Такого серьезного парня, как Вася Гаврильченко, никогда в жизни я еще не встречал. Думается, что никто, даже мой заводной сосед Мишка Кононенко, в котором энергия так и бурлит, не сможет вывести его из равновесия. Когда, бывало, Мишка начинает к нему приставать, он никогда не рассердится, лишь пристально посмотрит и скажет:

— Ты мне мешаешь!

И Мишка, неугомонный Мишка, от которого не так-то легко отделаться, тут же отступает и только пробурчит:

— Тоже мне Сократ нашелся! Диоген в бочке.

Почему именно в бочке, никто из нас не знал. Доискиваться до логики в мышлении Мишки было совершенно напрасно: никаких правил он не придерживался, будучи по своей природе стихийным бунтарем и анархистом. Его будущее таилось в глубоком мраке, так же, впрочем, как и мое.

Сказать же так про Васю Гаврильченко было невозможно. Достаточно заглянуть в его книги и тетради, чтобы не оставалось никаких сомнений, кем после средней школы станет Гаврильченко.

На полях, на обложках, на промокашках — всюду красовались самолеты самых различных конструкций. От тяжелых бомбардировщиков до юрких истребителей. Самолеты на земле и в небе, самолеты в «мертвой петле» и падающие в пике, самолеты, которые заходят в хвост один другому и мчатся навстречу в лобовой атаке. Эскадрильи, армады крылатых машин заполоняли учебники и тетради Василия и не раз бомбили, сбивали с высоты хорошие, честно заработанные отметки. Так, например, Мария Федоровна, которая никак не разделяла Васино увлечение, каждый раз, возвращая тетрадку по родному языку, говорила укоризненно:

— Вы опять понарисовали свои страшные самолеты! Приходится снижать вам за это оценку.

Гаврильченко молча брал тетрадь, больше похожую на аэродром, и шел на свое место. С учительницей он даже не пытался спорить: сознательно жертвовал высокой отметкой ради любимого дела.

Среди его рисунков часто встречались и планеры и парашюты: Гаврильченко посещал курсы планеристов. Он единственный из всех восьмиклассников поднимался в небо, и, как меня убеждал Мишка, далеко не каждый десятиклассник может похвастаться тем, чтобы ему доверили летать самостоятельно на планере.

— Он даже с парашютом прыгал!

Смотрю на Гаврильченко с еще большим уважением. Кто бы мог подумать: самый обыкновенный паренек — и уже, нате вам, парашютист! Теперь-то мне понятно, почему он так спокойно относился к сниженной оценке по родному языку. Будь я на его месте, тоже глазом не моргнул бы.

Мне нестерпимо хочется подружиться с Гаврильченко. Ужасно завидую тем ребятам, которые с ним запанибрата. Хожу и придумываю, что бы этакое сотворить, чем привлечь к себе внимание Василия.

Неожиданно помогла Ольга Чровжова, с которой у нас мир был восстановлен. Поэтому на радостях, что мы помирились, Оля и выкрикнула мое имя, когда выбирали редколлегию стенной газеты.

Я, конечно, сделал вид, что мне совершенно безразлично, выберут или нет, но в глубине души очень хотел, чтобы выбрали.

И меня все-таки выбрали. Тут-то я вовсю постарался, чтобы газета понравилась Васе: под заголовком нарисовал огромный самолет, а внизу — ледяные торосы с челюскинцами. А еще сочинил стихотворение. Большущее, на всю колонку. Вложил в него все, что знал о челюскинцах, о героях-летчиках, которые их вызволяли из ледяного плена. Закончил же тонким намеком на Гаврильченко: и среди нас, мол, учится будущий летчик; если понадобится — и он на край света полетит.

Гаврильченко долго рассматривал газету, а я стоял рядом, вроде бы в другую сторону глядел. Потом он, наконец, повернулся ко мне, ткнул пальцем в стихотворение:

— Это ты написал?

— Я.

— Молодчина! — Помолчал и признался: — Знаешь, я тоже одно стихотворение сочинил… Про авиацию. Неделю промучился. Ух, тяжелое дело стихи писать! А тебе тяжело?

— Мне? Раз плюнуть! Вот это я за пять минут написал! — соврал я, хотя просидел над ним почти всю ночь.

Вася с уважением смотрит на меня. Потом говорит:

— Я бы хотел, чтобы ты посмотрел мое стихотворение.

— Ну так давай!

— Да оно у меня дома. Если хочешь, завтра принесу. Или, знаешь что, пошли после уроков ко мне!

