Любовь пришла к нам в том самом девятом классе, во втором полугодии. Это была удивительная любовь: она вспыхнула как эпидемия и за какие-нибудь день-два охватила все старшие классы, а точнее — их мужскую половину.

Итак, мы любили всем классом и ревновали тоже всем классом: не к какому-то конкретному Сашке, Миколе либо Игорю, а к девятому «А», десятому «Б» или восьмому «В». Дело в том, что влюбленность была особенная и имела свою неповторимую историю.

Все началось с того, что из нашей школы ушел учитель химии. К этому известию отнеслись мы с прохладцей, даже порадовались, ведь, пока нового учителя найдут, можно будет какое-то время бить баклуши. Наконец настал день, когда, как мы узнали, в школе появился новый химик и вот сегодня должен прийти к нам на урок. Сидим на местах, глазами впились в дверь. Вот и звонок! Сначала слышно только, как колотятся собственные сердца, а потом — легкая походка в коридоре, по ту сторону двери. Шаги замерли, кто-то мелодично и звонко спросил: «Это здесь?.. Очень благодарна!» Скрипнули двери, и в класс вошла такая молодая, такая красивая девушка, что, встретив ее где-нибудь вне школы, мы ни за что не поверили бы, что она учительница.

А когда она блеснула по классу глазами, когда звонко и весело поздоровалась: «Добрый день!», мы все, все восемнадцать парней, вскочили, как один, и дружно ответили. За нами — что им оставалось делать? — нехотя и угрюмо поднялись девчата.

Анжелика Михайловна (так звали новую учительницу) с той поры и навсегда овладела нашими сердцами.

У нас в классе она появлялась дважды в неделю. И мы — все ребята — каждый раз ожидали урока химии, как праздника. Никогда раньше так идеально чисто не бывала вытерта доска, так аккуратно положен мел, так красиво застлан стол белой бумагой.

— Вы, если бы могли, то и пол перед ней вылизывали бы! — упрекали нас девчата. И были недалеки от истины.

Для Анжелики Михайловны мы были на все готовы. Даже на то, что большинство из нас начали втайне бриться.

На это деяние нас понуждали не густые бороды, не длинные усы, а все те же — на год старше, чем мы, — ученики из десятых «А» и «Б» классов, которые также были влюблены в Анжелику Михайловну.

Тех, кто брился, мы сразу узнавали по царапинам и порезам на щеках и подбородке. Таких не столько побритых, сколько порезанных ребят с каждым днем становилось все больше и больше, а когда и Мишка засиял однажды свежими царапинами, я тоже не выдержал и решил, что настал и мой час.

Но как это совершить? Ни у меня, ни у Федьки собственной бритвы не было. Что касается Федьки, то он брился отцовской дома, так что мне не оставалось ничего другого, как отправиться в парикмахерскую.

Беру деньги, выхожу на улицу.

Парикмахерская находилась совсем недалеко, на углу, в небольшом домишке с одним окном. Ее можно издалека заметить по голубой вывеске, на которой нарисована здоровенная голова, с ужасом поглядывающая на бритву огромных размеров.

Стою, не решаясь зайти внутрь. Наконец приоткрываю двери, осторожно всовываю голову.

— Можно?

В парикмахерской нет ни одного посетителя. Только два парикмахера, оба давно небритые, сидят за круглым столиком, в шашки играют. Им, по-видимому, сейчас не до меня, потому что один из них, даже не подняв головы, нетерпеливо машет рукой в сторону кресла:

— Садитесь!

Осторожно сажусь, упираюсь затылком во что-то твердое и холодное. Вижу себя в потресканном зеркале, и мне кажется, что подбородок и щеки у меня значительно темнее, чем были до сих пор. Неужели что-то по дороге успело подрасти?

— Амба! — выкрикивает парикмахер, что указывал мне на кресло. Отодвигает шашки, поднимается, достает простыню и подходит ко мне: — Как стричься будем: под «польку» или под «бокс»?

— Побриться! — отвечаю как можно решительнее.

Простыня недоуменно повисает в воздухе. Потом начинает подрагивать, и тот же голос спрашивает:

— Что вы, молодой человек, сказали: под «польку» или под «бокс»?

