— И когда ты, наконец, станешь взрослым?..

Мама улыбнулась — спасибо и на этом! Правда, улыбка коснулась лишь маминых губ, а глаза остались печальными. Смотрит так, будто видит меня в последний раз. Мне становится не по себе: не переношу, когда кто-нибудь грустит. Или, еще хуже, плачет.

А во всем виновата Олька Чровжова. Загорелось ей, видите ли, похвастать, что она уже в институте. Прибежала, точно рублевку по дороге нашла.

— Завтра в армию?

— Да, завтра, — отвечаю сдержанно: что они, женщины, понимают в этом!

— Я тебя провожу… — И тут же к маме: — Можно? — Будто мы до сих пор маленькие, ей-ей! Не хватало еще и теперь спрашивать разрешения у старших.

— Провожай, если хочешь, — опережаю маму. — Только мы чуть свет выйдем.

— А ты мне покричишь. Мимо же пойдете…

— Не забуду, так крикну.

Могла бы уже и уйти. Так нет, вертится и вертится.

— А может, и служить будешь недалеко?

Меня всего передернуло: насмехаться надо мной прибежала, что ли?

— Ха, недалеко! А Тихий океан не хочешь? А Ледовитый?

Сам-то я до сих пор убеждал маму, что буду служить лишь на Черном море. Чтобы она не так убивалась. При одной только мысли об океане, об ураганах и штормах у нее сердце заходится. На Черном же море, как маме кажется, и ветры послабее, и волны поменьше.

— Значит, ты будешь плавать на кораблях? Ой, как интересно!

— На линкоре, — поправляю снисходительно. Не то, чего доброго, Оля может подумать, что буду служить на каком-нибудь торговом корыте.

— Это надо же, целых четыре года! — вставляет мама. — А он, глупый, радуется… Эти четыре года службы на флоте маму больше всего страшат. Когда узнала, куда я напросился, — обмерла. Даже в пехоте всего два года, а там — четыре!

— Ты все перезабудешь! И так в голове ничего не задерживается!

Маму заботит одно: институт. Никак не может уяснить, что флот и пехота — как небо и земля. Вот отслужу год или два, приеду в отпуск в морской форме, тогда увидит, что лучше: пехота или флот.

Чтобы замять неприятный для меня разговор, спрашиваю Олю:

— Ну а как твой институт?

— Прекрасно! — сияет Оля от счастья. — Уже и лекции начались!

— А почему ты дома?

— Мама заболела. На три дня отпустили.

— На лекциях интересно?

— Очень! Математику нам читает профессор, так знаешь, что он нам сказал? Забудьте все, что вы учили в школе!

Ну! Вот это здорово! Оглядываюсь на маму: неужели не слыхала? А Олька щебечет и щебечет — все о своем институте. И какие там аудитории, и какое общежитие… В их комнате живут три девушки.

Это меня совсем не интересует.

Наконец Оля ушла. И хорошо сделала. А то мама совсем загрустила. Ей и так, бедняжке, невесело, а тут еще Олька со своим институтом надоела!

— Вот и ты мог бы стать студентом…

— Успею… Закончу службу…

— Ой, сынок, пока отслужишь — все перезабудешь!

Мама весь день ходит как в воду опущенная. Плакать, правда, не плачет, не то что другие матери, а все же очень опечалена. Да и мне самому не по себе. Бодрюсь, бодрюсь, а то вдруг сердце так защемит — хоть садись да ревмя реви!

Однако пора собираться.

Собирались вот как: что мама в торбу, то я из торбы. Маме почему-то кажется, что еду я в голодный край. Потому и впихивает все, что попадается на глаза. Еще и упрекает:

— Говорила же: бери ту, что побольше. А в эту, видишь, не вмещается…

Большую торбу мама сшила еще вчера. Но торба — чувал! Нищий и то не решился бы ее надеть. Я как глянул — завопил. Из дома сбегу, ночевать не вернусь, если заставят эту торбу взять!

Пришлось маме вновь браться за иголку с ниткой.

А теперь она старается наполнить эту торбу по самую завязку.

— О, и сухари! Что я, побирушка, что ли?..

— Вот глупенький! Я тебе в дорогу насушила. Захочется есть — и погрызешь в свое удовольствие.

— Ага, погрызешь… Чтобы все надо мной смеялись!

— Да кто там станет смеяться?

— Все! А сало зачем?

