Это благородное намерение возникло у меня в девятом классе.
По правде говоря, и раньше время от времени меня осеняла мысль: а почему бы и мне не стать отличником? Чем я глупее Икса или ленивее Игрека?
Посредственные отметки я получал вовсе не потому, что не мог запомнить рассказанное учителем, а потому, что высидеть спокойно сорок пять минут был способен разве только каменный идол, да и то если бы его соседи не задевали. А так — тот шепнет, тот щипнет, тот что-нибудь смешное нарисует и потихоньку покажет, — уже и пропустил мимо ушей какую-то часть рассказа учителя, уже и хлопаешь беспомощно глазами, когда учитель неожиданно спрашивает:
— Повторите, что я только что рассказывал!
К тому же, если б в классах не было окон или находились они где-нибудь под потолком, чтобы только свет давали. А то на всю стену, чтобы все было видно, что вне школы творится. Вон дядька что-то на телеге везет. Интересно, что там у него? Вот остановились две женщины — стоят, одна на другую машут руками, вроде бы ссорятся. Подерутся или нет? А вон еще более интересное: воробей. Примостился на подоконнике, в класс заглядывает.
Помню, как еще в пятом классе повадился к нашему окну козел. Бывало, подойдет, постукает в раму рогами и принимается лизать стекло — воздушные поцелуи нам посылает. Ну как тут от хохота удержаться!
Мы покатывались от смеха, а учительница посылала кого-нибудь отогнать животное. Но только ученик, выполнив свою миссию, возвращался, только усаживался за парту, как козел снова тук-тук в окно.
Учительница лишь потом узнала, почему козел всегда заглядывает в наше окно и лижет нижнее стекло, — мы его солью натирали.
Так вот, мысль о том, почему бы и мне не стать отличником, раньше тоже у меня мелькала. Например, когда в конце года происходило вручение похвальных грамот и подарков. Это действительно было бы здорово — на глазах всех собравшихся выйти к столу и из рук самого директора получить похвальную грамоту. Да, было бы совсем неплохо стать отличником — хотя бы для того, чтобы не так часто тебя вызывали к доске. Ведь учителя отличников почти никогда не спрашивают. Разве только тогда, когда весь класс ответить не может.
Вот если бы отличников вообще никогда не спрашивали! А то: вызовут — не вызовут, все равно задания готовь. Сиди над учебниками день и ночь, интересно тебе или неинтересно — учи все подряд назубок. Так что стоит ли овчинка выделки? Пожалуй, не стоит.
Однако в девятом классе дело приняло неожиданный оборот. Как-то Мария Федоровна сказала, что ученики, которые удостоятся аттестата отличника, имеют право поступать в институт без экзаменов. Да еще в первую очередь их зачисляют.
Тут я и задумался. Чего я больше всего на свете не любил, так это экзамены. Я их просто терпеть не мог. А тут, оказывается, если стать отличником, от них можно увернуться.
К тому же и два месяца летних каникул не пропадут: не придется день и ночь над учебниками гибнуть. А тогда как хочешь развлекайся.
Что и говорить, перспектива соблазнительная.
В тот вечер я аккуратно выписал в два столбца предметы: один был совсем маленький — с отличными оценками, а другой — в два ряда, куда длиннее.
Ты чего это пишешь? — заинтересовался Федька. Он уже кончал десятый класс, и ему, конечно, думать об аттестате отличника было поздно.
Я охотно ему пояснил и рассказал о своем намерении.
— Ты — отличником? — вытаращил на меня глаза Федька. Покрутил головой, потом убежденно произнес: — Ничего у тебя не выйдет. Хоть лопни, хоть тресни, а отличником ни за что тебе не стать.
— А откуда ты знаешь?
— Знаю.
У меня сразу испортилось настроение. Чувствую, что все это он нарочно говорит, чтобы только вывести меня из себя, но не могу как следует обозлиться на него.
— Я тоже про тебя такое знаю… — бросаю многозначительно, чтобы только поддеть его.
— Что ты знаешь? — настораживается Федька.
