Цветок пустыни

Дири Уорис

Миллер Кэтлин

Всемирно известная фотомодель Уорис Дири рассказывает подлинную историю своей жизни. В четырехлетнем возрасте она подверглась насилию, в пятилетнем прошла обряд обрезания, искалечивший ее на всю жизнь, а в тринадцать лет сбежала из дому. Она пишет: «Было поздно отступать. Раз уж мне нельзя вернуться назад, значит, можно двигаться только в одном направлении — вперед». Так девочка-кочевница из сомалийской пустыни стала супермоделью и специальным послом ООН.

 

Предисловие

Когда будет перевернута последняя страница этой книги, читатель наверняка ощутит радость от знакомства с поистине незаурядной личностью. Трудно поверить, что главная героиня — она же автор книги — родилась и выросла в кочевом племени, ведущем едва ли не первобытный образ жизни, а затем несколько лет проработала прислугой у богатых родственников — сперва в Могадишо, столице Сомали, а позднее в Лондоне. Уорис Дири не получила никакого образования, и даже на родном сомалийском языке читает и пишет с трудом, в чем откровенно признается. Английский она смогла выучить лишь после того, как 5–6 лет прожила в Англии, да и то, главным образом, разговорную речь — общаясь с другими иммигрантами или с британцами африканского происхождения.

Но Уорис от природы наделена живым умом, смекалкой, чувством юмора. А суровая жизнь в африканской пустыне выработала у нее упорство, терпение, настойчивость, волю к борьбе и философское отношение к житейским невзгодам. Наверное, это и позволило девушке относительно легко прижиться в совершенно чуждой среде, добиться известности на Западе и в то же время остаться собой, не утратить способности критически смотреть на окружающее: на Европу с Америкой, на обычаи далекой родины, на друзей и знакомых. Она, впрочем, и на себя смотрит без самолюбования и зазнайства. И это заставляет читателя следить за ее рассказом с доверием и симпатией.

Вы найдете на этих страницах поразительные по простоте и откровенности описания быта кочевых племен и природы Африки, взгляд со стороны на жизнь англичан и американцев, трезвые суждения о профессии фотомодели, которой Уорис посвятила десять лет жизни.

Эта автобиография была написана в 1998 году, с тех пор немало воды утекло. За «Цветком пустыни» последовали еще три книги, посвященные жизни женщин и детей в Сомали: «Рассвет в пустыне», «Дети пустыни» и «Письмо к матери». Недавно Голливуд приступил к их экранизации: осенью 2009-го на Венецианском кинофестивале был представлен фильм «Цветок пустыни»; роль Уорис в нем сыграла популярная сейчас фотомодель Лия Кебеде (родом из Эфиопии, жители которой во многом родственны сомалийцам), а сама Уорис выступила в качестве одного из продюсеров. Не избежала она перемен и в личной жизни: ее домом стала Вена.

Оставив профессию фотомодели, Уорис в течение шести лет была специальным послом ООН, а затем продолжила общественную деятельность, проявив при этом свойственный ей практицизм. Она — учредитель и глава двух организаций: Фонда Уорис Дири (Waris Dirie Foundation, www.waris-dirie-foundation.com ; личный электронный адрес Уорис Дири — [email protected] ), координирующего свою деятельность с усилиями ООН (мероприятия по борьбе против обычая обрезания женщин, о чем подробно рассказывается в книге) и фонда «Рассвет в пустыне» (содействие развитию образования и здравоохранения в Сомали). Эта благородная деятельность принесла ей международное признание и ряд престижных наград. Например, в 2004 году Уорис Дири стала одной из первых лауреаток премии «Женщины мира» — их присуждает авторитетное международное жюри под председательством М. С. Горбачева. В следующем году Римско-католическая церковь удостоила ее, мусульманку, своей награды — Премии им. архиепископа Оскара Ромеро (за деятельность в защиту прав человека). А в 2007 году президент Франции Н. Саркози вручил Уорис орден Почетного легиона.

Согласитесь, такая необычная жизнь, изобилующая крутыми поворотами, стоит того, чтобы узнать о ней поподробнее!

 

Моей маме

Я хорошо понимаю, что когда человек странствует по жизни, то преодолевая бури, то наслаждаясь светом и теплом солнца, то попадая в «око» ураганов, его выживание зависит единственно от силы воли. Вот почему я посвящаю эту книгу женщине, которой обязана всем, женщине, чья сила непоколебима, — моей матери Фатуме Ахмед Аден.

Она всегда показывала своим детям пример веры, лицом к лицу встречая самые невероятные невзгоды. Она проявляла равную любовь ко всем своим двенадцати детям (что само по себе подвиг) и выказала мудрость, способную посрамить самого проницательного из мудрецов.

Жертвы она приносила очень часто, но жаловалась крайне редко. И мы, ее дети, всегда знали, что она отдает нам все, что имеет, — сколь бы ни были скудны ее запасы — без остатка. Она не раз познала боль от потери ребенка и все же сохранила в себе силы и мужество, чтобы бороться за оставшихся. Ее душевная щедрость, ее красота, внешняя и внутренняя, поистине стали легендой.

Мама, я люблю тебя, уважаю и преклоняюсь перед тобой — и благодарю Аллаха всемогущего за то, что он дал мне в матери именно тебя. Я молюсь о том, чтобы достойно продолжить твое дело, воспитав своего собственного сына так, как ты неутомимо растила своих детей.

О! ты подобна наряду, который выбрал себе молодой щеголь.
Из сомалийской народной поэзии [1]

О! ты подобна драгоценному ковру, за который плачены тысячи.

Сумею ль я когда-нибудь найти похожую на тебя — тебя, на которую взглянул лишь однажды?

Спицы зонта распадаются, ты же подобна литому железу;

О! ты подобна золоту Найроби, золоту высокой пробы,

Ты — восходящее солнце, первый луч зари,

Сумею ль я когда-нибудь найти похожую на тебя — тебя, на которую взглянул лишь однажды?

 

Примечание авторов

«Цветок пустыни» представляет собой правдивое повествование о жизни Уорис Дири. Описанные события происходили на самом деле, и рассказ о них основан на воспоминаниях самой Уорис. Все выведенные в «Цветке пустыни» лица вполне реальны, однако большинству из них мы дали вымышленные имена — из уважения к праву на невмешательство в личную жизнь.

 

1. Бегство

Меня разбудил какой-то странный звук. Я открыла глаза, и мой взгляд уперся в… львиную морду. Сон тотчас прошел, но я была не в силах пошевелиться, только глаза распахивались все шире и шире, словно хотели вместить в себя стоящего напротив зверя. Попыталась встать, однако я уже несколько дней ничего не ела, так что ослабевшие ноги дрожали и подгибались. Я тяжело привалилась к дереву, в тени которого отдыхала, укрывшись от палящего солнца африканской пустыни, — к полудню жара становится невыносимой. Я бессильно откинула голову и закрыла глаза, чувствуя, как грубая кора давит на затылок. Лев стоял так близко, что я чувствовала его тяжелый дух, разлитый в знойном воздухе. Я воззвала к Аллаху: «Вот и пришел мой последний час. Забери же меня скорее к себе, Господи!»

Настал конец моему долгому странствию по пустыне. Не было у меня ни защитника, ни оружия. И сил бежать тоже не было. Мне не удалось бы спастись даже при самых благоприятных обстоятельствах, даже взобравшись на дерево, — у львов, как и у всех кошек, крепкие когти, и они прекрасно лазают по деревьям. Я и до середины подняться не успею, как — бац! — мощный удар сметет меня. Я снова открыла глаза, теперь уже без всякого страха, и сказала, обращаясь ко льву:

— Подойди и убей меня. Я готова.

Это был великолепный самец с золотистой гривой и длинным хвостом, которым он беспрестанно отгонял мух. Ему было лет пять-шесть. Такой молодой и здоровый лев мог прикончить меня одним ударом, это я знала, ведь он — царь зверей. Я не раз видела, как удар такой лапы повергает наземь антилопу гну или зебру, которые весят во много раз больше меня.

Лев не сводил с меня взгляда. Потом зажмурился и снова медленно открыл медового цвета глаза. Я не отрываясь смотрела в его зрачки своими карими глазами. Но он отвел взгляд.

— Давай же! Хватай, не тяни.

Он снова посмотрел на меня и вновь отвел взгляд. Облизнулся и сел, подогнув задние лапы. Потом поднялся и принялся расхаживать передо мной. Его движения были изысканно-плавными. В конце концов он отвернулся и пошел прочь, решив, вне всякого сомнения, что меня и есть-то не стоит, — так мало мяса оставалось на моих костях. Он удалялся в пустыню, и скоро его рыжевато-коричневую шкуру было уже не различить на фоне песков.

Когда я поняла, что он не убьет меня, то даже не вздохнула с облегчением, потому что смерть меня не пугала. Я действительно была готова умереть. Но, вероятно, Бог, который неизменно был моим заступником, уготовил мне нечто иное и по какой-то причине решил сохранить мою жизнь.

— Что же это? — сказала я. — Возьми меня к себе или направляй меня.

И я, собрав все силы, поднялась на ноги.

Это кошмарное странствие началось с того, что я сбежала от собственного отца. В то время мне было лет тринадцать, жила я в своей семье, в племени кочевников сомалийской пустыни. Неожиданно отец объявил, что выдает меня замуж за какого-то старика. Нужно было немедленно что-то делать, потому что в любой день мог объявиться мой муж и потребовать меня. Я сказала матери, что хочу убежать из дому. Я надеялась отыскать мамину сестру, которая жила в Могадишо — столице Сомали. Правда, я никогда раньше не была в этом городе. Да и вообще ни в одном городе, если уж на то пошло. Тетю свою я тоже никогда раньше не видела. Но у меня была детская вера в то, что в конце концов каким-то волшебным образом все само собой устроится.

Когда отец и все остальные в семье еще спали, мать разбудила меня и сказала:

— Ступай, пора!

Я огляделась. Не было ничего, что можно было бы взять с собой. Ни бутыли воды, ни кувшина молока, ни корзины с едой. И вот так, босая, закутанная в одну только легкую накидку, я выбежала в ночь, в пустыню.

Я не знала, в какой стороне лежит Могадишо, и просто бежала куда глаза глядят. Было настолько темно, что я то и дело спотыкалась, цепляясь за корни деревьев. Всякий раз, когда я наступала на корень, мне мерещилось, что это спина плюющейся кобры. Африка кишит змеями, а змей я панически боялась. Поэтому села на землю и смотрела, как в небе занимается рассвет. Не успело показаться солнце, как я — фьють! — сорвалась с места, словно газель. Я бежала, бежала, бежала… Час за часом, не останавливаясь.

К полудню я далеко углубилась в красные пески — и так же глубоко ушла в свои мысли. «Куда меня несет?» — думала я. Ведь я даже не представляла, в какую сторону бегу. Передо мной расстилалась бескрайняя пустыня, и однообразие песков лишь изредка нарушалось чахлой акацией или верблюжьей колючкой. На целые мили вокруг не на чем было остановить взгляд. Я проголодалась, очень хотела пить, устала, и бег мой все замедлялся, пока наконец я не перешла на шаг. Бредя наугад в каком-то оцепенении, я думала о том, где же начнется моя новая жизнь. Что ждет меня дальше?

Вдруг мне почудился голос, звавший «Уо-о-о-ри-и-ис! Уо-о-о-ри-и-ис!».

Отец! Я огляделась, но никого не увидела. Наверное, показалось.

— Уо-о-о-ри-и-ис! Уо-о-о-ри-и-ис!

Голос раздавался словно со всех сторон одновременно и звучал жалобно, но мне все равно стало очень страшно. Если отец меня поймает, то неминуемо вернет домой и заставит выйти замуж за старика, да еще и поколотит.

Нет, мне не показалось — это и вправду был мой отец. Голос раздавался все ближе и ближе, и я бросилась бежать по-настоящему, изо всех сил. Несмотря на то что я вышла из дому несколько часов назад, отец догнал меня. Как я сообразила позже, он шел по моим следам, хорошо заметным на песке.

Отец слишком стар, ему ни за что не догнать меня — так я поначалу считала, — а я молодая и быстроногая. Тогда он казался мне стариком. Теперь я смеюсь, припоминая, что в то время ему было лет тридцать с небольшим. И все мы были невероятно выносливыми, потому что много ходили пешком и бегали, — у нас не было ни автомобилей, ни общественного транспорта, совсем ничего. И я всегда двигалась проворно — гналась ли за животными, бегала ли по воду, торопилась ли попасть под отчий кров, пока не погасли последние искорки вечернего света.

Прошло немного времени, я перестала слышать голос отца и пошла медленнее. Если не останавливаться, решила я, отец утомится и возвратится домой. Оглянувшись, я вдруг увидела его: он спускался с ближайшего холма. Он тоже меня заметил. От страха я рванулась вперед. Еще быстрее! Мы напоминали движущиеся барханы: я взлетала на холм, а отец спускался с предыдущего. Так продолжалось очень долго. Наконец я сообразила, что какое-то время уже не видела отца. И голос его уже не окликал меня.

Сердце мое бешено стучало. Наконец я остановилась и, спрятавшись за куст, осмотрелась. Никого. Прислушалась. Ни малейшего шороха. Я добрела до выходившего на поверхность пласта горной породы и сделала привал. Потом побежала дальше. Ошибка, совершенная минувшей ночью, кое-чему меня научила, и теперь я двигалась по скальным участкам, где почва была твердой, да еще и меняла направление, чтобы отец не мог идти по моим следам.

Я решила, что отец повернул назад, ведь солнце уже садилось. И все же ему не удастся вернуться засветло. Ему придется бежать в темноте, прислушиваясь к шуму, какой бывает в стойбище по вечерам, отыскивая дорогу по крикам и смеху детей, по мычанию и блеянию стада. В пустыне ветер разносит звуки далеко окрест, и эти звуки, если случалось заблудиться в ночи, служили нам чем-то вроде маяка.

Миновав следующий скальный участок, я сменила направление. Не все ли равно, в какую сторону идти, раз я все равно не знала, где Могадишо? Я бежала и бежала до тех пор, пока не село солнце, пока не погасли последние отблески света и тьма не сгустилась настолько, что уже ничего нельзя было разглядеть. Я буквально умирала с голоду и не могла думать ни о чем, кроме еды. Ноги у меня были стерты до крови. Я присела под деревом и уснула.

Утром меня разбудило солнце, палящие лучи которого обжигали лицо. Я открыла глаза и посмотрела вверх, на устремленные в небо листья красавца-эвкалипта. Мало-помалу до меня стало доходить, в каком положении я оказалась. «Боже мой, я совсем одна! Что же делать?»

Я поднялась с земли и побежала дальше. Много дней мне приходилось делать это снова и снова. Сколько именно, не могу сказать точно. Единственное, что знаю: я потеряла ощущение времени, остались только голод, жажда, страх и боль. Когда наступала полная темнота, я останавливалась и отдыхала. В полдень, когда солнце в зените и печет немилосердно, я ненадолго присаживалась под деревьями.

Как раз во время одного из таких дневных привалов я и задремала, а лев разбудил меня. К этому времени мне уже не хотелось свободы. Мне хотелось только одного — вернуться домой, к маме. Без мамы было хуже всего. И хотя мы привыкли обходиться без еды и воды день, а то и два, я понимала, что долго не продержусь. Я настолько ослабела, что еле передвигала ноги, а ступни потрескались и так болели, что каждый шаг казался пыткой. Вот почему к моменту, когда голодный лев уселся передо мной, я уже сдалась. Быстрая смерть представлялась мне желанным выходом из этого невыносимого положения.

Но лев посмотрел на мои выпирающие ребра, запавшие щеки и удалился. То ли он сжалился над несчастным человеческим существом, то ли просто рассудил, что из меня не выйдет даже приличной закуски, не знаю. А может, Бог был на моей стороне. Я подумала, что Бог не может быть настолько бессердечным и оставить меня в живых лишь для того, чтобы позволить умереть еще более жестокой смертью — например, от голода. Он, конечно же, уготовил мне другое предназначение, и я воззвала к нему: «Возьми меня к себе или направь путь мой». Держась за ствол дерева, я кое-как поднялась на ноги.

Я побрела дальше и через несколько минут наткнулась на пастбище с множеством верблюдов. Я высмотрела верблюдицу, в сосцах которой было молоко, и бросилась к ней. С жадностью, точно грудной младенец, я пила ее молоко. Меня заметил пастух и закричал:

— Пошла вон, сучка!

Я услышала, как щелкнул бич из сыромятной кожи. Но мною овладело отчаяние, и я продолжала жадно сосать молоко, едва успевая глотать.

Пастух, громко ругаясь, бросился ко мне. Он понимал, что если не сумеет криком отпугнуть меня, то прибежит слишком поздно: молока у верблюдицы уже не останется. Но вот я напилась вволю и снова побежала что было сил. Пастух погнался следом и изловчился раз-другой достать меня кнутом. Но я бегала быстрее, и он в конце концов остался, все еще бранясь, посреди пустыни в лучах клонившегося к закату солнца.

Теперь я была сыта, и ко мне вернулись силы. Я бежала все дальше и дальше, пока не попала в селение. Никогда прежде я не видела ничего подобного: там были дома, целые улицы домов из плотно утрамбованной земли. Я шла по середине улицы, решив, что здесь и положено идти. Я брела по улицам этого поселка, разинув рот и вертя головой из стороны в сторону.

Проходившая мимо женщина оглядела меня с ног до головы и бросила:

— Ты что, с ума сошла! Ты хоть понимаешь, где идешь? — Потом она крикнула случившимся поблизости односельчанам: — Боже милосердный! Вы только посмотрите на ее ноги! — И указала пальцем на мои ступни, растрескавшиеся и покрытые кровавой коркой. — О Аллах! Должно быть, это девчонка из кочевья.

Она сразу это поняла.

— Эй, девочка! Если хочешь жить, уйди в сторонку. Сойди с дороги!

Она махнула рукой, указывая на обочину, и засмеялась.

Я понимала, что все ее слышат, и смутилась. Я низко опустила голову, но продолжала идти посередине дороги, потому что так и не поняла, в чем дело. Скоро появился грузовик — би-бип! — и мне пришлось буквально отпрыгнуть в сторону. Я повернулась лицом к движущемуся транспорту, и всякий раз, когда машины подъезжали поближе, поднимала руку. Не могу сказать, что собиралась путешествовать автостопом, — я ведь и слова такого не знала. Просто я стояла на дороге с поднятой рукой и пыталась хоть кого-нибудь остановить. Один легковой автомобиль промчался настолько близко, что чуть не задел мою руку, я едва успела ее отдернуть. Я снова вытянула руку, но теперь уже не так сильно, и отодвинулась к обочине. Я заглядывала в лица сидевших за рулем людей и мысленно молилась, чтобы кто-нибудь из них остановился и помог мне.

Наконец один грузовик притормозил. Тем, что произошло дальше, я не могу гордиться, но это произошло, и что же мне делать, как не рассказать правду? И поныне, стоит мне вспомнить тот грузовик, я жалею, что не прислушалась к внутреннему голосу и села в машину.

Грузовик перевозил камни для строительства. Они были необработанными, размером больше бейсбольного мяча. В кабине были двое мужчин. Водитель открыл дверцу и сказал по-сомалийски:

— Прыгай, милая!

— Мне надо в Могадишо, — объяснила я, чувствуя себя совершенно беспомощной. Мне вдруг стало нехорошо от страха.

— Я отвезу тебя туда, куда только пожелаешь, — ответил он, усмехаясь и обнажая рыжие зубы. Но я знала, что этот цвет они приобрели вовсе не от табака: однажды я видела, как мой отец жевал такое. То был кат — наркотическое растение, которое в Африке жуют мужчины; по своему действию оно похоже на кокаин. Женщинам не позволяют к нему даже прикасаться, и вполне справедливо: от него люди будто сходят с ума, становятся очень возбужденными и злыми. Кат многим сломал жизнь.

Я почувствовала, что попала в беду, но что делать, не знала, поэтому молча кивнула. Водитель сказал, чтобы я лезла в кузов. Это немного успокоило меня, ведь так я буду подальше от них. Я забралась в кузов и присела в уголке, стараясь поудобнее устроиться на груде камней. Уже стемнело, в пустыне стало прохладно. Когда грузовик тронулся, я замерзла и легла, укрываясь от ветра.

Следующее, что я помню, — это то, что рядом со мною, опершись коленями на камни, стоит спутник водителя. Ему было уже за сорок, и выглядел он просто уродом. От такого чудовища, похоже, даже волосы сбежали — лысина у него была очень заметная. Он, однако, попытался возместить эту потерю, отрастив маленькие усики. Вместо зубов у него торчали пеньки, а некоторых и вовсе недоставало. Уцелевшие зубы покрывал рыжеватый налет от ката, тем не менее он ухмылялся, выставляя их напоказ. Сколько буду жить, не забуду его плотоядный взгляд.

Мужчина был очень полным — это я увидела, когда он спустил брюки. Его возбужденное мужское естество качнулось в мою сторону, когда этот тип схватил меня за ноги и попытался развести их в стороны.

— Пожалуйста, ну пожалуйста, не нужно! — молила я.

Я намертво сжала свои худые ноги, и он стал бороться со мной. Поскольку эти попытки ни к чему не привели, он размахнулся и с силой ударил меня по лицу. Я пронзительно завизжала, и ночной ветер, летевший навстречу машине, отнес мой вопль далеко назад.

— РАЗДВИНЬ НОГИ, ТАК ТЕБЯ!

Он всем весом налег на меня, и острые края камней врезались мне в спину. Он снова размахнулся и ударил меня, на этот раз еще сильнее. После второго удара я поняла, что необходимо выбрать другую линию поведения: драться с ним мне явно было не по силам. Этот человек хорошо знал, что делает. В отличие от меня, он был опытен и, несомненно, насиловал женщину не впервые. Мне предстояло стать его очередной жертвой. Мне очень хотелось его убить, да вот только оружия у меня не было.

Поэтому я притворилась, что согласна.

— Ну хорошо, хорошо, — сказала я ласково. — Только я сначала пописаю.

Было видно, что его это еще больше раззадорило — еще бы, девчонка согласна! — и он позволил мне подняться. Я пробралась в дальний угол кузова и опустилась на корточки. Это дало мне немного времени на размышление. Когда я закончила свою маленькую комедию, то уже знала, что надо делать. Я подобрала самый большой камень, какой только удалось отыскать, вернулась и, сжимая его в руке, легла рядом с мужчиной.

Он взобрался на меня, а я со всей силой, на какую была способна, ударила его по голове. Попала в висок. После первого удара у него помутилось в голове. Ударила снова, и он свалился с меня. Я, словно воин, ощутила невероятный прилив сил. Я и не знала, что способна на такое, но когда на тебя нападают, пытаются тебя убить, силы откуда-то берутся сами собой. До того и не подозреваешь, сколько в тебе их. Я снова ударила поверженного врага и увидела, что у него из уха потекла кровь.

Его дружок-водитель видел все это из кабины.

— Мать твою, что там творится? — заорал он и принялся высматривать в кустарнике подходящее место, куда можно было бы загнать грузовик. Я понимала, что если меня поймают, мне конец. Когда грузовик начал тормозить, я проползла в конец кузова и, оттолкнувшись от груды камней, спрыгнула на землю, как кошка. А потом побежала, спасаясь от смерти.

Водитель был человеком пожилым. Он выпрыгнул из кабины и закричал хриплым голосом:

— Ты убила моего друга! Вернись! Ты убила его!

Он погнался было за мною через густой колючий кустарник, но пробежал немного и сдался. По крайней мере, так я решила.

Водитель же вернулся к машине, забрался в кабину, включил зажигание и погнался за мной по пустыне. Свет фар освещал меня, позади я слышала урчание мотора. Я бежала что было сил, но грузовик, конечно же, был быстрее. Я побежала зигзагами, потом развернулась по дуге в обратную сторону. Водитель потерял меня из виду и вскоре, бросив это дело, повернул обратно к дороге.

Я же мчалась, как вспугнутый зверек. Бежала по пустыне, через заросли, снова по пустыне, не имея представления о том, в какую сторону двигаюсь. Взошло солнце, а я все бежала и бежала. В конце концов я оказалась на дороге. И хотя меня переполнял страх перед тем, что может случиться, решилась снова проголосовать — я понимала, что нужно убраться как можно дальше от водителя грузовика и его дружка. Я так никогда и не узнала, что сталось с моим противником после того, как я ударила его камнем, но меньше всего мне хотелось бы снова встретиться с этими двумя.

Хорошенький же, наверное, был у меня вид, когда я стояла в лучах утреннего солнца на обочине дороги. Легкая накидка, что была на мне, превратилась в грязные лохмотья. Много дней я бежала по пескам, и теперь все тело и волосы покрылись толстым слоем пыли. Мои руки и ноги напоминали тоненькие веточки, готовые сломаться под сильным порывом ветра, а ступни были покрыты язвами, своим видом не уступавшими язвам прокаженного. Подняв руку, я остановила «мерседес». Щеголевато одетый господин притормозил у обочины. Я забралась на кожаное сиденье и разинула рот от окружавшей меня роскоши.

— Ты куда направляешься? — спросил он.

— Вон туда, — сказала я, указывая в направлении, куда ехал «мерседес». Мужчина приоткрыл рот, показывая великолепные белые зубы, и расхохотался.

 

2. Пастушье детство

До того как я убежала из дому, жизнь моя была тесно связана с природой, с семьей, но особенно крепкие узы соединяли нас с животными, от которых зависело само наше существование. С самого раннего детства мне была свойственна черта, общая для детей всего мира, — любовь к животным. И самое первое, что я помню из детства, — это ручной козленок Билли. Он был моим сокровищем, и я привязалась к нему, наверное, еще и потому, что он был малышом, как и я. Тайком я подкармливала его всем, чем только удавалось, и вскоре он стал самым пухленьким и веселым козленком в стаде.

— Отчего он такой жирный, когда остальные такие тощие? — недоумевала мама.

А я заботилась о нем с душой, чистила, гладила и часами говорила с ним.

Мое отношение к Билли очень характерно для тех, кто живет в Сомали. Жизнь моей семьи тесно переплеталась с жизнью стада, о котором мы неустанно заботились. У нас выработалось глубокое уважение к животным, ведь от них зависела наша жизнь, и что бы мы ни делали, все было проникнуто этим уважением и заботой. В нашей семье все дети ухаживали за животными, и это дело нам поручали, как только мы начинали самостоятельно ходить. Вместе с животными мы росли, вместе наслаждались сытостью или страдали от голода, вместе с ними и умирали. Мы выращивали коров, овец и коз, но как бы я ни любила своего малыша Билли, главными среди всех наших животных были, вне всякого сомнения, верблюды.

В Сомали верблюд — это животное, о котором слагают легенды; в Сомали верблюдов больше, чем в любой другой стране мира; в Сомали верблюдов больше, чем людей. В моей родной стране веками передаются из уст в уста поэтические сказания, и многие из них были сложены для того, чтобы сохранить для новых поколений знания, накопленные в ходе общения человека с верблюдами, и подчеркнуть непреходящую ценность этого общения для нашей национальной культуры. Я хорошо помню, что мама часто пела нам песню, смысл которой был такой: «Мой верблюд попал в руки дурного человека, и тот или зарежет его, или присвоит. И вот я плачу и молюсь: сжальтесь, верните мне моего верблюда». С колыбели я знала, как драгоценны для нас верблюды, — для сомалийца верблюд дороже золота. Без них в пустыне выжить просто-напросто невозможно.

Жизнь человека, и та измеряется количеством верблюдов. Сто верблюдов — выкуп за убийство. Род убийцы должен отдать сто верблюдов семье убитого, а иначе род потерпевшего обрушит на убийцу свою месть. Верблюдами платят и выкуп за невесту. Но и жили-то мы только благодаря верблюдам. Никакое другое домашнее животное не приспособлено в такой мере к жизни в пустыне. Верблюд обычно пьет раз в неделю, но может обходиться без воды целый месяц. И все же верблюдица продолжает давать молоко, которым мы утоляем и голод, и жажду, — незаменимое качество, когда находишься далеко от источника воды. Даже в самую сильную жару верблюд сохраняет запасы жидкости и выживает. Кормится он колючим кустарником, произрастающим на наших засушливых землях, а трава, таким образом, достается остальному скоту.

Мы держали верблюдов и для того, чтобы передвигаться по пустыне, переносить наши скудные пожитки, расплачиваться с долгами. В других странах можно сесть в автомобиль и ехать, а здесь единственное средство передвижения, не считая собственных ног, — это верблюды.

Характером верблюд очень похож на лошадь: у него возникает сильная привязанность к хозяину, и он станет делать для хозяина то, чего никогда не сделает ни для кого другого. Мужчины укрощают молодых верблюдов — что весьма опасно — и приучают их нести седло и ходить в караване. С ними важно вести себя твердо: верблюд, почувствовав нерешительного наездника, сбросит его, а то и лягнет.

Наша семья, как и многие другие сомалийцы, вела патриархальную жизнь скотоводов. Нам приходилось ежедневно бороться за выживание, однако большие стада верблюдов, коров, овец и коз позволяли нам считаться людьми зажиточными — по меркам моей родины. В соответствии с традицией мои братья пасли верблюдов и крупный рогатый скот, а мы с сестрами — мелкий.

Как и все кочевники, мы постоянно находились в пути, задерживаясь на одном месте недели три-четыре, не больше. Эти постоянные передвижения были вызваны необходимостью ухаживать за скотом: нам приходилось искать новые пастбища и источники воды, а в засушливом сомалийском климате не так-то легко удовлетворить эти жизненные потребности.

Домом нам служила сплетенная из травы хижина. Ее можно было перевозить с места на место, и она выполняла роль шатра. Мы сооружали из веток каркас, мама плела из травы циновки, а мы укладывали их на согнутые жерди, и получался купол диаметром чуть меньше двух метров. Когда приходило время сниматься со стоянки, мы разбирали хижину и грузили связки жердей и циновок вместе с прочим скарбом на спины верблюдов. Эти животные невероятно сильны, на них ехали еще младенцы и малыши, а остальные шли рядом, направляя животных к следующей стоянке. Когда мы находили участок, где хватало воды и травы для выпаса, то снова разбивали лагерь.

Хижина служила убежищем для малышей, источником тени для всех в полуденное время и хранилищем свежего молока. По ночам старшие дети спали на одной циновке под открытым небом, прижавшись друг к другу. После захода солнца в пустыне холодно, а у нас не хватало одеял на каждого, да и одежда была скудной, вот и приходилось согревать друг друга собственным теплом. Отец спал чуть поодаль от всех — часовой и защитник семьи.

Утром мы поднимались с первыми лучами солнца. Прежде всего нужно было пойти к загонам, где мы держали коров и коз, и подоить их. Где бы мы ни оказались, мы обязательно срубали молодые деревца, чтобы соорудить загоны для скота и не дать ему разбрестись ночью. Телят и козлят держали в загонах отдельно от матерей, чтобы они не высасывали все молоко. Я должна была доить коров, но так, чтобы и телятам хватало. Часть свежего молока шла на приготовление сливочного масла. Когда я заканчивала дойку, в эту часть загона впускали покормиться телят.

Потом мы завтракали верблюжьим молоком. Оно питательнее молока других животных, потому что содержит витамин С. Наши края очень засушливые, там не хватает воды, чтобы выращивать зерновые культуры, так что ни хлеба, ни овощей у нас не было. Время от времени мы выслеживали бородавочников — больших диких африканских свиней — и шли за ними. Бородавочники вынюхивали съедобные корнеплоды, выкапывали их копытами и рылом и начинали пир. Наша семья урывала и себе долю, пополняя тем самым свое меню.

Забой животных на мясо считался расточительством, и прибегали к нему лишь в исключительных случаях, когда не было другого выхода, или же по большим праздникам — например, на свадьбу. Скот был слишком ценным для нас, чтобы забивать его на мясо; мы разводили его ради молока и обмена на необходимые товары. А для поддержания жизни мы питались лишь верблюжьим молоком: по утрам на завтрак и по вечерам на ужин. Иной раз на всех не хватало. В таких случаях сначала кормили самых маленьких, потом детей постарше и так далее. Моя мама никогда не брала ни крошки, пока не поели все остальные. Если честно, я вообще никогда не видела, чтобы мама что-то ела, хотя и понимаю, что когда-нибудь она должна же была есть. Но если вечером совсем нечем было поужинать — подумаешь, дела большие! Что в этом особенного? Не из-за чего хныкать. Совсем маленькие, конечно, могли плакать, но те, кто постарше, уже знали, как надо себя вести, и молча ложились спать. Мы старались не унывать, вести себя спокойно, и тогда завтра, с Божьей помощью, станет лучше. Иншалла, то есть так будет, «если Аллаху это угодно» — такая у нас философия. Мы знали, что наша жизнь зависит от сил природы, а те во власти Аллаха, не в нашей.

Большой радостью для нас — все равно что в других странах праздничный обед — было, когда отец привез домой целый мешок риса. Кроме того, иногда мы ели масло. Его сбивали, долго встряхивая коровье молоко в сплетенной матерью корзине. Иной раз удавалось выменять козу на зерно, выращенное в более влажных районах Сомали. Мы размалывали его и готовили кашу или вешали над костром котелок и засыпали туда зерно. Если поблизости оказывались другие семьи, мы делились всем друг с другом. Если у кого-нибудь находилось что-то съедобное — финики, корнеплоды, а то и мясо забитого животного, из этого готовили обед и делили на всех поровну. И еще мы все вместе радовались: пусть чаще мы были оторваны от мира, кочуя с одной-двумя другими семьями, мы все же чувствовали себя частью большого племени. Ну а если подходить к делу с сугубо практической стороны, то у нас ведь не было холодильников, так что мясо и вообще все свежие продукты необходимо было потреблять сразу же.

По утрам, сразу после завтрака, наступало время выгонять скот из загонов. Когда мне исполнилось шесть лет, мне доверили выгонять в пустыню на выпас отару овец и стадо коз — голов шестьдесят-семьдесят. Я брала длинную палку и в полном одиночестве гнала их, напевая нехитрую песенку. Если кто-то отбивался от стада, я тут же возвращала его на место. Животные шли за мной охотно, они знали: раз их выпустили из загона — значит, пора кормиться. Главное было выйти как можно раньше, тогда можно найти место получше, где и вода есть, и травы больше. Всякий раз я первым делом старалась отыскать воду, чтобы успеть раньше других пастухов, иначе их скот быстро выпил бы то немногое, что удается найти в пустыне. К тому же в разгар дня земля становится такой сухой, что она впитывает все до последней капли. Я старалась, чтобы мои козочки и овечки напились как следует, ведь следующий источник, возможно, найдется через неделю. А может, и через две. Или через три — кто знает? Когда приходила засуха, печальнее всего было смотреть, как погибает скот. В поисках воды с каждым днем приходилось забираться все дальше и дальше. Стадо пыталось добраться туда, но наступал момент, когда животные уже не могли идти. А когда они в изнеможении падают на землю, ты необычайно остро ощущаешь свою беспомощность — знаешь, что им настал конец, а поделать ничего не можешь.

Пастбища в Сомали никому не принадлежат, поэтому я была вольна проявить смекалку и найти такое место, где моим козочкам и овечкам хватит зелени. Мои природные инстинкты обострялись в поисках признаков дождя, и я внимательно оглядывала небо, высматривая тучки. Другие органы чувств тоже включались: предсказать дождь может и особенный запах или дуновение ветра.

Пока стадо паслось, я следила за хищниками, которых в Африке хватает. Бывало, гиены подкрадывались незаметно и хватали отбившегося от стада козленка или ягненка. Приходилось опасаться и львов, и диких собак: они же охотятся стаями, а я одна.

Глядя на небо, я старательно высчитывала, насколько далеко можно зайти, чтобы успеть вернуться до наступления темноты. Не раз я ошибалась, тогда-то и начинались неприятности. Спотыкаясь в темноте, я искала дорогу домой, и вот тут нападали гиены: они же знали, что их не видно. Стоило отогнать одну, как за моей спиной появлялась другая. И пока я отгоняла эту, с другой стороны подбегала еще одна. С гиенами труднее всего, они настырные, ни за что не отвяжутся, пока не добьются своего. Каждый вечер, возвратившись домой и загнав своих овец и коз, я несколько раз пересчитывала их — все ли на месте? Однажды я вернулась и, пересчитывая коз, увидела, что одной недостает. Я сосчитала снова. И еще раз. И вдруг поняла, что не вижу Билли. Я лихорадочно пробиралась среди коз, отыскивая его. Потом побежала к маме с криком:

— Мама, Билли пропал! Что делать?

Конечно, было уже поздно, и мама только погладила меня по голове, а я зарыдала, поняв, что моего любимца сожрали гиены.

Что бы ни происходило вокруг, забота о стадах неизменно оставалась нашей первой и самой важной задачей — несмотря ни на засуху, ни на болезни, ни на войну. Постоянные политические смуты в Сомали создавали серьезные трудности для горожан, мы же жили в такой глуши, что нас редко кто беспокоил. Но однажды, когда мне было лет девять, пришли солдаты и разбили лагерь недалеко от нас. Мы уже слышали рассказы о том, как солдаты насилуют девушек, если те ходят в одиночку. Я даже знала девушку, с которой такое случилось. Не имело значения, сомалийские это солдаты или марсианские, — они все равно были не нашими, не кочевниками, и мы старались держаться от них подальше.

Как-то утром отец поручил мне напоить верблюдов, и я погнала стадо. Очевидно, солдаты пришли сюда ночью. Они разбили лагерь вдоль дороги: палатки и цепочка грузовиков тянулись, насколько хватало глаз. Я спряталась за деревом и смотрела на людей, одетых в военную форму. Я здорово испугалась, вспомнив рассказ той девушки. Рядом не было никого, кто мог бы меня защитить, и эти мужчины были вольны сделать со мной все, что им придет в голову. С первого же взгляда я возненавидела их. И их самих, и их мундиры, и грузовики, и оружие. Я даже не знала, зачем они здесь. Может быть, они защищали Сомали от врагов, но все равно они мне очень не понравились. Но надо же было напоить верблюдов! Единственный известный мне путь в обход военного лагеря был слишком длинным и извилистым, со стадом там не пройти, а потому я решила отвязать верблюдов — пусть идут через лагерь без меня. Верблюды прошли прямо через толпу солдат, направляясь к воде ближайшим путем, на что я и рассчитывала. Я стремглав обежала лагерь, хоронясь за кустами и деревьями, и догнала верблюдов у колодца с другой стороны. Потом, когда уже темнело, мы повторили свой маневр и благополучно добрались домой.

Каждый вечер, когда я возвращалась на закате и загоняла стадо, надо было приступать к дойке. Мы вешали на шею верблюдам деревянные колотушки. Для кочевника их глухой перестук в сумерках, когда наступает время дойки, звучит слаще всякой музыки. Этот перестук служит маяком тем, кто в наступающей темноте ищет дорогу к дому. Пока мы заняты вечерними обязанностями, огромный в пустыне купол небес чернеет, на нем появляется яркая планета, возвещая, что пришло время запирать скот в загонах. В других землях эту планету называют Венерой, планетой любви, но в моей родной стране это Макал Хидхид, то есть «время прятать ягнят».

Нередко именно в эту пору со мной случались всякие неприятности. Работая с самого восхода солнца, я уже не могла бороться со сном, глаза слипались сами собой. Я шла в темноте и, бывало, засыпала на ходу, а козы натыкались на меня. Или же я присаживалась подоить корову и начинала дремать. Если отец ловил меня за этим — ну, тогда берегись! Я люблю отца, но он человек сурового нрава. Если он видел, что я засыпаю за работой, то нещадно лупил меня — для науки, чтобы я относилась к работе серьезно и со всем вниманием. Покончив с делами, мы ужинали верблюжьим молоком. Потом собирали хворост, разводили большой костер, усаживались вокруг него, грелись, разговаривали, смеялись, пока не укладывались наконец спать.

Эти вечера — лучшее, что осталось в моей памяти от Сомали. Вот мы сидим вокруг костра с мамой и папой, сестрами и братьями, все мы сыты, всем весело. Мы всегда старались быть бодрыми и смотреть в будущее с надеждой. Никто не сидел у костра, хныкая и вздыхая, никто не предлагал: «Давайте поговорим о смерти». Жизнь в пустыне тяжела, и чтобы просто выжить, нам необходимо было напрягать все силы, а уныние отбирало эти силы.

Хотя около нас не было никаких селений, я никогда не чувствовала себя одинокой, ведь мы играли с сестрами и братьями. Я была средним ребенком в семье: брат и две сестры были старше меня, а несколько других — младше. Мы беспрестанно гонялись друг за дружкой, лазили по деревьям, как обезьянки, играли в крестики-нолики, чертя линии пальцами на песке, собирали красивые камешки, копали в земле ямки для чисто африканской игры, которая называется «манкала». Мы даже играли в бабки на свой лад, только вместо резинового мяча-биты и металлических рюх пользовались камнями. Эту игру я любила больше всего, потому что она мне удавалась лучше, чем другим, и я неизменно старалась уговорить младшего братика Али поиграть со мной.

Но все же самое большое удовольствие, самую чистую радость мы испытывали от того, что мы дети, что живем на лоне природы и являемся ее частью, что мы вольны наслаждаться ее видами, звуками и запахами. Мы смотрели, как семьи львов целыми днями лежат на солнышке, катаются по земле, размахивая лапами, и негромко порыкивают. Как львята гоняются друг за другом и играют — совсем как мы. Мы бегали за жирафами, зебрами, лисами. Особенно нравились нам даманы — африканские зверьки размером с кролика, которые на самом деле были дальними родственниками слонов. Мы подолгу ждали у нор, а потом гонялись за даманами по песку.

Однажды я нашла страусиное яйцо. Я решила взять его домой: мне хотелось посмотреть, как из него вылупится страусенок, а потом держать этого страусенка у себя. Яйцо было размером с шар для игры в боулинг. Я выкопала его из песка и понесла, но тут появилась мама-страусиха и погналась за мной. Мы бежали наперегонки, а страусы, уж поверьте, бегают очень быстро — до шестидесяти с лишним километров в час! Она вскоре догнала меня и принялась бить клювом по моей голове — тук-тук-тук. Мне показалось, что она хочет продолбить мне голову, как яйцо, поэтому я оставила ее дитя в покое и со всех ног бросилась прочь.

Мы редко приближались к лесистым районам, но когда так случалось, мы обожали смотреть на слонов. Громоподобный рев был слышен издалека, и мы сразу взбирались на деревья, чтобы разглядеть их. Подобно львам, обезьянам и людям, слоны живут семьями. Если среди них находится малыш, то каждый взрослый слон — кузен, дядя, тетушка, сестра, мама, бабуля — старательно присматривает за малышом, чтобы никто его не обидел. И мы могли часами сидеть на деревьях, со смехом наблюдая за жизнью слонов.

Но постепенно счастливых дней становилось в семье все меньше. Сестра убежала из дому. Брат отправился в город, учиться в школе. Я узнала о нашей семье и вообще о жизни много печального. Перестали идти дожди, и растить скот становилось все труднее. Жизнь становилась более суровой, и я вместе с ней.

Этому способствовало еще и то, что на моих глазах умирали братишки и сестренки. В нашей семье было когда-то двенадцать детей, а сейчас осталось только шестеро. Мама родила двойняшек, которые умерли сразу же после рождения. Следующей стала красивенькая девочка шести месяцев от роду. Сегодня еще она была крепенькой и здоровой, а назавтра мама позвала меня:

— Уорис!

Я подбежала и увидела, что она стоит перед крошкой на коленях. Я сама тогда была еще маленькой, но поняла, что что-то не так, как должно быть, — малышка выглядела какой-то не такой.

— Уорис, принеси верблюжьего молока! — приказала мама.

Я была не в силах пошевелиться.

— Беги же скорее!

А я стояла как заколдованная, не в силах отвести глаз от сестренки. Мне было страшно.

— Да что с тобой? — закричала мама.

Я наконец смогла отвести взгляд и уйти, хотя знала, что увижу, вернувшись назад. Молоко я принесла, но малышка уже лежала без движения, и я поняла, что она умерла. Я снова посмотрела на сестру, и мама больно ударила меня. И долго еще она винила меня в смерти малышки: она считала, что во мне есть какая-то колдовская сила и что это я навлекла смерть на сестренку, когда стояла и смотрела на нее, не отрываясь.

У меня такой силы не было, но один из моих младших братьев и вправду обладал сверхъестественными способностями. Все соглашались с тем, что это не обычный ребенок. Мы прозвали его Стариком, потому что волосы у него поседели, когда ему было лет шесть. Он был необычайно умным, и все в округе приходили к нему за советом. Подходили к нам, бывало, и спрашивали:

— Где Старик?

А потом по очереди сажали этого маленького седовласого мальчика к себе на колени.

— Что скажешь, будут дожди в нынешнем году? — спрашивали у него.

Говорю как на духу: он никогда не вел себя как ребенок, хотя по годам был еще совсем дитя. Он размышлял, разговаривал, сидел и вообще вел себя так, как делают это очень мудрые старики. Все его уважали, но и побаивались тоже — настолько очевидным было то, что он не похож на остальных. Старик умер, будучи по годам совсем еще мальчишкой, словно в несколько коротких лет уместилась целая жизнь. Никто не знал, от чего он умер, но все чувствовали, что в этом был сокрыт какой-то глубокий смысл. «Он не от мира сего, иначе и быть не может…»

Как во всякой большой семье, каждый из нас отличался своими чертами характера. Я, например, была бунтовщицей — такой репутации я обязана поступкам, которые мне самой представлялись абсолютно логичными и оправданными, но старшим, особенно отцу, казались просто возмутительными. Как-то раз мы с младшим братом Али сидели под деревом и ели белый рис с верблюжьим молоком. Али быстро и жадно проглотил свою долю, а я тщательно жевала, потому что это был редкий для нас деликатес. Еда не была у нас чем-то само собой разумеющимся, поэтому я всегда ценила ее и с наслаждением смаковала каждую крошку. В моей чашке оставалась совсем капелька риса с молоком, и я предвкушала радость от этих последних крох. И вдруг Али запустил ложку ко мне в чашку и выгреб все до последнего зернышка. Не раздумывая долго, я схватила лежащий рядом нож и воткнула ему в бедро. Он завопил, но нож из раны вытащил и вонзил в мою ногу, в то же самое место. Теперь мы оба были ранены, однако наказание выпало мне — я же ударила его первой. У нас до сих пор остались одинаковые шрамы в память о том обеде.

Одно из самых ранних проявлений моего бунтарского характера связано со страстной мечтой иметь пару башмаков. Обувь на всю жизнь стала моей навязчивой идеей. Даже теперь, когда я работаю моделью, у меня не очень много одежды, пара джинсов и две-три футболки, зато целый шкаф забит туфлями на шпильках, сандалиями, теннисными туфлями, кроссовками, мокасинами, сапогами… Только — вот смешно! — надеть мне к ним нечего. А когда я была маленькой, мне отчаянно хотелось иметь обувь, однако в нашей семье и одежда-то была не у всех детей, а уж на обувь денег и подавно не хватало. А мне не давала покоя мечта носить такие же замечательные кожаные башмаки, как у моей мамы. Как жадно я мечтала: вот надену такие удобные башмаки — и погоню на выпас свое стадо, и буду идти, не обращая внимания на камни и колючки, на змей и скорпионов! Мои ступни вечно были в синяках и ссадинах, следы от них остались до сих пор. Однажды острый шип проткнул мне ступню насквозь. А бывало, что шипы вонзались в ногу и ломались там. В пустыне у нас врачей не было, как и лекарств, чтобы залечить рану. А ходить-то все равно нужно было, иначе как пасти скот? Нельзя было сказать: «Ой, я сегодня не могу». Просто каждый вставал утром и шел со стадом, как придется.

Один из братьев отца был человеком очень зажиточным. Дядя Ахмед жил в Галькайо, а мы пасли его верблюдов и другой скот. Мне поручали ходить за его козами, потому что я работала на совесть, следила за тем, чтобы они вволю напились и наелись, и как могла оберегала их от хищников. Как-то раз — мне было тогда лет семь — дядя Ахмед приехал к нам в гости, и я сказала:

— Послушай, я хочу, чтобы ты купил мне башмаки.

Он взглянул на меня и рассмеялся.

— Ладно, ладно, договорились. Будут тебе башмаки.

Я понимала, что он удивился, ведь девочки обычно ни о чем не просят, а уж тем более о такой диковинке, как башмаки.

Когда спустя какое-то время отец снова повел меня повидаться с дядей, я была как на иголках: еще бы, ведь сегодня тот день, когда у меня появится первая в жизни пара обуви. Чуть ли не с порога я спросила:

— Ну как, ты привез то, что я просила?

— Конечно, вот они, держи, — сказал дядя и протянул мне сверток.

Я взяла в руки то, что он дал, и внимательно рассмотрела. Это были резиновые сандалии, а вовсе не замечательные кожаные башмаки, как у мамы. Просто дешевенькие желтые шлепанцы! Я глазам своим не верила.

— И это мои башмаки? — Я заревела и швырнула ими в дядю.

Шлепанцы попали ему в голову. Отец попытался сделать вид, что расстроен, но у него это не получилось — он согнулся пополам от хохота.

— Просто не верится! — возмутился дядя, обращаясь к нему. — Как ты воспитываешь детей?

Я набросилась на дядю с кулаками за то, что он так меня огорчил. Я была вне себя от злости.

— Я за эту дрянь столько работала? — кричала я. — Я делала за тебя всю работу, и это твоя благодарность? Пара дешевых резиновых шлепанцев для меня? Тьфу! Да уж лучше я буду ходить босая… И буду, пусть даже сотру ноги до крови! Все лучше, чем носить этот мусор!

И я ткнула пальцем в его подарок.

Дядя Ахмед посмотрел на меня, воздел глаза к небу и пробормотал:

— О Аллах!

Потом он со вздохом наклонился, подобрал с земли шлепанцы и увез с собой.

Но я не хотела сдаваться так просто. После того случая я постоянно передавала дяде с каждым родственником, знакомым или просто путником, направлявшимся в Галькайо, одну фразу: «Уорис нужны башмаки!»

Пришлось, однако, ждать много лет, пока моя мечта сбылась и у меня появилась собственная пара обуви. А пока я продолжала пасти коз дяди Ахмеда и помогала семье ухаживать за нашим собственным скотом, пройдя за это время тысячи миль босиком.

За несколько лет до происшествия с башмаками и дядей Ахмедом, когда я была еще крохой лет четырех, к нам однажды заглянул гость. Это был близкий друг моего отца по имени Гюбан, который частенько к нам наведывался. В сумерках он стоял и разговаривал с моими родителями, когда мама посмотрела на небо, увидела, что всходит планета Макал Хидхид, и сказала, что пора бы уже загонять ягнят.

— Давайте я сделаю это за вас, а Уорис мне поможет!

Я надулась от гордости, ведь не мальчиков, а меня выбрали, чтобы помочь папиному другу управиться со стадом. Он взял меня за руку, и мы пошли прочь от хижины — туда, где собрались животные. Обычно я бегала повсюду одна, как дикий зверек, но уже темнело, мне было страшновато, и я держалась поближе к Гюбану. Вдруг он сбросил свою куртку, расстелил ее на песке и сел. Я удивленно посмотрела на него, смутилась, но все же спросила:

— Почему ты сидишь? Уже темнеет, а нам надо запереть скотину в загоне!

— Времени хватит. Мы это мигом сделаем. — Он подвинулся и похлопал по свободному месту. — Садись-ка сюда.

Я неохотно подошла. Но в детстве я очень любила сказки и решила, что сейчас как раз можно послушать одну из них.

— А ты мне расскажешь сказку?

— Если ты сядешь, — Гюбан снова похлопал по куртке, — то расскажу.

Я села рядом, и он сразу же попытался повалить меня на куртку.

— Я не хочу ложиться, я хочу слушать сказку! — заупрямилась я и рывком поднялась.

— Ну-ну, успокойся. — Его рука легла на мое плечо. — Ложись и смотри на звезды, а я расскажу тебе сказку.

Я вытянулась, положив голову на его куртку и зарывшись ногами в холодный песок, и смотрела на мерцающий Млечный Путь. Небо из темно-синего становилось черным, вокруг нас бродили овцы с ягнятами, а я с нетерпением ждала, когда же начнется сказка. И вдруг лицо Гюбана закрыло от меня Млечный Путь. Он протиснулся у меня между ногами и сорвал повязку, обмотанную вокруг талии. Потом я ощутила, как на мою промежность давит что-то твердое и мокрое. Я замерла, не понимая, что происходит, но догадываясь, что это что-то очень нехорошее. А давление все росло, пока я не почувствовала острую боль.

— Я хочу к маме!

И вдруг меня затопила теплая жидкость, а в ночном воздухе разлился резкий тошнотворный запах.

— Ты сделал на меня пи-пи! — закричала я в ужасе, вскочила на ноги и принялась тереть набедренной повязкой между ногами, избавляясь от вонючей жидкости.

— Нет, что ты, все хорошо, — прошептал он и схватил меня за руку. — Я просто хотел рассказать тебе сказку.

Я вырвалась и побежала к маме, а Гюбан погнался за мной, пытаясь удержать. Наконец я увидела маму. Она стояла у костра, и его красно-желтые сполохи отражались на ее лице. Я подбежала и обняла ее колени.

— Что случилось, Уорис? — с тревогой спросила мама.

Следом за мной, тяжело дыша, подбежал Гюбан. Мама посмотрела на него.

— Что с ней случилось?

Он беззаботно рассмеялся и помахал мне рукой.

— Да вот, хотел рассказать ей сказку, а она напугалась.

Я держалась за маму мертвой хваткой. Я хотела рассказать ей, что именно сделал со мной папин друг, но у меня не было слов — я же не знала, что он сделал! Я смотрела на его улыбающееся лицо, освещенное огнем костра, — лицо, которое мне еще не раз придется видеть, — и понимала, что возненавидела его навсегда.

Я уткнулась лицом в мамин живот, и она погладила меня по голове.

— Уорис, все хорошо. Ну-ну, это же только сказка, малышка. Это же понарошку. — А Гюбана она спросила: — Так где же ягнята?

 

3. Жизнь кочевников

Я росла в Африке, и у меня отсутствовало ощущение связи с прошлым, которое представляется столь важным в других частях земного шара. Сомалийский язык не имел своей письменности вплоть до тысяча девятьсот семьдесят третьего года, поэтому мы не учились читать и писать. Знания передавались из уст в уста — через поэзию и народные сказания. А самым важным было то, что рассказывали родители: они обучали нас навыкам, необходимым, чтобы выжить в пустыне. Мама, например, научила меня плести из высушенной травы сосуды, достаточно плотные, чтобы держать молоко. А отец научил, как надо ходить за скотом и следить, чтобы животные не болели. Не так-то много времени оставалось у нас на то, чтобы беседовать о прошлом, вот мы о нем почти и не говорили. Все происходило сейчас, сегодня: что мы будем делать сегодня? Все ли дети на месте? Не угрожает ли что скоту? Что мы будем есть? Где отыскать воду?

Мы жили так же, как и наши предки на протяжении тысячелетий, — мало что изменилось с тех пор. Мы, кочевники, обходились без электричества, телефонов и автомобилей, не говоря уж о компьютерах и телевидении. И отсутствие всего этого, а также замкнутость в круге повседневных забот, порождали у нас совершенно иное ощущение связи времен, чем то, какое господствует на Западе.

Как и все остальные в моей семье, я не имею точного представления о том, сколько мне лет, лишь приблизительно догадываюсь. Родившийся в моей стране ребенок имеет не так уж много шансов дожить до года, поэтому мало кому приходит в голову запоминать его день рождения. Когда я была маленькой, мы понятия не имели об искусственном исчислении времени: о ежедневниках, часах и календарях. Вместо этого мы измеряли время сезонами и движением солнца: в зависимости от дождей планировали, когда сняться со стоянки и кочевать дальше, а распорядок дня определяли световым днем. По солнцу мы узнавали и время суток. Если моя тень падала на запад — значит, утро; если же тень была прямо подо мной — значит, полдень. День клонился к вечеру, и тень моя удлинялась — значит, пора гнать стадо домой, чтобы успеть до темноты.

Мы вставали утром и решали, что надо сделать сегодня. А уж потом трудились изо всех сил, пока не закончим намеченное либо пока не станет слишком темно. У нас не было заведено так, чтобы встать — а весь день уже расписан вперед. В Нью-Йорке люди частенько достают свои ежедневники и спрашивают:

— Пообедаем с тобой четырнадцатого? Ты свободна? Может, лучше пятнадцатого?

— А может, просто позвонишь мне накануне вечером? — отвечаю я обычно.