Я едва не поддался на провокацию, едва не ответил, что под «польку», но вовремя спохватился и еще раз повторил, что не стричь, а побрить.

— Чего ты выспрашиваешь? — вмешивается другой парикмахер. — Раз клиент говорит — брить, значит, надо брить!

— Да что же здесь брить? — Моих щек касается тыльная сторона ладони.

— Брей то, что есть! Клиент деньги платит за то, чтобы ты брил ему то, что есть…

Простыня наконец ниспадает и обволакивает. Парикмахер проводит еще раз шершавой ладонью по моему лицу — наверно, пытается нащупать хоть какой-то намек на бороду. Потом яростно хватает мыльницу, сыплет порошок, льет воду, втыкает помазок. Желтыми прокуренными пальцами стискивает кончик моего носа, у меня аж слезы брызжут из глаз, и начинает намыливать мне щеки и подбородок.

Когда моя физиономия стала похожа на избитую белую подушку, парикмахер наконец смилостивился, отпустил нос и взялся за бритву.

Он не столько брил, сколько соскабливал пену. Затем побрызгал меня одеколоном, помахал салфеткой перед самым носом:

— Экстракласс! Готово!..

На радостях, что все так благополучно окончилось, я отдал ему все свои пятьдесят копеек. Возвращаясь домой, непрерывно водил ладонью по лицу — никогда оно не было таким гладким и приятным на ощупь. Жаль только, что ни одной царапины нет.

Со временем нам уже не хватало двух уроков в неделю: хотелось видеть Анжелику Михайловну каждый день, каждый час. Достаточно было появиться ей во дворе школы, как мы стремглав мчались навстречу.

— Здравствуйте, Анжелика Михайловна!

— Добрый день, Анжелика Михайловна!

Она, наше божество, все видела, все понимала и воспринимала наше восхищение с такой милой улыбкой, что мы были готовы ради нее на любой подвиг.

— Анжелика Михайловна, разрешите я вам поднесу портфель!

— Анжелика Михайловна, вчера я до полуночи над химией сидел. Все назубок выучил.

Каждого Анжелика Михайловна выслушает, каждому подарит улыбку, и наши выбритые лица от счастья блаженно сияют. И мы чувствуем себя рыцарями молоденькой химички и влюбленными глазами ловим каждое ее движение, каждый взгляд.

Кроме уроков в классе, у нас еще были и практические занятия в кабинете химии, что находился на первом этаже, рядом с учительской. Это было просторное, хорошо оборудованное помещение, заставленное длинными столами с разнообразной стеклянной посудой — от пузатых колб до тоненьких пробирок. А в закрытых на замок шкафах находились химические реактивы, с которыми проводились опыты.

Мы усаживались за столы, начинали смешивать один раствор с другим, чтобы узнать, что из этого получится. Анжелика Михайловна прохаживалась за нашими спинами, и ее время от времени можно было подозвать, но почему-то звали ее в основном мы, ребята, а девчата все, как одна, предпочитали обходиться собственными силами. Нам же ужасно хотелось сделать все как можно лучше, и однажды, чтобы обратить на себя внимание Анжелики Михайловны, я и Мишка взяли из шкафа еще какой-то раствор и долили в тот, что уже был в колбе.

Там вдруг замутилось, запенилось, забулькало, над кипящей поверхностью заколыхалась тоненькая рыжеватая струйка. Она была похожа на сказочного джинна, что просидел тысячелетия в запечатанной бутылке, и мы уже собрались позвать Анжелику Михайловну, чтобы она полюбовалась вместе с нами, как вдруг раствор заклокотал, как вулкан, и из колбы повалил такой рыжий, такой едкий дым, что мы с Мишкой сразу стали кашлять и протирать покрасневшие глаза.

Потом закашляли ребята и девчата, что сидели рядом, за ними и те, что были от нас подальше, немного погодя и сама Анжелика Михайловна зашлась кашлем. А когда она подбежала к нам, то уже ничего поделать не могла: вырвавшийся на свободу джинн, заполонив весь кабинет, стал просачиваться в коридор. В это время там проходил директор, и ему, видите ли, захотелось узнать, кто напустил эту нестерпимую вонь. Так что к нашему кашлю и он присоединился. А за ним и учителя, которых принесла нелегкая в кабинет химии.

