Идя в армию, я и представить себе не мог, насколько трудной окажется военная служба. Был убежден: в армии только и делают, что стреляют из винтовок да пулеметов, мчатся на конях и танках, а по воскресеньям форсят перед гражданскими. Служба казалась мне легкой и приятной, а виной этому были прежде всего кинофильмы и книжки, которыми мы зачитывались. Кроме того, и один морячок, мой односельчанин, который служил на Черноморском флоте и как-то приехал к родителям в отпуск на десять суток. Когда он проходил по улице, заметая пыль широченными клешами, мы с восторгом бежали следом, сгорая от зависти.

По утрам, сразу же после того, как наши матери выгоняли коров на пастбище, мы собирались около двора, где жил моряк. Садились на густой спорыш и терпеливо ждали его появления.

Сначала выбегал его младший брат с бескозыркой на стриженой голове. Бескозырка наползала ему до самого носа, а на ней… две ленточки позади с золотыми тиснеными якорями и золотая надпись по околышу. Даже не глянув в нашу сторону, будто вовсе не знаком с нами, он шел к колодцу, вытаскивал полное ведро воды. Ставил его на траву и громко кричал из-под бескозырки:

— Коля, иди умываться!

Из дома, голый по пояс, выходил моряк.

— Готово? — весело спрашивал он. — Порядочек!

Широко расставив ноги, он наклонялся почти до земли и, подставляя широкую спину, командовал:

— А ну-ка, лей — не жалей!

И только покряхтывал от ледяной воды.

После умывания моряк обязательно подходил к нашей стайке:

— Здравствуйте, товарищи моряки!

Мы неслаженно гоготали, как гуси, а он запросто устраивался между нами на спорыше. Он совсем не был задавакой, не то что его братишка, и с готовностью отвечал на все наши вопросы о море, о кораблях, о службе на флоте. У нас головы кружились от его рассказов, мы спали и видели себя на военной службе и ужасно жалели, что никак не перекроишь на клеши наши узенькие штанишки.

Моряк пробыл в отпуску десять дней, а растревожил наши сердца на многие годы. До тех самых пор, пока мы сами не попали в армию и во всех тонкостях не узнали военную службу.

За три месяца службы в армии мы многому научились, во многом изменились. Нас уже не пугала ни строевая, ни физподготовка, и хотя не так легко, как наши командиры, мы уже преодолевали укрепленную полосу и, добравшись до хворостяного чучела, лихо кололи его штыками. Нам уже не требовалось, встречая командира, высчитывать расстояние, чтобы ровно за четыре шага перейти на строевой шаг, вскинуть выпрямленную ладонь к виску, — все это выходило само собой: натренированное тело автоматически выполняло всевозможные команды. Когда мы приняли присягу, командиры нам объяснили, что отныне мы стопроцентные бойцы и потому нас теперь могут за особо важную провинность даже отдать под военный трибунал, чего нельзя было сделать до этого. И, как ни странно, это сообщение нам польстило, еще больше дало почувствовать, что мы теперь не какие-то там желторотые, а полноправные члены великой, стройной, обмундированной семьи, имя которой — армия.

Итак, прошло время предварительного обучения, началась настоящая служба.

Сегодня мы с Мишкой дневальные.

Громадная казарма пуста: рота ушла на учения. На улице настоящая зима, снегу намело по пояс, наши товарищи штурмуют сейчас «вражеские» окопы, а мы с Мишкой роскошествуем в относительном тепле. Тепло, правда, не очень-то, печи едва дышат, и возле них не нагреешься, но это все же лучше, чем лежать посреди поля в снегу и отогревать дыханием задубевшие пальцы.

Но удивительно: никакие болезни нас не брали. Как мы ни мерзли, как ни мокли, валяясь на сырой земле, — никакой насморк не смел к нам цепляться. Дома мы давно свалились бы в горячке, а здесь никто из нас и не чихнул! Будто и вправду наши командиры знали волшебные магические слова, оберегавшие нас от всяческих болезней и простуд.