И вот я в гостях у Гаврильченко, в его собственной комнате. Здесь господствует такой идеальный порядок, что я опасаюсь сделать лишний шаг, чтобы, упаси бог, не наследить. Только теперь вижу, какие у меня ужасные ботинки: невесть когда чищенные, все в пыли, с обшмыганными, поцарапанными носами. Знать бы, хоть чем-нибудь вытер.

Вася вышел, а я стал осматриваться вокруг. Тут есть на что посмотреть. На этажерке, на высоких подставках, даже на шкафу — модели самолетов и планеров. Стены увешаны фотографиями. На них тоже самолеты и прославленные летчики. Вот улыбается Чкалов — его я сразу узнал, вот Водопьянов, вот Беляков… А это кто? А-а, Коккинаки, тот самый, о котором сложили стихотворение, известное всей стране:

Входит Вася, уже не один, а с высокой белокурой женщиной, очень на него похожей.

— Познакомься, мама, это мой школьный товарищ.

Женщина протянула мне руку, я смущенно поздоровался, а из головы не выходило: какие же у меня ботинки! Мне казалось, что мать Васи все время на них смотрит.

— Идемте пообедаем вместе с нами, — приветливо приглашает она. — Вы оба ведь прямо из школы.

Я отчаянно отказываюсь.

— Ну, не хотите, как хотите, — отступилась от меня Васина мама. — Тогда посидите, посмотрите пока книжки.

Они вышли, и я остался один. Сижу, прислушиваюсь, как приглушенно позвякивает посуда в соседней комнате, а голова аж кругом идет — так есть хочется.

В конце концов они пообедали, и мои мучения закончились. Но настроение ни капельки не улучшилось. А когда Вася читал свое стихотворение, я его почти не слушал. Поэтому, когда он закончил, ничего сразу сказать ему не мог. Увидев разочарованное лицо автора, начал тут же выкручиваться:

— Стихотворение мне понравилось. Если только заголовок немного изменить, совсем будет хорошо.

— Правда?

Вася даже зарозовелся, и вид у него стал счастливый. Начал снова рассказывать, как он мучился над этим стихотворением. Одна рифма особенно не получалась. К слову «самолет» все время липло «идиот».

Мы от души хохочем, и я думаю, какой же чудесный хлопец этот Вася и как здорово получилось, что мы с ним стали друзьями. Я его сейчас ни на кого, даже на Олю Чровжову, не променяю.

Он проводил меня почти до самого дома. По дороге говорил о своем увлечении самолетами, о курсах планеристов. Когда прощались, пообещал, что завтра возьмет меня с собою.

— Увидишь, как на планерах летают.

На следующий день мы отправились на аэродром.

Собственно говоря, это было самое обыкновенное поле, на котором стояли старенький тренировочный самолет и несколько планеров. Самолет кургузый, толстобокий, как шмель, планеры же тонкие, словно осы, с узкими длинными крыльями. Возле них суетились какие-то пареньки, тянули толстую длинную веревку, как змею, извивавшуюся в траве. Вася мне объяснил, что это амортизатор — планеры запускаются с его помощью. Он запросто здоровался со всеми за руку, знакомил со мною:

— Это мой товарищ. Поэт.

На «поэта», однако, никто не обратил внимания — так все были озабочены.

Потом Вася сидел в планере, а я вместе со всеми натягивал веревку и что есть мочи кричал: «Раз!» Неожиданно веревка ослабела, и я кубарем покатился в траву. Ребята, которые успели отскочить, хохотали, но я нисколько не обиделся, а, задрав голову, неотступно следил за планером, в котором сейчас летел мой друг.

Когда мы возвращались с аэродрома, я спросил Васю: правда, что он из самолета с парашютом прыгал? И, по правде говоря, был немного разочарован, когда тот ответил, что прыгать-то прыгал, но не из самолета, а с парашютной вышки.

— Ты не думай, с парашютной вышки тоже не так-то просто спрыгнуть, — добавил Вася. — Если хочешь, то давай на следующей пятидневке сходим. Только сорок копеек захвати. За то, чтобы спрыгнуть, надо платить.

Федька, которому я похвастался, что собираюсь прыгать с парашютной вышки, ехидно спросил, заготовил ли я себе на гроб доски. Там, дескать, каждый третий если не насмерть разбивается, то обязательно покалечится.

— Гаврильченко ведь прыгал! И ничего, цел-целехонек.