После этого Анжелика Михайловна стала относиться ко мне и Мишке весьма настороженно и сажала нас всегда от шкафа подальше.

Тем не менее даже этот случай не мог поколебать наш восторженный пыл. Подкосило его другое.

Костик Калюжный принадлежал к той категории ребят, что дня не могут прожить, не совершив какой-нибудь каверзы. Не удивительно поэтому, что многие ребята терпеть его не могли, а Мишка — так тот со счету сбился, сколько раз с Костькой ссорился.

На этот раз Калюжный допек-таки всегда невозмутимого Кима. На большой перемене, перед уроком химии, подошел к Киму и спросил:

— Что это у тебя на щеке такое?

— Не знаю…

— Да не на этой, на другой. Пятно вроде или еще что? Дай-ка вытру. О, и на лбу тоже, и на подбородке!

Доверчивый Ким подставляет лицо, ему и невдомек, что перед этим Костик натер ладони о щедро побеленные стены.

— Ну, вот и все! Ничего нет. Гуляй спокойно.

И почти всю перемену Ким проходил привидение привидением. Все умирали со смеху, а Ким долго никак понять не мог, чего это мы смеемся. До тех пор, пока Мила не дала ему зеркальце, чтобы сам полюбовался, какой он красивый.

Ким, конечно, захотел тут же расквитаться. А так как Калюжный выскочил из класса, Ким схватил белую от мела тряпку, которой стирали с доски, и притаился за дверью, чтобы ударить ею Костьку, как только он появится.

Отзвонил звонок. Мы, затаив дыхание, сидим за партами. Куда же девался этот Калюжный?

Ага, вот! Слышно… идет. Ну, сейчас будет!

Двери открываются и… вместо Калюжного появляется Анжелика Михайловна. Ким уже не может удержать свою руку, хотя тоже видит, что это совсем не Калюжный.

Все произошло так неожиданно, что мы и охнуть не успели.

Закрыв лицо руками, Анжелика Михайловна выбежала из класса. А мы, ошеломленные, даже побежать следом за ней не догадались.

Первою опомнилась Нина. Она почти никогда самообладания не теряет, ведь недаром два года подряд была старостой нашего беспокойного класса. Вот и сейчас: выскочила из-за парты, подбежала к обеспамятевшему Киму, вырвала у него тряпку и скомандовала:

— Беги за свою парту! — И к девочке, что рядом с Кимом сидела: — Вытри ему руки! — А после ко всему классу: — Никто ничего не слышал и не видел.

Только она успела сесть снова за парту, как двери широко распахнулись и в класс ворвался директор. А следом за ним — вероятно, ему на помощь — завуч, высоченный и страшно худой Свирид Остапович, которого мы прозвали Дон Кихотом.

Директор остановился около стола. Если бы не стол, он, наверное, проскочил бы наш класс и стрелой вылетел во двор — так был разгневан.

— Кто?! — грохнул кулаком по столу.

Молчим, вроде немые. Ведь, если узнают, кто это сделал, Кима из школы обязательно выгонят, без всяких разговоров.

— Я вас спрашиваю: кто?!

Снова гробовое молчание. Сидим, подавленные несчастьем, что нежданно-негаданно свалилось на нас.

— Староста класса!

Нина встает, бледная и решительная Нина.

— Назовите хулигана, который ударил Анжелику Михайловну.

— Иван Корнеевич, я ничего не видела.

— Вы что, в это время не были в классе?

— Была.

— И ничего не видели?

— Ничего…

Голос у Нины дрожит, но она твердо стоит на своем. Мы втайне ею любуемся и думаем, какая же она храбрая: такую хоть к стенке ставь, хоть из нагана в нее стреляй — не признается!

— Садитесь, мы с вами еще поговорим! — разгневанно бросает ей директор. И снова обращается ко всему классу: — Кто видел хулигана, который ударил Анжелику Михайловну? Поднимите руку!

Хулигана?! Да какой же Ким хулиган? Вон он сидит ни живой ни мертвый, и нет во всем мире сейчас несчастнее его человека.