И сколько бы мне ни приходилось записывать время предстоящих встреч, я все равно не могу привыкнуть к самой этой идее. Когда я впервые попала в Лондон, то никак не могла понять, какая существует связь между тем, что человек смотрит на свое запястье, а потом восклицает: «Мне надо бежать!» Было такое впечатление, что все вокруг куда-то спешат, что на всякий поступок отпущено свое время. В Африке никакой спешки не было. Время там течет очень медленно, очень спокойно. Если говоришь, например: «Увидимся завтра в полдень», — значит, часа в четыре, в пять. Я до сих пор не хочу носить часы.

В детстве — там, в Сомали — мне и в голову не приходило обдумывать будущее или настолько озаботиться прошлым, чтобы спросить: «Мама, а как ты росла, когда была маленькой?» Поэтому мне мало что известно об истории семьи, тем более что я ушла из нее совсем юной. И мне все время хочется вернуться назад и спросить у мамы, каким было ее детство, откуда родом ее мать, как умер ее отец. Меня беспокоит, что обо всем этом я так ничего и не узнаю.

Но одно я знаю о своей матери: она обладала редкой красотой. Я понимаю, что это звучит не очень убедительно, так говорят все любящие дочери, но она и вправду была очень красивой. Ее лицо напоминало скульптуры Модильяни, а кожа была такой смуглой и гладкой, словно резец мастера изваял это лицо из черного мрамора. Кожа у мамы цвета воронова крыла, а зубы ослепительно белые, и когда она улыбалась в темноте, то были видны только эти сияющие зубы, будто в ночной мгле они существовали сами по себе. У нее были длинные прямые волосы, очень мягкие, а расчесывала она их пальцами — гребня у нее никогда не было. Мама высокая и стройная, и такую фигуру унаследовали все ее дочери.

По характеру она очень спокойная и тихая. Но стоит ей заговорить с кем-нибудь, как она беспрестанно шутит и смеется. Одни ее шутки и впрямь очень смешные, иные откровенно неприличные, а некоторые — просто чушь какая-то, которой она старалась нас расшевелить. Например, она смотрела на меня и спрашивала: «Уорис, а что это глаза у тебя проваливаются куда-то внутрь?» Но ее любимой нелепой шуткой было называть меня Авдохол, что значит «маленький рот»: «Эй, Авдохол, а что это у тебя ротик такой крошечный?»

Отец тоже был очень красив и, уж поверьте, знал себе цену. Он высокого роста, худощавый, кожа у него была немного светлее, чем у мамы, волосы темно-каштановые, а глаза светло-карие. Папа держался очень уверенно. Он постоянно дразнил маму: «Я могу запросто найти себе другую жену, если ты…» И дальше говорил о том, что ему было нужно в данный момент. Или: «Слышишь, что-то скучно мне. Надо бы найти себе другую жену…» Мама в долгу не оставалась: «Давай, давай. Посмотрим, что из этого выйдет». Они искренне любили друг друга, но, к несчастью, в один прекрасный день эти шутливые угрозы сбылись.

Мама выросла в Могадишо, столице Сомали. Отец же, напротив, был потомственным кочевником и всю жизнь провел в пустыне. Когда они впервые встретились, мама увидела, какой он красивый, и решила, что даже жить с ним, скитаясь по пустыне, будет очень романтично. Не раздумывая долго, они решили пожениться. Папа пошел к бабушке (дедушки к тому времени уже не было в живых) и попросил ее согласия на брак. Бабушка ответила: «Нет, нет и нет! Никогда и ни за что». А маме сказала: «Он же бабник, сразу видно». Бабушка не могла допустить, чтобы ее красавица дочь загубила свою жизнь, выращивая верблюдов в пустыне с этим человеком, кочевником! Как бы там ни было, когда маме было лет шестнадцать, она убежала из дому и все равно вышла замуж за папу.

Они отправились в дальние районы страны и стали жить в его семье, в пустыне, что для мамы было вовсе не просто. Она выросла в богатой и знатной семье и не привыкла к суровой кочевой жизни. Еще хуже было другое: отец принадлежал к племени даруд, а мама — к племени хавийе. Жители Сомали, как и американские индейцы, подразделяются на племена, и каждый человек фанатично предан своим соплеменникам. На протяжении всей истории Сомали этот племенной патриотизм служил источником многочисленных войн.

Между дарудами и хавийе издавна существовала вражда, поэтому семья отца плохо отнеслась к моей матери: все считали, что ей в силу происхождения далеко до тех добродетелей, которыми славится их племя. Долгое время мама чувствовала себя одинокой, но ей пришлось приспосабливаться к обстоятельствам. Позднее, когда я сама убежала из дому и оказалась отрезанной от семьи, то поняла, какой тяжелой была жизнь матери среди одних только дарудов.

У мамы стали один за другим рождаться дети, и это наполнило ее жизнь любовью, которой ей так не хватало вдали от родного племени. Но опять-таки я только теперь, став взрослой, понимаю, чего ей стоило родить двенадцать детей. Помню, что мама, когда была беременна, вдруг куда-то пропадала и мы не видели ее по нескольку дней. А потом она появлялась с крошечным ребенком на руках. Она в одиночку уходила в пустыню, прихватив с собой что-нибудь острое, чтобы перерезать пуповину, и там рожала. Однажды во время ее отсутствия мы в поисках воды вынуждены были сняться со стоянки, и ей пришлось догонять нас четыре дня. Все это время она с новорожденным на руках брела по пустыне, высматривая мужа.

И все же мне всегда казалось, что из всех детей я была маминой любимицей. Нас связывали прочные узы взаимопонимания, и я до сих пор каждый день думаю о маме и молю Бога, чтобы он позаботился о ней, пока меня нет рядом. В детстве мне всегда хотелось быть поближе к ней, и я весь день мечтала, как вернусь вечером домой и смогу посидеть рядом с мамой, а она погладит меня по голове.

Мама прекрасно плела корзины, а этому искусству надо учиться долгие годы. Много часов мы провели вместе, пока она учила меня, как изготовить маленькую чашку, из которой можно пить молоко. Однако ни одна моя попытка сделать хоть что-то размером побольше не могла сравниться с тем, что получалось у нее. У меня корзины выходили какими-то клочковатыми, да еще и дыра на дыре.

Однажды случилось так, что желание быть с мамой и естественное детское любопытство подтолкнули меня тайком последовать за ней. Один раз в месяц она покидала нашу стоянку и куда-то уходила до самого вечера. Я как-то сказала:

— Мне так хочется узнать, мамочка, что ты делаешь каждый месяц, когда уходишь!

В ответ она велела мне не совать нос не в свое дело. В Африке детям не полагается вмешиваться в родительские дела. И, как обычно, мама велела мне оставаться дома и присматривать за маленькими. Но стоило ей уйти, как я, прячась за кустами и держась на некотором расстоянии, чтобы не быть замеченной, поспешила следом. Мама встретилась с пятью другими женщинами, каждая из которых также пришла издалека. Они уселись под огромным красивым деревом и просидели там несколько часов — это было время полуденного отдыха, когда из-за жары все равно много не сделаешь. В такое время и животные, и люди отдыхают, так что женщины могли урвать немного времени для себя. На расстоянии их головы казались черными муравьями; они ели воздушную кукурузу и пили чай, а я наблюдала за ними. До сих пор не знаю, о чем они говорили, я ведь стояла слишком далеко и не слышала. В конце концов я решила рискнуть и показаться им на глаза — главным образом потому, что мне хотелось отведать того, что они ели. Я робко подошла и остановилась рядом с матерью.

— Ты откуда взялась? — воскликнула она.

— За тобой шла.

— Ты плохая девочка, непослушная! — стала ругать меня мама.

Но остальные женщины смеялись, ласково приговаривая:

— Ой, смотрите, какая хорошенькая девочка! Подойди сюда, милая…

Мама успокоилась и дала мне воздушной кукурузы.

В детстве и юности у меня не было ни малейшего понятия о том, что существует другой мир, не похожий на тот, где жили мы со своими козами и верблюдами. У нас не было туристических поездок по разным странам, книг, телевизора и кино — весь мой мир ограничивался тем, что я каждый день видела вокруг себя. Не представляла я себе и того, что моя мама когда-то жила в совершенно ином мире. До того как в тысяча девятьсот шестидесятом году Сомали стала независимым государством, ее южные области были итальянской колонией. Из-за этого культура, архитектура и сам образ жизни в Могадишо находились под сильным итальянским влиянием, и мама умела говорить по-итальянски. Иной раз, когда она очень сердилась, то могла разразиться потоком итальянских ругательств.

— Мамочка! — с тревогой смотрела я на нее. — Что ты говоришь?

— А-а, это по-итальянски.

— Что значит «по-итальянски»? Это что?

— Да ничего… не суй нос куда не надо! — И она жестом приказывала мне уйти прочь.

Позднее я сама открыла (как открыла для себя автомобили и большие дома), что итальянский язык — это часть того огромного мира, который лежит за пределами нашей убогой хижины. Не раз мы с братьями и сестрами спрашивали у мамы, отчего она решила выйти замуж за нашего отца.

— Почему ты вообще решила пойти за такого человека? Только посмотри, как ты живешь, а твои братья и сестры живут за границей, они дипломаты! А у тебя что? Чего ради ты решила бежать из дому с этим неудачником?

Она отвечала, что влюбилась в папу и твердо решила быть вместе с ним. Моя мама — сильная, очень сильная женщина. Несмотря на все, что ей пришлось вытерпеть (и чему я была свидетелем), я никогда не слышала, чтобы она жаловалась. Никогда она не говорила: «Я сыта этим по горло» или «Этого я делать больше не стану». Мама только молчала и была твердой, как железо. А потом вдруг, без всякого перехода, угощала нас какой-нибудь нелепой шуткой, чтобы отвлечь. Я мечтаю когда-нибудь сделаться такой же сильной духом — тогда я смогу сказать, что моя жизнь прожита не зря.

По роду занятий нашу семью можно считать типичной, ведь в Сомали свыше шестидесяти процентов населения ведет патриархальный кочевой образ жизни и занимается скотоводством. Время от времени мой отец ездил в какую-нибудь деревню — продать корову или овцу и купить взамен мешок риса или ткани на одежду либо несколько одеял. Изредка он давал товар на продажу кому-нибудь, кто отправлялся в город, прилагая список вещей, которые хотел получить оттуда.

Другим источником дохода для нас был сбор настоящего ладана, того самого, что упоминается в Библии: это был один из даров, которые волхвы поднесли младенцу Иисусу. Запах ладана так же ценится в наши дни, как и в глубокой древности. Ладан добывают из дерева босвеллия, оно растет в горах на северо-востоке Сомали. Это очень красивое невысокое — метра полтора — дерево, а ветви его растопырены, как спицы раскрытого зонта. Я брала топорик и ударяла по дереву — легонько, так, чтобы не повредить его, а лишь рассечь кору. Тогда дерево выделяет млечный сок. Я ждала целый день, пока он затвердеет, как резина. Мы нет-нет да и жевали эту резину, вкус у нее горьковатый. Куски застывшего сока мы складывали в корзины, а потом отец продавал их. Наша семья, бывало, жгла по вечерам ладан в костре, и теперь всякий раз, когда я слышу этот запах, он переносит меня к тем незабываемым вечерам. Теперь, живя на Манхэттене, я иной раз встречаю рекламные объявления, где простые ароматические смолы выдаются за чистый ладан. Мне так отчаянно хочется хоть маленького напоминания о родине, что я их покупаю. Но их запаху ни за что не сравниться с густым и насыщенным ароматом, какой шел по ночам от нашего костра в пустыне.

То, что семья у нас была большая, тоже типично для Сомали, где женщина в среднем имеет по семь детей. На детей смотрят как на своего рода пенсию для родителей: они станут заботиться о родителях, когда те состарятся. Сомалийские дети относятся к своим родителям, дедушкам и бабушкам с большим почтением, никогда не пытаясь оспорить их авторитет. С уважением надлежит относиться ко всем старшим по возрасту, даже братьям и сестрам, и стремиться им угодить. Это одна из причин, по которым мои бунтарские выходки считались такими возмутительными.

То, что семьи так велики, объясняется не только отсутствием контроля над рождаемостью, но и практическими соображениями: работа распределяется между большим количеством людей, а так легче жить. Например, чтобы найти воду, а без этого не проживешь — даже не то чтобы много воды или хотя бы достаточно, просто хоть какую-нибудь воду, — надо потрудиться как следует. Когда вокруг нас простиралась одна лишь засохшая земля, отец отправлялся на поиски воды. Он водружал на спины верблюдов огромные бурдюки, сплетенные мамой из травы, и уходил со стоянки на много дней, пока не находил воду и не наполнял бурдюки, лишь после этого возвращаясь к нам. В ожидании отца мы старались оставаться на том же месте, но с каждым днем это становилось все труднее — в поисках водопоя для скота приходилось забираться все дальше и дальше, на много миль. И нам порой приходилось перекочевывать без отца, но он все равно отыскивал нас — без дорог, указателей и карт. Если же отец отправлялся в деревню купить что-нибудь из продуктов, то в его отсутствие задача поиска воды ложилась на одного из детей, потому что мама должна была оставаться дома и заведовать всем хозяйством.

Несколько раз эта задача ложилась и на меня. Я шла и шла, не день и не два, а сколько будет необходимо, ведь возвращаться домой без воды не было смысла. Мы научились тому, что домой нельзя возвращаться с пустыми руками, иначе потерялась бы всякая надежда на жизнь. Надо было идти и идти, пока не найдешь то, что нужно. «Не могу» не считалось уважительной причиной. Мама велела найти воду, значит, я должна найти. Когда я попала на Запад, меня поразило, что некоторые говорят: «Я не могу работать, у меня болит голова». Мне так хотелось сказать им: «А хотите, я дам вам по-настоящему тяжелую работу? Вот тогда вы ни за что не станете жаловаться на свою нынешнюю».

Один из способов увеличить количество рабочих рук состоит в том, чтобы иметь как можно больше женщин и детей, поэтому в Африке распространено многоженство. В этом отношении мои родители отличались от других и много лет жили только вдвоем. Но однажды, родив уже двенадцать детей, мама сказала:

— Я состарилась. Взял бы ты себе другую жену, а мне дал передышку. Оставь меня в покое.

Не знаю, всерьез она это говорила или нет. Мне кажется, она никак не ожидала, что отец поймает ее на слове.

В один прекрасный день мама осталась на хозяйстве одна. Мы поначалу думали, что папа отправился искать воду или продукты. Прошло два месяца, и мы решили, что он погиб. Но однажды вечером отец вернулся — так же внезапно, как и исчез. Все дети сидели кружком у входа в хижину.

— Где ваша мама? — спросил он, подойдя к нам.

Мы ответили, что она ушла со стадом и еще не вернулась.

— А ну-ка… — сказал он, усмехаясь. — Я хочу познакомить вас с моей женой.

И он подтолкнул вперед совсем юную девушку, немного старше меня, лет семнадцати. Мы молча разглядывали ее: во-первых, нам не полагалось ничего говорить, а во-вторых, мы не знали, что именно тут сказать.

Самое страшное было, когда вернулась мама. Мы с замиранием сердца ожидали, что же произойдет. Мама сверкнула глазами на отца, не разглядев в темноте другую женщину.

— Ага, явился наконец!

Отец переступил с ноги на ногу и отвел взгляд.

— Да. Между прочим, познакомься с моей женой.

И он обнял молодую жену.

Никогда не забуду, каким стало лицо мамы, освещенное отблесками костра. Она стояла ни жива ни мертва. Потом до нее дошел смысл сказанного.

— Проклятье, я его потеряла, отдала этой сопливой девчонке!

Мама умирала от ревности, но изо всех сил старалась не показывать этого, такой уж у нее был характер.

Мы понятия не имели, из каких краев новая жена отца, мы вообще ничего о ней не знали. Это, впрочем, не помешало ей тут же начать командовать всеми его детьми. А потом эта семнадцатилетняя девчонка начала помыкать и моей мамой: сделай то, подай мне это, приготовь мне вот что. Тучи в семье уже достаточно сгустились, и однажды она допустила роковую ошибку — ударила по лицу моего брата Старика.

В тот день, когда это случилось, все ребятишки лазали по дереву (где бы мы ни остановились, всегда отыскивали дерево по соседству с хижиной, и оно служило нам «детской»). Так вот, мы сидели под этим деревом, и вдруг я услыхала плач Старика. Я поднялась на ноги и заметила идущего ко мне младшего брата.

— Что с тобой? Что случилось? — спросила я и наклонилась вытереть его слезы.

— Она меня ударила… Так сильно ударила!

Я даже не стала спрашивать, кто «она», потому что в нашей семье никто никогда не трогал Старика и пальцем: ни мама, ни старшие братья и сестры, ни даже отец, который всех остальных поколачивал регулярно. Да Старика бить и не нужно было — он был среди нас самым умным и неизменно поступал так, как нужно. И то, что она ударила моего брата, стало последней каплей! Стерпеть такое было нельзя, и я пошла искать эту дуру-девчонку.

— Ты зачем ударила моего брата? — возмущенно спросила я.

— Он выпил мое молоко, — ответила она со своим обычным высокомерием, словно она царица и все молоко наших стад принадлежит ей одной.

— Твое молоко? В хижину это молоко принесла я, и если моему брату оно нужно, если его мучит жажда, он может пить. И уж совсем ни к чему бить его за это!

— Сейчас же замолчи и ступай прочь отсюда! — завопила она и замахала руками, прогоняя меня. Я пристально посмотрела на нее и покачала головой: хотя мне не было еще и тринадцати, я понимала, что она допустила большую ошибку.

Братья и сестры, поджидая меня, сидели под деревом и прислушивались, чтобы понять, о чем я говорю с папиной женой. Я подошла к ним и в ответ на их молчаливый вопрос помахала пальцем: «Завтра!» Они все кивнули.

Назавтра удача нам улыбнулась, поскольку отец, как он сам сказал, уезжал дня на два. Когда наступило время дневного отдыха, я пригнала свое стадо домой и отыскала сестру и двух братьев.

— Эта папина молодая жена слишком много себе позволяет, — начала я с того, что всем и так было понятно. — Надо проучить ее, пора положить этому конец.

— Ну да, ясно, только что мы станем делать? — спросил Али.

— Увидишь. Идем со мной, будете мне помогать.

Я взяла грубую толстую веревку, которой мы обычно закрепляли пожитки на спинах верблюдов, когда снимались со стоянки. Все вместе мы увели перепуганную папину жену подальше от хижины, завели в заросли и заставили раздеться догола. Потом я перебросила веревку одним концом через ветку высокого дерева, а другой конец обвязала вокруг лодыжек Маленькой Жены. Она попеременно то сыпала проклятиями, то визжала, то хныкала, а мы тем временем налегли на веревку и подняли мачеху в воздух. Мы с братьями тянули веревку то туда, то сюда, пока не добились, чтобы голова жертвы раскачивалась на высоте двух с половиной метров от земли — диким зверям было ее не достать. После этого мы закрепили веревку и возвратились домой, а она осталась там, в пустыне, вопя и извиваясь.

На следующий день, ближе к вечеру, появился отец — на день раньше, чем собирался. Он сразу же спросил нас, где его женушка. Мы дружно пожали плечами и ответили, что давно ее не видели. Мы, к счастью, отвели ее достаточно далеко, так что вопли ее сюда не долетали.

— Хм-м… — протянул отец, с подозрением оглядывая нас.

Стемнело, а он так и не отыскал ее следов. Отец чуял, что здесь что-то нечисто, и приступил к нам с расспросами.

— Когда вы видели ее в последний раз? Сегодня видели? А вчера?

Мы ответили, что накануне она не ночевала дома — что было, между прочим, чистой правдой.

Тут отец не на шутку разволновался и кинулся искать повсюду, но найти ее удалось лишь на следующее утро. К тому времени папина молодая женушка провисела вниз головой без малого двое суток, и вид у нее был неважный. Отец возвратился домой в страшном гневе.

— Кто до этого додумался? — спросил он с угрозой.

Мы притихли и только переглядывались. Конечно же, она ему нажаловалась. «Заводилой была Уорис, это она накинулась на меня первой». Отец тут же схватил меня и принялся колотить, но к нам бросились все малыши. Мы знали, конечно, что не годится драться с собственным отцом, но больше не могли терпеть.

С того дня папину женушку как подменили. Мы преподали ей урок, и он пошел впрок. Двое суток у нее кровь приливала к голове, и от этого, как я думаю, ее мозги прочистились, она сделалась милой и ласковой. С тех пор она стала целовать моей маме ноги и служить ей, как рабыня.

— Что прикажете принести? Можно, я что-нибудь для вас сделаю? Нет-нет, это я и сама сделаю. А вы посидите, отдохните.

А я мысленно говорила ей: «Вот, так и надо было с самого начала, сучка ты этакая! Можно было бы обойтись без всей этой ненужной нервотрепки». Но жизнь кочевника тяжела, и новая папина жена, хоть и была на двадцать лет моложе мамы, не имела маминой силы. Вскоре мама увидела, что ей не стоит опасаться этой девчонки.

Жизнь кочевника сурова, но и полна красоты: она так тесно связана с природой, что их и разделить невозможно. Мама дала мне имя в честь одного чуда природы: Уорис значит «цветок пустыни». Он цветет в таких неприветливых местах, где мало кто может выжить. На моей родине дождя порой не бывает по году, а то и больше. Но вот с неба обрушивается вода, очищая запыленную землю, — и тогда, подобно чуду, распускаются цветы. Они сверкают, переливаются всеми оттенками желтого и оранжевого; наверное, поэтому желтый всегда был моим любимым цветом.

Когда девушка выходит замуж, женщины ее племени отправляются в глубь пустыни и собирают эти цветы. Их высушивают, потом добавляют немного воды и растирают в пасту, которой покрывают лицо невесты, и оно приобретает золотистый блеск. А ладони и ступни ей красят хной, нанося прихотливые узоры. Веки обводят особой краской, приготовленной по старинным рецептам, от этого глаза кажутся глубокими и манящими. Вся эта косметика готовится из трав и растений пустыни, она совершенно натуральная. Затем женщины наряжают невесту в яркие накидки: красные и розовые, оранжевые и желтые — чем больше, тем лучше. Быть может, у невесты их не так-то и много; сплошь и рядом семьи живут в невероятной бедности, и стыдиться тут нечего. Что ж, невеста наденет лучшее из того, что смогут найти для нее мать, сестры, подруги, но она будет высоко держать голову: гордость — характерная черта всех сомалийцев. И когда настанет день свадьбы, она ослепительной красавицей выйдет встретить жениха. Мужчина этого даже не заслуживает!

На свадьбу соплеменники принесут подарки. Опять-таки, нет необходимости лезть из кожи вон, покупать что-то особенное или переживать из-за того, что твой подарок не так уж роскошен. Что есть, то и даришь: можно сплести циновку, на которой спят, подарить чашку, а на худой конец просто принести что-нибудь съестное для свадебного пира. Среди наших традиций нет такого понятия, как медовый месяц, и на следующий же день после свадьбы молодожены берутся за работу, а для того, чтобы начать совместную жизнь, им понадобится все, что они знают и умеют.

Других праздников, кроме свадеб, у нас мало. Нет выходных дней, заранее помеченных в календаре. А вот долгожданный дождь — это повод для большого праздника. У нас на родине воды очень мало, а ведь от нее зависит сама жизнь. Живущие в пустыне кочевники испытывают к воде огромное уважение, каждая ее капля — настоящая драгоценность, и я по сей день отношусь к воде с любовью. Даже просто смотреть, как она течет, — само по себе удовольствие.

Когда засуха длилась много месяцев подряд, мы, бывало, впадали в отчаяние. И тогда люди собирались все вместе и возносили к небу молитву о дожде. Случалось, это помогало, но не всегда. Однажды мы дождались того времени, которое считается сезоном дождей, но ни капли дождя так и не выпало. Половина нашего скота пала, а другая половина еле держалась на ногах, изнывая от жажды. Мама сказала мне, что все готовятся к большой молитве. Возникая словно из ниоткуда, собралось множество людей. И все мы молились, пели и танцевали, стараясь выглядеть веселыми и подбадривая друг друга.

На следующее утро собрались тучи и пролились обильным дождем. Вот тут-то и началось настоящее веселье, как всегда бывает, если идет дождь. Мы срывали с себя одежду и бегали под его струями, брызгая водой друг на друга, моясь впервые за много месяцев. Не бывает праздника без наших старинных танцев: женщины хлопают в ладоши и протяжно поют, их красивые негромкие голоса далеко разносятся в ночной пустыне, а мужчины подпрыгивают высоко в воздух. Каждый приносит что-нибудь съестное, и мы пируем по-царски, вознося хвалу за дар жизни.

В первые дни после дождя в саванне расцветают золотистые цветы, на пастбищах зеленеет трава. Скот может есть и пить досыта, а мы на это время можем дать себе передышку и порадоваться жизни. Можно отправиться к только что образовавшимся озерам, искупаться и поплавать. Воздух свеж, повсюду поют птицы — и для нас, кочевников, пустыня становится раем.

 

4. Посвящение в женщины

Настало время моей старшей сестре Аман пройти обряд обрезания. Как и все младшие, я ей завидовала — ведь она вступала в мир взрослых, который для меня был все еще закрыт. Аман шел уже четырнадцатый год, обычно обрезание делают гораздо раньше, но у нас никак не получалось сделать это вовремя. Без конца кочуя по Африке, наша семья как-то разминулась с цыганкой, которая совершала этот древний обряд. Как только отцу удалось наконец ее отыскать, он привел ее к нам, чтобы она обрезала обеих моих старших сестер, Аман и Халемо. Но когда эта женщина добралась до нашей стоянки, то оказалось, что Аман там нет — она отправилась искать воду. Обрезанию подверглась одна Халемо. Отца это начинало беспокоить: Аман пора было выдавать замуж, а кто же возьмет ее в жены, если она не «запечатана», как полагается? В Сомали широко распространено мнение, что у девочек между ногами находится нечто весьма дурное; мы рождаемся с этими частями тела, но они нечисты. Вот эти органы и следует удалять: клитор, малые половые губы и значительную часть больших отрезают, затем рану наглухо сшивают, и на месте, где раньше были гениталии, остается только шрам. Однако все подробности этого ритуала держатся в секрете, девочкам их не объясняют. Тебе известно лишь одно: когда придет время, с тобой должно произойти что-то особенное.

В результате все юные сомалийские девушки с нетерпением ожидают этой церемонии, которая отделяет женщин от девочек. Когда-то давным-давно этот ритуал совершался по достижении девочками половой зрелости, и тогда это имело некоторый смысл: девушки входили в детородный возраст, они могли иметь своих детей. Но шло время, и девочек стали подвергать обрезанию все раньше и раньше — отчасти по настоянию их же самих: они ведь с нетерпением ждут, когда станут «взрослыми». Так детишки на Западе ожидают, когда наступит их день рождения или на Рождество придет Санта-Клаус.

Когда я услышала, что старуха-цыганка придет обрезать Аман, то тоже захотела быть обрезанной. Аман, старшая сестра-красавица, была моим кумиром, и если у нее что-то имелось или она чего-то хотела, я хотела того же самого. Накануне великого события я упрашивала маму, повиснув у нее на руке:

— Мам, пусть нам обеим сделают в один день. Пожалуйста, мамочка, пусть нам обеим сделают это завтра!

— Помолчи лучше, ты еще маленькая, — прогоняла меня мама.

Аман, впрочем, относилась к предстоящей церемонии без большого желания. Она, помню, бормотала себе под нос: «Хоть бы не загнуться потом, как Халемо». Я в то время была еще слишком мала, чтобы понять смысл этого, а когда попросила Аман объяснить, то она просто сменила тему разговора.

Назавтра, еще до зари, мама и ее подруга повели Аман к женщине, которая проводила обрезание. Я, как всегда, попросила взять и меня, но мама велела мне оставаться дома с младшими. Ну что ж, я снова прибегла к тактике скрытного передвижения и последовала за ними, как и в тот раз, когда тайком пошла за мамой. Я пряталась за кустами и деревьями, держась на почтительном расстоянии от группы женщин.

Подошла цыганка. В наших краях у нее было завидное положение — и потому, что она имела особые знания, и потому, что заработала на обрезаниях кругленькую сумму. Плата за эту процедуру очень велика, кочевому хозяйству нелегко собрать такие деньги, но все же этот расход считается хорошим вложением капитала — ведь без этой операции дочерей невозможно будет выдать замуж. С нетронутыми гениталиями они считаются негодными для брака, нечистыми и распущенными — ни один мужчина и не подумает взять такую в жены. Вот почему цыганка, как ее иногда называют, считается в нашем обществе такой важной фигурой; я же называю эту женщину Живодеркой — учитывая, сколько девочек погибло от ее руки.

Я осторожно выглянула из-за дерева и увидела, что моя сестра села на землю. Потом мама с подругой схватили Аман за плечи, повалили ее и крепко держали. Цыганка стала что-то делать между ногами Аман, и я увидела, как лицо сестры исказилось гримасой боли. Она была уже почти взрослой и очень сильной, и — бац! — она вскинула ногу и лягнула цыганку прямо в грудь. Та упала навзничь. Сестра освободилась из рук державших ее женщин, вскочила на ноги и побежала. К своему ужасу, я увидела, как по ее ногам стекает на песок кровь. Женщины бросились вслед за Аман. Та опережала их, но в конце концов обессилела и упала. Женщины перевернули ее на спину и прямо там же продолжили свое дело. У меня тошнота подкатила к горлу. Не в силах больше смотреть на это, я побежала домой.

Теперь я узнала такое, чего лучше было бы и не знать. Я не совсем понимала, что же произошло, но мысль о том, что придется через это пройти, пугала меня до смерти. Мать я не могла особенно расспрашивать, ведь мне не полагалось подглядывать. Аман держали отдельно от остальных детей, пока она приходила в себя. Дня через два я понесла ей попить. Встала на колени рядом с ней и тихонько спросила:

— Как это все происходило?

— Ой, жуть просто… — начала было она, но потом, похоже, рассудила: если рассказать правду, я могу сильно напугаться, вместо того чтобы ожидать обрезания с нетерпением, а ведь пройти его все равно придется. — Да ладно, тебе недолго ждать осталось. Скоро твоя очередь. — И больше она ничего не сказала.

Я с ужасом и отвращением ожидала ритуала, который мне предстоит пройти, прежде чем стать взрослой. Я старалась гнать от себя жуткие воспоминания. Время шло, и гримаса боли на лице сестры постепенно изглаживалась из моей памяти. В конце концов я сумела убедить себя, что хочу стать взрослой женщиной, такой же, как мои старшие сестры.

С нами вместе всегда кочевала семья одного папиного друга. Это был ворчливый старикашка. Как только я или младшие сестренки надоедали ему, он отмахивался от нас, будто от назойливых мух, и приговаривал: «Ступайте прочь от меня, непотребные, нечистые девчонки! Вы же еще не обрезаны». Он вечно выплевывал слова с таким презрением, словно мы, необрезанные, были так противны, что он и смотрел-то на нас через силу. Это было до того обидно, что я мысленно поклялась во что бы то ни стало заставить его прекратить эти глупости.

У этого старика был сын-подросток, Джама, в которого я влюбилась, хотя он не обращал на меня никакого внимания. Джама интересовался не мною, а Аман. Со временем мне пришло в голову, что он не случайно отдает предпочтение моей сестре: она превосходила меня тем, что прошла обряд обрезания. Подражая своему отцу, Джама, скорее всего, не хотел водиться с нечистыми необрезанными девчонками. Мне было тогда лет пять. И вот я подошла к маме и стала упрашивать: «Мамочка, пожалуйста, найди мне ту женщину! Ну пожалуйста, когда ты это сделаешь?» Про себя же я думала: «Надо с этим покончить, сделать это таинственное дело». Мне повезло — не прошло и нескольких дней, как цыганка снова объявилась поблизости.

— Между прочим, отец случайно встретил цыганку, — сказала мне мама как-то вечером. — Вот, ждем ее, она в любой день может заглянуть к нам.

Вечером накануне обрезания мама велела мне не пить много — ни воды, ни молока, чтобы не так хотелось пи-пи. Я не понимала, для чего это нужно, но расспрашивать не стала, только молча кивнула. Я очень волновалась, но твердо решила побыстрее со всем этим покончить. В тот вечер вся семья хлопотала надо мной, и на обед я получила лишний кусок. Это была традиция: я видела, что так поступали со старшими сестрами, и завидовала им. Когда я уже ложилась спать, мама сказала:

— Я разбужу тебя утром, когда будет пора.

Уж не знаю, как она догадалась, что цыганка на подходе, только мама всегда все знала. Она интуитивно чувствовала, когда кто-то был поблизости от стоянки или что-нибудь должно было произойти.

В ту ночь я не могла уснуть от волнения, пока мама вдруг не оказалась рядом со мной. Было еще совсем темно, стояла пора предрассветных сумерек, когда небо неуловимо меняет свой цвет от черного к серому. Мама жестом показала, чтобы я молчала, и взяла меня за руку. Я схватила свое одеяло и, все еще полусонная, пошла за ней. Теперь-то я понимаю, почему обряд для девочек проводят до рассвета: их спешат обрезать, пока остальные еще спят, чтобы никто не услыхал их отчаянных криков. Но тогда я, хотя и была растеряна, послушно делала то, что мне велели. Мы шли все дальше от хижины, углубляясь в заросли.

— Подождем здесь, — сказала мама, и мы уселись на холодную землю.

Появились первые робкие проблески зари. Почти ничего вокруг нельзя было различить, но вот я услышала, как постукивают по земле сандалии цыганки. Мама окликнула ее по имени и спросила для верности:

— Это ты?

— Да, вот пришла, — послышался голос, хотя я по-прежнему никого не видела.

И вдруг цыганка оказалась возле меня, я даже не заметила, как она подошла.

— Садись-ка вон туда. — Она указала рукой на плоский камень, выступавший из земли.

Разговаривать она не собиралась, даже не поздоровалась. Никакого там «Как поживаешь?» или «Сегодня тебе будет очень больно, но ты потерпи, наберись храбрости». Ничего подобного. Живодерку интересовало только дело.

Мама отломила от корня старого дерева кусочек и усадила меня на камень. Сама она села позади, прижала мою голову к своей груди, а ногами широко раздвинула мои ноги. Я крепко обхватила руками ее бедра. Мама вставила кусок древесного корня мне между зубами:

— Прикуси покрепче.

Перед моим мысленным взором вдруг всплыло искаженное мукой лицо Аман, и я похолодела от ужаса.

— Больно же будет! — пробормотала я с трудом: мне мешал корень во рту.

— Ты же знаешь, что я тебя не удержу, — прошептала мама, наклонившись ко мне. — Я тут совсем одна. Так что постарайся быть умницей, малышка. Ради мамочки — будь смелой, и все быстро закончится.

Я взглянула вниз, пониже живота, и увидела, что цыганка заканчивает свои приготовления. Она была похожа на любую другую сомалийку — яркая пестрая накидка на голове, яркого цвета хлопчатобумажное платье, — только улыбки на лице не было. Она мрачно, как-то зловеще поглядывала на меня и копалась в своем дорожном мешке. Я не сводила с нее глаз — мне очень хотелось увидеть, чем она собирается меня резать. Мне казалось, что это будет большущий нож, но она достала из мешка маленькую холщовую суму, проворно запустила туда свои длинные пальцы и выудила обломок бритвы. Внимательно осмотрела, поворачивая то так, то эдак. Солнце только-только всходило: цвета уже можно было различить, но рассмотреть что-нибудь более подробно еще не удавалось. И все же я сумела разглядеть на зазубренном лезвии засохшую кровь. Цыганка поплевала на бритву и вытерла ее о край одежды. Пока она вытирала бритву, свет перед моими глазами померк: мама завязала их моей накидкой.

И сразу же я почувствовала, как режут мою плоть — отрезают гениталии. Я слышала этот звук: тупое лезвие пилило кожу, туда-сюда, туда-сюда. Вспоминая это теперь, я так и не могу поверить, что это происходило на самом деле. У меня такое чувство, будто я рассказываю о ком-то другом. Никакими словами невозможно объяснить, на что похожа эта операция. Ну, можно представить, что кто-то разрезает на кусочки твое бедро или отрезает тебе руку — только ведь режут самую чувствительную часть тела! И все же я даже не пошевелилась — я помнила об Аман и понимала, что спасения нет. И еще я хотела, чтобы мама могла мною гордиться. Я застыла, словно каменная, и убеждала себя: чем больше я стану вертеться, тем дольше продлится эта пытка. Увы, мои ноги задергались сами собою, затряслись мелкой дрожью, с этим было не совладать, и я стала молиться: «Господи Боже, пожалуйста, пусть это закончится побыстрее!» Так и случилось: я потеряла сознание.

Когда я очнулась, то подумала было, что все уже позади. На самом деле худшее только начиналось. Повязку с моих глаз сняли, и я увидела, что Живодерка сложила возле себя в кучку колючие веточки акации. Ими она прокалывала отверстия в моей коже, а потом продевала в эти отверстия прочную белую нитку — сшивала меня. Ноги у меня совершенно онемели, но между ними болело так сильно, что мне хотелось умереть. Мне показалось, что я отрываюсь от земли и лечу, оставляя боль позади. Я порхала над землей и видела, как эта женщина сшивает плоть, а бедная мама держит меня в своих объятиях. В то мгновение я ощутила полнейшее спокойствие; ничто меня больше не тревожило и не страшило.

На этом мои воспоминания обрываются… Когда я пришла в себя и открыла глаза, цыганки уже не было. Меня перенесли, пока я была без сознания, и теперь я лежала на земле недалеко от камня. Ноги были связаны полосками ткани, спеленавшими меня от лодыжек до верхней части бедер — так, чтобы я не смогла ходить. Я поискала глазами маму, но она тоже ушла, и я лежала в полном одиночестве, гадая, что же будет дальше. Повернула голову и взглянула на голый камень — он был весь пропитан кровью, словно на нем забивали скотину. А сверху, спокойно высыхая на солнце, лежали куски мяса — признаки моего пола.

Я лежала и смотрела, как солнце взбирается все выше, и вот оно уже прямо над головой. Никакой тени поблизости не было; волны жара обдавали мне лицо, пока не пришли наконец мама и сестра. Они оттащили меня под куст и стали готовить «мое дерево». Такова традиция: под деревом сооружают особую хижину, где мне надлежит несколько ближайших недель в одиночестве отдыхать и восстанавливать силы, пока я не поправлюсь окончательно. Мама и Аман закончили свою работу и перенесли меня внутрь хижины.

Мне казалось, что самое страшное осталось позади, — до тех пор, пока не захотелось пописать. Вот тогда я поняла, почему мама советовала не пить много, ни молока, ни воды. Я терпела не час и не два, но наконец мне стало просто необходимо выйти из хижины, да ведь ноги были связаны, передвигаться я не могла. Мама меня предупреждала, что ходить нельзя, чтобы я не порвала свежий шов, иначе рана откроется и придется зашивать все заново. Уж поверьте, этого мне хотелось меньше всего!

— Мне очень хочется пи-пи, — окликнула я сестру.

По выражению ее лица стало понятно, что ничего хорошего от этого не предвидится. Она подошла, повернула меня на бок и выкопала в песке маленькую ямку.

— Давай!

Вышла первая капля и обожгла кожу, словно кислота, разъедающая тело. После того как цыганка зашила меня, осталось единственное отверстие, через которое могли выходить моча и менструальная кровь, — размером со спичечную головку. Это замечательное изобретение гарантировало, что я не смогу вступать в половую связь, пока не выйду замуж, и мой муж может быть уверен в моей девственности. Моча скапливалась в кровавой ране и медленно, по капле, стекала по ногам на песок. Я не выдержала и расплакалась. Даже тогда, когда Живодерка резала меня на куски, я не заплакала, но теперь не могла больше терпеть этого невыносимого жжения.

Вечером, когда стало темнеть, мама и Аман возвратились домой к остальным, а я осталась в хижине совсем одна. Но на этот раз темнота меня не пугала. Я не боялась ни львов, ни змей, хотя и лежала совершенно беспомощная, не в силах убежать от них. С той минуты, когда я взлетела над своим телом и увидела, как старуха зашивает мои половые органы, меня больше ничем было не испугать. Я просто лежала на жесткой земле, как бревно, бесчувственная к страху, онемевшая от боли, и мне было все равно, жить или умереть. И уж совсем безразлично мне было то, что все остальные сидят сейчас дома, у костра, смеются, а я лежу здесь одна в темноте.

Тянулись дни, а я лежала в своей хижине. В рану попала инфекция, и у меня начался сильный жар. То и дело я впадала в беспамятство. Мочиться было так больно, что я, в ужасе от одной мысли об этом, изо всех сил старалась терпеть. Наконец мама сказала: «Дитя, если ты не будешь писать, то непременно умрешь», — поэтому я заставляла себя. Если становилось невтерпеж, а рядом никого не было, я отодвигалась чуть-чуть в сторону, поворачивалась на бок и готовила себя к жгучей боли, которую поневоле приходилось терпеть. Но в какой-то момент рана так сильно воспалилась, что я вообще не могла мочиться. Мама принесла мне еду и воду на следующие две недели. Если не считать этого, я лежала совсем одна, и ноги у меня были по-прежнему крепко связаны. Я то металась в жару, то изнывала от скуки, безразличная ко всему, и ждала, пока затянется рана. Заняться мне было совершенно нечем, так что я непрестанно думала: «Зачем? Ради чего это делается?» В том возрасте я еще ничего не знала о половой жизни. Единственное, что я понимала: с согласия мамы меня искалечили, а для чего — это оставалось загадкой.

Наконец мама пришла за мной, и с ее помощью я доплелась до дома, все так же со связанными ногами. В первый же вечер в семейной хижине отец спросил меня: «Ну и как ты?» Наверное, он имел в виду, как я воспринимаю свое новое, «взрослое» положение. Я не могла думать ни о чем, кроме сильной боли между ногами, но мне тогда было едва ли больше пяти лет, так что в ответ на его вопрос я лишь молча улыбнулась. Что я понимала в положении «взрослой женщины»? Впрочем, тогда я и сама не сознавала, что уже многое знаю о жизни женщины в Африке: главное, нужно жить тихо и страдать, как дитя, — покорно и беспомощно.

Ноги у меня оставались связанными больше месяца, чтобы затянулась рана. Мама то и дело напоминала мне, чтобы я не бегала и не прыгала, так что я только еле-еле переступала с ноги на ногу. Если вспомнить, что я всегда была очень подвижной и непоседливой — бегала, как гепард, лазила по деревьям, перепрыгивала через большие камни, — сидеть вот так, почти неподвижно, когда мои братишки и сестренки носились вокруг и играли, было почти невыносимо. И это еще больше усиливало мои страдания. Но я и на палец не сдвигалась с места — так силен был страх, что мне придется проходить всю процедуру заново. Раз в неделю мама проверяла, как заживает рана. Когда сняли путы, связывавшие мне ноги, я впервые смогла взглянуть на себя. И обнаружила полоску кожи, совершенно гладкую, если не считать идущего посередине шрама, вроде застежки-молнии. И эта «молния» была плотно застегнута. Мои половые органы были запечатаны накрепко, и ни один мужчина не сможет проникнуть туда до моей первой брачной ночи, когда муж либо разрежет эту преграду ножом, либо просто разорвет руками.

Как только я смогла ходить, я пошла и сделала одно дело. О нем я думала каждый день, пока лежала в своей хижине, все долгие недели с того самого дня, когда старуха искалечила меня. Дело состояло в том, чтобы вернуться к камню, на котором меня принесли в жертву, и посмотреть, лежат ли еще там мои гениталии. Ничего там не было. Вне всякого сомнения, их съели грифы или гиены, падалыцики, которые в Африке замыкают круг жизни. Роль этих животных состоит в том, чтобы очищать окружающее от отбросов, печальных свидетельств суровой жизни в пустыне.

Несмотря на то что обрезание принесло мне физические страдания, я еще легко отделалась. Все могло обернуться куда хуже, как нередко бывало у других девочек. Скитаясь по Сомали, мы встречались с семьями то одного, то другого кочевника, и я играла с их дочерьми. А позднее мы встречались с той же семьей снова, и кого-то из девочек недоставало. Почему — правды об этом никто и никогда не говорил. О них вообще ничего не говорили. Они стали жертвами обрезания: погибли от кровотечения, от болевого шока, от заражения крови, от столбняка. Чему же тут удивляться, если вспомнить, в каких условиях совершается операция. Что поистине удивительно — это то, что хоть кто-то из нас выжил!

Я почти не помню свою сестру Халемо. Мне было тогда года три, и я только помню, что она была, а потом куда-то исчезла, но я так и не поняла, что же с ней случилось. Уже позднее я узнала, что когда наступила «торжественная минута» и цыганка совершила над ней обрезание, Халемо истекла кровью.

Мне было примерно десять лет, когда я услышала о том, что произошло с одной моей двоюродной сестрой. Ее обрезали в шесть лет, а немного позже один из ее родных братьев приехал в гости к нам и рассказал, что было дальше. Пришла женщина и обрезала сестру, а потом ее положили в хижине выздоравливать. Но «эта штуковина», как выражался брат, распухла, и из хижины шел невыносимый смрад. В то время, когда он это рассказывал, я ему не поверила. Отчего бы взялся дурной запах, если ни у меня самой, ни у Аман ничего подобного не было? Теперь-то я понимаю, что он говорил правду: поскольку операция проходит в антисанитарных условиях, прямо на земле, в свежую рану попала инфекция. Отвратительный запах — это симптом гангрены. Однажды утром мать девочки пошла проведать дочь, которая спала в своей хижине. И обнаружила ее мертвой, тело уже закоченело и посинело. Семья похоронила девочку раньше, чем падальщики успели уничтожить ужасную «улику».

 

5. Брачный договор

Однажды утром я проснулась от шума голосов. Встав с циновки, я никого не увидела и отправилась на разведку. В утренней тишине голоса были хорошо слышны, и я, пробежав чуть меньше километра, увидела маму и отца, которые махали руками вслед нескольким удалявшимся мужчинам и женщинам.

— Кто это, мама? — спросила я, указывая на маленькую фигурку женщины, с головой закутанную в накидку.

— А! Это твоя подруга Шукрин.

— А что, их семья откочевывает отсюда?

— Да нет, Шукрин выходит замуж, — ответила мама.

Пораженная, я всматривалась в удаляющиеся фигуры.

Мне тогда было около тринадцати, а Шукрин чуть старше меня, ей было лет четырнадцать. Мне не верилось, что она уже выходит замуж.

— За кого?

Никто мне не ответил: считалось, что такие вещи — не моего ума дело.

— За кого? — повторила я свой вопрос, но ответом на него по-прежнему служило молчание. — Она что же, уедет отсюда? С тем, за кого выходит замуж?

Так обычно и происходило, и я больше всего боялась, что никогда уже не увижу подругу.

— Об этом не волнуйся, — неприветливо откликнулся отец. — Скоро и твоя очередь.

Родители повернулись и направились к нашей хижине, а я все стояла на месте, переваривая новости. Шукрин выходит замуж! Замуж! Я уже много раз слышала это слово, но до того утреннего часа как-то не удосужилась расспросить, что же это, собственно, такое.

Когда я была ребенком, то никогда не задумывалась над замужеством и половой жизнью. В нашей семье, как принято повсюду в Сомали, на эти темы никто и никогда не говорил. Поэтому и мне в голову ничего такого не приходило. Я соревновалась с мальчиками, кто лучше ухаживает за скотом, кто быстрее бегает, кто лучше дерется, — вот и все мои мысли о мальчиках. Единственное, что говорилось вслух на тему пола: «Смотри, ни с кем не связывайся. Ты непременно должна быть девственницей до того, как выйдешь замуж». Девочки знают, что они выйдут замуж девственницами, что у них будет только один муж — вот и все. Так живут все.

— Вы, девочки, мои принцессы, — не раз говорил отец. Он считал, что ему крупно повезло, ведь его дочери были самыми красивыми в округе. — Вы у меня принцессы, и ни одному мужчине не удастся вас испортить. А если кто попытается, вы мне только скажите… Я здесь для того, чтобы защищать вас. Да я за вас умереть готов!

И ему не раз приходилось оберегать своих «принцесс». Самая старшая из сестер, Аман, пасла однажды скотину, когда к ней подошел какой-то мужчина. Этот парень стал к ней приставать, а она отвечала только: «Отстань! Ты меня не интересуешь». Когда чары не подействовали, парень грубо схватил Аман и силой попытался на нее взобраться. Он допустил большую ошибку, потому что она была настоящей амазонкой: очень высокого роста, а по силе не уступала большинству мужчин. Так что она поколотила того парня, а потом пришла домой и пожаловалась отцу. Папочка побежал разыскивать этого дурня несчастного, а найдя, задал ему хорошую трепку. Никому не позволено приставать к его дочерям!

Как-то ночью я проснулась от пронзительного крика другой моей сестры, Фаузии. Мы, как всегда, спали под пологом неба, но Фаузия отделилась от остальных и легла с краю. Я привстала и смутно увидела в темноте фигуру мужчины, убегавшего от нашей стоянки. Фаузия продолжала пронзительно кричать, а отец вскочил и бросился в погоню за незваным гостем. Мы подбежали к сестре. Она опустила руку и потрогала свои бедра, покрытые липким белым семенем. Негодяю удалось убежать от нашего отца, но когда рассвело, мы увидели рядом с местом, где ночью спала сестра, отпечатки сандалий этого извращенца. У отца мелькнула мысль о том, кто мог быть преступником, но до конца он не был уверен.

Какое-то время спустя настала жестокая засуха, и отец отправился к ближайшему колодцу набрать воды. Он спустился на дно колодца, где оставалась мутная жижа, и тут подошел еще один мужчина.

— Давай шевелись! Мне тоже надо набрать воды! — закричал он отцу, потому что не хотел ждать своей очереди.

У нас в Сомали колодцы — просто открытые ямы, которые кто-то выкопал достаточно глубоко, чтобы добраться до подземного водоносного слоя, а это иногда метров тридцать. В засушливый сезон все становятся озлобленными — надо же обеспечить водой свои стада. Мой отец ответил, что тот может забираться к нему в колодец и делать, что ему нужно.

— Я так и сделаю!

Тот человек не стал терять времени и тут же спустился в колодец. Он занялся своим делом, наполняя бурдюки водой и поворачиваясь туда-сюда. Вот тут-то отец и заметил в грязи отпечатки его сандалий.

— А-а, так это был ты! — воскликнул отец и схватил мужчину за плечи. — Негодяй, чокнутый, так это ты приставал к моей дочери!

Отец ударил его, потом еще и еще. Он избивал его, как собаку, чего тот человек вполне заслуживал. Но этот пес выхватил нож — огромный африканский охотничий нож, покрытый искусным узором, словно ритуальный кинжал. Он пырнул моего отца раза четыре, а может и пять, прежде чем отец сумел вывернуть ему руку, вырвать нож и этим же ножом ударить негодяя. Теперь оба были серьезно ранены. Отец еле-еле сумел вылезти из колодца и добраться до нашей хижины. Он вернулся домой чуть живой, весь в крови. Папа долго хворал, но все-таки поправился. Позднее я поняла, что он говорил правду: он действительно готов был умереть за честь моей сестры.

— Вы мои принцессы, мои сокровища, и я храню вас под крепким замком, — часто шутил с нами отец. — А ключ — у меня!

— Папочка, а где же этот ключ? — бывало, спрашивала я.

— А я его выбросил! — отвечал отец и смеялся как сумасшедший.

— Ой, а как же нам тогда выйти наружу? — вскрикивала я, и все мы смеялись.

— И не выйдешь, моя дорогая. Не выйдешь, пока я не скажу, что пора.

Эти шутки неизменно повторялись для всех девочек, начиная с Аман и до самой младшей дочери, совсем еще младенца. Только это вовсе не были шутки. Никто не мог приблизиться к дочерям без позволения отца. Но дело было не только в том, что отец должен оберегать нас от приставаний посторонних мужчин. На африканском брачном рынке огромный спрос на девственниц — это одна из главных причин обряда обрезания женщин, хотя об этом и не говорят вслух. Отец мог рассчитывать на очень высокий выкуп за девственных дочерей-красавиц, но ему навряд ли бы удалось сбыть ту, которая запятнала себя добрачной половой связью. Впрочем, пока жила дома, я не задумывалась обо всем этом — ведь я была еще ребенком и не думала ни о половой жизни, ни о замужестве.

Так было, пока я не узнала о готовящейся свадьбе своей подруги Шукрин. Прошло несколько дней. Как-то вечером отец возвратился домой, и я услышала, как он спросил:

— Эй, а где Уорис?

— Я здесь, папа! — закричала я в ответ.

— Поди сюда! — ласково позвал он.

Обычно отец был очень суров, так что я сразу поняла: что-то затевается. Наверное, он хочет попросить меня о какой-нибудь услуге: присмотреть завтра за скотиной, пойти на поиски воды, поохотиться, чтобы было что есть, а может, еще о чем-то. Поэтому я не двигалась с места, поглядывая на отца и пытаясь угадать, что же такого он от меня хочет.

— Давай же, давай, иди сюда, иди, — поторапливал меня отец.

Я сделала шаг, потом другой, глядя на него с подозрением, однако отец ничего не сказал. Вместо этого он подхватил меня и усадил к себе на колени.

— Знаешь, — начал он, — ты такая славная! — Теперь я точно знала, что сейчас произойдет что-то серьезное. — Ты такая славная, совсем как мальчик, как сын.

Я знала, что в его устах это высшая похвала.

— Ну-у… — протянула я, недоумевая, за что удостоилась таких ласковых слов.

— Ты всегда была мне как сын, работала как следует, не хуже любого мужчины, за скотом хорошо ходишь. Я хочу, чтобы ты знала: я буду очень по тебе скучать. Мне будет не хватать тебя.

Когда он это сказал, я подумала, что он опасается, как бы я не сбежала из дому подобно Аман. Та убежала, когда отец попытался выдать ее замуж. Теперь он боится, что я тоже убегу, а вся тяжелая работа останется ему и маме.

Меня захлестнула волна нежности, и я крепко прижалась к нему, испытывая чувство вины за свои подозрения.

— Что ты, папочка, я никуда не уйду!

Он слегка отстранился и внимательно посмотрел на меня. И сказал ласково:

— Да нет, милая моя, уйдешь.

— Куда же? Я ни за что не уйду, я не брошу вас с мамой.

— Уйдешь, уйдешь, Уорис. Я нашел тебе мужа.

— Нет, папочка, нет! — Я спрыгнула с колен отца, хотя он попытайся схватить меня за руки и вернуть на место. — Ну не хочу я никуда уходить, не хочу уходить из дому, я хочу остаться с тобой и с мамой!

— Ш-ш-ш, все будет просто чудесно. Я нашел тебе хорошего мужа.

— Кого? — спросила я. Мне стало интересно.

— Скоро ты его увидишь.

На глаза мои навернулись слезы, хотя я очень старалась быть сильной. Я стала колотить отца кулачками, выкрикивая:

— Я не хочу идти замуж!

— Ладно, Уорис, давай так…

Отец наклонился, подобрал с земли камешек, спрятал обе руки за спину и принялся быстро перекладывать камень из одной в другую. Потом вытянул перед собой руки, сжатые в кулаки, и мне было непонятно, в которой же спрятан выигрыш.

— Выбирай: в левой или в правой? В какой руке камешек? Если угадаешь, то сделаешь, как я скажу, и будешь жить счастливо до конца дней своих. Если же не угадаешь, жизнь твоя станет незавидной, ибо ты будешь изгнана из семьи.

Я недоумевая смотрела на отца: что именно случится, если я не угадаю? Умру? Я дотронулась до его левой руки. Отец раскрыл пустую ладонь.

— Как я понимаю, мне можно не делать того, что ты велел, — с грустью прошептала я.

— Можем попробовать еще.

— Нет! — Я медленно покачала головой. — Нет, папа. Замуж я не пойду.

— Да ведь это хороший человек! — закричал отец. — Ты должна мне верить — я-то умею отличить хорошего человека от плохого! А ты должна делать то, что я тебе говорю!

Я стояла перед ним поникшая, готовая провалиться сквозь землю и качала головой.

Он отшвырнул камешек, зажатый в правой руке, и прокричал:

— Тогда всю жизнь у тебя будут сплошные несчастья!

— Но ведь это мне придется так жить, а не тебе, правда?

Он с силой ударил меня по лицу — с отцом в семье никто никогда не спорил. Теперь-то я понимаю, что ему не оставалось ничего другого, кроме как быстро выдать меня замуж: и по обычным причинам, и из-за моей строптивости. Я выросла бунтовщицей, сорванцом, дерзкой и бесстрашной, и об этом уже знали все вокруг. Отец был вынужден подыскать мне мужа, пока я еще была в цене: в Африке ни один мужчина не захочет иметь жену, которая станет ему возражать.

