ты вдруг

вспоминаешь замечание совсем другого человека – его названного врага Филиппа.

Возможно, брат Адель действительно сошел с ума, а все эти засекреченные библиотеки,

опасное изобретение Силы Семенова, иноземцы-враги – плод его больного воображения.

Будем надеяться, что он не буйный.

Коробка будто бы наливается тяжестью. Ты проходишь между книжными рядами к

заваленному столу. Здесь есть свободное пространство. Ставишь коробку туда. И буквально

в тот же момент кто-то начинает ломиться в запертую дверь склада.

- Они выследили нас, - тихо вскрикивает Никита.

Вы слышите иностранную речь и голос Филиппа, отдающего приказы. Раздаются

выстрелы – они, наверно, метят в замок. Брат Адель подбегает к тебе, хватает за руку и

утягивает куда-то вглубь склада. Коробка остается на столе, скрытая книгами. Судя по

громким голосам и шуму, Филипп и его люди уже проникли в помещение. Но от того, что им

открылось, немудрено на время остолбенеть. Вас они не заметили.

Сложенные высокими стопками книги образуют своеобразный лабиринт, пахнущий

сыростью и пылью, и вы с Никитой можете спрятаться, другой вопрос – как надолго?

Некоторое время ничего не происходит. Изредка слышатся возгласы, глухие обрывки

иностранной речи. Стрельба начинается вдруг, без предупреждения. Невидимые вам люди

стреляют по книгам автоматными очередями, книжные стены заваливаются, увлекают за

собой следующие. Возможно, вы с Никитой будете погребены под грудами пыльных книг,

но брат Адель не останавливается и уверенно бежит по еще целым коридорам. Ты следуешь

за ним, не отставая. Впрочем, у тебя нет иного выбора.

Но что-то произошло. Иноземцы испуганно галдят. Сперва ты чувствуешь резкий

химический запах. В глазах начинает щипать, во рту образуется ацетоновый привкус. Потом

ты различаешь какое-то фантастическое, волной приближающееся шипение. Никита

останавливается и поворачивается к тебе с перекошенным от ужаса лицом.

- Что было в вашей коробке? – спрашивает он жутким голосом.

Ты в растерянности:

- Деньги…

- А кроме денег? Что еще?! – кричит Никита.

- Какая-то пробирка с зеленой жидкостью…

- Боже, да ведь это 28jx! – он явно ошарашен.

По-видимому, во время стрельбы одна из пуль угодила прямиком в шляпную коробку

Адель и разбила загадочный сосуд. Тогда тебе еще не было известно, что одной капли 28jx

достаточно для того, чтобы уничтожить десятки книг. Но ведь вылилось все. За пару минут

груды книг на глазах у Филиппа и иноземцев превратились в серый пепел. Но заражение 28jx

стремительно распространялось, и стены книг одна за другой изъедались этим мощным

вирусом, – очень скоро волна дойдет и до вас с Никитой. Абсолютно все книги на складе

обернутся прахом.

- Быстрее! – Никита соображает лучше тебя. – Бежим к черному выходу, они ведь увидят

нас.

- Но что происходит? – ты ведь до сих пор ничего не знаешь.

В ту же секунду на уровне твоего лица в книжной стене образовывается дыра. Она

быстро растет, – как будто бумага горит над свечой, но только без огня и дыма.

Усилившийся химический запах раздирает глаза и носоглотку.

- Бежим! – слышишь ты крик Никиты. – Не дышите!

Сделав резкий вдох и щурясь, прытко следуешь за братом Адель. Книжные столбцы

вокруг осыпаются прахом. Краем глаза ты, правда, замечаешь, что некоторые книги так и

падают на пол в целости и сохранности, – все это похоже на кошмарный сон. Наконец, вы

достигаете дальней стены склада. Никита бесконечно долго возится с ключами около

139

черного входа. Сейчас, последние книжные стены испепелятся, и люди Филиппа увидят вас.

Стреляй – не хочу. Никита, конечно же, роняет чертову связку ключей, нервно наклоняется,

чтобы подобрать ее. В тот же момент скрывавший вас ряд книг исчезает (Никита почему-то

не двигается). Одновременно с этим ты слышишь голос Филиппа: «Лидия, что ты

делаешь?!». И после секундной заминки снова начинается стрельба.

Но стреляют, как ни странно, не в вашу сторону. Сейчас, когда горы книг расступились

подобно театральному занавесу, твоим слезящимся глазам предстает все пространство

склада. Оно застлано толстым слоем черно-серого пепла, повсюду торчат уголки

сохранившихся книг, а в противоположном от вас конце помещения две группы людей –

Филипп и его иноземцы, а также, ты поклясться можешь, Лидия и крепыши – устроили

глупейшую с виду перестрелку. Они стреляют друг в друга, но так как не осталось ни

малейшего спасительного заграждения, им приходится бегать по пепелищу в хаотичном

порядке, спотыкаясь об уцелевшие книги и увязая в пепле. Филипп жмется за бетонную

колонну стены. Лидия, как в фильме, на мгновения высовывается из дверного проема,

стреляет и вновь исчезает.