Я кисну и кисну. Да и как не предаваться унынию, когда в повестке черным по белому написано, что нужно брать с собой. Ложку и пару белья. А про харчи — ни слова.

Но наконец мы все-таки собрались! И тут ко мне подходит брат:

— Это тебе. На дорогу.

— Чего там еще?

Сергунька не говорит. Лишь протягивает что-то зажатое в кулаке. Я подставляю руку, и в мою ладонь ссыпаются медяки. Целая гора медяков.

— Рубль и сорок семь копеек, — говорит брат. — Бери!

Я ужасно растроган. Знаю же, как трудно Сергуньке отдавать эти деньги. Собирал их больше года — на «Конструктор». Не позволял себе купить самых дешевых конфет. Даже маму как-то попросил: если она захочет покупать нам сладости, так его долю пусть отдает ему деньгами.

— Оставь лучше себе. Тебе ж на «Конструктор»!

— Не хочу.

Стоит, на медяки и не глянет. Боится, очевидно, передумать — попросить назад.

— Ну, спасибо! А тебе чего привезти?

— Ничего. Я так, без отдачи…

Побродил, побродил без дела, потом вновь подошел:

— Ты мне малость пороху пришли… И патронов…

Пылко обещаю прислать и то и другое. Сейчас я готов весь флот обезоружить, только бы порадовать брата.

Ложимся поздно, в час. Мама в последнюю минуту надумала меня искупать, хотя я позавчера мылся. Как я ни отговаривался, как ни отбрыкивался — ведь там же будет и море, и баня, — ничего не помогло.

— Так это ж на четыре года! А мне известно, как ты сам купаешься… Терла мне спину, аж кожа трещала. А потом принялась еще и голову мыть. Совсем ни к чему: все равно обстригут!

— Тем более! Я не желаю за тебя краснеть!

Умора! Будто мама собиралась присутствовать при том, как мне волосы снимут!

Вымытый, прилизанный, ложусь в постель. Не успел, показалось, и заснуть, как слышу ласковый мамин голос. Склонилась надо мной, провела теплой ладонью по щеке:

— Пора, сынок… Опоздаем…

Насилу открыл глаза. Слабый мягкий свет заливает комнату, в плите потрескивают дрова, шипит, стекая из кастрюли, вода: мама уже готовит мне завтрак. Когда же она встала? А может, и вовсе не ложилась?!

Смотрю на маму, на ее, как всегда, озабоченное лицо, и волна горячей нежности заполняет мое сердце. Нежности и жалости к маме. Думаю, как ей тоскливо будет без меня, впервые начинаю понимать, что эти четыре года покажутся ей куда более долгими, чем мне. Хочется подойти к маме, сказать что-нибудь хорошее в утешение, но я знаю наперед, что ничего из этого не выйдет.

Мама понятия не имеет, что со мной творится. Поворачивается ко мне, повторяет ласково:

— Сынок, пора.

Да, нужно вставать. Считаю до трех, потом до десяти, наконец, на пятнадцатом счете сползаю с кровати. А мама уже стоит с кружкой воды, с чистым, из комода, полотенцем…

Выходим из дома, когда светать еще и не думает. На улице темно, по-осеннему холодно. Но я не хочу надевать пальто, как мама ни сердится, опасаясь, что я простужусь.

Олькины окна без света — в доме все спят. Мама напоминает, что я обещал постучать, но я не желаю.

— Ну, как знаешь, — печально соглашается мама.

Сбор у военкомата, а оттуда поведут на станцию. Мы пришли в числе первых, во дворе пусто, над воротами красное полотнище: «Пламенный привет допризывникам — достойному пополнению Рабоче-Крестьянской Красной Армии!» Значит, и я — достойное пополнение! Невольно выпячиваю грудь, расправляю плечи. Торбу бросаю на землю и загораживаю собой, чтобы в глаза не бросалась.

Постепенно двор заполняется новобранцами. Подходят по одному и группками. Те, что пришли одни, сразу ищут свободное местечко у стены, робко опираются на нее. Компании вваливаются со смехом, шумом, даже с музыкой. Вот уже и в одном углу двора и во втором перекликаются гармошки, одна звонче другой выводят:

Тут же и Катюши — без них и проводы не проводы. Виснут на локтях у хлопцев, ни на шаг не отходят. Поют, разговаривают потихоньку, а некоторые уже и глаза платочками вытирают — попусту слезы развозят. Хлопцы им «бу-бу», да «бу-бу», оглядываются по сторонам смущенно. Хорошо, что хоть Ольку не взяли с собой: а ну как реветь вздумала б? Что тогда могли подумать? Мне бы маму удержать от слез…

Стоит печальная, на глазах постарела, взгляд от меня не отводит.