В наших сердцах растет протест. Протест и обида. Сейчас мы не только что Кима — вообще никого не назвали б! Вон и девочка, что сидит рядом с Кимом, напряженно следит, чтобы он себя чем-нибудь не выдал.

Не дождавшись протянутой руки, Иван Корнеевич начинает нас вовсю ругать. Нам становится известно, что такого невыносимо плохого класса, как наш, не было и не будет. Что все мы, без исключения, злостные нарушители дисциплины и порядка. Школу давно надо было избавить от нас, и только его доброта мешала это сделать. Но теперь и его терпение лопнуло. Он сейчас даст нам последний шанс доказать, что у нас еще осталась хоть капля порядочности: до конца урока подумать, а на перемене подойти к нему и назвать преступника.

— Это сделает староста!

Директор выходит. Следом за ним Дон Кихот, который ни одного слова не проронил, лишь укоризненно кивал головой.

Мы остаемся наедине со своей совестью. С той самой каплей порядочности, о которой только что говорил директор.

Внезапно Ким подхватывается, выбегает из-за парты.

— Ты куда?!

Добрый десяток рук сразу же хватает его за полы.

— Пустите! Я к директору!

Но его держат еще крепче. Обступают со всех сторон, уговаривают не делать глупостей.

— Я не хочу, чтобы из-за меня весь класс… — изо всех сил упирается Ким.

Голос его срывается, он вот-вот заплачет. Мы же продолжаем его уговаривать, чтобы не смел идти к директору, который всему классу ничего сделать не сможет, а его, Кима, запросто вытурит…

— Ну и пусть, — продолжает упираться Ким. — Пусть выгоняет!..

Тогда Вася Гаврильченко спокойно спрашивает:

— А ты о своей матери подумал?

Ким сразу же сникает, перестает вырываться из наших рук.

— Что с его матерью? — тихо спрашиваю Мишку.

— Сердечница она. Как узнает, что его из школы выгнали, непременно помрет…

Вдруг Васька, отпустив Кима, поворачивается к Калюжному, со злостью выпаливает:

— Все через тебя…

— А я тут при чем?

Костька хотел еще что-то сказать, но мы ему не даем, накидываемся на него со всех сторон.

— Ребята! Хватит вам, ребята! — утихомиривает нас Нина. — Да плюньте на него, нам сейчас вовсе не до него.

Постепенно мы утихаем. Лишь потрясенный нашим неожиданным нападением Калюжный растерянно и жалобно бубнит:

— При чем тут я?

Но мы уже не обращаем на него внимания. Беспокоит нас другое: скоро звонок. Нина должна идти к директору, а мы до сих пор так и не решили, что же ей говорить.

— Весь класс из школы они не выгонят, — произносит Вася Гаврильченко. — А Кима называть нельзя…

На том и решили: Нина пойдет к директору и скажет, что класс так и не знает, кто запустил в Анжелику Михайловну тряпку…

И тут-то мы сразу подумали об учительнице, обиженной нами, — до сих пор мы думали только о Киме.

— Надо перед ней извиниться, — предлагает Мишка, и все с этим соглашаются.

— Только чтобы не весь класс шел, а несколько человек, — добавляет Гаврильченко. — Пойдем, например, я, Мишка, Анатолий и… девчата.

Но к нашему удивлению, девочки отказываются. Все, как одна. Говорят, что ни за что не пойдут, а если нам не терпится снова подлизываться к этой зазнайке, то можем без них отправляться.

Выясняем, что Анжелика Михайловна сразу же после случившегося из школы ушла. Решаем завтрашнего дня не дожидаться, а идти к ней сейчас же домой.

По дороге, конечно, торгуемся, кто начнет. В конце концов соглашаемся на том, что разговор будет вести Вася, а мы — поддакивать.

Вот и домик, в котором квартирует Анжелика Михайловна. Он такой же веселый, такой же приветливый, как наша любимая учительница. Сияет белыми стенами, синей и красной краской, весь утопает в саду.

Потоптавшись у ворот, осторожно открываем калитку. Идем гуськом по прямой дорожке, стелющейся к самому крыльцу.