Пока две враждующие группы заняты собой, вы с Никитой спасены. Или нет? Ты

осознаешь, что дверь черного входа по-прежнему заперта. Брат Адель ползает на коленях в

пепле и, смеясь, как безумный, собирает выжившие книжки. На полу около двери валяются

его ключи. Ты быстро их подбираешь, время на исходе, пробуешь каждый ключ, нервно

скрежещешь зубами, и только четвертая попытка венчается успехом. Путь на свободу

открыт. Ты выскакиваешь на улицу, но тут же замираешь. Никита там остался. Приходится

нырнуть обратно в вонючее, заполненное свистом пуль помещение. Ты подбегаешь к

коленопреклоненному безумцу и изо всех сил тянешь его за собой. Никита не

сопротивляется. Он охотно встает на ноги и идет к выходу, правда, не перестает при этом

ликующе смеяться и повторять:

- Отпечатки пальцев. Точно! Отпечатки пальцев. Конечно. Отпечатки пальцев! Мы

спасены!

Вы на улице. Вы бежите. Звуки стрельбы затихают далеко позади. Большинство книг на

складе было уничтожено. Некоторые по какой-то причине уцелели. И нет сомнения, что

первыми обратились в прах – деньги из шляпной коробки Адель.

* * *

Двери лифта беззвучно открылись на Уровне А1.

По цвету и дизайну коридор на этом этаже ничем не отличался от всех прочих коридоров

Дома, только потолок, безусловно, выше, и сам он намного шире. И еще здесь почти не было

дверей. Медленно продвигаясь вперед, я насчитал на своему пути четыре двери с каждой

стороны. Все они наверняка вели в кабинеты высших божеств пантеона. Высокие парадные

двери в покои хозяина, покрытые изящной и вместе с тем какой-то строгой резьбой,

находились на месте входа в вентиляционную рубку. Не было ничего странного в том, что

именно на Уровне А1 отсутствует вентиляционная рубка, – здесь ведь обитают такие важные

сущности. Но я так и не получил ответа на вопрос, кто же отдает приказы о сеансах продува

всем нижним уровням. Сам хозяин? Кто-то из его свиты и ближайших подчиненных? Или,

возможно, главная вентиляционная рубка Дома замаскирована? Ведь система продувов – это

большая тайна.

Приближаясь к покоям хозяина, я испытывал все усиливающийся благоговейный ужас и

пытался успокоить себя такими вот бестолковыми мыслями. В действительности же мне

дела не было до тайны системы продувов, – все меркло перед тем фактом, что я – рядовой

ангел-хранитель с Уровня Ц – нахожусь на самом верхнем и священном этаже всей махины

здания. Пусть даже меня приговорят к казни за проявленное своеволие, подумал я тогда, но

все равно счастливей меня никого нет, ведь я удостоился такой великой чести! Правда, около

красивых белоснежных дверей в кабинет верховного божества меня все-таки настигли

140

сомнения. Не было сил ни постучаться, ни дотронуться до кнопки открытия. Как я могу туда

войти? Это же бессмыслица просто. Как я могу посмотреть на создателя? Просто войти и

заговорить с ним? Нет, это невозможно. Я слишком мал и ничтожен, чтобы даже мечтать об

этом. Бог, он ведь так красив… что я даже не могу в полной мере оценить его красоты.

И как раз в тот момент, когда во мне созрело решение вернуться к лифту, спуститься на

свой этаж и ждать решения верховного суда в келье, пусть хоть на этой уйдет целая

вечность, в ту же секунду из-за дверей хозяина раздался возмущенный голос:

- Ну долго я еще ждать буду? Войди уже, хватит мяться.

Тяжело вздохнув, я подчинился. Нажал на кнопку. Створки разъехались в разные

стороны и… Не знаю даже, как объяснить. Понимаешь, Дом не материален. Я описывал свое

путешествие и все свои состояния в категориях физического мира только для того, чтобы

тебе было легче меня понять. И признаюсь честно, очень тяжело находить словесный

эквивалент всем красотам и чудесам Дома, потому как ни одна мыслеформа не в силах

тягаться с таким великолепием. Земной текст – слишком примитивная и грубая субстанция,

чтобы передать, не сфальшивив, всю необыкновенную простоту Дома. И если, возвращаясь к

нашей теме, переводить на язык физического мира то, что я увидел в кабинете хозяина,

получится самая настоящая белиберда.

За простым столом сидела женщина, внешне очень похожая на работниц земных ЖЭКов:

полная, в розовом костюме с узором из крупных ромашек, и на голове у нее высилась

блестящая от лака каска волос – разумеется остервенело белокурых, но темных у корней.

Прошу прощения, – на двух ее головах, ибо то была двуглавая женщина. В довершение всего

прямо над ней расправила свой капюшон гигантская очковая кобра, несколько безучастная к

происходящему вокруг, как мне тогда показалось. Я замер в дверях и тупо уставился на

женщину. Она молчала и испытывающе смотрела на меня. Всеми четырьмя глазами.

