Лёк-заяц взялся сладить две свадьбы.

Старая Кудья, давно овдовевшая, никак не хотела расстаться с одной из двух дочерей, желая выдать их обеих замуж одновременно, в одну и ту же пятницу.

Гаинде-лев был еще силен и бодр, но вдов и покинут своими детьми, дочерьми и сыновьями, которые жили в других краях, в отведенных им владениях. До глубокой старости лев не может жить один, без подруги, и потому Гаинде искал жену, чтоб не быть одиноким, чтоб было кому почесывать ему голову в знойные полуденные часы отдыха.

И Буки тоже хотел найти себе новую жену. Он бросил семью уже много лун назад, так как трудно было их всех прокормить: Пуло-пастух слишком усердно, с копьем в руке охранял свое стадо, а Малал Лаобе, продавец ступ и калебасов, не отлучался от своих ослов и ходил всегда с тяжелой дубинкой на плече.

Кроме Гаинде и Буки, все остальные звери в этом краю, по доброй воле или по необходимости, жили семьями.

Лёку-зайцу это было известно — ведь он знал все на свете. Знал и то, что дочерям старой Кудьи не терпелось выйти замуж.

И вот Лёк-заяц пошел к старой женщине.

— Бабушка, я могу найти мужей твоим дочерям и даже в один и тот же день, если ты непременно так хочешь.

— Да я тебя, Лёк, всю жизнь благословлять буду! — ответила старая Кудья.

— Только скажу тебе наперед: твои два зятя (если дочери их захотят) — это ночь и день. Один — сама храбрость и чистосердечие; другой — плут и трусишка, да еще кой-что похуже, и ты это знаешь лучше, ибо ты старше меня. Я говорю про Гаинде-льва и Буки-гиену.

— Ну, решать-то будут не дочери, я сама им выберу мужей. А характер и поведение мужа жена должна исправлять или покорно сносить. В моем доме дочери видели достаточно, чтобы понять, что женщина создает семью, воспитывает или перевоспитывает мужа и учит уму-разуму детей.

Лёк-заяц пошел к Гаинде-льву, который томился в одиночестве.

— Дядюшка лев, я подыскал тебе жену.

— Правда, Лёк? Жену?

— Да, дядюшка. Это дочь старой Кудьи.

— Вай, вай! Да продлятся твои дни, сын мой!

— Аминь, — смиренно и скромно вставил Лёк-длинные-уши. — Только, дядюшка, дело не сладится так просто, ибо не одного тебя оно касается. В своей великой мудрости ты отлично знаешь, что, и не ввязываясь в драку, можно быть избитым. У твоей будущей жены есть сестра, и надо, чтобы они вышли замуж одновременно, в одну и ту же пятницу, — так хочет их мать.

— Ну и что? — спросил лев.

— А то, что во всей округе не женат только Буки, он и будет твоим свояком.

— Буки? — ахнул Гаинде-лев.

— Да, Буки Н’Джур, гиена.

— Ну ладно, — согласился Гаинде, которому очень хотелось снова видеть свое жилище в порядке и вовремя получать вкусный и сытный обед. — Пусть будет так. Но ты скажи Буки: если по его подлости хоть тень бесчестия падет когда-нибудь на нашу семью, ему не собрать костей.

Лёк побежал искать Буки, а тот как раз бранился со своим потомством, которое наконец напало на его след.

— Пошли все прочь! — фыркал Буки. — Убирайтесь!

— А куда мы пойдем? — плакались дети. — Мать умерла, и мы таскаемся по всей бруссо! У нас больше нет никого!

— У вас есть ноги, и в них ваше спасение! Пошли прочь!

И маленькие Буки ушли. Но не очень далеко.

— Что тебе, Лёк, сын мой? Зачем пожаловал? Что еще узнали твои длинные уши, которые слышат все новости на свете? — спросил Буки, обращаясь к Лёку-зайцу.

— Дядюшка Буки, я подыскал тебе жену.

— Ты что, вздумал надо мной посмеяться?

— Нет, дядюшка, я не вру! Я нашел тебе жену и мать твоим бедным сироткам.

