— Ур-р-а, мы летим на Венеру!

Мы — это я, папа, мама и тётя Павлина.

Сначала, правда, собирались лететь только папа и мама. Меня же снова на всё лето спроваживали к тёте. Я, понятное, дело, упёрся, что к тётке я не хочу, а хочу с ними.

— Ты же пойми, тебе с нами нельзя, — убеждала меня мама. — Мы же летим не отдыхать, а в экспедицию.

— Ну вот и возьмите меня в экспедицию.

— Нет, ты просто невозможный!.. Пусть с тобой ещё папа поговорит…

Мама всегда так: чуть что, сразу отсылает к папе.

— Тебе не нравится у тёти Павлины? — спрашивает папа. — Тебе у неё неинтересно?

Вопрос не совсем честный: папа заранее знает ответ. Потому что ещё не родился человек, которому было бы неинтересно у тёти Павлины.

Потому что тётя Павлина не такая, как все.

Во-первых, она — генный инженер растительного и животного мира, и её небольшой коттедж, расположенный на исследовательской станции, набит такими штуковинами, что мороз по коже продирает, пока хоть немного привыкнешь к ним.

Что бы вы сказали про цветок, который сам себя поливает? Вот висит рядом трубка с краником, цветок протягивает что-то вроде зелёной руки, открывает краник и льёт себе на корни сколько ему требуется. Напился и — хоп! — закрутил. А подойдёшь к нему — так и наставит на тебя листья, словно локаторы. И хорошо знает тётю Павлину — сразу же тянется к ней стебельками.

Я сам не раз видел, как тётя его гладила: цветок аж выгибался, и мне казалось, что он вот-вот замурлычет, как кот.

Или вот кактус-сторож возле самых дверей. Двухметровый дед, усеянный вот такенными колючками. Скажет тётя Павлина: «Алтик, свои» — он пропустит, только колючками вслед махнёт. А скажет: «Чужой» — так отхлещет колючками, что мало не покажется. Однажды как рассердился на меня — весь день не пускал в двери. Пока тётя Павлина не пришла.

Я уж не говорю про Цезаря: тётя его тоже сконструировала — смешала одни гены с другими. (Это я так говорю, тётя же рассказывала по-другому: как-то очень сложно и пока что для меня непонятно. Я даже задремал. Тётя рассердилась на меня, хлопнула по лбу и сказала «Никогда из тебя не выйдет генетика». А для тёти Павлины генетик и нормальный человек — это одно и то же.)

Так про что это я?.. А, про Цезаря. Мне сроду не доводилось видеть такого чудно́го существа: тётя намешала в нём столько генов, что теперь, должно быть, и сама не разберётся, что к чему.

У Цезаря морда как у тигра, туловище как у льва, лапы как у обезьяны, а хвост как у бобра. Он ловко лазит по деревьям, перепрыгивая с ветки на ветку, бегает по земле и плавает в воде. Я и то не могу нырнуть так глубоко, как Цезарь. К тому же он мяукает, как кот, и лает, как собака. А когда рассердится, то выгибает спину и шипит, словно в него накачали сто атмосфер.

Как-то шипел Цезарь и на меня — когда мы играли, и я ненароком его ущипнул.

— Что ты ему сделал? — допытывалась тётя.

Я ответил, что ничего. И про себя радовался, что Цезарь не умеет разговаривать. А то досталось бы мне от тётки!

Ну, с Цезарем мы помирились быстро, потому что ему без меня, как и мне без него, не обойтись никак. С утра до вечера носились мы по окрестным лесам или купались в речке, и вы бы видели, как поджимали хвосты все собаки, что встречались нам по дороге! А коты сразу взлетали на самые верхушки деревьев. И никто их мальчишек не смел меня и пальцем тронуть.

Так что мне у тётки было очень интересно.

— Так что тебе не нравится у тёти Павлины? — допытывался папа.

Не зная, что ответить, а опускаю голову. И тут меня выручает сама тётя Павлина: звучит мелодичный звонок, и на видеофоне возникает её энергичное лицо.

Я смотрю на неё и уже в который раз думаю, что тётя Павлина поразительно похожа на папу: те же глаза, те же брови и нос, а когда она что-то говорит, то и губы складываются, как у него. У неё и походка не женская: ступает так широко, что не каждый за ней и угонится. И энергично размахивает при этом руками. Может, из-за этого тётя Павлина никогда в жизни не носила юбок. И так и не вышла замуж.

— Привет! — сказала тётя Павлина. — Вы тут живые ещё?

— Живые! — весело отозвался папа: он всегда веселел при виде сестры. — А как поживают твои людоеды? Скоро выйдут на улицу? (Тётя Павлина билась над тем, чтобы научить цветы передвигаться.)

— Скоро, братец, скоро. — Тут её взгляд остановился на мне. — А ты чего как в воду опущенный?

А надулся ещё больше.

— Что с ним стряслось? — это уже папе.

— Не хочет к тебе ехать! — насмешливо ответил папа. Ему, видишь ли, у тебя надоело.

— И совсем не надоело! — невольно вырвалось у меня: тётю Павлину я любил и не хотел её обидеть.

— Вы что, собираетесь послать Витю ко мне?

— Собираемся! — воскликнул папа. — Ты ж сама об этом просила!

— Ничего не выйдет! — категорично заявила тётя Павлина. — Я лечу на Венеру.

— Ты?.. На Венеру?.. — у папы стало такое лицо, словно тётя сказа «В преисподнюю».

— На Венеру — куда же ещё! — тётя Павлина уже начала немного сердиться.

— Но мы ведь тоже летим на Венеру!

— Вот и хорошо: вместе веселее.

— А его куда девать? — сказал папа, уже совсем растеряно.

— Его? — глянула на меня тётя Павлина. — Пошлите в лагерь на море.

— Не хочу в лагерь! — завопил я. — Не хочу на море!

— Он не хочет в лагерь, — «перевёл» папа.

— Слышу, не глухая… Ты не хочешь в лагерь?

— Не хочу!.. Я там сразу утоплюсь!

Тётя Павлина какое время смотрела на меня так, словно прикидывала, какой из меня выйдет утопленник. Потом сказала:

— И правильно сделаешь, от таких родителей недолго и утопиться. Я тоже в детстве терпеть не могла лагерей…

— Так то ж ты! — завопил теперь и папа.

— А у него что, не наши гены?.. Не соглашайся, Витя, на лагерь: так от скуки помрёшь.

— Так куда же прикажешь его деть? — в отчаянии спросил папа.

— Куда?.. — Взгляд тёти снова остановился на мне, а я, чувствуя, что решается моя судьба, боюсь дыхнуть. — Вы оба летите на Венеру?

— Оба. Я ж тебе уже сказал.

— Ну так берите и его.

— Ур-р-ра!..

— Не прыгай, ты не козёл! — сердито говорит мне папа. — И кто же там за ним смотреть будет? — Это уже тёте.

— А чего за ним смотреть? Он у вас уже не маленький. Четырнадцать лет, жениться скоро, а вы с ним, как ребёнком.

Ну, насчёт «жениться» — тут тётя Павлина пальцем в небо: я девчонок терпеть не могу. А насчёт остального она права: что я, маленький? Как чем помочь, так уже взрослый, а как лететь на Венеру…

— Замолчи хоть ты! — хватается за голову папа: он уже, наверное, и не рад, что завёл разговор обо мне. — Так ты думаешь, его можно взять?

— Почему нет? Берут же другие с собой детей! Даже помладше…

— Другие же берут…

— Ты можешь хоть минуту помолчать? — громыхнул на меня папа. — Так ты советуешь взять?

— Ясное дело берите! Если у вас не будет времени — я за ним присмотрю. Зачислю в состав своей экспедиции…

Ух, какая у меня тётя! Сейчас я готов был её расцеловать.

— Я позову Таню, — сказал папа, поднимаясь.

Таня — это моя мама, и папа хочет, чтобы тётя Павлина сама ей сказала про меня. Но тётя не собирается ждать маму:

— Передай ей привет, а то мне некогда. До встречи на корабле!

Тётя пропала, экран погас. Папа всё ещё стоит, переваривая услышанное. Потом решительно машет рукой:

— Пошли, космонавт!.. Да не прыгай, посмотрим, что запоёт наша мама.

Маму застали в прихожей — над перфокартой нашего домашнего робота. Робот наш, Джек, стоял перед мамой на тоненьких ножках и все шесть своих рук держал сложенными на широком металлическом животе: он всегда так делал, ожидая перфокарты. Мама сосредоточенно тыкала пальцем то в одну клавишу, то в другую — программировала Джека на весь день.

— Привет, Джек! — громко сказал я: мы с роботом были большие друзья.

Джек сразу же повернул ко мне цилиндрическую голову с огромными, как блюдца, глазами — фотоэлементы в них так и заблестели. Внутри у него что-то загудело, затрещало, и зазвучал тонкий голосок:

— Привет, Витя! Надеюсь, ты хорошо спал?

Он всегда интересуется, как я спал. Наверное, потому что сам никогда не спит.

— Спасибо, хорошо. Знаешь, что мне снилось?

— Вы можете хоть немножко помолчать? — спросила мама с досадой. — Джек, я для кого стараюсь?

Мы оба замолкли, только Джек начал то сдвигать, то раздвигать свои телескопические ноги: он делал это нарочно, чтобы меня рассмешить. Да и трудно было не рассмеяться, видя, как Джек то поднимается под самый потолок, то почти опускается на пол. Я терпел, терпел, но в конце концов не выдержал.

— Нет, вы просто невозможны!

Мама дощёлкала перфокарту, ввела её в покорно подставленный Джеком бок. Он сразу же метнулся на кухню — готовить завтрак.

— Ну, — сказала мама, глядя на меня и папу, — чем обязана такому высокому визиту?

И тут папа выпалил:

— Ты знаешь, Таня, Витя полетит с нами!

Мама сколько лет прожила с папой, а до сих пор не может спокойно воспринимать его привычку выпаливать всё сразу. И в этот раз у неё аж глаза округлились:

— Куда полетит?

— На Венеру.

— Ты думаешь, что говоришь? — Мамино лицо сразу пошло красными пятнами. — Брать ребёнка на эту ужасную планету!

— Я не ребёнок!..

— Ты хоть помолчи!.. Ты знаешь, что нас там ждёт? — Это снова папе.

— Ничего страшного.

— Но ты же сам сказал, что его нельзя брать ни в коем случае! Ты сам предложил отвести его к Павлине!

— Тётя Павлина тоже летит на Венеру! — снова вмешался я. — И берёт меня в свою экспедицию!

— Витя, помолчи! — Это уже папа. — Или выйди, пожалуйста!.. Да, Павлина тоже летит на Венеру. И это она посоветовала взять Витю с собой.

Что ответила папе мама, я не разобрал: дверь закрылась. Я стоял за дверью, как на иголках, а по ту сторону всё звучали голоса: папин и мамин. Наконец, дверь открылась, и мама мимо меня прямо на кухню. А потом появился и папа:

— Пошли завтракать, венерианин!

И по тому, как он улыбнулся, я понял, что мама сдалась.

* * *

Мы живём на двести сорок втором этаже, а месяц назад жили на двадцать первом. Но мама считает, что время от времени мы должны дышать высотным воздухом, и тогда прилетает вертолёт и поднимает нашу пятикомнатную квартиру под самые облака. Меня всегда аж мороз продирает, хотя папа твердит, что ещё не было случая, чтобы вертолёт уронил квартиру вниз. Он зависает напротив свободной секции, срабатывают сверхмощные магниты, и квартира наша намертво прирастает к металлической башне.

Такие башни, каждая на сотни тысяч квартир, стоят сейчас повсюду, довольно далеко друг от друга, на огромных лапах-опорах, глубоко забитых в землю. Кроме квартир здесь есть и школы, и театры, и спортивные залы, и сады, и магазины — чего только нет! — а под землёй запрятаны фабрики и заводы, чтобы не занимали место и не отравляли биосферу. Так что вокруг только леса, реки и озёра, да ещё поля, где растут многолетние культурные растения, которые усваивают азот прямо из воздуха. Это мы уже изучали в школе и, кроме того, не раз бывали в музее, где узнали, как жили наши предки. В музее очень интересно, только я люблю всё рассматривать сам, и потому каждый раз стараюсь отстать от группы. Смотрю на тот или иной экспонат из двадцатого, к примеру, столетия и думаю: а что, если бы те далёкие предки вдруг ожили да и увидели, какой стала современная пшеница или фруктовые деревья. Что, если б попали в сад, где груши или яблони сами осторожно стряхивают дозревшие плоды в подставленные корзины? Или увидели бы современную пшеницу, которая не боится ни бури, ни ливня: сразу же ложится на землю, а распогодится — поднимается, словно ни в чём не бывало. И сеют её раз в десять лет. А тётя Павлина говорит, что её коллеги хотят сконструировать пшеницу столетнюю: посеяли… и сто лет знай только собирай!

Или про комаров, которые не кусают ни людей, ни животных. Как прочитаешь про мошкару старых времён, так удивляешься: как те предки терпели-то? Это же ни раздеться, ни искупаться, ни на солнышке полежать! А теперь хоть всю ночь ходи голяком.

Я раньше, когда не всё ещё понимал, удивлялся: почему бы их просто не уничтожить? А теперь уже знаю: хорошо, что комары остались. Иначе что бы тогда ели рыбы? А птицы? Да и почвы становятся от них плодороднее…

Или Венера…

Вот если бы ожили те предки — узнали бы они современную Венеру?

Про Венеру я всё время думаю, потому что скоро на неё полечу. И ещё потому, что папа как-то сказал:

— Напиши мне всё, что ты знаешь про Венеру.

— Зачем?

— Видишь ли, мне нужно подготовить лекцию про эту планету, вот ты мне и поможешь.

После этого я сразу же согласился: кто ещё из моих друзей писал заметки для лекции! Пошёл в библиотеку, важным голосом попросил подобрать мне всё, что написано про Венеру.

Библиотекарь посмотрел на меня, как на немного того… сумасшедшего:

— Всё про Венеру?

— Всё!

— Молодой человек, но это же невозможно! Вы знаете, сколько книг про эту планету? Десятки тысяч, если не сотни!

— Что же мне тогда делать? — растерянно спросил я.

— Вы готовитесь к популярной лекции?

— К популярной. — Хотя я, хоть убей, не знал, какой будет та папина лекция.

— Тогда я дам вам несколько книг, в которых вы найдёте всё, что вам нужно.

Отлично!

Так я принёс домой добрый десяток книг.

Прочитав их все, я занялся заметками. Освободил на столе место, поставил безленточную печатную машинку, заложил чистый лист магнитной бумаги. Сел: с чего же начать?

И только задумался — Джек на пороге.

— А что ты делаешь?

— Пишу! — сердито ответил я: ужас как не люблю, когда мне мешают!

— Про что пишешь? — Любопытный, как ребёнок, Джек всё должен знать.

— Про Венеру… Не мешай, мне некогда!

Джек замолкает. Зато начинает манипулировать своими ногами: то вырастает под потолок, то оседает до пола. Хочет меня рассмешить.

Но мне сейчас не до смеха, и я как можно строже говорю:

— Выйди и не мешай мне работать! А то пожалуюсь маме.

Джек боится мамы как огня. Должно быть, потому, что только мама составляет для него программы. Он сразу же повернулся и вышел.

А я, сморщив лоб, начинаю тыкать в клавиши.

Сперва отпечатал, какой Венера была пятьсот лет назад, когда на неё полетели первые космические станции, а специальные аппараты опустились в её атмосферу. Потому что человек в те времена не мог бы пробыть там и минуты: сгорел бы, расплющенный. Пятьсот же градусов по Цельсию и сто атмосфер давление! Металл, и тот не выдерживал. К тому же, в атмосфере почти не было кислорода — один углерод. Словно специально, чтобы живые существа туда не и носа не совали.

Но учёные собрались и стали думать, как сделать Венеру пригодной для жизни. Думали, думали, сто лет почти думали, и наконец додумались: остудить Венеру! Понизить её температуру до земной.

Сперва хотели перевести Венеру на другую орбиту. От Солнца подальше. Построить на полюсах огромные атомные двигатели да и запустить. Но потом, когда подсчитали, то поняли, что ничего не выйдет. потому что вывести Венеру на новую орбиту означало нарушить орбиты всех остальных планет, в том числе и нашей Земли. К тому же Венера во время перелёта потеряла бы почти всю атмосферу. И деформировалась бы.

Тогда учёные решили: планету не трогать, а создать вокруг неё солнцезащитный экран. Прикрыть, словно зонтиком, который отражал бы почти всё инфракрасной излучение, пока планета не остынет до нужной температуры.

Теперь, если посмотреть на Венеру в телескоп, «зонтик» этот сразу же бросается в глаза. Сияет, словно расплавленное серебро.

А потом занялись углеродом: прямо в атмосферу высеяли специальные бактерии, которые жадно поглощали углерод, выделяя кислород. Каждая бактерия, размножаясь, каждую секунду делилась на две, и так без конца.

Каждое растение, завезённое туда с Земли, начинает расти, как бешеное. «Венерианский гигантизм» — так окрестили это явление учёные. Я сам видел в венерианском музее эти невероятные растения. Лист лопуха величиной с большую комнату. Или картофелина весом сто тридцать два килограмма! Или тридцатикилограммовое яблоко. Могло бы вырасти и больше, да не выдерживал хвостик — обрывался. Вот если бы такое яблоко упало вдруг на голову. Хотя бы тому же Сашке — терпеть его не могу. Такой уже задавака!..

Ну а потом, когда атмосфера стала значительно тоньше и наполнилась кислородом, стали думать про водород, потому что жизни без воды не бывает, а вода — это Н2O. И снова высеяли бактерии, теперь уже в почву, в скальные породы. Это были фабрики водорода, который непрерывно поступал в атмосферу. Там он соединялся с кислородом под непрерывными молниями, и потоки воды лились с сверху, заполняя самые крохотные впадинки

Так образовались моря и океаны, реки и озёра, словом, всё, как и на нашей Земле, только восемь материков вместо наших шести и гораздо больше гор и вулканов.

Не забыл написать и про климат: сплошные субтропики, потому что влажность там гораздо больше, чем у нас. Так что снег не выпадает никогда, а давление — полторы атмосферы.

Ещё там живут искусственно выведенные разумные существа. Генетики сконструировали их так, чтобы они были идеально приспособлены к тем нелёгким условиям. Потому что землянин больше пяти лет не выдерживает — кожа покрывается мхом, и тогда надо нужно немедленно бежать на Землю.

Поэтому постоянно на Венере живут лишь венериане.

Их разум ничем не уступает человеческому, и внешне они очень похожи на нас, только туловище у них длиннее и мощнее, и руки и ноги более мускулистые.

Кроме венериан, там есть ещё оранги. Точные копии орангутангов, которых можно увидеть в зоопарке. Только с почти человеческим разумом. Это одна группа генетиков, когда решали, кем заселить Венеру, обратила в своих поисках внимание на обезьян, идеально приспособленных к субтропикам. Да и решили — взять тело орангутанга, а разум — человеческий. Что из этого вышло, расскажу немного позже. Мы с папой, собственно, из-за них и летим…

Добавлю только, что тех орангутангов с почти человеческим разумом стали называть «орангами». Всё же не животные, а почти люди.

Что ещё интересного на Венере? Ну, разные растения, которые сами там расплодились. Произошли какие-то таинственные мутации, как говорит тётя Павлина. Она за этим туда и едет: изучать эти мутации.

Интересно, возьмёт она с собой Цезаря или нет? Наверное, не возьмёт: папа сказал, что с этим очень строго. А жаль. Да и Цезарь скучать будет…

Что ещё про Венеру? Вроде бы всё. А про что не написал, то увижу на месте. Иначе для чего тогда и лететь?

— Много же ты понаписал, — насмешливо сказал папа. — Целых две неполные странички!

Прочитал напечатанное, положил в папку.

— Ну иди, отдыхай, работяга!

Я ушёл, немного обиженный. Этим взрослым никогда не угодишь.

Зашёл в свою комнату, взял махолёт, вынес на лоджию. Лоджия у нас огромная, больше, чем все комнаты вместе, и вся заросла травой, кустами, деревьями, цветами: сразу выходишь словно в парк. И бабочки летают, и пчёлы, есть даже две ящерицы: Кузя и Тузя; когда мы жили ниже, то часто прилетали синицы. Одна пара даже гнездо у нас свила — в прошлом году. Так мама мне к этому гнезду и подходить запретила: боялась, что я птенцов напугаю. И Джека не пускала на лоджию, даже цветы поливала сама.

Как-то тётя Павлина, гостя у нас, предложила посадить что-нибудь из тех, ею выведенных, но мама решительно отказалась:

— Не хватало ещё, чтобы меня цветы за ноги хватали! Или того твоего жуткого кактуса!

Тётя Павлина не на шутку обиделась. И долгонько нас не проведывала. А потом они помирились, и теперь мы все вместе летим на Венеру.

Я подошёл к краю лоджии, глянул через перила вниз. Ух-х… Как над пропастью — аж голова закружилась. Вот откуда бы прыгнуть! Но я не отваживаюсь, хоть и знаю, что махолёт не подведёт: он сконструирован так, что всё время подстраховывает того, кто им пользуется. Для этого и питание пристёгнуто сбоку — аккумуляторы.

Сейчас весь наш наземный транспорт — на аккумуляторах. Подъехал к станции, поменял аккумулятор — и кати хоть за тысячу километров. А самолёты и вертолёты — на водородных двигателях. И все подземные фабрики и заводы — электричество и водород.

Несу махолёт к скоростному лифту. Нажимаю двадцатый этаж снизу — там есть стартовая площадка.

На площадке пусто. Только какой-то малыш возится возле своего махолётика. Аж сопит, бедолага!

— Что, не выходит? — подошёл я к нему.

Малыш глянул на меня и засопел ещё сильнее.

— Ты же не на ту кнопку нажимаешь! Надо вот на эту.

Малыш аж отвернулся от меня. И снова стал жать на ту же кнопку, что и раньше.

Вот чудак! Ну пусть понажимает, пока не надоест.

Я нажал жёлтую кнопку, и махолёт выпустил крылья. Огромные, лёгкие, опушенные синтетическими перьями — в точности такие, как у птицы. У журавля или орла. Нажал ещё одну кнопку, в этот раз красную, чтобы убедиться, что всё в порядке с двигательными устройствами. Махолёт сразу же ожил, зажужжал по-осиному, крылья напряглись, махнули раз, другой — меня так и оторвало от пола. Выключил, пошёл на край площадки. Перед тем, как прыгнуть, оглянулся на мелкого: тот и дальше тыкал в одну и ту же кнопку.

Просунул руки в специальные петли под крыльями, зажмурил глаза, прыгнул. Вернее, не прыгнул, а лёг на крылья. Они сразу же подхватили меня, понесли над лесом. Было такое ощущение, словно у меня уже не руки, а крылья, как у птицы, я почти чувствовал, как тугой, упругий воздух обтекал каждое пёрышко. Хотелось подниматься выше и выше, под вон те облака, где кружились несколько спортсменов, но мне пока нельзя — у моего махолёта крылья не красного, а белого цвета, а это значит, что мне запрещено подниматься над землёй выше, чем на сто метров. Ну ничего, недолго осталось ждать. Вот сдам нормы кандидата в мастера и тоже буду летать под облаками.

Подо мной внизу, у самой земли, парят совсем маленькие дети: крылья их махолётов разрисованы всеми цветами радуги. Как бабочки.

Резко спускаюсь вниз, к небольшой речке, где расположен пляж.

— Эй, шпингалеты, разлетайтесь, а то собью! — кричу мелкоте, и они сразу кидаются врассыпную.

— Не хулигань! — кричит мне воспитательница; крылья её махолёта красные. — Убирайся отсюда!

Ну вот, уже и пошутить нельзя. Я молча облетаю мелких и спускаюсь на пляж.

Никого из друзей не застал, даже из тех, которые были готовы и ночевать на пляже. Интересно, куда все подевались? Может, рванули в лес, землянику собирать? Я постоял, постоял, раздумывая, не полететь ли дальше, а потом решил пока искупаться.

Наплавался вволю и лёг на горячий песок. Песок аж скрипит. А солнце аж поджаривает. Интересно, как сейчас там, на Венере? Эх, жаль, ребят нет — я бы им рассказал, куда собираюсь лететь…

А малыш тот полетел, или до сих пор раздумывает над кнопкой? Вот ведь чудило! Жаль, что его тётя Павлина не видела. Она таких вот любит больше всего: говорит, из них вырастают настоящие учёные.

Ну и пусть вырастают. Я и не собираюсь становиться учёным. Я буду водить космические корабли. Сначала межпланетные, а там и межзвёздные. Хоть папа и твердит, что к звёздам человечество полетит ещё не скоро, но я считаю по-другому. Иначе для чего тогда жить на свете?

* * *

Ох и скучно мне было в эти десять дней. И как я их выдержал?

— Ничего не поделаешь — карантин, — утешал меня папа.

Я и сам знал, что карантин. Что на тот корабль, которым мы полетим на Венеру, мы не должны занести ни единой бактерии. Но десять дней просидеть в изоляторе, проходя бесконечные медицинские процедуры — не пожелал бы и врагу. Как вспомню тот кабинет, в котором мне желудок промывали — так до сих пор тошнит.

Только и развлечений было, что мой папа. Он страшно боится щекотки. Стоит неожиданно дотронуться до него — он так и подскакивает. А тут врачи приказывают раздеться и начинают ощупывать холодными пальцами. Папа корчится-корчится, а потом не выдерживает: начинает смеяться. До икоты. И я смеюсь, на него глядя. И врачи не выдерживают — начинают смеяться. Не смеётся только мама.

— Ты как мальчишка! — выговаривает она потом папе. Аж стыдно за тебя.

Папа виновато затихает. Он и сам, наверное, не рад, что так боится щекотки, а тётя Павлина всегда добавляет:

— Да у него что-то с генами. — И смотрит на папу так, что дай ей волю — разобрала бы его на молекулы.

— Так у них же пальцы холодные! — не выдерживает папа.

— А ты не можешь сказать, чтобы согрели? — спрашивает тётя Павлина. — Пусть бы попробовали ко мне прикоснуться холодными пальцами!

Я смотрю на тётю Павлину и не могу себе представить врача, который осмелился бы такое сделать. Вокруг неё все врачи ходят чуть ли не на цыпочках. Да что там врачи — дикие звери её боятся! Чувствуют, что тётя Павлина может в любой момент разобрать их на мельчайшие частицы.

К тому же тётя Павлина, когда была молодой, закончила школу каратэ. Была даже чемпионом. Она и сейчас ребром ладони может сломать вот такенный кол. Честное слово!..

Ещё мы все эти дни смотрели фильмы про Венеру. Документальные. Про растительный и животный мир, про природные условия, про жизнь и быт венериан. Как они там живут, над чем работают, как учатся. Тоже в школах и вузах, точно таких же, как у нас, на Земле. И отдельно — фильм про держи-дерево. Раз пять нам его крутили по требованию тёти Павлины. Потому что это же как раз то, что её нужно, за чем она летит: растение, которое загадочно появилось на Венере. Венерианская мутация.

Ох и страшилище, скажу я вам! Особенно, когда показали, как оно ловит и пожирает животных. Моя мама побледнела и сразу вышла, а я и тётя Павлина досмотрели до конца. И потом долго спорили с папой: есть у держи-дерева разум, хотя бы примитивный, или нет.

Ещё тётя сказала, что кадры эти уникальны. Что держи-дерево мало кто видел, хотя за ним охотилась не одна экспедиция.

— Почему?

— Потому что оно имеет привычку расти в самых недоступных местах, — объяснил мне папа.

— Расти! — фыркнула тётя Павлина. — Ты говоришь так, будто это обычное растение.

— Ну а что ж тогда, если не растение?

И снова сцепились. Вот так всегда: как сойдутся, так и заведут препирательства. А встрянет кто-то третий — так оба на него накинутся. Из-за этого я всегда стараюсь держаться на отдалении…

Мама же никогда не спорит с тётей Павлиной. Потому что она не генетик — геолог. Доктор геологических наук моя мама! И летит не за держи-деревом, а за венерианскими опалами.

Я те опалы видел: мама как-то домой приносила. Голубые-голубые, аж глаз притягивают. Бирюза, и та бледнее кажется. А в центре — яркий огонёк. Так туда-сюда и бегает.

Но если бы они были просто голубые, мама, наверное, ими бы и не заинтересовалась. А ведь они ещё и цвет меняют. Перед грозой, перед внезапной сменой погоды. Становятся синие-синие, аж чёрные. А огонёк внутри так и пылает, так и мечется. Мама говорит, учёные до сих пор не могут объяснить это явление. Есть разные теории, но ни одна из них не даёт исчерпывающего ответа. Мама тоже разработала собственную теорию и теперь летит на Венеру, чтобы разобраться: права она или ошибается.

Я же думаю, что маме и лететь не нужно. потому что не было ещё случая, чтобы мама в чём-то ошибалась. Так, по крайней мере, утверждает она сама. Моя мама всегда всё наперёд знает. И когда что-то случается, она так и говорит:

— Я так и знала!

Папа же летит как социолог и как историк. И папе на Венере достанется, должно быть, больше всех. Я сам слышал, как мама его уговаривала:

— Ты бы хоть про нас подумал, если своей головы не жалко.

Но папа настаивал:

— Кто-то же должен исследовать это явление… К тому же, я уже дал согласие.