На следующее утро я проснулась и, как обычно, погнала свое стадо на пастбище. Наблюдая за тем, как оно пасется, я все размышляла о том, что это значит: выйти замуж. Я все старалась придумать, как бы уговорить отца, чтобы он позволил мне остаться дома, но в глубине души понимала, что такому никогда не бывать. Мне было интересно, кто же станет моим мужем. До сих пор у меня была одна-единственная детская влюбленность — Джама, сын папиного друга. Я много раз его видела, ведь наши семьи часто кочевали вместе. Джама был намного старше меня и, по моим представлениям, очень красив, но до сих пор не женат. Мой отец любил его как родного и считал, что Джама — достойный сын своего отца. Но сильнее всего, наверное, меня притягивало к нему то, что некогда он всерьез интересовался моей сестрой Аман, на меня же не обращал вообще никакого внимания. Для него я была всего лишь маленькой девочкой, а вот Аман — желанной женщиной. Когда я шепотом рассказала Аман, что Джама неравнодушен к ней, сестра только махнула рукой и фыркнула. Она не заглядывалась на него: Аман была по горло сыта кочевой жизнью и вовсе не горела желанием выйти за мужчину, подобного нашему отцу. У нее только и разговоров было, чтобы перебраться в город и выйти за такого, у кого денег куры не клюют. Когда же отец попытался выдать ее за такого же, как и он, кочевника, она убежала из дому в поисках своей мечты о жизни в большом городе. С тех пор от нее не было никаких вестей.

И вот весь тот день я сидела, смотрела на своих овечек и козочек и старалась убедить себя в том, что идти замуж не так уж и плохо; я представляла, как мы живем с Джамой — точь-в-точь, как мои мама и папа. Солнце склонилось к закату, и я пригнала стадо на нашу стоянку. Ко мне подбежала младшая сестренка и сообщила:

— К папе кто-то пришел. Кажется, они тебя дожидаются!

Сестренка волновалась: что это за интерес у гостя к Уорис, и не лишится ли она сама лакомого угощения? Я же задрожала, поняв, что отец осуществляет свой план так, словно я никогда и не возражала.

— Где они?

Сестра показала пальцем в одну сторону, а я развернулась и зашагала в противоположную.

— Уорис! Они же тебя ждут! — закричала сестра.

— Ой, помолчала бы ты! Уйди от меня!

Я отвела козочек в загон и принялась их доить. Но не успела я сделать и половины, как услышала отцовский голос. Он звал меня.

— Я слышу, папочка! Сейчас, уже иду.

Я со страхом поднялась на ноги, но было ясно, что нет смысла оттягивать неизбежное. Во мне еще теплилась слабая надежда на то, что вместе с отцом меня ждет Джама, и я представила себе его красивое гладкое лицо. С закрытыми глазами я подошла к ним. «Ну, пожалуйста, пусть это окажется Джама…» — пробормотала я и на подгибающихся ногах вошла внутрь. Джама оставался моей единственной возможностью избавиться от неприятной перспективы выйти замуж за совершенно чужого человека и навсегда расстаться с домом и семьей.

Наконец я открыла глаза и уставилась на багровое небо. Солнце будто плавилось, садясь за край неба, а прямо передо мной маячили тени двух мужчин.

— А, вот и ты, — сказал отец. — Поди сюда, милая моя. Познакомься с господином…

Больше я ничего не слышала: мой взгляд был прикован к человеку, который сидел, опираясь на посох. Судя по длинной седой бороде, ему было никак не меньше шестидесяти лет.

— Уорис! — Только теперь я сообразила, что отец обращается ко мне. — Поздоровайся с господином Галулом!

— Здравствуйте, — сказала я, изо всех сил стараясь, чтобы от моего голоса веяло ледяным холодом.

Выказать гостю уважение я была обязана, но никто не мог заставить меня скакать при этом от радости. Тот старый дурень сидел, улыбаясь во весь рот и держась за посох, но не ответил ни слова. Должно быть, он просто не знал, что сказать, увидев перед собой девочку, на которой собрался жениться и которая смотрела на него с ужасом. Чтобы он не видел выражение моих глаз, я потупилась.

— Ну же, Уорис, миленькая, не будь такой робкой! — подбодрил меня отец.

Я взглянула на него, и он сообразил, что лучше отослать меня: не дай бог, отпугну выгодного мужа!

— Ладно, ладно, ступай, заканчивай работу! — Он повернулся к господину Галулу и объяснил: — Она такая застенчивая, тихая девушка.

Я не стала медлить ни минуты и побежала к своим козочкам.

Весь вечер я провела в думах, какая же меня ждет жизнь замужем за господином Галулом. Я никогда не жила без родителей и теперь старалась представить, каково это — жить не с ними, а с совершенно незнакомым человеком. Хорошо еще, что я не усугубила свои несчастья мыслями о половой близости с отвратительным стариком. Но в том нежном возрасте, в свои тринадцать лет, я оставалась в неведении относительно этой стороны замужества. Чтобы отвлечься от бесконечных раздумий о браке, я поколотила младшего братишку.

Рано утром на следующий день отец позвал меня.

— Ты знаешь, кто к нам вчера приходил?

— Догадываюсь.

— Это твой будущий супруг.

— Но, папочка, он же старый!

Мне все еще не верилось, что отец совсем обо мне не думает и готов отослать меня жить с таким стариком.

— Так это же лучше всего, милая моя! Он слишком стар, чтобы гулять и посматривать на других женщин, да и других жен в дом не приведет. Он тебя ни за что не бросит, а вот заботиться о тебе будет. А кроме того… — Отец горделиво улыбнулся. — Знаешь, сколько он за тебя дает?

— И сколько?

— ПЯТЬ верблюдов! Он дает за тебя ПЯТЬ верблюдов! — Отец ласково погладил меня по руке. — Я так горжусь тобой!

Отвернувшись от него, я смотрела, как золотистые лучи солнца оживляют пустыню. Потом закрыла глаза и ощутила тепло этих лучей на своем лице. Мысли мои вернулись к прошедшей ночи, когда мне так и не удалось уснуть. Я лежала, скрытая от невзгод окружающей меня семьей, смотрела, как кружатся звезды на небосводе, и думала, пока не пришла к твердому решению. Я понимала, что сколько бы ни протестовала против брака со стариком, это ровно ни к чему не приведет: отец непременно найдет другого мужчину, потом еще и еще… Ведь он хотел во что бы то ни стало избавиться от меня… и получить своих верблюдов!

— Хорошо, папочка, — кивнула я головой в ответ на его слова. — Мне пора скотину выгонять.

Отец удовлетворенно посмотрел на меня, и я словно услышала его мысли: «Ха! А вышло-то все куда проще, чем я думал».

В тот день я сидела, смотрела на играющих козлят и думала о том, что в последний раз пасу стадо своего отца. Я ярко представляла, как живу с тем стариком, — в глуши пустыни, а вокруг ни души. Вся работа достается мне одной, а он только бродит, опираясь на свой посох. И как я остаюсь совсем одна, после того как он умрет от сердечного приступа. Или еще лучше: как я после его смерти поднимаю на ноги четырех или пятерых малых детишек, опять же совсем одна, — в Сомали вдовы не выходят замуж вторично. Я пришла к твердому решению: такая жизнь не для меня! Когда я вечером вернулась домой, мама спросила, отчего я такая грустная.

— Ты видела того человека? — сердито спросила я.

— Да, я видела его на днях, — ответила она. Ей даже не требовалось уточнять, какого именно человека.

— Мама, — отчаянно прошептала я, так, чтобы не услыхал отец, — я не хочу замуж за него!

— Ну, милая моя, — пожала плечами мама, — тут уж от меня ничего не зависит. Что я-то могу поделать? Это отец решил.

Я понимала, что уже завтра утром или послезавтра за мной может явиться этот самый муж, который приведет взамен пять верблюдов. Поэтому я решила бежать из дома, пока не поздно.

В тот вечер, когда все улеглись спать, я долго прислушивалась к знакомому храпу отца. Потом поднялась и подошла к матери, которая сидела у костра.

— Мамочка, — зашептала я, — не могу я выйти замуж за того человека… Я решила убежать!

— Ш-ш-ш, тихо! А куда? Куда ты отправишься?

— Я отыщу тетушку в Могадишо.

— А ты знаешь, где она? Даже я этого не знаю.

— Ты не волнуйся, я ее найду.

— Ну-у, сейчас же так темно… — попробовала возразить мама, будто это могло что-то изменить.

— Не прямо сейчас, а утром, — все так же шепотом сказала я. — Разбуди меня еще до восхода солнца.

Я хорошо понимала, что нуждаюсь в ее помощи, — не могла же я просто завести будильник! Мне необходимо было отдохнуть, прежде чем пускаться в дальний путь, но нужен был и запас времени, пока не проснется отец.

— Нет, — покачала головой мама. — Это слишком опасно.

— Пожалуйста! Мамочка, не могу я выйти за него замуж — мол, ступай и будь ему женой! Пожалуйста, я очень тебя прошу! А потом я вернусь за тобой. Ты же знаешь, что я непременно вернусь за тобой!

— Ложись спать!

Она посмотрела на меня строго, как всегда, когда хотела показать, что разговор окончен. Я отошла от усталой мамы, все так же сидевшей у костра, и, забравшись в переплетение рук и ног, устроилась между братьями и сестрами, стараясь согреться.

Сквозь сон я почувствовала, как мама легонько похлопывает меня по руке. Она стояла на коленях рядом со мной.

— Вставай, пора!

Я сразу же проснулась, и тут меня переполнила тревога от того, что я собиралась сделать. Осторожно я раздвинула окружавшие меня теплые тела и на всякий случай внимательно присмотрелась к отцу — он, похрапывая, спал на обычном месте, в обычной позе, охраняя свою семью.

Я вздрогнула и зашагала вместе с мамой прочь от нашей хижины.

— Спасибо, мамочка, что разбудила меня.

В неверном свете я пыталась разглядеть ее лицо, старалась запомнить его черты, ведь мне не скоро удастся увидеть его снова. Мне хотелось быть сильной, но вместо этого я захлебнулась слезами и крепко-крепко прижалась к матери.

— Иди же, иди, пока он не проснулся, — ласково прошептала она мне на ухо. Я почувствовала, как ее руки крепко обнимают меня. — Все будет хорошо, ни о чем не беспокойся. Только будь очень осторожна. Осторожна! — Она разжала руки. — И еще, Уорис, еще одно… Пожалуйста, не забывай меня!

— Ни за что, мама…

Я отвернулась от нее и бросилась в темноту.

 

6 Дорога

Мы проехали всего несколько километров, когда элегантно одетый мужчина остановил свой «мерседес».

— Извини, но дальше нам не по пути. Я высажу тебя здесь, чтобы ты могла остановить другую машину.

— Ой…

Меня это не на шутку огорчило. Ведь после того как я убежала из дому, брела пешком по пустыне, много дней голодала, едва не попала в зубы к льву, заработала удары бичом от пастуха, отбивалась от водителя того грузовика, мне пока не встретилось ничего и никого доброго, кроме этого господина в «мерседесе».

— Счастливого пути! — крикнул он из открытого окна машины, помахал мне рукой и улыбнулся, снова показав свои великолепные белые зубы.

Я сошла на обочину дороги, на солнцепек, и слабо помахала ему в ответ. Посмотрела, как удаляется его машина, растворяясь в волнах раскаленного воздуха, и пошла дальше, задавая себе вопрос: а смогу ли я вообще добраться до Могадишо?

В тот день мне удалось подъехать автостопом еще несколько раз, но только на короткие расстояния, а остальное время я шла пешком. Солнце уже садилось, когда у обочины затормозил еще один большой грузовик. Не в силах отвести глаз от красных тормозных огоньков, я застыла от страха, памятуя о давешнем водителе. Я стояла в нерешительности. Шофер нетерпеливо посмотрел на меня. Если я так и буду стоять, он поедет дальше, поэтому я подбежала к кабине. Это был громадный трейлер-полуприцеп. Водитель открыл дверцу, и я стала карабкаться внутрь.

— Тебе куда? — поинтересовался он. — Я еду только до Галькайо.

Как только он это сказал, у меня возникла грандиозная идея. Я и не знала, что оказалась так близко от этого города, а ведь именно в Галькайо живет мой богатый дядюшка. Я же могу остановиться у дяди Ахмеда, вместо того чтобы колесить по всему Сомали, разыскивая Могадишо! Как я понимала, у нас с ним остался нерешенным один вопрос: я так и не получила башмаков в награду за то, что ухаживала за принадлежащим ему скотом. Я живо представила себе, как сытно поем сегодня вечером в его прекрасном доме и буду спать там, а не под деревом.

— Да, да, мне как раз туда и надо! — Я улыбнулась, эта мысль мне понравилась. — Я тоже держу путь в Галькайо.

Грузовик был до отказа набит продуктами: грудами золотистого зерна, мешками с рисом и сахаром. Я смотрела на них и чувствовала, насколько сильно проголодалась.

Шоферу было лет сорок, и он был не дурак позаигрывать. Он все время пытался завести со мной беседу. Я хотела быть вежливой, но меня не отпускал леденящий страх. Меньше всего мне хотелось, чтобы он подумал, будто я готова с ним развлекаться. Я выглядывала из окна и пыталась сообразить, как найти дорогу к дядюшкиному дому, — я понятия не имела, где он живет. И вдруг шофер сказал:

— Ты ведь бежишь из дому, разве не так?

— Почему ты так говоришь? — не смогла я скрыть удивления.

— Да просто вижу… Точно бежишь! Я верну тебя родителям.

— Что? НЕТ! Ну пожалуйста, пожалуйста, не надо! У меня есть дело, мне очень надо… Просто довези меня… довези до Галькайо. Мне необходимо навестить дядю, который там живет. Дядя меня ждет.

Судя по выражению лица шофера, он мне ни капельки не поверил, однако машину не остановил. У меня голова шла кругом: где попросить шофера высадить меня? Сказав ему, что меня ожидает дядя, я не могла теперь признаться, что не знаю, куда надо ехать. Мы въехали в город, и я рассматривала улицы, на которых теснились дома, сновали автомобили, толпились люди. Этот город был куда крупнее того поселка, который оказался на моем пути сегодня утром, и до меня постепенно стало доходить, за какое трудное дело я взялась, пытаясь отыскать здесь своего дядюшку.

С высоты кабины огромного трейлера я с тревогой всматривалась в суету Галькайо. Лично мне город казался бестолковым в своей многолюдности, и я разрывалась между желанием вообще не покидать кабину грузовика и желанием выскочить оттуда побыстрее, пока шофер не решил сдать меня как беглянку. Когда он притормозил рядом с открытым рынком, я увидела прилавки, которые ломились от снеди, и решила выйти.

— Эй, друг, я здесь выхожу. Дядя живет вон там, совсем рядом, — сказала я, махнула рукой в сторону переулка и выпрыгнула из кабины, пока водитель не успел мне помешать. — Спасибо, что подвез! — крикнула я, захлопывая дверцу машины.

Оглушенная, я ходила между рядами рынка. За всю свою жизнь я не видывала столько еды. До сих пор помню, какой она была чудесной! Кучи картофеля, горы зерна, груды всевозможных изделий из теста. Боже мой, а сколько красок вокруг! Высоченные штабеля ящиков с ярко-желтыми бананами, зелеными и золотистыми дынями, тысячами и тысячами красных помидоров. Я и продуктов-то таких никогда не видала, вот и замерла напротив столиков с помидорами. В тот миг я навсегда влюбилась в эти сочные спелые плоды, и сколько бы я их ни ела с тех пор — никак не могу наесться. Я не могла оторвать глаз от выставленной еды, а люди, бродившие по рынку, поглядывали на меня. Женщина, которой принадлежал облюбованный мною столик, сердито направилась ко мне. Типичная «матушка». (В Африке «матушка» — уважительное название женщины. Это значит, что она взрослая, зрелая и имеет своих детей, иначе ей такого титула не удостоиться.) При ходьбе вокруг нее взлетало облако разноцветных ярких одежд.

— Тебе чего? — резко спросила «матушка».

— Пожалуйста, разрешите мне взять немного вот этого, — попросила я, указывая на помидоры.

— А деньги у тебя есть?

— Нет, но я очень хочу есть…

— Тогда ступай прочь отсюда! — закричала она, отгоняя меня от прилавка.

Я отошла к другой торговке и начала все снова. Та ответила:

— Не желаю, чтобы возле меня вертелись нищие попрошайки. Я тут стою, чтобы зарабатывать деньги. Давай, давай, иди отсюда!

Я рассказала ей о себе, сказала, что мне надо найти дядю Ахмеда. Не знает ли она, где живет такой? Я решила, что раз мой дядюшка — зажиточный человек, жители Галькайо должны его знать.

— Слушай, ты бы вела себя потише! А то пришла из пустыни и начинаешь тут разоряться! Так не годится. Ш-ш-ш… Веди себя почтительно. Надо тихонько разговаривать. Тихонько! Не нужно кричать во всеуслышание, как зовут всех твоих родственников.

Я смотрела на нее, ничего не понимая, и думала: «Боже, о чем говорит эта женщина и как мне вообще с этими людьми разговаривать?»

Невдалеке от нас стоял, прислонившись к стене, какой-то мужчина.

— Девочка, поди-ка сюда! — окликнул он меня.

Взволнованная, я подошла к нему и попыталась объяснить, в чем дело. Человеку этому было на вид лет тридцать — обычный африканец, ничего примечательного, — но лицо у него было открытое, доброе.

— Помолчи немного, — сказал он спокойно. — Я могу тебе помочь, только надо быть осторожнее. Не нужно ходить и кричать во все горло, из какого ты племени. А кстати, из какого?

Я рассказала ему все, что знала о своей семье и дядюшке Ахмеде.

— Ладно, я, кажется, знаю, где он живет. Пойдем, я помогу тебе его отыскать.

— Ой, пожалуйста, очень прошу! Так ты сможешь меня к нему отвести?

— Ну да, пойдем. Не тревожься, найдем мы твоего дядю.

Мы покинули шумный людный рынок и пошли по тенистому переулку. У ворот одного дома мужчина замедлил шаг.

— Ты голодна?

Увы, это было заметно всякому, у кого есть глаза.

— Да.

— Это мой дом. Может, зайдем? Я тебя накормлю, а потом мы отправимся на поиски твоего дяди.

Я приняла его предложение с благодарностью.

Когда мы вошли в дом, меня поразил какой-то необычный запах, совершенно мне не знакомый. Мужчина усадил меня и принес поесть. Как только я проглотила последний кусочек, он сказал:

— Слушай, а может, приляжешь и вздремнешь?

— Вздремну?

— Ну да, отдохнешь немного.

— Нет, спасибо. Я очень хочу отыскать дядю.

— Знаю, знаю. Но сначала давай подремлем вместе. Все равно сейчас, после обеда, время отдыха. А после, уж будь спокойна, мы его отыщем.

— Нет-нет, спасибо. Ты ложись, я не обижусь. А я подожду здесь.

Действительно, было время дневного отдыха, но я не собиралась ложиться с этим посторонним мужчиной. Я уже сообразила, что здесь что-то нечисто. Но я была еще наивной девочкой и как поступить в таких обстоятельствах — просто не знала.

— Послушай, девочка, — сказал он сердитым тоном, — если хочешь, чтобы я отвел тебя к дяде, то лучше ложись и подремли немного.

Я понимала: чтобы отыскать дядю Ахмеда, я нуждаюсь в помощи этого мужчины. И по мере того, как он становился все более настойчивым и требовательным, мне делалось страшно. От страха я и совершила худшее из того, что можно было сделать в этих обстоятельствах: сдалась на его уговоры. Понятно, что как только мы легли на его кровать, он и думать забыл о сне. В два счета этот подлый негодяй взобрался на меня. Я боролась, отворачивалась от него, но тут же получила хороший подзатыльник. «Молчи!» — приказала я себе, но при первой же возможности вырвалась из его объятий и бросилась прочь из комнаты. На бегу я слышала, как он зовет меня, не вставая с постели:

— Эй, девочка, вернись ко мне… — И вслед за этим негромкий смех.

Захлебываясь слезами, я вылетела на затененную улицу и помчалась назад к рынку — там безопасно, там много людей. Ко мне подошла пожилая «матушка», женщина лет, должно быть, шестидесяти.

— Что случилось, дитя мое? — Она крепко взяла меня за руку и заставила сесть. — Ну-ну. Поговори со мной, расскажи, в чем дело.

Но я не могла говорить о том, что произошло. Я была слишком растеряна, да и стыдно о таком рассказывать. Я чувствовала себя непроходимой дурехой — нет, ну надо же быть такой дурой-девчонкой, чтобы войти в его дом и тем самым допустить, чтобы произошло все остальное! Кое-как, без конца всхлипывая, я рассказала этой женщине, что ищу своего дядю, но никак не получается.

— А кто твой дядя? Зовут-то его как?

— Ахмед Дири.

Старуха подняла костлявый палец и указала на выкрашенный ярко-голубой краской дом наискосок от нас, на углу двух улиц.

— Вон там, — сообщила она. — Видишь? Вот это и есть твой дом.

Совсем рядом! Значит, вот он где, только улицу перейти — а я стояла здесь и упрашивала того ублюдка помочь мне найти дядюшку. Уже потом, позднее, я поняла, что когда я ему все рассказывала, он сразу сообразил, кто я и кто мой дядя. Старушка спросила, не отвести ли меня туда. Я мрачно посмотрела на нее, теперь-то я уж никому не доверяла. Но по ее лицу я поняла, что это настоящая «матушка».

— Да, пожалуйста, — попросила я еле слышно.

Мы прошли до угла, и я постучала в дверь голубого дома. Дверь отворила моя тетушка — и уставилась на меня недоуменно.

— Ты откуда здесь взялась?

Старуха повернулась и пошла прочь.

— Тетушка, я пришла! — невпопад ответила я.

— Во имя Аллаха, что ты здесь делаешь? Не иначе, убежала из дому, а?

— Ну-у…

— Я отвезу тебя назад! — твердо сказала она.

Дядя Ахмед, брат отца, увидев меня, удивился не меньше, но особенно его поразило то, что я сумела отыскать его дом. В своем рассказе я опустила некоторые подробности: как разбила булыжником голову водителю грузовика, как меня чуть не изнасиловал дядин сосед. И все же дядя — как ни поразило его то, что я оказалась способна найти дорогу в пустыне и добраться до его дома, — отнюдь не намерен был позволить мне остаться. Дядю волновало, кто же теперь станет присматривать за его стадами, ведь многие годы эта забота лежала на мне, а он за все труды купил мне пару шлепанцев. К тому времени мои старшие сестры и брат ушли из дому. Старшей и самой сильной осталась я, и на меня можно было положиться куда больше, чем на младших.

— Нет-нет, ты непременно должна вернуться домой. Кто же будет помогать отцу и матери в их трудах? И что ты собираешься делать, если останешься здесь? Задницу просиживать?

К несчастью, у меня не было готовых ответов на все эти вопросы. Я понимала: бессмысленно объяснять ему, что убежала-то я из-за папиного решения выдать меня замуж за седобородого старика. Дядя просто посмотрит на меня, как на умалишенную, и скажет:

— И что же? Что? Уорис, ты должна выйти замуж. Твоему отцу необходимы эти верблюды…

Бессмысленно было объяснять и то, что я не такая, как остальные в семье: я очень люблю родителей, но чего хотят они, того мне мало. Я твердо знала, что в жизни должно быть что-то еще, только пока не понимала ясно, что же именно. Прошло несколько дней, и я узнала, что дядя послал гонца к моему отцу и папа уже спешит сюда.

Я была хорошо знакома с двумя сыновьями дяди Ахмеда — они частенько приезжали к нам в гости во время каникул, когда не надо было ходить в школу. Они помогали пасти дядины стада и объясняли нам некоторые слова родного языка. Тогда это было правилом: те, кто ходил в городскую школу, на каникулах выезжали в пустыню и учили детей кочевников. Когда я жила в их доме в Галькайо, двоюродные братья рассказали, что им известно о моей старшей сестре Аман: убежав из дому, она добралась до Могадишо и там вышла замуж. Я была сама не своя от радости — ведь я ничего не знала о ней с тех пор, как она убежала. Могла же она и погибнуть. Из разговоров я поняла, что моим родителям тоже известно, где Аман, но она была отлучена от семьи, так что дома о ней не говорили.

Когда стало известно, что отец вот-вот заберет меня обратно, мы с братьями тайком составили план действий. Мальчики объяснили мне, как разыскать сестру, если я попаду в столицу страны. И вот однажды утром они вывели меня за город, на дорогу, дали немного денег — все, что у них было.

— Вот туда и иди, Уорис, — сказали они, показывая пальцем. — Эта дорога ведет в Могадишо.

— Обещайте, что никому не скажете, куда я отправилась. Помните: когда мой отец появится здесь — вы не знаете, куда я подевалась. Вы меня последний раз видели сегодня утром в доме, ладно?

Они кивнули и долго махали мне вслед, а я зашагала по дороге.

Путь до Могадишо был невыносимо долгим. Он занял не один день, но теперь, по крайней мере, у меня было немного денег и я могла купить хоть что-то поесть. Подвозили меня изредка и на небольшие расстояния, а в промежутках я много миль шла пешком. Эта медлительность передвижения так меня огорчила, что я не выдержала и заплатила за проезд в «африканском такси» — громадном грузовике, в который набилось человек сорок. В Африке таких грузовиков полным-полно. Они довозят по назначению свой груз, зерно или сахарный тростник, и на обратном пути загружают пустой кузов пассажирами. По периметру кузова устроено деревянное ограждение вроде забора, так что сидящие или стоящие за ним пассажиры напоминают детишек в огромном манеже. Такое «такси» вечно перегружено, помимо самих пассажиров, их детьми, багажом, домашней утварью, предметами мебели, живыми козами и клетками с цыплятами, а шофер старается набить свое авто до отказа, чтобы побольше заработать. Но после недавних приключений я была склонна скорее уж тесниться в большой толпе, нежели ехать в одиночку с незнакомыми мужчинами. Когда мы добрались до предместий Могадишо, грузовик затормозил и выпустил пассажиров у колодца, где множество людей уже поило свой скот. Я сложила руки ковшиком и напилась, а потом плеснула немного воды на лицо. К тому времени я уже заметила, что отсюда расходится множество дорог, ведь Могадишо — самый большой в Сомали город, с населением семьсот тысяч человек. Я подошла к двум кочевникам, поившим верблюдов, и спросила:

— Вы знаете, которая из этих дорог ведет в столицу?

— Ага, во-он та, — ответил один из них и показал пальцем.

Я пошла в указанном направлении, постепенно углубляясь в лабиринт улиц. Могадишо — портовый город на берегу Индийского океана, и в те времена он был прекрасен. По пути я изо всех сил вытягивала голову, чтобы посмотреть на необыкновенные белые дома, окруженные пальмами и яркими цветами. Большинство таких зданий было построено итальянцами в те времена, когда эта часть Сомали была их колонией, и дома придавали городу средиземноморский колорит. Проходившие мимо женщины носили яркие накидки всех оттенков желтого, красного и синего. Лица женщин были закутаны длинными шарфами, и женщины прижимали их руками к подбородку, когда ветерок с моря трепал концы шарфов. Женщины грациозно скользили по улице, и за каждой красивым шлейфом тянулась легкая ткань. Видела я и мусульманок, у которых лица было наглухо завешены темными покрывалами, — на них я смотрела с изумлением, не понимая, как же они видят, куда идти. А город искрился в ярком солнечном свете, будто зажигая все краски сразу.

По пути я то и дело останавливала прохожих и просила указать дорогу к району, где жила моя сестра. Точного адреса я не знала, но полагалась на тот же способ, благодаря которому отыскала в Галькайо дядю Ахмеда: как только я окажусь в нужном районе, то пойду на рынок и спрошу, не знает ли кто мою сестру. Только теперь я не буду такой доверчивой, чтобы позволить незнакомым мужчинам «помогать» мне.

Когда я добралась до нужного района, то быстро отыскала рынок и побродила по нему, рассматривая выставленную еду и прикидывая, что смогу купить на оставшиеся драгоценные сомалийские шиллинги. Наконец я купила немного молока в лавочке, которой заправляли две женщины. Я выбрала их, потому что молоко там было самым дешевым. Но стоило только отхлебнуть первый глоток, как я поняла, что что-то не так — вкус у молока был какой-то странный.

— Что это за молоко у вас такое? — спросила я у них.

— Какое «такое»? У нас хорошее молоко!

— Да бросьте. Единственное, в чем я разбираюсь, — это молоко. У этого молока какой-то странный вкус. Вы что, воды в него налили или еще чего-нибудь?

В конце концов им пришлось признаться, что они разбавляли молоко водой, чтобы продавать подешевле. Покупатели не жаловались. Мы разговорились, и я рассказала им, что приехала в столицу к сестре. Не знают ли они Аман?

— Ага, то-то мне твое лицо показалось знакомым! — воскликнула одна из них.

Я расхохоталась, потому что в детстве была точной копией Аман. А они знали ее, потому что она приходила на рынок каждый день. Молочница подозвала своего сынишку и велела проводить меня к дому сестры.

— Отведи ее к дому Аман и немедленно возвращайся! — распорядилась она.

Мы шли по тихим улочкам. Наступило время дневного отдыха, и все попрятались по домам от нестерпимой полуденной жары. Мальчишка указал пальцем на маленькую хибару. Я вошла внутрь, увидела спящую сестру, потрясла ее за руку и разбудила.

— Что ты здесь делаешь? — пробормотала она спросонья, глядя на меня так, будто я ей снюсь.

Я присела на кровать и рассказала, что убежала из дому, как она сама много лет тому назад. Наконец-то я нашла слушателя, которому могла рассказать все, — уж сестра-то меня поймет! Она поймет, что в тринадцать лет я никак не могла выйти замуж за того придурка-старика только потому, что так хотел отец.

Аман тоже рассказала мне, как она попала в Могадишо и нашла здесь себе мужа. Он был хорошим человеком, спокойным и работящим. Сейчас она как раз ожидала ребенка, их первенца, — он должен родиться где-то через месяц. Но когда Аман встала с кровати, то я увидела, что она никак не походила на женщину, собирающуюся вот-вот родить. При росте метр девяносто она выглядела очень высокой и красивой, а из-за просторного африканского наряда даже было не видно, что она беременна. Я до сих пор помню, как она тогда выглядела, — я могла только мечтать, чтобы так же красиво носить своего ребенка, когда придет пора.

Мы поговорили еще немного, а потом я набралась смелости, чтобы задать вопрос, волновавший меня больше всего:

— Аман, пожалуйста, помоги мне. Я не хочу возвращаться… Можно, я буду жить у тебя?

— Значит, ты убежала и бросила всю работу на маму, — печально ответила она.

Но Аман согласилась, чтобы я жила у нее столько, сколько потребуется. В ее тесном жилище были две комнатушки: совсем крошечная, где поселилась я, и другая, в которой жили Аман с мужем. Правда, мы редко его видели: рано утром он уходил на работу, в обед приходил домой и ложился вздремнуть, потом снова шел на работу и возвращался поздно вечером. А когда он был дома, то говорил так мало, что я теперь даже не могу ничего о нем вспомнить — ни как его звали, ни чем именно он зарабатывал на жизнь.

Аман родила красавицу-дочурку, и я помогала ей ухаживать за малышкой. Кроме того, я убирала в доме, стирала нашу одежду и вешала ее сушиться на веревке во дворе.

Я стала ходить на рынок и делала покупки, научившись тонкому искусству торговаться с продавцами. Подражая местным, я подходила к прилавку и сразу спрашивала:

— Почем это?

Каждый день все повторялось по накатанному сценарию: «матушка» выкладывает передо мною три помидора — один большой и два поменьше — и называет цену, за которую, мне кажется, можно купить трех верблюдов.

— О-о, это чересчур, — отвечаю я со скучающим видом и небрежным взмахом руки.

— Ну-ка, ну-ка, ну-ка… А за сколько ты хочешь?

— За два пятьдесят.

— Ой, нет-нет-нет, что ты! Да ты сама посмотри…

И тут я устраиваю спектакль: ухожу от нее и вступаю в оживленный разговор с другими торговками, но так, чтобы та, первая, меня непременно видела. А после этого возвращаюсь и продолжаю торговаться, пока одной из нас не надоест и она не уступит.

Сестра постоянно тревожилась о нашей маме. Ее беспокоило то, что после моего бегства маме приходится все делать самой. И всякий раз, когда она касалась этой темы, выходило так, что это я, и никто другой, виновата, что так получилось. Я переживала о маме не меньше, но почему-то Аман никогда не вспоминала, что она тоже убежала из дому. А мне теперь вспомнились годы нашего детства, проведенные вместе. Многое изменилось за те пять лет, что мы не виделись, но для Аман я оставалась все той же глупенькой младшей сестричкой, которую она помнила; а она всегда, всегда будет старше и умнее. Мне постепенно становилось ясно, что как бы мы ни были похожи внешне, характеры у нас абсолютно разные. Мне все меньше нравилось, что она командует мною. Когда отец попытался выдать меня замуж за старика, я убежала из дому, потому что считала: в жизни есть еще много неизведанного. Но при этом я совсем не имела в виду, что буду только готовить, стирать и приглядывать за малышами, ведь всего этого я испытала вдоволь со своими младшими братишками и сестренками.

И однажды я ушла от Аман — посмотреть, что еще припасла для меня судьба. Я не посоветовалась с сестрой заранее, не сказала ей, что ухожу, — просто вышла из дому однажды утром, да так больше и не вернулась. Тогда мне казалось, что я права, но я не знала, что больше мы никогда не увидимся.

 

7. Могадишо

Когда я еще жила у Аман, она водила меня в гости к другим нашим родственникам, которые жили в Могадишо. Впервые в жизни я смогла повидать кое-кого из маминых родичей. Детство она провела в столице, с матерью, четырьмя братьями и четырьмя сестрами.

Я очень довольна тем, что тогда в Могадишо мне удалось познакомиться с бабушкой. Теперь ей уже за девяносто, но в то время она лишь разменяла восьмой десяток. Бабуля — типичная «матушка». Кожа у нее светлая, она отлично готовит (и знает себе цену), а по характеру это сильная, волевая женщина. Руки у нее загрубели от работы, словно крокодилова кожа, как будто она всю жизнь только и делала, что копала землю.

Бабушка выросла в какой-то арабской стране, только я не знаю, в какой именно. Она истовая мусульманка, пять раз в день молится, обратив лицо к Мекке, и выходит из дому не иначе, как закутав лицо в темное покрывало, — она вообще вся закутана с головы до ног. Я, бывало, посмеивалась над ней:

— Бабушка, тебе так хорошо? Ты и правда видишь, куда идти? Ты хоть что-нибудь видишь сквозь эту штуку?

— Да ладно тебе! — отвечала она сердито. — Эта «штука» прозрачная, мне все видно.

— Вот славно! Значит, ты и дышать в ней можешь?

Бывая в гостях у бабушки, я поняла, откуда такая сила духа у моей мамы. Дедушка умер давным-давно, и бабушке приходилось всем в доме заниматься самой. Когда я гостила у нее, она доводила меня до изнеможения. Не успевали мы проснуться поутру, как она уже готова была выйти из дому и сразу же принималась за меня:

— Ну-ка, Уорис, пошли! Идем, идем!

Район, в котором жила бабушка, находился далековато от рынка. Каждый день мы покупали продукты, и я всегда предлагала:

— Бабуля, давай поедем на автобусе, так же легче! До рынка пешком далеко. Да еще по такой жаре.

— Что-о? Автобус? А ну-ка давай, давай! Пешочком! Зачем автобус такой молодой девушке? С чего это ты расхныкалась? Вы теперь так разленились, Уорис, — вы все, современные дети. Ума не приложу, с чего бы это? Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, я ходила только пешком, много миль… Так ты идешь со мной, девочка, или нет?

Вот так мы отправлялись в путь, ведь если бы я замешкалась, бабушка непременно ушла бы без меня. На обратном пути я устало плелась позади нее с полными корзинами в руках.

Уже после того, как я уехала из Могадишо, одна из маминых сестер умерла, оставив сиротами девятерых детей. Бабушка подняла их на ноги, воспитала, как своих собственных. Она — «матушка» и неизменно делала то, что необходимо было сделать.

Я познакомилась и с одним из ее сыновей, маминым братом Волдеабом. Как-то раз я отправилась на рынок, а когда вернулась, он сидел у бабушки и держал на коленях одного из моих двоюродных братишек. И я, хотя никогда раньше его не видела, сразу подбежала к нему, потому что этот мужчина был копией моей мамы, а меня так отчаянно тянуло ко всему, что напоминало о ней. Я бросилась к нему, а я ведь тоже очень похожа на маму — получалось как-то странно и замечательно, будто смотришься в необыкновенное зеркало. Он уже слышал о том, что я удрала из дому и живу теперь в Могадишо, и спросил:

— Это та самая девочка, я не ошибся?

В тот день я смеялась так, как не смеялась с самого побега из дому. Дело в том, что дядя Волдеаб не только внешне очень похож на маму, но и чувство юмора у него такое же своеобразное. Должно быть, брат и сестра росли в паре, своими шуточками доводя всех до слез, — жаль, что я этого не видела!

Но в то утро, когда я ушла от Аман, я направилась в дом тети Лул. Аман водила меня туда в гости вскоре после моего появления в Могадишо. И в тот день, когда я покинула сестру, я решила пойти к тете Лул и попросить, чтобы она позволила мне жить у нее. Она была мне не родной теткой, а вот ее муж Саид — мамин родной брат. Но он жил тогда в Саудовской Аравии, тете же приходилось в одиночку воспитывать троих детей. Сомали — очень бедная страна; дядя Саид работал в Саудовской Аравии и присылал домой деньги, на которые и жила семья. К сожалению, он находился там все то время, что я провела в Могадишо, так что нам с ним не пришлось встретиться.

Тетушку мой приход заметно удивил, но, как мне кажется, и обрадовал совершенно искренне.

— Тетушка, что-то у нас с Аман не все ладится. Можно, я поживу немного у тебя?

— Ну что ж, ты ведь знаешь, что я здесь совсем одна с детьми. Саид бывает дома так редко, а помощница мне не помешает. Даже наоборот!

Я сразу почувствовала, как с души свалился камень: Аман-то нехотя позволила мне жить у нее, и я знаю, что ей это не особенно нравилось. В доме у нее и без того тесно, а ведь они с мужем были еще, считай, молодоженами. Кроме того, Аман мечтала, чтобы я вернулась домой, — тогда ее не так мучила бы совесть за то, что она сама удрала от мамы.

Я жила сперва у Аман, а потом у тети Лул, и понемногу привыкла находиться в помещении. Поначалу мне было очень непривычно в тесном пространстве дома: небо закрыто потолком, стены ограничивают свободу передвижения, а вместо запаха растений и животных — вонь канализации и угарного газа, обычные в перенаселенном городе. У тети дом был немного больше, чем у Аман, но и его никак нельзя было назвать просторным. И хотя городские удобства облегчали мне жизнь — ночью я не мерзла, а в дождь мне было сухо, — все равно по меркам современного Запада эти удобства были примитивными. Почтения к воде я не утратила — она и здесь оставалась роскошью. Мы покупали воду у торговца, который развозил свои товары на ослике, а потом держали ее в бочке во дворе. Семья очень экономно расходовала воду на то, чтобы помыться, сделать уборку в доме, заварить чай, приготовить пищу. Тетушка у себя в кухоньке готовила еду на походной плитке, которая работала на газе из баллонов. По вечерам мы усаживались у дверей дома и беседовали при свете керосиновых ламп — электричества не было. Уборная — типичная для нашей части мира: простая дыра в полу, куда падали отходы, издавая в жару невозможную вонь. Купание состояло в том, чтобы принести из бочки ведро воды и окатить себя, а использованная вода стекала по желобу в уборную.

Вскоре после того как я поселилась у тети Лул, я почувствовала, что на мою долю пришлось больше, чем мы договаривались: я получила в придачу еще и постоянную работу в качестве няньки трех ее вредных детишек. Наверное, не следует называть грудного младенца «вредным», но его поведение мне трудно было переносить спокойно.

По утрам тетушка вставала часов в девять и сразу же после завтрака, веселая и довольная, уходила в гости к приятельницам. У них она проводила весь день, без конца сплетничая о подругах, врагах, просто знакомых и соседях. В конце концов поздно вечером она возвращалась домой. Пока ее не было, трехмесячный младенец не переставая орал, требуя, чтобы его покормили. Когда я брала его на руки, он начинал посасывать меня. Не проходило дня, чтобы я не говорила:

— Послушай, тетушка, во имя Аллаха, надо с этим что-то делать! Дитя пытается меня сосать, как только я беру его на руки, а молока-то у меня нет. У меня еще и груди нет!

— Да ты не переживай, дай ему обычного молока, — ласково отвечала тетя.

Кроме того, что я убирала в доме и ухаживала за младенцем, надо было еще присматривать за другими двумя детьми, девяти и шести лет от роду. А уж эти напоминали диких зверушек. Они и понятия не имели, как надо себя вести, — мать явно никогда их этому не учила. Я пыталась поправить дело и шлепала их при каждом удобном случае. Но они за столько лет привыкали бегать повсюду, как гиены, и не могли за один день превратиться в ангелочков.

Шли дни, и настроение у меня все падало. У меня из головы не шел вопрос: сколько же таких безрадостных испытаний выпадет на мою долю, прежде чем случится что-нибудь по-настоящему хорошее? Я всегда стремилась к лучшему, старалась двигаться вперед и выяснить наконец, где же меня ждет что-то необычное, — а в том, что оно меня ждет, я не сомневалась. Не было дня, чтобы я не подумала: «Когда же это случится? Может быть, сегодня? Или завтра? Куда мне отправиться? И что делать?» Не могу сказать, отчего мне в голову приходили эти мысли. Мне тогда казалось, что каждый, наверное, слышит такой внутренний голос. Сколько себя помню, я всегда думала, что моя жизнь должна быть не такой, как у тех, кто рядом со мной. Просто я еще не знала, до какой степени не такой.

Я прожила у тети Лул с месяц, и в наших отношениях наступил перелом. Однажды ближе к вечеру, когда тетя еще трепала языком в гостях и не спешила домой, пропала ее старшенькая — девочка девяти лет. Сперва я просто вышла на улицу и позвала ее. Она не откликалась, и я начала прочесывать квартал. В конце концов я обнаружила ее в узком простенке между домами вместе с каким-то мальчишкой. Она была неглупым ребенком, очень любознательным, и когда я отыскала ее, она вовсю удовлетворяла свой интерес к тому, как устроен этот мальчик. Я схватила девчонку за руку и рывком подняла ее на ноги. Мальчишка тут же задал стрекача, как напуганный зверек. Всю дорогу домой я порола двоюродную сестру прутиком, поскольку таких негодных детей еще в жизни не встречала.

В тот же вечер, когда вернулась мать, девчонка подняла рев, что я ее выпорола. Тетя Лул пришла в негодование.

— Как ты можешь бить ребенка? — возмущалась она. — Не смей трогать мое дитя, иначе я сама тебя побью, — посмотрим, как тебе это понравится! — закричала она и с угрожающим видом направилась ко мне.

— Уж поверь, тетя, не нужно тебе знать, за что я ее выпорола. Не стоит тебе знать то, что знаю я! Если бы видела, чем она сегодня занималась, ты бы вообще отказалась от нее! Этот ребенок никого не слушает, совсем как звереныш.

Но от этого объяснения наши отношения не стали лучше, Она оставила трех малолеток на полное мое попечение — а мне самой-то было всего тринадцать! — и теперь вдруг так близко к сердцу приняла жалобы дочки. Тетушка подскочила ко мне, потрясая кулаками и угрожая побить меня за то, что я сделала с ее ангелочком. С меня было довольно. Я по горло сыта не только тетей, но и всем миром!

— Нет, тетя, ты меня не тронешь! — закричала я. — Только попробуй, и останешься лысой до конца своих дней!

Таким образом, вопрос бить меня или не бить оказался закрыт, но теперь стало ясно, что я должна уйти. И куда же мне бежать на этот раз?

Когда я уже собиралась постучать в дверь тети Сахру, у меня мелькнула мысль: «Ну вот, Уорис, снова то же самое». Тетя отворила дверь, и я робко поздоровалась с ней. Тетя Сахру — мамина сестра. И у нее пятеро детей. Я чувствовала, что это не предвещает легкой жизни в ее доме. Но куда мне было податься? Пойти воровать или просить милостыню на улице? Я не стала вдаваться в детали того, почему ушла от тети Лул, а просто спросила, можно ли мне немного пожить здесь.

— Здесь ты желанная гостья, — ответила тетя. — Если хочешь пожить у нас, пожалуйста. Если тебе надо с кем-нибудь поговорить — я всегда рядом.

Такое начало приободрило меня больше, чем я могла надеяться. Как и предполагалось, я стала помогать по дому. Но старшей дочери тети Сахру, Фатиме, было уже девятнадцать лет, поэтому основная работа лежала на ней.

Бедняжка Фатима, моя двоюродная сестра, трудилась, как рабыня. Каждое утро она вставала и шла на занятия в колледж, в половине первого приходила домой приготовить второй завтрак, потом снова шла на занятия, а в половине шестого возвращалась и готовила обед. После обеда убирала со стола, мыла посуду, а затем сидела до поздней ночи над учебниками. Почему-то мать относилась к ней иначе, чем к другим детям, поручая ей гораздо больше, чем остальным. Со мной Фатима обращалась по-доброму: она считала меня своей подругой, а в то время я действительно нуждалась в поддержке. Мне казалось несправедливым, что мать так строга с ней, поэтому я старалась помогать сестре по вечерам на кухне. Сама я готовить не умела, но хотела научиться, глядя на нее. Я впервые попробовала макароны, когда их приготовила Фатима, и мне показалось, что я попала в рай.

Мои обязанности сводились главным образом к уборке в доме, и тетушка Сахру по сей день говорит, что лучшей помощницы у нее не было. Я скребла и начищала все в доме, а это работа нелегкая. Но по мне уж лучше убирать, чем быть нянькой, особенно после приключений последних месяцев.

Как и Аман, тетя Сахру беспокоилась о моей маме, особенно о том, что у нее не осталось ни одной из старших дочерей, а значит, некому помогать ей в работе. Отец может пасти скот, но он и пальцем не пошевелит, чтобы помочь ей готовить, шить одежду, плести корзины, присматривать за малышами. Это женская работа, мамина забота. В конце концов, он что, не выполнил свой долг, когда привел в помощь маме вторую жену? Разумеется, выполнил. Меня все это тоже беспокоило — с того предрассветного часа, когда я в последний раз смотрела на маму. Когда я думала о ней, то неизменно вспоминала ее лицо, освещенное отблесками костра, — ночью накануне моего бегства. Какой усталой она тогда выглядела!

Эти мысли не шли у меня из головы, пока я бежала по пустыне, разыскивая дорогу в Могадишо. Бесконечным казался мой путь, бесконечными были и колебания — что окажется сильнее: мое желание помогать маме или стремление избежать ненавистного замужества? Помню, как однажды я свалилась под деревом и подумала: «Кто же теперь станет заботиться о маме? Ей надо думать обо всех остальных, а о ней кто побеспокоится?»

Но теперь, как ни крути, возвращаться мне не было смысла: это означало бы, что я напрасно терпела все невзгоды последних нескольких месяцев. Если я вернусь домой, и месяца не пройдет, как отец станет навязывать мне в женихи любого хромого и немощного дурака, какого только сумеет отыскать в пустыне, лишь бы у того нашлись верблюды! А коль так, то я не только буду по рукам и ногам связана мужем, я и маме ничем не смогу помочь. Но однажды мне пришла мысль, как сделать для нее хоть что-то: надо заработать денег и отослать их маме. Тогда она сможет купить что-нибудь нужное семье, и ей не придется так много трудиться.

Я вознамерилась найти работу и стала искать по всему городу. Как-то раз тетя послала меня на рынок купить продукты, и на обратном пути я проходила мимо строительной площадки. Я остановилась и смотрела, как мужчины носят кирпичи, как замешивают раствор, насыпая лопатами песок, доливая воду и перемешивая все это длинными палками.

— Эй! — крикнула я что есть мочи. — А работы у вас не найдется?

Парень, который укладывал кирпичи, прекратил работать и захохотал:

— Кто это там спрашивает?

— Я спрашиваю. Мне нужна работа.

— Не-а, у нас нет работы для такой тощей девчонки. Мне почему-то кажется, что каменщик из тебя никакой. — И он снова засмеялся.

— Эй, ты ошибаешься! — заверила я. — Я справлюсь, я сильная. Правда! — Я указала на парней, которые, высоко закатав штаны, замешивали раствор. — Я могу им помогать. Я весь песок могу перетаскать. И перемешивать могу не хуже, чем они.

— Тогда ладно. А когда ты сможешь приступить?

— Завтра с утра.

— Приходи к шести. Посмотрим, что ты умеешь.

Я летела в дом тети Сахру как на крыльях. У меня есть работа! Я смогу зарабатывать деньги, самые настоящие деньги! И я буду откладывать каждую копейку, чтобы посылать маме. То-то она удивится!

Когда я пришла домой, то сразу же сообщила тетушке эту новость. Она ушам своим не верила.

— Где-где ты получила работу?

Прежде всего, она не могла поверить, что девочке захочется выполнять работу такого рода.

— Что ты конкретно собираешься делать? — спрашивала она.

Во-вторых, ей не верилось, что начальник наймет женщину, а уж меня тем более, — я до сих пор выглядела слишком истощенной. Но я так горячо убеждала ее, что это все правда, что ей ничего не оставалось, кроме как поверить мне.

Но как только она поверила, то сразу же рассердилась, что я собираюсь жить у нее, а работать на кого-то другого, вместо того чтобы помогать по дому.

— Послушай, — сказала я, устав спорить, — мне надо посылать маме деньги, а чтобы это делать, мне нужна работа. Эта работа или какая-нибудь другая — все равно мне надо работать. Согласна?

— Ну ладно.

На следующее утро я начала свою карьеру в качестве рабочего-строителя. Честно говоря, это было ужасно. Весь день я, надрываясь, таскала тяжеленные ведра с песком. Перчаток у меня не было, и ручки ведер больно врезались в ладони. Вскоре ладони покрылись громадными волдырями. К концу рабочего дня волдыри полопались, руки стали кровоточить. Все вокруг думали, что на этом моя работа и закончится, но я твердо решила прийти и на следующее утро.

Продержалась я месяц, однако руки у меня были так изранены и болели, что я и шевелила ими с трудом. Но к тому времени, как я бросила эту работу, мне удалось скопить сумму, равную шестидесяти долларам. С гордостью я сообщила тете, что скопила немного денег, которые хочу отослать маме. Незадолго до этого у нас в гостях был один тетин знакомый. Вскоре он со своей семьей собирался отправиться в пустыню и предложил доставить моей маме эти деньги.

— Да-да, я эту семью знаю, — сказала тетушка Сахру. — Хорошие люди. Можно доверить им деньги.

Понятно, что мои шестьдесят долларов просто испарились. Позднее я выяснила, что мама ни копейки из них не получила.

Уйдя со стройки, я снова стала убирать в тетином доме. Прошло немного времени, я как раз занималась привычными делами, и тут нас посетил высокий гость — посол Сомали в Лондоне. Этот дипломат, Мохаммед Чама Фарах, как выяснилось, был женат на другой тетушке, маминой сестре Маруим. Я подметала в соседней комнате и невольно подслушала разговор посла с тетей Сахру. Он специально приехал в Могадишо, чтобы найти домработницу, прежде чем начать выполнять обязанности в Лондоне (ему предстояло провести там четыре года). И я вдруг поняла: вот оно! Вот та радужная перспектива, которую я ждала так долго.

Ворвавшись в комнату, я обратилась к тете Сахру:

— Тетушка, мне очень нужно поговорить с тобой!

— Что случилось, Уорис? — Тетя посмотрела на меня с раздражением.

— Пожалуйста, зайди сюда.

Как только она вошла в комнату, где я убирала, я вцепилась в ее руку.

— Пожалуйста! Очень прошу, скажи, чтобы он взял меня. Я могу стать его горничной.

Тетя смотрела на меня с нескрываемой обидой. Но я была упряма и думала только о том, чего хотела сама, а вовсе не о том, чем обязана тете.

— Ты! Да ты же ничего не знаешь, ты совсем темная! Что ты в Лондоне делать будешь?

— Я убирать могу! Тетушка, скажи ему, пусть возьмет меня в Лондон! Мне так хочется ПОЕХАТЬ ТУДА!

— А я возражаю! Оставь меня в покое и занимайся своим делом.

Она вернулась в гостиную и продолжила разговор со свояком. Я услышала, как она негромко говорит ему:

— А почему бы тебе не взять с собой ее? Знаешь, она и вправду очень хорошая. Убирает очень хорошо.

Тетя позвала меня, и я влетела в комнату. В одной руке я держала метелку из перьев для смахивания пыли, а во рту была жвачка.

— Меня зовут Уорис. А ты женат на моей тете, правда?

Посол строго взглянул на меня.

— Не могла бы ты вынуть изо рта жевательную резинку?

Я сплюнула в угол.

— Это она? — посмотрел посол на тетушку. — Ой, нет-нет-нет!

— Да я замечательная! Я умею убирать, готовить… А еще могу за малышами ухаживать!

— Ну, в этом я не сомневаюсь.

— Скажи ему… — повернулась я к тете.

— Хватит, Уорис! Ступай и займись делом.

— Скажи ему, что я лучше всех!

— Уорис, молчи! — А дяде она сказала: — Она еще очень молода, но работать умеет до седьмого пота. Поверь мне, ты не пожалеешь…

Дядя Мохаммед сидел молча, с неудовольствием разглядывая меня.

— Ладно, слушай внимательно. Завтра мы уезжаем. Ясно? После обеда я привезу твой паспорт, а потом мы отправимся в Лондон.

 

8. В Лондон!

Лондон! Я о нем ничего не знала, но мне понравилось само слово. Я понятия не имела, где он находится, знала только, что очень-очень далеко. А мне и хотелось куда-нибудь далеко-далеко. Казалось, Аллах внял моим молитвам, и все-таки мне не верилось.

— Тетушка, я правда поеду? — кричала я на весь дом.

Она погрозила мне пальцем.

— Замолчи, опять ты за свое! — Тут она увидела испуг в моих глазах и улыбнулась. — Ладно-ладно. Да едешь ты, это правда.

Охваченная волнением, я побежала с этой новостью к двоюродной сестре Фатиме, которая как раз взялась за приготовление обеда.

— Я еду в Лондон! Я еду в Лондон! — закричала я и закружилась в танце по кухне.

— Что? В Лондон? — Она поймала меня за руку и заставила рассказать все подробнее. — Значит, ты станешь белой, — сказала она как о чем-то само собой разумеющемся.

— Что ты сказала?

— Ты станешь там белой… Понимаешь, белой.

Я не понимала. Понятия не имела, о чем она говорит. Я никогда еще не встречала белых людей, даже не представляла, что такие бывают. Тем не менее ее слова ни в малейшей степени не испугали меня.

— Да перестань! — ответила я высокомерно. — Ты просто завидуешь тому, что я еду в Лондон, а ты нет.

Я снова стала танцевать, раскачиваясь во все стороны и хлопая в ладоши, будто праздновала приход дождя, а потом пропела:

— Я еду в Лондон! О-о-о-йе-йе-йе! Я еду в Лондон!

— УОРИС! — послышался грозный оклик тетушки Сахру.

В тот вечер тетя собрала меня в дорогу. Я получила первую в жизни пару обуви — замечательные кожаные сандалии. В самолете я буду красоваться в подаренной тетей длинной яркой накидке поверх просторного африканского платья. Багажа у меня с собой никакого не было, но и что с того? У меня вообще ничего не было, кроме одежды, которую я надену, когда на следующий день дядя Мохаммед заедет за мной.

Когда мы уезжали в аэропорт, я крепко обняла и расцеловала тетю Сахру, милую мою Фатиму и всех своих двоюродных братьев и сестер. Фатима была всегда так добра ко мне, что мне хотелось взять ее с собой. Но служанка, как мне было известно, требовалась всего одна, а раз так, я была рада, что выбор пал на меня. Дядя Мохаммед дал мне мой паспорт, и я с любопытством его разглядывала. Это был мой первый документ. У меня ведь не было свидетельства о рождении, вообще ни единой бумаги, на которой было бы написано мое имя. Я села в машину, чувствуя себя очень важной, и помахала на прощание всей семье.

