Кетанг остановил машину в конце обводной дороги. Дальше начинался город, и высотные дома светились сквозь сгущающиеся сумерки тысячами окон, за которыми жили, радовались, горевали многочисленные живые существа. Они были все разные, отличались по полу, по возрасту, даже по внешнему виду, но всех их объединяло одно — все они были смертельно ненавистны Кетангу, как был смертельно ненавистен и совершенно не приемлем весь этот абсолютно чуждый ему мир.

Некоторое время Кетанг настороженно изучал его, потом внезапно и навсегда потеряв к нему всякий интерес, принялся за содержимое бардачка. В нем было полно всяких предметов, он брал их по одному, подносил к глазам, потом так же внезапно и навсегда теряя к ним интерес, ронял на заляпанный грязью пол. Таким образом, там оказались деньги и водительские права.

Теперь Кетанг вертел перед собой паспорт. Фотография показалась ему знакомой, тогда он развернул зеркало и, узнав на ней себя, коротко взревел. Воздух, пройдя через голосовые связки, заставил их завибрировать. Ощущение ему не понравилось.

Он равнодушно полистал паспорт, пока не дошел до прописки, из которой узнал о месте проживания настоящего Михеева.

Долистав до указания семейного положения, он прочитал об Анастасии Михеевой, сразу почувствовав дикий голод.

На Шарагде ему давали на пропитание одного человека вдень. Теперь же, хоть и переварив мозг и внутренние органы Михеева, Кетанг был голоден.

Голод заставил его нажать на педаль газа, голод гнал его вперед, голод и только голод.

Когда стало темнеть, Настя Михеева начала беспокоиться. Сутки назад муж уехал в деревню за мясом и уже должен был давно возвратиться, однако шел седьмой час, а его все не было. За окном уже было совсем темно, настоящая ночь, осень в этом году ранняя, и в этот момент резко зазвонил телефон. Вера сидела около него, схватила трубку.

Звонила ее мать. Обычно она звонила только в экстренных случаях, потому что телефон был у соседки.

— Мама, что-нибудь с отцом случилось? — Встревожилась Настя.

— У нас все нормально, — успокоила мать. — У тебя как дела, доча?

— Все по-старому, мама. Николая что-то долго нет. Сижу вот, дожидаюсь.

— Разве Николай еще не приехал? — В ее голосе обнаружилось столько неподдельной тревоги, даже не тревоги, отчаяния, что Вера разом напугалась.

— Да что с вами, мама? Что-нибудь случилось? Почему вы мне ничего не говорите?

Что-нибудь с Колей? Вы что-нибудь знаете? Не молчите, мама!

— Ой, дурной я сон видела, доченька, — по всхлипываниям Настя поняла, что мать плачет. — Приснился мне твой Николай, будто пришел он к нам с отцом в гости.

Одетый как обычно, только весь грязный какой-то и… землей пахнет.

— Да что же вы, мама, такое говорите, — запричитала Настя, которой передалось тревожное состояние матери.

— Землей сырой пахнет, дочка. Дослушай до конца свою мамку, Настенька, ругать потом меня будешь, да и нет у тебя времени, чтобы ругаться, потому как уходить тебе надо. Я весь день как на иголках, давно позвонить тебе хотела, да соседки дома не было, а до автомата не дойду, сил нету. Просила отца сходить, да он отказался. «Предрассудки», — говорит. Да ты его знаешь. Так вот, явился мне во сне Николай, глаза закрыты, вроде как землей присыпаны, прошел, молча сел к столу.

Я ему говорю: "Ты же уезжать на выходные собирался?" На что он мне ничего не ответил, только кивнул, верно, мол. Тогда я спросила у него: "Когда приедешь?