Так вот, сегодня мы с Мишкой блаженствуем: в казарме прибрано, койки застыли в строгих рядах, табуретки выровнены в линию, и нам осталось лишь стоять по очереди возле тумбочки у входа. Даже можно немножко посидеть, но тогда навостри уши, чтобы не застал тебя внезапно командир. Дневальный должен стоять, как свечка, ни на шаг не отходя от тумбочки, и докладывать каждому командиру, где находится рота в данный момент, что дневальные — такой-то и такой-то.

Это когда в казарме пусто. А когда рота вернется и зайдет комроты или комбат, тогда следует подать как можно громче команду: «Рота, смирно!» — и, подойдя к командиру, отрапортовать ему по уставу.

Помню, как во второе мое дежурство дневальным, как раз в полночь, когда я клевал носом у тумбочки, внезапно распахнулась дверь и вошел комбат. Я до того растерялся, что вместо доклада вполголоса — мол, рота спит, и ничего за время дежурства не случилось, — заорал во все горло: «В ружье!»

Вся рота так и сорвалась с коек. Пока разобрались, в чем дело, половина бойцов уже разобрала винтовки, а остальные торопливо заканчивали одеваться.

Ругали меня в тот раз не только командиры, но и бойцы. Даже Мишка, мой дружок, заявил, что у меня не все дома. И еще добавил: «За такое следовало бы тебя ногами вверх подвесить».

Но все это в прошлом, когда был я еще зеленым, желторотым бойцом. Теперь же я дневалю так, что ко мне не придерется самый требовательный командир…

В караул попали мы на четвертом месяце службы, уже после того, как приняли присягу. Это было необычное событие для нас, новичков, волновались мы страшно, но виду не подавали. Множество разных историй, печальных и комических, рассказывали нам бывалые бойцы о карауле.

Поставят, например, тебя охранять сарай с сеном, которое шло на наши же матрацы. Мороз, метель, поземка метет, а ты стой. Танцуешь, танцуешь, дышишь, дышишь на пальцы и не выдержишь: забьешься в сарай, который обязан охранять от диверсантов. А затем дело ясное: как отогрелся, так и заснул. И только заснешь, откуда ни возьмись — командир роты, а то и батальона. Или сам полковник. Это обязательно: стоит заснуть, тут же командир возле тебя. Как они об этом узнают, нам, рядовым, неведомо. Даже глаза не успеешь как следует зажмурить, а они уже тут как тут. Подойдут тихонечко, вытащат затвор из винтовки…

— Ну, а потом? — замираем от любопытства.

— Потом дело ясное. Отойдет, развернется и опять к тебе. Идет, кашляет громко или разговаривает, чтобы разбудить. Проснешься, вылезешь из соломы: «Стой, кто идет?» А он идет прямо на тебя. «Стой, стрелять буду!» Хап-хап, а затвора-то как и не было. Затвор у командира в кармане…

— А то однажды было, — вступает в разговор другой «старик». — Темно, как у негра за пазухой, к тому же еще и вьюга — снег глаза залепляет. Продерешь глаза, присмотришься — вроде бы ничего. Еще раз продерешь — идет! Прет прямо на тебя, да еще вилы наставил… «Стой, кто идет?» А он все на тебя. «Стой, стрелять буду!» Прет — хоть бы приостановился! Тут уже раздумывать нечего: приложишься торопливо — ба-бах! Так на вилы и упал… А потом вверх тарарах! Вызываешь разводящего. «Что за шум? Что случилось?» — «Товарищ командир, застрелил диверсанта! Подкрадывался с вилами!» — «Где диверсант?» — «Да вон там лежит!» Кидаемся туда, а там корова. Лежит и копыта откинула…

— Ну, а что дальше? — заливаемся от души.