— Ну, это ему просто повезло. Стропы у них знаешь какие? Р-раз — и лопнули. Веревки ведь гнилые. Не лопнут, так вокруг шеи замотаются: р-раз — и ты покойничек. Приземлиться тоже дело непростое. Ноги не так поставишь — из колен кости выбивает…

— Сам-то ты прыгал?

— Прыгать не прыгал, зато видел, как другие калечатся.

Я, конечно, не знал, верить мне Федьке или нет, так врать он мог — похлеще любого другого. Но даже если все это было правдой, мне все равно отступать невозможно. Лучше стать инвалидом, чем в глазах Гаврильченко навсегда опозориться.

Теперь только надо достать сорок копеек. Так что ничего другого мне не оставалось, как податься в «зайцы».

Хочу предупредить, что «зайцы», о которых речь идет, — это вовсе не те безбилетники, что пока еще встречаются в наши дни. Когда я сталкиваюсь с современным «зайцем», меня невольно охватывает грусть: до чего же измельчало это племя! До какого позорного состояния оно докатилось, если самая обыкновенная тетка с повязкой контролера может поймать сразу не одного, а двоих и даже троих!..

Чтобы успеть на работу, подниматься приходилось до рассвета. Поезд шел час или два с остановками через три-четыре километра. Поэтому каждый старался захватить место на верхней полке, чтобы еще немного поспать.

Когда же возвращались с работы, спали меньше. Правда, те, кто постарше, и вечером забирались на полки: шапку под ухо, телогрейку на голову и похрапывали себе до своей остановки. Молодые же играли в подкидного дурака, козла, а то и в шалабаны. Последняя игра пользовалась особой популярностью. Во-первых, потому, что не нужны ни карты, ни домино, только руки и головы, а во вторых, в ней могло быть сколько угодно участников.

Игра заключалась в том, что кому-то одному предлагали нагнуть голову и закрыть глаза. Остальные становились вокруг, и двое-трое из них — раз! раз! — что есть силы наделяли щелчками. Потом все выставляли вперед сжатые в кулак руки с большими пальцами вверх и выкрикивали: «Кто?» Сразу угадаешь — твое счастье, теперь бьешь ты. А не угадал — снова подставляй голову. Пока доедешь, то столько тебе щелчков навешают, что хоть на базаре торгуй.

Я тоже не раз участвовал в этой увлекательной игре. Поначалу мама никак не могла сообразить, почему это у меня вся голова в шишках.

— Ты что, гвозди ею забиваешь?

Просветила маму мать Миколы:

— Так это они, песьи головы, в щелчки играют. Моему почти все мозги отшибли — заикой уже стал…

Получив такую информацию, мама пригрозила: если хотя бы еще одну шишку домой привезу, не посмотрит, что я восьмиклассник…

Но все это впереди. А пока что я первый раз еду «зайцем»: рука в кармане, в потной ладони зажаты сорок семь копеек. В голове — горячая надежда: может, контролеров не будет, не зайдут они в наш вагон, минуют его. Другие хоть бы что: разговаривают, шутят, смеются. Я же каждый раз содрогаюсь, когда хлопают двери и кто-то заходит из тамбура. Будто бы и в самом деле заячью шкуру на себя напялил.

Вот оно!

— Граждане, приготовьте билеты!

Вижу: приближаются два контролера. А в противоположном конце — еще один. Широко расставил ноги, спиною дверь подпирает. Проскочить — нечего и думать.

— Ваш билет! Ваш билет!

Все ближе и ближе. Щелкают, как в сердце дырки пробивают.

— Ты чего трясешься? Безбилетник небось?

Сидящий напротив человек в засаленной спецовке сочувственно смотрит на меня. Возможно, сам когда-то вот так же дрожал.

— Сыпь, паренек, под лавку. Может, проскочишь.

Я, конечно, сейчас же полез. Натянул поглубже на уши кепку, учебники и тетради за пазуху — и, между ногами, навстречу контролерам. Только бы до другого конца вагона добраться, до той двери…

— Ваш билет! Ваш билет!

И вдруг перед глазами рука. Красная, огромная, словно лопата. Пальцами шевелит, движется прямо на меня. Прячусь от нее дальше, дальше, а она — хвать меня за плечо!

— Ага, еще один!

Изо всех сил упираюсь, судорожно вцепившись в чей-то сапог. Сапог от меня отбрыкивается, кто-то яростно кричит:

— Какой там черт ногу выкручивает?!

