Каждый новый день начинается криком дневального:
— Подъе-о-ом!
Крик взрывается, будто бомба, и мы, еще сонные, вскакиваем с коек. «Чтоб одеяло летело под потолок, а вы на пол!» — учил помкомвзвода выполнению этой команды. За окнами еще ночь, и нам каждый раз кажется, что нас ошибочно разбудили на час раньше.
Во дворе замирает сигнал горна «Подъем», а здесь командиры вторят ему предрассветными петухами:
— По-однима-айсь! Быстрей! Быстрей! Живо на зарядку!
Не успеешь управиться с ненавистными обмотками, этими «двухметровыми голенищами», как вновь голос дневального:
— Выходи строиться!
Хватаем полотенца, мчимся вперегонки. Выстраиваемся, за помкомвзвода бежим на зарядку…
Так начинается еще один, следующий день службы в армии.
Сегодня у нас неизбежная строевая, потом укрепленная полоса, два часа уставы и под конец — занятия на физкультурной площадке.
Строевую мы уже немного освоили: научились ходить, приветствовать командиров, на ходу поворачиваться кругом, не сбивая при этом в строю друг друга с ног. А вот укрепленная полоса…
Те, кто ее планировал и создавал, старались не пропустить ничего, что может встретиться на пути бойцу в будущей войне во время атаки. Так вот, на этой полосе было длиннющее бревно над глубокой ямой с водой. Бревно круглое, как скалка, еще и покачивается, когда по нему идешь. За ним — макет двухэтажного дома: дощатая стена с единственным окном на втором этаже. Далее — полутораметровый забор и широкий ров с водой, уже без бревна. И в самом конце — чучело вражеского солдата, сделанное из лозы.
— Это совсем не трудно, — убеждал нас лейтенант. И тут же помкомвзвода: — Покажите, как это делается!
— Есть показать!
Помкомвзвода берет в левую руку учебную винтовку, а в правую — гранату. Наклонился вперед, напрягся — ждет команды.
— В атаку, вперед! — Помкомвзвода вихрем помчался к укрепленной полосе.
В это мгновение мы забыли все: и то, как он нас ругает, и как наряды вне очереди дает, и… Мы смотрели — нет, любовались нашим помкомвзвода, и каждому из нас хотелось стать таким же ловким, как он.
Вот он с разбега прыгнул на бревно и побежал по нему, как по дорожке. Вот остановился неподалеку от стены. Энергичный бросок, граната исчезает в окне, а помкомвзвода мчится прямо на стену… Неужели собирается взобраться? Но стена-то как отполированная, а окно во-оно где! Не успели мы и глазом моргнуть, как помкомвзвода уже там.
Ловко, как кошка, соскочил по ту сторону на землю, побежал дальше вперед. Р-раз — и забор остался позади. Р-раз — и птицей перелетел яму… Приземлился, как пружина, и вперед на чучело. Короткий, как молния, выпад, чучело лишь качнулось, прошитое насквозь штыком, и помкомвзвода, раскрасневшийся, запыхавшийся, возвращается назад.
— Ясно? — спрашивает командир взвода.
Молчим. Со страхом смотрим на бревно, на стену, на ров, обреченно думаем: «Хотя бы без воды… Вода ведь холодная…»
— Кто попробует первым?
Те, кто стоит в первой шеренге, отводят глаза, задние прячутся за передних.
— Добровольцы, два шага вперед!
И тут я не выдерживаю. Ноги сами собой чеканят два шага вперед. Двигаюсь как во сне, и, когда опомнился, отступать назад было уже поздно.
Пораженный помкомвзвода передает мне гранату и винтовку.
— Вот посмотрите, это не так уж и трудно, — то ли мне, то ли взводу говорит лейтенант. И затем определенно мне: — Приготовьтесь!
Я выставляю одну ногу вперед, набираю полную грудь воздуха. У меня, пожалуй, получается не так красиво, как у помкомвзвода, но командир взвода хвалит меня:
— Молодец! Готовы? В атаку… Вперед!
— Ур-ра! — кричу я и бегу к яме с бревном. Бегу, как к виселице, и чем ближе, тем глубже кажется яма, тем тоньше бревно. Добежал — тык! — остановился.
— В чем дело? — спрашивает лейтенант.
— Товарищ лейтенант, с ноги сбился!
— Не нужно сбиваться… Давайте сначала.
Сначала? А я-то надеялся, что теперь другого вызовут.
— Готовы? Вперед!
— Ур-ра!
На этот раз я все же шагнул на бревно. Оно качается, так и норовит скинуть меня в воду, а я, отчаянно балансируя, продвигаюсь вперед.