- Прошу прощения, вы и есть верховный бог? - выдавил я из себя, приложив к тому

максимум усилий.

- Дурак, что ли? – поразилась одна ее голова, вторая молчала и только смотрела. – Я всего

лишь верховная заместительница верховного бога.

А я по-прежнему стоял, не зная ни как реагировать, ни что предпринять.

- Точнее, одна из заместительниц, заместителей несколько, но на этой неделе обязанности

верховного заместителя выполняю я, - уточнила богиня. – Да ты проходи, не волнуйся, - она

встала изо стола и указала на ближайших к себе стул. – Чувствуй себя как дома, -

очаровательно и тихо засмеялась.

Чуть осмелев, я прошел к стулу, низко поклонился (только тогда, дубина, вспомнил!) и

снова выпрямился только через несколько минут. Потом уже сел на предложенный стул.

Кобра на меня никак не реагировала. Возможно, она бессовестно задремала на посту.

- Поздравляю! – с ходу начала та же голова богини. Вторая, как и прежде, молча

смотрела. – Твой опыт прошел удачно.

- Какой опыт? – я сперва даже не понял.

- Твой опыт, - терпеливо объяснила верховная заместительница.

- Разве?

- Ну конечно! Подопечная тебе душка избежала экстирпации и вернулась на правильный

путь, свои обязанности ангела-хранителя ты выполнил на пять с плюсом.

- Операция была прервана, я знаю, но это не по моей воле. В тот момент я как раз,

наоборот, лишился какой-либо связи с подопечной душкой.

- Но ты создал благодатную почву для ситуации.

- Нарушив при этом все законы Дома…

- Но это-то и замечательно! – на лице разговаривавшей со мной головы появилась

широкая, лучистая улыбка. Вторая молчала и смотрела. – Замечательно, с какой

настойчивостью ты убеждаешь самого себя, что Дом не знал об этом эксперименте!

- Дом участвовал в эксперименте…

141

- Пойми, мы до последнего боремся за каждого человека, за вечность каждой душки. Твой

опыт увенчался успехом, и у всего Дома, также участвовавшего в нем, сейчас праздник. Но

без законов нельзя, как же иначе будет функционировать такая громадина? Однако в случае

божественной надобности нужно уметь и обходить эти законы. Обходить с умом, чтобы

достичь истины. До тебя такое не раз происходило, и в нашем кабинете, хотя не стоит об

этом никому рассказывать, побывал уже не один ангел-хранитель. К сожалению, конечно, в

вашем профсоюзе не так много ответственных работников, как бы хотелось. Ты же проявил

себя истинным ангелом-хранителем, достигнув главной профессиональной цели. От лица

всего Дома выражаю тебе благодарность.

Верховная богиня-заместительница протянула мне обе руки. Ее разговорчивая голова

улыбалась, молчаливая – все смотрела. То было самое восхитительное по ощущениям

рукопожатие за все время моего существования, и впечатлений от него не смогла испортить

даже гигантская кобра, совершенно неприлично всхрапнувшая в самый ответственный

момент.

- А я могу… - неуверенно начал я.

- Не можешь, - мягко оборвала меня богиня. – Хозяина никто не видит, даже его

заместители. Только сам он волен себя лицезреть. Но ты все равно стремись к нему. Может

быть, когда-нибудь… Пока же знай, все в этом Доме – его часть, сам Дом – он, и

одновременно с этим хозяин находится за его пределами (тут я вспомнил о пометах на

крыше-стене Дома, свидетельствующих о возможности внешней стыковки со зданием). – Да

что я тебе рассказываю? – верховная заместительница добродушно рассмеялась. – Ты ведь и

сам писал об этом в своей диссертации.

- Забыл, - стыдливо признался я.

- Это нормально.

Двуглавая женщина улыбалась одной головой.

- Но ты забыл кое о чем еще.

- Об участии Дома в моем опыте?

- Нет, я не об этом. Осуществляя свой опыт, ты постоянно разделял себя и подопечную

душку… В то время как вы – одно целое. Ваша связь намного крепче, чем может показаться.

- Бог, - сказала она тихо после небольшой паузы, - проявлен во всех местоимениях. Я.

Мы. Он. Она. Они. Ты. Вы.

- А что будет дальше? - взволнованно спросил я. – Ведь подопечная мне душка может

снова ошибиться, предать саму себя, обречь себя на уничтожение.

- Может, - печально кивнула богиня. – Людям свойственно предавать самих себя, но мы

не можем их оставить. Ведь и они часть Дома. Мы должны бороться за них, потому что мы

их любим. И мы будем вести их, позволяя самый важный выбор делать самостоятельно.

Судьба и свободная воля – рука об руку, какой прекрасный союз… Давай узнаем, что будет

дальше. Заглянем в недалекое будущее.