— Думаешь, не видел, как ты козу доил? Чтобы хозяйка не увидела…
Меня спасают только ноги. Да еще то, что двери были открыты. Федька как бешеный гонялся за мной, но, куда там, догнать не мог. И когда он, задыхаясь, останавливался, я тоже делал передышку:
— Козодой! Козодой! Вот расскажу в школе, как ты козу выдоил, будешь тогда знать, как я не стану отличником!
Федька срывается с места. Если бы он меня поймал, то, конечно, убил бы. Ну а ко мне сейчас же возвращается хорошее настроение и уверенность, что отличником я все-таки буду. Назло Федьке.
Решил с понедельника начать. В середине недели как-то не с руки: оглянуться не успеешь, как уже суббота. Пусть уж погуляю напоследок, сил наберусь, ведь придется и днем и ночью спину гнуть.
Домой возвращались с Федькой в разных вагонах: я никак не мог простить его неверия. Поэтому, наверно, дома но выдержал и поделился с братом своими намерениями.
— Не веришь?
Сергейка сказал, что верит, только сказал как-то безразлично — отцепись, дескать. Мастерил сейчас для самоходного катера реактивный двигатель: коробка из-под зубного порошка «Пионер» с впаянной в нее металлической трубкой. А когда он чем-нибудь увлечен, все остальное ему до лампочки. Мне же необходим сочувствующий слушатель.
Разве что маме сказать?
До сих пор я имел намерения рассказать ей, когда стану отличником. А лучше даже вовсе ничего не говорить, а только показать аттестат с отличием. Чтобы мама глазам своим не поверила.
Но когда это еще будет! Нет, надо обязательно сегодня сказать, а то, может, не смогу и заснуть.
Мама в это самое время перестилала постель, белье меняла. Захожу сбоку и говорю как только удается равнодушно, вроде бы все это мне раз плюнуть.
— Знаешь, что я задумал?
— Что же это ты надумал?
— Стать отличником!
Всего мама от меня ждала, только не такого.
— Ты хочешь стать отличником? — переспросила мама, не веря, наверное, своим ушам.
— Может, не веришь? — в свою очередь спрашиваю я обиженно.
Мама торопливо отвечает, что верит. Но это так неожиданно для нее…
— А ты, я вижу, вовсе не рада, — все еще дуюсь на маму.
— Да что ты, глупенький! Как может мать не радоваться сыну-отличнику.
У мамы на глазах уже слезы. И смеется она, и вот-вот расплачется. Обнимает меня за плечи, взволнованно приговаривает:
— Боже мой, какой ты вымахал! Думала ли я когда-нибудь, что у меня такой сын вырастет?..
Мне становится так хорошо, будто я уже отличник. И все трудности, которые мне предстояло побороть, давно остались позади.
Мы долго сидели рядом на кровати, мама ее так и не успела застлать. Одеяло сползло на пол, да мама о нем и забыла, а я боялся наклониться, чтобы не сбросить мамину руку, что лежала у меня на плече. Мы мечтали об институте, в который теперь-то я обязательно попаду…
Потом мама поднялась, ласково провела ладонью по моим вихрам:
— Ложись спать, отличник мой золотой.
Я быстренько разделся, нырнул в постель и, согретый мыслью, как хорошо быть отличником, почти сразу заснул.
Проснулся окончательно убежденный, что мое намерение в скором времени исполнится. К тому же мама испекла такой высокий, такой румяный пирог, что я уже просто не мог не стать отличником.
Наевшись пирога, вышел на улицу. Первой, кого я встретил, была Сонька. Небрежно с нею поздоровался. Она же блеснула на меня глазами и ехидно спросила:
— Что это ты вроде кол проглотил?
Сонька осталась Сонькою, хотя и вымахала, нечего сказать — совсем девица. Хотел мимо пройти, не заводиться с нею, однако не выдержал.
— Попробовала бы ты вытянуть в нашей школе на отличника!
— На отличника? Ты? Ой, держите меня, а то сейчас упаду!
Раскрыла рот, хохочет, аж эхо по улице катится. И на что только я с нею связался? Знаю ведь, что она за штучка.
Поскорее ухожу от нее, а она вслед кричит:
— Как «отлично» получишь, шли телеграмму!
А-а, чтоб ты треснула! Сразу все настроение испортила.