— Молодец! Молодец! — слышу позади голос лейтенанта.
Наконец яма позади. Ффу, аж вспотел! Бегу к стене, бросаю гранату в окно и… останавливаюсь. Нет, не взобраться ни за что!
— Хватит, — сжалился надо мной лейтенант. И когда я возвращаюсь в строй, обращается ко всему взводу: — Видите, не так-то и трудно… Взво-од, слушай мою команду: справа по одному — вперед!
И началось «справа по одному»: кто через яму, а кто и в яму. Таких сразу отсылали в казарму — сушиться. Там дневальный, из второго года службы, встречал сочувственно:
— В яме купался?
— А ты не купался?
— Купался, чего уж там… Но яма — это что! Вот на стенку попробуйте…
Пробовали. Стукались коленями и локтями, стараясь с ходу добраться до окна. А достав, зависали на окне, как чучела, скользили отчаянно ногами, ища хотя бы трещинку, чтобы зацепиться, опереться, и падали мешками вниз…
Когда справились со стеной, стало немного полегче. Правда, случалось, что и на заборе зависали, и плюхались в ров, но это уже мелочи. Зато, дорвавшись до чучела, кололи его с такой злостью, будто оно всю укрепленную полосу и построило. Мишка как налетел, как саданул, повалил чучело, да и сам на ногах не удержался, вслед за ним полетел.
Была еще одна мука: спортивная площадка. Большинство нашего взвода составляли десятиклассники, и все мы хорошо помнили, как всячески уклонялись в свое время от уроков физкультуры, отказывались лезть на турник или прыгать через коня.
— Василий Павлович, у меня рука болит!
— Василий Павлович, я вывихнул ногу!
И Василий Павлович в конце концов махал рукой на таких, как я или Мишка: делайте, как знаете, только другим не мешайте.
На прощанье, чтобы не портить аттестат, он выставил всем нам хорошие оценки, хотя значительная часть не заслуживала и посредственных.
И вот мы снова на спортивной площадке: тот же турник, тот же конь и брусья, но теперь это не школа, нет здесь Василия Павловича.
В первый же раз, приведя нас на спортплощадку, помкомвзвода вызвал из строя меня и моего командира отделения:
— Раздеться до пояса!
Я уже знал, для чего должен раздеваться, и делал это не очень-то охотно.
— Станьте рядом. — И затем ко мне: — Теперь посмотрите, какой вы сейчас и каким станете, если будете стараться.
— А кто не захочет стараться?
— Боец Кононенко, один наряд вне очереди!
— За что, товарищ помкомвзвода?
— Чтоб не были таким умником! Будете стараться! Ясно?
Ясно. Ясно и Мишке, что будет сегодня мыть пол.
Так вот, мы стоим перед взводом: я и мой командир. Более ошеломляющей картины не придумать. Я худой, как заброшенный хозяевами щенок, ребра так и выпирают, а бицепсы… Какие-то жалкие узелки, какие-то веревочки, которые тут же оборвутся, как только я зависну на турнике.
— А теперь посмотрите на своего командира!
Смотрим. С нескрываемой завистью смотрим. Тело как сбитое, мышцы так и играют на нем, а на руках — стальные бугры.
Такие бы мускулы мне!
Звучит команда:
— Командир отделения — на снаряды!
Наш командир идет к спортивным сооружениям. Он летает над ними, то замирая в невероятнейшем, казалось бы, положении, то выполняя головоломные сальто. Кажется, он не прилагает никаких усилий, а тело его не весит и грамма, — так легко, четко, красиво выполняет он упражнение за упражнением. Мы не сводим с него завороженных глаз, нам трудно поверить, что и мы сможем стать такими. Но тот небольшой опыт, уже приобретенный нами в армии, подсказывает, что обязательно будем.
Кроме строевой, кроме укрепленной полосы, кроме спортивных занятий, мы еще изучали и уставы.
Прежде всего мы должны были научиться распознавать командиров — от самых младших до маршалов. Запоминали все эти треугольники, кубари, шпалы, ромбы и маршальские звезды, все нашивки и эмблемы, которые носят командиры Красной Армии. И не приведи господи перепутать да назвать, например, неточно количество шпал в петлицах!
— Две шпалы и две широкие нашивки…
— Отставить!
— Три шпалы и три широкие нашивки…
— Отставить!
Сбитый с панталыку, совсем умолкаешь. А помкомвзвода ехидно замечает:
— Учили вас, учили! Десять классов закончить и не знать, что носит полковой комиссар!
Он доволен, имея возможность подчеркнуть наше невежество. Мы же сидим, слушаем его поучительные сентенции и… потихоньку клюем носами.