— Известно что: за порчу казенного имущества…

— Та-ак, — подключается третий. — Корова — это что! Корова хоть двигалась… А помните, братцы, как наш командир отделения столб расстрелял? Был он тогда еще рядовым, как раз второй год разменял. И поставили его возле склада, а напротив — столб. Стоял часовой, стоял, да не заметил, как задремал. Лето, ночь темная, по небу тучи бегут. Подремал, подремал, а потом — хлоп глазами: диверсант подкрадывается! А луна то из-за тучи, то за тучу, вот и кажется, особенно спросонок, что столб на тебя движется… Он не окликал, а схватил сгоряча винтовку да все пять пуль и всадил в столб. Как ни выстрелит, а диверсант не падает… Такую пальбу учинил — весь полк по тревоге подняли!

Мы дружно хохочем. Смеется и наш командир отделения. А рассказчик, скосив лукаво на него глаз, заканчивает:

— И что бы вы думали: тьма-тьмущая, а когда посчитали утром — все пять пуль в столбе нашли! Ни разу не промазал! Командир полка так и сказал: «За то, что задремал на посту да стрельбу поднял, под трибунал следовало бы отдать, а за то, что все пули в цель вогнал, объявить перед строем благодарность!»

— Так и сказал? — восклицаем восторженно.

— Так и сказал… Попробуйте сами среди ночи попасть в столб, да еще спросонок, вот тогда и спрашивайте! Столб тот не под носом стоял, а шагов за пятьдесят…

Сколько в тех историях правды, а сколько выдумки, мы не допытывались. С нас хватало того, что они нам очень нравились, мы увлеченно их слушали, и нам не терпелось самим стать героями таких же событий…

И вот я на посту.

Напряженно всматриваюсь в темноту, охраняя сарай с соломой. Я так и знал, что помкомвзвода обязательно поставит меня поближе к соблазну, и мстительно думаю: «Ладно, попробуй только полезть за затвором — я тебе покажу, где раки зимуют!» Изо всех сил стараюсь не думать про солому, призывно шелестящую за спиной.

Ледяной ветрище пронизывает насквозь. Дышу на заледеневшие пальцы, перекладывая винтовку с руки на руку, стучу ботинком о ботинок, пританцовываю. Вдоль сарая — плотно утоптанная дорожка, я бегаю по ней все быстрей и быстрей — до угла и обратно. Слышно, как по ту сторону скрипят шаги моего напарника — Баташвили. Мне холодно, а каково ему — южанину?

Вдруг…

— Стой, кто идет? — окликает кого-то Баташвили.

Аж приседаю от неожиданности. Всматриваюсь перед собой до боли в глазах, и мне начинает мерещиться, что все поле шевелится от диверсантов: ползут и ползут, зажав кинжалы в зубах. Стискиваю изо всех сил винтовку, и мне уже не холодно — жарко.

А по ту сторону сарая:

— Стой, стрелат буду! — И тут же отчаянно: — Лажис!

У меня мурашки разбежались по спине: и впрямь диверсант!

Что же делать? Бежать к Баташвили на помощь? Но я-то ведь тоже на посту и не имею права оставить его ни на минуту.

— Баташвили! — кричу. — Что там у тебя, Баташвили?!

Баташвили то ли не слышит, то ли не хочет отвечать. Сердито кричит на кого-то:

— Лежи, каму гавару! Стрелат буду!

Поймал-таки диверсанта!

И диверсант что-то отвечает, за ветром не слышно. Никак, ругается.

— Какой парол? — допытывается Баташвили.

Диверсант что-то кричит.

— Павтари!

В ответ взрыв злой ругани. И тут я узнаю голос помкомвзвода. Так вот кого задержал Баташвили!

— Зачем шел — малчал? — оправдывается Баташвили.

Уже в караулке Баташвили на упреки лейтенанта отвечал то же самое:

— Зачем шел — малчал?

И, показывая рукой на меня:

— Спраси его… Ты слышал парол?

Честно говорю, что не слышал.

— Ты что нас учил?! — кричит уже Баташвили на помкомвзвода.

Потом приставали мы к Баташвили:

— Ну, скажи, кацо, — дело прошлое — ты нарочно положил помкомвзвода? Не мог же ты его не узнать!