Встретил Ванько, и на душе стало веселее. Ванько вырядился по случаю воскресенья, будто собрался для газеты фотографироваться. Начищены до блеска ботинки, черные суконные брюки, черная шинель с медными пуговицами, да еще новенькая фуражка с бархатным околышком и лакированным козырьком. Морозище на дворе, аж трещит, запросто уши отморозишь, а Ванько хоть бы что: вовсе не холодно, говорит.
— Это что! Попробовал бы ты на паровозе! Мороз не мороз, а хоть умри, выглядывай… А скорость знаешь какая? Семьдесят километров, да еще против ветра!
С завистью смотрю на Ванько. Вот кому повезло! Но есть чем похвастаться и мне.
— А мне пришлось все-таки отличником стать. Не очень-то хотелось, но что поделаешь, если в институт без испытаний принимают.
— Тяжело, наверно? — сочувствует Ванько.
— Не так чтобы слишком тяжело, канительно только. Как чего-нибудь в классе не знают, так все учителя сразу ко мне: помогай… Будто я за всех должен думать! А когда приезжает инспектор, то меня только и спрашивают…
Ванько смотрит на меня с уважением. Что значит верный друг: что бы ты ему ни наплел — поверит и глазом не моргнет! Думаю, что бы еще ему сказать, и вспоминаю встречу с Сонькой. Как она хохотала и про телеграмму кричала.
— А ты наплюй на нее, — советует Ванько. — Как была глупой, так глупой и осталась: замуж выходит!
— Замуж?
— А ты до сих пор не знал? Про это у нас только и звон идет!
Никак не могу поверить. Пусть бы кто угодно, а то — Сонька. И какой сумасшедший на ней жениться отважился? Жить надоело, так решил век себе сократить?
— Да все девчонки с придурью, — философствует Ванько. — Как только семилетку закончат, так и целятся выскочить замуж. Аж смотреть противно!
Ванько презрительно цвиркает сквозь зубы, и я за ним сплевываю.
Наполненные презрением ко всему несерьезному девчоночьему роду, мы гордо шествуем но улице.
В понедельник, вернувшись из школы, сразу же сажусь за уроки. Пусть теперь хоть камни с неба рушатся — из-за стола не поднимусь, пока все до конца не выучу!
Достал чистую газету, застлал ею свою половину стола. Старательно разложил учебники и тетради, полюбовался, придвинул стул.
Итак, что же у нас на первом уроке завтра? Физика? Давай сюда физику!
Только нашел необходимую страницу, только наклонился над нею — Федька на пороге. Да еще не один, а с товарищем.
— Раздевайся! — говорит ему Федька. — Сейчас я тебе всыплю.
Тот раздевается, а мне уже интересно, как это он ему всыплет. Делаю вид, что углубился в физику, а сам на них незаметно поглядываю. Ага, Федька шахматную доску достает.
Сели оба по ту сторону стола, расставили фигуры. Федька хватает две пешки, под столом их в кулаках зажимает.
— В какой руке: в правой или левой?
Его товарищ ничего не видел, а я сразу заметил, что Федька смахлевал: обе пешки взял черные. Так вот почему мне никогда не удавалось отгадать, в какой руке белая!
Обозлившись на Федьку, я предупреждаю его товарища:
— Не угадывай: у него в каждой руке по черной пешке.
— А ты чего лезешь! — вспыхнул Федька. — Готовь свои уроки, а к нам нос не суй!
Как это не совать, когда такое жульничество! Тут и его товарищ становится на мою сторону. Говорит, чтобы белую и черную пешки взял я, так как он больше Федьке не верит. Гордясь доверием, откладываю на минуту учебник, беру две фигуры, прячу руки под стол:
— В какой?
— В правой.
В правой руке пешка у меня черная. Однако я не теряюсь: быстро меняю под столом пешки и выкладываю белую. Уж очень хочется, чтобы Федька сегодня проиграл!
Игра начинается. С каждым ходом она приобретает все более острый характер. Федька и его товарищ поминутно пререкаются, вырывают друг у друга то одну, то другую фигуру. Я, конечно, ввязываюсь в их перепалку, из-за чего дело еще более запутывается, и мы уже втроем ошалело кричим друг на друга.