Дремлем все время, дремота неотступно следует за нами. Как только ослабишь хоть немного внимание, так тут же глаза начинают сами собой слипаться.
Почему нам так хочется спать? Ведь восемь часов ночного сна, с одиннадцати до семи, да плюс еще «мертвый час» после обеда, — казалось бы, вполне достаточно, чтобы выспаться. Дома и то меньше спали. Но здесь сон так и ходит но пятам за нами, дремота не оставляет нас от подъема до самого отбоя.
Не меньше, чем спать, нам хотелось есть.
Нельзя сказать, чтобы нас морили голодом. Наоборот, дома мы не съели бы и половины армейского пайка. А здесь, несмотря на густые, наваристые супы и борщи, восемьсот граммов хлеба, мы всегда ходили голодные.
— Это первый год так, — убеждали нас командиры. — А на второй — всего, что положено, съедать не будете.
Мы им верили и не верили. Верили, так как собственными глазами видели, что после бойцов второго года службы и вправду остаются куски хлеба и не вылизанные до блеска миски. Но нам казалось, что это они нарочно не доедают, чтобы перед нами пофорсить. Ведь мы садились за стол голодные и вставали с таким чувством, что съели бы еще столько, а то и больше. Особенно вначале, пока не научились есть по-военному. Тарелка еще почти полная, а уже слышится команда:
— Выходи строиться!
Съел — не съел, бросай все и беги из столовой.
Вскоре мы научились есть так, что за нами не угонишься.
Раз в месяц нашей роте приходилось дежурить по гарнизону. И нашей заветнейшей мечтой было попасть в наряд на кухню. Всю ночь мы чистили картошку — целые горы картошки, кололи дрова, таскали воду, а днем еще и грязную посуду мыли, и убирали в помещении. Занятия не очень приятные, старослужащие избегали этих нарядов, как могли, мы же спали и видели себя в наряде на кухне: хотя и устанешь так, что ноги гудят, зато и наешься до отвала!
Как-то нам с Мишкой повар положил полный котелок вареного сала. То ли просто расщедрился, то ли хотел проверить, сколько может съесть новобранец, но положил с верхом, еще и пообещал:
— Поедите — за добавкой придете.
И мы принялись с жадностью есть. Уминали это сало, кусок за куском, пока в котелке ничего не осталось.
— Возьмем еще? — спросил раскрасневшийся Мишка.
Я колебался. Сало стояло в горле, но мысль о том, что я откажусь от еды, казалась дикой.
— Возьмем!
На этот раз Мишка вернулся с поваром.
— Съели все?! И еще будете есть? Ну и ну!
Нам не оставалось ничего, как поддержать свою добрую славу.
Из-за стола мы встали нашпигованные салом, как рождественские гуси. Кое-как добрели до картошки и повалились на нее. Лежали, пока нас не поднял помкомвзвода.
Ничего с нами не произошло. Наши волчьи желудки спокойненько переварили все сало, и через несколько дней мы снова с вожделением ждали очередного наряда на кухню.
Вот что значит свежий воздух и физические упражнения!
Наконец нам выдали настоящие боевые винтовки.
Когда мы вернулись в казарму с новенькими, смазанными солидолом винтовками, то не могли налюбоваться своим оружием.
Это были не модернизированные трехлинейки, которыми до сих пор была вооружена наша армия. Только позднее, во время войны, мы по-настоящему оценили безотказное то оружие, которое верой и правдой послужит до самого последнего выстрела в мае сорок пятого года. А тогда мы с плохо скрытым пренебрежением поглядывали на бойцов, вооруженных старыми винтовками. Как же, у нас на плечах СВТ — оружие до сих пор неслыханное и невиданное. Не исключена даже вероятность, что за рубежом уже пронюхали о нем. Потому-то мы и должны быть особенно бдительными, оберегать свое новое оружие от постороннего глаза.
Так объяснил нам помкомвзвода и добавил грозно:
— Кто штык потеряет — голову оторву!
Почему-то он больше всего боялся, что мы потеряем именно эту часть винтовки. Может, потому, что штык не примыкали к стволу в походном положении, а носили отдельно, на ремне. Да и похож он был больше на кинжал или тесак, чем на обыкновенный штык. С рукояткой и плоским лезвием с желобком посредине. Одного лишь блеска этих штыков достаточно, чтобы все враги в плен сдались! А тут еще и винтовки. СВТ — самозарядная винтовка Токарева. То есть такие, что сами заряжаются, сами и стреляют, — нажимай знай на курок. Выпалил все пули — есть еще один запасной магазин. Враг и головы не сможет поднять. Будет лежать уткнувшись, пока мы не подойдем и не закричим: «Хенде хох!»