— Зачем нарочно? — сердился Баташвили. — Что я, савсем дурной?

Впервые мы пошли в поход на втором месяце службы. Если считать настоящий большой поход, длящийся от раннего утра до позднего вечера.

В те времена наша армия не имела еще достаточно машин, даже пушки тащили лошади. Сейчас, когда я смотрю на солдат, которые едут на мощных машинах, то всегда думаю, что слово «пехота» давно уже утратило прежнее свое значение.

Перед войной наша пехота полагалась больше на собственные ноги, чем на резиновые колеса. И тот не считался бойцом, кто не научился ходить, запросто преодолевая по тридцать и сорок километров.

Написал я «запросто» и невольно задумался. Потому что вспомнил, как давалось нам это «запросто».

Готовимся к походу еще с вечера. Командиры снуют между койками, проверяют, все ли мы приготовили на завтра, не забыли ли чего. Особенно их волнуют наши ноги. Хотя мы и научились уже обуваться как следует — обвертывать ногу портянкой, как куколку, — командиры не устают повторять:

— Смотрите, хоть одна складочка останется — ногу разотрете до мяса.

Помкомвзвода проверяет в основном наши вещевые мешки. Дело не столько в том, чтобы там было все, чему положено быть. Вещевой мешок должен весить ровно два пуда, и помкомвзвода поблажки не сделает ни на грамм.

Кроме вещевого мешка, боец несет в походе шанцевую лопатку, патронташи, набитые учебными патронами, противогаз и винтовку, а летом еще и скатанную колбасой шинель. Все это висит на тебе, давит, тяжелеет с каждым километром. Не зря же в армии в то время был очень популярным анекдот о том, как боец выступал в поход и каким возвращался из похода.

Выступая в поход, кричал бодрым голосом: «Эй, дядька, убери воз с дороги, а не то перескочу!»

Возвращаясь же из похода, еле бормочет: «Дядечка, подбери кнут: не перелезу…»

— Это еще вам повезло, — утешали нас «старики». — Сейчас что: осень, солнце не печет… А попробовали б летом! Вернешься из похода, скинешь гимнастерку, а она коробом стоит. Побелеет вся от соли, хоть ногой футболь…

Что такое мокрая от пота гимнастерка, нам было известно. Нас уже раза три гоняли форсированным маршем через овраги и холмы, невзирая на дорогу, в таком темпе, какой не каждый спортсмен выдержит. Когда легкие и горло огнем горят и, как ни разеваешь высохший рот, воздуха не хватает.

В конце хотелось одного: упасть на землю. И дышать, дышать, пока в груди хоть немножко остынет. Ведь мы не просто бежали, а выдвигались на огневой рубеж, навстречу «врагу». И теперь должны его атаковать. Падаем и стараемся немножко полежать, прикрываясь шанцевыми лопатками не столько от «вражеских» пуль, сколько от командиров.

В то время мы не понимали, зачем нужно так мучиться. Нам казалось, что командиры нарочно нас гоняют. Лишь потом, уже во время войны, мы по-настоящему оценили эту крутую, необходимую науку…

Ну, а пока мы об этом даже не думаем — нам просто трудно. Пронизывающий ветер срывает с туч мелкие капли дождя, вскоре вся одежда на нас становится мокрой и еще более тяжелой. От нас валит пар, уже давно болят ноги, а дороге ни конца ни края, она плывет, расползается под ногами то скользкой размокшей глиной, то набухшим вязким черноземом, пудовыми гирями прилипающим к ботинкам.

Наконец доносится долгожданная команда:

— Привал!

Сползаем с дороги, садимся прямо на землю. Все три батальона, весь полк блаженствует, вытянув натруженные ноги. Один уже сворачивает самокрутку, другой, тайком от командиров, грызет выданный на обед сухарь, а этот, склонившись на вещмешок, дремлет. Слышны тихие разговоры:

— Эх, чайку бы горячего!

— Или миску борща…

— А обед скоро будет?