— Имею я право переходить или не имею? — вопит Федька.
— А ты мне позволял? — не отступает товарищ.
— А ты ему позволял? — встреваю я.
— Так он руку отнимал, а я не отнимал!
— Отнимал, отнимал! — кричу я, хотя, побей меня гром, ничегошеньки не видел. — Ставь фигуру на место!..
Вот так, понемногу, мы и выигрываем партию у Федьки.
— Мат! — объявляет победоносно товарищ.
— Мат! Мат! — пританцовываю я.
Федька даже посинел. Никогда не подумал бы, что он так переживать может. Сметает ладонью фигуры с доски, начинает заново расставлять.
— Еще одну?
— Не одну, а две, — хмуро отвечает Федька. — С контровой.
— А если я и эту выиграю?
— Все равно с контровой… А ты чего над головой торчишь? — Это уже ко мне. — Готовь свои уроки, а нам мешать нечего.
Федькин товарищ сразу вступается за меня. Говорит, что вовсе я им не мешаю, что могу смотреть на их игру столько, сколько захочу. Я, безусловно, не мог пренебречь столь любезным приглашением: снова в каждую перебранку влезаю, горячусь не меньше, чем они оба.
Так мы сыграли аж тринадцать партий: восемь выиграли мы, пять выиграл Федька. И когда, совсем уж одурев, убрали шахматы, было одиннадцать часов вечера.
Проводив товарища, Федька стал готовиться ко сну. Я же замер над раскрытым учебником, не зная, что же делать. Садиться сейчас за физику — другие уроки не успею подготовить. Хвататься за другие уроки?.. А Федька зевает и зевает. Хотя бы молча, а то как гиена подвывает.
— Ты еще долго сидеть будешь?
— Да мне ведь физику надо! — От отчаяния едва не плачу. — И географию, и немецкий…
— Выучишь завтра. Встанешь пораньше… А сегодня ничего не выйдет — спать пора…
И сам вижу, что пора. Голова идет кругом, горло дерет — так накричался. И откуда они взялись на мою беду со своими шахматами?!
Оправдываюсь перед собственной совестью, что я, если разобраться, вовсе и не виноват: если б не шахматы, весь вечер сидел бы не разгибаясь. С завтрашнего дня и начну. А если Федька еще кого приведет, скажу, чтобы в другую комнату шли… Чтобы не мешали!..
Однако и на следующий день засесть за уроки мне не удалось. Может, такая выпала мне судьба: стоит что-нибудь задумать, как кто-нибудь обязательно перебьет. Вчера нечистая сила Федькиного товарища принесла, а сегодня только успел сесть за парту, как Мишка говорит мне:
— Ты только послушай, какая идея! Всем классом после уроков направимся на речку. На коньках…
Ну кто может устоять перед таким соблазном! Я, правда, сказал, что у меня нет коньков, но Мишка сразу же отрезал все пути к отступлению:
— Я тебе свои дам… Будем по очереди…
Хочешь не хочешь, приходится соглашаться. Если бы один Мишка шел, тогда б еще подумал. А то ведь весь класс! Вон и Вася Гаврильченко весело подмигивает, из-под парты коньки показывает…
Что поделаешь, придется браться за учебу всерьез со среды. Среда, четверг, пятница… На субботу рассчитывать не стоит, в субботу, пока доберешься домой — тут уже и спать пора… Зато в воскресенье целый день с утра до вечера — ого, сколько успеть можно!
— Так идешь?
— Пойду! Только смотри: коньки по очереди.
До чего же весело было на коньках! Лед как зеркало: мчишься, аж в ушах звенит. И девчата и парни: та упала, тот не смог остановиться — да головой в сугроб. А иной нарочно под ноги покатился: мала куча, большая лучше!.. Смех, писк, крик — век бы отсюда не уходить! И мороз — не мороз. Градусов двадцать, а то и двадцать пять, а нам нипочем! Щеки пылают, руки горят — и рукавиц не надо.
А когда солнце село и взошел месяц, то стало совсем как в сказке: снега синие-синие, а льдины черные. Скользишь что есть духу, и желтый месяц бежит перед тобой. Так бы и мчался, не останавливаясь вовсе.