— Ты, сынок, веди себя хорошо, не перечь командирам… И пиши мне почаще…

Слушаю маму вполуха. Потому что такой галдеж, шум-гам вокруг — оглохнуть можно, да к тому же высматриваю Мишку Кононенко. Договорились с ним держаться вместе, хотя бы до тех пор, пока не отправят нас по частям. Он записался в танкисты, а я, как известно, во флот.

Но вот и он. Пробирается через толпу, вертит головой — меня разыскивает.

— Мишка! — машу ему рукой. — Сюда!

Заметил, направился в нашу сторону. У меня на душе даже потеплело.

— Военно-морскому — привет!

— Привет, броня!

Хлопнули изо всех сил ладонями, крепко пожали друг другу руки. У Мишки через правое плечо небрежно перекинута сумка, на левом — осеннее пальто. Воротничок сорочки расстегнут, будто не осень сейчас, а жаркое лето. И кепка задом наперед.

— Чего опоздал?

— Да со стариками прощался. Договорились, что не пойдут провожать…

— Может, ты нас познакомишь? — делает мне замечание мама. И затем обращается к Мишке: — Мне Толя о вас много рассказывал.

Я говорю Мишке, что это моя мама. А маме говорю, что это мой товарищ Миша Кононенко.

Ну, вот они и познакомились. Теперь маме можно и домой возвращаться. А то не известно, когда еще нас на вокзал поведут.

— Ты не хочешь, чтобы я тебя проводила?

Чувствую, что обидел маму, хотя совсем того не хотел.

Просто мне было стыдно перед товарищем, что меня провожают, будто маленького. Однако хватает ума не сказать этого маме. Говорю, что очень хочу, чтобы мама проводила меня до вокзала, но она может устать. А ей еще и до дома добираться нужно…

— Обо мне можешь не тревожиться, — отвечает мама обиженно.

Чувствую себя не в своей тарелке. Мишке, видимо, тоже неловко за меня, а я готов себе язык откусить. Вот так всегда: что-нибудь брякну, а потом каюсь.

Но вот на крыльцо выходит капитан. Я его до сих пор не видел. За ним еще несколько военных.

— Внимание! Сейчас начну вызывать допризывников. Кого вызову, выстраивайтесь здесь. — И указал на стену справа.

— Бойко!

— Коваль!

— Костюк!

Меня и Мишку назвал почти последними, когда я уже забеспокоился: вдруг в списки забыли внести?

— Пошли! — тяну Мишку нетерпеливо за руку.

Когда капитан закончил, забегали младшие командиры, которые вышли из здания райвоенкомата вместе с ним. Они будут сопровождать нас в дороге. Дают команду рассчитаться, приказывают построиться по четыре в ряд.

Но странно: все тут пехотинцы — ну хотя бы один моряк или танкист!

— Это только до Харькова, — уверенно говорит Мишка. — А оттуда уже по нашим воинским частям разошлют.

Ищу глазами маму.

— Я здесь, сынок!

Машет мне рукой, пробирается поближе. Косынка сползла с головы, но мама этого не замечает — смотрит только на меня. Хочу крикнуть ей, чтобы поправила косынку, но в это время капитан махнул рукой: отправляйсь! Командиры засуетились, закричали на все голоса: «Нале-во! Правое плечо вперед — ша-гом арш!» И мы, толкая друг друга чемоданами, котомками, торбами, вышли на улицу.

— Ать-два! Левой!

Командиры стараются, чтобы наша колонна приняла стройный вид. Мы и сами усердно отбиваем шаг, так что подошвы болят, а рядом торопятся матери, сестры, отцы. Они пытаются не отстать от нас, но мы уже не принадлежим ни себе, ни им, между нами пролегла полоса отчуждения, которая будет разделять нас многие годы.

До Харькова едем пассажирским поездом. Сидим в купе чуть ли не друг на друге, притихшие, печальные, всеми мыслями оставшиеся еще там, на перроне. Даже Мишка, которого никто не провожал, который ни с кем не прощался, и тот скис. А про меня и говорить нечего…

Мама так и не поправила косынку. Когда поезд тронулся, она шла рядом с вагоном и приговаривала:

— Твоя мать не плачет. Видишь, твоя мать не плачет…

А сама не замечала, как по ее лицу катились слезы.