— Спроси у помкомвзвода — он тебя сразу накормит!

— А сколько нам еще километров идти? — Это из тех, кто больше других устал.

— Не тужи: все твои будут!

— Сейчас это что! — Опять кто-то из всезнающих «стариков». — Сейчас хоть пить не хочется. А попробуйте-ка посреди лета!

— А разве вы мимо колодцев не проходили?

— Колодцы — это не для нас! Пока не объявят большой привал — капли воды не дадут…

Разговоры, разговоры, разговоры… Весь полк отдыхает: повзводно, поротно, побатальонно. А на опустевшей дороге появляются одиночные фигуры. Это те, кто не выдержал темпа, отстал.

Оживаем во время большого привала. Во-первых, полдороги позади, а во-вторых, обед. Сухим пайком, полученным еще вчера вечером. Невиданная новинка: мясные консервы, одна банка на четверых, и твердые как камень сухари. Нетерпеливо открываем банку, выуживаем все мясо до крошки, делим на четыре идеально ровные пайки.

Едим. Грызем сухари, аж искры летят, сдабриваем мясом.

— Вот такого бы побольше… По банке на брата…

— Одолжи в НЗ!

НЗ — неприкосновенный запас, находящийся в вещмешке: банка консервированного мяса, десяток сухарей. Вернемся из похода — сдадим помкомвзвода. НЗ… Лучше бы этого НЗ и не было. Идешь — и все мысли о нем. Особенно к вечеру, к концу марша. Когда даже на привалах разговоров не слышно…

Наконец в вечернем сумраке завиднелись казармы.

Какие же они сейчас желанные и милые! Большие светлые окна сулят отдых и сон. До них еще добрых три километра, предстоит еще спуститься в овраг, потом выкарабкаться наверх, а сил больше нет, вот-вот упадешь, но все же приободряешься. И тут вдруг впереди взрывается музыка. Полковой оркестр, высланный нас встречать! Бодрый марш разрывает темноту, громыхает над головами, и колонны подтягиваются, и шаг становится четче, бодрее, пружинистей…

— Ногу!.. Ногу!.. Ать-два! — враз ожили, заметались командиры. — Равнение направо!

Поворачиваем головы. Проходим строевым вдоль оркестра, вдоль группы командиров во главе с полковником, и сама собой расправляется грудь, в едином взмахе взлетают и опускаются сотни рук.

Еще немного… еще… Вот, наконец, и казармы. И такая желанная, долгожданная команда:

— Р-разойдись!

Не успеваем раздеться, передохнуть после тяжелой дороги, как следующая команда:

— Чистить оружие!

Чистим. Качаясь от усталости, чистим. Заученными движениями разбираем, протираем, смазываем, и теперь уже не слышно даже приглушенного гомона: все молчат, как онемевшие.

Наконец отбой. Падаем в койки, проваливаемся в тяжелый, каменный сон.

Наутро едва поднимаемся, еле ступая на ноги, — так все болит. Но проходит день, второй, все муки, перенесенные при марш-походе, забываются, и мы уже сами готовы с видом бывалых воинов сказать новобранцам: «Марш — это что! С вечера подготовились, всем запаслись, а утром нормально встали и пошли… Вот попробовали б вы ночью, да по тревоге!»

Мы уже знакомы и с этим. Когда среди ночи подкинет тебя с койки голос дневального:

— Ро-ота! В ружье!

А за окном тревожно, как на пожар, заливается горн.

Сорвешься и не знаешь, что и хватать. Не успеешь домотать обмотки, как уже новая команда:

— Выходи строиться! Бегом!

Оделся — не оделся, хватай винтовку и лети во двор. Сперва, бывало, выскакивали: тот лопатку забыл, тот ремень, а этот без обмоток. А тут уже приказ: «Враг напал на наш гарнизон, окопался в трех километрах. Выбить и уничтожить!»

Выбили врага, разгромили наголову, и снова в казармы — спать.