Когда ждать-то тебя?" На что он и говорит: "Приеду я вскорости, только ты Настьке накажи, чтобы не пускала она меня в дом". Я удивилась: "Почему? Ты ведь муж ей, да и любишь ты ее, души в ней не чаешь". Ничего он вновь не сказал, только опять кивнул, а по щеке слеза катится. Потом поворотился он, чтоб уйти, а я вдруг ему и скажи: "Да ты ведь, Коля, мертвый." Ничего не ответил он и в этот раз, только выйдя за порог, пальцем погрозил — передай, мол, дочке-то. Боюсь я, доча, если б ты знала как. Сама бы приехала, да старая стала да хворая. Приезжай, Христом Богом прошу, на колени сейчас встану, только приезжай.

— Успокойтесь, мама, нельзя же себя так изводить.

Мать вдруг замолчала, потом напряженным голосом спросила:

— Что за собака у тебя там воет, Настя?

— Да нет тут никакой собаки.

— У самой двери, наверное, больно хорошо слышу. Ты палку возьми, когда будешь выходить. Как бы она на тебя не кинулась.

Вера поняла, что мать нуждается в помощи, что-то с ней произошло.

— Хорошо, мама. Я сейчас приеду.

— Только ты поторопись. Ничего с собой не бери и, самое главное, как уйдешь, то уж ни за что не возвращайся. Да что же это за собака, воет и воет.

Настя не стала ничего возражать, хотя по-прежнему не слышала никакого воя. Она так разволновалась, что положила трубку мимо рычажка. Мать тоже не стала класть трубку и слушала, как дочь снует по комнате, шурша плащом. Потом хлопнула входная дверь, но мать продолжала вслушиваться, ловя снаружи каждый звук. И по мере удаления шагов напряжение понемногу отпускало ее, и лицо засветилось надеждой.

Настя выскочила в подъезд, лифт не вызвался, тогда она побежала по лестнице. По пути она рассовывала по карманам всякую мелочь — губнушку, носовой платок, монеты. Уже спустившись вниз и выйдя на улицу, вдруг вспомнила:

— Обручальное кольцо.

Оно всегда лежало в прихожке на зеркале, чтобы надевать перед самым уходом. Не колеблясь и позабыв наказ матери, Настя повернула обратно. Запыхавшись, она поднялась на свой этаж, отомкнула дверь и вошла. Когда дверь захлопнулась, на ней стало видно то, что Вера в спешке не заметила — длинные и глубокие следы когтей.

Мать, по-прежнему не ложившая трубку, услышав шум открываемой двери и следом шелест знакомого плаща, запричитала:

— Зачем же ты вернулась, родненькая, мать ли тебя не предупреждала.

Настя надела кольцо и, намереваясь уйти, распахнула дверь. На пороге в полной неподвижности стоял Михеев. Ничего не выражающим взглядом он смотрел на нее, глаза его состояли из одних черных зрачков. На его сапогах липли комья грязи, и грязные следы вели к дверцам лифта. Грязь была повсюду на муже — на лице, на руках, и от него пахло, но не землей, а чем-то более резким. У Насти как-то была сумка из змеиной кожи, сейчас был похожий запах.

Настя попыталась что-то сказать, но не смогла ничего произнести, ужас сковал все ее тело. Она сразу женским своим чутьем поняла, что перед ней не Николай.

Кетанг произнес всего одно словно, мать услышала его и заголосила. Свидетели потом утверждали, что прямо на глазах волосы ее стали белыми как снег.

Настя рванулась назад, но Кетанг схватил ее неожиданно подлиневшей рукой и швырнул на пол.

Кетанг закрыл дверь. Мать услышала будничный и потому страшный в своей реальности стук щеколды. Потом раздался шум волочащегося тела, сопровождаемый всхлипываниями Насти и шепотом.

— Не надо! Не надо! Не надо!

Потом прозвучал самый жуткий звук, который она когда-либо слышала, и, услышав который, тотчас лишилась рассудка. Это были звуки жадного торопливого насыщения.

На пол падали куски, что-то лилось. Нелюдь смаковала долго, и все это время мать просидела с трубкой и слышала все, впитывая каждый звук, словно иссохшаяся губка.

Потом она положила трубку, словно взрывчатку, и все повторяла:

— Он сказал: "Еда".