Мой папа такой: если уж что надумал, то сделает по-своему. Хоть что ему говори.

Я папой горжусь. И, признаться, очень ему завидую. Это ж только подумать: одному, без оружия, без ничего, с голыми руками углубиться в венерианские джунгли, куда не добиралась ещё ни одна экспедиция. И всё для чего? Чтобы познакомиться с орангутангоподобными, которые все до одного одичали. Да-да, одичали! Лет сто назад покинули города и подались в джунгли. И с того времени — никаких контактов с цивилизованным миром. Было несколько попыток завязать с ними отношения, но все экспедиции после многомесячных блужданий так и не встретили тех одичавших существ. И папа пришёл к выводу, что посылать надо не экспедицию, а одного-двух человек. Потому что те приматы экспедиций боятся, а если будет один человек или два, то вряд ли станут прятаться. Папа пойдёт с венерианином Ван-Геном, тоже социологом, который уже ждёт его на Венере. Я его уже видел, на фото. Папа говорит, что Ван-Ген очень талантливый, автор множества монографий. Они с папой переписываются уже несколько лет.

— А почему они, приматы те, одичали?

— Пока что точно неизвестно, — отвечает папа. Есть разные версии, но их нужно проверить.

— Какие версии? — допытываюсь я.

Пана недовольно хмурится: он терпеть не может не доказанных научно допущений.

— По-моему, наиболее вероятно, что когда конструировали орангов, допустили какую-то ошибку. Эта ошибка в условиях Венеры привела к нежелательному отклонению, и у приматов вспыхнули животные инстинкты… Кстати, — усмехнулся папа, — кое-кто из венериан утверждает, что те приматы начитались Ницше и Гитлера…

— А кто такие Ницше и Гитлер?

Папа начинает объяснять. Ницше — реакционный философ, который жил ещё в девятнадцатом столетии, а Гитлер…

— Неужели вам в школе не рассказывали про Гитлера?

— А-а, это тот, что развязал последнюю мировую войну! — припоминаю я, наконец. — Он ещё проповедовал расовую теорию? И хотел истребить целые народы?

— Ты смотри, вспомнил всё-таки! — говорит папа. — Удивительно, как ты умудрился получить по истории «отлично»?

— Потому что меня про это не спрашивали!

— Ну, разве что не спрашивали…

— Так что с теми приматами? Ну папа, расскажи!

— Пока ничего достоверного, — предостерегает папа. — Просто кое-кто из венерианских социологов, включая и моего приятеля Ван-Гена, допускает мысли, что современные руководители тех одичалых приматов взяли на вооружение Ницше и Гитлера, в частности — расовую теорию.

— Так приматы от этой теории и одичали?

— Наоборот — теория легла на хорошо подготовленную почву, — объясняет папа. — Нормальное разумное существо никогда не станет фашистом…

— А если они вас с Ван-Геном убьют? — Мне ужа становится страшно за папу.

— Вряд ли, — отвечает папа. — Скорее всего, нас захватят в плен. А это даст нам прекрасную возможность изучить причину этой психической аномалии. — Папин голос звучит так, будто речь идёт про какой-то невинный эксперимент. Теперь я понимаю, почему так тревожится мама.

А я, повторяю, папой очень горжусь. Только вот жалко, что и мне нельзя пойти вместе с ним. Остаётся только надежда, что Ван-Ген внезапно заболеет, и тогда папа возьмёт меня с собой…

* * *

Наконец, карантин наш закончился, и мы полетели на космодром.

Я уже бывал здесь в прошлом году: наш класс во время зимних каникул возили на Луну. Космодром огромный, его строили двенадцать лет. Это ж одного металла сколько надо было поднять с Земли. Хорошо, что до этого сотни лет подряд запускали спутники. Так их почти все поразбирали да и переплавили тут же, в космосе.

Теперь космодром похож на мяч, который всё время вращается, чтобы внутри была сила тяжести. А по бокам вмонтированы трубы, на которых висят корабли: огромные и совсем маленькие. Маленькие — это те, что летают между космодромом и Землёй, а большие — те, что стартуют к другим планетам.

Перед тем, как пустить нас на корабль, нам выдали специальную обувь с магнитными подошвами: ведь как только корабль отведут от космодрому, на нём настанет невесомость. Я потом, уже в каюте, специально выпустил фотоаппарат: он так и поплыл в воздухе!

— Мам, можно я разуюсь?

— Зачем?

— Хочу немного полетать.

— Тебя ещё тут не хватало! — Мама как раз пытается поймать вылетевшую из сумки расчёску. Пока её ловили, из сумки повылетало всё: и пудра, и зеркальце, и платок. — Да помоги же мне! — Это уже папе, который стоит и с интересом смотрит, как мама мотается по каюте.

Когда мы вместе всё переловили, я снова попросился:

— Я разуюсь, мам? На минуточку!

— Пусть парень разуется! — поддержал меня папа.

— Разувайтесь оба! — махнула рукой мама. — Хоть штаны с себя снимайте!

Я, понятное дело, штаны снимать не стал, а от ботинок избавился. И сразу же взлетел в воздух. Как в воду нырнул. Только в воде всё же тянет на дно, а тут висишь вверх ногами и на пол не падаешь.

Ух, как интересно!

Я плавал под самым потолком, чтобы не мешать маме и папе: они пытались пораспихать чемоданы, которые были, словно живые.

Потом, когда я вволю наплавался, папа меня поймал и опустил вниз. Я снова обулся, и мои ноги приросли к полу.

— Сейчас будем стартовать, — сказал папа. — Давайте посмотрим. — И включил телеэкран.

Одна из стен нашей каюты засветилась, и я сразу увидел наш корабль. Два буксира отводили его от космодрома всё дальше и дальше; вот они отцепились, отлетели, а наш корабль завис неподвижно. Как-то даже не верилось, что это — наш корабль и мы сейчас в нём. Корабль напоминал длинную стрелу: в остром наконечнике — пассажиры и экипаж, а далеко в хвосте — термоядерные двигатели. Вот из их сопел потекли тоненькие струи, похожие на пар, а стены каюты едва ощутимо завибрировали.

— Запускают, — сказал папа.

Сопла сразу же окружила туча. Она аж кипела, слепящие молнии пронизывали её, вырывались длинными огненными хвостами. Стены каюты завибрировали сильнее, а корабль сдвинулся с места. Папа нажал другую кнопку, и мы увидели удаляющийся космодром и огромную, во весь экран, Землю. В каюте забрякало, заскрипело, мамина сумка поползла по столу, упала на пол, раскрылась, и из неё всё снова посыпалось. Мама тут же кинулась всё собирать, а папа задумчиво сказал:

— Появилось тяготение. Полпути мы будет лететь с постоянным ускорением, другую половину будем тормозить. Так что тяготение будет всё время.

Тут в дверь постучали, и зашла тётя Павлина. Не в магнитных ботинках, а в обычных домашних тапочках.

— Ну, как вы тут устроились?

Мы все ответили, что устроились хорошо. Даже мама.

* * *

— Да чтоб те сгореть!

— Не ругайся! — говорит мама.

Папа на минуту замолкает. Сердито сопит, пытаясь запихать в рюкзак большой футляр с биноклем. Футляр никак не хочет залазить, и папа снова не выдерживает:

— Ч-чёрт!

— Ты можешь не ругаться? — Поскольку папа продолжает яростно толкать ни в чём не повинный футляр, мама подходит к нему:

— Дай я. И где такой уродился?

Футляр залазит в рюкзак, словно смазанный.

— Как ты сумела его запихать? — растерянно бормочет папа.

Заглядывает в рюкзак, будто не верит, что в нём оставалось место ещё и для футляра.

Потому что ты вечно спешишь, как на пожар. Мотаешься, хватаешься, а толку никакого… Ничего не забыл?

— Вроде ничего, — отвечает нерешительно папа и оглядывается вокруг.

— Смотри, — говорит мама, — там не достанешь.

“Там» звучит у неё так, что сразу понимаем, про что речь. «Там» — это за много-много километров отсюда: сначала вертолётом, потом — пешком. По бескрайним джунглям, где из-под гигантских деревьев не видно неба, где дождь идёт почти каждый день. А что такое венерианский дождь, я уже знаю. Вода льётся сверху сплошной рекой, она яростно ревёт, а потом листья на деревьях сворачиваются, и ветви опускаются вдоль стволов. Потому что иначе дождь всё пообломает.

— Да берегитесь держи-дерева! — уже в который раз велит мама. — Одно облегчение, что Ван-Ген с тобой идёт.

Мама тяжело вздыхает: она очень переживает за папу. Глаза у мамы красные: должно быть, недавно плакала.

— Пеленгатор не забудь включить… Не забыл его?

Папа говорит, что не забыл. Закатывает рукав водонепроницаемой куртки, показывает крохотный кристаллик, вмонтированный в металлический браслет. А у нас во всю стену — карта того района Венеры, где будут идти папа и Ван-Ген. Пока что на карте нет ничего, только горы, леса и реки, но как только папа и Ван-Ген сойдут с вертолёта, углубятся в джунгли, так на карте две точки и засветятся. И куда бы они потом ни пошли, эти точки покажут их маршрут.

— Ну, присядем на дорожку, — говорит папа. И потом, когда мы примостились, кто где стоял, обращается ко мне: — Ты ж, Витя, смотри: помогай маме. Ты теперь единственный в семье мужчина.

— Скажи, пусть слушается маму!

— Слушайся маму…

— И чтобы не шлялся, где нельзя!

— Не шляйся, где нельзя…

Папе аж стыдно давать мне такие наставления. Но и он, и я хорошо понимаем, что всё это делается ради спокойствия мамы.

— Ты слышишь? — довольно спрашивает мама. —

— Слышу.

— Он у нас разумный парень, — папина ладонь ложится мне на голову, и у меня аж в горле перехватывает: так мне жалко его сейчас! Но я — мужчина, поэтому не плачу — держусь изо всех сил.

— Ну, пошли, — поднимается папа.

Я подхватываю его рюкзак, и мы выходим из дома. Всё небо в тучах, они обвисают, как одеяло — вот-вот прольются водой.

— Ливня не будет, — говорит мама, взглянув на венерианский опал в обручальном кольце.

— Всё равно влажно, — говорит папа, вытирая взмокший лоб.

Я тоже вытираю пот, хотя сейчас что, мы уже малость привыкли. А когда только прилетели — это было что-то! В первые дни на улицу носа не совали — сидели в комнатах с искусственным климатом. Потому что как выйдешь из дома, так на тебе всё и облипнет. А дышишь словно паром. И всё время хочется пить: сколько ни пьёшь, а во рту сухо. Венерианские субтропики, одним словом.

Сейчас мы уже акклиматизировались, хотя нам далеко ещё до Ван-Гена или его сына Жорки. Бежит за своим папашей, аж подпрыгивает. А ведь тоже несёт за ним рюкзак, ежё больший, чем у меня.

Ван-Ген здоровается, пожимает каждому руку.

— Как ваше здоровье?.. Как ваше здоровье?..

Даже у меня спрашивает. Он вежливый. И мне он очень нравится.

На Ван-Гене точно такой же костюм, как на папе: из биоткани. Крошечные лепестки на нём сейчас оттопырены: пропускают воздух к телу. А пойдёт дождь — лепестки разом опустятся, и ни одна капля не попадёт на тело. У меня у самого есть такой костюм, я уже летал в нём с тётей Павлиной к ближним горам. Это был наш пробный вылет, а скоро мы отправимся в настоящую экспедицию: искать держи-дерево.

Поздоровавшись, Ван-Ген спрашивает у меня:

— Ну что, Витя, не надумал ещё с нами лететь?

Я знаю, что Ван-Ген шутит, и даже не обижаюсь на него.

— Не надумал, — отвечаю. — Мы с вашим Жорой за держи-деревом пойдём. Правда, Жора?

Жора кивает головой — правда, мол. И при этом смеётся. Он часто смеётся, а лицо у него очень подвижное.

Мы с Жоркой дружим: уже успели даже подраться. Он меня укусил, а я ему пустил юшку из носа. Родителям про это не сказали ни слова — ни я, ни Жорка. Так что Жорка — товарищ на пять!

Жорка гораздо ниже меня, а рюкзак несёт, как пёрышко. И совершенно не потеет.

— Тебе тяжело? — тихо спрашивает меня. — Давай понесу и твой.

— Пхе! — отвечаю с гордостью. Это для меня пустяки! — Хотя рюкзак всё больше и больше оттягивает плечи.

Вот и аэропорт, из которого улетают папа и ванн-Ген. Это, по сути, и не аэропорт, а небольшая площадка, вымощенная плитами. Из нетвёрдого материала. Здесь, на Венере, все дороги мостят такими плитами, потому что асфальт или бетон не продержался бы и дня — трава порвала бы в клочки. Венериане непрерывно воюют с ней: и перепахивают, и выжигают, а сады обносят сплошной стеной. Ещё и рвы копают с ядовитой жидкостью.

Вот такая здесь трава! Ляжешь на неё и не встанешь — так и прорастёт сквозь тебя.

Пока я думал про траву, папа уже попрощался с мамой. Взял у меня рюкзак, похлопал по щеке:

— Ну, держись, воин!

— Буду держаться, — пробормотал я смущённо: мне очень хотелось обнять папу, но я стеснялся Жорки и Ван-Гена.

Папа поцеловал меня и побежал к вертолёту: Ван-Ген уже там, машет ему рукой.

Мы стояли до тех пор, пока ярко-красная машина не исчезла за горизонтом. Потом мама грустно сказала:

— Пошли, Витя, домой.

Мне же домой не хотелось. Мы с Жоркой ещё вчера договорились: как только проведём родителей, сбегаем на стадион.

— Ты, я смотрю, совсем не скучаешь за отцом, — говорит с упрёком мама. — Ну бегите, раз вам так уже приспичило, а я зайду к тетё Павлине.

— Я недолго, мам!

— Знаю я ваше «недолго»! Да ноги не поломайте! — Мама почему-то больше всего боится за мои ноги. Она убеждена, что с головой моей ничего не случится.

Мама пошла к тёте, а мы рванули на стадион.

Там ещё никого не было. Мы погоняли мяч, но вдвоём было неинтересно. В конце концов Жорка предложил:

— Пошли на спортплощадку!

На площадку мне не очень хотелось: я уже знал, что Жорка там даст мен сто очков форы. Для него что турник, что кольца, что брусья — всё едино. Летает на них, как птица, такие сальто выкручивает, что все наши земные чемпионы позеленели бы от зависти. Я по сравнению с ним — тряпочка подвешенная, хоть и имею первый спортивный разряд.

Оно и не удивительно. Если бы мне такие же руки и ноги, я бы тоже не отставал от Жорки.

— Пошли лучше искупаемся, — говорю я ему; в воде Жорка против меня слабак. Он почему-то боится воды: как почувствует, что ногой уже дна не достаёт, сразу что есть сил выгребает к берегу. И плавает по-собачьи: молотит что есть сил руками и ногами, аж брызги летят. А чтоб нырнуть — про это и речи нет! Сколько я его ни уговаривал, так и не отважился.

Поэтому Жорка хоть и согласился идти купаться, но не слишком охотно.

Потом мы снова гоняли мяч, и я, понятное дело, опоздал домой, и мне влетело от мамы.

— Ты совсем отбился от рук! — сказала она под конец. — Обрадовался, что папа уехал.

Это меня больше всего обидело: папу я очень люблю. Весь вечер сидел неподвижно в кресле и думал про него: как они там с Ван-Геном? Продираются сквозь джунгли или спускаются по реке на плоту?

Потом пошёл в папин кабинет, глянул на карту. Сперва ничего не заметил, хотел было уже выйти, но внезапно на ней словно сверкнула какая-то крохотная искорка. Я аж дыхание затаил. Присмотрелся внимательнее — огонёк! Один, второй…

— Ма-ам! — закричал я что есть сил. — Ма-ам!

Вбежала перепуганная мама.

— Что стряслось?

— Папу вот видно!

Мама так и кинулась к карте:

— Где?

— Да вон, ты не туда смотришь!

Мама, наконец, увидела огоньки. И только увидела — слёзы из глаз. Смотрит и плачет. Ну с чего бы тут плакать? Тут радоваться надо, что папу увидели!

Мама долго смотрела на огоньки, которые едва заметно двигались по карте. Вот остановились.

— Что это с ними? — забеспокоилась мама.

— Наверное, остановились на ночь.

Мама взглянула на часы:

— И правда, поздно уже… Иди-ка, Витя, спать.

— А ты?

— Я тут прилягу, на тахте.

Я сразу догадался — мама и ночью не хотела отходить от карты. И утром, когда я ещё спал, мама легонько потрясла меня за плечо:

— Витя, вставай: папа уже встал!

Я, как был в трусах, бегом помчался к карте: два огонька уже двигались вдоль небольшой речки, терявшейся в джунглях.

— Давно они встали?

— Уже больше часа.

Мама, должно быть, не спала всю ночь: стерегла папин сон.

— Ты, Витя, позавтракай уж сам.

— А ты?

— Я уже завтракала. мне надо бежать, я на работу опаздываю. — Сколько помню маму, она всегда опаздывает. И часы у неё постоянно отстают.

— Ты в лабораторию?

— А куда ж ещё! — отвечает, хлопоча, мама: она как раз причёсывается.

Потом хватает сумочку, целует меня напоследок и выбегает из комнаты. Я бегу к окну, чтобы посмотреть на маму. На улице она строгая, собранная, на маму как-то и не похожая. Вот её нагнала якро-красная машина, мама махнула рукой, машина остановилась, осела на землю: в ней двое венериан. Один из них выскочил, открыл дверцу, мама села; машина сразу же поднялась над дорогой, немного повисела на месте, потом полетела вперёд.

Теперь я не увижу маму до позднего вечера. Разве что по видеофону.

Позавтракал, сел думать, что делать дальше. Делать было что, стоит только свистнуть Жорке, но мне захотелось побыть одному. Вдруг вспомнил: я же обещал папе вести дневник. Записывать всё, что увижу без него и что со мной будет происходить.

Сне ужасно не хотелось садиться за писанину! Они мне в школе надоели, эти домашние задания! И по литературе пиши сочинение, и по истории, и по географии. А я что, писатель? Я буду космонавтом, буду водить корабли на другие планеты. или полечу к далёкой звезде — искать следы разумной жизни.

Но ничего не поделаешь: дал слово — держи. Потому что папа, когда вернётся, обязательно поинтересуется дневником.

Значит, так. Я прилетел на Венеру две недели назад и за это время уже увидел много интересного. Мы остановились в специальном научном центре, где живут только учёные, не менее выдающиеся, чем у нас на Земле. Все они носят белые костюмы, потому что в чёрных тут можно запариться, так печёт солнце. И ещё спасает защитный экран, который вокруг Венеры, а то температура могла бы подняться до ста градусов: вода закипела бы и всё живое погибло. Даже растения.

А растения здесь необычные, на Земле я таких и не встречал. Вот хотя бы чертополох. У нас он вырастает по пояс… ну, по плечи человеку. А здесь — словно дерево. Ствол — не обхватишь руками. А деревья — настоящие гиганты высотой до двухсот метров. Росли бы, наверное, и выше, но мешает сила тяжести: не выдержат стволы.

Мы уже привыкли к яблокам, которые весят десятки килограммов, к метровым огурцам и помидорам размером с ведро: принесёшь такой помидор и ешь целую неделю.

А на арбузы даже страшно смотреть: одним ломтиком можно накормить десяток людей.

Вообще мне здесь очень интересно, если бы только не было так жарко. В первые дни, когда выходил из помещения, то едва волочил ноги. И надевал специальный шлем с холодильным устройством. А теперь уже обхожусь без шлема: ношу шляпу из биоткани.

А Жорка вообще на голову ничего не надевает. И хоть бы что! Да оно и не удивительно: он же родился здесь, на Венере, и если бы попал на Землю, то, наверное, мёрз бы. Забавный он, Жорка: и минуты не посидит спокойно. И всё, про что ни подумает, прямо на роже написано. А видели бы вы, как он лазит по деревьям! Перелетает с ветки на ветку — аж дух захватывает! Вот бы мне так научиться!..

Он перешёл в восьмой класс, как и я. И мой папа как-то сказал, что у Жорки блестящие математические способности.

А ещё здесь страшные грозы. Особенно осенью и зимой. Хотя зимы здесь и не бывает, Жорка представления не имеет, что такое снег, а лёд видел только в холодильниках, но зимой температура всё же немного ниже, чем летом, и без конца льёт дождь. А что такое венерианская гроза, я уже видел не раз. Тучи наползают такие, что страшно смотреть: чёрные-чёрные и всё время перемешиваются… И аж полыхают от молний. И не одна молния или две, как у нас на Земле, а несколько сотен одновременно. Треск такой, словно вот-вот конец света. И весь воздух вокруг начинает светиться, а с пальцев, к чему ни прикоснись, искры так и сыпятся. И волосы на голове аж сверкают от искр. Деревья же, как по команде, опускают листья и ветви — только стволы торчат, а мы забиваемся в помещения. Застукает ливень на улице — потонешь в один момент!..

Только что говорил по видеофону с тётей Павлиной: спрашивала, как папа. Тётя Павлина вчера полетела в другой научный центр, на конференцию.

— Как там они?

Я смотрю на карту и вижу две искорки, которые упорно углубляются в джунгли.

— Двигаются! — кричу тёте Павлине.

— Скоро отправимся и мы… Твоя мама, надеюсь, не будет возражать?

Отвечаю, что пусть только попробует!

— Молодец! — хвалит меня тётя Павлина. — Я тоже такой в твои годы была.

— А можно взять Жорку? Он парень на пять!

Тётя Павлина говорит, что можно: Жорку она знает.

Ещё спросил тётю, долго ли продлится та конференция. Потом тётя Павлина передала привет моей маме, и экран погас. А я сел и записал наш разговор в дневник. Хоть и не знаю, всё ли надо записывать. Ну, это пусть папа потом разбирается, когда читать будет.

Ф-фу, устал! Аж рука занемела. Никогда не думал, что так тяжело их писать, эти дневники.

Спрятал тетрадку в стол, пошёл на махолёт. Полетаю, пока мама не вернётся. Вот только Жорку позову — вдвоём веселее.

Вышел на балкон: дома здесь низкие, не то, что у нас на Земле. У нас в одном доме живёт миллионов по тридцать, а тут душ по двести, не больше. Потому населения на Венере всего тридцать семь миллионов, а материков ещё больше, чем у нас, на Земле. Вот и города тут пока что такие, какие были у нас лет четыреста назад — больше расползаются в стороны, чем растут вверх.

Приладил махолёт, прыгнул, полетел. Всё выше и выше, пока дома не стали маленькими.

* * *

С вчерашнего дня мы с мамой не находили себе места: что-то случилось с папой. Уже четырнадцать дней они с Ван-Геном бродят по джунглям, и мы каждый вече выходим по радио на связь: разговариваем с ними по полчаса. Мама сразу допытывается, что они едят — ей всё время кажется, что они голодают, папа же её всё время успокаивает. Концентратов у них хватит на несколько месяцев. К тому же Ван-Ген находит в джунглях какие-то съедобные плоды, иногда очень непривычные и вкусные.

— Смотрите, ещё отравитесь!

Папа отвечал, что не отравятся.

— А тех ужасных существ не встречали?

Папа отвечал, что не встречали. Видели только их следы, один раз даже наткнулись на ещё тлеющий костёр — было такое впечатление, что оранги, заметив их, исчезли. Ещё у папы такое ощущении, будто за ними кто-то всё время наблюдает.

— Смотрите, чтобы они не наделали вам какого-нибудь вреда!

— Если до сих пор не наделали, то уже не наделают, — беззаботно отвечает папа.

Мама лишь головой покачивает в ответ на папино легкомыслие.

— Дай трубку Ван-Гену! — говорит она. — Ван-Ген, вы же там смотрите, будьте осторожны! — Мама почему-то считает, что у Ван-Гена больше здравого смысла, чем у папы. — Слышите, Ван-Ген.

Ван-Ген успокаивает маму, как только может.

— Я знаю, вы человек рассудительный, — льстит мама Ван-Гену. Положив же трубку, добавляет: — Оба они какие-то легкомысленные. — Мама твёрдо убеждена, что всё мужчины немного того…

Я, к примеру, в её глазах вообще «с приветом». Но я не обижаюсь: уже привык.

Посля каждого разговора с папой мама становится весёлой и очень доброй. Проси у неё, что хочешь…

А вчера с ними что-то случилось. Я первый заметил, совершенно случайно. Как раз собирался взять дневник и по дороге к столу глянул на карту: два огонька, которые до сих пор держались вместе, почему-то разлетелись. Один трепетал на месте, словно приклеенный к карте, а другой метался по кругу.

Вот он тоже застыл, а потом начал двигаться зигзагами, тычась то в одно сторону, то в другую, словно ослеп

Охваченный тревогой, я позвал маму…

С тех пор мы с мамой не отходим от карты. Нам уже сообщили, что в тот район вылетела поисковая группа. Группа та вынуждена была вскорости вернуться назад: приближалась гроза. Нужно было переждать, пока прояснится, и тогда только продолжать поиски. И мы с мамой ждали и звонили каждый час узнать, вылетели ли вертолёты.

Наконец, нам сообщили: вылетели.

Да мы уже и сами видели, что вылетели: десятки огней оторвались от нашего посёлка и двинулись в сторону джунглей. Вот они перевалили через горный хребет, облетели огромное озеро, а потом разделились: одна группа двинулась в сторону замершего огонька, другая начала охотиться за искоркой, которая беспорядочно металась по карте.

Догнали, накрыли.

Это был не папа и не Ван-ген, а пеликан. И браслет с пеленгатором висел у него на шее.

Второй браслет сняли с ноги антилопы. Чем-то ужасно напуганная, она неслась, не разбирая дороги, и попала в объятия держи-дерева. Пока долетели, от антилопы остался только скелет и браслет с пеленгатором.

Про всё это рассказал командир поисковой группы. Ещё он рассказал, что удалось разыскать место, где произошла встреча папы и Ван-Гена с орангами. Они обследовали широкую поляну, на которой папа с Ван-Геном остановились на привал. Вот на этой поляне оранги на них и напали…

— Напали? — бледнеет мама.

— Ну, не напали, а забрали с собой, — уточнил командир поисковой группы. — Встреча, должно быть, была довольно мирной, потому что мы не нашли никаких следов борьбы. Но ведь ваш муж как раз и рассчитывал попасть в плен к орангам. Вот он своего и добился…

— А пеленгаторы? Почему они сняли пеленгаторы?

На этот вопрос у командира тоже есть готовый ответ. Те существа в первую очередь заботятся о том, чтобы их не выследили. И первое, что они делают — снимают со своих пленников пеленгаторы и цепляют их на пойманных животных или птиц. Или закидывают в реку или озеро.

— Пленников? — переспрашивает мама. — Значит, они не впервые берут пленных?

— Такие случаи были, — неохотно отвечает командир.

— И они… вернулись?

Мама смотрит с такой надеждой, словно от того, вернулись те пленники или нет, зависит теперь и судьба папы. Я на месте командира ответил бы утвердительно — лишь бы успокоить маму. Но венериане просто не способны обманывать: ещё до того, как командир открыл свой широкий рот, ответ уже был написан на его лице.

— Они их, к сожалению, не отпускают… Но это ничего не значит: тех ведь увели к ним насильно, а ваш муж пошёл по своей воле.

— Это не меняет сути, — с отчаянием в голосе говорит мама. — Плен есть плен…

Она подходит к карте, касается того места, где ещё недавно горела неподвижная искорка.

— Здесь вы нашли антилопу?

— Здесь.

— А поляна — рядом?

— Да метрах в двухстах.

— Я должна слетать туда.

Командир пробует отговорить маму, но я уже знаю, что это безнадёжное дело: если мама что-то решит, то нет такой силы на свете, чтобы её остановить. Даже тётя Павлина. Она позвонила нам в тот же вечер.

— Летишь?

— Лечу.

— Когда?

— Завтра.

— Надолго?

— Не знаю.

— А Витя?

— Витя останется дома.

— Гм… — сказала тётя Павлина. — Тогда я завтра прилечу к вам. Побуду, пока ты не вернёшься.

— Спасибо, — сдержанно ответила мама: она и сама не любит, когда её за что-то сильно благодарят.

Мама улетела не на следующий день, а через день: не пускали туманы. Густющие, аж чёрные, в полуметре ничего не видать. Протянешь руку — и уже пальцев не видишь. Даже дышать тяжело — сплошная вода. Здешние жители, и те стараются не выходить из помещений.

Хорошо, что такие туманы бывают редко.

— А как же птицы и звери? — спрашивал я Жорку.

— Бегут в горы. Туда эти туманы не доходят.

Я подумал, что и те одичавшие существа, должно быть, подались сейчас в горы. И папу с Ван-Геном с собой прихватили.

Так что мама смогла выбраться лишь через день. А ещё через два дня я, Жорка и тётя Павлина полетели к ближайшим горам. «На денёк», — сказала тётя Павлина. И пилоту, который вёл вертолёт, сказала прилететь за нами часов через десять.

Мы высадились под горным кряжем, потому что держи-дерево встречается преимущественно на возвышенностях, на высоте тысячи метров над уровнем моря. Здесь уже кончались джунгли с почти непроходимыми лесами и болотами, с вечнозелёными деревьями, которые так густо сплетаются кронами, что внизу всегда царят сумерки. А если добавить ещё толстенные, с человеческое туловище лианы, которые обвиваются вокруг стволов, и колючие, с широченными листьями кусты, то остаётся только удивляться, как папа с Ван-Геном через такие джунгли продирались.