— Не заботься об этих сиротках. Я ищу не мать для них, а жену, женщину для себя самого. Пусть эти сиротки выпутываются сами, как и я в их годы. У них длинные зубы и здоровые желудки… Жену, говоришь?

— Да, дядюшка. Только вот что: у твоей жены — если ты возьмешь ее — сестра будет замужем за Гаинде-львом.

— За Гаинде-львом? — взволновался Буки. — Объясни, как же это?

И Лёк-заяц объяснил Буки, что старая Кудья не выдаст дочерей одну без другой и что Гаинде-лев уже дал согласие.

— А я знал, что ты много лун ищешь жену, и вот подумал о тебе. Но Гаинде-лев предупреждает тебя, что он не потерпит, чтобы его свояк запятнал честь его семьи.

— Его семьи? Подумаешь! — возмутился Буки. — Я надеюсь, что каждый останется в своем доме и никто из нас не будет нести ношу другого. Не дождется он, чтобы я пошел к нему хотя бы за угольком на растопку или моя жена — к его жене за щепоткой соли! — бахвалился Буки.

* * *

Лёк, Гаинде и Буки пришли в жилище старой Кудьи.

— Бабушка, вот твои будущие зятья, — представил их Лёк-заяц.

Дочери старой Кудьи были каждая в своей хижине. Гаинде-лев пошел в хижину справа, а Буки — в хижину слева. И двойной брак был заключен.

Каждый увел свою супругу; Буки, уходя, бросил жадный взгляд в загон, где толклось и блеяло большое стадо баранов его тещи, такое большое, что в нем затерялись животные, отданные двумя зятьями, как выкуп за жен.

Время шло…

Буки всячески старался отделаться от своего потомства, которое не давало ему покоя, преследуя до самого его дома.

Вел он себя смирно, опасаясь гнева свояка. А его молодая жена была слишком хорошо вымуштрована матерью, чтобы жаловаться соседям на неприятности супружеской жизни. Но весьма вероятно, что они у нее были.

Времена становились тяжелыми. Наступила страшная засуха. Пастбища выгорали. Пересохли болота, ручейки, речки, колодцы. Пуло-пастух перегнал свой скот на земли пощедрее; обитатели бруссы все разбежались кто куда; неизвестно было, где они, и Буки знал об этом меньше всех. У него живот подвело с голоду и запали бока.

Буки частенько вспоминал свою тещу, старую Кудью, и стадо баранов, которое он видел у нее в загоне в день его свадьбы. Но где это видано, где слыхано, чтобы зять пошел клянчить что-нибудь у тещи, — в особенности если он, как Буки, ни разу не принес подарка матери своей жены. Но голод — не свой брат, зубы его длиннее и острее, чем зубы праматери всех гиен на свете, а голос громче, чем военные там-тамы Бура-царя.

Буки не решался сразу забыть все правила приличия, но он постепенно оставлял свои сомнения на дороге к жилищу старой Кудьи. Однако наиболее строгими обычаями он пренебречь не посмел и вошел в дом тещи с самым унылым видом.

Запавшие глаза, дрожавшие ноги, сухой язык… Жалобным голосом гость промолвил: «Салям алейкум», — и вежливо осведомился, какие новости в деревне, как поживают люди и животные, особенно бедный скот, который, конечно, страдает больше всех от этой проклятой засухи. Он говорил о том о сем; о том, что уже поспело и что еще не созрело; обо всем и ни о чем, а голос его все больше замирал — у него пересохло в глотке. Время от времени он поводил ухом в сторону загона, где стадо (вероятно, такое же многочисленное, как в день его свадьбы!) топталось и блеяло так, словно там перессорились все бараны от мала до велика.

Старая Кудья прожила немало лет, лет изобилия и лет засухи. Она видывала на своем веку и людей сытых, и бедняков, умирающих с голоду, а потому догадалась, что ее зять близок к обмороку от истощения.

— Зять мой, — сказала Кудья, — будешь уходить, зайди в хлев, прихвати с собой барана для твоего хозяйства.

Буки тут же перестал разглагольствовать и не заставил себя просить дважды. Он простился с тещей, вошел в загон и потащил за собой на веревке молодого, упитанного барана.