Поезд мчится уже вовсю. Мелькают телефонные столбы, проплывают поля, села, небольшие рощи. Одни из нас прилипли к окну, другие слушают нашего сопровождающего — помкомвзвода. Мы приберегли для него место и втайне гордимся тем, что он едет в нашем купе, наперебой, друг перед другом, угощаем его всем, чем богаты. Но все это без заискивания, угодничества: помкомвзвода представляет часть того удивительного мира, в который мы вскоре войдем. Сопровождающий не отказывается от щедрых даров: ест все подряд, охотно отвечает на наши дотошные бесконечные расспросы. Изо всех его ответов до нас доходит одно: что служба в армии — это «не фунт изюма», кто не был на ней, тот попадет, а кто побывал, тот «не забудет»! Потому что армия — это вам не игрушки, в армии перво-наперво дисциплина: «Кругом!» — и все разговорчики!

В Харьков приехали в обед. И сразу же в баню.

— Отпарить гражданский душок, — пояснил нам сопровождающий. — И патлы остричь. Чтобы зверей не разводить.

— А если я не хочу? — спрашивает Мишка. Помкомвзвода прицелился на Мишку строгим глазом, ответил:

— В армии забудь: хочу — не хочу! В армии: «Кругом!» — и все разговорчики!

Раздался смех.

Баню брали приступом: кто первый ворвется.

— Куда?! — хотел остановить нас здоровенный дядька.

Его так и втащили в раздевалку. А он яростно размахивал березовым веником и ругался:

— Ну, сущие жеребцы, окаянные!

В раздевалку набилось полным-полно. Мишка успел захватить шкафчик для одежды. Окликает меня:

— Толька, сюда! Раздевайся быстрей. Орда налетит, и шайки не захватишь.

Сбросили с себя одежду, заперли шкафчики и с номерками в руках начали пробираться к дверям, из которых валил пар. Заняли свободную лавку поблизости от кранов. Лавка широченная, скользкая, хоть катайся на ней. Шайки деревянные, с медными ручками. Медь вся зеленая, дерево — черное: из них, должно быть, мылись еще купцы до революции.

Только устроились, как вдруг подбегает к нам тот подхалим, что всю дорогу увивался вокруг помкомвзвода. Подбежал и две шайки на лавку плюх:

— Товарищ помкомвзвода, сюда! Вот лавка свободная!

Мы бы ему показали «свободную»… Мишка уже и шайку его схватил, да сопровождающий тут как тут. Подошел, хлопнул Мишку по голой спине, дружелюбно спросил:

— Моемся? Порядочек…

А угодник возле него чуть хвостом не машет:

— Ложитесь, товарищ командир, я вам спинку потру!

Нам уже никакая баня не мила. Отодвинулись на самый край лавки, хмуро наблюдаем, как подлиза заискивает перед командиром. Набрал теплой воды, шурует спину, только что языком не лижет.

Мишка смотрел, смотрел, а потом взял свою шайку — и к кранам.

— Ты что?

— Ничего.

Открутил кран с холодной водой, налил полную шайку:

— Сейчас он его помоет.

Я попробовал рукой воду: как лед!

— Стань так, чтобы он ничего не заметил, — шепчет мне Мишка. И поставил свою шайку на лавку, разводит мыло, чтоб было точно так же, как у подхалима.

Я, понятно, стал. Мне-то что, трудно? Стою и смотрю, как угодничек командиру спину намыливает. Спина красная, распаренная — командир лишь покряхтывает блаженно.

— Порядочек! А теперь обливай…

Я отступил в сторону, чтобы не мешать людям мыться. Тем более что и Мишка уже управился: поменял шайки. А подлиза рад стараться:

— Держитесь, товарищ командир!

Да хлюп всю шайку ледяной воды!

Никогда не думал, что командир так разозлится и начнет ругаться. Особенно после того, как, вскочив с лавки, уже сам схватил другую шайку и вылил ее на себя…

Потом мне Мишка рассказал, что он успел подменить и вторую: она была с кипятком.

Здесь же в бане мы с Мишкой и постриглись. Взглянули друг на друга — и не могли удержаться от хохота. Мишка заливается, а я пуще его.