Так что обычный марш еще ничего. Вот подъем по тревоге изведайте…

Сколько времени существует армия, столько же звучит над нею песня. Понаблюдайте, как проходят солдаты по улицам вашего города, городка, села. Запевала-тенор впереди, командир-орел сбоку, руки взлетают как одна, ноги — ррра! ррра! — в такт дружной песне. Выскакивают раскрасневшиеся девчата, льнут к окнам молодицы, бегут, обгоняя строй, ребятишки. А солдаты идут, распевая, и будто ничего не замечают.

Убежден, что самый первый в мире отряд, первая когорта, фаланга, дружина, первые люди, вооруженными ставшие в строй, отправились в свой первый поход с песней.

Мы, конечно, не знали, какие песни пели в те далекие времена. У нас были свои боевые, революционные песни, и они звучали над нами, когда мы выходили из казармы на учения или когда возвращались домой.

Сколько было в нашем полку взводов, столько звучало и песен. У каждого взвода, а точнее, у каждого командира была своя любимая песня. Ее и исполняли чаще всего.

Во втором взводе, например, особенно любили петь о трех танкистах:

Первым взводом командовал лейтенант, влюбленный в броню. Поэтому те чаще пели тоже про танки:

Когда мы выступали ротой, то пели любимую песню ротного:

Ну, а наш третий взвод, понятно, пел про кавалерию! Любимую помкомвзводовскую.

выводил-заливался наш тенор.

Посмотрели бы в это мгновение на нашего помкомвзвода! Всегда сердитое лицо его враз расцветало, весь он сиял.

Глаза у помкомвзвода увлажнялись. Он растроганно поглядывал на запевалу, заливавшегося соловьем, и вместе с нами подхватывал припев…

И хотя не копытами, а, не жалея ног, подошвами били землю не кони, а мы, помкомвзвода, наверно, казалось, что он командует не какой-то там несчастной пехотой, а кавалерийским эскадроном. Подведя нас к столовой, весело командовал:

— Приставить ногу! Справа по одному в столовую шагом арш!

И не допекал нас за то, что медленно едим, не замечал, что мы задерживаемся, наливаясь лишней кружкой чая. Более того, выйдя из столовой, он не выстраивал нас сразу, а, достав коробку, с папиросами, угощал курящих.

Потому-то мы никогда не боялись охрипнуть, распевая помкомвзводовскую песню.

Зимние маневры наша стрелковая дивизия проводила в поле, в нескольких километрах от полковых казарм. Поэтому наш полк объявили «синим» и посадили в оборону, а два других — «красные» — должны нас атаковать.

Во время этих маневров нам предстояло впервые столкнуться с танками, и командиры взводов в который раз повторяют, как нам вести себя. Они почему-то боятся, что мы не выдержим и побежим, и напоминают помкомвзводам — проследить, чтобы мы ни в коем случае не выскакивали из окопов. Помкомвзводы обещают: пусть только попробует кто драпануть — полы будет мыть, пока не отслужит! А мы и не думаем удирать. Нам совсем не страшно, нас даже разбирает любопытство: как это будет, когда танк над головой прогрохочет?

Жаль только, что нет настоящих гранат! А то мы показали бы этим танкам.

Цельтесь по смотровым щелям, — поучают командиры. — Главное — ослепить водителя.

Мы целиться согласны. Только как его ослепишь, если патроны без пуль?..

Так вот, с самого начала обреченные на поражение, мы мерзли в окопах, условно именуемых дотами. И вместе с нами мерз молоденький лейтенантик с повязкой посредника на рукаве. Он должен оценить, как мы будем держаться в бою.

Танков мы так и не увидели: атаковала нас только пехота. Правда, в разгаре боя появились танки, но лишь в богатом воображении посредника.

— Вражеские танки атакуют вас справа! — кричал он нашему командиру.

И лейтенант командовал нам:

— Взво-од… бронебойными… по танкам… огонь!

Мы загоняли в патронники патроны с мнимыми бронебойными пулями, брали на мушку воображаемые танки и палили в белый свет как в копеечку. А посредник сообщал о новой опасности:

— Танковая атака отбита! Кавалерия слева!