Богиня-заместительница подвела меня к телевизионному экрану в стене кабинета. При ее

приближении (кобра, вздрогнув, очнулась и поползла за ней) экран ожил, являя нам блеклые

земные картинки. Шла прямая трансляция с самого нижнего Уровня Я.

* * *

На складе продолжается стрельба, вон на всех парах несется милицейский патруль с

полыхающими мигалками, но к тому моменту, как он приедет, иноземцы Филиппа и

крепыши Лидии уже перестреляют друг друга, и сама ревнивая, взбалмошная Лидия ( …что

же я творю, я, наверное, с ума сошла… ведь меня могут ранить, ведь я же могу потерять

своего ребенка, и мы никогда…), сама Лидия, которая, не сумев простить своему любовнику

измены, натравила на него своих родственников-отморозков, вскоре тоже погибнет, – пуля

рикошетом попадет ей в глаз, и спасется только Филипп: он засядет в Вышнем, набираясь

142

сил и разведывая ситуацию ( …спокойно, спокойно, главное продумать все досконально, при

таком раскладе есть только один разумный выход – ситуация под контролем… так, так,

так… эти кошмарные сквозняки… если честно, мне ужасно одиноко здесь в этом городе,

мне, если честно, везде одиноко, так одиноко, что хоть на стенку лезь… впрочем, друзья и

эти привязанности, они только мешают…), а невиданная камера уже скользит прочь, в

сторону от здания склада, минуя вечерние улицы, сгустки леса, футбольное поле, теперь

можно различить и вас с Никитой – вы быстро идете, на ходу о чем-то разговаривая, и

камера, не задерживаясь, стремиться дальше, ближе к центру города, вот вдали уже

различим высокий дом Семеновых, теперь он прямо под нами, пролетели мимо отделение

милиции, краеведческий музей, гостиница «Центральная», травмпункт, дом Лидии, –

всевидящий глазок не останавливается ни на секунду, и сейчас под нами – круглосуточное

кафе, в котором тебе пришлось побывать в самом начале приключения, а там по-прежнему

сидит улыбчивый человек, добродушно предложивший солонку, просто потому что ему

было весело, это – муж Адель, Сысой Беленький собственной персоной, его план с

двойником-телохранителем сработал, и он бывает здесь каждый день, пережидая опасность и

все яснее различая возможность вырваться наконец из замкнутого круга своей прошлой

жизни ( …отец, что же ты натворил…когда ты, как обезумевший, боролся за власть, не

гнушаясь никакими средствами, и по твоей вине погиб Гена, неужели это не заставило

тебя одуматься… я надеюсь, я так надеюсь, что ты помогал Филиппу по ошибке, не

разглядев его намерений… дать врагу нашей семьи абсолютную свободу в городе – я никак

не могу тебя понять… неужели ты раскаялся и наивно хотел показать, что все осталось в

прошлом… папа, где бы ты ни был сейчас, знай, что сам я не могу держать на тебя зла, я

простил тебе смерть моего брата и все, что произошло со мной и Адель… и когда я пришел

к тебе и добил тебя – это не была месть… я просто не мог оставить тебя мучиться, ты

бы все равно умер… я не верю в Бога и не знаю, сможет ли меня кто-нибудь понять, но,

убив тебя – так я тебя простил…), летим дальше – вот по улице бредет мрачный водитель

Семеновых, он все ищет без вести пропавшего друга, хотя тот погиб неделю назад, спасая

Никиту от выстрелов Филиппа, и теперь лежит под надгробным камнем, но не под своим

именем и с лицом своего шефа, искусно воссозданным пластическими хирургами ( …он бы

не бросил меня, не верю, только не он, ведь только накануне говорил, как меня любит… как

хочет уехать со мной, до сих пор он никогда не был так нежен… а если самое худшее… не

могу даже думать об этом… до отъезда – пятнадцать минут…), тем временем камера, не

мешкая, набирает скорость, летит прочь от троллейбусного парка, вырывается за границы

города Вышнего и в плавном, небывалом прыжке достигает пределов закрытой воинской

части: здесь темно, сплошь леса, едва различима церковь, запутавшаяся в ветвях, – как все-

таки глупы люди, полагая, что ее возвели для оберега, а ведь, напротив, Вышняя церковь

построена здесь, потому как издавна места вокруг считались священным, что, правда,

забылось за давностью лет, – секретная комиссия СССР билась над тайной здешних лесов,

над загадкой этого жирного болота, растекшегося кляксой в самом центре закрытой

территории – видишь? – теперь уже специальная секретная комиссия РФ трудится, но все

безрезультатно, и сейчас где-то здесь, наверное, гуляет счастливая Адель, готовясь к

последнему, необыкновенному путешествию, как жаль, что нам так и не удалось ее

разглядеть, – глазок камеры неожиданно, стремительно взмывает вверх и летит долго-долго,

быстро-быстро, пока нашим глазам не предстает идеально круглая планета, обрамленная

нежно струящимся светом.

* * *

ОН: В целом я доволен. Хороший роман получился, странный такой.

ОНА: Как назвал?