Когда вышли из бани, сопровождающий громко спросил:

— Кто хочет сходить за обедом?

Мишка дерг меня за рукав:

— Толька, пойдем?

— Пойдем!

— Мы, товарищ командир!

Колонна двинулась, мы, двенадцать человек, остались на месте. И тринадцатым — младший командир. Как раз чертова дюжина!

— Товарищ командир, а где этот обед?

— В воинской части… По два — становись!

— Товарищ командир, а куда все наши пошли?

— На станцию, в эшелон… Правое плечо вперед — шагом марш!

— Товарищ командир, а разве не будут нас рассылать по частям?

— Разговорчики! Вы в строю иль на посиделках?!

Войсковая часть, в которой мы должны были забрать обед, оказалась далековато: шли около часа. Мишка уже начал бурчать, что могли бы и на трамвае подъехать, но тут командир подал команду «Стой!» — и мы увидели массивные зеленые ворота с красной пятиконечной звездой. Ворота сразу же открылись, и мы вошли в широченный, вымощенный булыжником двор. Вокруг длинные двухэтажные дома из красного кирпича.

— Глянь, танки!

Мишка восторженно колотит меня локтем в бок, хотя я и без него все вижу. Грозные боевые машины выстроились в длинный ряд, вдоль них расхаживает часовой с винтовкой.

Да-а, это тебе не пехота! А может, и мне попроситься в танкисты? Чтобы вместе с Мишкой. На одной машине: он водителем, а я — командиром…

Тем временем подходим к единственному одноэтажному дому, останавливаемся у дверей. Командир приказывает нам подождать, а сам заходит внутрь. Вскоре появляется с двумя дымящимися паром ведрами в руках. Ведра огромные, каждое как бадья.

— А ну-ка, налетай, кто проголодался!

Я ринулся было подскочить первым, но Мишка вовремя дернул меня за рукав:

— Куда, дурной? Может, полегче будут.

Более легких так и не дождались. Командир сказал:

— Нужно с часок подождать. На два ведра не хватило: доваривают.

— Товарищ командир, борщ же остынет!

Командир подумал-подумал и решил так: он поведет тех, кто с борщом, а нам с Мишкой оставаться здесь. И ждать, пока он снова вернется. Ясно?

Ясно-то ясно, да не очень весело. Есть так хочется, аж в животе бурчит, и еще не терпится побыстрей к эшелону добраться, узнать, куда нас повезут. Но приходится ждать, и мы рассматриваем танки.

— Толька, ты какой взял бы себе?

— Вон тот, что с двумя башнями.

— Дурной, это же устаревший. Бери тот, что с одной!

Не успели закончить спор, который танк лучше, как на пороге появился повар в белом:

— Вы за борщом? Держите!

Эти ведра вроде бы больше тех. И тяжелей. Стоим и не знаем, как быть дальше. Когда-то еще вернется командир, а борщ стынет и стынет.

— Давай пойдем! Что мы, дороги не найдем?

Пошли. Ведра тяжелые, и нести их неудобно. Перегибаемся на бок, а борщ хлюпает и хлюпает. Несли, несли, устали — остановились. Поставили ведра, вытираем вспотевшие лбы.

— У тебя деньги есть?

— А что?

— Сейчас бы мороженого, хоть по порции! Ты любишь мороженое?

А кто его не любит! Глотаю голодную слюну, а Мишка соблазняет:

— Пломбир с изюмом тебе приходилось пробовать?

Я не выдерживаю, хватаю ведро и говорю решительно:

— Идем!

— Куда?

— Мороженое искать!

Нашли мороженое лишь в центре: едва добрались. Если бы не ведра, как гири, было бы легче.

Мороженщица как нас увидела, сразу догадалась, кто мы такие:

— Налетайте, солдатики, забирайте последнее!

— Видишь: последнее! — шепчет Мишка. — Хорошо, что сразу пошли, а то не хватило б.

Съели по порции, облизнулись. Посмотрели друг на друга:

— Еще по одной?

— А денег хватит?

— Хватит.

Вот так мы и проели Сергунькины деньги. Лакомились мороженым, пока языки не задубели.

Взялись было за ведра, а куда идти — не знаем. Пока мороженое ели, и дорогу забыли.

— Вам, ребятки, на станцию? — спрашивает мороженщица. — Так вы идите по этой улице. Три квартала пройдете, а потом повернете направо. А там прямо, прямо — как раз в станцию и упретесь.