Но я не отпускаю, совсем ошалев от ужаса. Вопреки всему надеюсь удержаться под лавкой. Вдруг появляется еще одна рука, хватает за штаны. Р-раз! Меня так выдергивают, что обмотанная синей портянкой чья-то разутая нога только мелькнула перед глазами. Прижав к груди сапог, я вихрем вылетаю из-под лавки.

— Сапог… сапог украли!.. — звучит истошный голос, и в купе, в которое меня вытащили, вскакивает здоровенный дядька — одна нога босая, другая в сапоге.

Сюда сразу же набивается толпа любопытных.

— Что случилось, что там такое?

— Сапог украли! На ходу человека разули!

— Какой там сапог! «Зайца» поймали!

— А зачем он тогда с людей сапоги стягивает?

Возникает бурный спор: одни утверждают, что я самый обыкновенный «заяц», другие настаивают, что, конечно же, я вор. Контролеры, не обращая никакого внимания на шум и гам, ведут меня в соседний вагон и заталкивают в служебное отделение.

Тут полным-полно выловленных «зайцев». Одни хмурые, перепуганные, другие беззаботные, даже веселые, видно, что им это не впервой. Один из таких многоопытных сразу подсаживается ко мне:

— Курить есть?

— Не-е…

— Эх, посмолить бы с досады… Да ты не кисни: держись меня — не пропадешь.

Глаза у парня жуликоватые, лицо все в рябинках, а нос все время подергивается. Нагнулся ко мне поближе, поинтересовался:

— Ты живешь-то где?

Я ответил так, как есть.

— Надо же, ведь я совсем рядом! Слушай, сосед, давай рванем…

— Чего рвать-то?

— Бежим, дурень! Тебя-то как звать? Толька? Ты смотри, и меня ведь Толька звать!

Новый знакомый чем дальше, тем больше мне нравится. К тому же просыпается робкая надежда, что вдруг удастся как-нибудь спастись. «Ни за что больше „зайцем“ не поеду, — истово сам себе даю клятву. — Только бы убежать!»

А поезд мчится и мчится вперед, оставляя за собой маленькие станции. Вот и нашу проскочили. Скоро узловая станция, где всех нас сдадут в милицию.

— Слышь, — шепчет приятель, — когда выводить будут, так ты первым не иди, а держись посрединке. Как дерну за рукав — сразу под вагон кидайся.

— А ну как поймают?

— Да они и ловить не будут: тогда все другие у них разбегутся. Ты слушай меня — дома ночевать будешь.

Вот и станция. Ревизоры выстроились у ступенек.

— А ну, выходи!

Я иду следом за новоявленным спасителем.

Только мы спустились на перрон, он дерг меня за рукав — и под вагон.

— Сю-р-р-р! Сур-р-р! Лови! Держи!

Мчусь за тезкой, только рельсы мелькают. Проскочили под одним эшелоном, другим… Скатились с насыпи в молодые сосенки — аж треск кругом пошел.

Ух, кажется, убежали!

Лежим, воздух ртом хватаем, никак отдышаться не можем.

— А ты как думал? Со мной нигде не пропадешь!

— Да-а… Как же мы теперь домой доберемся? — печалюсь я.

— Домой? Так это проще простого. Сядем на товарняк — по-барски довезет. Ты прыгать с поезда умеешь?

Отвечаю, что умею. Как-то раз так спрыгнул, что три дня потом отплевывался: песку полный рот набил.

— Подгадывай так, чтобы насыпь была высокая и песчаная. Тогда и скорость нипочем. Ноги вперед, голову в руки, чтобы далеко не откатилась, — смеется парень, — и сигай…

Вскоре забрались на товарный поезд и ехали «как баре». И я таки сиганул: с высоченной насыпи так покатился, что небо и земля перемешались, только руки и ноги мелькали. Хорошо еще, что никакого пенька по пути не оказалось, — разлетелись бы вдребезги и он, и я. Потом поднялся и долго стоял, пьяно пошатываясь, потому что земля все еще колыхалась подо мною и солнце шло кругом.

Опамятавшись немного, собрал книжки-тетрадки и направился домой. Некоторое время шел вдоль железнодорожного полотна — рядом гудели, позванивали сияющие, отполированные тяжелыми колесами рельсы. Где-то вдали, в чаще леса замирало гулкое пыхтение, таял кудрявый дымок.

Недавние приключения, происшедшие со мною, постепенно теряют мрачные краски. К тому же в горячей ладони — «честно заработанные» сорок семь копеек. А впереди сколько еще поездок в город и обратно!..