Возвращались, когда уже совсем стемнело. И весь наш Верхний поселок как на ладони — огни, огни. То цепочками, то треугольничками, то кольцами. Будто кто-то взял и светляков понавешал.
Зашел в комнату, глянул на часы: опять одиннадцать! Хотя можно было и не смотреть, Федька уже спал.
На этот раз совесть меня не так мучила, как вчера: весь класс ведь за уроками не сидел. Даже наши круглые отличницы — Милка да Олька — и те от соблазна не удержались.
Завтра, как только уроки кончатся, бегу прямо домой. Сразу же засяду и до полуночи из-за стола не вылезу!
С этим твердым намерением и заснул.
И я бы все-таки засел за уроки и получил отличную отметку — одну, а то и две, если бы не Мила: попала ко мне на глаза со своею книжкой, будто ее кто-то специально подговорил. Я в тот день как раз дежурил: проветривал класс, следил, чтобы доска была чистой, поэтому не мог не заметить, что Мила — звонок не звонок — на перемену не выходит. Сидит как пришитая за партой, уткнулась носом в какую-то толстую книжку, ничего не слышит, ничего не видит.
Интересно, что это она там читает?
— Ты чего из класса не выходишь?
Едва оторвалась от книжки. Глаза затуманены, ничего не соображает.
— Что читаешь?
— «Агасфера».
— Интересно?
— Очень интересно!
— Дай посмотреть.
Мила неохотно протягивает мне книгу.
Эжен Сю, «Агасфер», перевод с французского. Издана еще до революции — где только ее Мила выкопала? Зачитана так, что некоторые листы совсем вместе не держатся — из книжки выпадают. Сразу видно, какая интересная: занудливые книги целы-целехоньки лежат.
— Дай почитать!
Мила жмется-мнется. Говорит, что книжка чужая, что ей самой дали всего на несколько дней и в субботу должна обязательно вернуть. Но мне уже кажется, что если не прочитаю «Агасфера», то помру.
— Смотри, чтобы не больше чем на два дня, — наконец сдается Мила. — Сегодня я закончу, а ты чтобы в пятницу принес. Успеешь прочитать?
— Успею… День и ночь читать буду!
Книжку нес домой, как драгоценнейшее сокровище, не вместе с учебниками, а на груди, под пальто. И если бы не зима, если бы не снег, и по дороге ее бы читал. Чтобы не тратить понапрасну такое дорогое сейчас время.
Дома отодвинул в сторону учебники, положил «Агасфера» на чистую газету и с головой нырнул в книгу.
Что это была за книжка, если бы вы только знали! Два дня как в тумане прожил.
Итак, изо всей недели только пятница и осталась. А что можно за один день сделать? Ничегошеньки! Так что не лучше ли начать с будущей недели? Прямо с понедельника!
Но моим благородным намерениям не довелось осуществиться и на следующей неделе: как раз в понедельник, будто назло, мы писали контрольную по тригонометрии. Из трех задач я решил только две, да и то в одной допустил ошибки. За что и получил посредственную отметку.
К тому же Мария Федоровна записала мне в дневник замечание: на уроке баловался. А я вовсе и не думал баловаться, только надул резинового чертика, который, если его выпустить из рук, плачет, как ребенок.
Я имел намерение, как только раздастся звонок и Мария Федоровна из класса выйдет, подкинуть его кому-нибудь из девчонок.
А Мишка вдруг хлоп меня по руке, чертик выскользнул и заголосил «уа! уа!» под ногами у учительницы.
Мария Федоровна в это время читала свой самый любимый отрывок из «Фата-Морганы», тот, где дожди и холодные, осенние туманы… Как раз в тот момент, когда она с трагедийным надрывом в голосе вопросила: «Где небо? Где солнце?», чертик и закричал ей в ответ, будто и он тосковал но небу и солнцу.
Класс тихонько смеялся, только мне было совсем не смешно.
В этот выходной мама возле печки не хлопотала — убедилась, наверно, что для меня пироги печь — только муку переводить. Да я и не был в претензии к маме, понимал, что сам виноват. Хотя если как следует разобраться, то никакой особой моей вины не было.
Ведь я так хотел стать отличником!