Поблагодарили, подняли вновь ведра, пошли. Отшагали три квартала. Остановились на углу, отдохнули и снова в путь. Хотя вокзал и далековато, едва виднеется вдалеке, но ничего, дойдем, солдатам не привыкать к походам.

— Зато все наедятся, — утешаю Мишку.

Доплелись до вокзала. Руки ноют, ноги гудят. Где же эшелон?

— Эшелон? — переспрашивает дежурный. — Погодите, хлопцы, вы допризывники?

— Да, допризывники.

— Так вы, голубчики, не туда попали! Ваш эшелон на товарной, а это пассажирская…

— На то-о-варной?..

— Конечно, в пяти километрах отсюда.

Мы оба готовы разреветься. Легко сказать: пять километров! Да еще с полными ведрами, будь они неладны! Вы идите по колее, — советует дежурный. — По улицам чуть ближе, но можете с дороги сбиться…

Шагаем и шагаем. А колее ни конца ни края. Ффу, наконец дошли. Но где же наш поезд? Столько кругом эшелонов, что глаза разбегаются.

— Дя-адь, вы не знаете, где наш эшелон?

— А вы кто такие?

Железнодорожник в замасленной форме подозрительно осматривает нас. И мы торопимся ответить:

— Мы допризывники.

— Допризывники? Так ваш эшелон уже отправлен.

Я растерянно смотрю на Мишку, Мишка — на меня.

— Как же вы умудрились отстать? — интересуется железнодорожник.

Нехотя объясняем. О мороженом, понятно, ни слова, при чем тут мороженое? Послали за обедом, пока дождались, пока донесли, эшелон и ушел. Что же теперь нам делать?

— Что-нибудь да придумаем, — утешает железнодорожник. — Вы, ребята, постойте тут, а я узнаю, куда ушел эшелон.

Сели прямо на шпалы, уставились бездумно на ведра. А железнодорожника все нет и нет. Уже и солнце к закату отправилось, уже похолодало, а он как сквозь землю провалился.

Сидим еще полчаса. А может, и дольше.

— Заждались, ребятушки?

Железнодорожник! Мы так и подскочили.

— Берите свои ведра да живо за мной.

Ведет нас через рельсы, между вагонами, на ходу рассказывает:

— Ваш эшелон направили на Полтаву. А сейчас отходит второй. Садитесь и дуйте следом…

— А вдруг не догоним?

— Еще и обгоните, — успокоил нас железнодорожник. — Этот пойдет с ветерком, зеленой улицей… Вот и он! Залезайте быстренько в тамбур…

И только мы влезли, только поставили ведра, как поезд — ту-ту! — и поехал. Не успели даже железнодорожнику и спасибо крикнуть.

Мчались — и вправду только ветер свистел! Мелькали полустанки и станции. Перед каждой из них паровоз отчаянно кричал: давай дорогу! И семафоры едва успевали поднимать свои руки. Нам с Мишкой совсем было бы весело, когда б не ветер. Холодный, пронизывающий, он продувал открытый тамбур и трепал на нас одежду. Да еще если бы не уголь на платформе, перед самым нашим тамбуром. Через час мы выглядели как трубочисты — только зубы блестели.

Вот тогда я и вспомнил добрым словом маму, заставившую меня взять пальто. И когда Мишка не выдержал — оделся, я достал и свое. Уперлись спинами в стену вагона, руки — в рукава, головы — в плечи. Сидим нахохлившись, как совы.

В Полтаву приехали далеко за полночь.

— Эшелон с допризывниками? Есть такой. Вот он, хлопцы, и стоит. А вы что ж, отстали?

Мы даже не ответили — бросились со всех ног к эшелону. Чтобы опять без нас не тронулся.

Утром помкомвзвода сердито допытывался:

— Самоволочка? Погулять вздумалось? Не выходить из вагона, пока не доедем до части!

Потом мы узнали, что ему досталось на орехи от начальника эшелона за то, что мы потерялись.

— А сейчас — умываться! Вы в трубе паровозной ехали или в цистерне из-под мазута? И ведра вымойте!

Мы долго плескались под краном, потом отмывали ведра от борща, который никто не захотел и пробовать. Но не это нас удручало. Неприятно поразило другое: после Полтавы разузнали мы с Мишкой, что всех нас везут в одну часть. Не в матросы, не в танкисты — в пехоту! Царицу полей.