До этого дня я видела самолеты, глядя в небо: нет-нет, они пролетали над пустыней, когда я пасла своих козочек, так что я знала о существовании этих штук. Но до отлета из Могадишо я никогда не видела самолеты так близко. Дядя Мохаммед провел меня через здание аэропорта, и мы остановились перед дверью, ведущей на летное поле. Я увидела на взлетной полосе громадный английский реактивный лайнер, ярко блестевший в лучах африканского солнца. И только тут до меня дошло, что дядя Мохаммед что-то говорит.

— … а в Лондоне тебя ждет тетя Маруим. Я приеду через несколько дней. Мне нужно перед отъездом еще закончить некоторые дела.

Я повернулась к нему с широко открытыми глазами и разинутым ртом. А он вложил мне в руку билет на самолет.

— Только ты не потеряй билет… и паспорт… Уорис! Это очень важные бумаги, так что держи их крепче.

— Так ты не едешь со мной? — только и сумела выговорить я.

— Нет, — ответил он нетерпеливо. — Мне надо здесь еще задержаться.

Я тут же разревелась: лететь одной было страшно, да и теперь, когда пути назад уже не было, я засомневалась, так ли хорошо уезжать из Сомали. Как ни было тяжело здесь, это моя родина, мой единственный дом, а что ждет впереди — неведомо.

— Вперед, смелее! Все будет отлично. В Лондоне тебя кто-нибудь непременно встретит. Когда ты попадешь туда, тебе объяснят, что нужно делать.

Я шмыгнула носом и всхлипнула. Дядя мягко подтолкнул меня к двери.

— Давай поспеши, самолет вот-вот взлетит. Ты только сядь туда… ДАВАЙ БЫСТРО В САМОЛЕТ, УОРИС!

Одеревенев от ужаса, я шла по раскаленному бетону аэродрома, не сводя глаз с команды наземного обслуживания, которая суетилась вокруг лайнера, подготавливая его к взлету. Взгляд перебегал с тех, кто загружал багаж, на механиков, которые осматривали самолет. Потом я увидела трап и засомневалась, а удастся ли мне взобраться в самолет по этой штуке. Наконец я решилась. Но задачка оказалась не из легких: я не привыкла еще к обуви, а подниматься надо было по скользким алюминиевым ступенькам, да так, чтобы не запутаться в длинном одеянии. Оказавшись внутри самолета, я растерялась: куда идти дальше? Должно быть, выглядела я круглой дурой. Остальные пассажиры уже сидели на своих местах и смотрели на меня с удивлением. На их лицах, казалось, было написано: «Это что еще за деревенская девчонка, которая даже самолетом никогда не летала?» Я крутнулась на месте у самой двери и села на ближайшее свободное кресло.

Вот здесь я впервые увидела белого человека. Белый мужчина, сидевший рядом, сказал мне:

— Это не твое место.

Во всяком случае, я предполагаю, что он так сказал, — я же не знала ни слова по-английски. Глядя на него с испугом, я думала: «Боже мой! Что говорит этот человек? И почему он так на меня смотрит?» Он повторил сказанное, и я снова испугалась. Но тут, слава Аллаху, подошла стюардесса и взяла из моей руки билет. Очевидно, эта женщина поняла, что я совсем ничего не соображаю. Она взяла меня под руку и отвела по проходу к моему месту, которое было, разумеется, не в первом классе, где я надумала было расположиться. Пока мы шли, все лица поворачивались в мою сторону. Стюардесса улыбнулась и указала на мое место. Я шлепнулась в кресло, довольная тем, что теперь меня никто не видит. Глупо хихикнула и кивнула стюардессе в знак благодарности.

Вскоре после взлета та же самая стюардесса подошла снова, на этот раз с корзинкой сладостей, которую с улыбкой протянула мне. Одной рукой я придержала подол платья, чтобы больше поместилось, вроде как фрукты собираешь, а другой захватила полную пригоршню конфет. Я умирала с голоду и решила заморить червячка. Кто знает, когда я смогу поесть? Я протянула руку за второй порцией, но стюардесса отодвинула корзинку подальше. Пришлось потянуться и крепко ухватить ее, потому что корзинка отодвигалась все дальше и дальше от меня. На лице стюардессы было написано: «Ну что прикажете с ней делать?»

Развернув и съев конфеты, я принялась разглядывать сидевших вокруг белых людей. Мне они показались холодными и нездоровыми. «Вам нужно больше бывать на солнце», — сказала бы я им, если бы знала английский язык. Но я решила, что такой их вид — это дело времени. Не могут же они вечно так выглядеть, правда? Должно быть, все эти люди побелели, потому что долго не видели солнца. Потом я решила, что при первой же возможности потрогаю кого-нибудь из них, — может, белое исчезнет, если потереть хорошенько? Под этим слоем они, наверное, нормального черного цвета.

Проведя в самолете часов девять или десять, я отчаянно захотела пописать. У меня чуть не лопался мочевой пузырь, но куда отойти, я понять не могла. «Ну-ка, Уорис, — подбадривала я себя, — до этого ты можешь и сама додуматься». И я обратила внимание, что все эти люди, окружавшие меня, время от времени вставали и шли к одной-единственной двери. Наверное, это там, заключила я. Я встала и подошла к двери как раз в тот момент, когда кто-то выходил из нее. Оказавшись внутри, я закрыла дверь и осмотрелась. Попала-то я куда нужно, но где же то, что мне необходимо? Я посмотрела на умывальник и отвергла его. Осмотрела унитаз, принюхалась и пришла к выводу, что для моего дела именно он и сгодится. Я с удовольствием присела на него и — фьють!

Испытывая облегчение, я встала и увидела, что моча так и осталась там. И что теперь делать? Я не хотела оставлять все так — на обозрение тем, кто зайдет сюда вслед за мной. А как убрать это оттуда? Я не знала английского, так что слово «Смывать», напечатанное на табличке рядом с кнопкой, мне ни о чем не говорило. Да хотя бы я и поняла само слово, я в жизни не видала унитаза со сливом. Я ощупала каждый рычажок, каждую ручку и каждый винтик в этой комнате, надеясь, что вот этот как раз и сделает так, чтобы моча исчезла. Время от времени я возвращалась к той самой кнопке — это казалось таким очевидным. Но я почему-то боялась, что стоит нажать ее — и самолет взорвется. В Могадишо я слыхала, что такое бывает. В стране не прекращались столкновения на политической почве, люди только и говорили, что о бомбах и взрывах, — то одно взлетело на воздух, то другое. Может, если я нажму эту кнопку, самолет взорвется и мы все погибнем? Может, это предупреждение и на кнопке написано «Не трогать! Самолет взорвется!» Я решила, что лучше с этим не шутить из-за лужицы мочи. И все-таки мне не хотелось оставлять следы того, чем я здесь занималась. А то все сразу поймут, кто именно это сделал, — к тому времени пассажиры уже барабанили в дверь.

В порыве вдохновения я схватила использованный бумажный стаканчик и наполнила его водой из крана. Я вылила воду в унитаз, рассудив, что если как следует разбавить мочу, то тот, кто войдет следом за мной, решит, что там просто полно воды. Я методично взялась за работу: наполнила стаканчик — вылила, наполнила — вылила. К тому времени столпившиеся под дверью люди уже не только барабанили, но еще и кричали. А я даже не умела сказать им: «Подождите минутку…» Так, не говоря ни слова, я продолжала выполнять свой план, то и дело наполняя размокший стаканчик водой из-под крана и выливая ее в унитаз. Остановилась я лишь тогда, когда унитаз наполнился до краев и стало понятно: еще капля, и вода польется на пол. Но зато теперь его содержимое напоминало обычную воду. Я выпрямилась, расправила платье и открыла дверь. Скромно потупившись, я пробралась сквозь толпу, радуясь тому, что мне не захотелось ка-ка.

Когда мы приземлились в Хитроу, радость, что полет наконец закончился, перевесила мой страх от того, что я оказалась в незнакомой стране. Во всяком случае, тетушка придет встретить меня. По мере того как самолет снижался, белая пена облаков за окном превращалась в грязно-серое размытое пятно. Все пассажиры встали со своих мест, и я вслед за ними. И вот уже людской поток понес меня прочь из самолета, хотя я не имела представления, куда надо идти и что делать. Толпа несла меня, пока мы не добрались до лестницы. Одна беда: эта лестница двигалась. Я остановилась и, похолодев от страха, наблюдала за другими. Людская река обтекала меня, разбиваясь на два рукава. Люди легко становились на движущуюся лестницу и поднимались куда-то наверх. Подражая им, я сделала несколько шагов вперед и встала на эскалатор. При этом одна из новеньких сандалий свалилась с меня, оставшись позади. Я закричала по-сомалийски: «Моя туфелька, моя туфелька!» — и рванулась за ней. Но люди вокруг стояли плотными рядами, сквозь них было не протолкнуться.

Сойдя с эскалатора наверху, я захромала в толпе: одна нога теперь была босая. Мы подошли к стойкам таможенного контроля. Я смотрела на белых людей, одетых в форму, положенную им в Англии, и не знала, кто это такие. Один из таможенников обратился ко мне по-английски, и я, воспользовавшись возможностью попросить помощи, стала показывать на эскалатор, выкрикивая по-сомалийски: «Моя туфелька, моя туфелька!»

Он посмотрел на меня глазами усталого, измученного человека и повторил свой вопрос. Позабыв на минуту о туфельке, я нервно захихикала. Чиновник указал на мой паспорт, и я протянула ему документ. Он внимательно изучил паспорт, поставил в нем печать и махнул мне рукой: «Проходи дальше».

За таможней ко мне подошел мужчина в униформе водителя и спросил по-сомалийски:

— Это ты приехала работать у господина Фараха?

Я так обрадовалась, что есть человек, который говорит на моем родном языке! В восторге я закричала:

— Да, да! Это я! Меня зовут Уорис!

Шофер повел было меня дальше, но я остановила его.

— Моя туфелька! Надо спуститься по лестнице и поднять мою туфельку.

— Туфельку?

— Да, да, она осталась там.

— Где — там?

— Внизу, в начале движущейся лестницы. — Я показала рукой в направлении, откуда пришла. — Я ее потеряла, когда карабкалась на лестницу.

Он посмотрел на мои ноги: одна обута в сандалию, другая босая.

К счастью, шофер знал и английский язык. Он попросил разрешения вернуться и забрать потерянную сандалию. Но когда мы оказались там, где я ее потеряла, от нее не осталось и следа. Я не могла поверить, что мне так не везет. Сняла вторую сандалию и понесла ее в руке, шаря глазами по полу, пока мы поднимались наверх. Но теперь пришлось заново проходить таможню. На этот раз таможенник стал задавать вопросы, которые ему не удалось выяснить в первый раз, — теперь он прибег к помощи шофера как переводчика.

— На какой срок въезжаете? — спросил он.

Я пожала плечами.

— Куда направляетесь?

— Я буду жить у своего дяди, посла, — гордо ответила я.

— В паспорте указано, что вам восемнадцать лет. Это правильно?

— Чего? Мне еще нет восемнадцати! — возразила я, обращаясь к шоферу.

Тот перевел мои слова таможеннику.

— Имеете что указать в декларации?

Этого вопроса я не поняла.

— Ну, что ты везешь с собой в эту страну? — объяснил мне шофер.

Я подняла зажатую в руке сандалию. Таможенник долго ее рассматривал, потом медленно покачал головой и махнул нам рукой: «Проходите дальше».

Показывая мне дорогу из переполненного людьми аэропорта, шофер объяснял:

— Слушай, у тебя в паспорте написано, что тебе восемнадцать лет, я так и сказал тому человеку. И если тебя кто-нибудь будет спрашивать, ты должна говорить, что тебе восемнадцать.

— Но мне НЕТ восемнадцати, — сердито возразила я. — Я же не такая старая!

— Да? Ну и сколько же тебе?

— Точно не знаю… наверное, четырнадцать… но я не настолько старая!

— Слушай, у тебя в паспорте написано так, значит, теперь тебе столько и есть.

— О чем это ты толкуешь? Мне все равно, что написано в паспорте. Да и почему там так написано, если я говорю, что на самом деле это не так?

— Потому что так сказал им написать господин Фарах.

— Значит, он сошел с ума! Он ничего в этом не понимает.

Пока мы добрались до выхода, мы уже кричали во весь голос, и у нас с шофером дяди Мохаммеда возникла крепкая взаимная неприязнь.

Я шла к машине босиком, а на Лондон падал снег. Я надела оставшуюся сандалию и задрожала, поплотнее закутавшись в свое легкое хлопчатобумажное платье. Раньше я с такой погодой никогда не сталкивалась, а уж снега точно никогда не видела.

— О Аллах! Как здесь холодно!

— Привыкай.

Когда мы отъехали от аэропорта и покатили по запруженным машинами улицам утреннего Лондона, мне стало так грустно, так одиноко: я была в совершенно чужой стране, а вокруг — только эти нездоровые белые лица. Аллах всемогущий и всемилостивый! Мамочка! Куда я попала? В ту минуту мне отчаянно хотелось назад, к маме. Шофер дяди Мохаммеда, хотя и был единственным чернокожим среди окружающих, мало меня утешал: он явно считал себя куда выше.

По пути он просветил меня в отношении семьи, в которой мне предстояло жить: мои тетя и дядя, мать дяди Мохаммеда, другой дядя, с которым я еще не была знакома, — брат моей мамы и тетушки Маруим, и семеро детей, мои двоюродные братья и сестры. Покончив с перечислением родственников, шофер рассказал, когда я буду вставать, когда ложиться спать, чем мне предстоит заниматься, что именно я должна буду готовить, где мне спать и как я буду валиться в постель в конце каждого дня, совершенно измученная.

— Знаешь, твоя тетя, хозяйка, управляет в доме железной рукой, — честно признался он. — Должен тебя предупредить, она всем дает прикурить!

— Ну, тебе-то, может, и дает, но она же моя тетя.

В конце-то концов, рассуждала я, она ведь женщина и мамина сестра. Я снова подумала о том, как сильно скучаю по маме, о том, как хорошо относились ко мне тетя Сахру и Фатима. Да и Аман не хотела мне ничего плохого, просто мы с ней не поладили. Женщины в нашей семье любили друг дружку и заботились о каждой. Я откинулась на спинку сиденья, внезапно ощутив, как сильно устала после долгого путешествия.

Я высунулась в окошко автомобиля, пытаясь разглядеть, откуда берутся белые хлопья. Тротуары постепенно белели от снега — мы ехали в это время по Харли-стрит в шикарном жилом районе. Остановились у особняка моего дяди, и я, пораженная, разинула рот, поняв, что буду жить в таком роскошном доме. Я мало что повидала в Африке, а уж такого в жизни своей не видела. Личная резиденция посла занимала четырехэтажный особняк, и выкрашен он был в желтый, мой любимый цвет. Мы прошли к внушительному входу, к парадной двери, над которой было устроено похожее на веер окошко. За дверью, в холле, огромное зеркало в позолоченной раме отражало заставленную книгами стену в библиотеке напротив.

Тетушка Маруим вышла поздороваться со мной.

— Тетушка! — закричала я.

Передо мной стояла женщина чуть моложе мамы, в роскошном наряде по западной моде.

— Входи, — холодно произнесла она. — И закрой дверь.

Я собиралась подбежать к ней, обняться, но что-то в позе этой женщины заставило меня замереть в дверях.

— Прежде всего я хочу показать тебе дом и объяснить, в чем состоят твои обязанности.

— Ой, — сказала я, чувствуя, как во мне угасает последняя искорка энергии. — Тетя, я очень устала. Мне так хочется прилечь. Можно, я пойду посплю?

— Ну хорошо. Ступай за мной.

Она прошла в гостиную, и пока мы поднимались по лестнице, я рассмотрела изысканную обстановку: огромную люстру, белый диван с множеством подушек, над камином — акварели в абстрактной манере, в камине потрескивают дрова. Тетя Маруим отвела меня в свою комнату и сказала, что я могу поспать на ее кровати. Кровать с пологом на четырех столбиках была размером с хижину, в которой помещалась моя семья. На ней лежало замечательное стеганое ватное одеяло. Я погладила рукой шелковистую ткань, получая удовольствие от этого прикосновения.

— Когда проснешься, я покажу тебе дом.

— Ты меня разбудишь?

— Нет, встанешь, когда сама проснешься. Спи в свое удовольствие.

Я забралась под одеяло и подумала, что никогда раньше не прикасалась ни к чему такому же мягкому и замечательному. Тетушка тихонько прикрыла дверь, и я тут же провалилась в сон, как в туннель, длинный и темный туннель.

 

9. Домработница

Когда я открыла глаза, мне показалось, что я все еще сплю, и то был прекрасный сон. Проснуться в громадной кровати в прелестной комнате — поначалу даже не верилось, что это происходит на самом деле. Наверное, тетя Маруим в ту ночь спала с кем-то из своих детей — я же дрыхла без задних ног в ее комнате до следующего утра. Но стоило мне встать с постели, как я тут же спустилась с небес на землю.

Я вышла из тетиной комнаты и стала слоняться по дому. Тут-то она меня и нашла.

— Встала? Вот и хорошо. Пойдем в кухню, я покажу тебе, что нужно делать.

Я как во сне пошла за ней в комнату, которую назвали кухней, только это совсем не было похоже на кухню у моей тети в Могадишо. Повсюду висели белые, как сливки, шкафчики, стены сверкали голубой керамической плиткой, а в центре высилась чудовищная газовая плита на шесть конфорок. Тетя распахивала дверцы, выдвигала и задвигала ящички, объявляя:

— …здесь утварь, здесь ножи и вилки, здесь скатерти и салфетки…

Я не могла взять в толк, о чем говорит эта женщина, для чего существуют все те вещи, которые она мне показывает, а уж тем более — что мне делать со всем этим.

— Каждое утро в шесть тридцать ты должна подавать завтрак своему дяде, потому что он рано уезжает в посольство. Он диабетик, поэтому нам надо тщательно следить за его диетой. Завтрак у него неизменно состоит из двух блюд: чая с травами и двух яиц всмятку. Я люблю, чтобы мне приносили кофе в спальню ровно в семь. Потом ты должна поджарить детям оладьи. Они завтракают ровно в восемь, потому что к девяти им надо успеть в школу. После завтрака…

— Тетушка, а откуда мне знать, как все это готовить? Меня кто-нибудь научит? Я не знаю, как делать эти… как ты их называешь? Оладьи! Что это такое?

Перед тем как я ее перебила, тетя Маруим как раз набрала полную грудь воздуха и протянула руку по направлению к двери. На мгновение она задохнулась, так и стоя с простертой рукой, а в ее устремленных на меня и широко раскрытых глазах вдруг заплескалась тревога. Потом она медленно выдохнула, опустила руку и свела ладони вместе — так, как я ее впервые увидела.

— На первый раз я сама это сделаю, Уорис. Но ты должна наблюдать очень внимательно. Смотреть, слушать и все запоминать.

Я кивнула, и тетушка снова набрала воздуха в грудь, продолжая мысль, на которой остановилась.

Прошла неделя, и я — после нескольких небольших катастроф — затвердила наизусть список своих обязанностей и неуклонно следовала ему каждый день, триста шестьдесят пять дней в году, на протяжении следующих четырех лет. Если прежде я была девочкой, которая никогда не следила за временем, то теперь я научилась внимательно смотреть на часы — и жить по часам. Подъем в шесть, дядин завтрак в шесть тридцать, тетин кофе в семь ровно, завтрак для детей в восемь. Потом я убирала в кухне. Шофер отвозил дядю в посольство, потом возвращался и забирал детей в школу. Потом я убирала в тетиной комнате, потом в ее ванной, потом в каждой из остальных комнат по очереди — подметала, мыла, терла, скребла, оттирала, продвигаясь постепенно по всем четырем этажам. И уж поверьте, если хоть кому-нибудь в доме что-то в моей уборке казалось не так, мне высказывали это без обиняков. «Мне не нравится, как ты прибрала сегодня в ванной. В следующий раз проследи, чтобы было чисто. На белой плитке не должно быть ни единого пятнышка, она должна сиять».

На весь дом я была единственной служанкой, не считая шофера и повара. Тетя объяснила, что нет смысла нанимать больше слуг для такого маленького дома, как наш. Повар готовил обед шесть дней в неделю, по воскресеньям у него был выходной, и обед готовила я. За четыре года у меня не бывало выходных. Несколько раз я пыталась попросить об этом, но всякий раз тетя поднимала такой шум, что я и пробовать перестала.

Питалась я отдельно от остальных. Перекусывала чем-нибудь, когда выпадала минутка, и продолжала работать, пока не валилась от усталости с ног где-то в полночь. Но я не особенно жалела, что не обедаю вместе со всеми, поскольку стряпня повара, на мой вкус, была совершенно несъедобной. Он тоже сомалиец, только из другого племени, не моего. Он был злобным, самовлюбленным, ленивым, и особенно ему нравилось досаждать мне. Стоило тете зайти в кухню, как он ни с того ни с сего начинал:

— Уорис, когда в понедельник я вернулся сюда, ты оставила кухню после завтрака в жутком виде. Мне пришлось больше часа приводить ее в порядок.

Разумеется, это было чистое вранье. Единственное, что он умел, так это получше преподнести себя дяде и тете, причем понимал, что своим кулинарным искусством добиться этого не сумеет. Я сказала тете, что не собираюсь есть то, что готовит повар, и она ответила:

— Ну как знаешь. Готовь тогда сама себе, что хочешь.

Вот когда я порадовалась, что в свое время, еще в Могадишо, так старательно училась готовить у двоюродной сестры Фатимы. У меня был врожденный талант к кулинарии, так что я потихоньку стала готовить макароны, а потом и другие блюда, что в голову придет. Когда родственники увидели, что я ем, им тоже захотелось попробовать. Вскоре меня начали спрашивать, что я хотела бы приготовить, какие продукты для этого надо купить на рынке и т. д. и т. п. Понятно, что наши отношения с поваром не стали от этого теплее.

Уже к концу первой недели пребывания в Лондоне я поняла, что у меня и у тети с дядей совершенно разные взгляды на то, какое место я должна занимать в их доме. Почти повсюду в Африке принято, что богатые родственники берут к себе детишек более бедных членов семьи и эти дети работают на них в обмен на кров и еду. Иногда богатые родственники дают приемышам образование и относятся к ним, как к собственным детям. А иногда и нет. Я, конечно, надеялась, что попаду в первую категорию, но вскоре стало ясно, что у дяди с тетей есть более важные дела, чем заботиться о неграмотной девчонке из пустыни, которая должна работать у них горничной. Дядя был всецело поглощен делами, он вообще мало внимания обращал на то, что происходит в доме. А вот тетушка, которую я в мечтах видела своей второй матерью, меньше всего думала о том, чтобы я стала ее третьей дочерью. Для нее я была всего лишь служанкой. Когда эта истина предстала передо мной во всей своей неприглядной наготе, а к этому еще добавился каждодневный изнурительный труд, вся радость от приезда в Лондон померкла. Я обнаружила, что тетушка помешана на правилах и порядке: все всегда должно делаться так, как она сказала, и точно в то время, когда она велела, — и так каждый день. Исключений не было. Может быть, ей казалось, что такая строгость просто необходима, чтобы «вписаться» в образ жизни чужой страны, так сильно не похожей на нашу. И все же, на свое счастье, я нашла в этой семье друга в лице моей двоюродной сестры Басмы.

Басма, моя ровесница, была старшей дочерью дяди и тети. Она была удивительно красива, на нее засматривались все мальчишки, но она не обращала на них внимания. День она проводила в школе, а по вечерам много читала — это было единственное, что ее интересовало. Сестра обычно уходила в свою комнату, ложилась поперек кровати и читала запоем. Частенько книга так ее захватывала, что она забывала о еде и могла весь день ничего не есть, пока кто-нибудь не вытащит ее из комнаты насильно.

Устав от работы и чувствуя себя совсем одинокой, я, бывало, заглядывала к ней и присаживалась на краешек кровати.

— Что это ты читаешь? — спрашивала я.

— Отстань! Я читаю… — бормотала она в ответ.

— Ты что, поговорить со мной не можешь?

— О чем ты хочешь поговорить? — спрашивала она негромко, цедя слова и не отрывая глаз от книги.

— Что ты читаешь, например?

— А?

— Ну, читаешь ты что? О чем это?

В конце концов, если мне удавалось завладеть ее вниманием, сестра отрывалась от книги и начинала пересказывать мне все от корки до корки. Чаще всего это были любовные романы, кульминация в них наступала тогда, когда после многих препятствий и недоразумений мужчина и женщина наконец-то целовались. Поскольку я всю жизнь обожала сказки, мне все это страшно нравилось. Я сидела завороженная, а сестра с горящими глазами, взволнованно жестикулируя, во всех подробностях пересказывала содержание книги. Я слушала, и мне захотелось научиться читать, поскольку тогда я смогу наслаждаться книгами, когда мне самой захочется.

С нами жил мамин брат Абдулла, который специально приехал в Лондон вместе с тетей Маруим, чтобы учиться в университете. Он спросил меня, хочу ли я ходить в школу.

— Понимаешь, Уорис, тебе надо научиться читать. Если тебе этого хочется, я могу помочь.

Он рассказал мне, где находится школа, когда там уроки и — самое главное — что учиться там можно бесплатно. Самостоятельно я бы не додумалась поступить в школу. Посол ежемесячно выдавал мне немного денег на карманные расходы, но на учебу этого, конечно, не хватило бы. Горя желанием научиться читать, я пошла к тете Маруим и сказала ей, что хочу пойти в школу. Хочу научиться читать, писать и говорить по-английски. Хотя я и жила теперь в Лондоне, в семье говорили по-сомалийски, а за пределами дома мне редко приходилось бывать, так что я знала всего несколько английских слов.

— Погоди, дай мне это обдумать, — ответила тетя.

Но когда она посоветовалась с послом, тот не согласился. Я постоянно приставала к ней, чтобы мне разрешили учиться в школе, но тетя не хотела идти против дядиной воли. В конце концов я решила пойти учиться без их согласия. Уроки проводились три раза в неделю по вечерам, с девяти до одиннадцати часов. Дядя Абдулла согласился пойти в первый раз со мной и показать, где школа. К тому времени мне было уже лет пятнадцать, и я впервые оказалась в школьном классе. Там было множество людей — разного возраста, со всего мира. Начиная со второго дня занятий, старик-итальянец встречал меня, когда я выскальзывала из дома, а после уроков отводил обратно. Я так горела желанием учиться, что учитель частенько говорил мне:

— Ты молодец, Уорис, только не спеши так.

Я уже выучила алфавит и приступила к основам английского языка, когда дядя обнаружил, что по вечерам я тайком убегаю из дому. Он пришел в ярость из-за того, что я его ослушалась, и положил конец моим занятиям всего лишь через пару недель после их начала.

Пусть я теперь не могла ходить в школу, все равно я брала книги у двоюродной сестры и пыталась самостоятельно научиться читать. Мне не разрешали смотреть телевизор вместе со всеми, но я нет-нет да и устраивалась возле двери, вслушиваясь в английскую речь и стараясь понять, о чем говорят. Вот так все и шло до тех пор, пока однажды тетя Маруим не позвала меня (а я тогда как раз убирала).

— Уорис, подойди ко мне, когда закончишь там, наверху. Я должна тебе что-то сказать.

Я заправляла постели и, покончив с этим, спустилась в гостиную, где у камина стояла тетя. — Да?

— Мне сегодня звонили из Сомали. Э-э… Как зовут твоего младшего брата?

— Али?

— Нет, самого младшего, того малыша с седыми волосами.

— Старик? Ты говоришь о Старике?

— Да. Старик и твоя старшая сестра, Аман… Так вот, я тебе соболезную. Они оба умерли.

Я ушам своим не могла поверить. Я уставилась на тетю: то ли она шутит, то ли страшно рассердилась за что-то и хочет наказать меня, рассказывая такие жуткие вещи. Но ее лицо ничего не выражало, на нем ничего нельзя было прочесть. «Наверное, это все-таки правда, зачем бы ей такое говорить? Но как это может быть?» Я застыла на месте и не могла пошевелиться. Потом ноги у меня подкосились, и я опустилась на белый диван. Мне даже не пришло в голову спросить, что же произошло. Кажется, тетя что-то говорила — наверное, объясняла подробности страшных событий; я же слышала только глухой шум в ушах. Спотыкаясь на одеревеневших ногах, я как зомби поднялась в свою комнату на четвертом этаже.

Остаток дня я пролежала без движения в крошечной комнатке под самой крышей (там со мной жила еще младшая двоюродная сестра). Старика и Аман больше нет! Как это может быть? Я покинула родную страну, лишив себя возможности видеть брата и сестру, а теперь никогда больше не увижу ни одного, ни другую. Аман, самая сильная! Старик, самый умный! Мне казалось невозможным, чтобы они умерли, — а уж если они умерли, что же это сулило нам, остальным, у кого не было таких способностей?

Тем вечером я пришла к выводу, что не хочу страдать и дальше. Ни одна из надежд, которые я лелеяла, пускаясь ранним утром из отчего дома в неизвестность, не сбылась. Теперь, два года спустя, я страшно тосковала по своей семье, и мысль о том, что двое из нее покинули нас навсегда, была для меня невыносима. Я спустилась вниз, в кухню, открыла ящик и достала большой мясницкий нож. Зажав его в руке, я снова поднялась в комнату. Но пока я лежала там, набираясь храбрости, чтобы вонзить в себя нож, я все время думала о маме. Бедная моя! Я на этой неделе потеряла двух близких людей, а она потеряет сразу троих. Это казалось таким несправедливым, что я невольно отложила нож на прикроватный столик и уставилась в потолок. Я уж и позабыла про этот нож, когда позднее двоюродная сестра Басма заглянула проведать меня. Она с ужасом посмотрела на нож.

— Это еще что за черт? Что ты задумала?

Я даже не пыталась ответить ей, просто снова уставилась в потолок. Басма схватила нож и убежала.

Прошло несколько дней, и тетя снова позвала меня:

— Уорис! Давай спускайся!

Я спустилась по лестнице и увидела, что тетя ожидает меня на нижней ступеньке.

— Давай быстрее! Телефон!

Эта новость была неожиданной. Мне еще никто никогда не звонил, да я вообще никогда не говорила по телефону.

— Это меня? — переспросила я растерянно.

— Да, да! — Тетя указала на лежавшую на столике трубку. — Возьми же, возьми трубку.

Я взяла трубку в руку, поглядывая ни хитрую штуковину так, словно она вот-вот меня укусит.

— Да? — прошептала я, держа трубку как можно дальше от себя.

— Да говори же! — Тетя Маруим даже глаза закатила. — Говори, говори прямо в трубку! — Она повернула трубку и прижала к моему уху.

— Алло!

И тут случилась удивительная вещь: я услышала мамин голос!

— Мама! Мамочка! О Аллах, это и вправду ты? — Впервые за эти дни я улыбнулась во весь рот. — Мамочка, как ты там?

— Плохо. Живу теперь под деревом.

Она рассказала мне, что едва не лишилась рассудка от горя, когда умерли Аман и Старик. Когда она упомянула об этом, я испытала облегчение, что отказалась от самоубийства, что лишь умножило бы ее горе. Мама ушла вглубь пустыни: она не хотела никого видеть, ни с кем не хотела говорить, ей хотелось побыть одной. Потом она отправилась в Могадишо навестить родственников. Она по-прежнему была там, среди них, и звонила сейчас от тети Сахру.

Мама попыталась объяснить, как это произошло, но до меня все доходило с трудом. Началось с того, что Старик заболел. Как обычно бывает с африканскими кочевниками, никакой медицинской помощи никто не оказывал. Никто не ведал, ни чем ты болен, ни чем это лечить. В нашем обществе существовали только две возможности: или жить здоровым, или умереть. Никакой середины. Пока живешь, все в порядке. Мы не особенно боялись заболеть, ведь при отсутствии врачей и лекарств с этим все равно ничего нельзя было поделать. Когда кто-нибудь умирает — что ж, это тоже в порядке вещей, живые будут жить дальше. Жизнь-то продолжается. Всегда и во всем мы руководствовались той же философией иншалла: «если так будет угодно Аллаху». Жизнь воспринимается как дар, а смерть — это воля Аллаха, и спорить с ней невозможно.

Но когда заболел Старик, родители испугались, он ведь не был обычным ребенком. Мама, не зная, что делать, передала с кем-то весточку Аман в Могадишо и попросила ее о помощи. Аман всегда была у нас самой сильной, уж она-то должна знать, что делать. Она не подвела. Аман пешком пришла из Могадишо, чтобы забрать Старика и отнести его к врачу. Понятия не имею, где в то время была наша стоянка, далеко ли от столицы. Но вот чего не знала мама, посылая за Аман, так это того, что Аман была на последнем месяце беременности. Пока сестра несла Старика в больницу, он умер у нее на руках. Аман пережила сильнейшее нервное потрясение и спустя несколько дней тоже умерла, погиб и ее ребенок. Я так и не выяснила, где именно их настигла смерть. Мама, всегда такая спокойная и стойкая, узнав об их смерти, сломалась. А ведь она была центром всей семьи, и мне даже подумать страшно, как жили все это время остальные мои братья и сестры. Я чувствовала себя как никогда виноватой в том, что застряла в Лондоне и не способна помочь маме, когда она так во мне нуждается.

Жизнь между тем продолжалась, и я, живя в Лондоне, старалась радоваться ей. Я выполняла свою работу по дому, шутила с двоюродными братьями и сестрами, с их друзьями, приходившими в гости.

Однажды вечером я уговорила Басму помочь мне впервые в жизни «поработать моделью». За время жизни в Лондоне я понемногу полюбила наряды. Не то чтобы мне так уж хотелось иметь их — просто было очень забавно их примерять. Вроде как играть на сцене: можно представить, что ты — это кто-то другой. Пока вся семья сидела у телевизора, я пошла в комнату дяди Мохаммеда и плотно прикрыла за собой дверь. Открыла платяной шкаф и достала один из лучших его костюмов — темно-синий в мелкую полоску, из чистой шерсти. Разложила на кровати этот костюм вместе с белой рубашкой, шелковым галстуком, темными носками, элегантными английскими черными лаковыми туфлями и фетровой шляпой. Потом аккуратно надела все это, стараясь завязать галстук так, как делает дядя (это я не раз видела). Шляпу надвинула как можно ниже. Завершив экипировку, я пошла искать Басму. Та от смеха согнулась пополам.

— Пойди и скажи папе, что к нему пришел какой-то мужчина.

— Это же его одежда! Боже мой, да он тебя прибьет…

— Не бойся, ты только скажи ему.

Стоя в холле, я прислушивалась к голосу сестры и ожидала подходящего момента, чтобы войти.

— Отец, — сказала Басма. — Там к тебе пришел какой-то мужчина.

— Ко мне? В такой поздний час? — В голосе дяди не слышно было особой радости. — Кого там еще принесло? Что ему нужно? Ты его раньше когда-нибудь видела?

— Я… э-э-э… не знаю, — замялась Басма. — Кажется, да. Наверное, ты его знаешь.

— Ну ладно, скажи ему…

— А может быть, ты сам посмотришь? — быстро проговорила Басма. — Он там, прямо у дверей.

— Хорошо, — устало согласился дядя.

Теперь пора. Я надвинула шляпу на самые глаза, так что почти ничего не видела, сунула руки в карманы пиджака и, покачиваясь, вошла в комнату.

— Здорово! Вы что, меня не помните? — произнесла я баритоном.

Дядюшка выпучил глаза и наклонился, пытаясь заглянуть под шляпу. Когда же он понял, кто перед ним, то громко расхохотался. Тетя и все остальные покатывались со смеху.

Дядя Мохаммед погрозил мне пальцем:

— А что, разве я давал тебе разрешение…

— Надо же было попробовать, дядюшка. Разве тебе не смешно?

— О Аллах!

Я еще несколько раз повторяла эту шутку, всякий раз выжидая достаточно долго, чтобы застать дядю врасплох. После этого он всегда просил:

— Довольно, Уорис. Не надо больше надевать мои вещи, ладно? Оставь их в покое.

Я понимала, что он говорит совершенно серьезно, но ведь все равно его это забавляло. Потом я слышала, как он со смехом рассказывает своим друзьям:

— Эта девочка идет в мою комнату и надевает какой-нибудь из костюмов. Потом появляется Басма и говорит: «Папочка, к тебе кто-то пришел». И вот тогда она входит, с ног до головы одетая в мои вещи. Вы бы только посмотрели на это…

Тетушка как-то рассказала, что ее подруги считают, что мне следовало бы стать фотомоделью. Но тетя им отвечала:

— Ну-у-у… Мы даже не знаем толком, что это такое. Мы ведь из Сомали, к тому же мусульмане, сами понимаете.

Тем не менее тетя никогда не осуждала Иман, дочь своей старой подруги, за то, что та избрала карьеру фотомодели. Тетя много лет дружила с матерью Иман, и всякий раз, когда Иман или ее мать бывали в Лондоне, настаивала, чтобы те останавливались у нас в доме. Прислушиваясь к разговорам об Иман, я впервые узнала о том, что такое фотомодель. Из журналов, которые были у двоюродной сестры, я вырезала множество фотографий Иман и прикрепила их на стену в своей комнатке. Если она сомалийка, рассуждала я, и может этим заниматься, так почему же я не могу?

Когда Иман гостила у нас в доме, я всегда пыталась найти возможность поговорить с ней. Мне было интересно, как она стала моделью. Но всякий раз, бывая в гостях, она проводила время в разговорах со старшими. Мне было ясно, что дяде с тетей не понравится, если я вмешаюсь в их разговор ради такой ерунды — поинтересоваться, как мне самой стать моделью. В конце концов как-то вечером я воспользовалась подходящим моментом. Иман читала в своей комнате, и я постучала в дверь.

— Принести тебе что-нибудь перед сном?

— Да, пожалуйста, чашечку чаю с травами.

Я спустилась в кухню и принесла ей чай на подносе.

Поставив его на столик у кровати, я приступила к делу.

— Ты знаешь, у меня в комнате столько твоих фотографий! — Прислушиваясь, как тикают часы на столике, я чувствовала себя круглой дурой. — Мне, честно говоря, тоже очень хочется стать моделью. Как ты думаешь, это трудно? Как у тебя это получилось? С чего ты начинала?

Даже не знаю, чего я ожидала, — может, того, что она взмахнет волшебной палочкой и превратит меня в Золушку. Желание стать моделью было смутным. Все это казалось таким далеким, что я не задумывалась над этим слишком много. После того вечера я продолжала заниматься домашней работой, как обычно, думая в первую очередь о насущных проблемах: приготовить и подать завтрак, второй завтрак, помыть посуду, подмести.

К тому времени мне было шестнадцать лет, и я жила в Лондоне два года. Я настолько прижилась там, что уже знала, как западный мир называет этот отрезок времени: «тысяча девятьсот восемьдесят третий год».

Летом того года в Германии умерла сестра дяди Мохаммеда, оставив маленькую дочь. Юная Софи стала жить у нас, и дядя записал ее в школу при церкви Всех Душ. Теперь мне по утрам, помимо всего прочего, надо было отводить Софи в школу в нескольких кварталах от дома.

В одно такое утро, когда Софи только начала учиться, мы с ней шли к старому кирпичному зданию, и я заметила, что ко мне присматривается какой-то незнакомец. Это был белый мужчина лет сорока, с заплетенными в хвостик волосами. Он не пытался скрыть тот факт, что разглядывает меня, и делал это довольно нахально. Когда я рассталась с Софи у дверей школы, этот человек подошел ко мне и заговорил. Но я ведь так и не научилась говорить по-английски, поэтому ничего не поняла. Я была напугана и, опустив глаза, бегом пустилась домой. Так и повелось: я отводила Софи в школу, белый человек поджидал меня, пытался со мной заговорить, а я убегала.

Днем, когда я забирала Софи из школы, она частенько что-то говорила о новой подруге, девочке из своего класса.

— Ага, угу… — рассеянно отвечала я, мне это было совсем не интересно.

Как-то раз я немного припозднилась, и Софи ждала меня у школы, играя с какой-то девочкой.

— А, Уорис! Вот это моя подруга, — с гордостью сообщила Софи.

Рядом с девочками стоял тот извращенец с хвостиком — тип, что почти уже год доставал меня.

— Да-да, пойдем, — ответила я, нервничая и не спуская глаз с мужчины.

Он, однако, наклонился к Софи и что-то сказал ей — она понимала по-английски, по-немецки и по-сомалийски.

— Пойдем же, Софи! Отойди от этого человека, — строго сказала я и потянула ее за руку.

Софи повернулась ко мне и, сияя, сказала:

— Он спрашивает, говоришь ли ты по-английски.

Софи отрицательно покачала головой, глядя на собеседника. Он сказал еще что-то, и она перевела:

— Он хочет тебя спросить кое о чем.

— Скажи, что я не собираюсь с ним разговаривать! — высокомерно заявила я, демонстративно глядя в сторону. — Пусть идет своей дорогой. Пусть идет… — Эту фразу я не закончила: все-таки рядом была его дочь, а Софи сразу же все переведет. — Ладно, пойдем!

Я крепко схватила Софи за руку и потянула за собой.

Однажды утром, вскоре после этой встречи, я отвела, как обычно, Софи в школу, возвратилась в дом и взялась за уборку на верхнем этаже, когда раздался звонок в дверь. Я бросилась по лестнице вниз, но тетя Маруим, опередив меня, отворила сама. Я смотрела с лестничной площадки и не могла поверить глазам: у дверей стоял господин Хвостик! Он, должно быть, выследил меня. Мне сразу же подумалось, что он хочет наплести тетушке каких-нибудь небылиц: что я что-нибудь натворила, заигрывала с ним, спала с ним. А может, он скажет, что я пыталась что-нибудь у него украсть.

— Кто вы такой? — спросила тетя, которая бегло говорила по-английски.

— Меня зовут Малькольм Фейрчайлд. Извините за беспокойство, но я хотел бы поговорить с вами.

— О чем вы хотите поговорить со мной?

Я видела, что тетя раздражена.

Я снова поднялась наверх, чувствуя себя разбитой и думая лишь о том, что такое этот тип наговорит тетушке. Однако не прошло и нескольких мгновений, как дверь внизу с грохотом захлопнулась. Я метнулась в сторону гостиной: тетушка как раз гневно выскочила оттуда, направляясь в кухню.

— Тетушка, кто это был?

— Да уж не знаю. Какой-то человек, который сказал, что долго ходил за тобой, пытался заговорить… Он нес какую-то чепуху насчет того, что хочет тебя сфотографировать! — Тетя гневно взглянула на меня.

— Тетушка, но я ведь не просила его об этом! Я вообще ему ни слова не говорила.

— ЭТО Я ЗНАЮ! Он потому и пришел сюда! — Она решительно прошествовала дальше. — Занимайся своим делом, а об этом не беспокойся. О нем я сама позабочусь.

Тетя не пожелала вдаваться в детали их беседы, а из того, что она была так разгневана и возмущена, я заключила, что он хотел сделать какие-то порнографические фото. Я пришла в ужас и после того утра никогда не заводила речь об этом происшествии.

С тех пор, если мы встречались у школы при церкви Всех Душ, Малькольм Фейрчайлд никогда со мной не заговаривал, только вежливо улыбался. Но однажды, когда я забирала Софи из школы, он подошел и протянул свою визитную карточку, чем очень меня напугал. Не спуская с него глаз, я взяла карточку и сунула ее в карман. Я смотрела, как он повернулся и пошел прочь, а потом стала ругать его на своем родном языке: «Оставь меня, убирайся, негодяй, свинья ты этакая!»

Придя домой, я сразу взбежала наверх: все детские спальни были на верхних этажах, так что эта часть дома была как бы нашим убежищем от взрослых. Я вошла в комнату Басмы и, как обычно, оторвала ее от книги.

— Вот, Басма, посмотри! — Я выудила из кармана визитную карточку. — Это от того человека. Помнишь, я тебе рассказывала, он еще приставал ко мне, ходил за мной? Сегодня он дал мне вот это. Что здесь написано?

— Написано «фотограф».

— Ну да, но какой?

— Фотограф-стилист.

— Стилист? — переспросила я в раздумье. — Значит, он фотографирует всякие наряды? Он может и меня сфотографировать в красивых платьях?

— Не знаю, Уорис. — Басма вздохнула. — Честно, не знаю.

Я понимала, что отвлекаю ее, что ей не терпится снова взяться за книгу. Я встала, положила карточку в карман и вышла. Но в своей комнате я припрятала визитную карточку фотографа. Внутренний голос нашептал мне, что это может еще пригодиться.

Двоюродная сестра Басма была моей единственной советчицей, с ней я могла поговорить в любую минуту. И больше всего я была благодарна за совет, который она дала, когда я обратилась к ней насчет ее родного брата Хаджи.

Хаджи, второму сыну дяди, было двадцать четыре года. Он считался очень способным и вместе с дядей Абдуллой учился в университете. Ко мне Хаджи относился очень ласково с тех самых пор, как я приехала в Лондон. Бывало, я убираю наверху, а он спрашивает:

— Эй, Уорис, ты уже туалет помыла?

— Нет, — отвечаю, — но если тебе надо, заходи, я потом здесь уберу.

— Да нет… Я хотел спросить: может, тебе помочь?

Или:

— Слушай, хочу чего-нибудь попить. Может, и тебе принести?

Было приятно, что двоюродный брат обо мне заботится. Мы с ним часто болтали и шутили.

Иной раз, когда я выходила из ванной комнаты, он поджидал снаружи и не пускал меня. Я старалась нырнуть ему под руку, а он преграждал мне путь.

— Пропусти, негодник! — кричала я, пытаясь оттолкнуть его, и он смеялся.

Так продолжалось довольно долго, и я, хотя и пыталась отмахнуться от всего этого, как от обычных шуток, все же испытывала некоторое смятение. Меня лишало душевного равновесия то, что чувствовалось за таким его поведением. Он то смотрел на меня грустными, задумчивыми глазами, то становился так, что едва не касался меня. Когда у меня начинало трепетать сердце, я одергивала себя: «Ну посуди сама, Уорис, ведь Хаджи тебе все равно что брат. Не годится воображать то, о чем ты думаешь».

Однажды я выходила из ванной комнаты с ведром и тряпками, открыла дверь, а он там стоит. Схватил меня за руку, притянул к себе, и его лицо почти прижалось к моему.

— Что это тебе вздумалось? — нервно засмеялась я.

— Ой, да просто так…

Он сразу отпустил меня. Я подхватила ведро и пошла в соседнюю комнату, будто ничего не случилось. Но голова у меня шла кругом, и теперь я бы ничему уже не удивилась. Я же не слепая. Понимала, что здесь что-то нечисто.

На следующую ночь я спала у себя в комнате, а рядом лежала на своей кровати Шукри, младшая сестра Басмы. Я сплю очень чутко и часа в три утра услыхала, как кто-то поднимается по лестнице. Я подумала, что это, наверное, Хаджи, — его комната была недалеко от нашей, по ту сторону лестничной площадки. Он только что вернулся домой и, судя по заплетающимся шагам, был изрядно навеселе. Такого дядя у себя в доме никому не позволял: возвращаться в ночное время, а уж тем более пьяным! Они все были правоверными мусульманами, и спиртное в каком бы то ни было виде категорически запрещалось. Но, должно быть, Хаджи решил, что он уже достаточно взрослый, чтобы быть себе хозяином, и решил попробовать, что из этого получится.

Дверь в комнату отворилась, и я застыла в напряжении. Обе кровати стояли на небольшом возвышении, шагах в двух-трех от двери. Мне было видно, как Хаджи на цыпочках взбирается по ступенькам, стараясь не разбудить младшую сестренку, кровать которой была ближе к двери. Но вот он споткнулся, упал и остаток пути до моей кровати проделал ползком. В слабом свете, пробивавшемся из окна позади Хаджи, я видела, как он вытягивает шею, стараясь разглядеть в темноте мое лицо.

— Э-эй, Уорис! — шепотом позвал он. — Уорис!

От него так разило спиртным, что сомнений не оставалось: он был сильно пьян.

Но я лежала не шевелясь, делая вид, что сплю. Он протянул руку и принялся шарить по подушке, пытаясь нащупать мое лицо. «Боже, — подумала я, — не дай этому случиться!» Похрапывая и посвистывая носом, словно во сне, я резко повернулась на бок, стараясь произвести как можно больше шума и разбудить Шукри. Тут уж нервы у Хаджи не выдержали, и он тихонько ретировался.

Назавтра я пошла к Басме.

— Слушай, поговорить надо.

Очевидно, мое встревоженное лицо подсказало ей, что я пришла не просто для того, чтобы убить время.

— Заходи и закрой дверь плотнее.

— Дело касается твоего брата… — начала я, глубоко вздохнув.

Я не знала, как ей все это рассказать, и молилась в душе, чтобы Басма мне поверила.

— Что за дело? — встревожилась она не на шутку.

— Минувшей ночью Хаджи пришел в мою спальню. Было три часа, темно, хоть глаз выколи.

— И что он сделал?

— Пытался погладить мое лицо. Шептал мое имя.

— Да ты что! Это точно? Тебе не приснилось?

— Да ну! Я же вижу, как он смотрит на меня, когда мы остаемся наедине. Я просто не знаю, как быть.

— Черт, вот ЧЕРТ! Слушай, спрячь под кроватью крикетную биту. Или швабру. Или нет, лучше возьми из кухни скалку. Припрячь ее под кроватью, а когда он придет ночью к тебе в спальню, врежь ему как следует по башке! А что, ты можешь придумать что-нибудь другое? — добавила она. — Или заори. Во всю мочь, чтобы весь дом поднять.

Слава Аллаху, эта девушка была на моей стороне!

Весь день я про себя молилась: «Пожалуйста, не нужно, чтобы дошло до этого! Пусть он сам перестанет!» Я не хотела лишних неприятностей. Я боялась того, что Хаджи может навыдумывать, чтобы оправдаться перед родителями. А вдруг они выкинут меня из дома! Я только хотела, чтобы он все это прекратил: заигрывать, приходить «в гости» по ночам, шарить по моей подушке… У меня было дурное предчувствие насчет того, к чему это может привести. Но инстинктивно я готовилась к тому, что молитва может и не помочь. Вот тогда придется драться.

Той ночью я зашла в кухню, взяла скалку и спрятала у себя под кроватью. Позднее, когда сестренка уснула, я вытащила ее и положила рядом с кроватью, не выпуская из рук. А Хаджи, повторяя вчерашний спектакль, явился около трех часов. Он замешкался в дверном проеме, и я увидела, как блестят стекла его очков. Я лежала, приоткрыв один глаз, и внимательно наблюдала за ним. Он подобрался к моей подушке и стал поглаживать меня по руке. Он него так несло виски, что меня затошнило, но я не пошевелилась. Тогда Хаджи встал на колени у кровати, нащупал краешек одеяла, запустил под него руку и дотронулся до моего бедра. Потом его рука скользнула выше, к моим трусикам.

«Надо очки ему разбить, — подумала я. — Тогда хоть будет доказательство, что он сюда приходил». Я покрепче сжала ручку скалки и изо всех сил ударила его по лицу. Раздался глухой стук. Потом я заорала:

— ПОШЕЛ ВОН ИЗ МОЕЙ СПАЛЬНИ, ЧТОБ ТЕБЯ…

— Что случилось? — подскочила на своей кровати Шукри.

В следующее мгновение я услышала шум шагов по всему дому. Но Хаджи ничего не видел, ведь я таки разбила его очки, и ему пришлось выползать из комнаты на четвереньках. Не раздеваясь, прямо в костюме, он забрался под одеяло и прикинулся спящим.

Вбежала Басма и включила свет. Она, конечно, была в курсе происходящего, но сделала вид, что ничего не знает.

— Что случилось?

— Хаджи ползал у нас по полу! — сообщила Шукри.

Когда вошла тетя Маруим в халате, я закричала:

— Тетушка, он был у меня в спальне! Он приходил сюда, и вчера тоже! И я его стукнула!

Я указала на осколки от разбитых очков Хаджи, лежавшие у моей кровати.

— Ш-ш-ш… — строго прошептала тетя. — Я не желаю этого слышать, по крайней мере сейчас. А ну-ка все по своим комнатам! Спать!

 

10. Наконец-то свобода

После той ночи, когда я заехала Хаджи по физиономии скалкой, ни одна душа в доме никогда не упоминала об этом происшествии. Я бы, пожалуй, решила, что мне все это привиделось в кошмарном сне, если бы не одно существенное обстоятельство: когда мы с Хаджи где-нибудь встречались, он больше не смотрел на меня с вожделением. Напротив, на его лице была написана нескрываемая ненависть. Я была благодарна Аллаху за то, что он услышал мои молитвы, и эта неприятная глава в моей жизни завершилась. Однако вскоре у меня появилась новая забота.

Дядя Мохаммед сообщил, что через несколько недель всей семье предстоит возвращаться в Сомали: его четырехлетнее пребывание на посту посла нашей страны в Англии подошло к концу. Когда я только приехала сюда, четыре года казались мне вечностью, а теперь даже не верилось, что они уже пролетели. Увы, мысль о возвращении в Сомали меня не прельщала. Мне хотелось вернуться домой с деньгами, с триумфом — ведь об этом мечтает любой африканец, который побывал в такой богатой стране, как Англия. В бедной стране вроде Сомали люди постоянно ищут пути к выживанию, хватаются за любую возможность попасть в Саудовскую Аравию, Европу или Штаты, чтобы заработать там денег и помочь своим семьям, прозябающим в нищете.

А что же я? Провела четыре года за границей и должна возвратиться на родину без денег? И что я скажу, когда вернусь, чего я добилась? Скажу маме, что научилась готовить макароны? Если я снова буду кочевать на верблюдах по пустыне, вряд ли мне придется еще раз увидеть макароны. Скажу отцу, что научилась мыть туалеты? «А что это такое?» — спросит он. Вот деньги, звонкая монета — это то, что будет ему понятно, это всем в мире понятно. И это как раз то, чего в моей семье почти никогда не водилось.

К тому времени, когда тетя и дядя собрались возвращаться на родину, я сумела скопить из своего заработка какую-то мелочь, и даже это было делом нелегким, учитывая нищенскую зарплату домработницы. А я мечтала о том, чтобы накопить денег и купить дом для мамы, тогда ей не пришлось бы кочевать по пустыне и работать не покладая рук, только бы не умереть с голоду. Это вовсе не такая несбыточная мечта, как может показаться, потому что в Сомали вполне можно купить домик тысячи за две долларов. И раз уж я оказалась в Англии, то ради достижения этой цели мне было необходимо здесь остаться: ведь если я сейчас уеду, то снова мне сюда не попасть. Но как добиться своего? Этого я не представляла, но твердо верила в то, что все как-нибудь образуется, — лишь бы покончить с рабским трудом на тетю с дядей. Они, впрочем, со мной не соглашались.

— Чем, скажи на милость, ты станешь здесь заниматься? — восклицала тетушка — Восемнадцатилетняя девчонка, жить тебе негде, денег нет, работы нет, разрешения на работу тоже нет, английского языка ты не знаешь. Смешно и говорить! Поедешь с нами на родину.

Задолго до намеченного времени отъезда дядя Мохаммед напомнил всем о двух вещах: мы должны твердо помнить, в какой день уезжаем, и проверить, в порядке ли наши паспорта. Я быстренько отнесла свой паспорт в кухню, завернула в пластиковый мешочек и зарыла в саду. А накануне дня отлета объявила, что не могу отыскать свой паспорт. Расчет был простой: раз у меня нет паспорта, меня не смогут увезти в Могадишо.

Дядя сразу почуял подвох.

— Ну-ка, Уорис, подумай, где может быть паспорт? Где ты могла его потерять? Куда ты ходила?

Ответа на эти вопросы он не ждал, ведь за четыре года я почти никуда из дома не выходила.

— Даже не знаю. Может, нечаянно выкинула, когда убирала? — с невинным видом отвечала я.

Дядя пока еще занимал пост посла, и я не теряла надежды, что если он поймет, как отчаянно мне хочется остаться, то не заставит меня уезжать, а поможет получить визу.

— И что нам теперь делать, Уорис? Не можем же мы бросить тебя здесь!

Дядя был в ярости из-за того, что я поставила его в такое положение. На протяжении суток мы изматывали друг друга: кто сдастся первым? Я стояла на том, что потеряла паспорт. Дядя Мохаммед — на том, что ничем не в силах мне помочь.

— Мы ее свяжем, — предложила тетя Маруим, — положим в чемодан и пронесем в самолет. Такие вещи происходят сплошь и рядом.

Эта угроза меня насторожила.

— Если ты так сделаешь, — медленно проговорила я, — я никогда и ни за что тебе этого не прощу. Слушай, тетушка, оставьте меня здесь. Все будет прекрасно.