Перед нами были высоченные горы со скалами красного цвета, а ниже них тянулась узкая полоса лесостепи: зелёная трава по пояс, одиночные, похожие на баобабы деревья. Тётя Павлина строго-настрого наказала, чтобы мы от неё ни на шаг не отходили, потому как именно в такой траве и прячется держи-дерево: подстерегает легкомысленную жертву. Сама же она несла мачете: острый, как бритва, меч, чтобы отрубить хоть чуть-чуть от держи-дерева, если мы на него наткнёмся.

— Старайтесь ступать там, где только что прошли антилопы, — поучала нас тётя Павлина. — Вот, видите, какою они протоптали тропу.

Антилопы виднелись повсюду: одни паслись, другие дремали, сбившись в небольшие табунцы, третьи с интересом рассматривали нас. И не боялись нисколечко: подпускали почти вплотную. Здесь, как и у нас, на Земле, охота на диких животных была строго запрещена.

Мы долго брели по траве, но на держи-дерево так и не набрели. Тётя Павлина срывала то один цветок, то другой, чтобы потом положить в гербарий, а нам с Жоркой стало уже скучно. Нас так и тянуло к скалам, высившимся рядом: взобраться бы на одну, посмотреть с высоты.

Наконец и тёте Павлине надоело собирать цветы, и она сказала, что, так и быть, пойдём к скалам.

— К вон той, ближайшей.

Мы с Жоркой наперегонки помчались к скале. Жорка всё время отставал, потому что у него ноги короче, чем у меня, а руги длинные, аж до колен.

Зато когда мы начали взбираться на скалу, Жорка сразу же очутился впереди. Тут уж ни один альпинист не может с ним соперничать. Я ещё не добрался до середины, а он уже на верхушке. И аж прыгает от радости, что меня обогнал.

— Жора, сорвёшься! — кричит ему тётя Павлина.

Жорка заскакал ещё сильнее.

Выбрались наверх, отдышались, оглядываемся вокруг.

Ох и красота, я вам скажу. Внизу, куда ни глянь — джунгли, как море. А прямо под нами — трава, кое-где деревья и полно животных. Антилопы, жирафы, зебры, а вон и львы.

— Где? Где? — спрашивает меня Жорка.

— Вон, возле дерева!

Все эти звери были когда-то завезены с Земли, ещё до того, как появились венериане. И птицы тоже.

А ещё раньше были завезены растения — живые фабрики кислорода.

И рыб тоже завезли. Потому что воды на Венере хоть отбавляй…

Позади нас вздымаются скалы. Всё выше и выше — до самого неба. А небо серебристо-серое — аж слепит, если на него долго смотреть. Это защитный экран вокруг Венеры. Без него всё здесь испеклось бы в шашлык.

При этой мысли мне захотелось есть.

Тётя Павлина развязывает рюкзак, достаёт огромные бутерброды, тюбики с разными пастами, эластичный термос с горячим кофе. И мне кажется, что никогда я ещё не ел такой вкуснятины.

— Не торопись, подавишься! — замечает мне тётя Павлина.

И тут Жорка, не донеся бутерброд до рта, так и замер:

— Посмотрите, что там такое!

Я повернулся в ту сторону, куда указывал Жорка: внизу, почти под скалой, на которой мы сидели, увидел небольшую антилопу. Антилопа спокойно паслась, и я хотел было уже спросить у Жорки, что такого необычного он там увидел, как вдруг тётя Павлина ухватила меня за локоть:

— Держи-дерево!

Антилопа подняла голову, насторожилась: до неё, должно быть, донёсся возглас тёти Павлины. Постригла-постригла ушами, потом снова принялась пастись.

Тут и я, присмотревшись, заметил какое-то движение в траве. Какой-то большой тёмный круг, постепенно сжимающийся вокруг животного, какое-то словно бы сплетение ветвей, которое ползло, подминая под себя траву. Сантиметр за сантиметром, беспрестанными конвульсивными движениями продвигались те ветви вперёд, и что-то в этом продвижении было такое неумолимое, такое жестокое, что у меня аж похолодело в груди.

— Спасайся! — крикнул Жорка изо всех сил.

Вскочил на ноги, замахал на животное руками.

Антилопа резко прыгнула в сторону, судорожно поводя боками. Она никак не могла понять, откуда доносится звук.

— Беги, дурная! — закричал и я, а Жорка, подхватив камень, кинул его вниз.

Антилопа сорвалась с места, помчалась от скалы. Но уже было поздно: не успела она пробежать и нескольких метров, как перед ней поднялась зелёная стена, и тысячи длинных, увенчанных колючками веток захлестали в воздухе. Антилопа шарахнулась, бросилась в другую сторону, но и там наткнулась на подвижную стену — всюду, куда бы она ни кидалась, вырастала эта чудовищная стена, маша колючими плетьми.

Мы кричали, кидали в держи-дерево камни, пытаясь хоть чем-то помочь несчастному животному, но колючие ветви неумолимо двигались вперёд; высокая зелёная стена сжимала кольцо.

Вот антилопа совсем выбилась из сил, остановилась. Она вся тряслась, её мокрые бока ходили ходуном, и тысячи гибких, длинных веток тянулись к несчастному животному.

— Отвернитесь! — сказала тётя Павлина.

Но мы всё равно смотрели, хоть нам было и страшно. Вот первые ветки дотянулись до животного, впились в него колючками — антилопа отчаянно рванулась и сразу же обмякла, упала на колени. Держи-дерево задвигалось ещё быстрее, навалилось на антилопу, обернулось вокруг ней сплошным шевелящимся клубком. Клубок запульсировал, сжимаясь что есть сил, потом быстро покатился от скалы.

— Всё, — сказала тётя Павлина.

— Давайте догоним! — воскликнул Жарка: его аж трясло.

— Не догоним. Пока спустимся, держи-дерева и след простынет. Теперь оно здесь не скоро появится: забьётся в чащу и несколько дней будет переваривать добычу.

— И мы его так и не отыщем? — спросил я разочаровано: после того, что я видел, мне страшно захотелось встретиться с держи-деревом.

Лицом к лицу. С мачете в руках. Я бы его так рубил, что щепки бы летели!

— Отыщем! — сказала тётя Павлина. Не это, так другое, но отыщем!

Ну, пусть оно мне только попадётся!..

Потом мы спускались со скалы. Только не знакомым путём, а с противоположной стороны: тётя Павлина заметила внизу, на дне глубокой расщелины, красивые цветы синего цвета. А если её что-то заинтересует, то она забывает про всё: не то что в расщелину — в самое пекло полезет!

Спускаться было ещё труднее, чем подниматься. Из-под ног всё время выскальзывали камни, и нужно было быть очень внимательным, чтобы не сорваться с кручи.

Наконец, спустились: мокрые, хоть выжимай!

Тётя Павлина сразу же ринулась к цветам, словно они не могли её подождать. Вблизи они оказались огромными, больше метра в диаметре, и синие-пресиние. А посередине каждого цветка по пять длинных усиков с жёлтыми шишечками. И вот, тётя Павлина пошла за цветами, а мы с Жоркой, немного передохнув, решили прогуляться по расщелине.

— Далеко не забирайтесь! — крикнула нам тётя Павлина.

— Нет, мы только посмотрим, что за тем поворотом.

За тем поворотом ещё один поворот, за ним ещё один… Мы взбирались выше и выше, перелезая через валуны, скользя по мокрой гальке, а расщелина становилась всё глубже и глубже, и всё теснее сходились высокие стены из тёмно-рыжей глины. А над ними высились скалы, и некоторые так нависали над нами, что мы вжимали головы в плечи.

— Жорка! — позвал я шедшего впереди друга. — Возвращаемся назад!

Жорка словно и не слышит: остановился перед стеной, что-то рассматривает.

— Жора, что там?

Он повернулся, махнул мне рукой.

— Иди сюда!

— Что там?! — кричу я уже на бегу.

— Иди, покажу.

Подбежал. Стена как стена, та же рыжая глина и больше ничего.

— Сюда посмотри!

— Присмотрелся внимательнее: какая-то словно бы ниточка. Синяя-синяя.

— Что это? — спрашиваю.

— А ты глянь под ноги!

Глянул: под ногами словно кто-то натолок голубого стекла. Так и блестит. Наклонился, поднял кусочек — и в нём сразу же вспыхнул яркий огонёк.

Я так и охнул:

— Опал!

Жорка кивнул головой: он уже долбил острым камешком глину, освобождая жилу.

— Жора, ты знаешь, что мы нашли?!

Жорка продолжал колупать глиняную стену. Тогда, подобрав самый острый камень, занялся жилой и я.

— Ничего у нас так не получится, — сказал я Жорке через некоторое время: глина была твёрдая, как камень. — Надо позвать тётю Павлину. У неё же мачете… Ты постой здесь, чтобы не потерять это место, а я быстренько сбегаю.

Тётя Павлина сначала не поверила:

— Какие ещё опалы? Что ты выдумываешь?

— Да опалы же, — чуть не плакал я. — Настоящие! Так вот такенная жила!

— Такая толстая? — усмехнулась недоверчиво тётя Павлина.

— Ну, может, немного потоньше… Вот идёмте, сами посмотрите.

Тётя Павлина неохотно оторвалась от цветов, подобрала мачете.

— Пошли. Только быстрее, а то мы и так задержались.

Меня не надо было подгонять: побежал вперёд — откуда и силы брались.

— И правда опалы, — сказала заворожено тётя Павлина. — Так вы знаете, ребятки, что нашли?

И принялась долбить стену.

Теперь, когда у нас было мачете, дела пошли веселее: глина так и сыпалась вниз, опаловая жила проступала всё яснее. Сначала тонкая, как ниточка, она утолщалась прямо на глазах: сначала толщиной с палец, потом с два… А когда мы выдолбили целую пещеру, то на стене светилась жила в ладонь толщиной.

Тётя Павлина теперь уже не торопилась: осторожно зачистила стену, достала из рюкзака тряпочка, намочила из термоса, промыла жилу. И стену сразу будто порезала голубая молния — сверху донизу. И на этом голубом фоне вспыхивали ярко-красные огоньки. Они всё время двигались, всё время словно стекали вниз яркой цепочкой.

— Красиво? — спросила тётя Павлина; её лицо сияло.

— Очень красиво! — выдохнули мы с Жоркой.

Тётя Павлина провела по жиле ладонью, с сожалением отлепилась от стены.

— Пора, ребятки, в обратный путь…

— А жила! — в один голос закричали мы.

— Жила ваша никуда не денется. Вот вернётся твоя мама, Витя, тогда и приведёшь её сюда. Знаешь, какой это будет для неё сюрприз? Пока же заберём то, что наковыряли… Хоть это бы унести.

Мы и правда наковыряли целую гору опалов. И уже жалели, что у нас только один рюкзак — у тёти Павлины.

— Выбирайте те, что побольше.

Набили почти полный рюкзак и ещё осталось столько же.

— А эти спрячем, сказала тётя Павлина.

Стали собирать опалы, складывать под жилой. И тут Жорка закричал:

— Смотрите!

Мы повернулись к нему: Жорка уставился на зажатый в руке опал.

— Что там у тебя?

— Посинел, — испуганно сказал Жорка.

Я поднял другой опал, поднёс к глазам. Камень, только что голубой, вдруг стал тёмно-синим, а внутри испуганно заметались огоньки.

— Надвигается ливень, — встревожено сказала тётя Павлина.

И только она это сказала, как горы словно бы вздохнули: глухое, едва слышное громыхание докатилось до нас с неба.

— Надо бежать! — тётя Павлина рывком надела рюкзак.

Я представил себе, какой бешеный поток помчится по этой расщелине, и весь аж содрогнулся. А тётя Павлина уже спускалась вниз, перескакивая с камня на камень.

— Скорее, ребятки, скорее!

Сзади непрерывно громыхало. И хотя небо над нашими головами светилось серебристой чистотой, нам уже казалось, что расщелина погрузилась в тень, холодную и жуткую. Я не выдержал и на ходу оглянулся: из-за острых вершин, поднимаясь стремительно в небо, вырастала чёрная стена. Тяжёлая и хмурая, она аж клубилась, и слепящие молнии раскраивали её. С крутых стен расселины от непрерывных ударов грома сухо осыпалась глина.

— Скорее, ребятки, скорее!

Тётя Павлина уже бежит, мы что есть духу мчимся за ней.

— Пещера! — внезапно крикнул Жорка. — Вон там пещера!

Запыхавшиеся, мы остановились, посмотрели вверх. Метрах в двухстах, прямо над нами, возвышалась скала, и в ней чернела пещера.

— Взбираемся! — решила тётя Павлина и первая полезла на крутую стену.

— Подниматься было очень тяжело: сухая глина осыпалась из-под ног, мы часто съезжали вниз. Хорошо, хоть иногда попадались кустики, которые мы и цеплялись, что было сил. В груди у меня уже аж горело, а сердце колотилось так, что в глазах темнело. Мы лезли и лезли вверх, а скала словно отодвигалась от нас, убегала.

— Передохнём, — сказала тётя Павлина.

Упершись ногами в выступ, она завалилась на спину. Грудь у неё ходила ходуном, а широко раскрытым ртом она жадно хватала воздух.

У меня, должно быть, вид был не лучше. Держась за куст, чтобы не съехать вниз, я лежал, обессиленный, и мне уже казалось, что никакая сила на свете не заставит меня подняться, чтобы снова лезть вверх. О громыхание всё нарастало и нарастало, и нам уже приходилось кричать во всю мочь, чтобы услышать хоть слово. Огромная туча быстро катилась с гор, закрывая небо.

— Двинули, тут мы не удержимся! — закричала тётя Павлина.

Я глянул на её рюкзак и крикнул, чтобы она его бросила, и без рюкзака сердце разрывается, но тётя павлина то ли не услышала, то ли не хотела расставаться с опалами.

Мы влезали всё выше и выше, а молнии уже били рядом — сплошной огненной стеной…

Ещё метр… Ещё два… Наконец!..

Попадали на входе в пещеру, совершенно без сил. И только попадали, как молнии заплясали совсем близко, а от раскатов грома зашатались стены пещеры. Огромный огненный шар завис прямо перед нами, бешено вращаясь. Пещера сразу наполнилась зеленоватым светом, таким резким и неприятным, что аж заболели глаза. С пронизывающим шипением шар качнулся вверх и проплыл мимо нас.

— В пещеру!.. Быстро! — закричала тётя Павлина.

Я вскочил и метнулся вглубь. И последнее, что увидел — это рюкзак с опалами, оставленный тётей Павлиной. Пещера вдруг словно бы взорвалась, разлетелась на тысячи слепящих осколков, меня оторвало от пола, крутануло, швырнуло…

* * *

— Живой?

Я весь мокрый, а тётя Павлина ещё и поливает меня водой. Для этого достаточно выставить наружу пригоршни, и они моментально наполняются: в полуметре от меня ревёт водяная стена.

Я никак не могу сообразить, как здесь оказался: я же отлично помню, что бежал вглубь пещеры.

А огненный шар?.. Куда он делся?..

Обвожу взглядом нависающий над головой высокий свод и вижу, что он весь оплавлен.

— Успели убежать! — весело кричит тётя Павлина: она, должно быть, очень рада, что я остался жив.

Рядом что-то зашебуршилось. Я присмотрелся внимательней и аж подскочил: Жорка! Та молния спалила ему волосы на голове, и теперь Жорка похож на ощипанного цыплёнка. Я не выдержал и захохотал. Глядя на меня, рассмеялась и тётя Павлина, а вслед за ней засмеялся и Жорка. Он аж через голову перекатился, так был рад, что мы все уцелели.

Пострадал лишь рюкзак с опалами: осталась только кучка белого пепла. Да ещё мачете: лезвие оплавилось, свернулось, а рукоятка обуглилась. Вскоре мы выяснили, что молния вывела из строя и датчики, вмонтированные в браслеты.

— Не беда! — успокоила тётя Павлина. Вертолёт всё равно прилетит, а мы постараемся добраться до того места, где он нас высадил.

Ливень вскоре утих. Посверкал на прощание молниями и ушёл в сторону джунглей. Мы вышли из пещеры: прямо под ногами, выплёскиваясь из глубокой расселины, ревела вода. В бурном потоке, сплошь покрытом пеной, мелькали то кусты, то целые стволы деревьев. Вода бросала их от стены к стене, переворачивала, подбрасывала вверх. Я с ужасом подумал, что бы было, если бы мы не успели удрать из этой расселины. И как мы теперь переберёмся на ту сторону? Ведь даже когда спадёт вода, нам всё равно ни спуститься, ни подняться по крутым стенам.

Оставалось лишь как-то обойти расселину.

Сначала полезли наверх, но через какую-то сотню метров уткнулись в каменный выступ: даже Жорка не смог забраться на него. Попробовали обойти, да только время потеряли — выступ тянулся на много километров, и весь был как обструганный: ни одной, хоть крошечной, трещинки, за которую можно бы было зацепиться.

— Придётся спускаться вниз, — сказала тётя Павлина.

Оны была хмурая и встревоженная. И я её понимал: внизу расселина расширяется, так что там ещё меньше шансов перебраться через этот бурный поток.

А мы ведь должны до захода солнца дойти до того места, где высадились!

— Не вешайте носы, ребятки! Проберёмся!

Тётя Павлина снова бодрая и уверенная. И, глада на неё, веселеем и мы.

Осторожно спускаемся вниз. Кругом скалы и скалы, мокрые, скользкие, только и смотри, чтобы не сорваться, а попадаешь на глину — ещё хуже. Всё из-под ног так и плывёт, спасают лишь кусты, за которые мы цепляемся…

— Площадка! — кричит Жорка, который идёт впереди.

Мы осторожно подходим: Жорка стоит на краю обрыва, а внизу зеленеет трава и огромное дерево над самым ущельем. Оно как раз поднимает вверх опущенные ветви, расправляет свёрнутые листья. Мне даже не верится, что это — растение, а не какое-то фантастическое существо.

А немного ниже начинаются джунгли.

— Ну, кажется, выбрались, — бодро говорит тётя Павлина.

Выбраться-то выбрались, но как мы туда спустимся? И где найдём брод через поток, который разлился настоящей рекой.

А Жорка уже лезет вниз. Вцепился в куст, нависший над обрывом, покачался-покачался и прыгнул на узкий выступ, торчащий прямо под нами.

— Давайте сюда! — кричит.

Я глянул вниз и попятился: выступ торчал нас самой пропастью, сорвёшься — костей не соберёшь.

Тётя Павлина ухватилась за куст, раскачалась. Потом, широко расставив руки, прыгнула. Я аж глаза зажмурил от страха: показалось, что тётя не удержится на это порядке.

— Витя, прыгай!

Открыл глаза, а тётя Павлина уже рядом с Жоркой.

— Прыгай! — кричит мне снизу. — Мы тебя подстрахуем!

Что есть силы вцепившись в куст, ложусь на живот, осторожно сползаю в жуткую пустоту. Ползу, и мне уже кажется, что внизу ничего сейчас нет: ни порожка, ни тётя Павлины, ни Жорки — лишь пропасть. Ветки трещат, вот-вот оборвутся, а мне же ещё надо раскачаться, чтобы запрыгнуть на тот порожек.

— Прыгай, Витя!.. Прыгай! — голос Жорки доносится словно сквозь вату.

Никак не могу отцепиться от куста. Пальцы словно не мои: хочу их разжать, а они не разжимаются.

— Да прыгай же!

Легко ему говорит! Наконец, прыгнул.

Немного постояли, собираясь с духом, потом Жорка осторожно двинулся вправо. Миновал острый выступ, закричал из-за него:

— Здесь ущелье! Идите сюда!

— Иди впереди, — говорит тётя Павлина. — Я тебя подстрахую. И не смотри вниз.

Вцепившись в стену, осторожно продвигаюсь вперёд. Карниз не такой уж узкий, как казалось сверху, если бы не этот выступ: нависает над карнизом, ни подлезть под него, ни перелезть.

Мои ладони прикипают к скале, пальцы судорожно нащупывают малейший выступ. Карниз упирается в грудь, толкает назад, словно хочет сбросить меня в пропасть, во мне всё начинает дрожать, и тут звучит спокойный голос тёти Павлины:

— Так… так….молодец!.. Спокойно… спокойно…

Тётина рука ложится мне на плечо, прижимает к скале, и я уже смелее переставляю ноги. А с той стороны меня хватает Жорка.

Ф-фу, перебрался наконец.

— Где твоё ущелье? — спрашиваю, отдышавшись.

— Вот.

И только теперь вижу узенькое ущелье. Прорезанное водой, оно опускается вниз, да ещё и заросло, на наше счастье, кустами. Без кустов мы бы не спустились ни за что, а так через полчаса оказались внизу.

Уставшие, измученные, побрели по высокой траве — под дерево, на высокие корни, где было не так мокро.

Я, сколько живу, так ещё не уставал. Сидел, упёршись спиной в ствол, разбросав руки и ноги. Не хотелось даже думать про поток, который всё ещё ревел неподалёку и через который надо будет перебраться. Да и с чего, собственно, нам через него брести? Разве нельзя подождать, пока спадёт вода? Пока он совсем не пересохнет?.. Ведь Жорка практически не умеет плавать — утопнет ещё! К тому же. от грозы не осталось и следа — небо снова чистое-чистое.

И солнце вон сияет… Непривычное тут солнце. Большое-большое, и какое-то размытое.

— Держи-дерево! — Тревожный вскрик Жорки звучит, как выстрел.

Я как раз задремал, и теперь аж подпрыгнул.

Тётя Павлина тоже поднялась на ноги: смотрит в ту сторону, куда показывает Жорка.

— Вон, в траве!..

Теперь вижу и я: оно надвигается прямо на нас, подминая под себя траву, тёмное и похожее на холмик.

Мы какое-то время стоим, онемев, а потом тётя Павлина резко хватает нас за руки:

— Быстро вниз!..

Кидаемся от скалы, откуда движется держи-дерево, но и там вырастает навстречу такой же тёмный холмик. Огромным полукругом, охватывающим берег потока, неумолимо подступает к нам, и мы снова отступаем под дерево. Я бросаю взгляд на поток: жёлтые пенистые валы так и бушуют, а берег аж дрожит под напором воды. Через него нам сейчас не перебраться ни за что, и держи-дерево, словно понимая это, не торопится: медленно и словно бы нехотя подступает к нам.

— Спасение одно: забраться на дерево, — говорит тётя Павлина. — Ну, Жора, выручай ещё раз!

Потому что на это дерево способен забраться только Жорка. И это ещё не факт: толстенный ствол словно отполирован, и самая нижняя ветка так высоко, что ни за что не достать. Но тётя Павлина уже что-то придумала: стала лицом к стволу, упёрлась руками в колени:

— Витя, залазь мне на плечи!

— Всё равно не достану, — мрачно отвечаю тёте.

— Залазь, говорю! — кричит она сердито, и я взбираюсь к ней на плечи.

— А теперь, Жора, ты!.. Лезь на Витю!.. Витя, прислонись к стволу, чтобы не упасть!

Прижимаюсь что есть сил к стволу. Жорка царапается, как кот, но я терплю.

— Ну как? — глухо спрашивает тётя.

— Достал!

Жоркины ноги, что топтались мне по плечам, исчезают.

— Не слазь! — кричит мне тётя. — Жора, тяни его к себе!

— Давай сюда руку! — Это уже Жорка.

Уткнувшись лицом в ствол, вслепую поднимаю руку. Жоркины пальцы обхватывают моё запястье, тащат наверх. Немного, ещё немного… Кто бы мог подумать, что Жорка такой сильный… Наконец!.. Обхватываю руками толстенную ветку, подтягиваюсь.

Ф-фу, аж спина взмокла.

А тётя Павлина внизу. И держи-дерево подступает к ней.

— Снимайте ремни и давайте сюда! Быстро!

Нас подгонять не нужно; сорвали ремни, кинули тёте. Она их связала вместе, добавила ещё и свой. С одной стороны сладила петлю, бросила нам.

— Обвяжите вокруг ветки! Только покрепче!

Мы, как могли, обвязали , тётя Павлина, подпрыгнув, ухватилась за кончик ремня, упёрлась ногами в дерево. Её лицо аж покраснело от натуги, она что есть сил вцепилась в ремень, подтягиваясь, ноги скользили по склизкому стволу, ища, за что зацепиться.

Вот она сорвалась, упала вниз.

Держи-дерево подступало всё ближе и ближе. Вот оно остановилось, стало расти вверх — сотни гибких, усеянных колючками плетей поднялись над тётей.

— Тётя, залазьте! — закричал я во всё горло.

— Ничего, Витя, ничего.

Тётя Павлина снова подпрыгнула, вцепилась в ремень, но ноги скользили по проклятому стволу, а держи-дерево было уже рядом: почти доставало её своими плетьми.

— Не могу! — простонала тётя Павлина.

Она всё ещё висела на ремне, из последних сил сжимая пальцы.

Я, кажется, закричал, а Жорка быстро скинул один ботинок, потом другой, перелез через меня, обхватил ветвь ногами, повис вниз головой. Протянул длинные руки и ухватил тётю за воротник штормовки.

Ткань аж трещала, так он её тянул, а я вцепился в Жоркины ноги, прижал их что есть сил к ветви.

Выше!.. Ещё выше!.. Тётя Павлина последний раз перехватила руками связанные ремни, её разбухшее лицо посерело… Ещё, Жора, ещё!.. Вот тётина рука достала до ветви, вот другая впилась в дерево, и я, оставив Жоркины ноги, вцепился в тётины руки.

Когда тётя Павлина наконец оказалась на ветке, у нас не было сил даже радоваться.

Держи-дерево тем временем подползло к стволу. Тыкалось вслепую ветками, ища добычу, которая вдруг куда-то пропала.

— Оно долго тут будет? — шёпотом спросил я тётю: мне уже казалось, что держи-дерево может нас услышать.

— Не знаю, — ответила тётя. — Жаль, что у нас нет мачете. — Смотрела на держи-дерево так, что если бы была хоть малейшая возможность, спустилась бы вниз, чтобы отломать хоть веточку. — Интересно, где у него расположены органы чувств? Неужели в этих плетях?

— Оно что, видит? Или запахи чует?

— Скорее, оно вооружено органами, воспринимающими тепло. Как у наших гадюк… Ведь оно охотится только на теплокровных животных.

В это время держи-дерево, опустив колючие плети, замерло. Оно будто раздумывало, что делать дальше.

Потом зашевелилось снова: плети, цепляясь колючками за ствол, поползли вверх, а вся тёмно-зелёная переплетённая масса словно начала набухать.

— Оно лезет за нами, — испуганно прошептав Жорка.

Мы посмотрели наверх: над нами был отполированный ствол и лишь высоко-высоко снова начинались ветви.

А держи-дерево было почти рядом: оплело весь ствол, нащупывало плетьми нашё ветку. Вот оно снова замерло, словно принюхиваясь, а потом двинулось прямо на нас.

Прикипев к нему взглядом, мы начали отползать к краю ветки. Всё дальше и дальше, цепляясь на сучки, а держи-дерево неумолимо ползло за нами. Ветка становилась всё тоньше и тоньше, потрескивала, а внизу ревел бурный поток.

И когда отступать было уже некуда, тётя Павлина скомандовала:

— Витя, прыгай!

Я уже приготовился прыгать, но посмотрел на Жорку: прижавшись телом к ветке, он цеплялся за неё руками и ногами. Я сразу же вспомнил, что он почти не умеет плавать, и закричал ему:

— Прыгаем вместе!

Жорка зажмурил глаза, замотал головой.

— Отрывай! — закричала тётя Павлина: держи-дерево шевелилось уже у неё за спиной.

Наконец нам с тётей удалось оторвать обе Жоркины руки от ветки, и я что есть сил потянул его за ноги — Жорка истошно заорал, и мы клубком полетели в поток. Я ещё в воздухе выпустил Жоркины ноги и бултыхнулся головой в воду. Меня сразу же закрутило, потянуло на дно. Я обо что-то больно ударился, оттолкнулся руками изо всех сил, стал отчаянно выгребать наверх.

Откашливаясь, я высунул голову из воды как можно выше, оглянулся вокруг. Кругом кипела мутная вода, высокий берег стремительно проносился мимо, дерево, на котором мы только что сидело, осталось далеко позади, а впереди надвигалась сплошная стена джунглей. Недалеко от себя по левую руку я увидел тётю Павлину: рассекая руками поток, она плыла почему-то не к берегу, а вдоль течения. Я глянул туда и увидел Жоркину голову: она то скрывалась под водой, то выныривала. Жорка, должно быть, тонул.

— Жорка, держись! — закричал я и рванулся к нему.

Если до сих пор у меня и был какой-то страх, то он тут же исчез: каждый раз, как Жоркина голова ныряла под воду, мне казалось, что он уже не выплывет. Я даже обогнал тётю Павлину и первый добрался до товарища.

— Руку давай!.. Руку!..

Но Жорка, похоже, уже ничего не соображал: он лишь кашлял, выплёвывая воду. Тогда я ухватил его под локоть, потому что он снова собрался уйти под воду.

И в этот момент подплыла тётя Павлина.

— Давайте на дерево!