ОН: «Понедельник». Хотел сперва назвать «Тебе больно»…

ОНА: Это название мне больше нравится.

143

ОН: Ну подожди. «Тебе больно» лучше использовать в качестве слогана для рекламной

кампании, знаешь, печатать жирным шрифтом на бумажных поясках. На таких в книжных

магазинах обычно стоит «Новинка» или «Лучшие продажи тогда-то». С полки это стразу

бросится в глаза. Тебе больно! Люди непременно отреагируют, ведь всем больно. А как

название, мне кажется, оно слишком претенциозное…

ОНА: Все равно мне больше нравится, чем «Понедельник». Банально как-то.

ОН: Но тут ведь параллели со Стругацкими – «Понедельник начинается в субботу», с

«Воскресением» Толстого, понедельник – день тяжелый, в конце концов.

ОНА: Воскресение – это не день недели, а процесс такой.

ОН: Знаю! За кого ты меня держишь? Было еще одно название, на английском. «It Hurts».

А? Как тебе?

ОНА: Думаешь, я поняла?

ОН: It Hurts переводится двояко: можно сказать – «это причиняет боль», в смысле сам

текст, а можно – «оно причиняет боль», ведь в романе над героем-читателем глумиться

какая-то неведомая сила…

ОНА: Ладно, колись уже, что это за сила?

ОН: Сама все узнаешь, когда роман выйдет в печать.

ОНА: Когда еще ты его издашь.

ОН: Ну вот бегаю по издателям. Общался тут с одним недавно… Беленький такой.

ОНА: Беленький? Альбинос, что ли?

ОН: Да нет! Фамилия это.

ОНА: А-а. Приколько. Типа, добрый день, я Беленькая. Привет, а я Черненький.

ОН: Слушай дальше. В общем, рассказываю ему взахлеб, что в романе происходит: мол, от

второго лица написано; вставки от первого лица – неведомая сила, причиняющая боль

читателю; вставки от третьего лица; попытка теоретически доказать существование Бога;

гниющая матрешка-переросток, церковь, построенная на деревьях, библиотеки горят и книги

оборачиваются прахом при загадочных обстоятельствах, таинственное вещество 28jx,

несколько противоборствующих сил, девушка в нижнем белье под кроватью, бла-бла-бла.

Мне ведь надо произвести хорошее впечатление, вот я и заливаюсь, говорю: «Понедельник»

– роман в жанре «до кучи», берите не пожалеете. А он все на свои руки смотрит, и никакой

реакции. Я замолчал, жду. Сидим, как идиоты, оба молчим. Тут он встрепенулся и просит:

вы, мол, выпишите мне на бумажку какое-нибудь яркое предложение из своего романа,

чтобы использовать его в качестве рекламного слогана. Ну ты ведь знаешь, я люблю такие

дела. Пишу ему по памяти: «Уровень Г26, этаж 74, лаборатория №19. Главное

Субстанциональное Хранилище. Касается душки, дело утвердили. Опасно».

ОНА: А он чего?

ОН: Ничего! Взял, сунул, не посмотрев, в карман брюк и до свидания!

ОНА: Хамло.

ОН: Да ну его, странный какой-то.

ОНА: И не позвонил потом даже?

ОН: Нет, исчез куда-то. Не знаю… Ой, да на кой он мне сдался? Какого-нибудь другого

издателя найду, мало их, что ли?

ОНА: Ну как знаешь.

ОН: Слушай, что мы все обо мне? Ты-то как?

ОНА: Ой, не спрашивай. Максим опять чудит. И вот мне интересно, хоть ты мне ответь –

так можно жить? Я поражаюсь…

* * *

- …папа изобрел вещество, способное уничтожить любой вид бумаги, - увлеченно

рассказывает Никита, пока вы движетесь в сторону центра Вышнего. Возвращаться к

машине у склада было слишком опасно. – Произошло это совершенно случайно, у него

144

остался только один образец, но воспроизвести химическую формулу никак не удавалось,

постоянно не хватало какого-то ингредиента. Тогда он как раз переехал на работу в Туринск,

и Степан Михайлович с отцом Филиппа ему очень помогли. Но затем, когда стало ясно, что

папа не сможет повторить формулу 28jx, по крайней мере в ближайшее время, их дружба

дала трещину. Папа считал, что на базе уже полученного вещества необходимо создать смесь

противоположного заряда – укрепляющую бумагу. Всю жизнь он мечтал настолько

усовершенствовать бумагу, чтобы книги существовали вечно, и решение проблемы виделось

ему как раз в 28jx. Отец Филиппа, напротив, понимал высокую ценность уже имеющегося

изобретения, считал вещество мощным оружием, и поэтому уговаривал папу продолжить

эксперименты за рубежом. То был конец 80-х. Степан Михайлович просто не лез в научные

споры и занимался хозяйственной работой. Но, возможно, если бы он как-то примирил и

успокоил двух разгорячившихся друзей, все не закончилось бы так трагически. Папа был

патриотом до мозга костей, он и в мыслях не мог допустить, что 28jx, особенно учитывая