Досталось на орехи и кавалерии. Невидимые кавалеристы горохом сыпались с невидимых коней, погибали от наших несуществующих пуль.

— Атака конницы отбита! Вас атакует авиация!

— По самолетам… бронебойными… огонь!

Мы держались молодцами, никто и не думал оставлять окопы, даже газовая атака, оглашенная посредником, не смогла выкурить нас из окопов. И как знать, так ли легко досталась бы победа «красным», если бы посредник не помогал им. Он «убивал» направо и налево, и скоро от нашего взвода остались рожки да ножки.

Добрался даже до нашего командира:

— Товарищ лейтенант, вас смертельно ранило!

«Смертельно раненный» лейтенант с последним вздохом успел передать командование помкомвзвода и выбрался из окопов. Он стоял и с грустью смотрел, как смерть в образе посредника свирепствует в его взводе, как все реже и реже гремят выстрелы по «красным», надвигавшимся на нас неодолимой лавиной. Вот «погиб» боец, который стрелял справа от меня, вот пуля попала в Мишку, а затем «убило» осколком и меня. Я выбрался из заснеженного окопа и присоединился к «мертвым» и «тяжелораненым». Мы пританцовывали на морозном ветру, боролись, чтобы согреться, и никто не кричал нам «отставить», не приказывал укрыться от пуль: ведь мы уже все были «трупами». Посредник старался вовсю, не отставали от него и другие, и, когда «красные» добежали до окопов, почти весь наш полк, согреваясь, приплясывал над опустевшими шанцами. Из нашего взвода отбивали атаку всего пять бойцов во главе с помкомвзвода, которого легко «ранило» в левую руку.

Помкомвзвода держался до последнего: когда «враги» приблизились, он выскочил из окопа, метнул учебную гранату, сбил ею командира наступавших. Потом изо всех сил закричал уцелевшей пятерке:

— Взво-од… в атаку… за мной! Ур-р-ра! — И первым бросился на врага.

В завязавшейся схватке кто-то трахнул его прикладом (кто, потом так и не смогли установить), и помкомвзвода месяц проходил с забинтованной головой. Он оказался первым раненым в нашем полку, в санчасти не знали, где его и усадить, почти ежедневно вызывали на перевязки и наматывали столько бинтов, что их хватило бы на целую роту. Другой бы спокойненько пролежал месяц в казарме, но не из таких был наш помкомвзвода! Каждое утро во главе нашего взвода маячила забинтованная голова, неизменно напоминая, что служба есть служба и ее нужно нести во что бы то ни стало.

В конце мая вся наша дивизия выступила на строительство дотов. Вместо винтовок нам выдали кайла и лопаты: нам предстояло выдалбливать глубочайшие ямы — по яме на взвод.

Жара стояла страшная, с утра до вечера палило солнце, и мы не знали, как от него спастись. Мы спускались в яму, углублявшуюся с каждым днем, как в ад, неистово вгрызались кайлами в каменистый, неподатливый грунт. Пыль вздымалась тучей, от жары и духоты мы обливались потом, и водоносы не успевали таскать нам воду: пьешь и не можешь напиться, вода входит в тебя, как в пересохший песок. Мы потихоньку ругались, чтобы не услышали командиры, не понимая, для чего все эти сооружения, — ведь мы уверовали, что в случае войны будем лишь наступать, да и то не по своей, а по вражеской территории. Потому нам порою казалось, что и эти доты, которые мы строим, не настоящие, а только для тренировок.

Мишка так и сказал:

— Пороем, пороем, а потом закапывать заставят.

Мишка разительно изменился: стал важным и сдержанным, в разговоре со мной появились высокомерные нотки. Мне ненавистен этот тон, но о том, чтобы осадить Мишку, нечего и думать. Он теперь не рядовая тюлька, а ефрейтор и носит ефрейторские лычки с таким тщеславием, словно это не лычки — маршальские звезды.