Мне сперва почудилось, что она кричит «Держи-дерево». Что оно плывёт следом за нами. От страха я чуть не выпустил Жорку. Глянул вверх по течению: догоняя нас, следом за нами плыло дерево. Гигантский ствол был почти весь погружён в воду, только ветви торчали над водой. Когда дерево поравнялось с нами, мы с тётей Павлиной схватились за ветки и, таща за собой Жорку, выбрались на ствол. Жорка весь аж трясся. Он сразу уцепился за ветку, прирос к ней.

Поток быстро нёс нас вперёд. Вот мы нырнули в джунгли: огромные деревья поднимались над нами, смыкаясь кронами, зелёные сумерки охватили нас со всех сторон, мы мчались словно с туннеле и не думали оставлять дерево, которое так вовремя нам подвернулось. К тому же тётя Павлина сказала, что нам нечего делать в джунглях, а поток рано или поздно куда-нибудь нас вынесет: или в реку, или в озеро, а может быть, и на берег моря.

Через какое-то время скорость потока словно бы увеличилась. Сквозь шум воды, сквозь плеск волн начал прорываться какой-то необычный звук: словно где-то далеко-далеко гудели самолёты. Тётино лицо стало напряжённым и встревоженным.

— Что это? — спросил я у неё.

Тётя Павлина даже не обернулась: наоборот, подалась вперёд, к чему-то прислушиваясь. А звук всё нарастал и нарастал: что-то гудело и ревело впереди, ненасытно, непрерывно и жутко.

Берега, до сих пор довольно далёкие, постепенно сходились, и теперь это была уже не глина, в скала. Закрученный жгутом и вспененный, чёрный густой поток бешено мчал нас вперёд. Тётя обернулась к нам, закричала:

— Водопад!

— Я глянул вперёд и увидел острую скалу, треугольником торчавшую из потока. Сразу же за скалой, по обе стороны от неё, поток обрывался и с гулом и рёвом падал вниз. Вода с такой силой била в камень, что аж вспучивалась, и огромная шапка жёлтой пены всё время плясала на этом месте, а дальше плыло марево, и в нём всё плясало и тряслось: и скала, и берег.

Нас понесло ещё быстрее; огромное дерево, на котором мы плыли, внезапно развернулось и с треском врезалось в скалу. Меня резко тряхнуло, но я удержался. Чувствовал, как вибрирует под ногами могучий древесный ствол, сопротивляясь бешеному потоку, а потом нас снова развернуло, и дерево, зацепившись одним концом за скалу, а другим — за берег, стало поперёк течения. Огромная волна накрыла нас с головой, пытаясь оторвать от ствола, швырнуть прочь…

Тётя Павлина что-то кричала, но я ничего не мог разобрать, так страшно ревела вода. Тогда она показала рукой в сторону берега.

Я глянул туда: наше дерево, зацепившись ветвями за берег, медленно сползало вниз. Ещё несколько минут — и течение снова подхватит его, бросит в водопад. А впереди, перепрыгивая с ветки на ветку, пробиралась к берегу тёмная фигура Жорки.

Я ещё раз оглянулся на тётю: цепляясь за ветки, она пробиралась ко мне. Тогда я тоже двинулся в сторону берега.

Вода перекатывалась через ствол, всё время пытаясь нас смыть. Дерево сползало всё ниже и ниже: вот-вот оно совсем оторвётся, и тогда нас уже ничто не спасёт…

Наконец добрался до берега, сразу же упал. У меня всё противно тряслось, перед глазами плыло. Меня затошнило. Я лежал, боясь оглянуться назад, на поток: а что, если тётя Павлина исчезла в водопаде?

— Живой?

Тётя Павлина! Отжимает волосы, отряхивается от воды.

— Ну, теперь проживём тысячу лет!.. Пошли посмотрим.

Я не успел спросить куда, а тётя уже взбиралась на скалу. И мы, хочешь — не хочешь, полезли за ней.

Стояли на скале и со страхом смотрели под ноги. Срываясь со стометрового порога, гигантская масса воды с рёвом падала вниз. Там бурлила, вздымалась, пенилась, и там же уже было наше дерево. Его крутило, швыряло, как щепку — вот оно совсем нырнуло под воду и исчезло.

Потом мы обернулись в сторону джунглей. Отсюда, с этой высокой скалы, было видно, какие они бескрайние: сплошное зелёное море, только на самом горизонте краснеют горы.

— Далеко же нас занесло, — сказала тётя Павлина. — Ну, ничего: если хорошо будем идти, то завтра доберёмся до места… Как, ребятки, согласны?

Мы хмуро ответили, что согласны. А что ещё сделаешь? Не оставаться же на этой скале, пока с голоду не помрём!

Мне сразу же захотелось есть. Так захотелось, что хоть камни грызи.

И зачем я полетел за этим держи-деревом? Оно мне нужно было?

— Пошли! — скомандовала тётя Павлина. — Пока не начало смеркаться, надо пройти хотя бы десять километров.

Легко сказать «пройти». Только мы спустились со скалы, только углубились в джунгли, как под ногами зачавкало болото. Вода ту, должно быть, не высыхала никогда, ноги всё время разъезжались в сырой глине, куда ни кинь взгляд — огромные стволы деревьев, поросшие мхом, обвитые лианами, в высоко наверху — сплошной полог, почти не пропускающий света. Душно, влажно, как в бане, воздух какой-то липкий, пропитанный гнилью. Я бреду и бреду, еле переставляя ноги, и всё у меня будто рыхлое: и голова, и руки, и грудь.

Жорке достаётся ещё больше. Он гораздо ниже меня ростом и часто бредёт в болоте по пояс.

А в животе аж бурчит — так хочется есть…

И чего я полетел на эту проклятую Венеру? Сидел бы сейчас за чистым столом, а Джек подавал бы обед…

При мысли о Джеке у меня аж слёзы на глаза навернулись — так стало себя жалко! И на Джека злость: сидит сейчас, небось, в чистой квартире, а ты тут меси болото.

— Привал! — объявляет тётя Павлина. — Пять километров уже одолели…

Ха, пять километров! Откуда она знает, что пять километров?

Смотрю на тётю Павлину уже со злостью: мне кажется, что она нарочно нас сюда затащила. Чтобы мы тут от голода мучились.

Тётя Павлина тем временем вытирает корень, который торчит из болота, приглашает:

— Садитесь, ребятки! Тут посуше.

— Не хочу! — мрачно отвечаю я.

Упрямо стою, хотя ноги просто подламываются.

— Не хочешь, как хочешь. А мы с Жорой посидим.

Теперь я уже злюсь на Жорку. Он сразу же примостился на корне. Глаза б мои на них не смотрели!..

— Ну, дальше двинули, — немного отдохнув, сказала тётя. — Уже недалеко.

«Ага, недалеко! Целых пять километров! Вам хорошо идти: вы посидели!..»

Понуро бреду за ними. И уже ничего вокруг не вижу. Появись сейчас держи-дерево — не обратил бы на него никакого внимания: попёр бы прямо на него.

— Поляна! — воскликнула тётя Павлина. — Ребятки, поляна!

Впереди и правда светлеет. И под ногами больше нет болота. Только мох и перепрелые веточки.

Высоко поднимая ноги, Жорка бежит на этот свет. Он всегда такой: только увидит что-то интересное, сразу забывает про усталость. Мы и дойти не успели, а он уже взобрался на дерево, растущее посреди поляны.

— Витька, лови! — И швыряет вниз длиннющие зелёные колбасы.

— Похоже на бананы, — говорит тётя Павлина. Поднимает метровую колбасу, нюхает, пробует сколупнуть твёрдую лоснящуюся шкурку. — Жора, их есть можно?

— Можно!

Примостившись на ветке, Жорка уплетает, только шкурки вниз летят.

— Ну, если можно есть… — И тётя решительно впивается в банан зубами.

А у меня сразу же — полный рот слюны. И спазмы в животе.

— Витя, а ты чего?

Поднимаю одну из колбас — ого, какая тяжеленная!

Бананы я уже не раз пробовал: на Земле, дома. Папа их очень любит, а мама терпеть не может: говорит, сырая картофелина и то вкуснее. Я же к бананам был просто равнодушен. А сейчас показалась, что ничего вкуснее не ел. Как ананас, только намного душистее. Мякоть нежная-нежная, так и тает во рту.

Умял почти всю «колбасу». А Жорка снова кричит сверху:

— Витька, лови ещё!

— Не хочу!

Я уже на них пересердился: и на Жорку, и на тётю Павлину. Они оба хорошие, это я просто так…

— Здесь и заночуем, — решает тётя Павлина.

Собрала все бананы, сложила в кучку под деревом.

— Рвите траву, ребятки!

Мы с Жоркой, который уже спустился с дерева, быстро нарвали травы, наносили целыми охапками. Тётя Павлина утоптала, получилась постель — лучше не бывает.

Улеглись рядком. Только сейчас почувствовал как сильно устал. Тело болит, мышцы сводит. Хочется спать, а заснуть не могу. Только глаза закрою, так вижу то болото, то воду. Тот бешеный поток.

Крутился, вертелся — лёг на спину.

Небо высокое-высокое и всё словно из серебра. Сияет — звёзд не видно. Я уже привык к нему, а поначалу было как-то не по себе. Гигантские деревья обступают поляну со всех сторон — нигде ни шороха. Всё вокруг словно вымерло. Да и кто в этих болотах жить станет?

Хотел спросить тётю Павлину, долго ли нам ещё выбираться, да и не почувствовал, как заснул.

Проснулся от того, что приснился пожар. Будто бы загорелся дом, тот, в котором живём на Земле. Выбежал на лоджию — огонь аж ревёт вокруг. Метнулся за махолётом, а он тоже в огне. Я от страха и проснулся.

Лежу с закрытыми глазами, а в веки вспышки так и бьют.

Неужели лес загорелся?

Сел, открыл глаза: лес не горит. Зато всё небо переливается огнями. Белые, красные, синие, жёлтые, зелёные — огни катились гигантскими волнами от края до края. Но вот волны словно бы осели, и на серебристом фоне появились ослепительные огненные столбы. Словно включил кто-то огромные прожектора. Столбы полыхали всё ярче и ярче, они то скрещивались, сливаясь, то снова расходились, и, наконец, пропали, и небо снова задёрнулось серебряным занавесом. Я уже подумал, что всё закончилось, когда из-за горизонта одна за другой поднялись огромные ярко освещённые шары. Медленно вращаясь, переливаясь всеми цветами радуги, они поднимались всё выше и выше, и я, не выдержав, разбудил тётю Павлину.

— Сияние, — сказала тётя Павлина: она восхищённо уставилась в небо. — Ради одного этого стоило забраться в джунгли.

— Посмотрите на деревья! — воскликнул Жорка, который тоже проснулся.

Неподвижные до тех пор деревья враз ожили, зашелестели листьями. Ветви медленно поднимались вверх. Деревья словно протягивали зелёные руки к небу, к светящимся шарам, которые плыли и плыли без остановки. Вот шары пропали, по небу снова покатились волны, и тогда весь лес, все деревья вокруг стали ритмично покачиваться: в одну сторону — в другую, в одну — в другую. Беззвучно и таинственно, лишь слышно было, как ритмично потрескивают ветви.

— Танец леса, — потрясённо прошептала тётя Павлина. — Я слышала про такое, но до сих пор не верила.

Наконец, волны снова начали опадать и бледнеть. Вот они совсем растаяли, и небо снова стало спокойным и серебристым. Деревья, покачавшись ещё немного, словно в трансе, опустили ветви. Сомкнулись кронами, застыли. А мы всё ещё сидели переполненные впечатлениями от только что увиденного; сидели, и молчали.

* * *

Нам так и не удалось добраться до гор: на следующий день, где-то около полудня, нас захватили в плен.

Мы как раз обходили большое болото, проваливаясь в густую грязюку по пояс.

— Это уже последнее, — утешала нас тётя Павлина. Джунгли скоро закончатся.

Хотя мне лично казалось, что джунглям не будет конца-края: мы продирались через них самого утра. На плечах несли две «колбасы», потому что не знали, встретится ли ещё где еда.

Так вот, мы как раз обходили болото, когда по левую руку в зелёных сумерках я заметил какие-то чёрные фигуры. Я так и замер. Фигуры двигались в том же направлении, что и мы, они то исчезали за стволами, то появлялись снова. Двигались они быстро и бесшумно, как привидения.

Тётя Павлина тоже их заметила: она спряталась за ствол и помахала мне рукой. Я метнулся к ближайшему дереву, осторожно высунул голову.

Фигуры уже не двигались: сбились в кучу, замерли. Они, должно быть, заметили, как я убегал за дерево и смотрели, кажется, в нашу сторону.

Вот они рассыпались веером, двинулись прямо на нас.

Прикипев к стволу дерева, я не спускал с них глаз.

Фигуры приближались. Уже ясно видно, что одни из них высокие и массивные, а другие гораздо ниже, мельче, и те, мелкие, снуют впереди массивных, как охотничьи собаки, заглядывают за каждое дерево. У них в руках не видно оружия, а те, что идут следом, вооружены тяжёлыми дубинами и луками.

Тут я вспомнил про орангов. Про папу и Ван-Гена, которые отправились на поиски одичавшего племени и сгинули в джунглях без следа. Мне стало так страшно, что я не выдержал: кинулся к тёте Павлине.

Но стоило мне высунуться из-за дерева, как те низкорослые существа, что сновали впереди и очень походили на венериан, заверещали и кинулись ко мне. Они двигались так быстро, что перехватили меня на полпути, окружили, вцепились в руки и ноги. Они аж визжали от радости и тащили меня вглубь, к тем мрачным существам, которые, медленно подходили, наставив луки. Но тут на них вихрем налетела тётя Павлина.

Только теперь я своими глазами увидел, что такое каратэ: у тёти Павлины сразу словно выросло сто рук и сто ног. Бросив меня, существа накинулись на тётю Павлину и встретили такой град ударов, какого, должно быть, ещё не встречали никогда. Они отлетали от неё, как мячи, катились в болото, орали от боли, и ещё неизвестно, чем бы закончилась эта стычка, если бы не подоспели оранги.

Здесь уж и тётя Павлина была бессильна. Могучие лапы и ноги, толстые, как деревья, туловища, тяжёлые челюсти и низкие надбровья, ещё и страшные дубины и луки. Я боялся, что тётя сгоряча полезет в драку и с ними и они её тут же убьют, но тётя Павлина уже, должно быть, поняла, что ничего против них не сможет сделать: обхватила только меня за плечи, прижала к себе.

Один из тех великанов, видимо, старший, что-то коротко буркнул. С нас сразу же посрывали браслеты, закинули в болото. Потом связали за спиной руки, погнали вперёд. Они снова выстроились в походную колонну: впереди, ко всему приглядываясь и принюхиваясь, бежали существа помельче, за ними тяжело ступали оранги, а позади двигались мы с тётей Павлиной. Да ещё два охранника, не спускающих с нас глаз.

Куда же подевался Жорка? Что с ним случилось?

Я зря крутил во все стороны головой: Жорки не было видно. Спросить же у тёти я не отваживался: а вдруг оранги понимают наш язык?

Украдкой приглядывался к ним. Все они, кроме тех существ, на которых болтались короткие фартучки, были одеты в какую-то причудливую одежду: огромные ботинки и краги из чёрной кожи, чёрные мундиры, чёрные фуражки. Луки с колчаны со стрелами, также покрашенные в чёрный цвет, висели у них за плечами, а в толстых мохнатых руках — тяжеленные дубины из чёрного дерева.

И у каждого на груди — большая блестящая бляха: на белом фоне — мохнатая рука, стискивающая горло венерианина, а ниже какой-то странный знак, сплетённый из колючек держи-дерева… Я где-то его уже видел, этот знак, похожий на две паучьи ноги, уложенные одна на другую.

— Свастика, — тихо говорит тётя Павлина.

Её таки досталось в схватке: какое-то из существ цапнуло её зубами, и теперь из раны течёт кровь. Но тётя Павлина не обращает на неё внимания: с интересом рассматривает орангов. Она уже как будто довольна, что попала в плен.

Только теперь я припоминаю, где видел этот знак: в одной книжке на фотографии. И что ниже, под этой свастикой, написано, тоже могу сказать.

«Мы будем править миром» — вот что там написано.

Значит, мы и правда попали в лапы одичавшего племени. К орангам, которые провозгласили себя наследниками Гитлера, который сотни лет назад мечтал уничтожить целые народы. А кого собираются уничтожать эти? Кем править? Такими, как Ван-Ген, или как Жорка? Тогда кто эти существа, так похожие на венериан?

Ничего не понимаю. И тётю Павлину спросить не могу: охрана не отстаёт от нас ни на шаг.

Мы долго шли по джунглям. Я очень устал, потому что ноги всё время разъезжались на скользкой глине, а связанные за спиной руки затекли. Молчаливая наша охрана бдительно следила за нами: стоило мне хоть на минутку задержаться, как толстая лапа сразу же толкала меня в спину и звучал угрожающий выкрик, похожий на свирепое рычание.

— Держись, Витя, джунгли скоро закончатся, — говорила тётя Павлина.

Она всё время меня подбадривала, хоть её и доставалось не меньше, чем мне.

Джунгли и вправду вскорости кончились. Болото пропало, началась возвышенность, деревьев становилось меньше. Вот они и совсем расступились, и мы вышли на опушку.

Впереди, сколько хватало глаз, лежала степь. Дул приятный ветерок, высокая, по пояс, трава катила шёлковые волны, повсюду паслись табуны антилоп. А совсем-совсем далего, километрах в тридцати, краснели горы. Это их мы, должно быть, видели со скалы над водопадом.

Мы не сразу вышли из леса: остановились под крайними деревьями. Оранги долго и подозрительно вглядывались в степь; мелкие существа возбуждённо метались у них под ногами. Вот старший отдал короткий приказ, и существа кинулись вперёд, нырнули в траву. Несколько орангов, положив на землю дубинки, достали из-за спин луки.

Я никогда не видел ещё таки жутких луков, даже на спортивных состязаниях. Они были изготовлены из толстенного дерева, должно быть, очень тяжёлого и крепкого, а тетивы были толщиной в палец. Чтобы пустить стрелу из такого лука, надо иметь нечеловеческую силу.

Оранги тем временем достали стрелы размером с копьё. С одного конца они были оперены, на другом торчал крепко привязанный острый шип.

— Держи-дерево, — потрясённо прошептала тётя Павлина. — Они приделали к стрелам ядовитые колючки держи-дерева.

Я аж содрогнулся, представив себе, как эти колючки впиваются в тело. Оранги же, наложив стрелы на луки, опустились на колени и поползли в траву. Расползлись веером, замерли.

Замерли и мы.

Впереди, метрах в двухстах, пасся табун антилоп. Животные щипали траву, не подозревая об опасности. Лишь одна из них, должно быть, самец, стояла поодаль, поворачивая голову то в одну сторону, то в другую. Вот ветер, дувший из степи, донёс до ней подозрительный запах: антилопа содрогнулась, подала короткий сигнал. Табун тут же оторвался от еды и помчался вперёд. И тогда на противоположной стороне зашевелилась трава, и дикий визг прорезал тишину степи: облава началась.

Табун бежал прямо на залегших в траве орангов. Всё ближе и ближе подбегали до смерти перепуганные животные, и за ними с криком и воплями гнались мелкие существа. Большой самец, стоявший на страже, мчался впереди, и я поневоле залюбовался им: так легко он летел над травой, закинув назад длинные, закрученные винтом рога. Вот он будто на всём скаку налетел на стену: остановился, задрал передние ноги, а в его груди уже торчала та страшная стрела.

Табун остановился, смешался, антилопы падали одна за другой, поражённые стрелами, а между ними уже забегали мелкие существа. Возбуждённые погоней, они кидались на антилоп, катились в траву, сбитые копытами, сражённые рогами.

Охота закончилась так же быстро, как и началась. Добрый десяток антилоп остался на месте, существа, которым досталось в сутолоке, зализывали раны, а двое уже не могли подняться: одному антилопа повредила позвоночник, а другое получило рогами в живот. Старший оранг замахнулся дубиной и раздробил череп сначала одному, а потом другому.

Бросив трупы, оранги захлопотали вокруг добычи. Достали острые ножи, висевшие у каждого на ремне, начали свежевать антилоп. Мелкие существа тем временем стаскивали сухие ветки: на них, похоже, дикая расправа с двумя смертельно раненными не произвела никакого впечатления.

Вскоре на опушке запылал костёр. Оранги насадили на острые колья огромные куски мяса и засунули их в огонь. Скоро от них пошёл такой запах, что у меня аж челюсти свело. Оранги же, зажарив мясо, принялись пировать: огромные куски один за другим исчезали в их животах. Мелкие существа сидели вокруг, не сводя с еды голодных глаз, и жалобно поскуливали. Время от времени кто-то из орангов кидал им обгрызенную кость, и тогда среди них начиналась драка. Они вырывали кость друг у друга, кусались, дрались, пока кость не оказывалась в руках самого шустрого.

Кинули кость и нам. Даже есть перестали: смотрели, что мы с ней будем делать.

— Не смей! — сказала тётя Павлина.

Словно я мог ту кость поднять! У меня ж руки до сих пор связаны!

Немного подождав, один из орангов подошёл ко мне, взял за волосы. Наклонил, ткнул лицом в кость. Я сцепил челюсти, сомкнул губы. Даже глаза зажмурил, чтобы не видеть того проклятого мяса.

Оранг отпустил мою голову, толкнул со всей силы: я так и покатился в траву…

Наевшись, оранги собрали оставшееся мясо, кинули на угли. Мелкие существа сразу же кинулись к костру. Хватали друг вперёд друга подгоревшие куски, жадно запихивали в рот. Оранги теперь их не отгоняли: смотрели и хохотали.

Когда мелкие тоже поели, оранги подкинули в костёр хвороста, взяли два куска мяса, которые отложили было в сторону, зажарили и положили перед нами. Они уже, должно быть, сообразили, что мы не сможем есть связанными, и освободили нам руки.

— Что ж, если так уже угощают…

Тётя Павлина подняла свой кусок и отряхнула его от пепла и угольков.

— Ешь, Витя, а то нам ещё немало идти.

* * *

Тётя Павлина угадала: мы шли весь день, почти не останавливаясь. Только когда солнце село за горы, оранги завернули под высокое дерево, стоящее посреди степи. Мелкие сразу же полезли на дерево обламывать сухие ветки. Наломали столько, что стало понятно: костёр разводится на всю ночь.

Огонь и правда горел до самого утра. Огромным кольцом окружил он дерево. Он отгораживал нас от ночной степи, где всё время рычали львы и выли шакалы, откуда долетал испуганный топот и стон животных, попавших на зуб хищнику. А мы лежали за огненной стеной, надёжно нас защищающей, и кто знает, дожили бы мы до утра без этого огня. Даже оранги не раз вскакивали и хватались за стрелы и луки.

А где-то среди ночи всполошились все: и мелкие, и оранги. Я проснулся от истошного вопля и долго не мог понять, что случилось. Оранги словно взбесились: кричали, ухали, метались по кругу, хватали пылающие ветки и швыряли их в траву. Хорошо, что трава здесь влажная, а то не миновать пожара. Мы с тётей тоже вскочили на ноги.

— Держи-дерево! — воскликнула тётя Павлина и схватила меня за руку.

Теперь и я увидел страшную картину: зелёная стена, размахивая плетьми, медленно надвигалась на нас. Она была уже совсем близко от огненного кольца — доставала до него самыми длинными из своих плетей, доставала и одёргивала, словно обжегшись. Вот она подползла почти вплотную, остановилась.

Оранги закричали ещё громче, швыряли в костёр охапки хвороста, выхватывали горящие ветки, бросали в жуткую стену. И как только пылающая ветка долетала до держи-дерева, оно тут же отшатывалось, отползало назад.

— Оно боится огня, — прошептала тётя Павлина.

Когда наваленный хворост разгорелся, держи-дерево немного отползло назад. Однако, кажется, и не думало занимать оборону. Застыло терпеливо, словно сама смерть, будто выжидая, пока прогорит костёр.

Тогда оранги начали хватать мелких. Одного, другого, третьего… Те даже не сопротивлялись — лишь испуганно повизгивали. Оранги же, подступив к самому костру, начали швырять их через огонь. Распластанные чёрные тела взлетали высоко в воздух, а по то сторону их уже встречали вскинутые вверх плети. Тысячи плетей с ядовитыми колючками. Сплошная до сих пор стена, обступившая нас со всех сторон, враз распалась, большие тёмные шары, сжимаясь вокруг добычи, стали один за одним откатываться в степь. Через несколько минут держи-дерево исчезло, словно его и не было, лишь оранги возбуждённо дышали да дрожали уцелевшие мелкие.

Мы с тётей Павлиной уже не заснули до самого утра. Вокруг храпели оранги, съёжившись, дремали мелкие, и то один, то другой начинал тихонечко повизгивать: должно быть, им снилось держи-дерево; дремали даже сторожа, просыпаясь только для того, чтобы подкинуть в огонь хвороста. А мы с тётей не спали. Я никак не мог забыть распластанные тела мелких, летящие через огонь, тётя же Павлина смотрела в костёр и о чём-то думала.

— А что, если оно снова вернётся? — спросил я через некоторое время.

— Не вернётся. Иначе оранги не спали бы так спокойно. Наверное, держи-дерево, поймав добычу, долго её переваривает.

— Как удав?

— Может быть, как удав.

— А если другое приползёт? Голодное?

— Вряд ли, — ответила, подумав, тётя Павлина. — Скорее всего у держи-дерева, как у каждого хищника, есть свои охотничьи угодья, которые она ревниво оберегает от других… Так что вряд ли поблизости есть другое держи-дерево.

Потом мы долго молчали. Я всё думал, куда нас ведут и что с нами сделают. А ещё думал про папу: мне почему-то казалось, что мы обязательно с ним встретимся…

Выступили рано: до восхода солнца. Высокая трава было покрыта росой, и мы сразу же промокли, и я замёрз, хотя было довольно тепло. Не успели пройти и километра, как мелкие, которые бежали впереди, внезапно подняли шум, погнались за кем-то. Они то ныряли с головой в траву, то снова появлялись — травили какое-то невидимое отсюда животное.

Вот они наконец его догнали, сбились, покатились огромным клубком: животное, должно быть, отчаянно защищалось. Тогда старший оранг бросил короткую команду, и два оранга, тяжело ступая, побежали в ту сторону.

Разметали клубок, кого-то сгребли, закричали торжествующе.

— Жора! — ахнула тётя Павлина.

Жорка ещё сопротивлялся, цепляясь ногами за траву, но что он мог поделать против чудовищной силы орангов!

На Жорку нельзя было смотреть без жалости: покусанный, поцарапанный, он всё ещё продолжал отбрыкиваться, не понимая, должно быть, что любое сопротивление бесполезно. И лишь увидев нас, Жорка затих, опустил голову.

Столпившись вокруг, оранги долго его разглядывали. Потом о чём-то совещались, даже спорили, и мелкие подпрыгивали, радуясь удачной охоте. Я с ненавистью смотрел на них и уже жалел, что их всех не покидали держи-дереву.

Наконец, оранги пришли к какому-то решению: схватили Жорку за руки, подтащили к нам.

Теперь мы шли втроём. Жорка, немного придя в себя, стал рассказывать, что он делал после того, как нас захватили оранги.

Он успел тогда взобраться на дерево, и его не заметили. Дождавшись, пока мы отойдём, Жорка спустился на землю. Он сразу же решил идти за нами, чтобы выследить, куда нас поведут. Надеялся потом как-то добраться до дома и рассказать, что с нами случилось и куда нас увели.

— Где ты был сегодня ночью?

— Лежал в траве.

— Ты нас видел?

— Ага… костёр всё время горел.

— А держи-дерево?

Жорка пожал плечами. Держи-дерево он заметил только тогда, когда оно нас осадило, и сторожа подняли панику. А потом мимо него прокатился тёмный шар, и он долго лежал, скованный ужасом.

— Ну, твоё счастье, — вздохнула тётя Павлина. — Ты хоть ел что-нибудь?

Жорка ответил, что ел. Тот длиннющий банан, который нёс. Сегодня утром его и дожевал.

— Ну, хорошо… Главное, что ты жив остался.

Я смотрел на Жорку и думал: до чего же он внешне похож на тех мелких существ, которые бежали впереди! Только и разницы, что Жорка, хоть и в лохмотья, но был одет, а те почти голые: лишь забавно болтались впереди короткие фартучки. Да ещё у каждого был ошейник с блестящей бляхой.

— Жора, ты не знаешь, кто они?

Жорка двинул плечами: про этих существ он ничего не знал. Про одичавших орангов слышал, а про этих — нет.

— Они даже разговаривать не умеют, — сказал Жорка. — Только визжат.

Это я заметил и без него: если оранги разговаривали между собой на каком-то непонятном языке, то мелкие только визжали и размахивали лапами. Однако они хорошо понимали приказы своих хозяев.

Равнина, по которой мы шли, постепенно переходила в возвышенность. Трава сделалась ниже и стала жёсткой, словно из проволоки. Вместо одиночных деревьев появились усеянные колючками кусты с огромными красными цветами; они так пахли, что кружилась голова. По этим цветам ползали золотистые насекомые, похожие на пчёл, только гораздо больше; я аж отшатывался, когда они проносились мимо. Укусит такая — враз отбросишь копыта.