сопряженную с ним опасность, попадет в руки правительства другой страны. Его

идеологические споры с более прагматично мыслящим отцом Филиппа становились все

ожесточеннее. Затем, насколько я понимаю, получив выгодное предложение заграницей,

отец Филиппа выкрал 28jx и эмигрировал. Папа, оставшись без цели в жизни, вскоре погиб,

Степан Михайлович тоже сильно пострадал. А что произошло дальше с 28jx, я могу только

догадываться. Полагаю, Филипп после смерти своего отца продолжил его опыты, возможно,

секретную работу на правительство какого-то иностранного государства, связанную с

расшифровкой формулы вещества. Удалось ли ему создать аналог – неизвестно. Была ли та

пробирка, которую выкрала у него Адель, единственным оставшимся образцом 28jx, тоже не

ясно. Но когда Филипп снова появился в городе, и произошел этот случай с распадом бумаги

в книжном магазине, я понял, что необходимо срочно действовать. Сперва, он, по-видимому,

собирался избавиться от всех оставшихся свидетелей той давней истории: от Адель, Степана

Михайловича, Сысоя и меня. И, возможно, в Вышнем был реализован первый этап

широкомасштабной операции по уничтожению всех книг России, и этого, между прочим, не

так сложно добиться. Я придерживаюсь взгляда, что литература является неотъемлемой

частью жизнедеятельности нашей страны, и если ее изъять, могут произойти непоправимые

трансформации. При этом экономически и идеологически в России высоким статусом

неизменно пользуются именно книги, а литература, публикуемая в Интернете, тягаться с

ними пока не может. Так вот, предположив, что все книги будут уничтожены, и параллельно

с этим начнется активная пропаганда западных ценностей или поставка на отечественный

рынок с Запада суррогатных товаров, мы буквально получаем новую лоботомированную

Россию – Россию-зомби, страну, абсолютно подчиненную другой державе. В связи с этим я

решил спасти хоть какой-то процент книг, и даже если все эти подозрения не оправданы,

страховка в любом случае не помешает. Этой идеей увлеклись мои московские, питерские и

тверские студенты, и так началась эпопея с сожженными библиотеками. Молодежь все-таки

испытывает непростительную слабость к эффектным жестам…

- Но ведь все ваши книги уничтожены, - напоминаешь ты.

- Дудки! – с азартом восклицает Никита. – Прямо на наших с вами глазах произошло

научное открытие, своего рода чудо. Вы ведь наверняка заметили, что пострадали не все

книги?

- Вещества не хватило? – предполагаешь ты.

- Содержимого такой пробирки, как вы описали, хватит на то, чтобы уничтожить все

книги в библиотеке Конгресса США, а это, напомню, самое большое книгохранилище мира!

Как я понимаю, все дело в отпечатках пальцев и ладоней. Я ползал там на пепелище и

смотрел, какие именно книги уцелели, ведь все они были расположены в строгом порядке.

Например, некоторые романы Толстого уцелели, другие – испепелились, то же самое с

книгами Достоевского, Пушкина, Гоголя… Какие-то выдержали атаку 28jx, остальные –

распались. Я обратил внимание, что все уцелевшие книги имеют очень неопрятный вид. Их

много читали! Иные страницы внутри них тоже исчезли, а другие куски, наоборот,

145

сохранились. Я совершенно уверен, что принцип этого, с позволения сказать, естественного

отбора плотно связан с реакцией читателя на текст произведения. Я помню эти уцелевшие

куски, они всем известны – лучшие места лучших произведений. В момент максимального и

самого искреннего сопереживания читателя героям романа в его сознании и организме, по-

видимому, происходят определенные процессы, и отпечатки этих внутренних состояний

остаются на страницах книг! Из человеческого организма через пальцы и ладони,

удерживающие книгу, проходит некое вещество, оно пропитывает и защищает книгу. Это

великолепный процесс взаимообмена. И я уверен, что разным внутренним состояниям

человека соответствует разный состав этого вещества, но только определенный из них

обладает защитными, укрепляющими свойствами. Почему некоторые произведения не

вызывают такого отклика, а другие, напротив, стимулирует внутри читателя столь

интригующие процессы? Это важная тема, и она остро нуждается в глубоком,

экспериментальном исследовании. Конечно, все, что я вам высказал, не более чем теория, но

если она оправдается, – никакой 28jx нам уже не страшен. И опыты моего отца по

укреплению бумаги, возможно, все-таки получат продолжение.

- А Филипп?

- Филипп работает на другую страну, и я не могу ставить ему этого в вину. Он

дезориентирован порочным примером своего отца, но опять же, кто мы, чтобы судить его?

Другое дело, что в идеологическом плане мы с Филиппом всегда останемся противниками. Я

не знаю, получит ли операция 28jx продолжение, и все же, если моей стране понадобится

защита, я всегда готов ее предоставить. Возможно, иноземцы не остановились бы на

уничтожение всех российских книг, может быть, это была только тестовая операция, а

главный удар планируется нанести по самой бюрократической основе нашего государства.