— Ну да, ну да, просто прекрасно! — насмешливо протянула она. — НЕТ, ничего прекрасного тебе НЕ светит!

По ее лицу было видно, как она взволнована, но достаточно ли все это ее заботит, чтобы решиться помочь мне?

У нее в Лондоне множество подруг, и у дяди сохранялись все посольские связи. Хватило бы простого телефонного звонка, чтобы дать мне ниточку к спасению, но я понимала: пока у них есть надежда уговорить меня вернуться в Сомали, они не станут доставлять себе хлопот.

На следующее утро на всех четырех этажах особняка царил хаос: каждый укладывал свои вещи, телефон звонил не переставая, по дому сновали какие-то люди. Я готовилась покинуть свою комнатку под крышей, складывая в дешевенький рюкзак те немногие пожитки, какие скопились у меня за годы жизни в Англии. В конце концов я швырнула в мусорную корзину почти всю купленную в секонд-хенде одежду, решив, что это все слишком уродливо и рассчитано на немолодых женщин. Для чего таскать за собой этот хлам? Я буду путешествовать налегке, как и пристало кочевнице.

В одиннадцать часов все собрались в гостиной, а шофер тем временем переносил чемоданы в машину. Мне вспомнилось, как несколько лет назад я прибыла сюда: шофер, машина, вот я вхожу в эту комнату, вижу белый диван, камин, знакомлюсь с тетей. В то серое утро я впервые увидала снег. Мне тогда все казалось таким удивительным. Я вышла к машине вместе с расстроенной тетей Маруим.

— Ну и что я скажу твоей маме? — спросила она.

— Скажи, что у меня все прекрасно. Скоро я дам о себе знать.

Тетушка покачала головой и села в машину. Стоя на тротуаре, я помахала всем рукой, а потом вышла на улицу и глядела вслед машине, пока она не исчезла из виду.

Не стану врать, мне было очень страшно. До последней минуты мне не верилось, что они оставят меня совсем одну. Но так оно и случилось: я стояла посреди Харли-стрит одна-одинешенька. Однако я не обижалась на тетю и дядю, все-таки они были частью моей семьи. Они привезли меня в Лондон, тем самым дав мне возможность чего-то достичь, и за это я им вечно буду признательна. Должно быть, отъезжая, они думали: «Тебе так хотелось остаться — что ж, пожалуйста. Давай, делай то, что тебе хочется. Но помогать тебе мы не станем — мы считаем, что тебе надо было ехать с нами». Несомненно, они полагали, что для молодой женщины это бесчестие — остаться в Англии без должного присмотра. Да ладно, в конце-то концов я сама приняла решение, и раз уж решила остаться, то надо брать будущее в свои руки.

Борясь со страхом и растерянностью, я вернулась в дом. Закрыла парадную дверь и отправилась в кухню поговорить с единственным оставшимся в доме человеком, моим «старым другом» поваром.

— Тебе надо съехать отсюда сегодня же, — сказал он мне вместо «здравствуй». — Я один остаюсь здесь, ты нет. Ты должна уйти! — И он указал мне на дверь.

Конечно, дядя уехал, и повару не терпелось высказать мне все. На его глуповатой физиономии играла самодовольная усмешка. Было видно, что он рад возможности покомандовать мною. Я стояла молча, прислонившись к дверному косяку, и думала о том, как тихо стало в доме, когда все из него уехали.

— Уорис, ты должна уйти сейчас же. Я хочу, чтобы ты убралась отсюда…

— Да заткнись ты! — Повар напоминал несносную тявкающую собачонку. — Уйду, не переживай. Я пришла за своими вещами.

— Забирай их, да поживее! Быстренько! Не тяни, потому что мне нужно…

Но я уже поднималась по лестнице. Хозяин особняка уехал, и на несколько дней, до приезда нового посла, хозяином будет повар. Я шла по опустевшим комнатам, вспоминала все хорошее и плохое, что пришлось здесь пережить, и думала о том, где же будет мой новый дом.

Я взяла с кровати свой рюкзачок, перебросила его через плечо и, спустившись с четвертого этажа на первый, вышла через парадную дверь. В отличие от того дня, когда я приехала в Англию, этот день был теплым, ясным, на голубом небе сияло солнце, а в свежем воздухе чувствовалось дыхание весны. Камнем я откопала в садике свой паспорт, вытащила его из пластика и спрятала в рюкзачок. Потом отряхнула испачканные в земле руки и вышла на улицу. Шагая по тротуару, я не могла сдержать улыбку радости: наконец-то я свободна! Передо мной лежала вся жизнь. Идти некуда, за помощью обратиться не к кому, но все-таки я была уверена: понемногу все образуется.

Недалеко от резиденции посла я сделала первую остановку, это было посольство Сомали. Я постучала, дверь открыл привратник, который хорошо знал нашу семью: он иногда подменял дядиного шофера.

— Здравствуй, девушка. Что ты здесь делаешь? Разве господин Фарах не уехал из города?

— Да нет, уехал. Я хотела повидать Анну, узнать, не найдется ли в посольстве какой работы.

Он засмеялся, подошел к своему столику и уселся там, сложив руки на затылке и откинувшись на стену. Я стояла посреди вестибюля, а он и не собирался вставать. Меня это озадачило, ведь этот человек всегда был таким вежливым. Потом я сообразила: его отношение, как и у повара, изменилось, стоило сегодня утром всем разъехаться. Дядя уехал, а без дяди я была никто. Даже меньше, чем никто, и этим болванам доставляло огромное удовольствие чувствовать себя начальниками.

— Анна слишком занята, чтобы тратить на тебя время, — ухмыльнулся он.

— Послушай, — сказала я решительно. — Мне необходимо с ней увидеться.

Анна была дядиным секретарем и всегда хорошо относилась ко мне. К счастью, она услышала мой голос в вестибюле и вышла из кабинета узнать, что происходит.

— Уорис! Ты как здесь оказалась?

— Дело в том, что я не захотела возвращаться с дядей в Сомали, — принялась объяснять я. — Незахотела, и все. И вот… Я больше не могу жить в особняке, так я подумала, может, ты знаешь кого-нибудь… ну, у кого я могла бы работать… все равно кем… безразлично. Я что угодно умею делать.

— Ну, милочка… — Она удивленно приподняла брови. — А раньше ты не могла об этом сказать? Ты где поселилась?

— Да не знаю пока. Но это не важно.

— Ладно, а номер телефона можешь дать, чтобы я тебя разыскала?

— Не могу, потому что еще не знаю, где буду жить. На сегодня я найду какую-нибудь дешевую гостиницу. — Я знала, что Анна непременно пригласила бы меня к себе, если бы не жила в крошечной квартирке. — Но я ведь позже могу прийти и сказать номер телефона, чтобы ты могла сообщить, если что-нибудь появится.

— Хорошо, Уорис. Будь осторожнее… Слушай, а ты уверена, что справишься?

— Да ну, все будет в полном порядке! — Уголком глаза я видела, что с лица привратника не сходит идиотская ухмылка. — Ладно, спасибо… Я приду потом, позже.

С чувством облегчения я снова вышла на залитую солнцем улицу и решила пройтись по магазинам. Пока я не нашла себе работу, жить придется на ту крошечную сумму, которую удалось сэкономить из зарплаты домработницы. Но теперь, когда я стала самостоятельной женщиной, мне было просто необходимо купить что-нибудь приличное. Кроме того, новое платье подняло бы мне настроение. Я пошла от посольства по направлению к Оксфордской площади, где находятся большие универмаги. Когда я только приехала в Лондон, мы ездили туда с Басмой; тетя Маруим послала нас купить кое-что из одежды, ведь у меня не было теплых вещей. Честно говоря, у меня тогда вообще ничего не было, кроме наряда, в котором я летела сюда, и одной замечательной кожаной сандалии.

Невероятное разнообразие товаров на прилавках «Селфриджес» буквально завораживало. Меня опьяняла сама мысль о том, что можно бродить здесь сколько угодно и примерять наряды всевозможных цветов, размеров, фасонов. Не меньше опьяняла и другая мысль: впервые я была себе хозяйкой, и никто не кричал, что я должна доить коз, кормить младенцев, заваривать чай, скоблить полы, драить унитазы.

Я взялась за дело и несколько часов примеряла наряды, а две продавщицы мне помогали. Восполняя языком жестов свой скудный запас английских слов, я объясняла им, что хочу что-нибудь подлиннее, покороче, поярче, более облегающее. Под конец этого марафона, когда у примерочной громоздились уже десятки отвергнутых мною платьев, одна из продавщиц улыбнулась и спросила:

— Ну, милочка, на чем же вы остановитесь?

Огромный выбор подавлял меня, но теперь я забеспокоилась, что в следующем магазине, чуть дальше по улице, может найтись что-нибудь еще лучше этого. Я должна знать наверняка, прежде чем расставаться со своими драгоценными фунтами стерлингов.

— Сегодня я ничего не куплю, — сказала я вежливо, — но большое вам спасибо.

Бедные продавщицы, стоя с кипами платьев в руках, посмотрели на меня, потом друг на друга, и в их глазах читалось осуждение. Я гордо прошла мимо них и продолжила выполнять поставленную задачу: обследовать всю Оксфорд-стрит метр за метром.

Побывав в нескольких магазинах, я так ничего и не купила; но, как обычно, настоящее удовольствие для меня состояло в том, чтобы примерять одежду. По мере того как я переходила из одного магазина в другой, я чувствовала, как замирает дуновение весны и спускается зимний вечер, а ночевать мне по-прежнему негде. С этой мыслью я вошла в следующий магазин и там, у прилавка со свитерами, увидела высокую симпатичную африканку. Она походила на сомалийку, и я внимательно присматривалась к ней, решая, как лучше обратиться. Взяв в руки свитер, я улыбнулась ей и произнесла на сомалийском языке:

— Я пытаюсь что-нибудь купить, но никак не могу остановиться на чем-то одном. И, поверьте, девушка, сегодня я перебрала очень много вещей.

Мы разговорились, и она сообщила, что зовут ее Хальву. Она была очень общительной и смешливой.

— А где ты живешь, Уорис? Чем занимаешься?

— Ой, ты сейчас будешь смеяться. Ты точно решишь, что я сумасшедшая, но я нигде не живу. Мне негде жить, потому что все мои родственники сегодня уехали. Они вернулись в Сомали.

В ее глазах я увидела сочувствие. Со временем я узнала, что Хальву много чего пережила.

— Ага, так ты не захотела возвращаться в Сомали?

Мы без слов понимали друг друга. Да, мы очень скучали по своей родине и своим семьям, но что нас там ожидало? Быть проданными за несколько верблюдов? Стать собственностью какого-нибудь мужчины? Каждый день отчаянно бороться за выживание?

— Да, только здесь у меня тоже ничего нет, — ответила я на ее вопрос. — Мой дядя был послом нашей страны, но теперь он уехал, а вместо него приедет другой человек. Так что сегодня утром меня прогнали из дома, и сейчас я просто не знаю, куда идти, — сказала я и рассмеялась.

Она взмахнула рукой, заставив меня замолчать, будто бы это могло положить конец всем моим трудностям.

— Послушай, я живу за углом, в общежитии ИМКА. У меня там тесновато, но на эту ночь ты, пожалуй, сможешь разместиться. У меня только комната, кухни нет, так что если захочешь что-нибудь приготовить, то придется идти на другой этаж.

— Ух ты! Это просто здорово! А точно можно так сделать?

— Вполне. Пойдем, пойдем. Все равно тебе не из чего выбирать.

И мы отправились к ней. ИМКА располагалась в современной кирпичной многоэтажке, в каких обычно размещаются студенческие общежития. Комнатка была крошечная, с двуспальной кроватью, полочкой для книг и роскошным большим телевизором, принадлежавшим самой Хальву.

— Ой! — всплеснула я руками. — А можно мне посмотреть телевизор?

Она взглянула на меня, как на инопланетянку.

— Ах, ну конечно! Включай.

Я шлепнулась на пол перед телевизором и жадно стала смотреть. Впервые за четыре года я могла смотреть его, не опасаясь, что меня выгонят из комнаты, как надоедливую кошку.

— Ты что, никогда не смотрела у дяди телевизор? — спросила Хальву с удивлением.

— Да ты что! Иной раз я тихонько пробиралась в комнату, но меня тут же замечали. Снова смотришь телевизор, Уорис? — передразнила я сердитый голос тетушки и стала прищелкивать пальцами. — А ну-ка, ступай работать. Давай, давай! Мы не для того тебя сюда привезли, чтобы ты телевизор смотрела.

Настоящее изучение лондонской жизни я начала под руководством Хальву. Мы с ней быстро подружились. Я провела в ее комнатке ту ночь, и следующую, и еще, и еще. А потом она предложила:

— А почему бы тебе не попросить здесь комнату для себя?

— Ну, во-первых, потому, что это мне не по карману. Мне нужно ходить в школу, а значит, не будет времени работать. — Я смущенно посмотрела на нее. — Ты умеешь читать и писать?

— Угу.

— А по-английски говорить умеешь?

— Да.

— Вот видишь, а я не умею ни того, ни другого, ни третьего — мне учиться надо. Это сейчас для меня самое главное. А если я снова пойду работать, у меня просто не будет времени.

— Но можно ведь пойти в вечернюю школу, а работать только полдня. И не волнуйся, соглашайся на любую работу — это только до тех пор, пока ты не выучишь английский язык.

— А ты мне поможешь?

— Конечно, помогу!

Я сделала попытку получить комнату в общежитии, но там была очередь желающих и ни одной свободной комнаты. Туда стремилось попасть много молодежи, потому что было дешево и общаться было с кем, к тому же там были олимпийский бассейн и зал тренажеров. Я записалась в очередь на комнату, но пока я ее получу, надо что-то делать, нельзя отнимать у бедной Хальву и без того крошечное жизненное пространство. Впрочем, прямо напротив общежития ИМКА стояло общежитие ИВКА; жили там, в основном, пожилые люди, обстановка была довольно мрачная, но все же я сняла там комнатку и взялась за поиски работы.

— А почему бы тебе, — предложила моя подруга, мыслившая логически, — не поискать сначала прямо здесь?

— Прямо здесь — это где?

— Да здесь же, вот, — ткнула она рукой. — В соседнем доме — закусочная «Макдоналдс».

— Там я не смогу работать. Не забывай, я английского совсем не знаю. Как же я буду людей обслуживать? Да и разрешения на работу в Англии у меня нет.

Но Хальву знала обходные пути, и я, следуя ее указаниям, прошла «с черного хода» и устроилась на кухню уборщицей.

Едва начав работать в «Макдоналдс», я поняла, насколько права была Хальву: буквально все чернорабочие были точно в таком же положении, как и я. Отсутствие у нас легального статуса было выгодно администрации: нам платили гораздо меньше, чем положено, да и соцобеспечения не было никакого. Начальство ведь понимало, что мы, нелегальные иммигранты, живем в Англии лишь до тех пор, пока нас не выявили власти, так что жаловаться на низкую зарплату наверняка не станем. Если ты работал прилежно, на остальное администрация закрывала глаза — вроде бы никто и не знал ничего такого.

На кухне «Макдоналдс» мне пригодились навыки домработницы: я мыла посуду, вытирала прилавки, начищала решетки, драила полы, пытаясь уничтожить следы жирных соусов. Возвращаясь поздно вечером домой, я была буквально перемазана этим жиром, вся им пропахла. На кухне людей не хватало, но жаловаться я не осмеливалась. Впрочем, мне было все равно, ведь теперь я могла себя прокормить. Я была просто счастлива, что у меня есть работа, к тому же я знала, что это ненадолго. А пока я готова делать что угодно, лишь бы удержаться.

Я пошла в бесплатную вечернюю языковую школу для иностранцев, где учили говорить, читать и писать по-английски. Впервые за многие годы у меня в жизни появилось хоть что-то кроме работы. Время от времени Хальву водила меня в ночные клубы, там ее, похоже, знали все. Она без умолку болтала, смеялась, смешила до слез окружающих, и всем хотелось попасть в такую веселую компанию. Как-то раз мы пошли в ночной клуб и танцевали несколько часов, когда я вдруг поняла, что мы окружены мужчинами.

— Черт побери! — прошептала я подруге. — Мы что, им всем нравимся?

— О! Это точно! Мы им очень нравимся.

Меня эта фраза сильно удивила. Я внимательно всмотрелась в лица и решила, что она права. У меня никогда не было парня, я никогда не вызывала интереса у мужчин, не считая таких бездельников, как мой двоюродный братец Хаджи, а такое внимание мне не льстило. За последние четыре года я привыкла считать себя никем, домработницей. И вдруг выстроилась целая очередь парней, желающих с нами потанцевать. «Уорис, милая, вот ты наконец и приехала!» — подумала я.

Странно, хотя мне всегда нравились чернокожие мужчины, повышенный интерес ко мне проявляли как раз белые парни. Преодолевая привычки сурового африканского воспитания, я болтала, заставляя себя говорить со всеми: черными, белыми, мужчинами, женщинами. Если я собираюсь стать самостоятельной, рассуждала я, мне надо научиться жить в этом непривычном мире, а его правила сильно отличались от тех, каким меня учили в пустыне. Мне надо было научиться английскому языку и тому, как разговаривать с самыми разными людьми. Умение обращаться с верблюдами и козами никак не могло помочь мне выжить в Лондоне.

На следующий день Хальву обогатила мой опыт, полученный в ночном клубе, своими замечаниями. Она прошлась по списку тех, кого мы встретили в клубе, объяснив характер, побуждения и особенности каждого. По сути, она преподала мне краткий курс человеческой природы. Она рассказывала о сексе, о том, к чему стремятся эти парни, о том, чего следует опасаться, а также об особых сложностях, подстерегавших африканок — таких, как мы. За всю прежнюю жизнь никто не обсуждал со мной такие темы.

— Ты, Уорис, разговаривай с ними в свое удовольствие, смейся, танцуй — а потом сразу домой. Не позволяй уговорить себя и затащить в постель. Они не знают, что ты отличаешься от англичанок, — ты же подверглась обрезанию, а они этого не понимают.

Я уже несколько месяцев ожидала комнату в ИМКА, когда услышала, что одна женщина ищет себе напарницу: она училась, и ей было не по карману оплачивать комнату самостоятельно. Меня такой вариант вполне устраивал, потому что я тоже не потянула бы комнату сама, а места у нее вполне хватало на двоих. Хальву оставалась моей лучшей подругой, но в ИМКА я подружилась и со многими другими, там ведь молодежи было пруд пруди. Я по-прежнему посещала школу и понемногу овладевала английским языком, не бросала и работу в «Макдоналдс». Жизнь налаживалась, текла спокойно и размеренно. Я и подумать не могла, что в один прекрасный день все так круто изменится.

В тот день я закончила работу в «Макдоналдс» и, перемазанная жиром, решила все же выйти через парадную дверь; для этого надо было пройти мимо стойки, где покупатели делали заказы. И там, ожидая свой биг-мак, стоял мужчина, знакомый мне по школе при церкви Всех Святых. Рядом была его дочка.

— Привет! — бросила я, проходя мимо них.

— Ба! Вот так встреча! — Он явно не ожидал встретить меня в «Макдоналдс». — Как жизнь? — В его голосе слышался неподдельный интерес.

— Замечательно, просто замечательно! — ответила я и спросила подругу моей Софи: — А ты как поживаешь? — Мне хотелось похвастаться, как я теперь говорю по-английски.

— У нее все отлично, — ответил за девочку отец.

— А как она выросла за это время! Ну ладно, мне надо бежать. Пока!

— Подождите! А где вы живете?

— Пока!

Я вежливо улыбнулась, не собираясь с ним разговаривать: по старой памяти я этому типу не доверяла, а стоит сказать ему адрес, и он точно объявится у дверей.

Вернувшись в общежитие, я решила посоветоваться насчет этого загадочного человека со всезнающей Хальву. Я быстренько вытащила из ящика стола паспорт, пролистала его и отыскала визитную карточку Малькольма Фейрчайлда, спрятанную туда в тот день, когда я закопала паспорт в дядином садике.

— Скажи-ка мне вот что… — попросила я, спустившись в комнату Хальву. — Вот визитная карточка, она у меня уже давно. Кто этот человек? Здесь сказано, что «фотограф-стилист», я знаю, но как это понимать?

Подруга взяла карточку из моих рук.

— А вот как: он хочет надеть на тебя разные наряды и так сфотографировать.

— Знаешь, а вот этого мне бы очень хотелось!

— А кто это? Откуда у тебя его визитная карточка?

— Да тот самый тип, которого я сегодня встретила, но что-то я ему не доверяю. Он когда-то дал мне карточку, потом проследил меня до дома и о чем-то говорил с тетушкой. Она раскипятилась и наорала на него. Но я так и не смогла понять, чего же он добивался.

— Так почему бы не позвонить и не спросить у него самого?

— Думаешь, стоит? — спросила я, скривившись. — Чтобы я ему звонила? Может, ты пойдешь со мной и поговоришь с ним, разузнаешь все как следует. А то я пока не все понимаю по-английски.

— Ладно, идем звонить.

Но я смогла набраться храбрости только на следующий день. Пока мы с Хальву спускались в холл к телефону-автомату, сердце у меня гулко стучало. Хальву бросила в прорезь монетку, та глухо звякнула. Держа в одной руке карточку и с трудом разбирая цифры в полутьме холла, другой рукой она набрала номер.

— Алло, могу я поговорить с Малькольмом Фейрчайлдом?

Последовал обмен обычными вступительными репликами, а потом Хальву сразу взяла быка за рога.

— Вы не извращенец какой-нибудь, правда ведь? Вы не станете убивать мою подругу? Ну да, но поймите: мы же вас совсем не знаем. Даже где вы живете… Ну ничего не знаем… Угу, угу, ну да.

Хальву стала царапать что-то на клочке бумаги, а я старалась заглянуть через ее плечо.

— Что он говорит? — прошептала я чуть слышно.

Она только отмахнулась.

— Тогда ладно. Это по-честному. Мы так и сделаем.

Хальву повесила трубку и вздохнула с облегчением.

— В общем, он сказал так: «Раз вы мне не доверяете, приходите в студию, посмотрите сами, где я работаю. Не понравится — ваше дело, я спорить не стану».

Я прижала обе руки ко рту.

— Так. И что же? Мы туда пойдем?

— Конечно, черт тебя побери! Что мы теряем? Узнаем, что это за тип, который столько времени тебя преследовал.

 

11. Фотомодель

На следующий день мы с Хальву отправились обследовать студию Малькольма Фейрчайлда. Я не имела ни малейшего представления о том, что нас там ждет, но стоило открыть дверь, и я оказалась в совершенно другом мире. Повсюду были развешаны огромные постеры и рекламные плакаты с фотографиями красивых женщин. «Ой…» — тихонько восклицала я, оглядываясь по сторонам и рассматривая прекрасные лица. И я сразу поняла — как поняла в тот момент, когда еще в Могадишо дядя Мохаммед говорил тетушке Сахру, что ему нужна девушка для работы в Лондоне, — вот оно! Вот то, чего я ждала! Вот это действительно мое, это именно то, чем мне хочется заниматься.

К нам вышел Малькольм, поздоровался. Он сказал, чтобы мы чувствовали себя как дома, и дал каждой по чашечке чаю. Потом присел рядом и сказал, обращаясь к Хальву:

— Я хочу, чтобы вы поняли: все, что мне нужно, — это сфотографировать ее. — Он указал на меня. — Я охочусь за этой девочкой больше двух лет. Мне еще никогда не приходилось прилагать столько усилий ради того лишь, чтобы сделать фото!

— Ах, вон оно что… — Я смотрела на него, разинув рот от удивления. — Вот как! Вы просто хотите меня сфотографировать… Вот так? — Я махнула рукой в сторону постеров.

— Именно! — Он энергично закивал головой. — Уж поверьте. Это мне и нужно. — И провел рукой по середине носа сверху вниз. — Мне нужна-то всего половина вашего лица. — Он повернулся к Хальву. — Потому что у нее просто восхитительный профиль.

А я сидела и думала: «Сколько времени пропало даром! Он охотился за мной два с лишним года, а всего за две секунды объяснил, что хочет всего-навсего меня сфотографировать».

— Ну, против такого я не возражаю. — И тут я встревожилась, припомнив, что происходило раньше, стоило мне остаться с мужчиной наедине. — Но обязательно в ее присутствии! — Я положила руку на плечо подруги, и та согласно кивнула. — Она обязательно должна быть здесь, пока вы будете меня фотографировать.

Он посмотрел на меня с некоторой растерянностью.

— Что ж, ладно… Пусть приходит с вами.

К этому времени я так разволновалась, что едва могла усидеть на стуле.

— Приходите послезавтра в десять часов, здесь уже будет кто-нибудь из мастеров по макияжу.

Мы снова пришли в студию через два дня. Гримерша усадила меня в кресло и взялась за меня, пустив в ход ватки, щетки, губки, кремы, краски, пудры, тыча в меня пальцами и оттягивая мне кожу. Я не очень понимала, что она делает, но все равно сидела тихо, наблюдая за ее странными манипуляциями со всеми этими незнакомыми вещами. Хальву, хихикая, откинулась на спинку своего кресла. Время от времени я поглядывала на нее и пожимала плечами или корчила ей рожицы.

— Не надо вертеться! — остановила меня гримерша.

Чуть погодя она сказала «Ну-ка», отошла немного и, уперев руки в бока, удовлетворенно осмотрела меня.

— Посмотрите в зеркало.

Я поднялась с кресла и взглянула в зеркало. Одна сторона лица у меня совершенно преобразилась: она выглядела золотистой, шелковистой и посветлевшей. Другая половина принадлежала доброй старой Уорис.

— Bay! Вы только посмотрите на меня! Да, но почему вы сделали только пол-лица? — спросила я с тревогой.

— Да потому что он хочет фотографировать только одну половину.

— О-о…

Гримерша проводила меня в студию, где Малькольм усадил меня на высокий табурет. Я вертелась во все стороны, разглядывая затемненную комнату, в которой было полным-полно совершенно незнакомых мне вещей: павильонный фотоаппарат на штативе, мощные лампы, аккумуляторы… И повсюду, как змеи, извивались провода. Малькольм поворачивал меня перед камерой, пока я не оказалась под углом девяносто градусов к объективу.

— Так, Уорис, хорошо. Губы сожми, смотри прямо перед собой. Подними подбородок. Вот так… Чудесно…

Я услышала тихий щелчок, а вслед за ним — громкий хлопок, от которого подпрыгнула на месте. Полыхнули вспышки, яркий свет на долю секунды ослепил меня. Почему-то из-за этого шума и вспышек я почувствовала себя совсем другой. В эту минуту я казалась себе одной из кинозвезд, которых видела по телевизору: на премьерах фильмов они выходили из своих лимузинов, ослепительно улыбаясь прямо в объективы камер. Потом Малькольм вытащил из аппарата лист бумаги и сел, не сводя глаз с наручных часов.

— А что вы делаете? — поинтересовалась я.

— Выдерживаю.

Он жестом подозвал меня к свету и развернул верхний слой бумаги. Прямо на моих глазах на кадре пленки, словно по волшебству, стали понемногу проступать черты женского лица. Он протянул мне квадратик полароида, и я с трудом узнала себя: на снимке была видна лишь правая половина моего лица, но эта Уорис выглядела не как домработница, а как фотомодель. Меня превратили в гламурное чудо наподобие тех, чьи фото украшали переднюю комнату студии Малькольма Фейрчайлда.

Через пару дней, уже полностью проявив фотопленку, Малькольм показал мне готовые снимки. Он вставил диапозитивы в проектор, и я пришла в восторг. Я спросила, может ли он пофотографировать меня еще. Он ответил, что это очень дорого стоит, к сожалению, ему это не по карману. Единственное, что он может, — это сделать для меня отпечатки уже имеющегося снимка.

После съемки прошло месяца два-три, когда в общежитие ИМКА мне позвонил Малькольм.

— Послушайте, я не знаю, заинтересует ли вас работа фотомодели, но есть люди, которые хотят с вами встретиться. Они из модельного агентства, увидели вашу фотографию в моем альбоме и просят, чтобы вы им позвонили. Если захотите, то можете подписать с ними договор, а они найдут вам заказы.

— О'кей… но вы должны отвезти меня туда… Потому что, донимаете, мне как-то страшновато ехать туда одной. Вы сможете отвезти меня и представить?

— Нет, этого я сделать не смогу, а вот их адрес я вам дам, — ответил он.

Я очень тщательно выбирала наряд для такого важного события — первой встречи в модельном агентстве Кроуфорда. Поскольку стояло жаркое лето, я надела красное платье с короткими рукавами и треугольным вырезом. Платье это не было ни слишком коротким, ни слишком длинным, оно доходило ровно до середины коленок, а покрой — на редкость уродливый.

Я шла в агентство в этом дешевеньком красном платье и белых кедах и думала: «Вот оно! Получилось!» На самом деле, конечно, вид у меня был еще тот. Сегодня я сгораю от стыда всякий раз, когда вспоминаю тот день, но тогда я просто не осознавала, как жутко выгляжу. Да оно и к лучшему. Все-таки я нарядилась в свое лучшее платье, и у меня уж точно не было денег купить другое.

Когда я пришла туда, секретарша спросила, есть ли у меня фотографии. Я сказала: да, одна. Секретарша представила меня элегантно одетой женщине по имени Вероника, которая отличалась прямо-таки классической красотой. Вероника пригласила меня в свой кабинет и указала на стул напротив рабочего стола.

— Сколько вам лет, Уорис?

— Я молодая! — Это первое, что пришло мне в голову, и я поспешно выкрикнула эти слова. — Я молодая. А морщинки, — я поднесла палец к глазам, — у меня от рождения.

Вероника улыбнулась.

— Хорошо. — И она стала записывать мои ответы на бланке. — Где вы живете?

— О, я живу в И.

— Что-что? — Она нахмурилась. — Так где вы живете?

— В общежитии ИМКА.

— У вас есть работа?

— Да.

— Где?

— В «Макдоналдс».

— Ладно… Вы представляете себе, в чем заключается работа фотомодели?

— Да.

— Хорошо представляете?

— Да нет. Только знаю, что мне это нравится.

Эту фразу я повторила несколько раз, чтобы подчеркнуть ее.

— Хорошо. Есть у вас альбом… книга с фотографиями?

— Нет.

— Здесь живет кто-нибудь из ваших родственников?

— Нет.

— А где же ваша семья?

— В Африке.

— А вы, значит, оттуда?

— Да, из Сомали.

— Ясно. Значит, здесь вы живете одна.

— Да, никого из родственников в Англии нет.

— Хорошо. Прямо сейчас будет проводиться кастинг, вам нужно туда идти.

Мне было нелегко понимать ее, и я молчала, стараясь разгадать смысл этой последней фразы.

— Простите, я не понимаю.

— К-а-с-т-и-н-г. — Она выговорила это слово медленно, отчетливо.

— Что это такое?

— Знаете, это собеседование… Когда вы поступаете на работу, с вами ведь беседуют, правда? Собеседование. Вы поняли?

— Ага, ага!

Тут уж я соврала: мне было совершенно непонятно, о чем она говорит. А Вероника протянула мне адрес и велела отправляться туда прямо сейчас.

— Я им позвоню и скажу, что вы уже едете. У вас деньги на такси есть?

— Нет, но я могу и пешком.

— Нет-нет, это очень далеко отсюда. Очень далеко. Надо взять такси. Такси. Поняли? Вот, держите десять фунтов. Когда закончите там, позвоните мне. Договорились?

В такси, по дороге через весь город, я ликовала: «Ах, вот и получилось. Я стану моделью!» И тут я сообразила, что забыла задать один вопрос. Я так и не спросила, для чего же будут делаться фотографии. «Да ладно, это не так уж важно. Все будет чудесно, я ведь такая смазливая стервочка!»

Я приехала на кастинг и снова оказалась в фотостудии. Открыла дверь — а там полным-полно профессиональных моделей! Одна комната за другой, и везде толпы женщин, у которых ноги начинаются от самой шеи. Они прохаживались, словно львицы, вышедшие на охоту, прихорашивались возле зеркал, сгибались пополам, встряхивая волосами, размазывали макияж по ногам, чтобы те выглядели темнее. Я плюхнулась на свободный стул и поздоровалась с девушкой, которая оказалась рядом.

— Э-э, а для чего фотографируют?

— На календарь Пирелли.

— М-м-м… — кивнула я с умным видом. — Календарь Пуреля. Спасибо.

«Это еще что за чертовщина — календарь Пуреля?» Я разволновалась, превратившись в комок нервов; сидеть спокойно было выше моих сил, я то и дело клала ногу на ногу, снова садилась ровно, вертелась на стуле… Наконец подошла ассистентка и сказала, что моя очередь — следующая. Вот тогда я на минуту застыла на месте.

Повернувшись в соседке, я подтолкнула ее к ассистентке:

— Иди ты, я жду подругу.

Этот трюк я повторяла всякий раз, когда подходила ассистентка, пока не осталось совсем никого. Все разошлись по домам.

Ассистентка появилась снова, устало прислонилась к стене и сказала:

— Ну давай. Теперь можешь заходить.

Я окинула ее долгим взглядом и сказала себе: «Все, Уорис, хватит. Ты собираешься добиться своего или нет? Тогда вставай и пойдем».

Вслед за женщиной я прошла в студию. Там скрытый аппаратом мужчина крикнул мне:

— Вон туда! Туда, где черта! — И показал рукой.

— Черта?

— Да, встаньте прямо на черте.

— О'кей, поняла. Встать прямо на черте.

— Вот так. И снимите верх.

Я подумала: «Наверное, я неправильно поняла то, что он сказал», и от волнения меня затошнило.

— Верх? Вы имеете в виду блузку?

Он высунул голову из-под чехла и посмотрел на меня, как на идиотку.

— Именно! — Он не скрывал своего раздражения. — Снимите блузку, а как иначе? Вы зачем сюда пришли?

— Но я без лифчика.

— Так в этом же и все дело: грудь должна быть видна.

— НЕТ!

«Что он такое несет — моя грудь должна быть видна!» Да к тому же на мне не было блузки, я была одета в красное платье. «Что этот козел себе вообразил? Что я все это к чертовой бабушке скину и останусь в одних трусиках и кедах?»

— Нет… Нет? Да все ломятся сюда на кастинг, а вы мне говорите «нет»?

— Нет, нет. Извините, пожалуйста. Ошибка, ошибка, я сделала ошибку…

Охваченная страхом, я поспешила к выходу. По полу были разбросаны квадратики полароидов, я наклонилась и стала их разглядывать.

Несколько мгновений фотограф смотрел на меня, разинув рот, потом обернулся и крикнул кому-то через плечо:

— Боже мой, это что-то! Теренс, у нас тут небольшая заминка.

В комнату вошел крупный представительный мужчина с гривой седых волос и румяным лицом. Посмотрел на меня с любопытством, улыбнулся уголками рта.

— Так-так. И что же у нас здесь?

Я выпрямилась, на глаза набежали слезы.

— Нет. Ничего не могу делать. Этим я заниматься не стану!

Я показала на фото обнаженной до пояса женщины.

Я была горько разочарована. Ведь я так радовалась, что вот-вот сбудется моя мечта стать фотомоделью. И вот я получаю первую работу, а от меня требуют снять одежду! А потом я разозлилась, просто вышла из себя и стала поливать их всех сомалийской бранью:

— Грязные свиньи! Подонки! Извращенцы! Подавитесь своей работой!

— Не пойму, что вы говорите. Слушайте, я занят, у меня времени нет…

Но я, не слушая его, бегом устремилась к двери и хлопнула ею с такой силой, что чуть не сорвала с петель. Всю дорогу до общежития я рыдала и повторяла про себя: «Так я и знала, что в этом модельном бизнесе что-то не то, что-то отвратительное!»

Вечером я лежала на кровати, обессилевшая от горя, когда меня позвала соседка по комнате:

— Уорис, тебя к телефону.

Звонила Вероника из модельного агентства.

— Это вы? — завопила я. — Я не желаю с такими разговаривать! Вы… вы сгущаете… мучаете… — Я хотела сказать «смущаете», но слово никак не выговаривалось. — Это было ужасно! Очень-очень плохо. Я такое делать не хочу. Я не хочу такое делать. Я не хочу иметь с вами никаких дел!

— О'кей. А теперь остыньте, Уорис. Вы знаете, кто тот мужчина, который разговаривал с вами сегодня? Тот фотограф?

— Нет.

— А знаете, кто такой Теренс Донован?

— Нет.

— Ну ладно, а у вас есть подруга, которая говорит по-английски?

— Да.

— Так вот, всякий, кто говорит по-английски, знает, что это за человек. Когда мы закончим телефонный разговор, спросите о нем у своих подруг. Он фотографирует членов королевской фамилии, принцессу Ди, всех знаменитых фотомоделей. И он, несмотря ни на что, хочет встретиться с вами снова. Он хочет вас сфотографировать.

— Он хотел, чтобы я сняла одежду! Когда я была у вас, вы ничего мне об этом не сказали.

— Да, правда, мы же так спешили. Я подумала, что вы идеально подходите для этого заказа. Позже я объяснила ему, что вы не говорите по-английски и что такие веши в вашем обществе не приняты. Но ведь это календарь Пирелли — когда он появится, на вас посыплются новые заказы! Вы разве не покупаете иногда журналы мод — «Вог», например, или «Элль»?

— Не покупаю, у меня нет столько денег. Я рассматриваю их в киосках и кладу на место.

— Хорошо, но вы хотя бы их видели? В таком роде работа предстоит и вам. Теренс Донован — лучший из фотографов. Если вы хотите стать фотомоделью, то вам этот заказ просто необходим. После него вы сможете грести деньги лопатой и делать то, что вам захочется.

— Но снимать верх я все равно не буду!

В трубке послышался вздох.

— Уорис, где вы работаете?

— В «Макдоналдс».

— И сколько получаете?

Я назвала цифру.

— Ну вот, а он заплатит вам тысячу пятьсот фунтов за один день.

— Это мне столько? Мне одной?

— Да, и к тому же вас ожидает путешествие. Съемки будут в Бате. Не знаю, приходилось ли вам там бывать, но место чудное. А жить вы будете в «Ройялтоне», — добавила она, как будто мне это о чем-то говорило. — Ну так что, хотите вы этим заняться или нет?

Вот теперь она меня уговорила. Если я буду зарабатывать такие деньги, то очень скоро смогу помочь маме.

— О'кей, о'кей! Когда мне прийти к нему снова?

— Например, завтра утром сможете?

— И мне надо только снять верх? И все? Вы уверены, что мне не нужно будет спать с ним за эту тысячу пятьсот фунтов?

— Нет, нет. Здесь нет никакой ловушки. Ничего подобного.

— Или он захочет, чтобы я расставила ноги, или там еще какую гадость? Вы уж лучше сразу мне скажите.

— Снять верх, и все. Но не забывайте: завтра он только сфотографирует вас «Полароидом», а уже потом скажет, подходите ли вы для заказа. Так что постарайтесь ему понравиться…

Назавтра я снова поехала туда. Теренс Донован взглянул на меня и расхохотался.

— О-о, вот ты и пришла! Подойди сюда. Как тебя зовут?

С самого начала он проявил безграничное терпение. У Теренса были дети, и он сразу понял, что я просто-напросто напуганный ребенок, которого надо опекать. Он угостил меня чаем и показал все свои работы — снятые им фотографии самых красивых в мире женщин.

— Вот так. А теперь идем со мной, я покажу тебе кое-какие снимки.

Мы пошли в другую комнату, заполненную ящиками и полочками, а на столе там лежал календарь. Теренс пролистал его. В календаре были фото невероятно роскошных женщин — на каждой странице разных.

— Видишь это? Это прошлогодний календарь Пирелли. Я каждый год его делаю. Но в нынешнем году он будет отличаться от прежних — одни только африканки. На некоторых фото ты будешь одета, а на других, может быть, и раздета.

Он подробно рассказал мне о том, как все это делается. Теперь я чувствовала себя с ним спокойно. Я видела, что это не какой-нибудь подозрительный тип с грязными намерениями.

— Ладно, — сказал он. — Сейчас будем делать снимки. Ты готова?

Готова я была сразу, как только Вероника сказала, сколько я за это получу, но теперь я еще и успокоилась.

— Да, я готова.

И с того самого момента я почувствовала себя профессиональной моделью. Встала на черту — фьють! — верх слетел с меня, и я уверенно посмотрела в объектив. Здорово! Когда он показал мне снимок, я будто снова оказалась дома, в Африке. Фото было черно-белое, очень простое и естественное — никакой пошлости, никакой грубости. Это даже близко не напоминало порнографию. Нет, это была та Уорис, которая росла в пустыне, совсем еще ребенок, девочка, подставившая маленькую грудь лучам солнца.

Возвратившись вечером домой, я получила из агентства извещение, что прошла отбор успешно и должна на следующей неделе ехать в Бат. Вероника оставила свой домашний телефон. Я позвонила ей и сказала, что работаю в «Макдоналдс» по графику и не могу позволить себе прогул, тем более что пока неизвестно, когда я получу деньги за съемку. Она успокоила меня: если нужны деньги, она может выдать мне аванс.

И с того самого дня ноги моей больше не было в «Макдоналдс». Закончив разговор с Вероникой, я повесила трубку и обежала все общежитие. О своей новой работе я рассказывала не только подругам, но и каждому встречному, лишь бы тот слушал.

— Перестань, — наконец сказала мне Хальву. — Бога ради, довольно хвастать! Тебе же придется сиськи показывать, верно?

— Ага, за тысячу пятьсот фунтов!

— Такие малюсенькие за столько? Тебе должно быть стыдно! — смеялась она.

— Но это совсем не то, что ты думаешь! Это и вправду красиво! Совсем не те мерзкие картинки… А еще мы едем в Бат и будем жить в большом отеле.

— Ладно, меня это не интересует. Только перестань трепаться по всему общежитию, хорошо?

Всю ночь перед отъездом я не могла уснуть, с нетерпением дожидаясь, когда же наступит утро. Упакованный рюкзачок лежал у двери. Мне все еще не верилось: я ведь никуда раньше не ездила, а эти люди платили мне за то, чтобы я поехала! Теренс Донован пообещал прислать за мной лимузин, чтобы отвезти на вокзал Виктории. Там к поезду на Бат соберется целая группа: фотографы, их помощники, художник-постановщик, еще четыре фотомодели, гример, парикмахер-стилист и я. Я приехала первой. Ведь я так боялась опоздать на поезд! Вслед за мной появилась Наоми Кемпбелл.

Мы приехали в Бат и остановились в «Ройялтоне», похожем на дворец. Я не могла прийти в себя, узнав, что в моем личном распоряжении будет огромный номер. Но в первый же вечер в номер пришла Наоми и попросила разрешения ночевать у меня: одной ей было страшновато. Она была совсем молоденькая, лет шестнадцати-семнадцати, и такая милая. Я охотно согласилась, даже обрадовалась, что мы будем вместе.

— Только не говори никому, ладно? Они же все с ума сойдут: тратят такие бешеные деньги на мой номер, а меня там не будет.

— Да ты не волнуйся, располагайся у меня.

Я за многие годы накопила такой опыт, что вполне естественно взялась за роль мамочки. Да и подруги давно называли меня «матушкой», потому что мне вечно хотелось кого-нибудь опекать.

— Никому я ничего не скажу, Наоми.

На следующее утро мы приступили к работе. Две девушки первыми идут причесываться и накладывать макияж. Потом, пока они снимаются на площадке, к съемке готовят еще двоих, и так далее. Как только парикмахер взялся за меня, я попросила его состричь все, что только можно: в то время я была толстовата для фотомодели — располнела в «Макдоналдс» на замечательных сочных гамбургерах. Поэтому и хотела подстричься как можно короче, так я смотрелась бы гораздо лучше. Парикмахер все стриг и стриг, пока на голове у меня почти ничего и не осталось — так, сантиметра два-три с каждой стороны.

— Ух ты, да тебя теперь не узнать! — говорили все вокруг.

Но я решила, что надо поразить зрителя, и сказала парикмахеру:

— Знаете, что я хочу сделать? Покрасить волосы и стать блондинкой.

— Боже! Ну, я этого делать не стану. У вас вид будет, мягко говоря, странный. Да нет, это безумие!

— Уорис, знаешь, что я скажу? — засмеялась Наоми Кемпбелл. — Ты скоро станешь знаменитой. Тогда не забудь обо мне, ладно?

Конечно, получилось наоборот — это она теперь знаменитость.

Так мы работали шесть дней, и я все не могла поверить, что за это мне платят деньги. Вечером, как только мы заканчивав работу и девочки спрашивали, чем я собираюсь заняться, я каждый раз отвечала одно и то же: «Иду по магазинам». Никто не возражал, чтобы я взяла машину, и шофер лимузина отвозил меня, куда я пожелаю, а потом возвращался за мной. Когда все закончилось, мое фото выбрали для обложки — это была неожиданная честь, а к тому же и дополнительная реклама.

Поездом мы возвратились в Лондон. Едва оказавшись там, я прыгнула в лимузин, шофер спросил, куда ехать. Я попросила отвезти меня в агентство. Не успела я переступить порог, как мне сказали:

— Вас ожидает новый кастинг, прямо здесь, за углом. Но надо спешить, идите прямо сейчас!

Я попробовала возразить, я ведь так устала.

— Завтра пойду.

— Нет-нет-нет, завтра будет поздно, все уже закончится. Там нужны девушки для Бонда — для нового фильма из цикла про Джеймса Бонда, «Искры из глаз». В главной роли Тимоти Далтон. Оставьте здесь сумочку, и вперед. А мы вас туда проводим, все покажем.

Один из ребят, работавших в агентстве, проводил меня за угол и показал дом:

— Видите дверь, в которую без конца кто-то входит? Вот туда вам и надо.

Я вошла. Там было то же самое, что и в студии Теренса Донована, когда я пришла туда в первый раз, только хуже. Внутри была целая армия девушек, которые стояли, подпирали стены, сидели, сплетничали, расхаживали с важным видом и репетировали всевозможные позы.

Помощник режиссера объявил:

— Мы просим каждую из вас произнести несколько слов.

Мне эта новость не понравилась, но я сказала себе: «Ты же теперь профессиональная фотомодель, да или нет?» Я работала с самим Теренсом Донованом для календаря Пирелли. Значит, мне теперь все по плечу. Когда подошла очередь, меня провели в студию и велели встать на черте.

— Только должна предупредить вас, ребята, что я по-английски не больно-то говорю.

Они взяли шпаргалку со словами и объяснили мне:

— Это ничего, надо только вот это прочитать.

«О Аллах! И что теперь? Придется объяснять им, что я и читать не умею? Нет, этого я не вынесу, очень уж унизительно. Ничего у меня не выйдет».

— Извините, — сказала я, — но мне надо выйти. Сейчас вернусь.

Я вышла из здания и отправилась в агентство за своей сумочкой. Бог знает, сколько там дожидались меня на кастинге, прежде чем поняли, что я не вернусь. В агентстве я сказала, что очередь еще не подошла, а я хочу забрать сумочку, потому что ждать, похоже, придется долго. Еще не было двух часов дня, но я отправилась домой, бросила там сумочку и пошла в парикмахерскую. Забрела в ту, которая находилась недалеко от общежития. Там мастер спросил, какую прическу я хочу сделать.

— Осветлить волосы, — ответила я.

Он удивленно поднял брови.

— Ну, это сделать можно, конечно. Но потребуется много времени. А мы в восемь закрываем.

— О'кей, значит, сделаем то, что успеем до восьми.

— Да, но есть клиенты, которые занимали очередь раньше.

Я уговаривала его, пока наконец не уговорила. Он взял перекись, и я сразу пожалела о своей настойчивости. Волосы у меня были теперь такие короткие, что химикаты стали жечь кожу. Мне даже показалось, что с меня снимают скальп — кусками. Но я стиснула зубы и перетерпела. Когда мастер вымыл мне волосы, они оказались оранжевыми. Пришлось все делать заново: перекиси нужно время, чтобы обесцветить волосы. На второй раз волосы стали желтыми. Только на третий раз из меня получилась блондинка.

Мне очень понравилось, но когда я шла к метро, малыши хватали мам за руки и кричали:

— Мамочка, мамочка, а что это такое идет? Это тетенька или дяденька?

«Черт возьми! — терзалась я. — Может, я допустила промашку? Меня даже дети боятся». Но пока я добралась до общежития, то уже решила: наплевать. Я и не думала с этой прической понравиться детям. Мне всегда самой хотелось попробовать стать блондинкой, и, на мой взгляд, вышло чертовски клёво.

Пришла домой, а там — одна записка из агентства за другой: «Вы где? На кастинге вас все ждут. Вы собираетесь туда вернуться? Вас очень хотят там видеть…» Агентство было уже закрыто, и я позвонила Веронике домой.

— Уорис, куда вы, интересно, запропастились? Они считали, что вы просто вышли в туалет. Обещаете, что пойдете туда завтра?

И она заставила меня пообещать, что завтра я отправлюсь туда снова.

Конечно же, на кастинге сразу заметили то, о чем я умолчала в разговоре с Вероникой: вчера я была обычной африканкой, а теперь стала блондинкой из Сомали. Все, кто там был, бросили свои дела и уставились на меня:

— Bay! Просто поразительно! Это вы вчера вечером умудрились?

— Ага!

— Ох, ничего себе! Прелесть, просто прелесть! Пусть так и остается, ладно?

— Поверьте, — призналась я, — я не скоро решусь на эту пытку снова. Уж побуду пока со скальпом блондинки.

Мы вернулись к тому, на чем остановились вчера.

— Вас беспокоит то, что вы не очень хорошо говорите по-английски? Вас именно это тревожит?

— Ага.

Я так и не смогла признаться, что не умею читать.

— Ладно. Постойте пока там. Посмотрите направо. Посмотрите налево. Скажите, как вас зовут, откуда вы родом, какое агентство вас прислало, — этого будет достаточно.

Ну, такое-то я могла осилить.

Покончив с этим и находясь в двух шагах от агентства Кроуфорда, я решила, что забавно будет показаться у них с новой прической. Они прямо-таки обалдели.

— Ни фига себе! Что это вы сотворили с волосами?

— Так красиво же, разве нет?

— Боже правый, какое там красиво! Мы же не можем теперь брать на вас заказы! Прежде чем менять внешность так радикально, надо советоваться с нами, Уорис. Клиент должен четко знать, что мы ему предлагаем. Так что эти волосы отныне не ваши личные и вы не можете делать с ними все, что заблагорассудится.

Правда, киношникам на кастинге мои волосы понравились, и я получила роль в фильме о Бонде. Но в агентстве меня с тех пор звали не иначе, как Гиннесс: я же была темнокожая, а волосы на голове светлые.

Я с нетерпением ждала начала своей карьеры в кино — до того дня, как зашла в агентство и Вероника сказала:

— У меня важные новости для вас, Уорис. «Искры из глаз» будут сниматься в Марокко.

Я так и застыла.

— Понимаете… К сожалению, мне надо вам кое-что сказать, хотя и очень бы не хотелось. Помните, в тот день, когда я к вам устраивалась, вы спросили, есть ли у меня паспорт? Ну, есть-то он есть, только виза давно просрочена, и если я уеду из Англии, то назад меня не пустят.

— Уорис, вы меня обманули! Чтобы работать моделью, паспорт у вас должен быть в полном порядке, иначе какая же работа? Ведь все время надо разъезжать! Господи, вы же не сможете сниматься! Придется все отменять.

— Нет, нет, не надо, пожалуйста, я что-нибудь придумаю. Как-нибудь выкручусь.

Вероника посмотрела на меня с большим сомнением, но сказала, что это мои проблемы. Следующие несколько дней я сидела у себя в комнате и размышляла, но так ничего и не придумала. Я посоветовалась с подругами, но все, что им приходило в голову, — это чтобы я вышла замуж, а выходить мне было не за кого. Мне было очень неприятно: и потому, что карьера отправлялась коту под хвост, и потому, что я обманула Веронику и подвела агентство.

Однажды вечером, погруженная в размышления, я спустилась в бассейн общежития. Там работала спасателем моя подруга Мэрилин, чернокожая уроженка Лондона. Когда я еще только поселилась в общежитии, то частенько приходила в бассейн просто посидеть: сама вода меня притягивала. Однажды Мэрилин спросила, почему я не плаваю. Я объяснила, что не умею.

— Так давай я тебя научу, — предложила она.

— Давай.

Я вошла в бассейн там, где было глубоко, набрала полную грудь воздуха и нырнула. Я подумала, что раз Мэрилин спасатель, то она меня спасет. И представляете? Под водой я поплыла как рыба — до противоположного бортика.

Вылезла я с улыбкой во весь рот.

— Вышло! Поверить не могу, но у меня вышло!

А Мэрилин рассердилась.

— Почему ты сказала, что не умеешь плавать?

— Так ведь я в жизни не плавала!

После этого мы подружились. Она жила с матерью на другом конце Лондона. Иногда, когда она заканчивала работу поздно и у нее уже не было сил на такую длинную дорогу, она ночевала у меня в комнате.

Мэрилин была девушка добрая и отзывчивая, и вот в тот вечер, пока я плавала в бассейне, ломая голову над проблемой с паспортом, я вдруг нашла выход. Я сразу же вынырнула и сняла очки.

— Мэрилин, — проговорила я, стараясь отдышаться, — мне нужен твой паспорт.

— Чего? Что ты такое говоришь?

Я объяснила, в чем дело.

— Уорис, да ты из ума выжила! Ты хоть представляешь, что будет? Тебя поймают, выдворят из Англии навсегда, а меня посадят в тюрьму. Зачем мне так рисковать? Ради того, чтобы ты снялась в дурацком фильме про Джеймса Бонда? Ну уж нет!

— Да ты послушай, Мэрилин! Это же здорово, это настоящее приключение. Рискни! Мы с тобой пойдем на почту, я напишу заявление на паспорт, на твое имя. Подделаю твою подпись, а фото приклею свое. Времени у меня мало, но временный паспорт выдадут за пару дней. Пожалуйста, Мэрилин! У меня такая грандиозная возможность сняться в кино!

Не час и не два я уговаривала и умоляла ее, и в конце концов она уступила — за день до намеченного отлета в Марокко. Я сфотографировалась, и мы вдвоем пошли на почту. Через час я держала в руках паспорт Великобритании. Но по пути домой Мэрилин сходила с ума от страха.

— Не тревожься ты так, Мэрилин, — то и дело повторяла.

— Не бойся, все будет хорошо. Надо только верить в это.

— В задницу тебя с твоей верой! Лично я верю в то, что стоит произойти одному дурацкому недоразумению, и вся моя жизнь пойдет под откос.

Тем вечером мы пошли ночевать в дом ее матери. Я предложила взять напрокат какие-нибудь видео, купить что-то из китайской кухни и попировать. Но когда мы добрались до дома, где жила Мэрилин, она сказала:

— Я не могу, Уорис. Слишком рискованно. Отдай мне паспорт. — Я с грустью отдала ей документ, понимая, что вместе с ним моя кинокарьера улетучивается в мир грез. — Сиди здесь, а я спрячу его, — распорядилась Мэрилин и ушла с паспортом в свою комнату.

— О'кей, подруга, — сказала я. — Раз ты так считаешь, не о чем и спорить. Если ты думаешь, что могут быть неприятности, значит, мы не станем этого делать.

Однако ночью, как только она уснула, я стала планомерно обыскивать комнату. У Мэрилин были сотни книг, и я подумала, что паспорт непременно спрятан где-то среди них. Я брала книги одну за другой и встряхивала. Рано утром за мной должна была прийти сюда машина — отвезти в аэропорт, так что я торопилась. И вдруг к моим ногам упал паспорт! Я тихонько подняла его, засунула в свой рюкзачок и легла в постель. Утром мне удалось проснуться и бесшумно выскользнуть из дому, прежде чем подошла машина: шофер позвонил бы в дверь и всех разбудил. На улице было прохладно, но я, дрожа, стояла на тротуаре до семи часов. Мы поехали в Хитроу.

Выехать из Англии было несложно. В Марокко моя карьера киноактрисы состояла в съемках пары эпизодов, где я по сценарию изображала «одну из красавиц, лежащих возле бассейна». Потом был еще один эпизод: мы сидели в том самом фантастическом доме в Касабланке и пили чай, но почему-то все женщины были голые. Джеймс Бонд свалился в комнату сверху, проломив эту несчастную крышу, а мы все вскинули руки, закрывая лица, и завопили: «Ах, ох, о Аллах!» И все же я думала: «Ладно, жаловаться не на что. Раз уж мне досталась роль без слов, значит, не нужно хотя бы переживать из-за того, что я не умею читать».