— Вы это к кому, ребята?

Из сада выходит пожилой мужчина, нами ранее не замеченный. В руке он держит лопату, которая поблескивает в лучах багрового заходящего солнца.

— Анжелика Михайловна дома?

— Дома, дома, — отвечает мужчина и сразу же кричит в открытое окно: — Анжелика Михайловна, тут к вам пришли!

— Кто такие?

— Да какие-то парнишки!

— Сейчас выйду…

Мужчина втыкает в землю лопату, вынимает из кармана кисет, скручивает козью ножку, берет ее в рот, а потом достает фитиль и огниво — вещи такие древние, что мы рты пораскрывали от удивления. Закурив, мужчина хитро прищуривается и спрашивает:

— Из девятого небось?

— Из девятого, — отвечаем удрученно, даже не удивляясь тому, что мужчина сразу же догадался, кто мы такие.

— Ну и молодцы: учительнице чуть глаза не повыбивали!

Мы совсем падаем духом. А в прищуренных глазах мужчины — то ли от табачного дыма, то ли от солнца — время от времени вспыхивают искорки, а полные губы причмокивают миролюбиво и дружески.

— Ведь надо додуматься!.. — покачивает головой. — Вот и ваша учительница! — восклицает неожиданно и вполголоса добавляет ободряюще: — Ну, теперь держись, казаки! А я пошел, не то и мне перепадет…

Увидев нас, Анжелика Михайловна сразу помрачнела. Была будто высветлена солнцем, а теперь как в тень вошла. И чем ближе подходила к нам, тем более темной и холодной становилась эта тень. Нашу учительницу не узнать — такое у нее сейчас недоброе лицо.

— Ну? — неприязненно спрашивает она.

Мы растерянно топчемся на месте, никак не решаясь начать.

— Чего же вы молчите?

Неужели это она? Наша всегда веселая, всегда улыбающаяся, с ее звонким, как песня, голосом?

Первым собирается с духом Вася Гаврильченко.

— Анжелика Михайловна, — выдыхает он, и голос его аж звенит от волнения. — Мы пришли… От всего класса принесли вам извинения. Мы вас просим…

Ему так и не удается сказать, чего же мы просим, — Анжелика Михайловна обрывает его раздраженно и властно:

— Кто бросил тряпку?

— Анжелика Михайловна, мы никак не можем это сказать.

— Вы для этого пришли?

— Мы пришли… принести извинения всего…

— Не нужны мне ваши извинения! — взрывается учительница. Лицо ее покрывается пятнами, заостряется и на глазах дурнеет. — Вы должны назвать мне хулигана!

— Анжелика Михайловна, он вовсе не хотел попасть в вас… — Бедный Вася даже вспотел. — Честное комсомольское, не хотел! Если директор узнает кто, то выгонит его из школы. Мы вас, Анжелика Михайловна, все очень любим…

— Вижу, как любите, — саркастически усмехается учительница. Потом гасит усмешку и говорит ледяным тоном: — Так вот. До тех пор, пока не назовете того, кто меня ударил, я с вами разговаривать не хочу. Все! Прощайте!

Резко повернулась и пошла к крыльцу.

Анжелика Михайловна! — растерянно выкрикивает ей вслед Вася. — Анжелика Михайловна, у него ведь мать сердечница!..

Даже не остановилась. Даже не оглянулась.

Какое-то время стоим не шелохнувшись, словно гром нас поразил. Потом Вася гневно говорит:

— Пошли!..

Лицо у него горит, а у Мишки Кононенко даже уши пылают. И злые слезы поблескивают, и глаза из-за этого — как ножи. Только со двора вышли, он за кирпич и обратно.

— Ты что, спятил?

Вася схватил его, вырвал из руки кирпич.

— Не хватало нам с Кимом, так тут еще и ты!..

— Я все равно окно ей высажу! — аж всхлипывает Мишка.

— Ну и балда!

— Пусть балда! А она кто? Кто?

Мы понимали, что не Мишка спрашивает нас, а смертельно раненное его сердце. Нам будто в лицо наплевали, растоптали самое чистое, самое святое чувство каждого из нас.