А впереди уже было видно горы. Высокие-высокие, до самого неба, с неприступными вершинами и глубокими ущельями. Горы вставали над долиной, по которой мы шли, отвесным уступом. Гигантская стена высотой метров триста протянулась от горизонта до горизонта, на ней не могли удержаться даже кусты, лишь кое-где виднелись водопады. Вода даже не долетала до земли — разлеталась брызгами.

Я никак не мог понять, куда нас ведут. Ведь на эту стену забраться и мечтать глупо, а под ней ничего не видно. Никаких строений, только трава да кусты. «Может, оранги живут в пещерах, выдолбленных в подножье каменной стены? Ведь были у нас, на Земле, целые пещерные города!..»

Однако пещер тоже не было видно, как я ни приглядывался. Лишь росли густые, непролазные кусты, усеянные острыми колючками. И только когда мы подошли почти вплотную, я увидел хорошо утоптанную тропинку, теряющуюся в зарослях. Остановившись, старший приложил ладони ко рту, что-то выкрикнул, и сразу же мы услышали глухой, словно из-под земли, ответ. Старший снова что-то крикнул — такой же глухой ответ. Оранги заметно повеселели, и наш кортеж ступил на тропу.

Подошли к стене и у самого подножья увидели чёрное отверстие. Оно было похоже на могильный склеп — старое захоронение, как их изображают на музейных картинах. Мелкие с радостным визгом метнулись в склеп, а за ними полезли и мы.

Лезли долго, потому что склеп был низкий. Была такая темень, что я несколько раз больно ударился макушкой о каменный потолок, а Жорка беспрестанно наступал мне на ноги. Но вот впереди блеснул свет, потолок стал выше, и мы разогнулись.

Сразу же увидели двоих орангов. Над их головами пылали здоровенные светильники, и я мог хорошо разглядеть этих двоих стражей. Одежда на них было коричневого, а не чёрного цвета, и свастика на бляхах была не из колючек держи-дерева. К тому же они были вооружены не луками и дубинами, а плазменными пистолетами: я их сразу узнал, видел в военном музее. Подняв вверх правые руки, оранги что-то гаркнули, наши сторожа ответили тем же самым, и мы двинулись дальше.

Тоннель, по которому мы шли, начал подниматься вверх. Поднимался он так круто, что если бы не огромные ступени, идти по нему было бы невозможно. И повсюду, освещая путь, горели вмонтированные в стены светильники. Часто нас встречали часовые: было видно, что тоннель бдительно охраняется. Все они, как заведённые, поднимали вверх правые руки и выкрикивали какое-то слово, что-то похожее на «хайль», а что оно значило, я никак не мог понять. Возможно, это было приветствие, потому что наша охрана тоже задирала вверх руки и гаркала: «Хайль!»

А туннель всё тянулся вверх — я уже устал считать ступени.

Наконец, впереди замерцал дневной свет, и мы выбрались на поверхность.

На десятки километров вокруг простиралось огромное плато. Ровное-ровное, как стол. За нашими спинами оно обрывалось крутой стеной, а впереди, километрах в двадцати, не меньше, поднималась такая же отвесная стена.

Вправо и влево плато тянулось до самого горизонта, и всюду, куда ни глянь, его покрывали поля. Это были, собственно, и не поля, а небольшие грядки, обкопанные рвами, и во рвах весело журчала вода. Одни грядки были покрыты растительностью, другие краснели недавно вскопанной почвой, на одних только всходило, на других уже дозревало. Вот гигантские арбузы, по центнеру каждый, не меньше, а вон кукуруза: на толстенных стеблях такие початки, что мне и не удержать.

И всюду сновали похожие на Жорку существа. Они то пололи, то копали, то сажали, то катили перед собой созревшие плоды, в одни рвы пускали воду, другие перекрывали. Они трудились, не разгибаясь, их ничего, кроме работы, казалось, не интересовало, даже когда мы проходили мимо.

Наш отряд двигался по прямой, как стрела, дороге, вымощенной белыми плитами. Часто встречались мелкие с огромными корзинами за спиной. Они шли по обочине, по красной грунтовке. Завидев нас, они падали на колени, низко кланялись. Оранги же проходили мимо с таким видом, будто их и не замечали.

Но вот разом замерли и они, выстроились вдоль дороги. По дороге, быстро приближаясь к нам, бежал целый табун мелких, несущих какие-то странные носилки, напоминающие паланкины, в которых когда-то носили китайских императоров. Носилки были позолочены и занавешены цветастой тканью.

Подбежав к нам, существа остановились, осторожно опустили на дорогу носилки. Оттуда медленно вылез толстенный оранг, коричневый мундир которого на нём аж трещал, а высокая фуражка с лакированным козырьком была надвинута на самые глаза. Наша охрана, ещё больше вытянувшись, выбросила вверх правые руки и заревела: «Хайль!»

Толстяк в ответ небрежно махнул рукой, буркнул: «Хайль». Остановился напротив тёти Павлины, впился в неё взглядом. Тётя Павлина разглядывала толстяка с не меньшим интересом; ему это, должно быть, не понравилось. Он вдруг что-то закричал сердито, охрана подскочила к тёте, стала гнуть её вниз, пытаясь поставить на колени. Тётя вырвалась, махнула ногой — один из орангов, завывая, покатился по дороге.

И тогда толстяк раззявил огромную пасть и залился хохотом. Охрана, которая кинулась было на тётю Павлину, остановилась, не зная, что теперь делать. Толстяк же, отсмеявшись, ткнул тётю Павлину пальцем в бок и что-то спросил.

Вперёд сразу же выскочил старший взявшей нас в плен группы. Почтительно согнувшись, он стал что-то рассказывать, а толстяк слушал его и важно кивал головой. Он ещё раз глянул на тётю, потом на меня, скользнул взглядом по Жорке и при этом гадливо скривился. Что-то приказал, показывая рукой вглубь плато, и старший почтительно склонил голову.

Отвернувшись от нас, толстяк поковылял к носилкам, а охранники снова заорали, как сумасшедшие. «Хайль» кричал даже оранг, которому досталось от тёти Павлины. Мелкие захлопотали, усаживая толстяка, а потом подхватили носилки и побежали дальше.

Скоро поля перешли в сады. Гигантские груши и яблони, абрикосы и цитрусовые росли по бокам дороги, и почва под ними была так обработана, что не было видно ни единого сорняка. Мелких здесь было ещё больше: они то хлопотали под деревьями, обкапывая и поливая, то висели на ветвях, срывая огромные плоды: всё это складывалось в корзины, и бесконечный поток носильщиков тянулся вдоль дороги. И ещё я заметил одну интересную особенность: те, кто нёс полные корзины, не падали перед нами на колени. Падали только те, кто шёл порожняком.

Наконец закончились и сады, вместо них начался настоящий розарий: столько цветов, собранных в одном месте, я ещё никогда не видел. Цветы словно соревновались между собой своей красотой, запахи стояли такие, что мне аж дурно стало. Летали большие бабочки, зависая в воздухе, трепыхали крылышками колибри, попугаи разнообразнейших расцветок перелетали с ветки на ветку. И здесь тоже были мелкие: они обстригали кусты, собирали цветы, разбивали новые клумбы.

— Кажется, пришли, — сказала тётя Павлина.

Я посмотрел перед собой и увидел дома.  Они поднимались сразу же за розарием, выложенные из красного кирпича, с островерхими крышами, похожие друг на друга, как близнецы.

— Похоже на готику, — сказала тётя Павлина: она увлекалась архитектурой. — Только почему у них такие чудны́е окна?

Окна и правда были необычные: узкие и мрачные, они напоминали бойницы в древних крепостях, и когда мы проходили мимо, то казалось, что кто-то так и целится в тебя из лука. А двери были большие, массивные, окованные железом.

— Настоящие крепости. Кого они так боятся?

Мы шли по узкой улице, стиснутой с обеих сторон домами, и навстречу попадалось всё больше орангов. Все они были в такой же коричневой форме, только самки носили не фуражки, а береты, а у малышни вместо тяжёлых широких ножей, что неизменно висели на поясе у взрослых, были небольшие кинжальчики.

Вот мимо нас промаршировала целая колонна: взгляды застывшие, тяжёлые челюсти стиснуты, руки и ноги поднимаются в едином ритме: р-р-ра! р-р-ра! р-р-ра! — бьют по брусчатке тяжеленные подошвы, а впереди, спесива надувая грудь, шагает увешанный странными значками оранг. И у всех висят плазменные пистолеты и ещё какое-то оружие, я и не видал такого.

Колонна идёт по середине улицы, и оранги, которые на тротуарах, останавливаются, кричат восторженно: «Хайль!», а самки бросают цветы. Дети же пристраиваются позади колонны и, копируя взрослых, пытаются так же размахивать руками и топать ногами по брусчатке.

— Они и правда тут все сумасшедшие, — бормочет тётя. — Сплошной военный психоз!

Мы также не остаёмся незамеченными: оранги останавливаются, показывают на нас руками, возбуждённо переговариваются. Некоторые идут рядом, пытаясь нас получше рассмотреть. Спрашивают про что-то охранников, кто-то даже пытается дотронуться до меня или тётя Павлины. На Жорку не обращают внимания. Уж не потому ли, что он так похож на местных мелких?

Улица внезапно закончилась, мы вышли на большую площадь. Посреди площади стоит памятник: огромный оранг, отлитый из чёрного металла. На низкий лоб начёсан чубчик, под широким приплюснутым носом с вывернутыми ноздрями — две полоски усиков. «Адольф Гитлер», — прочитала тётя Павлина надпись на цоколе и громко захохотала. Я тоже рассмеялся, глядя на этого орангутаногоподобного Гитлера, хихикнул и Жорка, и мы мало не поплатились за этот смех жизнями: охранники, разозлившись, накинулись на нас с дубинками. Лишь резкий выкрик старшего спас нас от возможной смерти, но все они ещё долго рычали, бросая на нас злобные взгляды.

Мы подошли к помпезному дворцу, который замыкал площадь. Мраморная лестница, высоченные колонны из красного гранита, та же готическая крыша, только ещё выше, а на самом верху, на островерхом шпиле, свисало тяжёлое знамя. На нём тот же знак, что и на бляхах орангов, которые нам встречались: мохнатая рука стискивает за горло силуэт венерианина, а ниже — фашистская свастика.

За колоннами видны двустворчатые двери: в них можно провести и слона! Оббитые отполированной бронзой, они ослепительно сияли, а по бокам замерли часовые: те же оранги в коричневой форме, вооружённые пистолетами.

Часовые были не только у дверей: вокруг дворца прохаживались вооружённые оранги. Они подозрительно оглядывали каждого, кто проходил мимо, а нас, должно быть, заприметили издалека. И едва мы приблизились ко дворцу, як в больших дверях открылись маленькие дверцы, и оттуда появился ещё один оранг.

Он был, должно быть, крупной шишкой, потому что часовые разом подняли руки и закричали «Хайль!» А наши охранники вытянулись так, что у них аж хребты затрещали.

«Шишка» медленно спускался по лестнице. Он тоже был в коричневой униформе, а бляха на груди была вдвое больше, чем у других орангов.

«Хайль!» — взревела наша охрана, когда «шишка» подошёл вплотную. «Шишка» небрежно махнул рукой, уставился на нас подозрительно. Потом, обращаясь к тёте Павлине, что-то резко спросил.

Тётя Павлина пожала плечами.

— Не понимаю!

«Шишка» повторил вопрос.

— Да говорю же, не понимаю! — тётя Павлина начала сердиться.

Тогда «шишка» поднял руку, щелкнул пальцами. И тут же рядом с ним, мы не заметили, откуда, возник ещё один оранг. Угодливо склонившись перед «шишкой», он выслушал тот же самый вопрос, а потом обратился к нам:

— Герр штурмбанфюрер спрашивает, кто вы такие? Откуда вы прибыли?

— Мы учёные. А прибыли с Земли.

— «Шишка» выслушал, и его морда стала ещё подозрительнее.

— Вы шпионы? Вы пробрались сюда, чтобы выведать наши военные секреты?

— Какие там шпионы! — обиделась тётя Павлина. — Мы учёные! Понимаете — учёные!

«Шишки» будто бы и слышал: повторял то же самое:

— Вас послали наши извечные враги? Вы собрались устроить покушение на нашего божественного фюрера?.. Отвечайте, если хотите остаться в живых.

— Что за глупости! — обиделась тётя Павлина. — Какой фюрер? Какое покушение?

— А это тогда кто? — ткнул толмач пальцем в сторону Жорки.

— Это сын нашего друга, выдающегося учёного…

— Это — детёныш нашего извечного врага, — перебил тётю толмач. — Они только и мечтают о том, чтобы изничтожить нашу расу! но у них ничего не выйдет: мы их в конце концов победим и будем править миром!

Я ничего не понимал. Якие враги, какие ещё расы? Почему эти оранги так стремятся править кем-то? Что им, места на Венере мало? Не иначе, мы имеем дело с сумасшедшими…

— Мы вас бросим в тюрьму и будет держать там до тех пор, пока вы во всём не признаетесь! — разгневанно закричал «шишка».

— Нам не в чем признаваться! — запальчиво ответила тётя Павлина. — И не боимся мы ваших тюрем.

— Уведите! — гаркнул до предела обозлённый «шишка». — И не спускайте с них глаз!

Охранники сразу же ухватили нас за руки и поволокли прочь. Толкали в спину, угрожающе рычали, а в мрачных глазах была такая злоба, что я ждал или стрелы в спину, или дубиной по голове. Потому и не рассмотрел как следует, куда нас вели: опомнился только перед тяжёлыми чёрными воротами с колючей проволокой поверху. Ворота словно только нас и ждали: сразу же открылись, и из них выбежали оранги в коричневом. Зразу же схватили за руки и потянули внутрь.

Потом нас снова допрашивали: в комнате с чёрными стенами и потолком, с чёрным стеклом в узких окнах-бойницах. Требовали признания, что мы шпионы и агенты какой-то иностранной державы, которые хотели убить какого-то там фюрера. Так ничего и не добившись, повели в другое помещение: большой квадратный коридор, так ярко освещённый, что я сперва аж зажмурился. И слева, и справа в коридор выходили зарешеченные двери. Над решётками висели доски с какими-то надписями: знакомыми буквами, каким пользуемся и мы, только слова какие-то непонятные. На одной было написано «Ытнемелэ еынвырдоп», на другой «Икинпутсерп еиксечитилоп еынсапо обосо». Что означали эти надписи, я не мог понять, как ни вчитывался. Все камеры были пусты, только в той, над решёткой которой было написано «Ытнемелэ еынвырдоп», сидело несколько орангов. Вид у них был настолько убогий и несчастный, что мне их стало жалко, хотя я, честно говоря, всех их поубивал бы!

— Кто это? — поинтересовалась тётя Павлина: она даже здесь, в тюрьме, всё рассматривала так, будто её привели в лабораторию.

— Подрывные элементы, — буркнул тюремный переводчик.

— А что здесь написано?

Тётя ткнула пальцем в самую большую надпись.

— Особо опасные политические преступники, — прочитал переводчик. И мстительно добавил: — Как раз здесь вы и будете сидеть!

Тётя Павлина не сводила глаз с надписи. Она аж губами шевелила, читая что-то про себя.

Вот её глаза радостно блеснули, она показала в сторону таблички с надписью «Ытсихрана».

— А там написано «Анархисты»?

— Анархисты, — подтвердил переводчик.

— Понятно! — сказала тётя Павлина. — Как я не догадалась сразу?

Она аж сияла, такая была довольная. И как только мы остались одни в камере, она поделилась с нами своим успехом:

— Знаете, ребятки, что у них за язык? Самые обычные наши слова, только произнесённые задом наперёд!

— Как это — задом наперёд?

— А так. Вот это как у нас называется?

— Ну, стена.

— А у них это будет анетс… А вот это?

— Пол.

— А у них — лоп… Не верите? Тогда проведём небольшой эксперимент. Хотите, я попрошу у охраны воды?

Мне сразу же захотелось пить. Так захотелось, словно у меня целый век росинки во рту не было. Жорка тоже облизал губы.

— Хотим!

— Тогда слушайте: я подойду сейчас к решётке, позову надзирателя и скажу: «Принеси нам воды».

— Так он вас и поймёт!..

— А я произнесу эти слова как они это делают. Следите за мной.

Тётя подошла к дверям, затрясла решётку. По ту сторону сразу же возникла чёрная фигура надзирателя.

— Ыдов ман исенирп! — произнесла по слогам тётя.

Оранг уставился на неё так, словно его ударили чем-то тяжёлым по темечку. Потом что-то выкрикнул, побежал вглубь коридора. Через какое-то время вернулся уже с другим орангом.

— Ыдов ман исенирп! — повторила им тётя Павлина.

Второй оранг хлопнул себя по бёдрам и захохотал. А глядя на него, заржал и наш надзиратель.

— Ыдов!.. Ыдов!.. — уже кричала сердито тётя Павлина. — Воды, остолопы вы неотёсанные.

— Они же этого не понимают! — вставил я слово.

Тётя Павлина в последний раз тряхнула решётку и отошла от дверей. Вид у неё был совсем убитый.

— Неужели я ошиблась? — бормотала она.

Оранги же, отсмеявшись, исчезли. Но вскоре снова появились: надзиратель нём полное ведро воды.

— Ага! — праздновала победу тётя Павлина! — Я же вам говорила!

Мы были вынуждены склониться перед её гениальностью. Тем более, что вода была вкусной, как никогда.

Я сомневался только в одном:

— А почему тогда «Адольф Гитлер» написано не задом наперёд? А слово «хайль»?

— Должно быть, оранги, позаимствовав фашистскую терминологию, решили сохранить некоторые слова неизменными, чтобы подчеркнуть их значимость. Как главнейших атрибутов фашизма… Но пока это лишь предположение. — Тётя Павлина терпеть не могла делать неподтверждённые выводы. — посмотрим.

В этой камере мы просидели два дня.

В первый день, под вечер, тётя Павлину потащили на допрос. Мы с Жоркой места себе не находили, ожидая её возвращения. Нам всё казалось, что её пытают, добиваясь признания в шпионаже. Увидев её в коридоре, мы так и кинулись к решётке. Тётя Павлина не была ни побита, ни измучена. Наоборот — её глаза сияли.

— Знаете, с кем я только что разговаривала? — спросила она, как только за ней закрылась дверь. — Витя, с твоим папой!

Сердце у меня так и ёкнуло:

— С папой!.. Он тоже в тюрьме?..

— Нет, не в тюрьме… Угадайте, кто он сейчас такой?

Я терпеть не могу эту тётину привычку — чуть что, загадывать загадки! У меня аж слёзы навернулись на глаза!

— Ладно, скажу вам, раз вы такие недогадливые. — Тётя заметила, должно быть, моё состояние. — Твой, Витя, папа в этой стране большая шишка. Он личный историк самого фюрера.

— Историк?.. Фюрера?.. Ничего не понимаю!

— Оранга Третьего. Который правит в этих краях. Фюрера и полубога высшей расы.

— А кто тогда бог?

— Богом они провозгласили Гитлера. Того самого, памятник которому мы видели. А фюрер — его наместник на Венере, и обязательно должен иметь имя Оранг. Этот уже третий… Значит, перед ним было уже два.

— А как папа попал в историки? И почему они его не держат, как нас, в тюрьме?

— про это я расспросить не успела… Пока что можно только догадываться… Тот Оранг, должно быть, очень тщеславный тип, как, впрочем, и все тираны. Так что дознавшись, что папа — социолог-историк, да к тому же житель Земли, он его и назначил личным историком. Папа должен записывать всё, что тот Оранг говорит или делает, чтобы потом прославить его в веках…

— И папа согласился?

— А что ему оставалось делать?.. К тому же, у него не было выбора: или согласиться, или пожизненное заключение. А ведь это чудесная возможность изучить этих одичавших существ, которой и искал твой папа! — воскликнула тётя Павлина. Воскликнула с таким энтузиазмом, что я уже в который раз убедился: у тёти собственные взгляды на некоторые вещи и обстоятельства.

— А где мой папа?

Жорка! Увлекшись разговором, мы про него и забыли. А он стоит рядом и жалобно моргает.

— С твоим папой дело обстоит посложнее, — начала тётя Павлина: ей словно бы неловко было перед Жоркой. — Видишь ли, оранги провозгласили себя высшей расой, которая призвана править остальными. Вашу расу они считают низшей, расой рабов, полуживотных, которых нужно подчинить либо уничтожить…

— Они убили моего папу? — по своему понял это объяснения Жарка.

— Нет, твой папа живой! Но они не могли примириться с тем, что твой папа — известный учёный. Поэтому Витиному папе пришлось сказать, что твой папа — его слуга… Это, кстати, сам же твой папа и предложил, — поспешила добавить тётя Павлина, потому что Жоркино лицо скривилось в болезненной гримасе.

— А что будет со мной? — спросил Жорка так, что у меня сжалось сердце.

— С тобой тоже будет всё в порядке, — утешила его тётя Павлина. — Мы уже всё обмозговали с Витиным папой. Только тебе придётся назваться моим слугой… Слугой ты, понятное дело, будешь только в глазах орангов, чтобы тебя не трогали. Так что ошейник пусть тебя не волнует…

— Ошейник! — в один голов воскликнули мы.

— Без ошейника, к сожалению, тут обойтись нельзя, — вздохнула тётя Павлина. — По суровым законам этой страны первый же оранг, застукав Жору без ошейника, может казнить его на месте.

— А мой папа носит ошейник? — спросил вконец смущённый Жорка.

— Наверное… Хотя я точно не знаю. Но ти, Жора, должен быть выше этого. Ты должен всё время помнить, что для нас ты остаёшься тем, кем ты есть на самом деле… Будешь помнить?

— Буду, — грустно пообещал Жорка Я подошёл к нему, крепко обнял за плечи:

— Я всегда буду с тобой! И пусть попробует хоть один из этих поганцев тебя тронуть!

Жорка лишь невесело усмехнулся. Тётя Павлина же как-то даже обижено спросила:

— А почему вы не интересуетесь, что будет с нами?

— И правда, что они собираются с нами делать?

— Видете, если б тётя вам не напомнила, вы бы и не подумали… Папа сказал, что он немедленно пойдёт к Орангу Третьему и замолвит за меня слово. Скажет, что я — выдающийся генный инженер, что, собственно, соответствует истине, — добавила тётя с присущей ей скромностью.

— А разве оранги интересуются генной инженерией?

— Ещё как!.. Вы же, надеюсь, видели тех существ, которые работали на плантациях?

— Тех рабов в ошейниках?

— Да, рабов… Хотя их тяжело назвать рабами после того, про что я узнала от твоего, Витя, папы.

— А кто же они?

— Это скорее роботы из живых тканей. Запрограммированные на определённый вид трудовой деятельности. Одни из них садовники, другие — огородники, третьи работают на фермах. А есть и такие, что работают в промышленности или даже в сфере обслуживания: вся продукция изготовляется их руками. Есть ещё роботы-слуги, вы их уже видели, и ладе роботы-охотники. У них чутьё, к слову, не уступает собачьему.

— А что же тогда делают оранги?

— Они только присматривают за этими существами. Хотя, собственно, особенного присмотра и не нужно: эти существа запрограммированы так, что они просто не могут не работать. Лиши их привычного труда, и они тут же умрут.

— Да-а, — потрясённо сказал я. — Это хуже рабства. Рабы хотя бы восставали против своих рабовладельцев… Помните Спартака, тётя Павлина?

Она лишь кивнула головой: рассказ был ещё не окончен.

— Как вы думаете, где они берут столько этих существ?

— Выращивают на генных фабриках?

— Да, Жора, угадал. У них, оказывается, уже есть несколько десятков таких фабрик, а запланировано построить ещё больше.

— Зачем им столько? — удивился я. — Они здесь и не поместятся, такой толпой.

— Вот тут мы приближаемся к главному… Только смотрите — это величайшая тайна! Папа предупредил, что за  её разглашение карают смертью. Так что не проговоритесь никому.

Мы горячо заверили тётю Павлину, что не проговоримся. Что мы, маленькие? К тому же, кому тут проговориться? Тем роботам, или орангам?

— Хорошо, я знаю, что вы у меня очень умные ребята, — успокоила нас тётя Павлина. Отвела в дальний угол камеры, зашептала:

— Оранги планируют вырастить многомиллионное войско. Из существ, которые не знают, что такое страх, для которых умереть в бою так же естественно, как нам поесть. Которыми владела бы лишь одна навязчивая идея: истребить, Жора, всех твоих соотечественников. Всех до одного… Вы представляете, что будет, если им удастся осуществить задуманное? Многомиллионная армия, вооружённая до зубов, двинется в поход против мирных жителей, которые оружия и в руках никогда не держали. Для которых одна лишь мысль про убийство вызывает такое неодолимое отвращение, что никакая сила на свете не заставит их пролить кровь живого существа. Представляете?

Мы представляли. Стояли и подавленно молчали. Только теперь я по-настоящему ощутил, что такое фашизм, и что он с собой несёт. Я как хорошо, что у нас, на Земле, сотни лет назад он был уничтожен! Даже корней не осталось от него!..

— Значит, теперь вы понимаете, почему Оранг Третий должен заинтересоваться моей особой?

— Вы собираетесь работать на генной фабрике? — аж отшатнулся от неё Жорка.

— Не на фабрике: для фабрики достаточно рядового инженера. Меня, наверное, пошлют в центральную лабораторию…

— И вы согласитесь? — вскрикнул я.

— Не кричи, а то услышат!.. А почему бы и нет? Должны же мы как-то вырваться их этой ужасной тюрьмы? Или гнить здесь всю жизнь?

— Я с вами никуда отсюда не пойду, — сказал Жорка; глаза у него аж искрились.

— И я не пойду!

Тётя Павлина даже не обиделась: улыбнулась одобрительно. А мы стояли и ошалело смотрели на неё.

— А кто вам сказал, что я буду конструировать убийц, которые им нужны? — спросила она. — Кто вам сказал, что мы будем на них работать? Они заподозрили в нас шпионов — что же, мы и станем разведчиками! Мы выведаем все их тайны, чтобы заблаговременно их обезвредить. Сорвать их адские планы…

— Разведчиками? Ухты! — Я аж запрыгал возле тёти Павлины, а Жорка прошёлся по камере колесом.

— Тише вы, непутёвые! — успокаивала нас тётя Павлина. — Вы что, хотите, чтобы охрана что-то заподозрила?

Нет, этого мы не хотели. Поэтому сразу успокоились.

— А когда я увижусь с папой? — спросил я тётю Павлину. Сейчас, когда я узнал, что папа где-то здесь рядом, мне не терпелось как можно скорее встретиться с ним.

— Скоро увидишься, — пообещала тётя. — Может, даже завтра… Только, Витя, твёрдо запомни одно: ни единый оранг не должен догадаться, что это твой папа! Даже что вы с ним знакомы.

— Почему?

На моём лице, должно быть, отразилось такое разочарование, что тётя Павлина снова не удержалась от смеха.

— Это может вызвать лишние подозрения, — объяснила она. — Они должны думать, что ты — мой ассистент, а папа для тебя — абсолютно посторонний человек. Как, кстати, и для меня… Так что не смей к папе даже подходить! Слышишь?

Да слышу! Только всё ещё никак не могу понять, для чего такая конспирация. Но, раз это нужно для разведки…

Вскоре мы все заснули на каменном полу, потому что в камере не было ничего, кроме пола и стен. Поэтому ворочались всю ночь с боку на бок, а мне к тому же всё время снились тревожные сны. То мама снилась: что её тоже взяли в плен. То папа: будто его сбрасывают со скалы. А под конец приснилось самое страшное: будто меня переделали в робота. В то бессловесное существо. Я аж закричал и сразу же проснулся.

Лучше б и не спал!

* * *

На второй день нас повели во дворец: Оранг Третий изъявил желание с нами встретиться.

Видели бы вы, что случилось с тюремной обслугой, когда она про это узнала! Оранги чуть ли не на животах перед нами ползали, готовя нас к этой встрече. Принесли мне и тёте Павлине одежду из какой-то золотой ткани — пышные халаты с длиннющими, до пят, рукавами, накинули почтительно на плечи. На ноги — чудны́е тапочки, тоже расшитые золотом, и загнутыми вверх носками. Я на тётю Павлину как глянул — так и скорчился от смеха.

— На себя лучше посмотри, — обиделась тётя.

А несчастному Жорке достался куцый фартучек и ошейник. Тоже позолоченный, но Жорке от этого было не легче.

— Не буду я его надевать!.. Не буду!.. — У Жорки аж слёзы на глаза навернулись. — Что я — животное?

— Ты — разведчик, — тихо сказала тётя Павлина.

— А вы бы надели такое? — Жорка с отвращением ткнул в ошейник пальцем.

— Надела бы… И не впадала бы в истерику…

Наконец, Жорка сдался:

— Отвернитесь, — хмуро буркнул он.

— Ничего, Жора, это ненадолго, — утешила его тётя Павлина.

Начальник тюрьмы, который вчера грубо кричал на нас, сегодня угодливо провёл за ворота. А там нас ждали носилки, одни для тёти Павлины, другие — для меня.

— Мы лучше пройдёмся, — сказала тётя Павлина, жалея Жорку.

— Этого делать никак нельзя! — твёрдо сказал переводчик. — Гости Оранга Третьего прибывают во дворец только на почётных носилках.