В свободное время мы слонялись по дому, сидели у бассейна, снова и снова ели — короче говоря, отдыхали, как могли. Я все время проводила на солнце — так приятно было снова увидеть его после стольких лет жизни в туманном Лондоне. Чаще всего я была в одиночестве, потому что не знала, как вести себя с киношниками. Они все были такими красивыми, даже страшно подойти, все прекрасно говорили по-английски, все знали друг друга. Они только и говорили, что о съемках то одного фильма, то другого. А я была в восторге оттого, что снова попала в Африку. По вечерам я выходила посидеть с «матушками», которые готовили обед своим семьям. Я не знаю арабского языка, но мы улыбались друг другу, потом я говорила одно-два слова по-арабски, они — одно-два по-английски, и мы все вместе смеялись.

Однажды собрались все участники съемок, и нам сказали:

— Хочет кто-нибудь посмотреть гонки на верблюдах? Мы собираем группу желающих.

Постояли, посмотрели гонки, а потом я спросила у наездника-араба, можно ли мне проехаться на верблюде. Мы разговаривали, смешивая арабские и английские слова. Он объяснил, что нет, женщинам скакать на верблюдах не разрешается.

— А спорим, я могу тебя перегнать, — сказала я. — Хочешь, докажу? Ты просто боишься разрешить мне участвовать в гонках, потому что знаешь: первой буду я!

Это привело его в бешенство. Еще бы, сопливая девчонка бросает ему вызов! Тут-то мы и договорились. Среди съемочной группы начались перешептывания, что в следующем заезде будет участвовать Уорис. Все столпились вокруг меня, кое-кто пытался отговорить от этой затеи. Я сказала, чтобы они поставили на меня, потому что я собираюсь проучить этих марокканцев. На старт выехали человек десять арабов, все мужчины, и я. Старт! Мы рванули с места и помчались. Жуткая была скачка: я не знала нрав этого верблюда, не знала, как заставить его бежать в полную силу. А ведь верблюды не просто несутся вперед с приличной скоростью, они еще подбрасывают седока вверх-вниз и качают из стороны в сторону, так что мне приходилось держаться как можно крепче, иначе можно и с жизнью расстаться: если упасть под ноги верблюду, он меня растопчет — это я хорошо понимала.

К финишу я пришла второй. Джеймс-бондовцы были поражены, и я поняла, что завоевала их уважение, пусть и весьма своеобразно; оно еще более возросло, когда они получили выигрыш.

— А как ты научилась править верблюдом? — спросила меня одна девушка.

— Легко! — засмеялась я. — Если родилась в верблюжьем седле, то уж ездить на верблюде сумеешь.

Да, скачки на верблюдах требуют храбрости, но это ерунда по сравнению с тем, что ожидало меня в Хитроу по возвращении. Сойдя по трапу самолета, мы выстроились в очередь на таможне. Медленно продвигаясь к стойке, все по очереди доставали паспорта. Чиновники выкрикивали: «Следующий!» — и всякий раз это становилось невыносимой пыткой, потому что мне оставалось на шаг меньше до ареста.

Английские чиновники всегда очень строго проверяют каждого, прежде чем пустить его в страну. Но если ты африканец, если ты чернокожий, они относятся к тебе вдвойне строго. И уж паспорт разглядывают очень придирчиво. Мне стало так плохо, я чуть в обморок не упала. Даже мечтала о том, чтобы лечь на пол и умереть, — тогда больше не придется терпеть такие мучения. «Боже, — молила я, — помоги мне, пожалуйста! Если удастся благополучно пережить все это сегодня, обещаю: больше я таких глупостей делать не стану».

Моя очередь уже почти подошла, как вдруг один противный парень по имени Джеффри, тоже фотомодель, выхватил паспорт у меня из рук. Он был отвратительным задавакой и обожал донимать других, а на этот раз просто не смог бы выбрать более беззащитную жертву.

— Ой, пожалуйста, не надо…

Я попыталась отобрать паспорт. Но он был гораздо выше ростом и держал паспорт в поднятой руке, я просто не могла до него дотянуться.

В поездке все называли меня Уорис: все знали, что меня зовут Уорис Дири. Джеффри раскрыл паспорт и завопил:

— Боже праведный! Вы только послушайте… Слушайте все внимательно! Угадайте, как ее зовут? МЭРИЛИН МОНРО!

— Отдайте, пожалуйста… — умоляла я.

Он крутился на месте, сгибаясь в три погибели от смеха, а потом принялся демонстрировать паспорт всем и каждому.

— Она — Мэрилин Монро! Вы только полюбуйтесь! Во хреновина! Видели что-нибудь подобное? Что за всем этим кроется, девочка? То-то ты выкрасилась в блондинку!

Я и знать не знала, что есть другая Мэрилин Монро. Я знала одну: свою подругу-спасателя в бассейне общежития ИМКА. К счастью, я и не подозревала, насколько усугубляю свое положение, разгуливая повсюду с паспортом на имя знаменитой киноактрисы… и своей фотографией. В ту минуту у меня была одна забота: в паспорте написано, что я Мэрилин Монро, уроженка Лондона, а я по-английски еле говорю! «Я погибла… все потеряно… я погибла… все потеряно…» — снова и снова вертелось у меня в голове. Я покрылась холодным потом.

В игру втянулись все джеймс-бондовцы:

— Эй, так какое имя у тебя настоящее? Нет, скажи, откуда ты родом-то? Ты когда-нибудь слышала, чтобы те, кто родился в Лондоне, не умели говорить по-английски?

Они шутили, но у меня душа в пятки ушла. Наконец этот мерзавец Джеффри вернул мне паспорт. Я отошла в самый хвост очереди, пропуская всех вперед — в надежде, что они все уйдут, пока дойдет очередь до меня.

— СЛЕДУЮЩИЙ!

Все члены съемочной группы уже прошли таможню, но никто из них не отправился по своим делам, никто не побежал к машине, как бывает всегда после возвращения из дальней поездки. На этот раз они столпились сразу за зоной таможенного контроля. Всем было интересно посмотреть, как я выпутаюсь.

«Уорис, миленькая, возьми себя в руки. Все у тебя получится».

Я подошла и, ослепительно улыбнувшись таможеннику, протянула свой паспорт.

— Привет! — бросила я и затаила дыхание. Было совершенно ясно, что добавлять к этому нельзя ни единого слова, иначе он сразу поймет, что собой представляет мой английский.

— Сегодня отличная погода, правда?

Угу.

Я кивнула и снова улыбнулась. Таможенник вернул мне паспорт, и я прошествовала дальше. Съемочная группа с изумлением смотрела на меня. Мне хотелось упасть в обморок, сделать выдох, просто лечь на пол, но я продолжала идти летящей походкой мимо киношников, понимая: пока я не вышла из здания аэропорта, опасность не миновала.

«Потерпи еще немного, Уорис. Выберись невредимой из Хитроу».

 

12. Врачи

Когда я еще жила в общежитии ИМКА, то провела однажды всю вторую половину дня в бассейне, поплавала в свое удовольствие, а потом зашла в раздевалку, переоделась и стала подниматься по лестнице. Тут я услышала, что кто-то зовет меня из маленького кафе, расположенного прямо в общежитии. Это оказался знакомый парень, Уильям, который тоже жил здесь. Он помахал рукой, приглашая меня зайти.

— Присаживайся, Уорис. Хочешь перекусить?

Уильям жевал бутерброд с сыром, и я ответила:

— Ага, один из тех, пожалуйста.

Я по-прежнему разговаривала по-английски еле-еле, но смысл того, что говорил Уильям, улавливала. Пока мы ели, он спросил, не против ли я пойти в кино. Он уже не впервые приглашал меня куда-нибудь. Уильям был белым, молодым, красивым и неизменно вежливым. Но сейчас он говорил, а я вдруг перестала слышать его — просто смотрела, видела, как шевелятся его губы, а голова у меня работала, словно компьютер:

Иди с ним в кино

Если бы только он знал все про меня

Представь, как здорово иметь своего парня

Могло бы получиться классно

Есть, с кем поговорить

Есть, кому тебя любить

Но ведь если я пойду в кино

Он захочет поцеловать меня

А потом захочет уложить меня в постель

Если я соглашусь на это

Он обнаружит, что я не такая, как другие девушки

Я искалечена

А если я не соглашусь

Он рассердится, и мы поссоримся

Не надо никуда ходить

Не надо, чтобы потом болела душа

Откажись

Если бы он знал про меня все, он бы понял, что я ему ни к чему

Я улыбнулась и покачала головой.

— Нет, спасибо, у меня очень много работы.

Как я и ожидала, он посмотрел на меня с обидой, а я пожала плечами, как бы говоря: «Я с этим ничего не могу поделать».

Эта проблема встала передо мной, когда я поселилась в общежитии ИМКА. Пока я жила в семье, то, как правило, не появлялась среди незнакомых мужчин одна. Если какой-нибудь мужчина приходил к моим родителям, к тетушке Сахру или к дяде Мохаммеду, то он либо знал наши обычаи и не пытался назначить мне свидание, либо объяснялся по этому вопросу с моими родственниками. С тех пор как я ушла от дяди, я была предоставлена самой себе. Впервые мне пришлось самостоятельно решать, как поступать в таких обстоятельствах. В общежитии ИМКА была тьма молодых холостяков. И в ночных клубах, куда мы ходили с Хальву, я тоже знакомилась с мужчинами. Когда же я стала работать фотомоделью, то и знакомых мужчин у меня стало еще больше.

Правда, никто из них меня не интересовал. Мысль о том, чтобы вступить в интимную связь с мужчиной, не приходила мне в голову, но, к сожалению, по собственному горькому опыту я знала, что мужчинам такая мысль очень даже приходит в голову. Не могу даже представить — хотя я много об этом размышляла, — как сложилась бы моя жизнь, не будь я обрезана. Мне нравятся мужчины, к тому же я очень эмоциональная и влюбчивая. Прошло уже шесть лет с дня бегства от отца, и одиночество угнетало меня. Я очень скучала по родным и жила надеждой, что когда-нибудь у меня появится муж, будет собственная семья. Но пока я была зашита, мысль о близости с кем бы то ни было отпугивала меня, заставляла замыкаться в себе. Казалось, наложенные швы не дают мужчине возможности войти ни в меня физически, ни в мою жизнь вообще.

Другая сторона этой проблемы, не позволявшая мне сближаться с мужчинами, состояла в том, что я осознавала, как сильно отличаюсь от других женщин, особенно от англичанок. Приехав в Лондон, я постепенно пришла к пониманию того, что далеко не всем девушкам делали то, что в свое время сделали со мной. Когда я жила у дяди Мохаммеда вместе со своими двоюродными сестрами, то нет-нет да и оказывалась в ванной и туалете с кем-нибудь из них. Меня поразило, как они писали: быстро, сильной струей, тогда как мне требовалось минут десять, чтобы опорожнить мочевой пузырь. Крошечное отверстие, оставленное старухой-цыганкой, позволяло моче только капать.

— Уорис, а почему ты так писаешь? Что это с тобой?

Мне не хотелось отвечать им: я предполагала, что по возвращении в Сомали они тоже подвергнутся обрезанию, поэтому отделывалась шуточками.

А вот над месячными шутить не приходилось. С самого начала, когда мне было лет одиннадцать-двенадцать, они стали для меня настоящим кошмаром. Началось это однажды днем, когда я в одиночестве пасла своих козочек и овечек далеко от дома. День выдался невыносимо жаркий, и я, ощутив слабость, присела под деревом, чувствуя себя совсем плохо из-за того, что у меня и живот разболелся. Я недоумевала: «Почему так больно? Может, я забеременела? Может, у меня будет малыш? Но ведь я же не была с мужчиной, откуда взяться ребенку?» Чувство тяжести все усиливалось, вместе с ним рос и мой страх. Примерно через час я пописала и увидела кровь. Тогда я решила, что умираю.

Бросив животных, я помчалась домой и подбежала к маме с плачем и криками:

— Я умираю! Ой мамочка, умираю!

— Что ты такое говоришь?

— У меня идет кровь, мамочка! Я умираю!

— Да нет, ты не умрешь, — строго взглянула на меня мама. — Так и должно быть. Это у тебя начались месячные.

О таком я никогда раньше не слыхала, вообще ничего об этом не знала.

— Пожалуйста, объясни мне. Расскажи, что это такое.

Мама объясняла мне, в чем дело, а я тем временем мучилась, держась руками за живот.

— Но как сделать, чтобы сейчас не болело? Понимаешь, я чувствую, что вот-вот умру.

— Уорис, с этим ничего не поделаешь. Ты просто должна потерпеть. Подожди, пока само пройдет.

Меня, однако, такой выход не устраивал. Раздумывая над тем, как облегчить боль, я вернулась в пустыню и стала копать ямку под деревом. Занявшись делом, я смогла отвлечься от мыслей о боли, стало немного легче. Я копала и копала палкой, пока яма не стала достаточно большой, чтобы я могла поместиться там до пояса. Тогда я забралась в ямку и подгребла к себе побольше земли. Под земляным слоем было прохладнее, вроде как приложить пузырь со льдом. Так я переждала самое жаркое время.

Подобные ямки я стала выкапывать каждый месяц, когда приходило время, и таким образом справлялась с болью. Как ни странно, но позднее я выяснила, что моя сестра Аман делала то же самое. Но такое «лечение» имело и свои недостатки. Как-то раз отец проходил мимо и увидел, что его дочь наполовину закопана под деревом. Действительно, если смотреть со стороны, выглядело это так, будто меня разрезали пополам и поставили на песок верхнюю часть.

— Что это ты придумала?

Услышав его голос, я бессознательно попыталась выскочить из ямки, да не тут-то было: землю вокруг я утрамбовала довольно плотно. Извиваясь и отчаянно работая пальцами, я старалась освободить ноги. Папа хохотал до слез. Я постеснялась объяснить, почему так получилось, и он еще не раз надо мной посмеивался:

— Если тебе так хочется похоронить себя заживо, доводи дело до конца! Зачем же останавливаться на полпути?

Потом он все же спросил у мамы, отчего я так странно поступаю. Отец опасался, не превращаюсь ли я в одну из тех зверушек, что живут в норах, наподобие крота, который вечно роет подземные ходы. Мама объяснила ему, в чем тут дело.

Как бы то ни было, но мама сказала правильно: снять боль ничем не удавалось. Тогда я этого не понимала, но менструальная кровь скапливалась у меня в теле, как и моча. Только текла она — или пыталась течь — несколько дней подряд, и ее давление на зашитую перепонку становилось невыносимым. Вытекала она по одной капельке, в результате чего каждая менструация затягивалась дней на десять.

Когда я жила у дяди Мохаммеда, проблема катастрофически обострилась. Однажды рано утром я, как всегда, готовила ему завтрак. Потом понесла поднос в столовую, где дядя уже сидел за столом и ждал. Внезапно у меня потемнело в глазах, я уронила поднос, все попадало на пол. Дядя подбежал и стал шлепать меня по щекам, приводя в чувство. Я постепенно стала приходить в себя и услышала как бы издалека голос дяди:

— Маруим! Маруим! Ей плохо!

Когда я окончательно очнулась, тетушка спросила, что со мной стряслось. Я объяснила, что в то утро у меня начались месячные.

— Нет, здесь что-то не так. Надо показать тебя доктору. Сегодня же пойдем к моему врачу.

Тетиному врачу я рассказала, что месячные протекают у меня очень тяжело, всякий раз мне кажется, что я умираю. Боль так скручивает меня, что я не знаю, что делать.

— Вы можете мне помочь? Пожалуйста, можно хоть что-нибудь сделать? Я больше не в силах это терпеть.

Впрочем, я не стала говорить ему, что подверглась обрезанию. Я просто не знала, как подступиться к этой теме. Я была еще ребенком, и невежество, смущение и стыд не позволяли мне обсуждать что бы то ни было связанное с этим состоянием. К тому же я не была уверена, что корень проблемы именно в обрезании, ведь я считала, что это происходит со всеми девочками. Моей маме эти боли не казались чем-то необычным: все женщины, кого она только знала, были обрезаны, и все они испытывали те же мучения. Считается, что это часть бремени, выпадающего на долю женщины.

Доктор моей тайны так и не узнал — он не стал меня осматривать.

— Единственное, что я могу вам дать, — это противозачаточные таблетки. От них боли прекратятся, поскольку прекратятся сами менструации.

Ура! Я стала принимать таблетки, хотя мне это и не нравилось. От двоюродной сестры Басмы я слышала, что эти таблетки вредны для здоровья. Но через месяц боли прекратились, кровотечений почти не было. Однако случилось и кое-что непредвиденное, тело-то мое было обмануто: таблетки заставили его считать, будто я беременна. Грудь у меня увеличилась, бедра и ягодицы тоже, лицо округлилось, я сразу располнела. Такие резкие изменения выглядели неестественно, как-то слишком странно. Я перестала принимать таблетки, решив, что лучше уж терпеть боль. Потерпеть-то мне пришлось: боли возобновились, и еще сильнее, чем прежде.

Через какое-то время я пошла к другому врачу — может, этот сумеет помочь. Но все повторилось: как и в первый раз, мне снова прописали противозачаточные таблетки. Я объяснила, что уже пробовала их принимать, но мне не понравились побочные эффекты. Однако без таблеток я каждый месяц выбывала из строя на несколько дней. Просто ложилась в постель и мечтала умереть, лишь бы прекратилась эта боль. Нет ли другого лечения?

— А что вы хотите? — возразил доктор. — Когда женщины принимают противозачаточные таблетки, у большинства из них менструации прекращаются. Когда они есть, есть и боль. Так что принимайте таблетки.

Когда то же самое повторил и третий врач, я поняла, что нужно что-то делать, а не просто ходить по врачам.

— Наверное, мне нужно сходить к какому-нибудь специальному доктору? — спросила я у тети.

— Нет! — Она недовольно посмотрела на меня. — И кстати, — тут уж она подчеркивала каждое слово, — что ты всем этим врачам рассказываешь?

— Да ничего. Просто я хочу, чтобы не было таких болей, вот и все.

Я прекрасно понимала то, чего она не сказала, но о чем подумала: обрезание — это наш обычай, африканский, и с белыми обсуждать его незачем.

Вот тут-то мне мало-помалу стало ясно, что именно это и придется сделать. Или же треть каждого месяца мучиться и чувствовать себя инвалидом. Ясно было и другое: если я расскажу врачам, в чем дело, семья меня не похвалит. Тогда очевидным становился следующий шаг: надо пойти к доктору тайком и рассказать, что я подверглась обрезанию. Может быть, тогда кто-нибудь из них и сможет мне помочь.

Я остановилась на первом враче, докторе Макрее, потому что он работал в большой больнице и, как я считала, располагал возможностью прибегнуть к хирургическому вмешательству, если таковое понадобится. Я записалась на прием и вынуждена была целый месяц мучиться ожиданием, прежде чем попала к нему. Когда этот день наступил, я придумала какую-то отговорку для тети, чтобы оправдать свое отсутствие, и отправилась к доктору Макрею.

— Я вам не все тогда сказала, — начала я. — Я приехала из Сомали и я… я… — Совсем не так просто было объяснить ему свою ужасную тайну на ломаном английском. — Меня обрезали.

Он не дал мне даже закончить.

— Пойдите переоденьтесь. Мне нужно вас осмотреть. — И добавил, увидев в моих глазах испуг: — Страшного ничего не будет.

Он позвал медсестру, и та показала мне, где можно переодеться, как надеть халат.

Когда мы вернулись в смотровой кабинет, я с тревогой спрашивала себя, во что же впуталась на этот раз. Одна только мысль о том, чтобы девушка из моей страны сидела в таком необычном месте, раздвигала ноги и позволяла белому мужчине заглянуть туда… М-да, большего позора я и представить себе не могла. Доктор пытался добиться, чтобы я раздвинула ноги.

— Успокойтесь. Все хорошо… Я же врач. И сестра здесь… Вон она стоит, совсем рядом.

Я вытянула шею, чтобы посмотреть туда, куда он указывал. Сестра ободряюще улыбнулась мне, и я наконец сдалась. Заставила себя думать о чем-нибудь постороннем, представить, что я вовсе не здесь, а гуляю, например, по пустыне, пасу своих козочек и день стоит чудесный.

Когда врач закончил осмотр, то спросил у медсестры, есть ли в больнице кто-нибудь, кто знает сомалийский язык. Да, ответила сестра, этажом ниже работает женщина-сомалийка. Но вернулась она вместе с мужчиной-сомалийцем — женщину ей просто не удалось отыскать. «Просто чудесно! — подумала я про себя. — Вот уж не везет, так не везет — обсуждать такие жуткие вещи через переводчика-мужчину, к тому же сомалийца!» Неужели может быть что-нибудь еще хуже?

— Объясните девушке, — сказал доктор Макрей, — что ей зашили чересчур много. Я даже не пойму, как она до сих пор все это выдержала. Ей необходима операция — и чем быстрее, тем лучше.

Я сразу же увидела, что моему соотечественнику это не понравилось. Он поджал губы и сердито смотрел на врача. Я все-таки немного понимала по-английски, а тем более видела реакцию мужчины, и почувствовала, что здесь что-то не так.

— Ну, — сказал мне земляк, — если тебе действительно так хочется, они могут тебя расшить. — Я молча смотрела на него. — Но ты понимаешь, что это против наших обычаев? Твои родственники знают, что ты собираешься делать?

— Нет. Если честно, то нет.

— А с кем ты живешь?

— С тетей и дядей.

— Они знают, что ты задумала?

— Нет.

— Что ж, тогда я должен сообщить им об этом.

Я кивнула, а сама подумала: «Типичный ответ для мужчины-африканца. Спасибо за добрый совет, брат. Этим все дело и закончится».

Доктор Макрей сказал, что не может прооперировать меня прямо сейчас: надо сначала записаться на очередь. Я сразу поняла, что ничего у меня не выйдет: до той поры тетушка обязательно обо всем узнает.

— Ага, я так и сделаю, запишусь на очередь.

С тех пор прошло больше года, а я так и не позвонила.

Но сразу же после отъезда моих родственников в Сомали я позвонила и записалась на очередь, однако все равно ждать нужно было не меньше двух месяцев. Пока тянулись эти два месяца, мне вспоминался весь ужас процедуры обрезания. Я считала, что операция будет ее повторением, и чем больше я об этом думала, тем больше убеждалась, что не вынесу этого во второй раз. Когда наступил назначенный день, я не пошла в больницу и больше им не звонила.

Теперь я жила в общежитии ИМКА. Месячные протекали все так же тяжело, но сейчас мне приходилось зарабатывать на жизнь, и работала я не дома. Нельзя же прогуливать каждый месяц по неделе и при этом рассчитывать, что тебя не выгонят с работы. Я держалась, как могла, но подруги в общежитии видели, что мне плохо. Мэрилин то и дело спрашивала, что со мной. Я объяснила ей, что в Сомали, еще ребенком, я прошла обряд обрезания.

Но Мэрилин выросла в Лондоне и не могла до конца понять смысл того, что я рассказывала.

— Слушай, Уорис, а покажи-ка мне. А то я не понимаю, о чем ты толкуешь. Тебе что, что-то там отрезали? То? Или это? Что тебе все-таки сделали?

Наконец однажды я не выдержала, спустила трусы и показала ей. Никогда не забуду, какое у нее при этом стало лицо. Она отвернулась, по щекам текли слезы. Я пришла в отчаяние, потому что подумала: «О Аллах, неужто все и впрямь из рук вон плохо?» Первое, что сказала после этого Мэрилин:

— Уорис, ты хоть что-нибудь чувствуешь?

— Что ты имеешь в виду?

— Понимаешь… — Она печально покачала головой. — Ты хотя бы помнишь, как выглядела, когда была совсем маленькой, до того, как случилось все это?

— Да.

— Так вот, я и сейчас такая же. А ты теперь совсем другая.

Вот теперь я узнала наверняка. Больше не приходилось сомневаться — скорее, можно было надеяться, — что не всех женщин калечат так, как это случилось со мной. Теперь я точно знала, что отличаюсь от других. Я вовсе не желала другим мучиться так же, но и страдать одной мне тоже не хотелось.

— Значит, с тобой такого не делали? Ни с тобой, ни с твоей матерью?

Она отрицательно покачала головой и снова расплакалась.

— Это же ужас, Уорис! Просто не верится, что кто-то сделал с тобой такое.

— Не надо плакать, пожалуйста, а то ты и меня огорчила.

— Мне самой горько! Я чувствую горечь и злость. Отчасти я плачу потому, что не могу поверить, будто находятся люди, которые могут сделать такое с маленькой девочкой.

Несколько минут мы сидели молча. Мэрилин продолжала всхлипывать, я избегала смотреть на нее. А потом решила, что с меня хватит.

— Ладно, черт с ним со всем! Сделаю я эту операцию. Завтра же позвоню доктору. По крайней мере, буду в туалете получать удовольствие. Похоже, это будет единственное мое удовольствие, — и то ладно.

— Я пойду с тобой, Уорис. Буду там вместе с тобой. Обещаю.

Мэрилин позвонила к врачу и записала меня на операцию. На этот раз ждать надо было всего один месяц. Все это время я то и дело спрашивала ее:

— Подруга, а ты точно пойдешь со мной?

— Да не беспокойся, пойду. Я не брошу тебя одну. Когда наступил день операции, она разбудила меня рано утром, и мы вместе поехали в больницу. Медсестра проводила меня в операционную. А, вот и оно… Стол! Увидев операционный стол, я чуть было не повернулась и не убежала. Стол, конечно, лучше, чем скальный выступ в пустыне, но я не смела надеяться, что сама процедура будет сильно отличаться. Однако доктор Макрей сделал мне наркоз — если бы это сделали тогда, когда Живодерка кромсала меня ножом! Мэрилин не отпускала мою руку, пока я не уснула.

Когда я очнулась, меня перевезли в двухместную палату — там еще была только что родившая женщина. И она, и все остальные, с кем я познакомилась за обедом в столовой, все выспрашивали у меня:

— Так-так, а ты здесь по поводу чего?

И что мне было отвечать? Признаться? «Ах, мне делали операцию на вагине. У меня пещерка была чуть-чуть тесновата!» Разумеется, правды я так никому и не сказала. Говорила, что была опухоль в брюшине. Но хотя процесс выздоровления шел куда быстрее, чем после самого обрезания, кое-что из самого неприятного пришлось вспомнить заново. Всякий раз, когда я ходила пописать, повторялась старая песня: соль и кипяток! Ну, здесь хотя бы нянечки делали мне ванну, и я отмокала в теплой воде. А-а-аххх! Мне давали обезболивающие лекарства, так что было, конечно, легче, но как же я была рада, когда все это наконец осталось позади!

Доктор Макрей сделал свое дело отлично, я навсегда осталась благодарна ему.

— Знайте, — сказал он мне, — что вы не одна такая. Должен сказать, что ко мне постоянно обращаются женщины по тому же поводу. Очень много женщин — из Судана, Египта, Сомали. Некоторые из них беременны и очень боятся: рожать в таком состоянии, пока они зашиты, весьма опасно. Могут возникнуть различные осложнения: ребенок может задохнуться, выходя через такое тесное отверстие, да и мать может погибнуть от обильного кровотечения. Так что они обращаются ко мне без разрешения мужей или иных родственников, и я делаю, что могу. Делаю все, что в моих силах.

Недели через две-три я была полностью здорова. Ну, не то чтобы полностью, но я стала больше похожа на женщину, которая и не подвергалась обрезанию. Уорис как бы заново родилась. Я могла пойти в туалет и пописать — фьють! Невозможно даже объяснить это новое ощущение свободы.

 

13. Хлопоты с паспортом

Возвратившись после своего кинодебюта в роли бондовской девушки, я велела шоферу ехать прямо к Мэрилин Монро домой. Сбежав в Марокко, я трусливо избегала звонить оттуда подруге — думала, пусть она остынет до моего возвращения. Теперь же я, изрядно нервничая, звонила у ее дверей, а в руках у меня была сумка, набитая подарками. Она отворила дверь, улыбаясь на все тридцать два зуба, и бросилась меня обнимать.

— У тебя получилось! Свинья ты бессовестная, ведь вышло все у тебя!

Мэрилин простила меня за то, что я выкрала поддельный паспорт. Она просто не могла на меня сердиться, так потряс ее сам факт, что у меня хватило наглости довести эту дерзкую выходку до конца. Но я пообещала, что больше не стану подвергать нас обеих опасностям, связанным с использованием этого паспорта. Мне вполне хватило той пытки, через которую я прошла на таможне Хитроу.

Я так обрадовалась, что Мэрилин меня простила, ведь она была настоящим другом. И мне снова пришлось прибегнуть к ее дружеской помощи. Когда я возвратилась в Лондон, мне казалось, что карьера фотомодели только начинается, — еще бы, ведь я работала у Теренса Донована, а потом сразу же снялась в джеймс-бондовском фильме. Но, будто по волшебству, эта карьера оборвалась в одночасье, так же загадочно и внезапно, как началась. Я не могла снова устроиться в «Макдоналдс», не могла больше и жить в общежитии ИМКА: без работы нечем было платить за комнату. Пришлось переехать к Мэрилин и ее матери. Такой оборот дела во многом обрадовал меня, ведь я могла жить в семье, среди близких людей. Я прожила у них семь месяцев; они не попрекали меня, но я почувствовала, что пора и честь знать, — все хорошо в меру. Мне удавалось нет-нет да и заполучить какую-нибудь работу в фотомодельном бизнесе, но этого заработка было недостаточно для нормальной жизни. Я переехала жить к другу, китайцу Фрэнки, приятелю моего парикмахера. У Фрэнки был большой дом — во всяком случае, для меня большой, потому что там были две спальни. Он великодушно предложил мне пожить в этом доме, пока я не добьюсь успеха в модельном бизнесе.

В тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году, вскоре после моего переезда к Фрэнки, вышел на экран фильм «Искры из глаз». А еще недели через две другой мой приятель пригласил меня отпраздновать сочельник. Весь Лондон веселился, и я решила не отставать, так что домой вернулась очень поздно и уснула, едва коснувшись подушки. Меня разбудил настойчивый стук в окно спальни. Выглянув, я увидела друга, с которым только что рассталась. В руках он держал газету и пытался что-то мне сказать, но ничего не было слышно, и я отворила окно.

— Уорис! Твое фото — на первой полосе «Санди таймс»!

— Ой… — я протерла глаза. — Что, правда?

— Ага! Да ты сама посмотри. — Он протянул мне газету.

Там была моя фотография, в полупрофиль, занимавшая всю первую полосу. Она была больше натуральной величины, мои светлые волосы прямо пылали, а лицо выражало целеустремленность.

— Это здорово… А теперь я снова лягу… спать охота. — И я поплелась к постели.

К полудню, однако, до меня дошло, какие возможности открывает передо мной такая реклама. Понятно, что портрет на первой полосе «Санди таймс» к чему-нибудь да приведет. Но пока суд да дело, я тоже не сидела сложа руки: бегала на кастинги по всему Лондону, надоедала своему агенту, наконец поменяла модельное агентство, но толку не добилась.

— Понимаете, Уорис, — сказали мне в новом агентстве, — в Лондоне для чернокожей фотомодели не так уж много заказов. Чтобы получить работу, надо поездить: Париж, Милан, Нью-Йорк.

Я всей душой стремилась поездить, если бы не одна старая проблема: как быть с паспортом? В агентстве слыхали об одном юрисконсульте, Гарольде Уилере, который сумел помочь нескольким иммигрантам получить английский паспорт. Может быть, мне к нему обратиться?

Я отправилась к этому Гарольду Уилеру и выяснила, что за помощь он требует несусветные деньги — две тысячи фунтов стерлингов. Впрочем, подумала я, коль уж можно будет повсюду разъезжать и работать, то такие деньги я смогу вернуть мигом. При нынешнем же положении дел я быстро катилась в пропасть. И я стала занимать деньги где только могла, пока не наскребла две тысячи на гонорар юристу. Но меня тревожила мысль, что придется вот так отдать ему все занятые с трудом деньги, а потом вдруг обнаружить, что он просто мошенник.

Старательно спрятав деньги дома, я пошла на вторую встречу с юристом, взяв с собой Мэрилин, — меня интересовало, что она обо всем этом скажет. Внизу я нажала на кнопку домофона, секретарша Уилера ответила и впустила нас. Моя подруга осталась в приемной, а я вошла в кабинет юрисконсульта.

— Скажите правду, — начала я без обиняков. — Я хочу знать, стоит ли тот паспорт, который я получу, двух тысяч фунтов. Смогу ли я законно ездить по всему миру? Я не желаю застрять в каком-нибудь богом забытом уголке, чтобы меня потом оттуда выдворяли. Где вы берете эти паспорта?

— Нет, нет, нет! К сожалению, я не могу распространяться о своих источниках. Предоставьте это все мне. Если вам, милая моя, нужен паспорт, он у вас будет. И даю вам честное слово, вполне законный. Вы получите его через две недели после того, как мы примемся задело. Когда все будет готово, вам позвонит мой секретарь.

«Вот это да! Через две недели я смогу свалить куда пожелаю и когда пожелаю!»

— Ну что ж, звучит заманчиво, — сказала я. — Что дальше?

Уилер объяснил, что я выйду замуж за гражданина Ирландии, у него как раз есть на примете подходящий человек. Эти две тысячи фунтов пойдут ирландцу за хлопоты, сам же Уилер удержит из них лишь небольшой гонорар. Он записал дату и точное время моей встречи с ирландцем: она должна была состояться в ЗАГСе. Да, мне еще надо захватить сто пятьдесят фунтов стерлингов на дополнительные расходы.

— Там вы встретитесь с неким мистером О'Салливаном, — продолжал Уилер со своим безукоризненным английским произношением. Объясняя, он продолжал писать указания. — Это тот джентльмен, за которого вы выходите замуж. Ах да, кстати, примите мои поздравления. — Он взглянул на меня и улыбнулся.

Уже потом я спросила у Мэрилин: как, на ее взгляд, можно верить этому типу? Она ответила:

— А что, у него приличная контора в приличном здании, и район вполне приличный. На двери — табличка с его фамилией. Секретарша у него что надо. Как по мне, то все выглядит достаточно законным.

Верная подруга Мэрилин пошла со мной на свадьбу в качестве свидетельницы. Ожидая у входа в ЗАГС, мы заприметили пожилого человека с морщинистым багровым лицом и копной седых волос, в сильно поношенном костюме. Он шел по тротуару нетвердым шагом. Мы смеялись над ним, пока он не стал подниматься по ступенькам ЗАГСа. Мы с Мэрилин оторопело посмотрели друг на друга, потом на этого человека.

— Вы мистер О'Салливан? — отважилась спросить я.

— Собственной персоной. Именно я и есть. — Он понизил голос. — А вы та самая?

Я кивнула.

— Душенька, ты деньги принесла? Они у тебя?

— Да.

— Сто пятьдесят монет?

— Да.

— Умница, девочка! Тогда что ж, давай поторапливаться. Идем. А то время только теряем.

От моего новоиспеченного мужа разило виски, он был изрядно навеселе. Идя вслед за ним, я пробормотала на ухо Мэрилин:

— Как думаешь, он протянет хотя бы до тех пор, пока я паспорт получу?

Регистратор начала церемонию бракосочетания, но мне было очень трудно сосредоточиться: меня все время отвлекало то, что мистер О'Салливан не мог твердо стоять на ногах. Разумеется, как только регистратор спросила: «Берешь ли ты, Уорис, этого человека…» — он с шумом рухнул на пол. Я было подумала, что он уже умер, но потом заметила, что он тяжело дышит ртом. Я опустилась на колени и принялась его тормошить, громко крича:

— Мистер О'Салливан, да проснитесь же!

На это он не реагировал.

Я посмотрела на Мэрилин и воскликнула:

— Боже мой, вот тебе и свадьба!

А она привалилась к стене и расхохоталась, держась за живот.

— Вот оно, мое счастье! Муженек валится с ног прямо у алтаря.

Оказавшись в столь нелепом положении, я решила: что ж, хоть посмеяться можно вволю, — и тоже согнулась пополам от хохота.

Регистратор, придерживая обеими руками юбку, присела рядом с моим женихом и стала внимательно осматривать его поверх изящных маленьких очков.

— Ничего страшного, как вы думаете?

Мне хотелось крикнуть ей: «Откуда, черт побери, мне знать?» — но я понимала, что такой ответ положил бы конец всей затее.

— Проснись, ну давай же, ПРОСЫПАЙСЯ! — Теперь я уже хлестала его по щекам что было сил. — Пожалуйста, кто-нибудь, дайте мне воды. Может здесь кто-нибудь хоть что-то делать? — Я умоляла и хохотала одновременно.

Регистратор принесла чашку воды, и я выплеснула ее старику в лицо.

— У-у-у…

Он замычал, потом заворчал и наконец разлепил глаза. После долгого встряхивания, толчков и пинков нам удалось поставить его на ноги.

— Боже правый, ну, поехали дальше! — пробормотала я, опасаясь, что он вот-вот снова съедет с катушек. Железной хваткой я вцепилась в руку своего суженого и не отпускала до конца церемонии. Оказавшись снова на улице, мистер О'Салливан потребовал свои сто пятьдесят фунтов, а я записала его адрес — так, на всякий случай, а то мало ли что. Качаясь из стороны в сторону, он пошел по улице, распевая какую-то песню и унося в кармане мои последние денежки.

Через неделю после этого Гарольд Уилер позвонил мне и сказал, что паспорт готов. Я в приподнятом настроении помчалась к нему в контору забирать документ. Юрист вручил мне его. Это был ирландский паспорт с фотографией моей черной физиономии и фамилией Уорис О'Салливан. Я не специалист по паспортам, но выглядел он немного странно. Нет, он таки был весьма странным. Паршиво он выглядел, будто его изготовили в каком-нибудь подвальчике.

— Это оно? То есть это законный паспорт? С ним можно путешествовать?

— Да, конечно! — Уилер энергично закивал головой. — Видите ли, он ирландский. Это паспорт Ирландии.

— М-м-м… — Я повертела его так и сяк, посмотрела с обратной стороны, пролистала странички. — Ладно. Если он сгодится для дела, то какая разница, как он выглядит?

Недолго пришлось ждать случая проверить паспорт на деле. Мое агентство договорилось о съемках в Париже и Милане, и я обратилась за визами. Уже дня через два-три мне пришло письмо. Когда я взглянула на обратный адрес, мне стало плохо: письмо было из иммиграционной службы, меня срочно приглашали туда. Я перебрала самые невероятные варианты своих действий, но в конце концов поняла, что делать нечего, надо ехать к ним. Знала я и то, что у службы имеются полномочия тут же выдворить меня из страны, а то и засадить за решетку. Прощай, Лондон. Прощай, Париж. Прощай, Милан. Прощай, карьера фотомодели. Здравствуйте, верблюды!

На следующий же день я отправилась на метро из дома Фрэнки в службу иммиграции. Идя по коридорам огромного казенного учреждения, я чувствовала себя так, словно шествую в могильный склеп. Нашла нужный кабинет, а там меня ждали люди с таким серьезным выражением лица, какого я еще в жизни не видывала.

— Сядьте сюда, — скомандовал мужчина с каменным лицом.

Меня усадили в совершенно изолированной комнате и стали допрашивать.

— Как вас зовут? Назовите свою девичью фамилию. Откуда вы родом? Каким образом вы получили этот паспорт? Как фамилия этого человека? Сколько вы ему заплатили?

Я понимала: одна маленькая неточность в ответе, и на добрую старую Уорис наденут наручники. Между тем чиновники иммиграционной службы старательно записывали каждое мое слово. Поэтому я доверилась своей интуиции и старалась рассказывать им как можно меньше. Когда нужно было выиграть время и подумать, я полагалась на свой прирожденный талант и делала вид, что мне мешает языковой барьер.

Чиновники оставили мой паспорт у себя и сказали, что если я хочу получить его обратно, то должна привести к ним на беседу своего мужа, — не это я хотела бы от них услышать. Как бы то ни было, закончилось все тем, что мне удалось уйти из кабинета, так ничего и не сказав о Гарольде Уилере. Я рассчитывала отобрать у этого ворюги свои деньги, прежде чем до него доберутся власти, иначе плакали мои две тысячи.

Я вышла из здания иммиграционной службы, направилась к его роскошной конторе и позвонила в домофон. Ответила секретарша, и я сказала, что это Уорис Дири по срочному делу. Удивительно, но выяснилось, что мистер Уилер отсутствует, поэтому она отказалась меня впустить. День за днем я приходила в контору снова и снова, звонила снизу и начинала орать, но верная секретарша стойко защищала этого мошенника. Я решила поиграть в частного детектива, спряталась недалеко от конторы и прождала весь день, рассчитывая захватить его, когда он будет выходить из здания. Увы, Гарольд Уилер исчез.

Между тем надо было представить в иммиграционную службу мистера О'Салливана. Судя по адресу, он жил в Кройдоне, южном пригороде Лондона, где полно иммигрантов, в том числе и сомалийцев. Я проехала большую часть пути на поезде, а потом пришлось взять такси — поезд не шел туда, куда мне было нужно. По улице я шла, то и дело оглядываясь, — в одиночестве мне там было не очень уютно. Я нашла дом по указанному адресу, совершенную развалюху, и постучала в дверь. Никто не ответил. Я зашла с торца и попробовала заглянуть в окно, но ничего не разглядела. Где же он может быть, куда мог уйти среди дня? Странно… Ах да, в паб! Я отыскала ближайший паб, заглянула туда и увидела мистера О'Салливана, сидящего у стойки.

— Узнаете меня? — спросила я у него.

Старик взглянул на меня через плечо и сразу же отвернулся, уставившись прямо перед собой — на бутылки с горячительными напитками, выставленные на полках за стойкой. «Быстренько соображай, Уорис». Мне нужно было сказать ему неприятные вещи и уговорить пойти вместе со мной в иммиграционную службу. Я понимала, что просто так он туда не пойдет.

— Вот какое дело, мистер О'Салливан. Мой паспорт забрали иммиграционные власти. Прежде чем мне его вернут, они хотят побеседовать с вами — просто задать пару пустяковых вопросов. Понимаете, они должны убедиться, что мы действительно женаты. А я не могу отыскать этого проклятого юриста, он как в воду канул, так что помочь мне некому.

По-прежнему глядя перед собой, мистер О'Салливан сделал большой глоток виски и отрицательно покачал головой.

— Послушайте, за то, что вы помогли мне получить паспорт, я заплатила вам две тысячи фунтов!

Это привлекло его внимание: он повернулся и пристально посмотрел на меня, открыв рот от удивления.

— Милочка, мне ты заплатила сто пятьдесят. У меня в жизни не было двух тысяч фунтов, а то стал бы я ошиваться в этом Кройдоне!

— Я дала Гарольду Уилеру две тысячи фунтов для вас — чтобы вы на мне женились.

— Ну, мне-то он их не давал. Если уж ты такая дуреха, чтобы отдать тому типу две тысячи монет, это твои проблемы.

Я его упрашивала, умоляла помочь, но ему это было совершенно ни к чему. Я пообещала, что отвезу его на такси, ему даже не придется добираться до иммиграционной службы поездом, но мистер О'Салливан и с места не сдвинулся.

Стараясь нащупать то, что может подвигнуть его на действие, я предложила:

— Послушайте, я заплачу. Я дам вам еще денег. Когда мы выйдем от иммиграционных чиновников, то пойдем в паб, и вы сможете пить, сколько душе угодно.

Он повернулся ко мне и вопросительно поднял брови: предложение вызвало у него интерес, но он еще сомневался.

«Не останавливайся на полпути, Уорис».

— Виски, сколько угодно виски, хоть всю стойку уставьте рюмками. О'кей? Я завтра приеду к вам домой, и мы возьмем такси до Лондона. Это займет всего несколько минут, пара пустяковых вопросов — и мы отправляемся прямехонько в паб. Годится?

Он кивнул головой и вернулся к созерцанию бутылок на полках за стойкой.

На следующее утро я снова приехала в Кройдон и постучала в дверь старика. Никто мне не ответил. Пройдя пустынной улицей, я зашла в паб, но там никого не было, кроме хозяина в белом переднике. Он пил кофе и читал газету.

— Вы сегодня видели мистера О'Салливана?

— Для него еще слишком рано, милочка, — покачал головой хозяин.

Я быстренько вернулась к дому старого обманщика и забарабанила в дверь. Ответа так и не последовало, и я присела на крыльцо, вонявшее мочой, даже нос пришлось зажать. Я сидела и размышляла, что делать дальше, и тут ко мне подошли два крутых на вид парня лет по двадцать с небольшим.

— Ты кто? — неприветливо спросил один из них. — И чего это ты расселась у моего старика на крыльце?

— Ой, привет! — вежливо отозвалась я. — Уж не знаю, известно ли вам, но я замужем за вашим отцом.

Оба со злостью уставились на меня. Потом тот, что был повыше, заорал:

— Чего? Что за чушь ты несешь, мать твою?

— Послушайте, я попала в жуткие неприятности, понимаете? Надо, чтобы ваш отец мне помог. Все, что от него требуется, — это поехать со мной в город, в одну контору, и ответить на парочку вопросов. У меня забрали паспорт, а он мне очень нужен, поэтому, пожалуйста…

— А не пошла бы ты куда подальше, мать твою?

— Эй, послушай! Я отдала этому старику последние деньги! — сказала я, указывая на дверь. — И без него отсюда не уйду.

Однако у сынишки была своя точка зрения. Из-под пиджака он выхватил дубинку и угрожающе занес ее, словно собираясь раскроить мне череп.

— Вот как? Ну, сейчас мы тебя проучим. Мы тебе покажем, как приходить сюда и вешать нам лапшу на уши…

Его братец хихикнул и расплылся в улыбке. Я заметила, что у него не хватает нескольких зубов. Мне все стало ясно. Этим парням нечего было терять. Они могли забить меня здесь, на крыльце, до смерти, никто бы и не узнал. Да и дела никому до этого не было. Я вскочила на ноги и бросилась бежать. Они гнались за мной два квартала, потом отстали, довольные, что напугали меня до смерти.

Но я, вернувшись домой, решила снова отправиться в Кройдон и ездить туда до тех пор, пока не найду старикашку. У меня не было другого выхода. На этот момент Фрэнки не только позволял мне жить у него бесплатно, но еще и еду мне покупал. Мало того, у многих друзей я занимала деньги на текущие расходы, и так не могло продолжаться бесконечно. Я потратила все деньги на того мошенника, который выдавал себя за юрисконсульта по иммиграции, а без паспорта я не могла работать. Так что мне было терять? Разве что два-три зуба, если я не буду осмотрительна. Но я решила, что сумею перехитрить этих хулиганов, для этого и напрягаться-то не особенно придется.

Я отправилась в Кройдон назавтра после обеда и не спеша стала бродить по всему району, стараясь не задерживаться у дома старика. Мне встретился небольшой скверик, и там я присела на скамейку. Буквально через несколько минут на горизонте показался не кто иной, как мистер О'Салливан. По какой-то загадочной причине он был в отличном расположении духа и очень обрадовался, увидев меня. Почти сразу он согласился сесть в такси и отправиться со мной в город.

— Ты же собираешься мне заплатить, а? — Я кивнула. — А потом заплатишь за выпивку, душенька?

— Когда сделаем дело, я куплю вам столько выпивки, сколько будет нужно. Но сперва надо, чтобы вы были хоть чуть-чуть в норме, когда станете беседовать с чиновниками в иммиграционной службе. Знаете, они редкие сволочи. А уж после этого мы пойдем в паб…

Когда мы пришли в иммиграционную службу, сотрудник окинул мистера О'Салливана быстрым взглядом и мрачно спросил меня:

— Это и есть ваш муж?

— Да.

— Ладно, миссис О'Салливан, хватит притворяться. Рассказывайте все как есть.

Я вздохнула, понимая, что нет никакого смысла ломать комедию дальше. Я чистосердечно выложила им все: о работе фотомоделью, о Гарольде Уилере, о своем, так сказать, замужестве. Мистер Уилер их очень заинтересовал. Я рассказала все, что мне было известно о нем, назвала адрес.

— Через несколько дней, когда закончим расследование, мы свяжемся с вами и скажем, что с паспортом.

С тем меня и отпустили. Вот так.

Оказавшись на улице, мистер О'Салливан загорелся желанием идти в паб.

— О'кей, вам нужны деньги? Нате… — Я порылась в сумочке, вытащила оттуда последние двадцать фунтов и протянула ему. — А теперь сгиньте с глаз моих! Видеть вас больше не могу!

— И это все? — помахал купюрой мистер О'Салливан. — Больше ты мне ничего не дашь?

Я повернулась и пошла прочь от него.

— ШЛЮХА! — завопил он. — АХ ТЫ Ж, РАСТАК ТВОЮ МАТЬ…

Прохожие оборачивались и смотрели мне вслед. Наверное, им было непонятно: если это я шлюха, почему же тогда я заплатила ему?

Прошло несколько дней, и мне позвонили из иммиграционной службы, снова приглашая меня прийти. Там мне сказали, что по делу Гарольда Уилера проводится расследование, но пока оно топчется на месте. Его секретарша сказала, что он уехал в Индию, а когда вернется — неизвестно. И все же мне выдали временный паспорт сроком на два месяца. Это был первый прорыв из той трясины, в которую меня затянуло, и я поклялась, что выжму из этих двух месяцев все, что только можно.

Я решила, что сначала поеду в Италию, — ведь я выросла в бывшей итальянской колонии и немного говорила по-итальянски. Правда, почти весь мой словарный запас состоял из ругательств, которые я слышала от мамы, но как раз они-то и могли пригодиться. Я влюбилась в Милан. Там я выступала на подиуме, на показах мод. В то время я познакомилась с другой моделью, Жюли. Это была высокая блондинка с волосами до плеч и потрясающей фигурой, она демонстрировала белье. Мы вместе бродили по Милану и так славно развлекались, что решили поехать и дальше, в Париж, — попытать счастья там.

Для меня эти два месяца были настоящей сказкой: я путешествовала по новым для себя странам, знакомилась с новыми людьми, пробовала новые блюда. Пусть заработки были невелики, на поездку по Европе этого хватило. А потом, когда работа в Париже подошла к концу, мы с Жюли вернулись в Лондон.

По возвращении я встретила одного агента из Нью-Йорка — он приехал в Англию искать новые таланты. Он уговаривал меня поехать в Штаты, обещал, что завалит меня там заказами. Конечно, мне и самой очень хотелось этого, ведь все говорили, что Нью-Йорк предоставляет самые богатые возможности, особенно для чернокожей модели. Мое агентство заключило договор, а я обратилась за американской визой.

Американское посольство, внимательно изучив мои документы, немедленно связалось с английским правительством. В итоге я получила письмо, в котором говорилось, что в тридцатидневный срок я подлежу депортации из Англии — обратно в Сомали. Заливаясь слезами, я позвонила Жюли, которая тогда гостила у своего брата в Челтнеме.

— У меня неприятности, и очень серьезные. Со мной все кончено, подруга. Мне придется вернуться в Сомали.

— Не может быть, Уорис! Давай-ка приезжай к нам на несколько дней, отдохнешь немного. Можно поездом — от Лондона до Челтнема всего несколько часов езды. А здесь чудесно! Тебе пойдет на пользу пожить немного на природе. И мы, может быть, придумаем, что делать дальше.

Я приехала. Жюли встретила меня на вокзале и отвезла домой — мимо покрытых ковром бархатной зелени полей и лугов. Мы устроились в гостиной, куда пришел и Найджел, брат Жюли. Он был очень высоким, с очень бледным лицом и прекрасными длинными светлыми волосами. Передние зубы и кончики пальцев у него пожелтели от никотина. Он принес нам чаю, а потом сидел и непрерывно курил, слушая мой рассказ обо всех кошмарах с паспортом и о том, чем все это закончилось.

Скрестив руки и откинувшись на спинку стула, Найджел неожиданно сказал:

— Не переживай, я тебя выручу.

Я была поражена, услышав такое заявление от парня, с которым полчаса как познакомилась.

— И как ты собираешься это сделать? — поинтересовалась я. — Чем это ты меня выручишь?

— Я на тебе женюсь.

— Ой нет! — покачала я головой. — Нет! Это я уже проходила. Из-за этого я и попала в такую историю. И снова на эту удочку не клюну, хватит с меня. Не переживай: я с радостью вернусь в Африку. Там моя семья, там все знакомое и родное. А здесь, в этой ненормальной стране, я совсем ничего не понимаю. Здесь, куда ни повернись, сплошные безобразия. Я поеду на родину.

Найджел вдруг вскочил и помчался на второй этаж. Когда он вернулся, в руках у него была «Санди таймс» с моей фотографией на первой полосе. Той самой, которая появилась больше года назад, задолго до того, как я познакомилась с Жюли.

— А это тебе зачем?

— Я сохранил ее, потому что чувствовал: когда-нибудь мы с тобой познакомимся. — Он ткнул в мой глаз на фотографии. — Как только я это увидел, я угадал слезы, которые выступают на твоих глазах, скатываются по щекам. Когда я рассматривал твое лицо, я видел, что ты плачешь, что тебе нужна помощь. А потом Аллах говорил со мной. Аллах сказал, что спасти тебя — мой долг.

Этого только не хватало! Я глядела на него, широко открыв глаза, и думала: «Он что, чокнутый? Если кому и нужна помощь, так это ему!» Но всю субботу и воскресенье Найджел и Жюли убеждали меня: если он может меня выручить, зачем же отказываться? Что ждет меня там, в Сомали? Какое будущее? Козы и верблюды? Тогда я задала Найджелу вопрос, который не выходил у меня из головы:

— А зачем это тебе нужно, дружище? Почему ты так хочешь на мне жениться, к чему тебе все эти хлопоты?

— Я уже сказал: мне от тебя ничего не нужно. Меня тебе посылает сам Аллах.

Я растолковала ему, что на мне не так-то просто жениться: сбегал в ЗАГС, и все дела. Я ведь уже замужем.

— Ну, с ним ты можешь развестись, а тупицам-чиновникам мы скажем, что собираемся пожениться, — рассуждал Найджел. — Так что выдворить тебя они не смогут. Я пойду с тобой вместе. Я же гражданин Великобритании, мне они не смогут отказать. Пойми, я очень сочувствую тебе, я должен тебя выручить. Все, что в моих силах, я для тебя сделаю.

— Ну-у, большое спасибо…

— Слушай, — добавила Жюли, — если он может тебе помочь, Уорис, так отчего не попробовать? Ты можешь воспользоваться случаем, а что тебе еще остается? Хуже не будет.

Слушая их уговоры несколько дней подряд, я решила так: она, в конце концов, моя подруга, а он ее брат. Я видела, где он живет, я могу доверять ему. Жюли права: можно попробовать — хуже не будет.

Мы решили, что Найджел пойдет вместе со мной к мистеру О'Салливану договариваться о разводе, — у меня не было ни малейшего желания снова встречаться с его сыновьями наедине. Я предположила (вполне логично, если уж говорить об этом старикашке), что он потребует денег, прежде чем согласится хоть пальцем шевельнуть. Я вздохнула — даже думать об этом было противно. Но подруга с братом продолжали уговаривать меня, и постепенно у меня зародилась надежда, что эта затея принесет свои плоды.

— Что ж, поехали, — сказал Найджел. — Сядем, не откладывая, в мою машину и отправимся в Кройдон.

Мы вдвоем приехали в район, где жил старик, и я показала Найджелу, как подъехать к нужному дому.

— Будь осторожен! — предупредила я его по пути. — Эти парни, его сыновья, они совсем отмороженные. Мне даже страшно выходить из машины.

Найджел засмеялся.

— Я говорю вполне серьезно. Они за мной гнались, хотели меня избить. Говорю тебе, это настоящие отморозки. Нам надо быть очень осторожными.

— Да ну, Уорис! Мы просто скажем старикану, что ты подаешь на развод. Вот и все. Невелика забота.

К тому времени, когда мы приехали к мистеру О'Салливану, день уже клонился к вечеру. Мы припарковались напротив его двери. Пока Найджел стучал в дверь, я то и дело оглядывалась через плечо и по сторонам. На стук никто не отозвался, что меня ничуть не удивило. Я предполагала, что придется совершить очередную прогулку до угла, в паб.

— Давай, — сказал Найджел, — обойдем вокруг дома и заглянем в окна. Вдруг он там сидит?

В отличие от меня, он был достаточно высоким, чтобы заглянуть через окно в комнату. Но, без малейшего успеха обойдя по очереди все окна, Найджел посмотрел на меня в явной растерянности.

— Чует мое сердце, что-то здесь не то.

«Ну, дружище, — подумала я, — наконец-то до тебя начало доходить. У меня сердце чует это всякий раз, как приходится иметь дело с этим уродом».

— Что «не то»? Что именно?

— Да не знаю… просто такое ощущение… А что, если забраться через это окошко туда, внутрь?