Мишка первый и высказал наше горестное негодование:

— Ненавижу женщин! Ненавижу!!!

Вот тут-то и погасла наша любовь к Анжелике Михайловне. А когда нам стало известно, что она еще и директору донесла о нашем посещении, сообщив, что у матери того ученика, который ударил ее, больное сердце, наше недавнее пылкое восхищение переросло в не менее пылкую ненависть. Ведь даже директор понял, что это уж слишком, и не стал допытываться, у кого мать сердечно больная. Он только передал через Нину распоряжение, чтобы все мы пришли на следующей неделе во вторник в восемь часов вечера вместе с родителями.

Я долго колебался: приглашать ли маму на это собрание или нет? Наконец решил, что никуда школа не провалится, если мама не придет. Пусть бы это собрание было приятным, а то — сплошные поминки. Зачем же лишний раз доставлять маме огорчение?

К тому же ей придется возвращаться вечерним поездом, потом идти одной через лес, среди ночи, да еще мимо кладбища. Представить себе и то страшно.

Итак, пожалев маму, я сказал классному руководителю, что она заболела. Лежит тяжело больная — ни рукой, ни ногой пошевелить не может. И потом каждую неделю был вынужден сообщать о состоянии мамы. Как она постепенно выздоравливает, как начала уже выходить во двор, но в школу приехать еще никак не может.

Классный руководитель, старенькая уже Марья Федоровна, душевно мне сочувствовала, просила передавать, чтобы мама побереглась и не спешила выходить на работу. Я отвечал, что мама очень ее благодарит, и лишь одного боялся: чтобы они как-нибудь не встретились. Ну хотя бы до того дня, когда я закончу школу.

Единственный, кто оказался в этой истории в выигрыше, как ни странно, был Ким. Девчонки стали прямо умирать по нему. Носились как с писаной торбой, твердили, что он единственный достойный их внимания парень. Счастье Кима, что он не стал задирать нос, не то мы бы из его благожелателей превратились во врагов.

Нас же, остальных учеников, девчонки стали просто бойкотировать. Даже до того дошло, что, сговорившись, они однажды все, как одна, отсели от ребят. Мария Федоровна, которая как раз пришла на урок, долго протирала пенсне, потом осведомилась у Нины, что все это означает. Нина опустила голову и ответила, что она не знает: просто взяли и пересели.

Мария Федоровна только покачала головой. Допытываться дальше не стала, а вместо того полистала молча учебник да и отложила его в сторону. Сказала, что сегодня будем работать без учебника.

Мы до сих пор даже и не подозревали, что Мария Федоровна столько стихов знает на память. И каких стихов!

Нельзя сказать, чтобы Мария Федоровна читала мастерски. У нее был старческий, надтреснутый голос, она немного пришепетывала, ее низенькая фигурка никак не соответствовала тем высоким чувствам, о которых говорилось в поэтических произведениях, но мы ничего не замечали. Мы открывали для себя новых Шевченко и Лесю Украинку, нового Рыльского, Сосюру, Тычину.

Или:

Или:

Мария Федоровна читала и читала, потому что стоило ей замолчать, как мы поднимали крик: «Еще, Мария Федоровна, пожалуйста, еще!» Мы были согласны слушать ее не только на этом, но и на других уроках, даже не выходя на перемену.

До конца дня девочки пересели на старые места, и между нами вновь воцарились мир и согласие.

Вот что может сотворить настоящая поэзия.

После этого каждый урок, будь то украинская литература или язык, начинался с одного и того же.

— Мария Федоровна, почитайте нам немножко стихи, — заводил кто-нибудь.

И весь класс дружно подхватывал:

— Почитайте, Мария Федоровна!

И не было случая, чтобы Мария Федоровна отказалась. Ее лицо сразу теплело, она снимала пенсне, дышала на стекла и протирала их, седые букли старомодной прически трогательно дрожали, а нас охватывало праздничное настроение, наполненное чем-то необычным, небудничным, что таилось в наших душах и пробуждалось под магическим воздействием стихов.

А еще нам нравились уроки физкультуры. Во-первых, к ним не надо было готовиться; во-вторых, они всегда проходили в спортивном зале или во дворе; в-третьих, физкультура была тесно связана с воинской службой. А в школе не было, пожалуй, ни одного парня, который не мечтал бы увидеть себя в военной форме.