Во как: мы уже почётные гости! Что же, пришлось садиться в носилки. Только умостились, как существа, стоявшие по обе стороны, вмиг нас подхватили. Впереди нашего кортежа бежал огромный оранг и, размахивая позолоченной дубинкой, всё время выкрикивал:

— Дорогу гостям Оранга Третьего!.. Дорогу гостям нашего божественного фюрера!..

Сзади же бежал Жорка, мрачный, как ночь. А уже за ним — вооружённая до зубов охрана.

Нас поднесли к дворцу, опустили на землю. Та же «шишка», что и вчера, встретил нас перед лестницей, только теперь он был не суровый и важный, а льстиво улыбался. Склонил голову, развёл почтительно лапы, приглашая во дворец.

Тётя пошла первой, я — за ней, как её ассистент, а Жорка — за мной. Но не успел он ступить и двух шагов, как лицо «шишки» сразу же передёрнулось от гнева. Он что-то выкрикнул, и два оранга взяли Жорку за плечи и поволокли прочь.

— Не смейте! — закричала тётя Павлина.

— Мы не можем пустить это грязное существо во дворец, — объяснил нам толмач. А поскольку мы всё ещё стояли, рассерженные до предела, то он начал нас успокаивать. — Да вы не волнуйтесь, ничего плохого с вашим слугой не случится. Пока вы будете на приёме, его подержат в клетке…

В клетке? Несчастный Жорка! Нас с тётей Павлиной утешало только то, что он будет страдать не напрасно. Я бы сам согласился на клетку и ошейник, если бы речь шла про судьбу землян.

Так что держись, Жора! Держись, храбрый разведчик!..

Тем временем мы поднялись по ступеням, остановились перед массивными, окованными железом дверьми. «Шишка» поднял вверх руку, двери сразу же открылись, и мы вступили в огромную залу.

Всё вокруг сияло золотом. Позолоченные стены и потолок, золотые колонны, золотые окна-бойницы, даже ковёр под ногами был выткан из золотой ткани. Вдоль стены стояли замершие охранники в коричневой униформе, с большими золотыми бляхами на груди, с тяжёлыми пистолетами, а впереди, у самой стены — гигантская статуя, удивительно похожая на ту, что высилась на площади. Те же усики, та же чёлка, начёсанная на узкий лоб, такая же тяжёлая челюсть. Я подумал, что это ещё одно изображение Гитлера, но когда мы подошли поближе, то толмач благоговейно прочитал нам: «Оранг Третий, фюрер великой нации». Остановившись перед статуей, «шишка» вскинул вверх руку и трижды выкрикнул «Хайль!» И статуя сразу ожила: высоко поднялась позолоченная рука, шевельнулась челюсть, открылся чёрный провал пасти. Что-то заскрипело, захрипело внутри, потом гаркнуло: «Хайль!» И статуя, щёлкнув челюстью, опустила руку.

— Оранг Третий приветствует вас, земляне! — прошептал толмач.

Он, должно быть, ждал, что мы тоже задерём руки к небу, но ни я, ни тётя Павлина и не подумали этого делать.

Двинулись дальше. Миновали целую анфиладу комнат, с такими же позолоченными потолками и стенами, с застывшими повсюду охранниками. Только вместо статуй здесь висели картины. Огромные и помпезные, все они изображали Оранга Третьего.

Наконец, мы вошли в здоровенный зал, где толпились оранги с бляхами ещё бо́льших размеров, чем у нашего «шишки». Все они почтительно замерли вдоль стен, а впереди на высоком позолоченном троне сидел Оранг Третий.

— Смотри на него! Только на него! — требовательно шепнула мне тётя, потому что рядом, возле самого трона, стоял мой папа.

Но я не мог не смотреть на папу: я же его столько времени не видел. У меня аж горло перехватило и стало горячо в груди.

Папа стоял неподвижно, словно и не заметил нас. На нём было какое-то чудно́е одеяние из серебряной ткани, а в руках — толстенный блокнот и ручка с магнитным пером. Вот Оранг Третий шевельнулся, раскрыл огромный рот, и папа сразу же подался в его сторону, перо настороженно замерло над раскрытым блокнотом.

Оранг Третий прокашлялся, и вокруг прокатился льстивый шёпот:

— Слушайте, слушайте! Сейчас будет говорить фюрер!

Я наконец оторвал взгляд от папы, потому что тётя Павлина аж зашипела на меня. Посмотрел на Оранга Третьего.

Это была уже старая обезьяна, шерсть на ней аж поседела, мясистые щёки свисали на стоячий воротник мундира. Глаза у него были выцветшие и пустые, а усики и начёсанная на лоб чёлка реденькая и убогая.

Он ещё раз откашлялся («Слушайте, слушайте!» — снова прокатилось по залу) и заговорил.

Сперва я слышал только голос, потому что Оранг Третий не говорил, а кричал. Сначала выкрикивал отдельные слова, потом целые фразу. Он всё время аж трясся от крика, глаза налились кровью, лицо набрякло.

— Мы — великая нация господ! — выкрикивал он (а толмач переводил). — Мы призваны править миром!.. Мы очистим Венеру от низшей расы и построим тысячелетнюю империю!.. На нас возложена великая историческая миссия, и мы её выполним любой ценой!..

— Хайль!.. Хайль!.. Хайль!.. — бесновались вокруг оранги.

— Вы, земляне, должны помогать нам в этом священном деле! Вы дали нам Ницше и Гитлера, поэтому сотрудничайте с нами!..

— Хайль!.. Хайль!.. Хайль!..

Оранг Третий щёлкнул челюстью и умолк. Его глаза снова опустели. Тётя Павлина что-то ответила, толмач перевёл, но я ничего не разобрал: был оглушён его голосом.

Потом нас по очереди подвели к Орангу. Он вяло подал мне руку, снова что-то закричал — я аж отшатнулся, потому что подумал, что он на меня рассердился, но толмач успокоил: Оранг Третий интересуется, понравилось ли мне здесь.

После того, как Оранг Третий вот так вот с нами поговорил, нас стали знакомить с присутствующими в зале. Там были и Ранг — толстый и жирный, и Анг — низенький, худющий, да ещё и косолапый,  и Нг — с ледяными глазами за старомодным пенсне — папа мне потом рассказал, что нелепые имена им присваивают в соответствии с должностью: чем ниже должность, тем меньше в ней букв. Так что у остальных придворных имя состоит всего из одной буквы Г.

— А остальные оранги? — поинтересовался я.

— У остальных имён нет. Носить имена имеют право только вожди и придворные.

Первым с нами заговорил Нг:

— Как вам понравилась наша тюрьма?

— Очень! — иронично ответила тётя Павлина. Ничего подобного нам не приходилось видеть!

Лицо у Нг сразу стало такое, словно он положил в рот сладкую конфету.

— О, я покажу вам другие наши тюрьмы!.. Жаль, что вас не познакомили с крематориями… Мы устроим чудесную экскурсию по концлагерям!.. Они, правда, пока что почти пустые, но я лелею надежду, что вскорости начнётся война и мы их мигом заполним…

— О да, — вмешался Анг. — Хотя мы — нация, искренне стремящаяся к миру, но проклятые венериане всё время провоцируют нас на военные действия! И мы нанесём решительный удар, когда настанет наш час. Фюрер поведёт нас к победе!

— Г-р-р-р! — одобрительно прорычал Оранг Третий.

После официального приёма был банкет. Мы перешли в другой зал, где уже стояли накрытые столы, сели рядом с фюрером: здесь — тётя, здесь — я, а рядом со мной — папа. На огромных тарелках лежали горы мяса, высились многолитровые бутыли с какой-то прозрачной жидкостью, а перед каждым стояли литровые кубки. Прислуга, которая подавала на стол (обслуживали нас оранги в ливреях, расшитых золотом), стоило нам рассесться, моментально наполнила кубки жидкостью из бутылей.

— Не пей! — шепнул мне папа.

Я и не пил — только попробовал. И долго потом остужал язык: словно огонь лизнул. Оранги же опрокидывали кубок за кубком, напихивались, давясь, мясом. И с каждым кубком:

— Хайль!.. Хайль!.. Хайль!..

У меня даже голова под конец разболелась.

Когда же оранги хорошенько опьянели и начали горланить, не слушая друг друга, папа наклонился ко мне:

— Как там мама? Не оборачивайся, чтобы никто не заметил.

Наклонился над тарелкой, делает вид, что кроме еды его ничего не интересует.

Я ему ответил, что мама жива-здорова, даже вылетала на его поиски. Это когда нашли те браслеты с пеленгаторами.

— Они нас захватили врасплох, когда мы спали, — объяснил папа. — Мы и опомниться не успели…

Я хотел спросить, что мы будем делать дальше, но тут началось такое, что нам стало не до разговоров: пьяный Нг схватил огромную кость треснул им Ранга. Тот заревел, как бык, и навалился на Нга. Он бы его задушил, если бы не слуги в ливреях: кинулись к ним, разняли, растащили в стороны.

— В тюрьму!.. В концлагерь!.. — визжал сильно помятый Нг.

Ранг же, тяжело пыхтя, ползал по паркету: собирал ордена, которые пообрывались во время стычки.

Я боязливо оглянулся на Оранга Третьего. Того совсем развезло: склонившись, он обнимал за плечи тётю Павлину, и что-то пьяно ревел на ухо. Тётя Павлина аж морщилась, но вырваться, очевидно, не решалась.

Спас её, сам того не зная, Анг. Подняв полный кубок, он провозгласил тост за фюрера. Говорил с полчаса: изложил всю историю фашистского движения орангов.

— Низшая раса утверждает, что у неё больше извилин в мозгу, чем у нас, — сказал он помимо всего прочего. — Пусть так. Мы не будем этого отрицать: мы этим гордимся! Лишние извилины высшей расе могут лишь помешать. Наш идеал: мозг с одной-единственной извилиной, по которой поступают лишь команды начальства и мудрые лозунги нашего великого фюрера. Так выпьем же за властелина мира с единственной извилиной, за нашего дорогого Оранга Третьего! Хайль!

Под дикий рёв Оранг Третий опрокинул очередной кубок и совсем раскис: тяжело повалился с кресла. Прислуга его подхватила, понесла почтительно к дверям. Воспользовавшись тем, что почти все столпились вокруг фюрера, покинули банкетный зал и мы.

— Теперь вы будете жить неподалёку от лаборатории генной инженерии, — говорил нам папа по дороге из дворца. — Вы должны разведать, как далеко они продвинулись в конструировании тех воинов. Тем более, что тебе, сестра, тоже придётся принимать в этом участие.

— Ну, я им наконструирую! — пробормотала тётя Павлина.

— Смотри, будь осторожной! — предостерёг её папа. — Здесь каждый третий следит за двумя другими, а каждый второй — шпионит за третьим.

— Не волнуйся. Меня не так легко поймать!

— А ты, Витя, помогай тёте…

Я лишь кивнул головой: что тут скажешь! Пусть папа нам расскажет, как мы отсюда выберемся. Ведь он не думает остаться здесь до самой смерти?

— Не думаю, — ответил мне папа. — Мы с Ван-Геном уже не раз это обсуждали. И даже есть один план… Но про это поговорим потом. Пока что нужно расстаться: охрана уже начинает на нас поглядывать…

Папа небрежно помахал рукой и вернулся во дворец. А мы пошли к носилкам. И только подошли, как охранники привели Жорку.

Я подумал, что увижу товарища обиженным и сердитым за то, что его посадили в клетку, но Жорка был весёлый-превесёлый. Чуть не прыгает.

— Ты чего? удивлённо спросил я.

— Ничего.

— С тобой что-то случилось?

— Случилось, только тебе не скажу!

Ну и не надо! Подумаешь!.. Вот не буду допытываться — он же первый не выдержит!

И он таки не выдержал: я ещё и до носилок не дошёл, а он меня — дёрг за рукав!

— Я виделся со своим папой!

— Ну-у?.. Где?

— В клетке. Мы сидели вместе. Ведь вы теперь — господа, а мы — низшая раса, — не удержался от укола.

— Знаешь что, у тебя зубы целые?..

— Да ладно, не кипятись… Пока вы там по гостям ходили, я много чего узнал…

— Чего?

— Потом расскажу. А сейчас лезь в носилки.

Мне стало так любопытно, что я даже не смотрел, куда нас несут. Опомнился лишь перед небольшим двухэтажным домом, утопающим в цветах.

Рядом были такие же домики, а позади возвышалось огромное кубическое сооружение.

— Генная лаборатория, — объяснил мне Жорка: он таки не терял в клетке времени. — Там твоя тётя будет работать. А вот тут мы будем жить.

Мне досталась отдельная комната на втором этаже. Тёте Павлине — целых три: спальня, приёмная и рабочий кабинет, заставленный стеллажами с фильмотекой. Здесь была собрана огромная библиотека: тысячи книг, сфотографированных на плёнку. А на специальной подставке — проектор.

Тётя Павлина сразу вцепилась в этот проектор и забыла про всё на свете. Теперь, пока не просмотрит все стеллажи, не успокоится.

У меня же в комнате не было ничего, кроме шкур антилоп.

— А где же кровать?

— Кроватей здесь знать не знают, — ответил Жорка, который и это уже знал. — Оранги спят прямо на шкурах.

Я примерился к самой большой шкуре, лёг. А что, спать можно! Даже интересно.

— А где твоя комната?

— Комната? — горько засмеялся Жорка. — Ты что, забыл, что я — ваш слуга? Мне надлежит жить в подвале, вместе с другими слугами. И спать не на шкурах, а на подстилке из веток.

— Знаешь что, давай жить вместе!

Жорка отрицательно помотал головой.

— Нельзя.

— почему? Ты что, боишься, что нам двоим здесь места не хватит? Да ты глянь, сколько здесь шкур!

— Нельзя, — снова повторил Жорка. Ты забываешь, что я — ваш слуга. Представитель низшей расы. Папа меня предупредил. Потому что оранги могут убить. Ты ещё не знаешь по-настоящему, что это такое — фашизм.

— А ты знаешь?

— Знаю… Папа рассказал, пока сидели в клетке… Ну, я пошёл в подвал. А то оранги могут заметить, как слуга разговаривает с хозяином.

Бедный Жорка, ему сейчас гораздо хуже, чем нам. Носить этот ошейник, падать на колени перед каждым орангом… Спать в подвале, среди тех полуроботов… Бр-р-р-р… Я ни за что не смог бы!

Грустный, пошёл к тёте Павлине.

— Чего это ты, как в воду опущенный?

Рассказал про Жорку.

— Нельзя ли добиться, чтобы он хотя бы спал со мной?

— Нельзя, — ответила тётя Павлина. — Мы не должны раздражать орангов… Жорка — разумный парень, и на нас обижаться не станет. Ведь это необходимость…

Я лишь вздохнул. Подошёл к узкому окну, стал разглядывать строение напротив. Оно напоминало огромный куб: сплошная стена, совсем без окон. Ещё и обнесено высоким забором из колючей проволоки. А по ту сторону вдоль забора прохаживаются туда-сюда вооружённые оранги.

Интересно, что там внутри? Я ещё никогда не был в генной лаборатории. И почему ей так охраняют? От кого?

— Мы скоро туда попадём?

— Наверное, скоро… Может, уже завтра…

Тётя Павлина как в воду глядела: на следующий день, после завтрака, нас повели в лабораторию. Мы шли в сопровождении двух орангов в коричневой форме: таких мрачных и неприветливых существ мне ещё не приходилось видеть.

Прошли мимо одного поста, другого. На каждом спрашивали, не несём ли чего-нибудь с собой. Даже переводчику не верили. Прощупывали каждую складочку на одежде, заставляли разуваться. Тётя Павлина терпела-терпела, а потом взорвалась?

— Поворачиваем назад! Я шла в лабораторию, а не в тюрьму!

Переводчик едва её успокоил. И после этого охрана уже нас не обыскивала: хмуро пропускала дальше.

Наконец мы оказались в узком коридоре с многочисленными лифтами. Лифты всё время двигались вверх и вниз, огоньки так и бегали на панелях, непрерывно гудели электромоторы. Мы зашли в пустой лифт, переводчик нажал на кнопку, и мы помчались вниз. «Один… два… три… — считал я про себя этажи, которые так и мелькали. — Двенадцать… тринадцать…» На семнадцатом этаже лифт остановился, открылись узкие дверцы. И я аж зажмурился от яркого света.

Мы вступили в огромный зал с большим количеством колонн. Стены были где-то далеко, сверху лился свет: резкий и неприятный. Ярко белели столы, сплошь заставленные приборами. Колбы разнообразнейших форм и размеров, от такой, в которую я мог бы засунуть голову, до размером с мизинец, трубки, шланги, какие-то металлические коробки — всё это переплеталось, громоздилось на длиннющих столах, там что-то гудело, булькало, капало, оседало и пенилось.

А между столами, куда ни глянь — оранги. В ослепительно белых халатах и шапочках, они либо медленно прохаживались, либо сидели, упёршись взглядами в колбы, либо что-то быстро записывали. Нас уже, должно быть, ждали: не успели мы появиться, как навстречу нам двинулась целая группа.

— Профессор, — шепнул почтительно толмач. — Начальник лаборатории.

Тот, кого толмач назвал профессором, шёл впереди. Это был худющий оран, уже довольно старый. Он сильно горбился, а его длиннющие руки свисали ниже колен.

— Я рад приветствовать коллег с Земли в своей лаборатории! — такими словами встретил нас профессор. — Надеюсь, вам у нас будет интересно. Начнём с небольшой экскурсии, с первого, так сказать, знакомства…

«Небольшая экскурсия» длилась несколько часов: тётя Павлина не успокоилась, пока не обошла все этажи. Меня уже и ноги не слушались, и в глазах мельтешило, а тётя Павлина всё порывалась побывать ещё на одном этаже. В конце концов замучила и профессора, который нас сопровождал.

* * *

С того дня тётя Павлина погрузилась в проблемы генной инженерии. То целыми днями пропадала в лаборатории, где для неё был выделен целый этаж и десятки орангов-помощников, то корпела над столом в кабинете, выводя формулы, такие длинные, что иногда для одной не хватало и страницы.

И при этом иногда загадочно улыбалась.

А я как-то подсмотрел: тётя бегала по кабинету. Возбуждённо размахивала руками и выкрикивала:

— Вам нужны агрессоры?.. Будут вам агрессоры!.. — Тётя Павлина мстительно засмеялась и подбежала к столу. — Вот они!.. Вот!..

Тыкала пальцем в кипы бумаг, аж стол содрогался.

Во второй раз она запела. И я понял, что тётя Павлина довольна результатами своей работы. Она всегда пела, когда у неё что-то получалось. Только лучше это пение не слушать: тётя фальшивила так, что могла бы испортить и самый лучший музыкальный слух.

В свободное время мы знакомились со страной орангов.

Я уже знал, что кроме лаборатории здесь есть много фабрик, где выращивают роботов. Тех бессловесных существ. Их выращивают в огромных камерах с постоянной температурой и давлением, в таких своеобразных инкубаторах, в специальных физиологических растворах. Выходят они из инкубаторов не детьми, а уже взрослыми, с готовыми рабочими навыками.

— Мы свели все затраты к минимуму, — объяснял нам экскурсовод. — Коэффициент полезного действия у них очень высокий. Ведь они, кроме работы, больше ничем не интересуются.

— А еда?

— Да, им, к сожалению, нужно определённое количество калорий, чтобы пополнять энергию. Но мы сконструировали породу, которая питается очень низкокалорийной едой. Пищевыми отбросами…

— А сон?

— Над этой проблемой сейчас и бьются наши учёные. Мы снизили их потребность во сне до четырёх часов в сутки. Но это, согласитесь, неоправданная роскошь. Полчаса, ну, в крайнем случае, час — и хватит… И наши учёные добьются этого, будьте уверены! Хайль!..

— А сколько они живут?

— Ровно пятнадцать лет. Учёные подсчитали, что на протяжении этих пятнадцати лет у них наивысший КПД. Наибольшая отдача…

— А потом?

— А потом мы их сжигаем.

— Сжигаете?

— Да… Мы их отправляем в крематории, а переел используют как удобрение. И это самое лучшее удобрение!

После этой экскурсии я на овощи и фрукты смотреть не мог!..

В другой день мы уже вместе с папой посещали плантации держи-дерева. У орангов был какой-то праздник, лаборатория не работала, и папа зашёл за нами.

Плантации были за городом: огромные, огороженные колючей проволокой. Вообще я заметил, что орангам присуща какая-то необоримая тяга к высоким заборам и колючей проволоки. У них даже школы были за проволокой! И все ученики — в пропусками. Стоят двое огромных орангов возле входа и проверяют пропуска у малышни! Показали одноразовые пропуска и мы — орангам, которые были уже в чёрном, с луками и дубинками.

— А чего это они с луками и стрелами? — спросил я тихонько папу.

— Это ритуальное оружие специальных отрядов, которые охраняют держи-дерево, — объяснял папа. — Кстати, ты знаешь, откуда взялось это держи-дерево? — обратился он уже к тёте Павлине. — Оно сконструировано здесь, на этих плантациях. В качестве биологического оружия.

— И они его отпустили? — ужаснулась тётя.

— Ага…

Плантации держи-дерева были обнесены высокими и довольно толстыми стенами. На стенах вымощены узенькие дорожки, огороженные с обеих сторон заборчиками.

— Чтобы никто не упал вниз, — объяснил экскурсовод.

— Я если всё-таки упадёт?

Экскурсовод лишь усмехнулся. И ткнул рукой вниз.

Там шевелилось держи-дерево. Не прикрытое травой, оно то сплеталось в зелёные клубки, то расползалось, выбрасывая перед собой тысячи колючих плетей. Подползало к стене, пробовало подняться по ней, оседало и снова лезло наверх.

— Оно что, голодное? — поинтересовалась тётя Павлина.

— Да. Скоро его будут кормить.

— А чем вы его кормите?

— Вон тем…

Экскурсовод показал рукой в сторону, и мы увидели сотни стоящих впритык клеток. Одни из них были пусты, из других выглядывали мелкие существа. «Роботы».

— Вы кормите держи-дерево ими? — спросила тётя Павлина.

Её лицо побледнело.

— Конечно, — ответил немного удивлённый экскурсовод. — Это обходится дешевле всего. Попробуйте напастись дичи, чтобы прокормить этакую прорву! Пока не началась война, мы вынуждены кормить держи-дерево вот этими существами. А потом, я надеюсь, ему хватит корма, — усмехнулся переводчик. — Который час? Без четверти двенадцать?.. Ровно в двенадцать будем наблюдать захватывающее зрелище!

Я весь аж содрогнулся: вспомнил, как оранги бросали через костёр съёжившихся существ. Папу также не привлекала будущая процедура, и он холодно ответил:

— Спасибо, но у нас мало времени. А нам ещё нужно побывать в храме держи-дерева.

Храм держи-дерева стоял неподалёку от плантаций. Это было высоченное сооружение с позолоченным куполом. Над ним торчала гигантская чёрная колючка: символ держи-дерева.

Там уже были предупреждены о нашем приходе: нас встретила толпа жрецов. Все они были в причудливых плащах, напоминающих листья дерева, с непокрытыми гладко выбритыми головами. Старший жрец выступил нам навстречу, предостерегающе поднял нал головой плеть держи-дерева, усеянную ядовитыми колючками.

— Знаете ли вы, что эти нечистые существа не имеют права даже приближаться к храму? — гневно вопросил он и ткнул плетью в сторону Жорки и Ван-Гена.

— Знаем, — спокойно ответил папа. — Но мы получили разрешение.

— Знаете ли вы, что за нарушение этого закона мы должны немедленно бросить их держи-дереву? — наступал на папу жрец; его глаза так и пылали.

— Знаем, — точно так же бесстрастно отвечал папа. — Но разрешение нам выдал сам Оранг Третий.

— Наш фюрер не мог дать такого богохульного разрешения! — завопил жрец.

Папа полез за пазуху, достал небольшую золотую пластинку.

— Вот это разрешение!

Жрец уставился на ней так, словно не верил собственным глазам. потом неохотно вернул пластинку папе, склонил бритую голову:

Мы обязаны выполнить волю нашего божественного фюрера… Но в храм мы впустим только вас, без этих двоих нечестивцев!

Нам пришлось подчиниться.

Внутри было темно и мрачно. Высокие сёрные стены, такой же чёрный пол, застеленный толстой чёрной тканью, приглушавшей шаги. Мы невольно стали разговаривать шёпотом.

— Не подходи близко к стенам! — предостерёг меня папа.

Я присмотрелся повнимательней: со стен свисали плети держи-дерева. Ядовитые колючки торчали повсюду, а впереди, перед позолоченным алтарём, была словно бы нора, сплетённая из держи-дерева.

— Что это? — спросил я папу.

Папа не знал. Тогда мы спросили экскурсовода. Тот с видимым страхом посмотрел на нору.

— Это — путь для тех, у кого перед фюрером нечиста совесть, — неохотно объяснил он.

— Какой путь, что он городит? — тётя Павлина присела перед норой, попробовала заглянуть внутрь.

Старший жрец вдруг что-то выкрикнул. Глаза его триумфально блеснули. Несколько жрецов метнулись вглубь храма, к стене. Стена тут же раздвинулась, в ней образовался тёмный проход. Жрецы нырнули в него, затопотали вниз. Какое-то время стояла напряжённая тишина, потом из отверстия вырвался рёв.

Кто-то кричал, надсадно и страшно. Сперва низкий, рёв становился всё выше и выше, и в конце концов превратился в такой пронзительный визг, что у меня в голове зазвенело. Я заткнул уши, но визг проходил сквозь ладони, сквозь всего меня — я сам еле сдерживался, чтобы не закричать.

Вот жрецы снова появились в жуткой щели: они волокли какой-то тёмный клубок, извивающийся и визжащий.

— Кто это? — вцепился я в папину руку.

— Молчи! — прошептал он.

Клубок оказался орангом. Страшно грязным и голым. Шерсть на нём сбилась в сплошные колтуны, рёбра ходили ходуном, глаза бездумно блестели.

Старший жрец стоял неподвижно, ожидая, пока жертву подтащат к нему. Потом опустил ветку, толкнулся колючками оранга. Крик сразу же оборвался, по голому телу пробежала судорога. Оранг тут же обмяк, и жрецы, которые до сих пор держали его, расступились.

Оранг лежал на полу. Тяжело дышал, мелко дрожал.

Старший жрец подошёл к нему, пнул ногой. Что-то выкрикнул, властно и резко.

— Лезь! — перевёл нам толмач.

Оранг поднял голову. Глаза его всё ещё были бездумны; она, наверное, ничего не понимал.

— Лезь! — заорал жрец снова. — Помогите!

Жрецы тут же подскочили к орангу, потащили к норе. Бросили перед самым отверстием, ткнули головой в нору.

— Лезь!

И оранг полез. Прижимаясь к полу, извиваясь всем телом. Вот уже не видно плеч… Вот исчезла спина… У меня внутри всё сжалось, аж мышцы заболели, словно я сам сейчас лез по этой норе. Вот уже видны лишь ноги… Ещё немного, и оранг выберется с другой стороны, невредимый… Внезапно он громко вскрикнул, забился в конвульсиях, замер… Два жреца, стоявшие на той стороне, зацепили его двумя длинными крюками, поволокли прочь из храма.

— Он не выдержал испытания, — объявил старший жрец. — У него перед фюрером нечиста совесть, и священное держи-дерево его покарало.

— Пошли отсюда! — дёрнул меня папа.

Вышли из храма — старший жрец увязался за нами. Понурый его взгляд остановился на Ван-Гене, потом — на Жорке. Подошёл вплотную, стал разглядывать, долго и внимательно. Потом повернулся к папе, что-то спросил.

— Он спрашивает, где вы взяли этих существ, — перевёл нам толмач (папе переводить было не надо, он уже и так знал язык орангов). — Они не похожи на роботов.

Папа что-то ответил.

Застывшее лицо жреца сразу ожило, он с ещё большим интересом посмотрел на Жорку. Почему-то только на Жорку. Потом повернулся к папе, снова что-то спросил.

— Известно ли вам, что скоро наступит великий праздник цветения? — перевёл нам толмач.

— Да, я про это слышал, — ответил ему папа.

Лицо у него сразу сделалось встревоженное, он, должно быть, почувствовал, что жрец задумал что-то плохое.

— В это время держи-дерево покрывается цветами! — выкрикнул жрец; он аж раскачивался в экстазе. — прекрасными чёрными цветами, прекраснейшими на свете цветами! И тогда ми, жрецы, со священным трепетом подступаем к нему. Мы собираем его колючки, ибо во время цветения яд в них самый сильный, мы несём их в храм и обвешиваем стены. А потом изготавливаем из них стрелы для воинов храма… И в пору цветения, во время великого праздника цветения мы приносим в жертву вот этих существ, — он показал на Ван-Гена и Жорку. — Вы отдадите их нам!

Мы онемели. Папа побледнел ещё больше, а тётя Павлина метнулась к Жорке и схватила его за руку:

— Чёрта лысого!

Жрец и без толмача понял, что ответила тётя Павлина. На его лице возникло такое удивление, что я едва не рассмеялся. Потом он понимающе ухмыльнулся:

— О, я догадываюсь, почему вы не хотите с ним расставаться! — презрительный жест в сторону Жорки.

Поднял вверх руки, щёлкнул пальцами. И сразу же из низенького помещения, стоявшего недалеко от храма, появилась ещё одна группа жрецов: каждый из них вёл на цепочке «робота».