И он принялся постукивать по раме ладонью, стараясь открыть окно.

Из дома рядом вышла соседка и закричала:

— Если вам нужен мистер О'Салливан, так мы его уже несколько недель не видели!

Она стояла и, сложив руки поверх передника, рассматривала нас. Найджелу удалось чуть-чуть приоткрыть окно, и оттуда ударил жуткий смрад. Я зажала рот и нос руками и отвернулась. Найджел наклонился к открывшейся щели и всмотрелся в темноту.

— Он умер. Я вижу: он лежит там на полу.

Мы сказали соседке, чтобы она вызвала «скорую», вскочили в свою машину и поспешно отъехали. Неприятно признаваться, но я не чувствовала ничего, кроме облегчения.

Вскоре после того как мы обнаружили, что мистер О'Салливан гниет у себя в кухне, Найджел и я поженились. Английские власти приостановили процесс депортации, однако не скрывали, что считают наш брак фиктивным. Так оно, конечно, и было. Но мы с Найджелом посоветовались и решили, что, пока я не получу паспорт, мне лучше пожить в его доме близ Челтнема, в Котсуолд-Хиллс, к западу от Лондона.

После того как я жила в Могадишо, а потом — целых семь лет! — в Лондоне, я уж и позабыла, как славно жить на природе. Пусть покрытая зеленью английская равнина с разбросанными тут и там фермами и озерами ничем не напоминала сомалийские пустыни, я все равно с удовольствием проводила время на воздухе, наслаждаясь отсутствием многоэтажек и лишенных окон фотостудий. В Челтнеме мне снова удалось заняться тем, что когда-то составляло радость моей кочевой жизни: я бегала, без устали ходила, собирала полевые цветы, писала под кустиками. Случалось, кто-нибудь замечал, как моя задница высовывается из густого кустарника.

У нас с Найджелом были раздельные спальни, и жили мы, как соседи в общежитии, не как муж и жена. Мы заранее договорились, что он женится на мне ради того, чтобы я могла получить паспорт, и хотя я предлагала ему финансовую помощь, когда начала зарабатывать по-настоящему, он по-прежнему настаивал на том, что не требует от меня ровно ничего. Найджелу вполне хватало радости от сознания того, что он внял гласу Аллаха и помог в беде ближнему. Однажды утром я проснулась раньше обыкновенного, часов в шесть: мне нужно было отправляться в Лондон на кастинг. Я спустилась в кухню и поставила кофе, пока Найджел еще спал у себя в комнате. Только-только я надела желтые резиновые перчатки и начала мыть посуду, как раздался звонок.

Не снимая покрытых мыльной пеной перчаток, я открыла дверь. На крыльце стояли двое мужчин. Одинаковые серые костюмы, неулыбчивые бесцветные физиономии, черные портфели.

— Вы миссис Ричардс?

— Я.

— Ваш муж дома?

— Да, наверху.

— Отойдите с дороги, пожалуйста. Мы пришли от имени властей, по официальному вопросу.

Конечно, кто бы еще пожаловал с таким видом?

— Да входите, входите… Может, хотите чашечку кофе или перекусить? Присаживайтесь, сейчас я его позову.

Они уселись в гостиной Найджела, в больших и удобных креслах, но сохраняли официальный, настороженный вид.

— Ау, родной мой! — позвала я ласковым голосом. — Будь добр, спустись сюда. К нам пришли по делу.

Он пришел, все еще полусонный, прекрасные светлые волосы торчали во все стороны.

— Здравствуйте.

По виду «гостей» Найджел моментально догадался, кто они такие.

— Здравствуйте. Чем могу быть полезен?

— Да вот, хотелось бы задать вам парочку вопросов. В первую очередь нам необходимо убедиться, что вы с женой живете вместе. Вы ведь вместе живете?

По тому выражению брезгливости, которое появилось на лице Найджела, я поняла, что начинается самое интересное, и прислонилась к стене, чтобы удобнее было наблюдать.

— Ну, — презрительно бросил он, — а как вам самим кажется?

Оба чиновника стали нервно озираться.

— М-м-м… Да, конечно, сэр. Мы вам верим, но все же нам необходимо осмотреть дом.

Лицо у Найджела потемнело, стало зловещим, как небо перед грозой.

— Слушайте, вы… Шнырять по моему дому я не позволю. Плевал я на то, кто вы такие и откуда. Вот моя жена, мы с ней живем вместе, это вы сами видите. Вы явились без предупреждения, так что мы не наряжались специально для вас. А теперь проваливайте отсюда!

— Не надо сердиться, мистер Ричардс. Закон обязывает нас…

— ВЫ МЕНЯ ДОСТАЛИ!

«Бегите, ребята, пока не поздно!» — промелькнуло у меня в голове. Но они продолжали сидеть как приклеенные, и на одинаковых одутловатых лицах застыло выражение крайнего замешательства.

— ВОН ИЗ МОЕГО ДОМА! Если еще раз появитесь поблизости, а тем более придете сюда, я достану ружье и продырявлю вас к чертовой матери! Я… Да я умру ради нее! — воскликнул Найджел, указывая на меня.

Я покачала головой и сказала себе: «Нет, он псих. Он влюблен в меня, влюблен по уши, и добром это не закончится. Какого черта я вообще здесь делаю? Надо было в Африку возвращаться, там было бы спокойнее».

Прожив у Найджела месяца два или три, я стала ему говорить:

— Найджел, отчего бы тебе не приодеться, не надеть приличные туфли и не завести себе девушку? Хочешь, я тебе помогу?

— Девушку? — отвечал он всякий раз. — Не нужна мне девушка. Ради всего святого, у меня есть жена! Для чего же мне девушка?

Когда он так говорил, я выходила из себя.

— Ты псих! Прекращай сходить с ума, черт тебя побери! Очнись, дурень, уйди с моей дороги. Я не люблю тебя. Мы с тобой просто заключили сделку, ты же хотел мне помочь. Но я не могу делать то, что тебе хочется. Я не стану притворяться, будто люблю тебя, лишь бы доставить тебе удовольствие.

Да, мы с Найджелом заключили сделку, но он нарушил ее и установил для себя собственные правила. Когда он, побагровев от злости, орал на посетивших нас государственных служащих, он ничуть не преувеличивал. С его точки зрения, он говорил чистую правду. Дело осложнялось еще и тем, что я зависела от него, любила его как друга и испытывала благодарность за то, что он меня выручил. В то же время никаких романтических чувств я к нему не питала и готова была убить его, когда он стал вести себя так, будто я была его любимой женой и личной собственностью. Довольно быстро я поняла, что мне нужно съезжать отсюда, и как можно скорее, пока я не стала такой же ненормальной, как Найджел.

Но вопрос с паспортом все еще оставался открытым. Найджел же, осознав, что я нахожусь от него в зависимости, почувствовал свою власть и стал требовать все больше и больше. Он помешался на мне: где я была, чем занималась, с кем проводила время? Он то и дело заводил речь о любви, и чем больше он меня упрашивал, тем яростнее я его ругала. Время от времени у меня появлялись заказы в Лондоне, а то я отправлялась в гости к друзьям. Чтобы не рехнуться, я старалась почаще уезжать из дома.

Тем не менее мне все труднее было сохранять здравомыслие, живя у мужчины, который явно был психопатом. Я уже устала ждать паспорт — мой пропуск к свободе. И вот однажды, направляясь в Лондон, я стояла на платформе, и вдруг у меня возникло желание броситься под поезд. Несколько мгновений я вслушивалась в его грохот, ощущала на лице ветер, который гнала перед ним могучая сила, представляла, как многотонная стальная махина сотрет меня в порошок. Искушение покончить со всеми тревогами было велико, но я спросила себя: «А стоит ли выбрасывать жизнь на ветер из-за взвинченного мужика?»

Надо отдать должное Найджелу: когда ожидание затянулось уже на год с лишним, он отправился в иммиграционную службу, устроил жуткий скандал и заставил-таки их выдать мне временный паспорт.

— Моя жена — фотомодель международного класса! — орал он. — Ей нужен хотя бы временный паспорт, чтобы ездить за границу и добиваться успехов.

БУХ! Он шмякнул на стол портфель с моими фотографиями.

— Я гражданин Великобритании, черт бы ее побрал, а вы морочите моей жене голову! У меня нет слов! Мне стыдно за свою страну! Я требую, чтобы этот вопрос был решен НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО!

Вскоре после этого власти конфисковали мой старый сомалийский паспорт, а взамен выдали временный документ, который позволял мне выезжать за пределы Англии, но требовал регулярного продления. Внутри стоял штамп: «Годен для поездок в любые страны, кроме Сомали». Это меня особенно угнетало. В Сомали шла война, и английские власти не желали, чтобы я оказалась в воюющей стране, пока нахожусь под их покровительством. Они отвечали за меня, раз уж я проживаю в Великобритании. Когда я прочитала слова «Годен для поездок в любые страны, кроме Сомали», то вздохнула: «О Аллах, что же я наделала? Даже на свою родину нельзя поехать». Теперь я стала там совсем чужой.

Если бы кто-нибудь раньше сказал мне, каков будет результат, я бы ответила: ладно, считайте, что я ни о чем не просила, верните мне сомалийский паспорт. Но никто меня не спрашивал. А теперь было поздно отступать. Раз уж мне нельзя вернуться назад, значит, можно двигаться только в одном направлении — вперед. Я обратилась за американской визой и заказала билет на самолет до Нью-Йорка. Я летела одна.

 

14. В «высшей лиге»

Найджел настаивал на том, что должен полететь в Нью-Йорк вместе со мной. Раньше он там никогда не бывал, но знал об этом городе все, что только можно.

— Там можно просто свихнуться. А ты, Уорис, даже не представляешь, что делаешь, куда едешь. Ты без меня пропадешь. Быть одной там очень опасно, только я смогу тебя защитить.

Ну да, вот только кто бы защитил меня от самого Найджела? У него была очаровательная привычка: в споре он повторял свои аргументы без конца — повторял, повторял, повторял, повторял… как попугай. Пока не доведет тебя до изнеможения, что бы ты ни говорила ему в ответ. Спорить с ним было бесполезно. Но на этот раз я решила сделать по-своему. На эту поездку я смотрела как на возможную большую удачу, и не только в смысле карьеры. Я хотела начать жизнь заново, подальше от Англии, подальше от Найджела и наших с ним ненормальных отношений.

В тысяча девятьсот девяносто первом году я прилетела в Штаты, одна. Курировавший меня сотрудник нью-йоркского модельного агентства уступил мне свою квартиру, а сам временно переехал жить к друзьям. Квартира находилась в Виллидж — там, где происходит все самое интересное на Манхэттене. Обстановка в маленькой квартирке была небогатая, если не считать огромной кровати, но эта простота меня вполне устраивала.

К моменту приезда агентство набрало для меня уйму заказов, и я сразу же стала крутиться, как никогда прежде. Но и зарабатывала, как никогда прежде. В первую неделю я работала каждый день без выходных. Я не жаловалась, ведь пришлось целых четыре года бороться за то, чтобы получить такую работу.

Все шло просто прекрасно, пока однажды в перерыве между съемками я не позвонила в агентство. Я хотела уточнить, какие заказы предстоит выполнять завтра. Мой агент сказал:

— Да, еще звонил ваш супруг. Он летит сюда и вечером будет ждать вас на квартире.

— Мой супруг… Вы что, дали ему мой адрес?

— Угу. Он сказал, что вы перед отъездом в спешке забыли дать ему свой адрес. У вас такой заботливый муж! Он сказал: «Я просто хочу удостовериться, что с ней все хорошо. Понимаете, она же впервые в Нью-Йорке».

Я швырнула трубку и несколько минут стояла, кипя от злости. Я просто поверить не могла! Да нет, могла, конечно, но на этот раз Найджел зашел слишком далеко. Беднягу из агентства я ни в чем не винила: он же не знал, что это не настоящий муж. Да и как ему это объяснить? «Видите ли, мы женаты, да. Но муж у меня настоящий псих. Я вышла за него только ради паспорта, ведь в Англии я была нелегальной иммигранткой, меня собирались выдворить обратно в Сомали. Усекли? Ну а теперь посмотрим, какие там заказы на завтра…» Самое страшное заключалось в том, что я действительно состояла в законном браке с сумасшедшим.

Вечером после работы я вернулась к себе, уже приняв бесповоротное решение. Как меня и предупредили, прибыл Найджел. Услышав стук в дверь, я открыла и, прежде чем он успел снять пиджак, сказала тоном, не допускающим возражений:

— Идем, я приглашаю тебя в ресторан.

Как только мы оказались в безопасности, в людном месте, я выложила ему все.

— Послушай, Найджел, я тебя терпеть не могу. Я тебя терпеть не могу. Ты меня достал! Я не в силах работать, когда ты рядом. Я теряю способность соображать. Я сама не своя. Я в напряжении. Я хочу, чтобы ты уехал.

Я понимала, что это жестоко — так говорить с ним, и мне не доставляло никакого удовольствия наносить ему рану. Но я была в полном отчаянии. Быть может, до него дойдет наконец, если я буду достаточно жестокой, достаточно беспощадной.

У него был такой грустный, даже трагический вид, что я почувствовала себя виноватой.

— Ладно, ты все ясно сказала. Не нужно было мне приезжать. Завтра я улечу домой первым же рейсом.

— Вот и хорошо! Улетай. Когда я вернусь со съемок, я не желаю видеть тебя в квартире. Я здесь работаю, это вовсе не развлечение. У меня нет времени на всю эту ерунду.

Но когда я вернулась домой на следующий вечер, Найджел никуда не улетел. Он сидел в темной комнате и глядел в окно — подавленный, одинокий, несчастный… но все равно он остался. Когда я подняла шум, он согласился уехать завтра же. Потом послезавтра. В конце концов он уехал, вернулся в Лондон, и я подумала: «Слава Аллаху! Наконец-то я могу жить спокойно». Мое пребывание в Нью-Йорке затянулось, все время поступали новые заказы. Найджел, однако, не оставил меня в покое надолго. Пользуясь номером моей кредитной карточки, который записал тайком от меня, он еще дважды покупал билеты и прилетал в Нью-Йорк — всего, таким образом, три раза. И всякий раз без предупреждения.

Если не считать этой нелепой ситуации с Найджелом, все остальное шло просто необыкновенно хорошо. Я отлично проводила время, заводя в Нью-Йорке новые знакомства, а карьера моя взлетала, как ракета. Я работала для компаний «Бенеттон» и «Ливай Стросс», снялась в серии рекламных роликов ювелирной компании «Помеллато», одетая в просторный африканский белый бурнус. Меня снимали для журнальной рекламы фирмы «Ревлон», а впоследствии я рекламировала их новые духи «Аджи». За кадром шел текст: «В сердце Африки рождается аромат, способный покорить сердце каждой женщины». Все эти компании использовали именно то, что отличало меня от других, — экзотическую африканскую внешность, ту самую, из-за которой я не могла полноценно работать фотомоделью в Лондоне. Для очередной церемонии вручения премий «Оскар» фирма «Ревлон» сняла рекламный ролик, в котором я появилась вместе с Синди Кроуфорд, Клаудией Шиффер и Лорен Хаттон. Каждая из нас задавала один и тот же вопрос: «Что такое женщина-революционерка?» — и сама же отвечала на него. Мой ответ подводил итог невероятным поворотам в моей жизни: «Это кочевница из Сомали, которая стала фотомоделью "Ревлон"».

Позднее я стала первой в истории чернокожей фотомоделью, рекламировавшей «Ойл-оф-олей». Я снималась в музыкальных видеоклипах с Робертом Палмером и Митом Лоуфом. Заказы росли, как снежный ком, и вскоре я стала появляться на страницах известных журналов мод: «Элль», «Аллюр», «Гламур», итальянского и французского изданий «Вог». Все это время мне доводилось работать с лучшими фотографами, в том числе с легендарным Ричардом Эйвдоном. Я обожала его: Ричард такой веселый и совершенно не задается, несмотря на то что более знаменит, чем модели, которых он фотографирует. Он работал уже не один десяток лет и все же всегда спрашивал мое мнение о снимках:

— Ну-ка, Уорис, что ты об этом думаешь?

Сам факт, что он интересовался моим впечатлением, значил для меня очень много. В моих глазах Ричард стал столь же уважаемым человеком, как и Теренс Донован, первый великий фотограф, с которым я работала.

За много лет я составила целый список своих любимых фотографов. Кажется, что это легко — целый день только фотографировать. Но я, приобретя некоторый опыт, стала замечать огромную разницу в качестве снимков, по крайней мере с моей точки зрения, — фотографировали-то меня. Великий фотограф-профессионал отличается тем, что способен показать истинную индивидуальность модели и сделать ее еще лучше, а не навязывать зрителю заданный образ. Возможно, мои оценки частично объясняются тем, что с годами я все больше ценю себя как личность, ценю то, что отличает меня от других женщин-фотомоделей. В этом бизнесе быть чернокожей, тогда как все остальные имеют рост за метр восемьдесят, шелковистые волосы до колен и белую, как фарфор, кожу, означает быть исключением. И мне приходилось работать с такими фотографами, которые при помощи освещения, макияжа и работы парикмахеров-стилистов делали меня вовсе не такой, какая я есть. Мне это не нравилось, как не нравились и получавшиеся в результате фото. Если тебе нужна Синди Кроуфорд, то лучше всего сфотографировать саму Синди, а не брать чернокожую женщину, нахлобучивать на нее длиннющий парик, накладывать целые пласты светлого макияжа и получать в итоге уродливую смуглую подделку под Синди Кроуфорд. Те же фотографы, работать с которыми было настоящим удовольствием, ценили в каждой женщине ее природную красоту и старались эту красоту раскрыть. В моем случае, скорее всего, их работа не давала особых результатов, но я ценила и уважала их старания.

По мере того как росла моя популярность, росло и количество заказов, и я целыми днями пропадала на кастингах, всевозможных шоу и съемках. Мне было не так-то легко укладываться в расписание, ведь я терпеть не могу носить часы. Но и угадать время по старинке удавалось далеко не всегда: измерить длину своей тени среди небоскребов Манхэттена — задачка непростая. У меня не раз возникали неприятности из-за того, что я опаздывала на съемки. И еще я приходила не туда, куда надо было, — оказывается, я так и не смогла научиться правильно читать. В моем агентстве записывали для меня адрес, а я вечно путала цифры. Например, меня посылали на Бродвей, 725, а я приходила на Бродвей в дом № 527 да еще удивлялась: куда это все подевались? В Лондоне раньше такое тоже случалось, но в Нью-Йорке работы было куда больше, и у меня возникли серьезные трудности.

Когда я набралась некоторого опыта и профессионализма, у меня появился и любимый вид работы — подиум. Дважды в год кутюрье проводят показы новых моделей одежды, представляя свои новинки. Серия начинается в Милане, где показы длятся две недели. Затем наступает очередь Парижа, после Лондона, потом Нью-Йорка. Годы кочевой жизни в пустыне хорошо подготовили меня к такому режиму. Я привыкла путешествовать налегке, переезжать с места на место, принимать то, что предлагала жизнь, и радоваться тому, что имеешь.

Стоит начаться новому сезону в Милане, как туда устремляются все девушки, уже занимающиеся модельным бизнесом, равно как те, кто мечтает стать манекенщицей. Город вдруг начинает кишеть очень высокими красавицами, которые снуют повсюду, словно муравьи. Их можно увидеть на каждом перекрестке, на всякой автобусной остановке, в любом кафе. Это манекенщицы. «Ой, смотри, это манекенщица!» «А вот еще одна!» «Ба, вот и еще!» Их ни с кем не спутаешь. Одни настроены дружелюбно: «Привет!» Другие просто оглядывают соперниц с головы до ног: «М-м-м-м…» Некоторые давно знакомы, иные же не знают никого — они приехали сюда впервые и выглядят растерянными и до смерти напуганными. Одним удается прорваться, другим не удается. Кого и чего только не увидишь! И если кто-нибудь из них говорит, что не завидует соперницам, ни в коем случае не нужно принимать это за чистую монету: чего хватает, так это зависти.

Агентство договаривается о пробах, а потом манекенщицы бегают по всему Милану на кастинги, стараясь завоевать себе местечко на показе. Вот когда начинаешь понимать, что модельный бизнес — это не сплошной гламур. Отнюдь. Можно побывать за один день в семи, десяти, одиннадцати местах. И это работа нелегкая, весьма нелегкая: весь день приходится бегать из одного места в другое, поесть некогда, потому что, пока сидишь на одном кастинге, уже опаздываешь на два других. А когда наконец добираешься на следующий кастинг, там уже стоят вдоль стены тридцать девушек. И ты знаешь, что каждая из них пройдет собеседование раньше тебя. Когда подходит твоя очередь, достаешь портфолио — альбомы своих фотографий. Если заказчику ты понравишься, тебя попросят пройтись. А если понравишься по-настоящему, тебя попросят что-нибудь примерить. И после всего этого:

— Благодарим вас. Следующая!

Ты остаешься в неведении, берут тебя на показ или нет, но у тебя нет времени переживать: надо бежать дальше. Если ты их заинтересовала, они свяжутся с твоим агентством и сделают запрос. И лучше всего побыстрее научиться не делать ставку на какой-то конкретный заказ, не расстраиваться из-за того, что тебя не взяли туда, куда тебе очень хотелось попасть, не обижаться, если тебя отвергли твои любимые кутюрье. Если в голове вертится одно: «Ах, дали мне этот заказ или нет? Может быть, здесь дадут? Ну почему меня забраковали?» — можно довести себя до психоза, особенно когда заказов все нет и нет. И если будешь чересчур переживать, то скоро станешь ни на что не годной. В конце концов ты поймешь, что весь процесс кастинга — это сплошные разочарования. Поначалу я без конца переживала: «Ну почему меня не взяли? Черт возьми, мне так нужен этот заказ!» Но потом я научилась относиться к этой работе согласно известной поговорке: «C'est la vie». Ну и что же, черт побери? Просто не повезло. Ты им не подошла, только и всего. И сама ты здесь ни при чем. Если они искали длинноволосую блондинку ростом за два метра и весом сорок килограммов — значит, Уорис их не интересует. Пойдем дальше, девочка.

Если заказчик предложил тебе работу, ты приходишь к нему снова и приводишь свой образ в соответствие с теми нарядами, которые тебе предстоит демонстрировать. И так продолжается до бесконечности, а ведь мы еще и не добрались до самого показа. Постепенно ты совсем изматываешься, не высыпаешься, тебе некогда толком поесть. Ты худеешь, вид у тебя усталый. Худеешь все больше и больше, а сама стараешься выглядеть на все сто, от этого же зависит работа. И потом задаешь себе вопрос: «Ну и зачем все это? Что я здесь делаю?»

Когда начинаются собственно демонстрации моделей, ты иной раз совмещаешь их с новыми кастингами — показы-то длятся всего две недели. В день показа надо быть на месте часов за пять до начала. Собираются все девушки сразу, начинается накладка макияжа, потом пауза, потом тебя причесывают, потом снова сидишь без дела и ждешь, когда начнется показ. Затем надеваешь платье для первого выхода и уже стоишь без дела — нельзя же присесть и измять платье! Начинаются демонстрации моделей — и тут же возникает страшная суматоха, чистый сумасшедший дом.

— Эй! Ты где? Куда ты запропастилась? Где там Уорис? Наоми, ты где? Давайте сюда! Сейчас твой выход, шевелись! У тебя девятый номер. Ты выходишь следующей.

Ты лихорадочно поправляешь платье.

— Ах, мой выход! Иду, иду!

Все стараются протолкнуться вперед.

— Ну что ты делаешь? Уйди с дороги — мой выход!

И вот после долгих часов тяжкого труда наступает сладкий миг: твой выход. Ты стоишь за кулисами, рядом со сценой. Бац! — и ты выходишь на подиум. Светят юпитеры, грохочет музыка, все глаза устремлены на тебя, а ты плавно скользишь по дорожке во всей своей красе и думаешь: «ВОТ ОНА Я! НУ-КА, ВСЕ ПОСМОТРЕЛИ НА МЕНЯ!» Тебя причесали и накрасили лучшие мастера своего дела, на тебе потрясающий наряд — он стоит столько, что ты даже не мечтаешь его купить. Но на несколько мгновений он твой, и ты знаешь, что выглядишь на миллион баксов. Прямо кровь закипает, и едва ты покинула подиум, как тебе не терпится надеть новый наряд и снова оказаться здесь. После долгой подготовительной работы сам показ занимает всего минут двадцать-тридцать, но у тебя может оказаться три, четыре, пять показов в один день, так что приходится разрываться и мчаться на следующий, как только завершился этот.

Когда заканчиваются две сумасшедшие недели в Милане, вся компания модельеров, манекенщиц, визажистов, парикмахеров-стилистов, подобно цыганскому табору, перекочевывает в Париж. Там все повторяется сызнова, а потом — то же самое в Лондоне и Нью-Йорке. К концу сезона ты еле держишься на ногах, и после Нью-Йорка лучше дать себе передышку. Ты готова отправиться на какой-нибудь затерянный островок, где нет телефона, и попытаться забыть обо всем на свете. А если этого не сделать, если заставить себя работать дальше, недолго и до психушки доработаться.

Да, работа манекенщицы доставляет большое удовольствие — я признаю, что влюблена в гламур, в красочность и очарование этой работы, — но там есть своя теневая сторона, которая представляет немалую опасность для женщины, особенно молодой и ранимой. Бывало, я получала заказ, а потом стилист или фотограф в ужасе восклицал:

— Боже правый! Что у вас с подошвами ног? Отчего они сплошь покрыты жуткими черными пятнами?

Что мне было ответить? Речь шла о тех шрамах, что остались у меня после того, как в сомалийской пустыне я сотни раз наступала на колючки и камешки. То было напоминание о четырнадцати годах босоногого детства. И как объяснить это парижскому модельеру?

Когда на кастинге меня просили примерить мини-юбку, мне сразу становилось плохо. Я выходила и вертелась туда-сюда, надеясь, что они ничего не заметят. У меня искривлены ноги — результат того, что я росла в кочевой семье и далеко не всегда ела досыта. И меня не раз лишали заказов из-за искривленных ног — физического недостатка, в котором моей вины нет.

Меня это очень уязвляло. Я так стыдилась своих ног, что однажды пошла к врачу: нельзя ли чем-нибудь помочь?

— Сломайте эти ноги, — сказала я ему, — чтобы я не испытывала больше унижений.

Но, слава Аллаху, он сказал, что я слишком стара для этого: кости потеряли пластичность и такое лечение ничего не даст. С годами я стала говорить себе: «Что поделаешь, такие у меня ноги. Они потому такие, что я — это я, потому что я родилась там, где родилась». И когда я научилась лучше понимать свое тело, то постепенно стала любить и свои ноги. Сегодня я была бы очень недовольна собой, если бы тогда позволила сломать себе ноги только ради того, чтобы пять минут прохаживаться по подиуму. Я бы позволила сломать свои конечности — и только для того, чтобы красоваться в новом наряде? Теперь же я горжусь своими ногами: они связаны с историей, они — неотъемлемая часть моего прошлого. На этих искривленных ногах я прошла тысячи миль по пустыне, и моя медленная, покачивающаяся походка — это походка африканки. Своего рода визитная карточка.

Другая сложность в работе манекенщицы — это то, что в модельном бизнесе, как и во всяком другом, хватает неприятных людей. Быть может, из-за того, что от некоторых их решений зависит так много, люди слишком нервничают и нервируют других. Но я помню, как мне пришлось работать с художественным редактором одного солидного журнала мод. Для меня лично она стала воплощением того грубого, свинского отношения к окружающим, которое заставляет чувствовать себя на фотосессии, словно на похоронах. Съемки в тот раз проходили на волшебном островке Карибского моря. То был настоящий рай, и мы все должны были бы получить огромное наслаждение от работы — ведь мы снимались на чудесном фоне и нам за это еще платили, тогда как многие с удовольствием сами заплатили бы большие деньги, чтобы провести там отпуск. Но ту женщину все это не трогало. Не успели мы приехать, она сразу стала ко мне придираться:

— Уорис, тебе надо настроиться. Вставай, двигайся, шевелись! Ты просто лентяйка. С такими, как ты, я терпеть не могу работать.

Она позвонила в мое нью-йоркское агентство, пожаловалась на мою тупость и заявила, что не желает со мной работать. В агентстве очень удивились, но больше всех удивилась я сама.

Эта дама, художественный редактор, была безнадежно мрачной женщиной. Она явно находилась в состоянии депрессии: у нее не было ни мужчины, ни друзей — она никого не любила. Работа стала для нее жизнью, любовью, страстью — ничего другого у нее ведь не было. Вот она и отыгрывалась на мне за все свои беды и разочарования, и я совершенно уверена, что не на мне первой, не на мне последней. Впрочем, после нескольких дней бесконечных придирок я потеряла всякое сочувствие к ней. Я смотрела на нее и думала: «Можно сделать одно из двух: или заехать ей по физиономии, или молчать и улыбаться, несмотря ни на что». «Лучше молчать», — так я решила для себя.

Самое грустное — видеть, как женщины вроде этого редактора третируют совсем молоденьких девочек, только начинающих карьеру в модельном бизнесе. Зачастую эти девочки, совсем еще дети, уезжают из родного дома где-нибудь в Оклахоме, Джорджии или Северной Дакоте и летят в Нью-Йорк, а то и в Париж или в Италию, в надежде пробиться. Как правило, они не знают ни страны, куда попали, ни языка. Они наивны, и их бессовестно эксплуатируют. Если им отказывают, для них это становится трагедией. Им не хватает опыта, мудрости и душевной стойкости понять, что сами они тут ни в чем не виноваты. Многие не выдерживают и возвращаются домой в слезах, несчастные и озлобленные.

Хватает в этой индустрии и всевозможных мошенников. Многие юные девушки, которые стремятся во что бы то ни стало стать манекенщицами, попадают в лапы таких негодяев, и те требуют с них огромные деньги за заказы. Меня это страшно возмущает, ведь я сама стала жертвой подобного мошенничества, когда связалась с Гарольдом Уилером. Смысл работы модели в том, чтобы зарабатывать деньги, а не выкладывать их. Если хочешь стать моделью, тебе нужны деньги только на автобус, чтобы доехать до агентства. Можно найти в справочнике номер телефона, позвонить и договориться о встрече. А если агентство заводит речь о своем гонораре, надо немедленно бежать оттуда. Если нормальное агентство считает, что ты выглядишь как следует и будешь еще долго выглядеть как следует, там тебе помогут сделать портфолио. А потом агентство станет договариваться о кастингах и заказах — и все, работа у тебя есть!

В модельном бизнесе есть неприятные люди, но есть и условия, которые не назовешь хорошими. Однажды я согласилась участвовать в съемках, зная, что предстоит какая-то работа с быком. Но я не знала точно, что там за бык, пока не прилетела из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, а потом нас вертолетом доставили в пустыню.

В этой калифорнийской пустыне мы оказались совсем одни: я, съемочная группа и жуткого вида бык с длинными острыми рогами. Я зашла в трейлер, где мне наложили макияж и сделали прическу. Когда с этим покончили, фотограф вывел меня наружу, к зверюге.

— Поздоровайся с Шайтаном, — подсказал он.

— Ух-хты! Здравствуй, Шайтан! — Я пришла от него в восторг. — Какой красавец! Сказочный! Да, а он смирный?

— Ой, ну что ты! Вон его хозяин. — Фотограф указал на мужчину, который держал животное на цепи. — Он знает, как обращаться с быком.

Фотограф объяснил, что мне нужно делать. Фото появится на этикетке виски. Я должна буду сидеть верхом на быке.

Обнаженная. Эта новость меня шокировала, поскольку до приезда сюда речь ни о чем таком не заходила. Но мне не хотелось устраивать скандал в присутствии всей съемочной группы, и я решила, что ладно, переживу.

Быка мне было жаль, потому что солнце палило в пустыне немилосердно, и у быка текло из носа. Ноги у него были спутаны, чтобы он стоял на месте, и огромный зверь вел себя смирно. Фотограф подсадил меня, и я взобралась на спину быка.

— Теперь ложись, — скомандовал он, подкрепляя слова жестом. — Растянись поперек быка так, чтобы верхняя половина тела свешивалась с одной стороны, а ноги вытяни.

Все это время я старалась выглядеть красивой, расслабленной, игривой, сексуальной, а в голове крутилось: «Если этот зверь взбрыкнет и сбросит меня, тогда конец!» И вдруг я почувствовала, как его покрытая шерстью спина изогнулась под моим обнаженным животом, а потом я увидела пейзаж Мохаве сверху, в полете, и со страшным шумом приземлилась на спекшуюся корку пустыни.

— С тобой ничего не случилось?

— Да нет, ничего.

Я разыгрывала из себя крутую, пытаясь не показать страха. Я не желала, чтобы кто-то называл Уорис Дири трусихой: вот-де, испугалась старенького быка.

— Все в порядке, поехали дальше. Помогите мне снова на него взобраться.

Члены группы помогли мне подняться, отряхнуться, и мы начали сначала. Быку жара явно была не по нраву — он еще два раза сбрасывал меня. На третьем приземлении я растянула ногу, колено сразу разболелось и начало опухать.

— Ну ладно, вы хоть снимок-то сделать успели? — воскликнула я, еще лежа на земле.

— Ты понимаешь, было бы просто здорово снять еще хоть один кадр…

К счастью, этот «бычий» снимок так никогда и не появился. По какой-то причине он не потребовался, чему я была только рада. Меня не очень вдохновляла мысль о том, что компания подвыпивших стариков будет за очередным стаканчиком любоваться моей голой задницей. После этого происшествия я решила, что больше не стану сниматься обнаженной, мне это просто не нравилось. Не хотелось стоять перед толпой людей и чувствовать себя беззащитной, беспомощной, неуклюжей, с нетерпением ожидая перерыва в съемках, когда можно будет набросить на себя хоть полотенце. Никаким гонораром этого не окупишь.

Но хотя тот заказ с быком и был, наверное, самым неприятным, работа модели в целом мне очень нравится. Столько радости и удовольствия не получишь ни в какой другой профессии. С тех самых пор, как Теренс Донован пригласил меня в Бат и поставил перед объективом фотоаппарата, я так и не смогла привыкнуть к мысли, что кто-то платит деньги просто за мою внешность. Мне никогда не верилось, что можно зарабатывать на жизнь таким путем, очень мало похожим на настоящую работу. Все это казалось мне довольно глупой игрой, но я рада, что сумела преодолеть такое отношение. Я всегда испытываю благодарность за то, что мне представилась возможность добиться успеха в этом бизнесе, потому что это удается далеко не каждой девушке. Печально, что так много молодых девушек прилагают огромные усилия, чтобы добиться здесь результата, но слишком часто им это не удается.

Я помню, как мечтала стать фотомоделью в юности, когда работала горничной у дяди Мохаммеда. Помню тот вечер, когда я набралась смелости спросить Иман, как попасть на эту работу. Десять лет спустя в нью-йоркской студии я работала над заказами для компании «Ревлон». Вошла визажистка и сказала, что в соседнем помещении Иман снимает рекламу своей новой линии косметики. Я вскочила и направилась к ней.

— Ага, я вижу, ты разработала новую серию своей собственной продукции. Почему же ты не пригласила меня, сомалийку, сниматься для рекламы твоей косметики?

— Понимаешь, — пробормотала она извиняющимся тоном, — пригласить тебя мне не по карману.

— Ради тебя я бы согласилась сделать все бесплатно, — ответила я ей на нашем родном языке.

Забавно, но она так и не смогла понять, что я — та самая девочка-домработница, которая когда-то подавала ей чай.

Это довольно странно, но мне не приходилось бегать и искать заказы — они сами меня находили. Может быть, именно поэтому я и относилась к ним не слишком серьезно. Меня не захватывало желание стать «супермоделью» или «звездой», потому что я и поныне не могу понять, отчего фотомодели становятся такими знаменитыми. Каждый день я вижу, как подогревается интерес к модельному бизнесу, как журналы и телевидение превозносят супермоделей, и думаю: «И что они в этом находят?»

Только из-за того, что мы фотомодели, одни носят нас на руках, как богинь, а другие считают круглыми дурами. Я много раз сталкивалась именно с таким пренебрежительным отношением. Как будто бы раз я зарабатываю на жизнь своей внешностью, то непременно должна быть дурой. С видом превосходства некоторые говорят мне:

— Так вы работаете моделью? Очень жаль. Значит, мозгов совсем нет! Что там такого делать — просто стоять перед камерой и выглядеть покрасивее.

Что ж, я знакома с самыми разными фотомоделями. Да, встречала и таких, кто не мог похвастать особым умом. Но большинство — это умные женщины, сообразительные, много путешествовавшие, и они понимают в чем угодно ничуть не хуже обычных людей. Они прекрасно разбираются в себе и в своем деле, это настоящие профессионалы. Для таких, как та озабоченная и злая женщина — художественный редактор журнала, трудно смириться с мыслью, что есть женщины сразу и красивые, и умные. Поэтому таким просто необходимо «ставить нас на свое место», обращаясь к нам снисходительно, как будто мы — стадо смазливых безмозглых тупиц.

На мой взгляд, в модельном бизнесе сталкиваешься с очень запутанными вопросами морального плана. Мне лично кажется, что самое важное в нашем мире — это природа, человеческая доброта, семья, дружба. Однако же сама я зарабатываю на жизнь тем, что говорю: «Купите этот товар, потому что он красиво смотрится». Я с широкой улыбкой продаю все, что угодно. Конечно, я могу над этим иронизировать и говорить себе: «Зачем я этим занимаюсь? Я же помогаю губить мир». Но, наверное, почти каждый человек, чем бы он ни занимался, может на каком-то этапе своей карьеры сказать то же самое. В том, что я делаю, есть хорошая сторона: я встретила прекрасных людей, повидала чудесные места планеты, познакомилась с самыми разными культурами — и все это заставляет меня стремиться помогать строить мир, а не губить его. И теперь я в состоянии сделать для этого хоть что-то, чего не могла сделать рядовая сомалийка, задавленная нищетой.

Я не хочу быть «звездой» или знаменитостью. В модельном бизнесе меня привлекает то, что я чувствую себя гражданкой всего мира и сумела побывать в некоторых поразительных уголках Земли. Множество раз, путешествуя по работе, мы оказывались на каком-нибудь райском островке, и всякий раз я старалась вырваться на берег моря и просто побегать там. Так здорово быть наедине с природой и чувствовать себя свободной, снова подставлять лицо лучам солнца. А потом я забиралась в чащу, садилась на землю и просто слушала, как поют птицы. Ах-х-х! Закрываешь глаза, вдыхаешь сладкий аромат цветов, чувствуешь на лице тепло солнечных лучей — и кажется, что ты снова в Африке. Я каждый раз пыталась ощутить тот покой и безмятежность, какой запомнился мне по Сомали, и представить, будто я снова дома.

 

15. Снова в Сомали

В тысяча девятьсот девяносто пятом году, после долгой череды фотосъемок и показов мод, я сбежала на Тринидад — отдохнуть. Как раз была пора ежегодного карнавала, все вокруг были наряжены в маскарадные костюмы, танцевали и веселились, радовались жизни, как могли. Я остановилась в доме у своих знакомых. Прошло дня два после моего приезда, как у дверей объявился какой-то мужчина. Дверь ему отворила глава семьи — пожилая дама, которую мы все называли тетушкой Моникой. Время было послеобеденное, солнце светило вовсю, но в комнате, где мы сидели, царили полутьма и прохлада. Стоявший в дверном проеме мужчина выглядел силуэтом на ярком фоне, и я не могла его разглядеть, однако услышала, как он сказал, что ищет женщину по имени Уорис. Тогда тетушка Моника окликнула меня:

— Уорис, тебе звонят.

— Звонят? А где же телефон?

— Этот человек проводит тебя. Иди с ним.

Вслед за мужчиной я пошла в его дом. Он жил по соседству с тетушкой Моникой, через несколько домов, и во всем квартале только у него был телефон. Он проводил меня через гостиную в коридор и махнул рукой в сторону телефона со снятой трубкой.

— Алло?

Это звонили из лондонского агентства.

— Здравствуйте, Уорис. Извините за беспокойство, но у нас здесь заказ от Би-би-си. Они просили, чтобы вы сразу же связались с ними, срочно. Они хотят обсудить съемки документального фильма.

— Документального фильма о чем?

— О том, как живет супермодель, о ваших родных местах, ну и о том, как вы себя чувствуете в своей новой роли.

— Там нечего рассказывать. Господи, они что, не могут придумать ничего лучше?

— Ну, уж это, наверное, с ними и надо обсуждать. Так что им передать? Когда вы сможете позвонить?

— Вы знаете, мне не хочется вообще ни с кем ничего обсуждать.

— Но они очень просили, чтобы вы связались с ними не откладывая.

— Еще чего! Пожалуйста, передайте, что я переговорю с ними, когда буду в Лондоне. Отсюда мне надо будет вернуться в Нью-Йорк, а потом я полечу в Лондон. Вот когда буду там, тогда и позвоню.

— Ладно, я так и передам.

Но назавтра, когда я развлекалась в городе, сосед снова приходил к тетушке Монике и сказал, что Уорис опять звонят. Я пропустила это сообщение мимо ушей. На следующий за этим день — еще один звонок. На этот раз я пошла вслед за соседом, понимая, что иначе он замучится бегать туда-сюда, а они не отстанут. Разумеется, звонили из агентства.

— Да. Что там еще?

— Уорис, это опять по поводу Би-би-си. Им необходимо поговорить с вами, так они сказали. Они собираются позвонить вам завтра в это же время.

— Слушайте, но у меня же отпуск, правда? Не собираюсь я ни с кем ни о чем говорить. Я сбежала от всего и от всех, так что оставьте меня в покое и прекратите дергать этого несчастного человека!

— Да они всего-то хотят услышать ваши ответы на два-три вопроса.

— Господи! — вздохнула я. — Ладно. Передайте, пусть звонят завтра по этому номеру.

На следующий день я побеседовала с кинорежиссером Би-би-си Джерри Помроем, который стал расспрашивать о моей жизни.

— Прежде всего, — резко сказала я ему, — я не желаю говорить обо всем этом сейчас. Считается, что я в отпуске. Вам это известно? Разве нельзя поговорить в другой раз?

— Вы уж извините, но нам необходимо принять решение о съемках, и мне нужно кое-что выяснить.

Что делать? Я стояла в коридоре совершенно постороннего человека на Тринидаде и рассказывала историю своей жизни другому постороннему человеку — в Лондоне.

— Спасибо, Уорис. Все это здорово! Мы с вами еще свяжемся.

Прошло два дня, и сосед снова появился у тетушки Моники.

— Уорис зовут к телефону.

Я пожала плечами, покачала головой и пошла следом за ним. Звонил Джерри из Би-би-си.

— Уорис, мы решили снимать документальный фильм о вашей жизни. Это будет получасовой сюжет для программы «День, который изменил всю мою жизнь».

Все это время, начиная с первого звонка из моего агентства и вплоть до второго звонка из Би-би-си, я думала о своих съемках в документальном фильме.

— Ладно, послушайте… э-э… Джерри. Давайте мы с вами договоримся. Я согласна делать все, что вам нужно, при условии, что вы отвезете меня в Сомали и поможете найти маму.

Он согласился, рассудив, что мое возвращение в Африку будет великолепным финалом картины. Джерри попросил меня позвонить, как только я буду в Лондоне. Тогда мы с ним сядем и распланируем съемки.

Вернуться на родину с помощью Би-би-си — такая возможность представилась мне впервые с тех пор, как я уехала из Могадишо. Сама я этого сделать не могла: проблемы с паспортом возникали снова и снова, в Сомали шла междоусобная война, да и узнать, где моя семья, так и не удавалось. Даже если бы я и смогла прилететь в Могадишо, все равно у меня не было возможности позвонить маме и сказать: «Встречай меня в аэропорту». И стой минуты, как Би-би-си пообещала отвезти меня в Сомали, я уже ни о чем другом и думать не могла. Я много раз встречалась с Джерри и его помощником, Кольмом, чтобы составить план съемок и уточнить, какие именно эпизоды моей биографии мы будем показывать.

К съемкам в Лондоне приступили сразу же. Передо мной снова оживали видения прошлого, начиная с дома дяди Мохаммеда — резиденции посла Сомали (Би-би-си получила доступ туда). Засняли и школу при церкви Всех Душ, где на меня впервые обратил внимание Малькольм Фейрчайлд. Потом на пленку сняли и интервью с ним самим. Его спросили, отчего это он так захотел сфотографировать никому не известную служанку. Перед камерой повторили сцену, как меня фотографировал Теренс Донован. Интервью для фильма дала и моя добрая подруга Сара Дукас, директор лондонского модельного агентства «Сторм».

Наша работа над фильмом значительно оживилась, когда режиссер решил заснять мое выступление в качестве ведущей телепередачи «В ритме соул», посвященной лучшим произведениям афроамериканской музыки. Я никогда раньше ничего подобного не делала и теперь была вся на нервах. А тут еще неприятность: когда мы прилетели в Лос-Анджелес, я была жутко простужена и почти не могла говорить. И все то время, пока я летела из Лондона в Лос-Анджелес, сморкалась, зубрила текст, готовясь к передаче, ехала в лимузине, мои неотступные тени — съемочная группа Би-би-си — фиксировали на пленке каждый мой шаг. Бредовость ситуации дошла до предела, когда мы явились в студию и операторы Би-би-си стали снимать телеоператоров, которые снимали меня. Вышло так, что именно эту передачу мне меньше всего хотелось бы зафиксировать на пленке. Я не сомневаюсь, что в истории передачи «В ритме соул» не было более неудачного ведущего, хотя Дон Корнелиус и весь коллектив отнеслись ко мне с огромным терпением. Мы начали работу в десять утра, а когда закончили, было уже девять часов вечера. Наверное, для них это был самый длинный рабочий день. Как и в джеймс-бондовском дебюте, чтение оставалось моим слабым местом. Хотя с тех пор я многому научилась, читать вслух было по-прежнему нелегко. А уж читать со шпаргалки на глазах двух съемочных групп, десятков танцоров и нескольких прославленных на весь мир певцов, да еще когда меня слепили огни юпитеров, — такое испытание оказалось мне не под силу. Кто-то выкрикивал: «Кадр двадцать шесть… Стоп! Кадр семьдесят шесть… Стоп!» — включалась музыка, танцоры начинали кружиться, камеры наматывали отснятую пленку, и тут не к месту вылезала я с текстом: «Кадр девяносто шесть… Стоп!». Танцоры замирали на месте, руки у них бессильно опускались, они смотрели на меня сердито, словно говоря: «Это еще что за дуреха? Боже, где они только ее откопали? Сейчас мы плюнем на все и разойдемся по домам».

По долгу ведущей я должна была приветствовать Донну Саммер, что было для меня большой честью — ведь она принадлежит к числу моих самых любимых певиц.

— Леди и джентльмены! Похлопаем в ладоши и поприветствуем примадонну соул Донну Саммер!

— СТОП!

— ЧТО ОПЯТЬ НЕ ТАК?

— Ты забыла ее почетное прозвище. Читай, что написано в шпаргалке, Уорис.

— О-о-о-о! Чтоб его… Поднимите выше эту хреновину, пожалуйста, еще выше. Мне ничего не видно. И не опускайте! Вот так и держите — мне свет бьет прямо в глаза, ничего не разобрать!

Дон Корнелиус отводил меня в уголок и говорил:

— Так, сделай глубокий вдох. А теперь скажи, что у тебя не ладится.

Я объяснила ему, что текст передачи мне мало чем помогает. Я к этому не привыкла. Я вообще плохо говорю.

— Тогда скажи, как тебе будет удобно. Давай, не стесняйся. Командуй, как тебе лучше.

Они все проявляли поразительное терпение и выдержку. Дон и его команда позволяли мне распоряжаться; я гробила все, что только можно, а они помогали мне выкарабкаться и начать сначала. Самое приятное, что я испытала на той передаче, — это сам процесс работы с таким коллективом и с Донной Саммер, которая подарила мне компакт-диск самых знаменитых своих хитов с автографом.

Потом мы с ребятами из Би-би-си перебрались в Нью-Йорк. Они специально поехали со мной вместе, чтобы заснять меня на натуре. Меня снимали, когда я прогуливалась под дождем по улицам Манхэттена с зонтиком над головой, одетая в черную комбинацию и плащ-дождевик. В другой раз оператор тихо устроился в углу квартиры в Гарлеме, снимая, как мы с подругами готовим обед. Нам было так весело, что про оператора мы даже забыли.

На следующем этапе съемок нам со всей группой надо было встретиться в Лондоне и лететь в Африку, где мне предстояло повидаться с родителями — в первый раз с тех пор, как я убежала из дому. Пока велись съемки в Лондоне, Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, сотрудники Би-би-си в Африке старательно искали мою маму. Чтобы побыстрее отыскать семью, мы засели за карты, и я пыталась показать те районы, где мы обычно кочевали. Кроме того, я составила полный список племенных и родовых имен членов моей семьи, а эти имена не так-то легко понять жителю Запада. Уже три месяца сотрудники Би-би-си вели поиски, но безрезультатно.

Согласно нашему плану я должна была оставаться в Нью-Йорке и работать, пока не найдут маму. Вот тогда я полечу в Лондон, а оттуда мы все вместе отправимся в Африку и заснимем финал моей истории. Вскоре после того как Би-би-си взялась за поиски, мне позвонил Джерри и сообщил:

— Мы нашли вашу маму.

— Ой, как чудесно!

— Вернее, нам кажется, что мы ее нашли.

— Как это понимать? — спросила я. — Почему «кажется»?

— Значит, так. Мы нашли женщину и спросили, есть ли у нее дочь по имени Уорис. Она ответила: да, да, конечно, есть у нее такая дочь. Да, Уорис живет в Лондоне. Но никаких подробностей она не сообщила, поэтому наши сотрудники в Сомали не уверены. То ли эта женщина — мать какой-то другой Уорис, то ли еще что-то не так.

После дальнейших расспросов Би-би-си отвергла эту женщину, но ведь поиски только начались. Вдруг выяснилось, что пустыня кишит женщинами, которые утверждают, что они мои матери. У них у всех были дочки по имени Уорис, живущие в Лондоне. Это было тем более странно, что я не встречала ни единой живой души с таким именем, как у меня.

Я объяснила, что происходит.

— Понимаете, люди там очень бедные, и это доводит их до отчаяния. Они надеются, что если скажут: «Да, мы и есть ее семья», то, может быть, вы приедете в их деревушку, снимете фильм, а они получат за это хоть какие-то деньги или немного продуктов. Все эти женщины выдают себя за мою маму в надежде на этом заработать. Понятия не имею, как они собираются потом выпутываться, но уж они постараются!

К сожалению, у меня не было маминых фотографий, но у Джерри родилась другая мысль.

— Нужен какой-то секрет, который известен только твоей матери.

— Ну, мама часто называла меня Авдохол. Это значит «маленький рот».

— А она это помнит?

— Еще бы она не помнила!

С тех пор «Авдохол» стало чем-то вроде пароля. В беседе с корреспондентами Би-би-си женщины справлялись с первыми двумя-тремя вопросами, но на прозвище неизменно проваливались. До свидания! В конце концов однажды мне позвонили и сказали:

— Кажется, мы ее нашли. Эта женщина не помнит прозвища, но сказала, что ее дочь Уорис работала раньше у посла в Лондоне.

На следующий же день я помчалась из Нью-Йорка в Лондон, но съемочной группе требовалось еще несколько дней для подготовки. Сначала мы полетим в Аддис-Абебу, столицу Эфиопии, а там наймем небольшой самолет, который доставит нас на границу с Сомали. Путешествие весьма опасное. Из-за войны мы не сможем попасть непосредственно в Сомали, поэтому моей семье придется ради встречи с нами пересечь границу. Место, где предстоит приземлиться, находится прямо посреди пустыни. Взлетно-посадочной полосы нет — сплошные камни и заросли кустарника.

Пока группа Би-би-си готовилась к отъезду, я жила в лондонском отеле. Ко мне в гости пришел Найджел. Я старалась поддерживать с ним дружбу — из-за своего двусмысленного положения. К тому времени я выплачивала ипотеку за его дом в Челтнеме, поскольку у Найджела не было работы. Впрочем, он и не собирался ее искать. Я нашла было ему работу у своих знакомых из «Гринпис», но он вел себя как придурок, и через три недели они его уволили, да еще сказали, чтобы он больше и близко там не появлялся. Как только Найджел узнал о съемках документального фильма, он стал надоедать мне просьбами поехать в Африку вместе с нами.

— Я хочу поехать туда. Я хочу удостовериться, что с тобой ничего не случится.

— НЕТ! — отрезала я. — Ты никуда не поедешь. Интересно, как я должна буду представить тебе своей маме? Что я ей скажу?

— Но я ведь твой муж!

— Никакой ты не муж! Даже и не думай! Договорились? Забудь и никогда не вспоминай об этом.

Одно я знала наверняка: это не тот человек, с которым я хотела бы познакомить маму. И уж ни в коем случае не как с мужем.

Еще когда мы только планировали с Би-би-си предстоящую работу, Найджел стал настаивать на том, чтобы всюду ездить со мной. Очень скоро Джерри был сыт им по горло. Мы, как правило, вместе обедали, и Джерри по телефону заранее просил:

— Его сегодня не будет с тобой, договорились? Я прошу, Уорис, пусть он в эти дела не вмешивается.

Теперь, когда я приехала в Лондон, Найджел явился ко мне в отель и возобновил попытки договориться о поездке в Африку. Когда я ответила отказом, он похитил мой паспорт. Он знал, что отъезд состоится буквально на днях. И я никак не могла убедить его вернуть мне документ. Наконец в полном отчаянии я встретилась с Джерри и сказала:

— Слушай, ты не поверишь, но он забрал у меня паспорт и не отдает!

Джерри обхватил голову руками и закрыл глаза.

— Боже, он уже у меня в печенках сидит! Он так достал меня, Уорис, я по горло сыт этим ублюдком. С меня хватит!

Джерри и его коллеги по Би-би-си попытались урезонить Найджела.

— Послушайте, вы же взрослый человек, хватит ребячиться! Съемки подходят к концу, не можете же вы все испортить. Нам необходимо, чтобы развязка всей истории наступила в Африке, — значит, нам надо отвезти Уорис туда. Так что, бога ради, уж будьте любезны…

Но Найджела это не трогало. Он уехал в Челтнем с моим паспортом.

Чтобы уговорить его, я в одиночку совершила двухчасовую поездку в Челтнем. Он снова и снова отказывал мне, если только его не возьмут с нами в Африку. Это был тупик. Пятнадцать лет я молилась, чтобы мне удалось снова свидеться с мамой, а теперь из-за Найджела ничего у меня не выйдет. Нет сомнений, что он будет твердо стоять на своем. Если я не возьму его с собой, то не смогу повидаться с мамой — без паспорта меня никуда не пустят.

— Найджел, но ты же не можешь повсюду таскаться за нами и надоедать всем! Неужели ты не понимаешь? У меня наконец-то появилась возможность увидеться с мамой, первый раз за пятнадцать лет!

Но он был страшно расстроен тем, что мы едем в Африку, а он оказывался совершенно ни при чем.

— Клянусь, ты ко мне чертовски несправедливо относишься! — воскликнул он.

В конечном итоге мне удалось уговорить его вернуть паспорт. Взамен я пообещала, что мы поедем в Африку когда-нибудь в другой раз, уже после съемок фильма, только мы вдвоем. С моей стороны это был дешевый трюк, и гордиться мне нечем: я-то прекрасно понимала, что никогда не выполню этого обещания. Но когда имеешь дело с Найджелом, серьезный, разумный, «взрослый» подход ни к чему не ведет.

Легкий двухмоторный самолет приземлился в Галади, небольшом эфиопском селении, куда стекались сомалийские беженцы, искавшие спасения от бушевавшей в Сомали войны. Резко подпрыгивая и кренясь, самолет покатил по рыжей почве пустыни, густо усеянной камнями. Должно быть, хвост пыли был виден издалека, потому что к нам сразу сбежались все жители деревни. Ничего подобного они никогда прежде не видали. Мы все — съемочная группа Би-би-си и я — выбрались из самолета, и я попыталась объясниться с окружившими нас жителями по-сомалийски. Это оказалось нелегким делом: там были и эфиопы, и сомалийцы, но говорившие на другом диалекте. Через несколько минут я сдалась.

Вдохнула раскаленный воздух, почуяла запах горячего песка — и вдруг далекое, забытое детство ярко ожило в моей памяти. Столько всего вспомнилось, до мельчайших подробностей! Я припустила бегом.

— Уорис, ты куда? — закричали операторы.

— Не обращайте внимания… занимайтесь своим делом… Я скоро вернусь.