Мои заячьи уши, до сей поры прижатые, снова поднимаются вверх. Я сбегаю с насыпи на дорогу, что ведет к селу, шагаю уже бодро и весело и на весь лес напеваю популярную песню про летчиков:

Парашютная вышка стояла недалеко от Дворца культуры железнодорожников, посредине парка, на возвышенности. Высоченное, все из дерева сооружение, внизу широкое, а наверху узкое — там на маленьком пятачке площадки едва умещались два человека. Вот оттуда-то и прыгали.

Взбираюсь вверх по крутой лестнице, с каждой ступенькой выше и выше, а в животе аж холодеет и под сердцем сосет от одной только мысли, что придется оттуда прыгать.

Хорошо, что хоть Гаврильченко рядом нет. Я решил, что сначала попробую сам. Тем более что денег у меня — сорок семь копеек.

Вот я и наверху. Вцепляюсь в поручни, робко взглядываю вниз. У-у-у…

Люди там как спички. Даже самые высокие деревья кажутся кустиками, мне до колен. Видно все далеко-далеко, горизонт вроде бы отступил вокруг, а городок — как на ладони.

— Ты это что, ночевать здесь собрался? — спрашивает меня паренек в синем галифе, на босу ногу и рубашке навыпуск. Сам он худой и длинный, да я его иным и не представлял: раз вышка такая высоченная, то и он должен быть высоким.

— Ну, давай прыгай! — командует и показывает на парашют, что топорщится над пропастью. А стропы тонкие-претонкие, да еще Федька ведь говорил, что они из гнилых веревок.

Паренек их подтягивает, разматывает лямки.

— Давай сюда!

Отступать некуда. К тому же и деньги заплачены — целых сорок семь копеек… Быстро присаживаюсь и начинаю расшнуровывать ботинки, чтобы весить хоть немного поменьше.

— Ты чего это вытворяешь? — удивляется паренек.

А мне уже не до разговоров. Торопливо стягиваю левый ботинок, правый, поднимаюсь, зажав их в руках.

— Ты зачем разулся?

— Да так, — отвечаю, все еще не зная, что мне делать с ботинками. Оставить здесь на вышке? Вдруг парень их потом не отдаст, скажет, что их сбросил следом за мной? Кинуть вниз? А что, если кто-нибудь украдет?

— Ты будешь сегодня прыгать? — уже не на шутку сердится парень, и я, так ничего не решив, безропотно лезу в лямки. Он что-то застегивает у меня за спиной, подталкивает к краю пятачка, командует: — Прыгай!

Мне бы сразу и прыгнуть. А я, замешкавшись, глянул вниз, в жуткую пустоту, и решимость моя сразу стала маленькой, как маковое зернышко. Пячусь назад, отчаянно упираясь босыми ногами в горячие доски, а парень, которого я чуть не столкнул с вышки, дубасит кулаками в мою дугою выгнутую спину и перепуганно кричит:

— Ты что, спятил?! Прыгай, или я тебе сейчас башку сверну.

Собираюсь с духом и лезу через перила.

— Куда ты? — вопит. — Прыгай прямо!

Эге, тебе хорошо командовать — прямо!.. Прямо ведь еще страшнее!

Тогда парень отлепляет меня от перил и сталкивает с вышки.

Блеснул окованный железом пятачок, мелькнули перила, метнулись навстречу зеленые пики деревьев. Меня тряхнуло, крутануло и заболтало, как в люльке. Хочу в стропы вцепиться, чтобы из парашютных лямок не выскочить, и только теперь до моего сознания доходит, что в каждой руке у меня по ботинку. Изо всех сил прижимаю их к груди и, болтаясь из стороны в сторону, плыву к земле…

Федька никак не хотел верить, что я с вышки прыгал:

— Ой, не смеши, а то помру!

У меня от такой обиды даже слезы на глазах выступили:

— Пошли тогда к вышке, сам спросишь!

— Хе, буду я еще ходить куда-то! Что я — вышки твоей не видал?

Ухожу от Федьки. И так я его сейчас ненавижу, что в груди печет.

Утешение получил от Гаврильченко: тот мне сразу поверил. Только спросил, почему я пошел без него. Я ему что-то наплел про товарища, который сам никак не отваживался прыгнуть. Вот мне, дескать, и пришлось провожать его на вышку, силой спихивать вниз.

Кононенко тоже поверил. Только заметил, что ежели прыгать, то надо прямо с самолета. Да я его за это время малость уже раскусил: для Мишки вообще середины не существовало. Доведись ему прыгать, так давай только такой самолет, который поднял бы его аж в стратосферу.