— Отставить! — кричит помкомвзвода. — Говорите по-английски!
По-английски мы не знаем, приходится замолчать. Не сводим глаз с винтовок, застывших в пирамидах, даже ладони чешутся дотронуться до них.
Потом мы их изучали. Разбирали до последнего винтика, до последней пружинки довольно-таки сложные механизмы и ужасно гордились: это не то что трехлинейка, которую раз-два и разобрал. А здесь как разложишь деталей и деталек — голову поломаешь, пока разберешься, какую куда приспособить! Даже командиры наши и те сперва запинались. Особенно если приходил кто-нибудь из бойцов — в одной руке собранная винтовка, а в другой «лишняя» к ней деталь.
Куда ее приткнуть?
Чаще обращались к командирам отделений, а то и к лейтенанту. Помкомвзвода же старались обходить. У того один ответ:
— Отставить! Начинайте сначала!
Недели через две мы знали новое оружие назубок. По стольку раз за день разбирали и собирали, что теперь могли с завязанными глазами сказать, какую куда деталь ставить.
Чистили мы винтовки каждый день перед отбоем. Винтовка должна сиять, как солнце. Не дай бог, заметят грязное пятнышко или точечку ржавчины. Даже сам командир роты не ленился наведаться к нам ночью, когда мы уже спали. Войдет, махнет рукой дневальному, ринувшемуся навстречу, чтобы не докладывал, и к пирамидам — винтовки осматривать…
Позднее, нянчась с новыми винтовками, мы начали жалеть, что нас вооружили не старенькими трехлинейками: ведь их чистить — одно удовольствие. А с этой чертякой повозишься, пока командир отделения разрешит поставить ее в пирамиду.
— Зато стрелять легче, — утешает меня и себя Мишка. — Не нужно каждый раз с затвором морочиться. Нажал на гашетку — и все.
Легче или трудней — мы еще не знаем. И нам очень хочется пострелять, с чем и пристаем мы то и дело к командирам, которые пока что учат нас лишь целиться: лежа, с колена, стоя.
— На огневой рубеж… короткими перебежками… вперед!
Срываемся с места, бежим. Пробежишь шагов пять — и падай. Еще пять шагов — и на землю. Земля твердая, утоптанная, брякнешься — аж екнет внутри, а помкомвзвода, как всегда, недоволен.
Боец Кононенко, вам что, пуховую перину подстелить?
Но вскоре и огневой рубеж: глубокие, по грудь, окопы. Здесь «вражеский» огонь особенно губителен, поэтому вместо перебежек мы оставшееся пространство ползем, ползем по-пластунски, роя носом пылищу. А помкомвзвода от пуль заворожен, поэтому он спокойненько ходит между нами, нависая то над одним, то над другим:
— Ниже голову! Врастай пупом в землю! Третий от края, убери свои ягодицы!
Пыль набивается в рот, пот заливает глаза, сердце готово выскочить из груди, а помкомвзвода все недоволен:
— Шевелитесь быстрей! Ярчук, вы что, заснули?
Вваливаемся наконец в окопы. Падаем грудью на бруствер, чтобы хоть немного остудить распаленное тело. А над головами уже звучит команда:
— Лежа… по мишеням… заряжай!
Так учили нас стрелять до тех пор, пока не наступил день, когда каждому выдали не учебные, а настоящие, боевые патроны. С тяжелыми, хищно заостренными пулями.
В этот день волновались не только мы — нервничали и наши командиры. Ведь от того, насколько успешно мы поразим мишени, зависит оценка их работы.
Особенные надежды они возлагали на тех, кто имел значок «Ворошиловский стрелок». В том числе на Мишку и на меня. И мы всех заверяли, что взвод не посрамим. Стрелять будем так, чтоб других завидки взяли.
— Толька, а ты хоть в мишень попадешь? — шепотом спросил Мишка.
Я на него страшно рассердился:
— Попаду, и не хуже тебя!
Сегодня стреляет только наш взвод. Но по случаю такого события пришел и сам командир роты.
— Ну как, орлы, к бою готовы?
— Готовы, товарищ капитан!
— Тогда начинайте.
И наш лейтенант подает команду:
— Взво-од, на огневой рубеж… короткими перебежками… вперед!
Бежим. А все-таки не напрасно гоняли нас все эти дни командиры: вскакиваем и падаем, как автоматы. Потом ползем по-пластунски.
Вот и окопы… И брустверы, на которых можно перевести дыхание.
— Лежа… по мишеням… заряжай!
Клац-клац-клац — щелкают затворы.