— Выбирайте… Берите себе любого…

— Скажите ему, чтобы убирался ко всем чертям! — взорвалась тётя Павлина. — Скажи этому остолопу, что нам его роботы не нужны.

— Двоих берите!.. Троих — вместо одного вашего! — выкрикнул жрец.

Я не знаю, чем бы закончился этот торг, потому что тётю Павлину уже трясло от злости, если бы не папа. Опасаясь, что тётя Павлина вот-вот накинется на жреца, он выступил вперёд и примирительно заговорил:

— Мы прилетели с планеты Земля впятером, и пятеро должны вернуться на Землю Таков наш закон. Пошли! — Папа отвернулся от жреца и пошёл прочь.

А мы двинулись следом. И тётя Павлина ещё долго держала Жорку за руку.

Прощаясь с нами, папа сказал:

— Берегите Жорку. Пусть не выходит на улицу один. От этих фанатиков можно ожидать чего угодно.

— Пусть только попробуют — я им храм разнесу! — ответила тётя Павлина.

Теперь она ещё старательней взялась за работу. С раннего утра до позднего вечера выводила свои формулы. Когда у неё что-то не получалось, рвала исписанный лист в клочки, швыряла под ноги. А в лаборатории била колбы. Схватит ступку или пробирку — и с колбу! Как махнёт — стекло так и брызнет! Оранги, которые с ней работали, боялись её, как чумы.

И вот одни утром из тётиного кабинета донеслось громкое пение. Тётя Павлина возбуждённо шагала и пела, воинственно надувая щёки:

Увидела меня, весело крикнула:

— Заходи! И позови сюда Жорку!

Я сразу сообразил: раз тётя Павлина созывает «публику», значит, изобрела что-то необычное. Сбегал за Жоркой.

Тётя Павлина ухватила нас за руки, подтащила к столу:

— Вот!

Мы стояли, немного разочарованные: перед нами лежал лишь лист бумаги, исписанный длиннющими формулами.

— Видите?

— Видим…

В наших голосах тёте Павлине что-то, должно быть, не понравилось: она внимательно на нас посмотрела и дала легонького щелбана сначала мне, потом Жорке.

— Эх вы, гомо примитивус!.. Это же гены!.. Гены агрессивности!.. Айда!..

В лабораторию ворвалась, словно вихрь:

— Колбы!.. Реторты!.. Раствор!.. Быстрее вы, остолопы!.. Термостат!.. Лазерные скальпели!..

Оранги метались, как ошпаренные, мы с Жоркой отошли подальше, чтобы не попасть тёте под руку. Ещё швырнёт колбой.

Я уже знал. Пробовал.

— Как ты думаешь, выйдет что-нибудь? — тихонько спросил мен Жорка.

— Выйдет! У моей тёти всё выйдет!

И у тёти Павлины таки вышло. Только не в тот же день, а на четвёртый. Представляю, сколько колб она перебила и сколько чертей наслала на несчастных орангов.

Нас ещё в первый день отослала домой.

— Идите спать! Нечего вам здесь делать.

— А вы? Уже ж поздно!

— Я ещё полчасика побуду, а потом тоже пойду.

Те «полчасика» растянулись на целую ночь. И весь следующий день… И ещё ночь и день. Тётя Павлина не выходила из лаборатории, пока не закончила. «И подмела за собой», — как она любила говорить.

Всё это время она там и ела, и спала. Урывками, по полчаса.

Появившись дома, аж шаталась от усталости.

— Ванну, погорячей!

Я уже знал, какую наливать — сплошной кипяток. Палец и то страшно обмакнуть. Жорка как попробовал, так сразу же и выдернул:

— Ты что?

— А что?

— Сварить хочешь?

— О, кого здесь хотят сварить? — Зашла тётя Павлина, уже в халате. Погрузила руку, поболтала её. — Добавь, Витя, ещё горяченькой! А теперь — марш отсюда, гененята чумазые!

Закрылась, полезла в ванну. Заухала так, что аж эхо по комнатам прошло. Потом зазвучала знакомая мелодия:

Вышла, красная, как рак. Горячий воздух так и струился вокруг неё.

— А теперь будем спать. Двадцать четыре часа. И не будить, даже если все на свете фюреры под дверями соберутся.

Упала на кровать и сразу же заснула. И проспала все двадцать четыре часа. Минута в минуту.

Проснувшись, позвала нас в кабинет.

— Сейчас я вам кое-что покажу.

Подошла к холодильнику, встроенного в стену, достала небольшую пробирку.

— Вот.

В пробирке был какой-то серебристый порошок и больше ничего.

— Это гены? — осторожно спросил Жорка.

— Детонатор… Детонатор для генов… Достаточно добавить лишь один миллиграмм в раствор, которым питают развивающихся в инкубаторах существа, и будущий агрессор готов! — Тётины глаза блестели возбуждённо и по-молодому. — Им захотелось агрессора — я дала им агрессора! Такого агрессора, что они ещё взвоют! — Тётя Павлина рассмеялась, полюбовалась пробиркой, осторожно понесла её к холодильнику.

* * *

В тот день в лабораторию набилось полным-полно орангов. Это были какие-то высокие чины, все в коричневой форме, с золотыми бляхами на груди. Прибыл даже сам Нг — ему почтительно уступили место в первых рядах.

Все столы были прибраны, тётя Павлина стояла в центре, серьёзная и важная. Заходя в лабораторию, наказала мне и Жорке:

— Стойте в дверях! И ни шагу дальше!

Мы, хотя ничего и не поняли, послушались. Только залезли на стол, чтобы лучше видеть.

Вот тётя отдала короткий приказ, и несколько ассистентов побежали в другой помещение, где стоял инкубатор. В зале нарастала напряжённая тишина, даже Нг замолк — только шею вытянул, пытаясь разглядеть, что там за дверями.

Ассистенты появились снова: волокли огромные носилки, на которых лежало что-то круглое, завёрнутое в белое.

Когда носилки опустили, тётя осторожно сняла покрывало.

По залу прокатились возгласы изумления. Налезая друг на друга, присутствующие пытались подойти как можно ближе к носилкам. А там, в большом стеклянном шаре с множеством трубочек сидело сгорбленное существо. Руками оно обхватывало ноги, голова лежала на коленях.

— Снимайте! — приказала тётя Павлина.

Ассистенты отвинтили стеклянную крышку.

Существо несколько минут сидело неподвижно, и нам с Жоркой уже начало казаться, что оно неживое. Но вот оно пошевелилось, подняло голову, раскрыло глаза. Потом начало медленно подниматься. Выбралось из стеклянного шара.

Это была настоящая гора мышц. На голову выше обычного оранга, и широченными плечами, с руками-колодами и ногами-столбами, оно стояло рядом с шаром и ничего, казалось, не видело: его глаза были пусты и бессмысленны, а морда с низким лбом и могучей нижней челюстью — каменно неподвижна. Оно ещё спало, и всё равно от его фигуры веяло такой могучей, дикой силой, что все оранги аж попятились от него.

— Колоссально!.. Невероятно!.. — прокатились возбуждённые голоса.

Эти голоса пробудили существо ото сна: оно моргнуло раз, моргнуло другой, и его глаза вдруг загорелись яростью. Существо заревело…

До сих пор я считал, что нет на свете рёва громче, чем рёв льва или раненного тигра. Но сейчас львиный рёв прозвучал бы комариным жужжанием: мы с Жоркой, оглушённые, едва не упали со стола, а оранги отшатнулись ещё дальше. Существо же, не сводя с них налитых кровью глаз, ревело и ревело, а потом, хищно протянув длиннющие руки с острыми когтями, кинулось прямо на толпу.

Всё в одночасье смешалось, перепуталось. Огромный клубок из коричневых униформ покатился по залу, и из этого клубка раз за разом вылетали истерзанные, разорванные напополам тела. Падая и давя друг друга, оранги кинулись к дверям, а вслед за ними и существо, размахивающее своими лапищами. Оно хватало их, грызло, душило, отрывало им руки и головы.

Как мы с Жоркой уцелели в этой кровавой катавасии, я и до сих пор не понимаю. Когда оранги пронеслись мимо, а за ними это жуткое существо, когда его дикий рёв стал потихоньку угасать, мы всё ещё стояли, словно приросли к столу.

Немного опомнившись, я сразу же подумал про тётю Павлину.

А она стояла у окна и внимательно смотрела на улицу, потом с сожалением сказала:

— Всё!.. Они его убили…

Повернулась к нам.

— Испугались?

— Испугались, — всхлипнули мы.

— Он бы вас не тронул.

Потом двинулась к выходу, устало обронила:

— Слезайте, ребятки, делать здесь больше нечего.

Во дворе мы увидели то существо: неподвижное, прожжённое насквозь.

Вокруг толпилась хмурая охрана.

Не успели мы выйти за колючую проволоку, как нас остановили гонцы из дворца.

— Оранг Третий приказывает вам немедленно явиться во дворец!

Тётя Павлина спокойно кивнула головой: словно предвидела этот вызов. Как была в белом халате, села в носилки, сказала нам:

— Бегите домой, ребята!

А у меня тревожно сжалось сердце.

* * *

Тётя Павлина вернулась только вечером. Чего только мы с Жоркой за это время не передумали!

Когда наконец хлопнула дверь и затопали по лестнице, мы сначала подумали, что это за нами. Замерли, боясь даже дохнуть.

— Хайль! — заревело внизу.

— Убирайтесь вон, оставьте меня в покое!..

Тётя Павлина! Мы так и кинулись к дверям. А она нам:

— А чего это вы в потёмках сидите?

Щёлкнула выключателем, комнату залил свет.

Мы, разогнавшись было навстречу тёте, так и замерли: на груди у неё висела здоровенная бляха.

— Не узнали? — засмеялась обрадовано тётя. — Из чистого золота, не какая-нибудь! Такая только у фюрера ихнего!

Мы ничего не понимали. А тётя подошла к большому зеркалу, полюбовалась на себя.

— Обязательно прихвачу на Землю.

Сняла бляху, положила на стол. Села в кресло, заложила руки за голову, закинула нога на ногу.

— Ф-фу, устала!.. Ну а вы тут, должно быть, тётку уже и похоронили? А она жива-здорова! Ещё и получила высшую награду — из рук самого фюрера! Видели бы вы, какая морда была у Ранга. Ведь даже у него только позолоченная!

Тётя засмеялась. А мы, понятно, к ней: расскажите, как там было!..

И тётя Павлина, подразнившись ещё немного, начала рассказывать…

Оранг Третий поначалу был очень разгневан. Весь аж пенился. То существо мало того, что убило десятка три орангов, оно оторвало голову самому Нг. Он же стоял впереди, вот оно с него и начало. По побоище в лаборатории первый узнал Анг, он же сразу кинулся к фюреру. Понятное дело, обвинил во всём тётю Павлину. Она, мол, всё специально подстроила.

Фюрер и взбесился:

— В тюрьму!.. На виселицу!..

Тётя Павлина даже вида не подала, что испугалась. А когда Оранг Третий немного перебесился, она и заговорила.

Кого её приказано было сконструировать? Агрессора?.. Существо, которое с первого же шага убивало бы и уничтожало, которое ничто не могло бы остановить… Выполнила она заказ или не выполнила?..

— Но твоя проклятая тварь перебила моих слуг! — завопил он. — Оно так и на меня могло руку поднять! — Это его, должно быть, больше всего бесило. — Агрессор должен убивать наших врагов, а не нас самих!

— Он это и будет делать, — пообещала тётя. — Ведь это первый опытный экземпляр. Главное, что я создала для вас идеального агрессора. Теперь надо ещё немного поковыряться в генах, чтобы обратить его в нужном направлении.

Спокойствие тёти Павлины понемногу повлияло на фюрера. Он успокоился и слушал её уже с интересом. А тут ещё тётю Павлину неожиданно поддержал Ранг: он не забыл, как Нг треснул его костью по темечку. Сказал, что тот, убитый, сам во всём и виноват. Зачем было лезть вперёд всех? Не мог разве спрятаться за свиту?..

Оранг Третий уже обмяк. Видя это, поспешили заговорить и другие: даже Анг, который на тётю первым и донёс. А сейчас уже распинался, восхваляя тётю Павлину и её гениальное изобретение.

Оранг Третий и вовсе растаял. Зашмыгал носом, пустил слезу. И, сняв с себя золотую бляху, торжественно повесил её тёте Павлине на шею.

— Вы бы видели, как все сразу кинулись меня поздравлять! — усмехнулась тётя Павлина. — Анг мне рули лизал и аж пританцовывал. А Ранг не знаю, как это и пережил: смотрел на бляху такими глазами, что проглотил бы, если б можно было!..

— А папа?

— Папа потом подошёл. «Это хорошо, — шепнул. — Это нам ещё пригодится»… Так-то, ребятки мои хорошие.

— Что же вы думаете делать дальше?

— Дальше? — вздохнула тётя Павлина. — Думаю лечь и выспаться.

Так я ей и поверил! Я знаю, что у нё уже есть что-то на уме, но она нам пока ничего говорить не хочет. Ну, не хочет — не надо. Я тоже ей ничего не скажу про наш разговор с Жоркой. Ещё днём, пока мы ждали её возвращения, мы тоже кое-что надумали. Правда, поспорили, даже потолкались немного, ну так что за спор без небольшой драки!

Начал Жорка. Когда мы сидели и тревожились за тётю, он внезапно спросил:

— Витя, а мензурка в холодильнике?

— Какая ещё мензурка?

— Ну та, с генами агрессивности.

— Ну, в холодильнике, — буркнул я неохотно. — Ты что, хочешь глотнуть?

Жорка ничего не ответил: сидел, про что-то думал. И при этом покачивался. Я уже давно заметил эту его привычку: чем напряжённее задумывается, тем сильнее раскачивается.

— Витя, а что если взять эту мензурку и высыпать в раствор? Которым кормят будущих слуг? Из них вырастут агрессоры?

— Да наверное… Ты же слышал, что тётя Павлина говорила.

— Похожие на того, что сегодня?

— А какие ещё!

— И они сразу начнут убивать орангов?

— Ясное дело, начнут. Тётя Павлина их так сконструировала…

Жорка снова задумался — ещё сильнее закачался.

— Вить, а той мензурки на много хватило бы? — спросил он немного погодя.

— Да на всю ихнюю фабрику!

Я представил себе, как из инкубаторов вырвалась бы вместо тех тихих покорных существ добрая тысяча агрессоров. Что бы она натворила! Аж рассмеялся.

— Вить, ты чего?

— Так… Просто представил себе, что бы было, если б и правда всыпать тот порошок.

И тут Жорка меня ошеломил:

— Вить, а давай всыплем!

Я аж вытаращился на него.

— Ты что, сдурел? Там же охрана! А вокруг — колючая проволока! И мышь туда не пролезет!..

— Я пролезу, Вить! — схватил меня за руку, умоляет: — Я запомнил то дерево.

— Какое дерево?

— Растёт возле фабрики. Над оградой. Мне перебраться через проволоку по ветвям — раз плюнуть. Ты же знаешь, как я по деревьям лажу!

Знаю. Видел не раз. Перелетает с ветки на ветку, словно птица.

— Ну, перелезешь… А дальше?

— А дальше проберусь на фабрику. И высыплю из мензурки в куб с физиологическим раствором. Там же охраны нет — охранники только снаружи!

Что правда, то правда. Я сам видел, когда мы ходили на фабрику.

— А ты найдёшь тот куб?

— Наёду! Он на втором этаже. Как идёшь по коридору, то вторая дверь направо.

Ну и память у Жорки! Я ни за что не запомнил бы.

Поговорили ещё. Про то, как было бы здорово, если бы и правда удалось насыпать. Тысяча агрессоров сразу — они не то что фабрику разнесут, а весь их города. Пусть бы оранги на собственной шкуре ощутили, что такое агрессия. Пусть бы попробовали! Сразу, наверное, забыли бы про мировое господство…

Высшая раса! Куда там!

Жорка так распалился, что хоть сразу беги за мензуркой. Но я его остудил:

— Ты что? Нам сейчас и шагу ступить не дадут. Надо подождать, пока не вернётся тётя Павлина.

— А если не вернётся?

— Вернётся! — аж закричал я на Жорку. — Слышишь, вернётся!

Жорка и обиделся. Надулся, на меня не смотрит. Ну и не смотри, раз такой. Раз тебе тёти Павлины не жалко. Ещё, видишь ли, ничего не известно, а он уже: не вернётся…

А потом пришла тётя Павлина. Я вспомнил я про разговор с Жоркой только тогда, когда она уже пошла спать. Потому и решил поговорить с ней про это уже утром.

Лёг и тут же заснул.

* * *

Проснулся я от того, что кто-то меня тормошил.

— Вить… Витя!..

Вскочил — какой-то тёмный призрак. Аж сердце заколотилось.

— Вить, это я… Жорка.

А чтоб тебе, так напугал!

— Ты чего? — спросил сердито: спать хотелось, аж глаза слипались.

— Витя, пошли.

— Куда?

— За мензуркой.

Тут я сразу всё и припомнил: весь наш вчерашний разговор.

— Ты что?!

А Жорка одно:

— Пошли, Витя, пошли!

— А может, в другой раз?

— Нельзя в другой — сейчас надо!

Я ещё немного почесал в затылке: так не хотелось из постели вылезать. И потом: кто его знает, удастся ли до той фабрики благополучно добраться. А если наткнёмся на патруль? Что тогда?..

— Ты, может, боишься?

— Я боюсь?.. Я?..

Вскочил с кровати, рубашку — р-раз! — штаны — р-раз!

— Пошли!.. Только если попадёмся, не пищать!

— Я не буду пищать!

Прокрались в тётин кабинет, нащупали в потёмках холодильник. У меня была ещё надежда, что тётя Павлина закрыла его на ключ, и тогда нам, хочешь не хочешь, придётся возвращаться в постели…

Не закрыла! Ещё и ключ торчит в замке! Ну и раззява же она!

Взял мензурку, закрыл холодильник.

Спустились по лестнице, вышли на улицу. Постояли, прислушиваясь. Тишина, ничто не шелохнётся. Дома стоят, будто немые, а небо так и переливается серебром. Ни единой тени, в случае чего негде будет спрятаться.

— По улицам нельзя, — говорит мне Жорка. — Пойдём дворами.

— А если кто проснётся и выглянет?

— Не выглянет… А по улицам патрули шастают…

Ну, дворам так дворами. Здесь и правда не так заметно: всюду деревья и тени под ними. Мы и перебегали — от дерева до дерева. А то и перелазили через каменные стены. Там и город кончился. Затаились под последним домом, а впереди — поле и фабрика. Огромный куб, обнесённые колючей проволокой.

— Вон дерево, видишь? — горячо шепчет Жорка мне в ухо.

— Где?

— Да вон!.. Правее смотри!..

И правда, растёт над самой оградой — как это его оранги до сих пор не срубили. Высоченное, кроной почти до стен фабрики достаёт.

— Залезешь?

— Залезу!.. Давай мензурку. Я пойду, а ты тут подожди.

Ага, чтоб я так товарища бросил! Нет, так у нас, Жора, не получится. Если мне и ждать, то только под деревом.

Жорка не стал спорить:

— Полезли?

— Полезли!

Опустились на локти, поползли. На небе ни единого облачка, и видно вокруг — не нужен и прожектор. А на вспаханном поле хоть бы один сорняк!

— Это они специально сделали, чтобы никто прокрасться не мог, — отдуваясь, шепчет Жорка.

Передохнули немножко — и снова вперёд. Пашне, казалось, конца-края не будет.

Ф-фу, наконец добрались! Легли под деревом, совершенно обессиленные. Хорошо, что здесь хоть тени немного есть, не так заметно, как на этой проклятой пашне.

— Вить, давай! — говорит Жорка, отдышавшись.

Взял мензурку, зажал в зубах.

— Жора, ты ж смотри, осторожнее! — Мне уже за него страшно. Уже и не рад, что согласился. Лежали бы сейчас в кроватях и горя бы не знали.

Жорка лишь головой кивнул. Потом примерился, ухватился за сук и сразу исчез в куще ветвей.

Заметил его уже над фабрикой. Чёрная фигура на фоне серой стены: застыла и не шевельнётся.

«Давай же, давай!» У меня аж кулаки от волнения стиснулись. А светло вокруг, а тишина — такая жуткая, что немеет затылок.

Наконец, Жорка двинулся. Дошёл до угла и снова прирос к стене.

«Ну что же ты!.. Давай!..»

А он обернулся в мою сторону да ещё и рукой махнул: всё, мол, в порядке. И лишь тогда свернул за угол.

Я лежал и боялся пошевелиться. Прислушивался…

Ничего не слышно… Ну, Жорка, молодчага!..

И только вот так обрадовался — раздался крик. Пронзил тишину, резанул ножом. Крик, топот и стон. Я так и вскочил, так и метнулся к проволоке. А там уже орали оранги, должно быть, охрана, потом завыла сирена. Всё вокруг вспыхнуло от света прожекторов, слепящие снопы стали ощупывать пашню, и она словно зашевелилась, загорбатилась.

Я упал на землю, прижался к пашне, а в уши бил Жоркин крик:

— Беги, Витька, беги!..

Его куда-то волокли, потому что голос становился всё тише и тише. Вот он совсем затих, и я остался один. Лежал и не шевелился, потому что прожекторы шарили и шарили, а повсюду метались всполошенные охранники. Несколько раз оранги пробегали мимо меня — так близко, что я мог бы схватить кого-то из них за ноги, но, к счастью, меня никто не заметил.

Вскоре сирена смолкла, погасли прожекторы.

Я полежал ещё немного и пополз прочь от фабрики.

Сколько полз — не помню. Лицо моё было мокро от слёз, а в ушах звенел отчаянный крик Жорки: «Беги, Витька, беги!» Он и в минуту опасности думал обо мне.

Дополз до крайнего дома, поднялся, пошёл не дворами, а по улице: теперь мне было всё равно. Встретил бы патруль — не стал бы и прятаться.

Не встретил — добрался до дому благополучно.

* * *

Когда я рассказал обо всём тёте, она аж за голову схватилась.

— Что вы наделали!.. Ты хоть понимаешь, что вы наделали?!

Давно не видел её такой рассерженной.

— Ну разве ж мы думали…

— Хоть бы со мной посоветовались!

Тётя Павлина уже одевалась.

— Сиди и никуда не рыпайся!

Дверью хлопнула так, что весь дом содрогнулся.

На улице уже светало. Я тяжело вздохнул. Что там с Жоркой? И надо же мне было его послушаться! Словно чувствовал — так не хотелось из постели вылезать.

Ходил из комнаты в комнату — места себе не находил. Эх, если бы сейчас махолёт! Долетел бы до фабрики, схватил бы Жорку — пусть стреляют вслед! Или чтобы целый отряд таких вот агрессивных существ, которых тётя Павлина сконструировала. Я с ними всю эту фабрику по камешку бы разнёс, а Жорку бы выручил.

Только где я его возьму, тот отряд?

Вернулась тётя. С папой. Бегала, значит, к нему.

— Вот он, вояка!

Папа тоже на меня сердится. Словно это я во всём виноват.

— Плохо, очень плохо! — хмуро сказал папа.

— Ты думаешь, его убили? — тревожно спрашивает тётя.

— Нет… Я другого боюсь…

Чего «другого», папа так и не сказал.

— Схожу во дворец, попытаюсь обо всём разузнать. Ещё: оставлю у вас Ван-Гена. Как бы он сейчас чего-нибудь не натворил.

— Он про Жору уже знает?

Папа кивнул головой. Вздохнул, посмотрел на меня с упрёком:

— Как же ты так?.. Не мог его остановить… Эх, ты!

Мне этот упрёк — в самое сердце! Хоть я Жорку и останавливал. Но кто мне сейчас поверит?

Вот и Ван-Ген не поверит ни за что. Сидит, оцепенев — не шевельнётся.

— Ван-Ген, идёмте завтракать, — говорит ему тётя.

Молча поднялся, сел к столу.

— Ван-Ген, вилку-то возьмите.

Взял.

— Ван-Ген, вы ешьте.

— Ага, я ем… Ем…

И тырк-тырк вилкой мимо тарелки. Ожил лишь когда папа вернулся.

— Я, к сожалению, не ошибся, — сказал подавленно папа. — Жора уже в клетке.

— В клетке? — охнула тётя Павлина.

— В той, что на плантации… Где растёт держи-дерево… — Папе, должно быть, сейчас очень тяжело говорить: Ван-Ген упёрся в него взглядом.

— Жрецы? — тихо спросила тётя Павлина.

— Они…

Тут и я припомнил, как мы были в храме, и как старший жрец приставал, чтобы мы отдали ему Жорку. Жертвой для держи-дерева.

У меня аж мороз по коже прошёл.

Тётя Павлина схватила золотую бляху, стала поспешно надевать.

— Ты куда?

— К Орангу. Я ему скажу!.. Я наконструирую!.. Я ультиматум поставлю!..

— Не надо, — устало сказал папа. — Я с ним уже разговаривал.

— Ну и что?.. Что он сказал?! — закричала тётя Павлина.

— Здесь даже он бессилен, — глухо ответил папа.

— Не верю! — резко выкрикнула тётя Павлина.

— К сожалению, так оно и есть. Из той клетки дорога одна… Никто не имеет права выпустить из неё на свободу. Даже Оранг. Тот проклятый жрец знал, что делал, когда так быстро посадил Жору в ту клетку.

Ван-Ген, напряжённый, словно струна, вдруг направился к дверям.

Папа догнал его, обхватил за плечи.

— Куда вы, Ван-Ген?

— Пустите! — Ван-Ген попытался вырваться; взгляд у него стал совсем безумный. — Я пойду!

— Куда вы пойдёте?

— К сыну… В клетку…

Подбежала тётя, стала уговаривать его, а он всё рвался к дверям.

— Ван-Ген, милый, хороший, успокойтесь, мы что-нибудь придумаем…

— Что вы придумаете? — с болью в голосе выкрикнул Ван-Ген. — Что?! Пустите, я хочу умереть с сыном!..

И затрясся в немом плаче…

А я забился в угол. Чувствовал себя таким виноватым, таким…

«Я тоже пойду в эту клетку, — мрачно думал я. — Сяду с Жоркой рядом, пусть нас вместе и кидают…»

— Что же, — сказал папа, — поубивались, и хватит. Нужно действовать! Павлина, я снова пойду во дворец, а ты следи за Ван-Геном.

* * *

Папа вернулся только к вечеру.

— Всё по-прежнему… Но я кое-что надумал. — Лицо у папы волевое и решительное, он очень похож сейчас на тётю Павлину. — Мы будем Жору вызволять. Силой… Ещё посмотрим, чья возьмёт!

У тёти Павлины глаза так и загорелись: её хлебом не корми, дай только с кем-нибудь повоевать! Даже Ван-Ген — и тот ожил. Подошёл к папе, жадно прислушивается. Ну а про меня и говорить нечего! Да я за Жорку в огонь и в воду!..

— Вы знаете, что скоро праздник цветения держи-дерева?

Знаем. Будь он проклят, этот праздник.

— А что ему предшествует, знаете?

Нет, этого мы не знаем.

Я сам про это дознался только сегодня… Накануне праздника устраивается грандиозный банкет. По всей стране. Все оранги обжираются и напиваются в стельку…

— И охрана?

— Охрана вряд ли… Хотя, наверное, не удержится от искушения хлебнуть этого их адского пойла. Но мы на это рассчитывать не будем. Для охраны я прихватил кое-что другое…

Тут папа подошёл к столу, осторожно достал из-под полы какой-то длинный пакет.

— Что это?

— Сейчас увидите.

Стал разворачивать — так осторожно, словно внутри было полно гадюк.

— К сожалению, мне не удалось достать более эффективного оружия. Но я думаю, что обойдёмся и этим…

— Стрелы! — воскликнули мы.

— Да, стрелы… Осторожно, здесь смертельный яд!

Мы уже и сами это видели: на конце каждой стрелы была острая колючка. С держи-дерева.

— Но у нас же луков нет!

— А вы их натянете, те луки? — насмешливо спросил папа. — Вы видели, какие у них луки?

— Луки можно сделать, — тихо сказал Ван-Ген. Он заговорил впервые за всё это время, мы аж вздрогнули. Погладил нежно стрелы. — Луки я сделаю, было бы из чего.

— Ну, за этим дело не встанет! — сказала тётя Павлина. — Витя, бегай-ка на кухню, принеси нож.

Я со всех ног метнулся на кухню. Выбрал самый большой ножище — острющий, как бритва.

— Этот?

— Пойдёт и этот. — Тётя взяла у меня нож, провела пальцем по лезвию. — Вы побудьте тут, а мы с Витей мигом…

— Не попадитесь на глаза орангам!

— Не попадёмся! — весело ответила тётя. Махнула ножом, как мечом. — Витя, за мной!

Во дворе росло несколько деревьев. Тётя подошла до самого молодого, с тонким стволом.

— Залезешь?

Вместо ответа я тут же полез на дерево.

— Держи! — тётя подала мне нож. — Выбирай, чтобы прямые были и не очень толстые.

Я и стал выбирать. Одну ветку срезал, бросил вниз… вторую… третью… четвёртую…

— Хватит!.. Ты что, весь город вооружить хочешь?

Обстругали ветки, занесли в дом. Ван-Ген сразу вокруг них захлопотал: с обоих концов понадрезал, сделал насечки, а тётя уже несла длинный шнур из крепчайшей нитки.

— Выдержит?

— Выдержит!