Предположите, что под воздействием 28jx уничтожены все важнейшие документы, все

архивы, всевозможные справки, анкеты, паспорта, свидетельства и т.д. У нас ничего не

останется, страна будет повергнута в хаос. По экономическим причинам Россия по-

прежнему очень «бумажное» государство, на компьютерные носители переведен мизерный

процент документации. И это значит, что вещество представляет угрозу не только морально-

культурному состоянию нации, но даже спокойствию и состоятельности общества на самых

примитивных уровнях. Уже в ближайшее время я хочу начать эксперименты по выработке

противоядия от 28jx. Это реально! Мне был явлен слишком явный знак…

- Странно… - шепчет Никита после небольшой паузы, слегка замедляя шаг. На его лице

появляется как будто мечтательная полуулыбка.

- Что? – уточняешь ты.

- Я чувствую себя героем второсортного голливудского фильма, какого-нибудь триллера

с перестрелками, массой трупов и ядовитым веществом, призванным уничтожить

человеческую цивилизацию. А у вас нет такого ощущения?

- Не знаю, - тянешь ты.

- Только сейчас об этом подумал… Может быть, помните, я вам рассказывал о вреде

«бульварного» чтива, о том, как это нечеловеколюбиво заниматься его массовым

распространением и внедрением. Но у меня такое чувство, будто массовая, тупо

развлекательная литература проникает в нашу реальностью и без всякой помощи людей

вроде Сысоя, как бы с черного входа… Да что уж там – мы сами уже давным-давно герои

детектива, изданного на бумаге такого паршивого качества, что даже подтираться опасно.

Думали, на нас нападут со стороны, а это уже давно сидит в нас самих, это уже давно наша

собственная реальность. Знаете, ведь совершенно не важно, на какую страну в

действительности работает Филипп, да хоть на США, Евросоюз или даже на чеченцев. В

любом случае, врага надо искать не вовне, а в самих себе, и мы постоянно об этом забываем.

Так легко изображать из себя жертву и на собственных квадратных метрах, и на

международном уровне. Но борьба должна быть в первую очередь внутренней и только

потом имеет право стать общественной. Вот как эти книги… Есть в людях нечто истинное,

что не уничтожишь никаким суперядом, хоть ты тресни. Но бороться за это истинное в себе

146

должен индивидуально каждый человек. Спасение – это всеобщая обязанность, а не дело

отдельных героев и изобретателей, надеющихся спасти цивилизацию собственными руками.

Без них, конечно, тоже нельзя… Но, как писатель, который несет абсолютную

ответственность за свое детище – произведение, так и каждый человек должен быть

ответственным за то истинное, что в нем есть. А иначе… случится что-нибудь страшное, и

останется после только горстка праха – больше ничего.

На улице холодно, но вы совершенно этого не замечаете, уверенно и бодро продвигаясь

к центру города. Об Адель вы не говорите. Ты тактично обходишь эту тему, хотя Никита,

возможно, уже обо всем догадался.

- Что вы собираетесь делать дальше? – спрашивает Никита.

Ты думаешь. Ты уже давно об этом думаешь. Из-за тебя умерла женщина, она

пожертвовала собой ради тебя. Как такое понять? И вместе с тем Адель доказала тебе, что

личное существование человека в любой момент может оказаться чьим-то чужим сценарием.

Но как научиться жить самому? Тебе также открылось, что с виду обыкновенные люди,

встречавшиеся за последние дни, на самом деле ведут загадочную, насыщенную жизнь, по

сравнению с которой твоя – кромешная скука. И хотя цели этих людей, как тебе сейчас

кажется, несколько размыты, они не становятся от того менее интригующими. Почему же

раньше тебе никогда не приходилось думать, что в жизни всегда остается место чему-то

увлекательному?

- Мне надо зайти домой, - отвечаешь ты. – Потом посмотрим.

Никита понимающе кивает.

Ты на лестничной площадке около двери в свою квартиру. Там ли еще тело Адель, или

его уже перевезли в морг – тебе не узнать. Потому что ты не пойдешь к себе. Ты стоишь

напротив входа в логово матрешки, – дверь снова материализовалась здесь, словно по твоему

желанию, но прежнего страха уже нет. Несколько помедлив, ты жмешь на ручку и входишь в

темную квартиру.

Похоже, ничего не изменилось: все тот же противный запах мокрой псины,

перемешенный с тошнотворно-тягучим ароматом масляной краски, все те же горы

запачканной посуды на кухне, но сейчас тебе это представляется даже обыденным. Трудно

испугаться того, что тебе уже известно и знакомо. Входишь в спальню больной матрешки.

На полу в банке горит свеча, – кажется, она ни чуть не уменьшилась с твоего последнего

прихода.