Когда Буки был уже почти у своего дома, его дети внезапно появились на тропинке, окружили его и барана и набросились на добычу, которая брыкалась, прыгала и блеяла.

Буки вынужден был разделить дар тещи со своим надоедливым потомством и вернулся домой с полным животом, но пустыми руками.

Как усердный пахарь ходит в поле сеять и собирать урожай, так Буки повадился ходить в дом своей тещи.

Всегда почтительный, вежливый, как достойный зять, он рассказывал новости, говорил о тяжелых временах, которым не видно конца; сочувствовал несчастьям истинной бедности и… уходя, всякий раз заглядывал в хлев и уводил барана. А дети его устраивали засаду на тропинке и забирали свою долю, так что жене Буки никогда не доставалось и кусочка мяса баранов ее матери.

Шло время, и пустел загон старой Кудьи. А Буки и его дети почти забыли, что голод хозяйничает в округе.

Лёк-заяц, который повсюду совал свой нос, как-то заглянул к старой Кудье вечером, когда стадо возвращалось с пастбища. И увидел Лёк, что в хлев вошло только несколько старых овец с выменем, обвисшим, как пустая сума неудачника-гриота.

— Бабушка, — спросил удивленный Лёк, — куда же девалось твое прекрасное стадо, которое так шумело в загоне в счастливый день свадьбы?

И старая женщина рассказала зайцу о визитах «бедняги Буки», своего зятя, который на глазах умирал с голоду, но ни за что на свете не хотел просить у тещи и кусочка от самого хилого барана — ни для себя, ни для жены.

Лёк-заяц одобрительно выслушал это и удалился. Он свернул к жилищу Буки-гиены и застал жену Буки одну. От нее остались кожа да кости. И Лёк понял, что бараны старой Кудьи очень редко доходили до хижины ее дочери. А может, и вовсе не доходили.

Не таков был Лёк, чтобы ограничиться одним лишь сочувствием. И он направился прямо к Гаинде-льву:

— Дядюшка Гаинде, я видел вещи, которые мне совсем не нравятся, которые мне сильно не по душе; такого нельзя было ждать даже от Буки!

— Буки? Что еще он натворил? До сих пор ничего не было слышно ни о нем, ни о его жене.

— Потому что это секрет между тещей и зятем, а теща Буки — почтенная женщина, настоящая мать ему.

И Лёк поспешил рассказать льву обо всем, что он видел, или, вернее, больше не видел. Обо всем, что услышал от старой Кудьи. Рассказал, в каком состоянии он нашел ее дочь, жену Буки.

Гаинде-лев был настолько честен, что не мог поверить всему этому. Он сказал своей жене:

— Ты давно не была у матери. Сходи к ней. Побудь там сколько хочешь; а когда вернешься, расскажешь мне все, что видела и слышала.

И жена Гаинде-льва пошла навестить свою мать. Она прогостила у нее недолго, вернулась к концу третьего дня.

— Муженек, — со слезами сказала она льву, — все, что говорил Лёк, правда; дела обстоят даже еще хуже. В загоне у матери осталась лишь одна старая овца. Буки перетаскал все стадо поголовно, и твоих баранов, и трех козочек, которые он сам отдал за сестру.

* * *

Только на пороге дома тещи Гаинде-лев смог совладать со своим возмущением и скрыть его в глубине сердца. Его приветствия и обхождение хорошо воспитанного зятя не выдали его гнева.

Далеко не сразу удалось ему выведать у тещи, несмотря на ее сдержанность, что второй зять и в самом деле разграбил весь ее загон. Оставалась лишь самая старая овца, мать погибшего стада.

В конце концов старая женщина сказала, что сегодня как раз должен прийти Буки.

Тогда Гаинде-лев велел теще отвести овцу в хижину, а сам привязал себя к колышку в глубине загона.

Подходил вечер.

И вот явился Буки. Ноги его, как всегда, дрожали и подкашивались, высунутый язык был сух, глаза впали, а живот был втянут, кажется, еще больше, чем прежде. Говорил он глухим, замирающим голосом. Он был вежлив, любезен, внимателен, как самый почтительный зять. Буки рассказал новости, поговорил о тяжелых временах, которым и впрямь не было видно конца, посочувствовал несчастьям бедняков, затем распрощался — и пошел в загон, где царила непроглядная ночная тьма. Он отвязал веревку и вывел единственное оставшееся животное, которое послушно, не прыгая, не упираясь и не брыкаясь, шло за ним.