Не узнать сейчас Ван-Гена: глаза блестят, движения точные и уверенные. Смастерил один лук, взялся за второй. Папа вложил в готовый лук тяжёлую стрелу, натянул тетиву, целясь в дверь.

— Далеко не полетит, — сказал с сожалением. — Стрела многовато весит.

— А нам далеко и не надо, — ответила тётя Павлина. — Что мы, подкрасться не сможем?

— А попасть?

— Дай сюда!

Тётя Павлина отобрала у папы лук, повесила на дверь маленький кусочек бумаги. Отошла на другой край комнаты, прицелилась.

— Смотри, в нас не попади! — насмешливо сказал папа.

Тётя Павлина лишь бровью повела. Отпустила тетиву — стрела свистнула, впилась в дверь.

— Ур-ра! — закричал я во всё горло.

— Тихо, шалапут! — Папа подошёл к двери: стрела пробила бумажку точно посередине. Подёргал стрелу, спросил изумлённо: — Где ты научилась так метко стрелять?

— Где-то да научилась, — скромно ответила тётя.

А  припомнил огромный лук, который висел у неё дома.

Тем временем Ван-Ген закончил с луками. Я выбрал самый красивый, попросил у папы:

— Можно и мне стрельнуть? Хоть разок!

— Нельзя! — тихо ответил папа. — И так одну стрелу испортили. — завернул стрелы в пакет, спрятал в сейф, а ключ положил в карман: должно быть, чтобы я не достал. — Если уж так свербит пострелять, смастери себе несколько стрел, и стреляй, сколько хочешь. Кстати, это тебе не помешает: хоть немного руку набьёшь.

Я и стрелял несколько дней: с утра до вечера. Снова лазил на дерево, выбрал несколько веточек, чтобы ровные были и тонкие, нашёл кусок проволоки для наконечников, заточил…

Под конец набил руку так, что не мазал ни единого раза.

Ну, оранги, берегитесь!..

* * *

Тем временем подошёл день праздника. Весь город украсили флагами со свастикой, портретами Оранга Третьего, лозунгами, изображениями держи-дерева: на ветке с ядовитыми колючками — чёрный цветок. Во всех домах варилось и жарилось, возбуждённые оранги, громко перекликаясь, тащили огромные бутыли с адской жидкостью.

— Скоро начнётся, — сказал нам папа: он забежал на минуточку, чтобы дать последние указания. — Всё приготовили?.. Еду не забыли?

— Не забыли. Ты сам, смотри, не напейся!

— Мне пить нельзя. Не забывай, что я обязан записывать каждое слово Оранга. Значит, до вечера…

Тётю Павлину тоже приглашали на банкет во дворец, но она прикинулась больной. Тогда оттуда приволокли запеченную антилопу и здоровую бутыль с жидкостью — подарок самого Оранга…

— Жаль, что не сможем взять её с собой всю, — вздыхала над антилопой тётя. — Кто знает, сколько мы будем в дороге.

Отрезала ногу, завернула в бактерицидную плёнку — теперь мясо хоть месяц в ней пролежит и не испортится, и запихнула в набитый с верхом рюкзак.

Мы решили бежать не с ту сторону, откуда нас привезли, а в противоположную — в горы. Потому что в долину нечего и думать спуститься: повсюду высоченная четырёхсотметровая стена, только один вход и есть, которым пользуются оранги, но он бдительно охраняется. К тому же, если бы на даже перебили всю охрану и прорвались бы в долину, нам всё равно ещё нужно бы было перебраться через неё. Там, в высокой траве, притаилось держи-дерево. Не напрасно оранги, отправляясь туда, брали с собой побольше слуг: чтобы было, чем откупиться…

Поэтому мы решили податься в горы. Там тоже была стена, не ниже той, что обрывалась в долину, но папа с Ван-Геном, которые уже там побывали, твердили, что в ней есть несколько трещин, промытых водой. Куда они ведут, можно ли по ним выбраться на самый верх, папа и Ван-Ген не знали, но у нас не оставалось другого выхода.

— Выберемся! — заверяла тётя Павлина.

Она вся аж кипела. Ходила из комнаты в комнату, воинственно пела:

Теперь нам оставалось только ждать, пока все оранги перепьются.

Я ежеминутно бегал во двор, смотреть на горизонт. И мне каждый раз казалось, что оттуда наступают тучи.

— Уже ползут! — врывался я в дом.

— Смотри, ливень накличешь! — осаживала меня тётя Павлина. — А то поплывём без пересадки — прямо в долину…

А место тем временем погружалось в празднество, в какую-то дикую оргию.

Сначала оранги пьянствовали по домам. Из каждого окна доносился глухой рёв, топот и звон. Потом им стало тесно в комнатах — вывалили на улицы. С бутылями, с кусками мяса, самцы и самки, взрослые и дети, все в коричневой форме, измятой, порванной, заблёванной. Они горланили, визжали, прыгали, били пустые бутыли о брусчатку, усеивая улицы битым стеклом, хохотали и плакали, обнимались и дрались, падали, одурманенные алкоголем, и никто их не поднимал, по ним топтались те, кто ещё держался на ногах.

Более отвратительного зрелища мне ещё не приходилось видеть.

Лишь когда зашло солнце и с запада набежали тучи, потихоньку закрывая серебряное сияние в небе, на улицах стало потише. Те. кто ещё как-то держались на ногах, поползли отсыпаться по домам, остальные же сопели, храпели, стонали прямо на улицах. Лежали вповалку — и стар, и млад.

— Раса господ! — бормотал с отвращением Ван-Ген. — Властелины мира!

Смотрел на неподвижные тела с такой ненавистью, что если б мог — всех бы уничтожил!

— Где же твой папа? Уж не загулял ли во дворце?

Переставлял с места на место рюкзаки, несколько раз принимался натягивать на лук тетиву.

— Успокойтесь, Ван-Ген, он вот-вот появится, — уговаривала его тётя Павлина. — Всё равно ещё рано.

А я Ван-Гена понимал. Мне и то, как подумаю, что Жора сейчас в клетке сидит — как-то не по себе становится.

Сорвался бы и побежал…

А вот и папа.

— Ну, всё!.. Едва вырвался.

— Чего так долго? — тётя с упрёком. — Мы уже чего только не передумали!

— Да говорю же: не мог никак вырваться! Оранга потянуло на разговор по душам. Едва отцепился.

— Никто не заметил?

— Вроде никто… Вы уже собрались?

— Давно. Тебя только ждали.

— Тогда выступаем. Вот только стрелы достану.

Вытащил пакет, дал по две стрелы каждому.

— Осторожно держите, чтоб не поцарапаться. Стрелять только в случае крайней необходимости. Мы идём не убивать, а выручать Жору.

— А если погоня?

— Тогда будет видно… Пошли!

Двинулись: Ван-Ген впереди, за ним — папа, тётя Павлина и я. На улице темно, хоть глаз коли! Небо в тучах, аж чёрное. Идём, спотыкаемся об орангов, которые лежат повсюду, словно трупы.

Остановились аж за крайним домом — передохнуть. Потому что рюкзаки, сперва вроде лёгкие, становились всё тяжелее и тяжелее.

— Значит, так, — сказал папа, когда мы прошли всё поле и остановились перед проволокой. — Рюкзаки оставим здесь — там они будут мешать. Мы с Ван-Геном пойдём немного впереди, а вы нас будете прикрывать. И смотрите: будем подходить к воротам — чтобы ни звука!

Наложили стрелы на луки, пошли вдоль проволоки. Папа с Ван-Геном едва чернеют впереди, так вокруг темно. А я всё думаю: а что, если охрана додумается включить прожекторы? Жаль, папу я про это не предупредил, а теперь уже поздно.

— У них прожекторы, — говорю тёте Павлине.

— Тс-с-с! — сердито ответила она.

Остановилась, к чему-то прислушивается. Замерли впереди и папа с Ван-Геном.

— Часовой, — прошептала тётя Павлина. — В воротах.

Теперь я услышал: впереди что-то топает. Туп-туп-туп… Туп-туп-туп… То тише, то громче.

Папа с Ван-Геном снова двинулись вперёд — теперь уже согнувшись, а за ними и мы.

Вот они вдруг исчезли. Словно под землю провалились!

— Ложись! — дёрнула меня за рукав тётя Павлина.

И только я луг, сразу же увидел часового. И ворота из металлических прутьев. Чёрная фигура в них ходит туда-сюда, как заведённая.

Куда же делись папа и Ван-Ген?

Всматриваюсь вперёд и ничего не вижу. Кроме часового и ворот. Хотел немного приподняться, но тётя Павлина так надавила мне на голову, что я аж крякнул.

— Ты можешь хоть минуту полежать? — зашипела сердито в ухо.

Могу. Только зачем так бить по затылку? Всё лицо в земле. Хотел огрызнуться, но тут вдруг что-то впереди запищало. Тоненько, как мышь. Часовой тут же остановился, и писк прекратился. Да только он двинулся, как мышь отозвалась снова.

Часовой пробормотал что-то себе под нос. Отомкнул ворота, пошёл по пашне, прямо на писк. Мышь снова затихла, часовой остановился. Постоял, постоял, вслушиваясь, потом двинулся назад. Только не прямо, а чуть-чуть левее — на нас!

А чуть ли не врос в пашню. Смотрел на надвигающуюся тёмную гору — вот-вот наступит на голову, и всё во мне одеревенело. Тут вспомнил про лук, схватил стрелу, но никак не мог нащупать тетиву — она словно оборвалась…  Лихорадочно нашаривал её, а фигура уже нависала надо мной. Я аж всхлипнул от напряжения — часовой тут же отскочил, замахнулся чёрной дубинкой. Я сразу ощутил, как напряглось тело тёти Павлины. Тенькнула тетива, белая молния метнулась вперёд, впилась в огромное тело. Часовой вскрикнул, схватился за грудь, упал…

Какое-то мгновение мы лежали, оглушённые вновь навалившейся на нас тишиной. Тётя тяжело дышала, а меня била дрожь. Потом прозвучал еле слышный шорох: кто-то полз прямо на нас. Я непроизвольно схватился за лук, но тут же сообразил, что это папа и Ван-Ген.

— Живые?

— Живые! — ответила тётя Павлина. — Как же вы его отпустили?

— Так он же от нас отвернул. А мы боялись промазать впотьмах.

Папа подошёл к мёртвому, снял колчан со стрелами:

— Пошли, у нас ещё много работы.

Мы поднялись и пошли. Не к клеткам, а в сторону храма.

— Папа, Жорка же не там!

— Знаю… А чем ты откроешь замок?

— А ключ у кого?

— У старшего жреца.

Я вспомнил двухэтажный дом, стоящий у самого храма. Как же мы в нём разыщем этого старшего жреца? Ведь там до чёрта комнат! Но папа, должно быть, там уже бывал, потому что сразу же повёл нас на второй этаж.

Повсюду горел неяркий, приглушённый свет. И везде — на полу, на широких тахтах, среди обгрызенных костей и пустых бутылей валялись пьяные оранги.

Наконец добрались до большой комнаты, застеленной коврами, с позолоченными стенами и потолком. Повсюду свисали ветки держи-дерева, а посередине, на возвышении, стояла широченная кровать и на нём, поверх золотистого одеяла, спал совершенно голый оранг. Он был очень старый, жалкий и сморщенный, из щербатой пасти вырывался храп.

— Вот он, мудрец и пророк, — насмешливо сказал папа. — И перед такой немочью дрожат все оранги… А ну, просыпайся, пророк!

Папа ткнул его между рёбер тупым концом стрелы, и старик подскочил, словно ошпаренный.

— Кто вы? — перепугано забормотал он. — Кто вас пустил?

— Не узнаёшь? А ты присмотрись внимательней! — Папа приблизился к старику почти вплотную, а стрела, которую он держал в руках, теперь уже была нацелена наконечником прямо в сердце.

В выцветших глазах жреца вспыхнул дикий страх. С проворством, которого мы от него не ожидали, он отполз на край кровати и заорал:

— Стража!.. Убивают!..

— Замолчи! — угрожающе прозвучало сзади.

Старик обернулся и увидел Ван-Гена: тот целился ему прямо в лицо.

— Закрой свою поганую пасть, если хочешь ещё немного пожить!

Жрец сразу же замолк. Дрожал всем телом, скулил, как побитая собака.

— Ключи! — приказал папа. — Немедленно! — И едва коснулся острием жёлтой кожи.

Жрец перепугано отшатнулся, перевернулся на четвереньки, пополз к лежавшей в головах подушке. Но Ван-Ген его опередил: засунул под подушку руку, выдернул связку ключей.

— Вот они! — воскликнул он победно. — Вот они!.. Вот!..

Жреца сразу как подменили: лицо его перекосилось, глаза запылали жгучей ненавистью.

— Все!.. — захрипел он, тыкая в нас пальцем. — Все вы будете принесены в жертву!

Аж булькал, задыхаясь от злости.

— Пошли, — качнул головой папа. — Здесь нам больше делать нечего.

Под проклятия обезумевшего жреца мы вышли из комнаты. Все, кроме Ван-Гена.

— Подождём, — сказал папа.

Лицо у него было неумолимое и суровое.

За дверьми всё ещё звучали проклятия. Потом они разом прекратились.

Появился Ван-Ген. Стрелы у него в руках уже не было — только ключи. И он что есть сил прижимал их к груди.

* * *

— Здесь нам не выбраться.

Папа смотрит на нависающую над нами скалу и снова повторяет:

— Здесь нам не выбраться.

Скала и правда неприступна. Вздымается над нами вертикальной стеной, и ни единой трещины, ни единого выступа, за который можно бы было уцепиться. Вода, что сотни лет падала сверху, так её отшлифовала, что у нас не остаётся никакой надежды выбраться наверх.

— Что же делать? встревожено спрашивает тётя Павлина. — Не возвращаться же назад.

И смотрит вниз.

Под нашими ногами начинается узкая расщелина, длинная и крутая. Несколько часов мы взбирались по ней наверх, обходя огромные валуны, перебираясь через высокие пороги, балансируя на камнях, которые каждую секунду могли сорваться и потянуть нас собой в бездну. И поглядывали на небо. Всё время поглядывали на небо: не ползут ли чёрные тучи? Потому что тогда нам конец. Ливень моментально заполнит расщелину бурным потоком, который не то что людей — многопудовые валуны швыряет, как пёрышко! Небо пока относилось к нам благосклонно, хоть и хмурилось тучами, а вот расщелина приготовила нам под конец неприятный сюрприз.

— Назад нам нельзя! — решительно говорит папа. Вы что, не видите?

Видим. Где-то с полсотни орангов, столпившихся внизу, у входа в расщелину. Наше счастье, что все они из охраны храма и вооружены ритуальными луками, а то бы нас уже давно уничтожили. А может, им приказали захватить нас живыми?

Воинственно размахивая дубинками, они что-то злобно выкрикивают, но сунуться в расщелину дальше не отваживаются — мы их таки хорошо проучили.

Когда передовой отряд с яростным воем кинулся вслед за нами, мы как раз одолели здоровенную глыбу. Перелезали через неё полчаса, если не дольше — она вся шевелилась, словно дышала, готовая вот-вот сорваться в пропасть. Мы аж попадали, когда её одолели: дрожали руки и ноги, а сердце билось где-то под горлом. И тогда тётя Павлина, взглянув вниз, сказала:

— Вот они, голубчики!

Мы посмотрели вниз и сразу же увидели первых орангов.

Они тоже заметили нас, потому что расщелина была прямая, как стрела. Воинственно потрясая дубинками и луками, яростно завывая, они сразу же начали взбираться наверх.

— Наверх!.. Быстро!.. — приказывает папа.

Но Ван-Ген, который всё время не отходил от Жорки, покачал головой:

— Не успеем… Они нас всё равно догонять…

И вместо того, чтобы взбираться вверх, он начал спускаться вниз по каменной глыбе.

— Ван-Ген, что вы надумали?

— Вернитесь, Ван-Ген!

Ван-Ген будто и не слышал. Некоторое время он рассматривал камни, потом позвал нас:

— Идите сюда!

Мы спустились к нему, хотя оранги были совсем рядом. Но Ван-Ген вдруг начал спускаться ещё нижу — навстречу орангам. Нам показалось, что он сошёл с ума.

— Папа!

— Ван-Ген!

Ван-Ген уже стоял внизу — под самым камнем, внимательно что-то разглядывал, а потом поднял к нам голову:

— Здесь поваленное дерево. Достаточно его сдвинуть, и вся эта гора обвалится!

— Подождите, я сейчас к вам спущусь! — крикнул папа.

— Не нужно, я и сам справлюсь… Кроме того, вдвоём мы не успеем отскочить! — Ван-Ген уже дёргал бревно, пытаясь вытянуть её из-под камня.

— Ван-Ген, подождите!

— Назад! — закричал Ван-Ген на папу.

И папа подчинился. Отступил к нам, всё время повторяя:

— Но ведь один он не справится!..

А Ван-Ген раскачивал и раскачивал придавленное камнем бревно. Не смотрел на орангов, которые подступали всё ближе. Они взбирались по отполированному водой каменному руслу, подсаживая друг друга, и не было, казалось, силы, которая могла бы их остановить.

А Ван-Ген всё дёргал и дёргал. И огромная груда камней, нависавшая над ним, шевелилась и с каждым его усилием едва заметно оседала вниз.

Вот двое передних орангов остановились, натянули свои страшные луки, прицелились.

— Ван-Ген!

— Папа!

Свистнули стрелы; одна из них, не долетев, слепо ткнулась в камень, другая же ударила рядом с Ван-Геном. Выстрелив, оранги сразу же достали из-за спин новые стрелы.

Ван-Ген ещё крепче вцепился в дерево. Подлез, начал разгибаться, выворачивая его из-под камня. Дерево трещало, камни шуршали, сыпалась глина, а оранги уже накладывали стрелы на луки.

— Ван-Ген!!!

Ван-Ген рванулся, и бревно, словно выпущенное из лука, взлетело высоко вверх. Тёмное тело Ван-Гена метнулось в сторону, а огромные глыбы, обгоняя друг друга, со страшным грохотом понеслись вниз. Они подскакивали, взлетали в воздух, брызжа каменными осколками, и весь отряд орангов был в одно мгновение смят, сбит с ног, и сметён беспощадным потоком.

Лишь одному орангу каким-то чудом удалось спастись. Уцепившись за выступ нависавшей над руслом скалы, он долго висел, поджав колени к самому животу, а потом сорвался и с пронзительным визгом покатился вниз.

Тётя Павлина уже хотела пустить ему вслед камень, но папа её удержал:

— Не нужно… Он теперь уже ни за что не полезет.

И вот мы стоим под стеной и не знаем, что делать дальше.

Наконец, Ван-Ген вроде что-то придумал. Он долго разглядывает нависшую над нами скалу, ещё дольше стоит под отвесным желобом, промытым водой. Потом обращается к тёте Павлине:

— У вас есть капроновый шнур?

— Ван-Ген, что вы надумали? — с тревогой спрашивает папа.

— Я попробую подняться по этому желобу.

— Но это ведь самоубийство!

— А что вы предлагаете? — спрашивает Ван-Ген. — Спуститься в объятия вон тех?

Папа молчит. А я со страхом гляжу на желоб. Он поднимается вверх, как огромная разрезанная вдоль труба, и в нём не видно ни единого выступа или трещины, за которые можно бы было уцепиться.

— Слушайте меня! — говорит Ван-Ген: он взял у тёти Павлины длинный тонкий шнур и теперь наматывает его вокруг пояса. — Если мне удастся взобраться, я спущу шнур вниз. И по очереди вас втащу. Помните: упирайтесь руками и ногами в противоположные стены. Всё время упирайтесь!.. Первым полезет Витя, потом — вы, — это тёте Павлине, — потом — вы, — это папе, — а потом уже ты.

— А почему Жора последним?

— Потому что он среди вас самый ловкий… Ну, я пошёл…

Ван-Ген встал в желоб, спиной к скале. Широко расставил ноги, а руки занёс над головой. Ладони его словно приросли к каменной поверхности. Вот он весь напрягся и начал медленно, сантиметр за сантиметром, передвигать вверх левую ногу. Передвинул, вдавил её в стену, шевельнул правой. Так и стал подниматься, постепенно, сантиметр за сантиметром. Лицо его покраснело, на лбу выступил пот.

Поджав ноги, застыл, потом точно так же осторожно стал передвигать руки…

Замерев, мы смотрели на Ван-Гена. Было такое чувство, словно не Ван-Ген — каждый из нас взбирался сейчас по этому отвесному желобу. Аж мышцы сводило, аж болело внутри от невольного напряжения; мы боялись проронить хоть слово, потому что нам казалось, что тогда Ван-Ген не удержится.

А снизу долетел крик: оранги увидели Ван-Гена в трубу и снова нырнули в расщелину.

— Вот я вас угощу! — закричала тётя Павлина.

Подскочила до здоровенного валуна, стала его раскачивать, пытаясь сдвинуть с места. Мы сразу кинулись её на помощь.

Валун долго не поддавался, намертво врос в глину.

И — раз!.. Ещё — раз!.. И ещё!..

И каменное чудовище, наконец, сдвинулось. Сперва медленно  и словно бы нехотя, а потом всё быстрее и быстрее, с таким страшным грохотом, что аж содрогнулась расщелина. Оранги так и посыпались вниз. Драпали, сбивая друг друга с ног.

— Ага, не нравится! — крикнула тётя Павлина. — Лезьте ещё, камней тут хватит!

Глухое завывание, полное бессильной злобы, донеслось снизу.

А Ван-Ген взбирался всё выше и выше. Осторожно и не спеша, как улитка, всем телом вжимаясь в скалу. Он был уже так высоко, что у меня голова пошла кругом и потемнело в глазах.

Он часто замирал, отдыхая. И мы замирали вместе с ним. И каждый раз нам начинало казаться, что Ван-Ген дальше не полезет — начнёт спускаться. Слишком уж там было круто и страшно. А он, передохнув, снова начинал подъём. Еле заметно, сантиметр за сантиметром — жалкая мошка на отвесной стене!

Время от времени мы бросали вниз камни — напоминание для орангов. И каждый раз они взрывались злобными воплями.

Вот фигура Ван-Гена совсем исчезла. Какое-то время ничего не было слышно, потом донёсся шорох: сверху серебряной ниткой быстро спускался капроновый шнур.

— Ур-ра! — радостно закричали мы, а оранги завыли ещё громче.

И новая порция камней покатилась вниз.

Для профилактики.

— Витя, давай!

Жорка ухватил конец, шнура, протягивает мне.

— Упирайся руками и ногами, — говорит папа, обвязывая меня. — И смотри только вверх!

Я киваю головой, потому что говорить не могу. Всё во мне дрожит, и я что есть сил сжимаю зубы.

— Ты крепко его обвязал? — Тётя Павлина осматривает узел, пробует затянуть его крепче. — Ну, Витя, ни пуха, ни пера!

Я подхожу к желобу и становлюсь в него спиной к скале. Расставляю руки и ноги, пытаясь делать всё, как Ван-Ген, и шнур зразу же натягивается. Петля врезается в тело, ноги отрываются от земли.

Что есть сил цепляюсь за стенки, а натянутый шнур аж звенит.

Всё выше и выше… Руки-ноги болят всё сильнее, я, кажется, посдирал с них всю кожу, меня начинает раскачивать в желобе, стукать то об одну стенку, то об другую. А шнур всё тащит и тащит вверх, словно там не Ван-Ген, а какая-то неумолимая машина.

Не выдержал — глянул вниз. Прозрачная жуткая пустота дохнула в лицо, закачалась, завертелась, к горлу подступил тошнотворный комок. Я икал и икал, даже когда очутился на скале.

— Живой?

Ван-Ген отволок меня подальше от края, положил на горячие камни, стал быстро освобождать петлю: возиться со мной ему было некогда.

Пока он вытаскивал тётю Павлину, я пришёл в себя. Вытер лицо, подошёл к Ван-Гену:

— Давайте помогу.

Ван-Ген показал глазами на шнур, который кольцами ложился позади него. Я нагнулся, поднял, что есть сил вцепился в него.

Сначала появились руки, а потом красное от напряжение лицо тёти Павлины.

— Втащим теперь рюкзаки, — сказала она, немного отдышавшись. — А потом уже их.

Ван-Ген только кивнул головой — говорит не мог.

Втроём стало совсем легко — рюкзаки мы втянули запросто. Перед тем, как спустить шнур снова, тётя его осмотрела, прощупала каждый метр.

— Хоть бы что!.. — сказала довольно. — Не даром я его везла аж с Земли.

— Да чтоб вас! — сказал нам папа, когда вы подняли и его. Разве ж можно так тащить?.. Я упираться не успевал, болтался мешком!

Жорку мы тянули ещё быстрее: оранги, увидев, что мы взялись за последнего, снова нырнули в расщелину.

Но было поздно: Жорка уже стоял наверху, а первый оранг только приближался к скале.

— Двинули? — спросил папа.

— Подождите.

Ван-Ген достал нож, отрезал метров пятнадцать шнура.

— Что вы делаете? — воскликнула тётя Павлина.

Ван-Ген поискал-поискал взглядом, подошёл к обкатанному валуну. Килограмм сто, если не больше. Обвязал крепко шнуром, а второй конец закрепил за другой валун, крепко вросший в глину.

— Помогите спустить. Осторожно, чтобы шнур не оборвался… Вот Так! — Выпрямился, удовлетворённо сказал: — Теперь пусть лезут!

Ну Ван-Ген!.. Ну молодец!.. Папа снова хотел отправляться, но тётя Павлина попросила:

— Давай подождём. Посмотрим, что из этого выйдет.

Папа неохотно согласился: он со всё большей тревогой поглядывал на небо, затянутое тучами. Хоть Ван-Ген его и успокаивал, что ливня сегодня не будет.

Какое-то время было тихо. Потом послышался шорох.

— Лезут, — шепнула тётя Павлина.

Шуршание усиливалось. Но вот оно оборвалось, послышалось удивлённое бормотание. Снизу что-то крикнули, вероятно, спрашивали, что там стряслось, оранг, который был под валуном, сердито ответил. Внизу ещё покричали, потом замолчали, а мы услышали, как валун, висевший на шнуре, стукнулся о скалу раз, другой, а шнур аж зазвенел, натянувшись.

— Пытается подняться, — шептал Ван-Ген. — Повис на камне…

Он снова вытащил нож, видимо, чтобы перерезать шнур, если орангу удастся взобраться на валун. Но валун стукнулся ещё раз, и тут же прозвучал отчаянный крик. Шнур ослаб и замер.

— Всё! — довольно сказал Ван-Ген. — Больше они сюда не полезут!

Потом мы поднимались в горы. Три дня, с утра до вечера. Взбирались на скалы, преодолевали расселины, и Ван-Ген всегда был впереди, и ему доставалось больше всех. Дважды нас заставала гроза — жуткий венерианский ливень, и один мы пересидели в пещере, а другой — под огромной нависающей скалой. Ночевали же где придётся: падали прямо на каменистую землю и сразу же засыпали от усталости.

Мы страшно исхудали, а одежда превратилась в лохмотья. Тётя Павлина посшивала их какими-то колючками и стала похожа на ходячий репейник.

Потом мы спускались, тоже три дня. И спускаться было ещё труднее.

К тому же мы голодали: съели всё мясо, осталось лишь немного сушёных фруктов; папа выдавал их каждое утро по пригоршни. Фрукты он нёс в рюкзаке, и я часто ловил себя на том, что не могу оторвать взгляд он его спины.

Когда горы, наконец. закончились, мы все едва держались на ногах. Стояли на возвышенности и жадно смотрели вниз.

Там лежала холмистая равнина. Высокая трава, одинокие деревья, многочисленные стада диких животных. И наши руки невольно потянулись к лукам и стрелам, потому что уж очень мы были голодны.

Такого весёлого костра ещё не было в моей жизни, а поджаренное мясо показалось самым вкусным на свете.

Скоро нас разыскал вертолёт, и мы полетели к маме.

* * *

Рейсовый корабль Земля — Венера стартовал через месяц. За это время на Венере произошли большие изменения: исчезло государство орангов. Венериане долго спорили, что делать с орангами, звучали даже призывы объявить им войну и истребить их всех, но большинство придерживалось другого мнения. Что все оранги — больные, и поэтому их следует не убивать, а лечить. Подтвердилась и причина их вырождения. Искусственный ген интеллекта, который поставил орангов на одну ступень с людьми, оказался неустойчивым, и в орангах проснулись звериные наклонности. Были спешно построены огромные госпитали, а потом в воздух поднялись армады вертолётов с баллонами, заполненными газом. Газ этот не убивал, а лишь усыплял.

Так орангов обезвредили и постепенно свезли в госпитали, где их ожидала целая армия врачей.

А тех несчастных полусуществ-полуроботов решили оставить доживать на старом месте. Только уничтожили все фабрики-инкубаторы и плантации держи-дерева.

Ещё мне было очень жалко расставаться с Жоркой. Я же с ним так подружился! Что он сейчас там делает? Может, смотрит на небо, как я вот сейчас смотрю, и думает обо мне?..

Наш корабль набирал всё бо́льшую скорость, и Венера постепенно отдалялась. Огромный, во весь иллюминатор, шар, обёрнутый серебристой плёнкой. Я смотрел на неё и думал, что отныне у меня не одна, а две родные планеты: Земля и Венера!

Я ещё вернусь к тебе, Венера!

Непременно!