Я тоже дорос бы до ефрейтора, ведь почти всем десятиклассникам присвоили воинские звания, однако мне стал помехой потрясающий успех во время первой стрельбы по мишеням. Командир роты не забыл, как я его подвел перед комбатом, и вычеркнул меня из списков:

— Пускай сперва стрелять научится как следует!

Значит, мне нечего и думать подняться хотя бы на ступеньку повыше.

Но я об этом не очень-то печалился. Единственное, что меня беспокоило, так это то, что я скажу маме, если вернусь рядовым. Ведь когда прокатился слух, что нам присвоят командирские звания, я поторопился порадовать маму, что ее сын уже старший сержант. И не видел в этом ни малейшей неправды: разве не учили нас с малых лет, чтобы мы всегда доставляли радость родителям? Вот я авансом маму и порадовал. А теперь хоть локти кусай.

Но ничего, впереди еще больше года, возможно, за это время мне все-таки присвоят звание сержанта. Поэтому я долблю камни так, что осколки шрапнелью летят, с ненавистью поглядываю в раскаленное небо и мечтаю о вечере. Когда прозвучит, наконец, команда кончать работу, мы, отложив кайла, тачки и лопаты, скатимся к Днестру, с радостными криками ринемся в воду.

Командиры долго не могут выудить нас на берег, ругают и грозят, что больше к речке не подпустят. Но мы им не очень-то верим: разве командиров солнце жарит меньше, чем нас? Командирам тоже купаться хочется.

Но вот мы выстраиваемся и, мокрые, посвежевшие, взбираемся повзводно вверх, к лесу. Там, в палатках, мы и живем. Там уже нас ждет ужин: под зелеными шатрами, на земле… И мы, начаевавшись, откатываемся от горячих еще кружек и лежим себе, ожидая сигнала «отбой».

Небо еще дышит жаром, хотя солнце уже на горизонте. А здесь, на траве, под высокими густыми деревьями, прохладно и приятно. Весь наш лагерь словно вымер: монотонно лепечут лишь сонные голоса каких-то пичужек да изредка раздастся окрик командира.

О чем мы в такие минуты думаем? О чем разговариваем?

Обо всем. Но больше всего о службе. Разговоры наши изменились с тех пор, как мы попали в армию.

Если поначалу мы еще вспоминали большей частью родные места и они казались нам раем, то теперь мы все реже заводим разговоры о доме. С головой окунувшись в армейские будни, мы постепенно прониклись их интересами.

Мы многому научились за это время, многое узнали. Нас не пугают теперь ни морозы, ни жара, дубленую нашу кожу не пробить градом, не промочить дождем, мы совершенно спокойно ляжем на сырую землю и заснем, не боясь простудиться. Мы научились по команде вставать, по команде ложиться.

Мы стали воинами.

Мы научились ходить в атаку и мгновенно окапываться, хоть километр ползти по-пластунски, преодолевать глубочайшие рвы и высочайшие стены, лихо колоть штыком и отбивать вражьи удары прикладом винтовки. Ноги наши сами собой вытягиваются в струну, как только звучит команда «арш!», руки наши взлетают ни на сантиметр выше, ни на сантиметр ниже, мы ходим в строю так, что залюбуешься, и никому не пришло бы в голову, что всего несколько месяцев тому назад мы совсем не умели так держаться.

Мы стали настоящими воинами.

Нас теперь не сгибают до земли двухпудовые солдатские вещмешки, мы и думать забыли о НЗ, который несем в своих вещмешках, потому что не чувствуем того постоянного голода, который грыз нас в начале военной службы. Мы уже наедаемся за завтраками, обедами и ужинами. Нас не беспокоят твердые, со слежавшейся соломой подушки, мы можем спокойненько выспаться хоть на каменной глыбе. Мы огрубели, мышцы наши окрепли, движения стали точными и уверенными.

Мы стали теми, кем и должны были стать. Близившаяся война готовила нам суровый экзамен на мужество и зрелость.

И мы сдадим его — живыми или мертвыми.