— Тем лучше, — пробормотал Буки. Он вспомнил, что из всего стада осталась лишь старая-престарая овца, и, не оглядываясь, погладил ее по темени. Ни следа рогов! — Тем лучше, у тебя уже и рогов не осталось, легче будет тебя прикончить. Ты мудра и, как я вижу, примирилась со своей участью, старушка! Значит, мои дети тебя не услышат — ведь ты не станешь блеять на всю округу, как другие овцы и бараны.

И Буки, ведя на веревке добычу, двинулся к своему дому. В конце дороги он остановился и опять, не оглядываясь, погладил голову животного:

— Да, рогов ни следа! — снова обрадовался он. — Значит, ты не сможешь меня поранить, когда я буду тебя душить!

Он зашагал дальше.

Но дети Буки не были бы его детьми, если б не ожидали, что в этот вечер отец, как обычно, вернется с бараном. Они, кстати, никогда не интересовались, откуда берется пища — ведь отец доставлял им ее, пусть и неохотно, зато всегда в один и тот же час.

Буки был недалеко от дома, когда его дети, появившись на тропе, окружили добычу и уже хотели броситься на нее… Но тут страшное рычанье, которое слышится до наших дней, приковало к месту всю семейку. Буки обернулся — и глаза его встретились с пылающим, как угли, взглядом Гаинде-льва!

— Мы погибли! — только и успели закричать дети Буки.

— Э-этто… дя…дядя Га…Гаинде! — пролепетал их отец.

Колебался ли Гаинде, с кого начать — с Буки или его детей? Как бы то ни было, он замешкался, а Буки и его потомство мигом вскарабкались на ветви бавольника, колючки которого больно впивались им в лапы.

Гаинде-лев залег под деревом, рыча и в ярости колотя хвостом по земле и по своим бокам.

Ночь шла…

И любопытная луна, подглядывавшая сквозь листву бавольника, спрашивала себя, что за огромные летучие мыши шевелятся на его ветвях и не вылетают из своего убежища, как это делают по ночам все летучие мыши на свете.

Время шло…

Наконец один из сыновой Буки захныкал:

А отец отвечал:

Но Буки не тратил лишних слов — наверное, берег слюну; он только предупреждал детей, когда они жаловались на усталость:

Вдруг послышался долгий, жалобный крик и шум, как будто шлепнулся на землю полный бурдюк; потом рычание и звонкий удар лапы Гаинде по животу одного из маленьких Буки.

И тут радостно заблеяли освобожденные из этого живота ягнята и овцы, послышался важный голос барана.

Ночь проходила….

Часы бежали, и вот взошло солнце… Гаинде по-прежнему в ярости бил хвостом.

Из распоротых животов трех маленьких Буки уже выскочили ягнята; как и их братья, матери и отцы, они резвились неподалеку от дерева. Тут была треть стада старой Кудьи.

Колючки бавольника все глубже впивались в лапы Буки и его оставшихся в живых отпрысков. Один из них захныкал:

И отец гнусаво проворчал:

Дети падали один за другим. Напрасно молили они отца о помощи — он и сам-то еле держался.

Гаинде-лев, гневно рыча, распарывал им животы и выпускал на волю стадо своей тещи.

Когда ранним утром солнце раскрыло свои большие глаза, листва бавольника не скрыла от него Буки, дрыгавшего ногами на самой высокой ветке. Не в силах больше терпеть, Буки захныкал в свой черед:

Гаинде-лев ахнул от изумления.

захихикал он, передразнивая Буки.

— Ах, дядя Гаинде, — сказал тот, — как ты можешь поступать так со свояком?

Гаинде-лев расхохотался, он смеялся до слез и так долго, что не заметил, как свояк рухнул к его ногам, и стук, словно от падения полного бурдюка, застал его врасплох.

Его широкая, тяжелая лапа только задела Буки, который уже вскочил на ноги и улепетывал, опустив зад и теряя на бегу последние остатки стада своей тещи.