Здесь все также не прибрано, но зато кровать деревянной куклы стоит на полу, а не на

потолке, как в прошлый раз. Так, конечно, удобнее, думаешь ты про себя и без страха

смотришь на матрешку. Следы болезни стали еще заметней: облупившаяся нога покрылась

густым слоем плесени, по телу идут глубокие мокрые трещины, а лица почти не видно, –

только в глазах все та же безмолвная мольба. Матрешка смотрит тебе в глаза. Тебе не

страшно.

Ты скидываешь верхнюю одежду, засучиваешь рукава и подходишь к кровати. С чего же

начать? Маленький топорик, валяющийся около камина, здесь очень кстати. Ты берешь

топор и осторожно вводишь его лезвие в поперечную трещину на животе куклы. Начинаешь

медленно расшатывать верхнюю часть матрешки. Это утомительный процесс, надо

постоянно переставлять лезвие топора, а из-за сырой древесины он соскальзывает. И все-

таки через некоторое время тебе удается отделить верхнюю часть куклы от нижней. Изнутри

матрешки ужасно несет. Но ты терпишь.

Стягиваешь верхнюю часть, обнажая следующую матрешку. Болезнь сильно попортила и

ее: краска везде облупилась, из многочисленных трещинок сочится маслянистый гной –

зрелище отталкивающее, но ты безропотно продолжаешь свою работу, прекрасно осознавая,

что другого выбора у тебя нет. Глаза у новой обнажившейся матрешки такие же грустные и

полные страдания, и все же на этот раз в них ясно читается благодарность. Мучающаяся

кукла благодарна тебе за помощь и заботу. Ты, не отвлекаясь, стягиваешь с нее нижнюю

147

часть предыдущей игрушки. Теперь надо избавиться от этого трупного слоя, чтобы не

захламлять и без того маленькую комнату. Для этого разрубаешь снятые части на мелкие

щепки, ладно орудуя топориком, и сжигаешь их в камине.

Работа завершена, но ты понимаешь, что вскрытая новая кукла страдает не меньше

прежней, – болезнь прогрессирует. И все повторяется заново. Открываешь новую матрешку,

избавляешься от старой, снова убеждаешься, что маслянисто-инфекционное заражение

проникло глубже, берешься вызволять следующую куклу, сжигаешь предыдущую. Раз от

раза этот процесс становится все тяжелее, – сказывается твоя усталость, но при этом следов

болезни на каждой новой матрешки становится все меньше. Ты радуешься. И все-таки,

сколько еще прогнивших слоев надо будет снять, чтобы наконец достичь совершенно

чистой, светлой и здоровой поверхности? Как глубоко пустила корни болезнь? Все ли ты

делаешь ради спасения куклы? И что же внутри самой маленькой матрешки?

У тебя нет ответов на все вопросы, но ты понимаешь, что это не повод останавливаться.

Надо искать, набираться опыта. Может быть, когда-нибудь… От долгой, тяжелой работы все

твое тело ломит, мышцы болят, но это хорошая боль, это здоровая боль – ты знаешь. Теперь

тебе есть с чем сравнивать. Я смотрю на тебя и понимаю, что не ошибся: как ни убеждали

меня окружающие избавиться от обреченной душки, это было всего лишь испытанием Дома,

и я не ошибся в тебе, – сообща мы действительно совершили подвиг. Маленький, почти

никому не заметный, но все равно – подвиг.

Я вернулся на свой этаж («На этот раз воспользуйся лифтом», - шутливо посоветовала

богиня-заместительница), где меня встретили многочисленные друзья и смешливая Апсара

из Отдела реализации. Вместе с ней мы придумали, как улучшить информационную связь с

тобой, ведь ты по-прежнему меня совершенно не слышишь. Я предложил перекодировать

результаты моего эксперимента на текстовой язык Уровня Я, а Апсара (отныне моя невеста)

вызвалась реализовать эту информацию в земной книжной оболочке. Проект увенчался

успехом. И, возможно, когда-нибудь ты найдешь эту книгу. Если понадобится. Кстати, за

названный проект и в первую очередь за опыт с тобой меня повысили по службе, и теперь я

не только ангел-хранитель, но и заведую делами всего твоего рода.

Здесь я, пожалуй, закончу свой рассказ. Нас обоих ждет еще много дел. Лично у меня

скоро свадьба. Диссертация уже защищена, но теперь я пишу докторскую на тему истинного

триединства. Главный тезис моего исследования звучит так: Бог – это писатель, душа –

книга, человек – читатель, т. е. человек интерпретирует произведения Бога. Ладно, не буду

тебя больше отвлекать, но ты обязательно зови меня, когда понадоблюсь.

Мне с тобой очень интересно.

Ты сидишь на полу возле кровати матрешки. Впервые за долго время она смогла заснуть.

Тебя тоже клонит в сон, – столько дров наломано. И хотя тебе еще не известно о смерти

Лидии, ты уже не боишься завтрашнего дня. Завтра тебя никто не обидит. Ты просто не дашь

себя в обиду.

Снова понедельник.

Я здесь. Я никогда тебя не брошу. Я – это ты.

Ты улыбаешься.

148

Document Outline

Now you’re looking for God in exciting new ways

Москва – 2005