То были годы массового призыва комсомольской молодежи в военные училища, годы Испании, Хасана, Халхин-Гола, а затем — освобождения Западной Украины и Западной Белоруссии. Мы восторженно следили за героическими действиями наших войск, жалели, что на два-три года позднее родились и поэтому лишились возможности принять участие во всех этих сражениях. Ведь так невероятно интересно было наблюдать на киноэкранах за боевыми действиями наших танков и самолетов, за стремительными атаками нашей героической пехоты, что всегда завершались блестящими разгромами врага. Мы смотрели эти фильмы по два-три раза — сколько позволяли наши финансовые возможности, выходили с тех сеансов в военном чаду, и — боже ж мой! — каким серым, невыразительным по сравнению с теми кинобаталиями казалось наше школьное житье!

Мы любили уроки физкультуры и потому, что обучались на них шагать в строю и дружно кричать «ура!», изучали винтовку и пулемет, ходили на пункт военной подготовки, где стреляли по мишеням из мелкокалиберок. И не просто стреляли, а стремились выбить побольше очков, чтобы украсить свою грудь значком «Ворошиловский стрелок».

Особой популярностью в то время пользовалась среди учеников тренировка с гранатами. Начитавшись про «карманную артиллерию», мы старались швырнуть гранату так, чтобы она упала как можно дальше. И не только зашвырнуть, а еще и попасть в небольшой окопчик, в котором затаился невидимый самурай. Для этого надо было разогнаться и на бегу перед отчетливо проведенной линией метнуть гранату.

Среди нас были такие мастера, которые если не с первого, то со второго раза обязательно попадали в окопчик.

Мне же долго никак не удавалось достигнуть успеха. Граната, не долетев до цели, бухалась метров на десять — пятнадцать ближе. Как я ни разбегался, как ни размахивался, как ни напрягал мускулы, мне так и не удавалось попасть в самурая. И это на глазах всего класса, в том числе Нины!..

Так вот, я решил, чего бы это ни стоило, научиться бросать гранату.

Нашел тяжелое дубовое полено и два дня мастерил из него гранату. Пришлось немало похлопотать, потому что дерево оказалось прочным, как железо, а я, кроме перочинного ножа, другого инструмента не имел. Но вот граната готова. Федька, взвесив ее на ладони, сказал, что он тоже пойдет со мною. Я не возражал: вдвоем всегда веселее, к тому же тогда не придется раз за разом бегать за гранатой.

Выходим вместе со двора. Теперь надо найти подходящее место, чтобы граната не улетела на чужую усадьбу, упаси бог, не потерялась бы. Федька остановился у самой последней хаты и сказал, что бросать будем здесь.

Перед нами просторный выгон, тут есть где разбежаться и размахнуться. За нашими спинами крайняя хата, в ней сквозь большое окно видно женщину. Она просеивает в сите муку и все время поглядывает на нас. Ей, должно быть, тоже интересно, как мы будем бросать гранату.

Федька берет гранату первым.

— Ты стой на месте, — говорит мне, а сам отходит подальше, громко считая шаги: — Двадцать… тридцать… сорок…

— Докинешь? — кричу ему.

— Докину!

Федька почему-то закатывает правый рукав, примеривается, как половчее взять гранату, а женщина начинает стучать в окно и пытается что-то жестами передать мне. Ага, я, наверное, заслоняю Федьку, и ей ничего не видно. Ну что ж, могу и в сторону немного отойти.

Федька в это время разгоняется, подпрыгивает, как жеребец, и швыряет гранату…

Он таки ее докинул: прямехонько в окно влепил. Звякнуло, рассыпаясь, стекло, граната влетела внутрь, разорвалась истошным женским воплем. Не успели мы опомниться, как из хаты вылетела разъяренная баба: вся в муке, будто привидение, с толстой скалкой в руках. И такой она показалась нам страшной, что куда там тем самураям. Мы от нее улепетывали так, что аж пятки горели.

Добравшись домой, больше всего я сожалел о гранате. Два дня провозиться и ни разу не бросить!