— Первое отделение к стрельбе готово!
— Второе отделение к стрельбе готово!
— Третье отделение к стрельбе готово!
Лейтенант подбегает к командиру роты, берет под козырек:
— Товарищ капитан, взвод к стрельбе готов!
— Начинайте.
— Взво-од, слушай мою команду!
Мы затаиваем дыхание, у нас замирают сердца. Мишени давно уже на мушках, пальцы — на гашетках.
— По мише-еням… огонь!
Господи, хоть бы попасть!
Бах-бах — слева и справа.
Выдохнув, как учили, воздух, нажимаю на гашетку. Раз, второй, третий… Не осознав как следует, что делаю, выпускаю все десять пуль подряд.
— Отставить! — шипит над самым ухом помкомвзвода.
Товарищи мои еще стреляют, старательно прицеливаясь, а я выпалил все патроны, столбом торчу в окопе.
— Что же это вы? — с укоризной спрашивает лейтенант, и я не смею даже взглянуть на него. Сам чуть не плачу: если до этого еще теплилась надежда, что попаду в мишень, то теперь уверен: все пули послал «в молоко».
И вот все выстрелы стихли. Возбужденные, раскрасневшиеся бойцы откладывают винтовки, а командиры торопятся к мишеням. Останавливаются возле каждой, подсчитывая выбитые очки, мы же нетерпеливо ждем результаты. Ну, а мне и ждать нечего: и так все ясно. Даже Мишка не пытается меня утешать. Лишь спрашивает:
— Ты что, рехнулся?
— Отстань! — отворачиваюсь от него со слезами на глазах.
— К твоей подошли, — говорит Мишка.
И без него вижу, что к моей. Долго рассматривают… Наверно, пробоины ищут. «Найдете, как же!» — мелькает ожесточенная мысль. Мне хочется, чтобы там провалилась земля.
От группы командиров отрывается наш отделенный, мчится к окопам.
— К командиру роты! Бегом!
Беру потяжелевшую винтовку, бегу. Бегу нехотя: знаю наперед, что за угощение ждет. Бегу и припоминаю, какое самое строгое наказание может наложить командир роты.
— Ваша мишень? — спрашивает комроты, и лицо у него почему-то нестрогое.
А лейтенант… Лейтенант, ей-ей, улыбается!
— Моя-а, — отвечаю растерянно.
— Молодец! — говорит капитан и еще раз повторяет: — Молодец! Знаете, сколько вы выбили? Девять пуль в «яблочко», а десятая — в семерку!
— Молодец! — подтверждает комроты и смотрит на меня почти влюбленно.
Я же настолько ошарашен неожиданной удачей, что даже не ощущаю радости. Только позднее, когда лейтенант выстроит взвод и капитан объявит мне перед строем благодарность, за плечами у меня зашевелятся крылышки. Сначала маленькие и хилые, а потом все больше и больше разрастаясь, особенно на следующий день, когда пришедший комбат спросит лейтенанта:
— Где ваш орел? Покажите!
Я уже немного освоился, свыкся с внезапной славой. Отвечал комбату, что еще сызмальства стрелял — каждый раз попадая в копейку.
Комбат тоже назвал меня молодцом. И все — и лейтенант, и командир отделения, и весь наш взвод — гордились мной.
В тот вечер мне не хотелось спать. Писал домой письмо, рассказывал маме, что стал снайпером, что сам командир полка пожимал мне руку и обещал послать на стрелковые соревнования. А брату сообщал, что у меня уже есть своя винтовка и я стреляю из нее сколько захочу, что не забыл о своем обещании и скоро пришлю ему патроны и порох. И еще приписал в конце, что, по-видимому, я здесь долго не задержусь: после соревнований меня обязательно заберут в дивизию, если не выше. Ждите теперь новый адрес, а потом уже напишете ответ.
Похмелье наступило через день. Сам комбат захотел посмотреть, как я стреляю, мне вручили десять патронов и повели к мишеням.
На этот раз не звучали команды. Я сам залез в окоп, положил локоть на бруствер, а на локоть — винтовку и, посадив на мушку еле видимую мишень, выпустил все десять пуль точно так же, как и позавчера, — разом. Командиры сразу же кинулись к мишени, но могли и не бегать: все десять пуль ушли «за молоком»!
Мне выдали еще десять патронов и приказали не торопиться — целиться получше. Я целился до боли в глазах, но результат оказался таким же, пули летели куда угодно, только не в мишень.
Пришлось следом за первым посылать домой еще письмо. С сообщением, что стрелковые соревнования откладываются на неопределенный период и потому остаюсь по старому адресу.