На бегу я наклонялась, зачерпывала горстями землю и растирала ее в руках. Прикасалась к деревьям. Те были сухими и пропыленными, но я знала, что скоро начнется сезон дождей и все расцветет пышным цветом. Я жадно глотала воздух: он был насыщен ароматами моего детства, всего того, о чем я вспоминала долгие годы, живя вдали отсюда, — ведь эти чахлые растения и рыжие пески были мне родными. О Аллах, вот здесь мой настоящий дом! Я села под деревом, ощущая одновременно и переполняющую меня радость, оттого что я вернулась в родные края, и глубокую грусть, оттого что я так долго была от них вдали. Я оглядывалась вокруг и недоумевала: как же я могла столько времени жить без всего этого? Будто я отворила дверь, к которой не осмеливалась приблизиться до сего дня, и отыскала себя — давно забытую. По пути назад в деревню все жители толпились вокруг меня, пожимали мне руку.

— С приездом, сестра!

А потом обнаружилось, что наши ожидания не сбываются: оказалось, что женщина, которая пыталась выдать себя за мою маму, вовсе не она, и никто не знает, где же искать мою семью. Ребята из Би-би-си приуныли: в бюджете фильма не было денег на повторный приезд сюда. Джерри стенал:

— Нет, без этого эпизода не получится концовки! А к чему тогда весь фильм? Что это за повесть без финала? Все пропало! Что делать, что делать?

Мы прочесали всю деревню, выспрашивая людей, не слышал ли кто о моей семье, хотя бы из третьих рук. Все искренне стремились нам помочь, и слухи о нас стали быстро распространяться по всей округе. В тот же день, ближе к вечеру, ко мне подошел пожилой мужчина и спросил:

— Ты меня помнишь?

— Нет.

— Ну как же? Я Исмаил, из того же племени, что и твой отец. Мы с ним близкие друзья.

Теперь я сообразила, кто это, и мне стало стыдно за то, что я сразу его не узнала, но ведь в последний раз я его видела, когда была совсем маленькой.

— Кажется, я знаю, где сейчас твоя семья. Пожалуй, я смогу отыскать твою мать, только мне нужны деньги на бензин.

Я сразу же подумала: «Нет! Как можно верить этому типу? Это что же — все хотят нас надуть? Я дам ему деньги, и он сразу смоется, только его и видели».

— У меня есть грузовик, — продолжал между тем Исмаил. — Конечно, не очень-то…

Он показал пальцем на грузовичок-пикап — такой нигде больше не увидишь, только в Африке или на свалке автомобильного старья в Америке. Окно со стороны пассажира было все в трещинах, а лобового стекла вообще не было. Значит, в пути песок и мухи будут лететь в лицо шоферу. Шины почти полностью облысели — ездить-то приходилось по сплошным камням. А кузов выглядел так, словно по нему молотили кувалдой. Я в нерешительности покачала головой.

— Подожди минуту, пожалуйста, мне надо с остальными посоветоваться.

Я нашла Джерри и сказала ему:

— Вон тот человек, кажется, знает, где отыскать мою семью. Но ему нужны деньги на бензин.

— А верить ему можно?

— Кто его знает, но надо рискнуть. Выбирать нам не из чего.

Все согласились с этим, и деньги мне дали. Исмаил прыгнул в грузовичок и сразу уехал, только туча пыли повисла в воздухе. Я увидела, что Джерри печально смотрит ему вслед, словно говоря: «Ну вот, снова деньги коту под хвост».

Я похлопала его по плечу и утешила:

— Да не переживай! Мы найдем маму, честное слово! Дня через три.

Но членов съемочной группы мое пророчество не ободрило. У нас было восемь дней, прежде чем снова прилетит самолет. Вот так. Не могли же мы сказать пилоту: «Э-э-э, мы, знаете ли, не совсем готовы. Попробуйте прилететь на следующей неделе». У нас уже были заказаны билеты на самолет из Аддис-Абебы до Лондона. Мы должны будем улететь — независимо от того, найдется мама или нет.

Я была в отличном настроении, бродила по деревне, заходила в хижины, болтала с жителями, но англичанам приходилось несладко. На ночлег они устроились в каком-то доме с выбитыми окнами и расстелили там свои спальные мешки. Они захватили с собой книги и фонарь, но поспать им не удавалось: комары доводили их до бешенства. Парни питались консервированной фасолью и жаловались, что их уже тошнит от этого, а больше в деревне есть было нечего.

Какой-то сомалиец решил угостить их и привел молодого козленка. Все обрадовались и принялись гладить козленка. Чуть позже сомалиец принес этого козленка, уже ободранного, и гордо сказал: «Это вам на обед!» Похоже, они были шокированы, но ничего не сказали. Я взяла у кого-то котел, развела огонь и сварила козленка с рисом. Когда сомалиец ушел, они заявили:

— Ты же не думаешь, что мы будем это есть, правда?

— Будете, а как же иначе?

— Ох, Уорис, даже не говори об этом!

— Тогда почему вы сразу не сказали?

Они объяснили, что это было бы невежливо, ведь сомалиец хотел быть гостеприимным, но они не могли есть козленка, с которым перед этим играли. К блюду так никто и не притронулся.

Прошли три дня, которые я отводила на поиски мамы, а вестей по-прежнему не было. Джерри с каждым днем нервничал все сильнее. Я пыталась втолковать всем, что мама вот-вот появится, но мне откровенно не верили.

— Послушайте, — сказала я. — Даю слово, что мама будет здесь завтра к шести часам.

Не могу объяснить, откуда взялась подобная уверенность. Просто я почувствовала, что так будет, потому и сказала.

Джерри и все остальные принялись меня подкалывать.

— Да? Вот как? А откуда тебе это известно? Ну как же — чтоб Уорис да не знала! Она же предсказательница! Ей все точно известно. Она даже дождь может напророчить.

Это они смеялись над тем, что я предсказывала, когда пойдет дождь: я же чувствовала запах!

— Но ведь дождь тогда был, разве нет? — возмутилась я.

— Да брось ты, Уорис! Просто так совпало.

— Никаких совпадений и близко не было. Здесь я у себя дома, я знаю эти места! Мы здесь выживали только благодаря инстинктам.

Но они лишь исподтишка переглядывались.

— Ладно, можете не верить. Вот увидите: в шесть часов!

На следующий день я сидела и разговаривала с одной пожилой женщиной, как вдруг — примерно без десяти шесть — вбежал Джерри.

— Ты не поверишь!

— Что случилось?

— Твоя мама… Кажется, приехала твоя мама!

Я обрадованно подскочила.

— Но мы пока не уверены. Тот человек вернулся, с ним женщина. Он говорит, что это и есть твоя мама. Пойди сама посмотри.

Новость распространилась по деревне с быстротой пожара. Несомненно, наша драма стала здесь самым большим событием за бог знает сколько времени. Всем не терпелось узнать: это и вправду мать Уорис или очередная обманщица? К тому времени уже почти стемнело, вокруг столпилось столько людей, что и пройти было нельзя. Джерри провел меня по узенькой тропинке. Чуть дальше стоял грузовик Исмаила без лобового стекла. Из машины появилась женщина. Лица ее мне не было видно, но по тому, как она носила покрывало, я сразу поняла, что это мама. Я подбежала и обняла ее.

— Мама!

— Я все ехала и ехала… — сказала она. — О Аллах, та еще поездка! Два дня и две ночи мы мчались без передышки, а чего ради?

Я повернулась к Джерри и засмеялась:

— Она!

Я попросила Джерри, чтобы нас с мамой на пару дней оставили наедине, и он любезно согласился. Говорить с мамой оказалось нелегко: выяснилось, что сомалийский я почти забыла. А еще хуже было то, что мы вдруг почувствовали себя чужими людьми. Поначалу мы просто говорили о всяких мелочах, но радость от встречи позволила преодолеть разделявшую нас пропасть. Мне доставляло удовольствие просто сидеть рядом с ней. Мама ехала с Исмаилом два дня и две ночи, и я видела, что она очень измучена. За пятнадцать лет она сильно постарела: жизнь в пустыне — это беспрерывная борьба за выживание.

Отец не приехал: еще до появления Исмаила он отправился вглубь пустыни искать воду. Мама сказала, что отец стареет. Он высматривает облака — не пойдет ли дождь? — но зрение у него стало никудышным, очки ой как нужны. Когда мама уезжала с Исмаилом, отец отсутствовал уже восемь дней. Оставалось только надеяться, что он не заблудился. Я вспоминала отца, каким он был, и понимала, насколько он изменился за это время. Когда я покидала дом, он без труда находил нас, даже если мы меняли в его отсутствие место стоянки, находил даже в самую темную, безлунную ночь.

Вместе с мамой приехал мой меньший брат Али и один из наших двоюродных братьев, который гостил у мамы, когда приехал Исмаил. Впрочем, Али трудно было назвать «меньшим братом»: он вымахал без малого под два метра и возвышался надо мной, что доставляло ему огромное удовольствие. Я все время держала его за руку, а он возмущался:

— Пусти! Я уже не маленький! Я вот-вот женюсь!

— Женишься? Сколько же тебе лет?

— Не знаю. Достаточно, чтобы жениться.

— Да ладно, мне все равно. Для меня ты все равно младшенький. Иди-ка сюда…

Я обнимала его и гладила по голове. Двоюродный брат хохотал, глядя на это.

— А тебя я шлепала по заднице! — напомнила я. Когда его семья приезжала к нам в гости, я была ему нянькой.

— Вот как? А давай попробуй теперь! — И он, приплясывая, принялся толкать меня.

— А ну не смей! — закричала я. — Сейчас же перестань, не то я тебя поколочу. Не серди меня, если хочешь дожить до свадьбы! — Двоюродный брат тоже готовился играть свадьбу.

Заночевала мама в хижине местных жителей, которые приютили нас. Мы с Али спали на открытом воздухе, совсем как в доброе старое время. Лежа в темноте, я испытала чувство полного умиротворения и счастья. Мы смотрели на звезды и болтали до глубокой ночи.

— А помнишь, как мы привязали папину молодую жену? — И мы покатывались со смеху.

Поначалу Али очень смущался, потом признался:

— Знаешь, я так скучал, а тебя все не было… Даже странно думать, что ты уже стала взрослой женщиной, а я мужчиной.

Как это чудесно — снова быть в семье, беседовать, дурачиться, спорить на родном языке! Говорить о вещах, которые хорошо знаешь.

Все жители деревни были необычайно радушны. Каждый день кто-нибудь приглашал нас к себе на обед или ужин. Каждый стремился угодить нам и перещеголять других, а заодно и послушать наши рассказы.

— Идемте, я должна познакомить вас с моим сыном, а потом с бабушкой…

И нас тащили из одного дома в другой и знакомили со своими родичами. И все это отнюдь не потому, что я супермодель — об этом здесь никто и понятия не имел. Я была такой же, как они, кочевницей и вернулась домой издалека.

Моя мама — да благословит ее Аллах! — так и не сумела понять, каким образом я зарабатываю деньги, хотя я изо всех сил старалась ей объяснить.

— Расскажи еще разок. Что такое «модель»? Что ты там делаешь-то? Так, а если толком сказать, то это что?

Тут кто-то из кочевников, прошедших пустыню вдоль и поперек, подарил маме экземпляр «Санди таймс» с моим портретом на первой полосе. Сомалийцы — люди исключительно гордые, им было страшно приятно видеть портрет соотечественницы на первой странице английской газеты. Мама посмотрела и сказала:

— О! Это же Уорис! Это моя дочь!

Она ходила по всей деревне и показывала газету.

В первый вечер она держалась неуверенно, но быстро преодолела смущение и принялась командовать:

— Ну что ты, Уорис, кто же так готовит? Ц-ц-ц, а ну давай! Смотри, я тебе покажу. Ты что, не готовишь там, где живешь теперь?

Потом брат начал приставать ко мне с вопросами: что я думаю об этом, а что о том.

— Ой, помолчал бы ты, Али! — поддразнивала я его. — Вы глупые люди, неграмотные, живете в пустыне. Слишком долго вы тут живете. Ты даже не представляешь того, о чем берешься судить.

— Ах, вот как? Ты стала знаменитостью, приехала домой и ведешь себя, как распроклятая европейка! Раз ты живешь там, на Западе, то все знаешь, да?

Мы часами с ним пикировались. Я не хотела никого обижать, но рассуждала так: если я им чего-то не скажу, то кто же скажет?

— Положим, всего я не знаю. Но я немало повидала и узнала много такого, о чем представления не имела, пока жила в пустыне. Я знаю не только то, как обращаться с коровами да верблюдами. Могу и о других вещах рассказать.

— Например?

— Например, вы губите природу, вырубая все деревья подряд. Даже молодые деревца идут на загоны для скотины. — Я ткнула пальцем в ближайшую козу. — Так нельзя делать!

— Это ты о чем?

— Понимаешь, теперь вокруг пустыня, потому что мы вырубили все деревья.

— Пустыня просто потому, что нет дождей, Уорис! На севере бывают дожди, поэтому там и деревья есть.

— Наоборот, потому-то там и идут дожди! Дожди идут как раз потому, что там растут леса. А вы здесь чуть не каждый день срубаете все веточки, так что и лесу взяться неоткуда.

Они не знали, верить этим странным рассуждениям или нет, но была одна тема, спорить на которую я, по их твердому убеждению, не могла.

— А почему ты до сих пор не замужем? — поинтересовалась как-то мама.

Несмотря на то, что годы шли, вопрос брака оставался для меня страшно болезненным. С моей точки зрения, именно из-за этого я потеряла свой дом и семью. Я знаю, что отец хотел мне добра, но он поставил меня перед ужасным выбором: или подчиниться ему и погубить свою жизнь, выйдя замуж за старика, или бежать из дому и отказаться от всего, что было мне знакомо и дорого. Цена, которую я заплатила за свободу, была непомерно высокой, и я уповаю на то, что мне никогда не придется вынуждать собственное дитя делать столь мучительный выбор.

— Мама, неужели так уж необходимо выходить замуж? Я что, обязана быть замужем? Разве ты не видишь, что я добиваюсь успеха, становлюсь сильной, самостоятельной? Я вот что хочу сказать: если я до сих пор не вышла замуж, то это просто потому, что не встретила достойного мужчину. Вот когда встречу, тогда и пора будет выходить замуж.

— Ну а я хочу внучат.

Теперь они решили наброситься на меня все вместе.

— Да она уже старая! — включился в разговор двоюродный брат. — Кто захочет взять ее в жены? Она слишком старая…

И он покачал головой, не веря тому, что кто-то захочет взять в жены женщину двадцати восьми лет.

Я замахала руками.

— А почему нужно выходить замуж по принуждению? Вот вы оба, почему вы решили жениться? — Я ткнула пальцем в Али и двоюродного брата. — Спорим, кто-то настоял на этом.

— Нет-нет! — не соглашались они.

— Допустим, но это потому, что вы парни. А я, девочка, не имею права голоса. Считается, что я должна выходить за того, на кого вы мне укажете, и тогда, когда вы скажете. Что это за глупости? Кому только это в голову пришло?

— Помолчи, Уорис! — рассердился брат.

— Ты тоже помолчи!

До нашего отъезда осталось два дня, и Джерри сказал, что пора начинать съемки. Он снял несколько сцен, где я была с мамой, но мама никогда прежде не видела камеры, и та ей очень не понравилась.

— Уберите эту штуку от моего лица! — сказала мама. — Она мне не нравится. Уорис, скажи ему, пусть он не направляет ее мне на лицо. Он смотрит на меня? Или на тебя?

Я постаралась успокоить ее.

— Он смотрит на нас обеих.

— Так скажи ему, что я вовсе не желаю смотреть на него. Меня он, похоже, не слышит, да?

Я попыталась растолковать ей, как все происходит, заранее зная, что она все равно ничего не поймет.

— Да ну, мамочка, он прекрасно тебя слышит! — сказала я и засмеялась.

Оператор тут же пристал ко мне с расспросами, над чем это мы смеемся.

— Да так, над всякими глупостями, — ответила я.

Еще один день ушел на то, чтобы снять меня, бредущую по пустыне в одиночестве. Все это время я с трудом сдерживала слезы. Я увидела мальчика, который поил верблюда у колодца, и спросила, можно ли мне сделать это. Специально для оператора я подняла ведро повыше, к самой морде животного. Накануне нашего отъезда одна местная жительница накрасила мне ногти хной. Я поднесла руку к камере — впечатление было такое, будто на кончиках пальцев у меня растеклись капельки свежего коровьего навоза. Но я чувствовала себя царицей. То был древний ритуал, символизирующий у моего народа красоту: обычно так украшали только невесту.

В тот вечер мы устроили пир. Жители деревни хлопали в ладоши, плясали и пели. Это так напоминало далекие дни детства, когда все праздновали приход дождя, — то же самое чувство ничем не сдерживаемой свободы и радости!

На следующее утро, пока за нами еще не прилетел самолет, я встала рано и позавтракала вместе с мамой. Я спросила, не хочет ли она поехать со мной и жить в Англии или в Штатах.

— А что я там буду делать? — спросила она.

— Я как раз и хочу, чтобы ты ничего не делала. Ты за свою жизнь достаточно потрудилась. Пора тебе отдохнуть, просто посмотреть вокруг.

— Нет. Я так не смогу. Во-первых, твой отец стареет, и мне нужно быть с ним рядом. Во-вторых, мне надо заботиться о детях.

— О каких детях? Мы все уже взрослые!

— О детях твоего отца. Помнишь ту… Как же ее звали? Ну, ту молоденькую, которую он взял в жены?

— Еще бы!

— Так вот, она родила пятерых. А потом не выдержала. Думаю, наша жизнь была для нее слишком трудной, а может, она не поладила с твоим отцом. В общем, она сбежала — пропала, и все.

— Мамочка… Как ты можешь? Ты уже не так молода, чтобы трудиться до седьмого пота. Нельзя, чтобы ты изводила себя работой. В твоем возрасте за ребятишками малыми бегать!

— Ну что ж, отец тоже стареет, без меня ему никак. Да и не умею я сидеть сложа руки. Если я сяду, то сразу состарюсь. Я столько лет трудилась, что уже просто не смогу остановиться. Да я от этого с ума сойду! Нет. Если хочешь чем-нибудь помочь, купи мне домик в Африке, в Сомали. Я смогу поселиться там на старости лет. Здесь моя родина, ничего другого я не знаю.

Я крепко обняла ее.

— Я люблю тебя, мамочка. Я вернусь за тобой, не забывай об этом, ладно? Я вернусь за тобой…

Она улыбнулась и помахала мне рукой на прощание.

Как только мы оказались в самолете, я дала волю слезам. Я не знала, когда увижу маму снова и увижу ли вообще. Я глядела сквозь слезы в окно — на то, как исчезают под крылом сперва деревня, потом и пустыня, а операторы снимали меня крупным планом.

 

16. Нью-Йорк

Весной тысяча девятьсот девяносто пятого года съемки документального фильма Би-би-си с моим участием были завершены. Он получил название «Кочевница в Нью-Йорке». А ведь и вправду, столько лет прошло, но я все еще оставалась кочевницей — у меня не было постоянного пристанища. Я то и дело переезжала в зависимости от работы: Нью-Йорк, Лондон, Париж, Милан. Жила то у друзей, то в отелях. Моя небогатая собственность — несколько фотографий, немного книг и компакт-дисков — пылилась где-то в Челтнеме, у Найджела. Чаще всего я работала в Нью-Йорке, поэтому там обычно и жила. Одно время я даже снимала там свой первый «дом» — однокомнатную квартирку в Сохо. Позднее у меня появилась квартира в Гринидж-Виллидж, а затем и домик на Западном Бродвее. Но ни в одном из этих жилищ мне не было уютно. Домик на Бродвее вообще доводил меня до бешенства: стоило автомобилю проехать по улице, как грохот стоял такой, будто он едет прямо в доме. А на углу располагалась пожарная часть, поэтому всю ночь я слушала завывание сирен. Мне никак не удавалось нормально выспаться. Я продержалась десять месяцев, а потом махнула на все рукой и вернулась к кочевому образу жизни.

Осенью того же года я была на показе мод в Париже, а потом решила пропустить лондонские показы и ехать прямо в Нью-Йорк. Я почувствовала, что пора обзавестись своим домом и немного пожить оседлой жизнью. Я подыскивала жилье, а пока остановилась у одного из самых близких друзей, Джорджа. Однажды вечером, когда я была там, еще одна подруга Джорджа, Люси, отмечала свой день рождения. Она хотела отправиться в город, отпраздновать это событие в ресторане, но Джордж объявил, что очень устал, а завтра надо рано вставать на работу. Я согласилась пойти вместе с Люси.

Мы вышли из дому, еще не решив, куда же все-таки направимся. На Восьмой авеню я остановилась и показала на окна моей прежней квартиры.

— Я когда-то жила здесь наверху. Внизу играет джаз. У них хорошая музыка, но я никогда не была внутри. — Я прислушалась к доносившейся музыке. — О! Давай зайдем сюда. Согласна?

— Нет, я хочу пойти в «Неллз».

— Да брось! Давай зайдем и посмотрим, как здесь. Мне очень нравится такая музыка. И потанцевать хочется.

Люси неохотно согласилась. Я спустилась по ступенькам в маленький уютный клуб и прошла прямо к оркестру. Подошла к сцене и остановилась. Первым, на кого я обратила внимание, был ударник. Помещение было затемнено, а на его лице играли блики света. Он самозабвенно колотил по своим инструментам, а я стояла и смотрела. У него была вошедшая в моду лет двадцать назад пышная прическа «афро» — в том стиле, как ее носили поклонники фанка. Люси догнала меня, и я обернулась к ней:

— Нет-нет-нет! Мы остаемся! Садись за столик, выпей чего-нибудь. Мы побудем здесь, хотя бы недолго.

Джаз-банд зажигал по-настоящему, и я пустилась в пляс, совершенно потеряв голову. Люси составила мне компанию, и вскоре все посетители, которые до этого просто сидели за столиками и слушали, поднялись со своих мест и присоединились к нам.

Разгоряченная и запыхавшаяся, я подошла к стойке выпить и обратилась к стоявшей рядом женщине, одной из посетительниц:

— Вот это музыка так музыка! А кто они такие, откуда?

— Толком не знаю. Они вольные птицы, каждый сам по себе. Вон тот, который играет на саксофоне, — мой муж.

— Понятно. А ударник кто?

— Этого, извините, я не знаю. — Она помолчала и вдруг улыбнулась.

Через несколько минут оркестр сделал передышку. Когда ударник проходил мимо нас, она поймала его за рукав и сказала:

— Извините, моя подруга хочет с вами познакомиться.

— Что, правда? И кто же это?

— А вот она.

С этими словами женщина подтолкнула меня вперед. От смущения я потеряла дар речи.

«Спокойно, Уорис».

Немного помолчав, я сказала:

— Привет! Мне музыка понравилась.

— Спасибо.

— А как вас зовут?

— Дейна, — ответил он и растерянно огляделся.

— Вот как.

И он пошел дальше. Вот черт! Но я не собиралась его упускать. Я прошла к столику, за которым собрались его товарищи, придвинула стул и села рядом с Дейной. Ударник обернулся, увидел меня и едва не подпрыгнул. Я принялась ему выговаривать:

— А вы грубиян. Я разговаривала с вами, а вы повернулись и ушли. Разве можно так делать?

Дейна какое-то время растерянно смотрел на меня, а потом вдруг зашелся от смеха.

— Тебя как зовут? — спросил он, понемногу приходя в себя.

— Какое теперь это имеет значение? — с гордым видом ответила я.

В конце концов мы разговорились и болтали обо всем на свете, пока он не сказал, что пора возвращаться на сцену.

— Ты еще не уходишь? — спросил он. — Ты с кем здесь?

— С подругой. Вон она.

Во время следующего перерыва Дейна сказал, что оркестр скоро заканчивает. Если я согласна, мы можем куда-нибудь пойти. Мы снова сидели рядом и болтали о чем угодно. Наконец я сказала:

— Здесь так накурено, прямо дышать нечем. Может, выйдем?

— Ладно, давай посидим на ступеньках.

Мы поднялись из подвальчика на улицу, и Дейна остановился.

— Можно задать тебе вопрос? Я хочу тебя обнять. Разрешаешь?

Я посмотрела на него так, словно ни о чем другом он и попросить не мог, будто мы были с ним уже сто лет знакомы. Я прижалась к нему крепко-крепко и сразу же поняла: вот оно! Точно так же, как в свое время я поняла, что нужно ехать в Лондон, а потом — что надо стать фотомоделью. Я поняла, что этот застенчивый ударник с прической «афро» и есть мой суженый. В тот вечер было уже поздно куда-то идти, но я попросила его позвонить завтра и дала номер телефона Джорджа.

— Утром я буду на работе. Но ровно в три позвони мне. Договорились?

Я хотела проверить, позвонит ли он тогда, когда я сказала.

Позднее Дейна рассказал мне: тем вечером он возвращался к себе домой, на окраину Гарлема, а когда вошел в метро и поднял голову, то увидел огромный рекламный щит. Со щита на него смотрела я. Прежде он никогда его не замечал и понятия не имел, что я модель.

На следующий день телефон зазвонил в двадцать минут четвертого. Я схватила трубку.

— ТЫ ОПОЗДАЛ!

— Извини, пожалуйста. Ты согласна пообедать со мной?

Мы встретились в маленьком кафе в Гринидж-Виллидж и снова без умолку говорили. Теперь, когда я хорошо его знаю, я поняла, как это было на него не похоже: с незнакомыми людьми он на удивление молчалив. В конце обеда я расхохоталась. Дейна удивленно посмотрел на меня.

— Над чем ты смеешься?

— Если скажу, ты подумаешь, что я сумасшедшая.

— Ладно, не стесняйся! Я и так думаю, что ты сумасшедшая.

— Я собираюсь родить ребенка от тебя.

Дейна, кажется, не слишком обрадовался, узнав, что ему предстоит стать отцом моего будущего ребенка. Он смотрел на меня, и глаза его говорили: «Да она и впрямь сумасшедшая!»

— Понимаю, тебе это кажется странным, но я хотела, чтобы ты знал. Впрочем, как хочешь. Считай, что я ничего не говорила.

Дейна сидел, молча глядя на меня. Видно было, что он потрясен, и неудивительно. Я ведь даже не знала еще его фамилии. Как позднее он сам признался, в тот момент он думал: «Я не хочу больше с ней встречаться. От этой женщины необходимо отделаться. Она точно как та любовная маньячка из фильма "Роковое влечение"».

После обеда Дейна проводил меня до дома, но по дороге все больше отмалчивался. Весь следующий день я злилась на себя. Просто не верилось, что я могла ляпнуть такую глупость. Но в тот момент мне это казалось совершенно естественным, все равно что сказать: «Ой, сегодня вроде бы дождь будет». Не удивительно, что он не звонил мне целую неделю. В конце концов я не выдержала и позвонила сама.

— Ты где? — спросил он.

— У своего знакомого. Хочешь пойти куда-нибудь?

— Господи боже! Да, хорошо. Можем пойти на ленч.

— Я люблю тебя.

— Я тебя тоже люблю.

Я повесила трубку в ужасе от того, что призналась мужчине в любви, а ведь только перед этим клялась себе быть паинькой. Больше никаких разговоров о детях, ничего такого — и на тебе, возьми да и брякни: «Я люблю тебя»! «Уорис, да что с тобой происходит?» Я всегда пускалась наутек, если только замечала, что мужчина мной интересуется. Я тут же исчезала. И вот теперь я охочусь за мужчиной, которого едва знаю. В тот вечер, когда я познакомилась с Дейной, я была одета в зеленый свитер, а на голове — разлохмаченная прическа «афро». Потом он говорил, что куда бы ни повернулся — ему всюду мерещились ЗЕЛЕНЫЙ СВИТЕР И «АФРО». Я объяснила, что если чего-нибудь хочу, я стараюсь это заполучить, а тогда почему-то — впервые! — я очень захотела мужчину. Вот чего я не могла объяснить, так это почему чувствовала себя с ним так, словно мы знакомы всю жизнь.

Мы с Дейной встретились за ленчем и снова говорили, говорили, говорили обо всем на свете. Через две недели я уже жила в его квартире в Гарлеме. Через шесть месяцев мы поняли, что хотим пожениться.

Мы были вместе уже около года, когда Дейна вдруг сказал:

— Мне кажется, ты беременна.

— Боже сохрани! — воскликнула я. — Что ты такое говоришь?

— Ладно, не спорь, идем в аптеку.

Я пыталась возражать, но он не отступал. Мы пошли в аптеку и купили тест на беременность. Он оказался положительным.

— Ты же не веришь этой дурацкой коробке? — сказала я, указывая на упаковку с тестами.

Дейна достал из нее еще одну пластинку.

— Сделай снова.

И опять положительный результат. Я уже давненько ощущала тошноту, но меня всегда тошнит, когда наступают месячные. На этот раз, правда, было по-другому. Я чувствовала себя хуже, чем обычно, и боль была очень сильная. Но я никак не думала, что забеременела. Я решила, что дело очень серьезное, — мне казалось, что я вот-вот умру. Я обратилась к врачу, объяснила, в чем дело. Он сделал анализ крови, и я целых три дня мучительно ожидала, что же он мне скажет. «Дьявол! Да что же это творится? Я заболела чем-то страшным, и он просто не хочет мне об этом сообщать?»

Но вот я пришла домой, и Дейна сказал:

— Да, вот что… Звонил доктор.

Я схватилась рукой за горло.

— Господи! И что он сказал?

— Сказал, что хочет поговорить с тобой.

— А ты что же, ни о чем его не спросил?

— Он сказал, что позвонит тебе завтра часов в одиннадцать-двенадцать.

Это была самая долгая ночь в моей жизни. Я лежала без сна и гадала, что сулит мне завтрашний день. Наутро телефон зазвонил, и я тут же схватила трубку.

— У меня для вас новость, — сказал доктор. — Вы теперь не одна.

«Ну вот, так я и знала! Не одна… Небось с опухолью по всему телу!»

— Ой, только не это! Что вы имеете в виду?

— Вы беременны. Уже на третьем месяце.

Когда он это сказал, я оказалась на седьмом небе. Дейна тоже был очень рад — он всю жизнь мечтал стать отцом. Мы оба как-то сразу угадали, что должен родиться мальчик. Но первой моей заботой было здоровье будущего ребенка. Как только стало ясно, что я беременна, я сразу же отправилась к акушеру-гинекологу. Женщина-врач сделала мне УЗИ, но я попросила не сообщать мне пол ребенка.

— Вы только скажите, с малышом все нормально?

— Чудесный малыш! — ответила она. — Просто чудесный.

Это-то я и хотела услышать.

Разумеется, на пути к моему счастью в браке с Дейной стояло серьезное препятствие — Найджел. Когда я уже была на пятом месяце беременности, мы решили поехать вместе в Челтнем и разобраться с Найджелом раз и навсегда. Мы прилетели в Лондон. В тот день я страдала и от утренней тошноты, и от сильной простуды. Мы остановились в доме моих друзей, и я дня два приходила в себя, пока наконец собралась с силами и позвонила Найджелу. Но он сказал, что простудился, так что визит к нему пришлось отложить.

Мы с Дейной больше недели ждали в Лондоне, пока Найджел «созрел» для визита. Я позвонила и сообщила ему расписание поездов, чтобы он встретил нас на вокзале, а потом добавила:

— Со мной будет Дейна. И не надо никаких сцен по этому поводу, ладно?

— Я не желаю его видеть. Это касается только нас с тобой.

— Найджел…

— Да плевать мне на него! Он не имеет к этому ни малейшего отношения.

— Теперь он как раз имеет к этому самое непосредственное отношение. Он мой жених. Он тот человек, за которого я собираюсь выйти замуж. Понял? И что бы я здесь ни делала, я буду делать это вместе с ним.

— Я не желаю его видеть!

Значит, Найджел вбил себе в голову, что я приеду поездом в Челтнем одна. Когда мы вышли из вагона, он стоял, прислонившись к столбу на парковке, и курил, как обычно. Выглядел он хуже, чем в нашу последнюю встречу. Давно не стригся, под глазами залегли темные круги.

— А вот и он, — сказала я Дейне. — Постарайся держать себя в руках.

Мы подошли к Найджелу, но не успела я и рта открыть, как он заявил:

— Я же сказал тебе, что не желаю его видеть! Я же тебе сказал! Ясно сказал. Я сказал тебе это совершенно ясно. Я хочу видеть только тебя, и никого больше.

Дейна поставил чемоданы на асфальт.

— Послушай, не надо с ней так разговаривать. И со мной не надо. Чего ты торгуешься? Хочешь говорить с ней наедине? А я не хочу, чтобы ты говорил с ней наедине. Если будешь настаивать, я тебе задницу надеру, сукин ты сын!

Найджел сделался еще бледнее, чем обычно.

— Но… в машине нет места.

— А я в гробу видел твою машину! Можно и такси взять. Главное — нам надо договориться раз и навсегда.

Но Найджел уже направился к своей машине, бросив через плечо:

— Нет, нет и нет! Я так дела не делаю.

Он вскочил в машину, включил зажигание и промчался мимо нас с Дейной. Мы стояли у своих чемоданов и смотрели, как он уезжает. Мы решили, что лучше всего остановиться в гостинице. К счастью, прямо возле вокзала была маленькая гостиница, жуткая дыра, но в сложившихся обстоятельствах это нас беспокоило меньше всего. Мы оставили в номере вещи, спустились и заказали себе что-то из индийской кухни, но аппетита не было никакого, и мы просто сидели за столом, мрачно глядя в тарелки. В итоге мы решили вернуться в номер.

Утром я позвонила Найджелу.

— Я хочу только одного: забрать свои вещи. О'кей? Если тебе неохота всем этим заниматься, можешь не морочить себе голову. Отдай мне мое, и дело с концом.

Все без толку. Нам с Дейной пришлось перебраться в нормальный отель, потому что гостиница, где мы остановились, была переполнена, а нам нужно было больше удобств. Бог знает, сколько времени займут переговоры с Найджелом. Итак, мы устроились на новом месте, и я снова позвонила.

— В конце-то концов, ты ведешь себя, как последняя скотина! Для чего это? Сколько уже лет мы с тобой разбираемся? Семь? Восемь? Пора заканчивать.

— Ладно. Ты хочешь повидать меня, я не возражаю. Но только ты, ты одна. Я заеду за тобой в гостиницу, и если он хоть нос оттуда высунет — все. Я сразу уеду. Никаких возражений — ты, и только ты.

Я тяжело вздохнула, но другого варианта не нашла. Пришлось соглашаться на его условия.

Я повесила трубку и объяснила все Дейне.

— Давай я сама поеду и посмотрю, удастся ли с ним договориться. Не спорь, ну пожалуйста, ради меня…

— Если ты думаешь, что так лучше, пусть будет по-твоему. Но если он тебя хоть пальцем тронет, пусть пеняет на себя. Честно скажу, мне эта затея не нравится, но раз уж ты так решила, мешать не стану.

Я попросила Дейну не уходить из отеля: если он мне понадобится, я позвоню.

Найджел заехал за мной и отвез в коттедж, который он снимал. Мы вошли, и он принес мне чай.

— Послушай, Найджел, — начала я. — Я нашла мужчину, за которого хочу выйти замуж. Я жду ребенка от него. Пора тебе спуститься с небес на землю и перестать воображать, будто я твоя любимая женушка и нас что-то связывает. Хватит. О'кей? Усек? Давай договоримся по-хорошему. Я хочу, чтобы мы оформили развод без проволочек, на этой же неделе. Я не вернусь в Нью-Йорк, пока мы не покончим со всеми формальностями.

— Ну что ж. Во-первых, я не дам тебе развод, пока ты не вернешь мне все деньги, какие должна.

— Э-э… А разве я тебе должна? И сколько же? А кто, интересно, работал все эти годы и давал тебе деньги?

— Они все ушли на то, чтобы прокормить тебя.

— А, ну да. Притом что я здесь даже не жила. Ладно, раз ты не можешь думать ни о чем, кроме денег… Сколько ты хочешь?

— Самое меньшее, сорок тысяч фунтов стерлингов.

— Ха-ха! Откуда же мне взять столько? У меня таких денег и близко нет.

— А меня не колышет. Меня это не колышет. Не колышет это меня. Дело обстоит вот как: ты должна мне деньги, поэтому я и с места не сдвинусь, и пальцем не пошевелю, и развод тебе не дам. Ты никогда в жизни не получишь свободу, если не отдашь мне то, что должна. Мне из-за тебя пришлось продать дом.

— Дом ты продал потому, что не мог выплатить ипотеку, а мне надоело платить за тебя. Тебе всего-то и нужно было, что найти работу, так ты и того не сумел!

— Что ты говоришь? Какая работа? Какую работу я мог найти — в «Макдоналдс»?

— А почему бы и нет, если это позволило бы тебе выплачивать ипотеку?

— Я для такой работы не очень-то подхожу.

— А для чего ты, урод, вообще подходишь?

— Я по призванию — защитник окружающей среды.

— Ах, ну да! Я же нашла тебе работу в «Гринпис», но тебя оттуда выгнали — раз и навсегда. И винить тебе в этом некого, только самого себя, тут и спорить не о чем. И не получишь ты от меня ни копейки, хоть удавись. А знаешь что? Можешь забрать этот дурацкий паспорт и засунуть его себе в задницу. С тобой все равно без толку говорить. У нас был фиктивный брак, он все равно незаконный, потому что мы не жили как муж и жена.

— Это неправда. Теперь это уже не так. Закон говорит совсем другое. Ты — моя законная жена, и я никогда не отпущу тебя, Уорис. И твой ребенок навсегда останется незаконнорожденным.

Я сидела, глядя на Найджела во все глаза. Если у меня и оставалась еще жалость к нему, то теперь ее сменила ненависть. До меня дошла вся трагическая нелепость ситуации. Я решилась выйти за Найджела тогда, когда он так горячо стремился мне помочь, потому что «такова воля Аллаха». А так как его сестра была моей доброй подругой, я полагала, что она поможет мне, если будет необходимо. Но в последний раз я видела Жюли, когда ее заперли в психиатрической больнице. Я навещала ее несколько раз. Она совсем лишилась рассудка, без конца оглядывалась по сторонам, несла несусветную чушь о каких-то людях, которые охотились за ней, пытались ее убить. Сердце у меня обливалось кровью, когда я видела ее в таком состоянии, но, несомненно, безумие было в их семье наследственным.

— Я добьюсь развода, Найджел, согласен ты на это или нет. Больше нам говорить не о чем.

Он с минуту грустно смотрел на меня, потом сказал:

— Ну что ж, если ты меня бросишь, у меня ничего не останется. Я убью сначала тебя, а потом себя.

Я застыла, лихорадочно просчитывая варианты своего поведения, и решила блефовать.

— Сейчас за мной приедет Дейна. На твоем месте я бы не стала делать глупостей.

Было ясно, что отсюда надо убираться немедленно, потому что на этот раз Найджел действительно дошел до точки. Я наклонилась, чтобы поднять с пола свою сумочку, и тут Найджел толкнул меня в спину. Я с разгону влетела лицом в музыкальный центр, а потом упала на жесткий пол, успев перекатиться на спину. Я лежала и боялась пошевелиться. Боже мой, ребенок! Меня парализовал страх при мысли, что я могла навредить ребенку. Я начала медленно подниматься.

— Ах, чтоб ему черт! Ты не ушиблась? — воскликнул Найджел.

— Нет, все нормально.

Он помог мне встать на ноги. Пытаясь сохранять спокойствие, я надела куртку.

— Я отвезу тебя. Садись в мою колымагу, чтоб ее!.. — Он снова начал злиться.

Он вел машину, а я сидела и размышляла: «Найджелу противен этот ребенок, его только обрадует, если малыша не будет. А вдруг ему вздумается сбросить машину со скалы?» Я пристегнула ремень. Найджел тем временем орал, ругался, проклиная меня на чем свет стоит. Я сидела не шевелясь и смотрела прямо перед собой, опасаясь сказать хоть слово, чтобы он меня не ударил. Я словно оцепенела — мне не было страшно за себя, но я ужасно боялась за ребенка. Вообще-то я умею драться и, не будь я беременна, оторвала бы Найджелу яйца.

Мы уже подъезжали к отелю, когда он снова принялся орать:

— Что, и это все? Так и будешь сидеть и молчать? И это благодарность за все, что я для тебя сделал?

Остановив машину, Найджел потянулся, распахнул дверцу с моей стороны и вытолкнул меня на мостовую. Одна моя нога застряла в салоне машины. Я с трудом выбралась, бросилась в отель и взбежала наверх.

Когда Дейна отворил дверь номера, у меня по лицу ручьем лились слезы.

— Что произошло? Что он тебе сделал?

Предвидеть дальнейшее было несложно: если я расскажу Дейне правду, он убьет Найджела, сам сядет в тюрьму, а мне придется растить ребенка одной.

— Да ничего. Как всегда, он ведет себя по-свински. Не хочет отдавать мои вещи. — И я высморкалась.

— Только и всего? Ох, Уорис, выбрось это из головы. Не стоит из-за мелочей проливать слезы.

И первым же рейсом, на который были билеты, мы с Дейной вылетели в Нью-Йорк.

Я была уже на последнем месяце беременности, когда один фотограф-африканец узнал, что я готовлюсь стать матерью, и сообщил о своем желании сфотографировать меня. Он работал в Испании и попросил меня приехать туда. В то время я чувствовала себя замечательно, поэтому отважилась на путешествие. Я знала, что после шести месяцев беременности летать не рекомендуется, но я надела очень свободный свитер и проскользнула в самолет без помех. Фотограф сделал несколько прекрасных снимков для «Мари Клер».

Однако мне пришлось совершить еще один перелет. За двадцать дней до родов я отправилась в штат Небраска, где жила семья Дейны: я хотела, чтобы они помогли мне на первых порах после рождения ребенка. Я остановилась у родителей Дейны в Омахе. Сам он выполнял контракты в клубах Нью-Йорка и собирался прилететь ко мне на следующей неделе. Вскоре после приезда в Омаху я встала как-то утром и заметила, что живот немного побаливает. Я ломала себе голову над тем, отчего это, что я могла съесть такого накануне за ужином. Так продолжалось весь день, но я никому ничего не сказала. На следующее утро живот разболелся всерьез. Тогда только мне пришло в голову, что дело, возможно, вовсе не в желудке. А вдруг пришло время рожать?

Я позвонила на работу матери Дейны.

— Понимаете, у меня такие странные боли — то схватывает, то отпускает. Это началось вчера утром и продолжалось весь день и всю ночь. Но сейчас стало хуже. Даже не представляю, что я такого съела, но ощущения непривычные.

— Господи помилуй, Уорис! Это у тебя схватки!

Ой! Тут я обрадовалась по-настоящему, потому что была уже готова к рождению ребенка. Я сразу позвонила Дейне в Нью-Йорк:

— Кажется, у меня начинаются роды!

— Ни за что! Не вздумай рожать, пока я не приехал! ПРИДЕРЖИ РЕБЕНОЧКА! Я уже бегу на самолет.

— Ага! Прилетай и сам придержи его, козлик! Как, по-твоему, это сделать? «Придержи ребеночка», ничего себе!

Боже, ну почему мужчины такие глупые? Но я тоже очень хотела, чтобы Дейна присутствовал при рождении нашего первенца, и если он этого не увидит, то я сильно огорчусь. Между тем мать Дейны после нашего разговора позвонила в больницу и вызвала на дом акушерку — проверить наши предположения. Та сказала, что если я хочу родить, необходимо двигаться. Я рассудила, что если я не хочу родить сейчас, то делать следует как раз обратное. Поэтому я легла и не двигалась.

Дейна сумел прилететь только на следующий день вечером. К тому времени схватки у меня продолжались уже почти трое суток. Когда отец Дейны поехал за ним в аэропорт, я уже кричала вовсю:

— Ой, ой, ой, ой! У-у-у! Ай! Черт! Боже мой!

— Отвлекись, Уорис, и считай! — прикрикнула на меня мать Дейны.

Мы с ней пришли к выводу, что пора ехать в больницу, но не могли этого сделать, потому что на машине уехал отец Дейны. Когда он вернулся, мы завопили, едва они оба переступили порог:

— Давай назад, в машину! Едем в больницу!

Мы приехали туда в десять часов вечера. В десять утра на следующий день я все еще была в родовых муках.

— Мне хочется свеситься с дерева головой вниз! — кричала я.

Это был, как я понимаю, чисто животный инстинкт, как у обезьян, ведь у них так все и происходит. Они вертятся, садятся, припадают к земле, бегают и раскачиваются, пока не родится детеныш. Они не лежат на столе. С тех пор Дейна дразнит меня Обезьянкой. Он дурачится и кричит фальцетом:

— Ай, мне хочется свеситься с дерева головой вниз!

Пока мы находились в родильном зале, будущий папаша непрестанно давал мне указания:

— Дыши, детка, дыши сильнее.

— ХРЕН ТЕБЕ! Уберите этого козла отсюда подальше! Я тебя, урода, прибью, мать твою…

Боже правый, мне хотелось пристрелить его! Я мечтала умереть, но перед этим убедиться, что мне удалось его прикончить.

Наконец в полдень все свершилось. Я испытывала огромную благодарность к лондонскому доктору, который прооперировал меня в свое время: невозможно даже представить, как бы я выдержала такие роды, если бы по-прежнему была зашита. И вот после девяти месяцев ожидания и трех дней мучений все волшебным образом свершилось. У-у-ух ты! После всего, что пришлось вытерпеть, я была так рада видеть его — такую крошку! Он был красавчиком с шелковистыми черными волосиками, крошечным ротиком, с длинными ступнями и пальчиками. Росту в нем было больше пятидесяти сантиметров, но весил он всего два кило двести. Мой сынишка сразу же воскликнул: «Ах!» — и стал с любопытством рассматривать зал. «Так вот, значит, что это такое? Так оно выглядит? Это свет?» Должно быть, ему это понравилось — после девяти месяцев в темноте.

Я сказала медикам, чтобы сразу же после родов они положили ребенка мне на грудь, какой бы он ни был мокрый и скользкий. Они так и сделали, и в тот момент, когда я впервые почувствовала его прикосновение, я поняла правдивость того, что мне рассказывали все матери: когда держишь свое дитя, боль сразу же уходит. В эту минуту никакой боли не чувствуешь. Одну только радость.

Я назвала малыша Алики, что по-сомалийски значит «могучий лев». В тот момент, впрочем, он был похож не столько на льва, сколько на маленького чернокожего амурчика: крошечный ротик, пухлые щечки, ореол вьющихся волосиков. А высокий открытый лоб — точная копия моего. Когда я разговариваю с ним, он приоткрывает ротик, словно певчая птичка, которая вот-вот защебечет. С первой минуты жизни он оказался ненасытно-любопытным, серьезно разглядывая все окружающее и исследуя новый для себя мир.

В детстве я с таким нетерпением ждала, когда закончу пасти своих овечек и козочек, вернусь домой и прильну к маме, лягу к ней на колени. Она гладила меня по голове, и от этого мне делалось так спокойно и уютно. Теперь я делаю так же с Алики, и ему это доставляет такое же удовольствие, как когда-то мне. Я нежно поглаживаю его по голове, и он тут же засыпает у меня на руках.

Со дня его рождения вся моя жизнь переменилась. Теперь для меня главное — та радость, которую он мне доставляет. Я перестала обращать внимание на все те мелочи, которые, бывало, тревожили меня или огорчали. Выяснилось, что это все ерунда. Жизнь, дар жизни, — вот что по-настоящему важно, и я осознала это с рождением сына.

 

17. Посол

По законам моего народа женщина, становясь матерью, удостаивается особого уважения: она дала миру еще одно человеческое существо, приобщилась к дару жизни. С рождением Алики я тоже стала «матушкой», полноценной женщиной. Пройдя все круги посвящения в женщины — а начало ему было положено слишком рано, когда меня пяти лет от роду подвергли обрезанию, — я завершила этот процесс рождением ребенка, когда мне самой было уже около тридцати. И мое уважение к собственной матери возросло многократно. Я поняла, какой невероятной силой обладают сомалийские женщины, если они справляются с той тяжкой ношей, какая выпадает на их долю просто потому, что они родились женщинами. Живя на Западе, я изо всех сил старалась делать то, что надо было делать, и порой мне казалось, что этих сил не хватит. Я старательно драила полы в «Макдоналдс» в то время, когда месячные протекали у меня так болезненно, что я чуть не умирала. Я прошла через операцию, чтобы освободить свои зашитые гениталии и получить возможность нормально мочиться. Девять месяцев беременности я передвигалась, как могла, ездила в метро на окраину Гарлема, взбиралась по лестницам, ходила на рынок за продуктами. Трое суток я провела в родовых муках, почти не сомневаясь, что умру прямо там, в родильном зале, на глазах у врачей.

Но если говорить правду, я легко отделалась. А как же та девочка, которая в африканской пустыне проходила многие километры, чтобы напоить своих козочек, тогда как ей стоило большого труда даже стоять прямо — такую боль каждый раз вызывали месячные? А как же та жена, которую сразу после родов снова зашивают с помощью иголки и нитки, будто кусок полотна, лишь бы она оставалась недоступной для всех, кроме своего мужа? А как же та женщина на последнем месяце беременности, которая в пустыне отыскивает что-нибудь съестное, чтобы накормить остальных своих одиннадцать детей? А как же та молодая жена, которая по-прежнему плотно зашита, а между тем ей наступает время родить своего первенца? Что ждет ее, когда она одна уходит в пустыню — как поступала всегда моя мама — и рожает там без чьей-либо помощи? К несчастью, ответ на эти вопросы я знаю: многие истекают кровью там, в глуши пустыни; и им крупно повезет, если муж отыщет их раньше, чем грифы и гиены.

Становясь старше и узнавая все больше, я выяснила, что отнюдь не одинока: те расстройства здоровья, с которыми пришлось столкнуться после обрезания мне, преследуют миллионы девушек и женщин по всему миру. Вследствие обряда, порожденного невежеством, большинство женщин на африканском континенте проводят свою жизнь в постоянной боли. Кто станет помогать женщине, живущей в пустыне — подобно моей маме — и не имеющей ни денег, ни общественного положения? Но должен же кто-то поднять голос в защиту маленькой девочки, которая не имеет собственного права голоса! И раз уж я родилась, подобно им, кочевницей, значит, помогать им — мой долг.

Я не в силах объяснить, почему столь многое в моей жизни произошло по чистой случайности. Но я не верю в то, что бывает чистая случайность. Должно быть, у нашей жизни есть более высокое предназначение. Бог спас меня от льва в пустыне, когда я бежала из дому, и с того часа я была уверена, что мне уготован свой путь, что мою жизнь пощадили не случайно. Но если это было сделано ради моего предназначения, то в чем же оно заключается?

Некоторое время назад со мной договорилась об интервью обозревательница журнала мод «Мари Клер». Перед нашей встречей я долго размышляла над тем, что именно хочу сказать в этой статье. Когда мы встретились за ленчем с журналисткой Лорой Зив, она с первого взгляда понравилась мне.

— Понимаете, — сказала я ей, — я пока не знаю, какого рода историю вы от меня ожидаете услышать, но о том, как живут и чем занимаются модели, писали уже миллион раз. Я дам вам настоящий материал, из жизни, если только вы пообещаете его напечатать.

— Вот как? — сказала она. — Ну что же, я сделаю все, что от меня зависит.

И она включила диктофон.

И я стала рассказывать ей о том, как ребенком подверглась обрезанию. Примерно на середине интервью она расплакалась и выключила диктофон.

— Да что с вами?

— Но ведь это же ужасно… это чудовищно! Я и подумать не могла, что такое происходит в наши дни.

— В том-то и дело. В этом «гвоздь» материала — на Западе о таком никто не знает. Как вы думаете, сможет это опубликовать ваш журнал — знаменитый на весь мир, шикарный, сверкающий глянцем журнал, который никто, кроме женщин, не читает?

— Обещаю вам, я сделаю все, что только в моих силах. Но окончательное решение будет принимать руководство.

На следующий день после интервью я испытывала растерянность и смущение от того, что сделала. Теперь все узнают то, что раньше было моей тайной. Глубоко личной. Даже самые близкие подруги не знали, что произошло со мной, когда я была совсем маленькой. Я родилась и выросла в замкнутом мирке Сомали, где было не принято говорить вслух о таких вещах. А я рассказала об этом миллионам посторонних людей. И все же я решила: пусть будет, что будет. Даже если ради этого придется поступиться чувством собственного достоинства. Так оно и было. Я отложила его в сторону, как откладывают сброшенную одежду. Отложила и стала обходиться без него. Но меня волновало, как откликнутся на такой поступок мои земляки-сомалийцы. Я живо представляла, как они возмущаются: «Кто дал тебе право осуждать наши древние традиции?» Я прямо слышала, как они вторят тому, что говорили мои родственники, когда мы встретились в Эфиопии: «Думаешь, раз ты живешь на Западе, так ты умнее всех?»

После долгих раздумий я пришла к выводу, что мне было необходимо рассказать об обычае женского обрезания по двум причинам. Прежде всего, этот вопрос меня очень волнует. Мало того, что мне до сих пор приходится лечиться от всяких хворей, вызванных обрезанием, — я никогда не смогу испытать удовлетворение от секса, этого ощущения меня лишили. Я чувствую себя ущербной, калекой, и что самое грустное — знаю, что по-другому никогда не будет. А что может быть хуже безнадежности? Когда я встретила Дейну, я наконец влюбилась, я хотела испытать радость физической близости с мужчиной. Но если сегодня меня спросят, получаю ли я от этого удовольствие, я отвечу: «Не в том смысле, как другие». Физическая близость с мужем доставляет мне лишь моральное удовлетворение — потому что я люблю его.

Всю жизнь я пыталась понять, по какой же причине меня подвергли обрезанию. Быть может, я бы смирилась с тем, что со мной сделали, если бы нашла этому убедительное оправдание. Но ни одного оправдания я не находила. Чем дольше я размышляла о причине, по которой совершается обрезание женщин, чем бесплоднее были эти размышления, тем сильнее меня возмущал этот обряд. Мне было необходимо выговориться, рассказать об этой тайне — ведь она всю жизнь точила меня изнутри. А мне не с кем было поделиться своим горем, рядом со мной не было никого из близких — ни мамы, ни сестер. Терпеть не могу слово «жертва», от него веет такой беспомощностью! Но кем же, как не жертвой, я была в тот момент, когда цыганка кромсала мою плоть? Теперь же, превратившись во взрослую женщину, я перестала быть жертвой, я могу действовать. Предоставляя материал для статьи в «Мари Клер», я стремилась, чтобы те, кто настаивает на сохранении этого варварского обряда, услышали мнение о нем хотя бы одной женщины, ибо в моей родной стране женщины вынуждены помалкивать.

Мне подумалось, что люди станут смотреть на меня неприязненно, когда будут встречаться со мной на улице, ведь теперь им известна моя тайна. Я заранее решила не обращать на это внимания. Потому что вторая причина, по которой я выступила со статьей, — это надежда донести до сознания людей тот факт, что ужасный ритуал существует и в наше время. Мне надо было сделать это — не ради себя одной, но и ради всех тех девочек в разных странах, кому приходится сегодня испытывать обрезание на себе. Этот обряд проходят (и нередко умирают от него) не сотни, не тысячи, а миллионы девочек. Того, что произошло со мной, уже не изменишь, я искалечена — но, быть может, я смогу спасти других.

Когда мое интервью появилось под заголовком «Трагедия женского обрезания», оно вызвало колоссальный резонанс. Лора блестяще сделала свое дело, а журнал «Мари Клер» совершил смелый поступок, решившись на публикацию такого материала. И редакция журнала, и «Равенство без промедления» — общественная организация, борющаяся за права женщин, — были завалены потоком писем в поддержку статьи. Подобно самой Лоре в момент интервью, читательницы испытывали самый настоящий ужас:

Ровно месяц назад я с ужасом прочитала в мартовском номере «Мари Клер» рассказ о так называемом «обрезании» женщин и с тех пор не могу забыть об этом. Мне трудно поверить, что кто бы то ни было, все равно — мужчина или женщина, мог бы забыть об этом или пройти мимо столь бессердечного и бесчеловечного отношения к той половине человечества, которую Господь Бог создал как подругу и спутницу мужчины, «в помощь ему». В Библии сказано: «И полюбит человек жену свою». Даже те, кто живет в обществе, не знающем Господа Бога [29] , не могут не осознавать, что ДУРНО совершать то, что причиняет боль, калечит и даже убивает женщин. Как могут они снова и снова допускать, чтобы такое происходило с их женами, дочерьми и сестрами? Разумеется, они не могут не понимать, что губят своих женщин во многих отношениях!

Господь да поможет нам, с этим надо ЧТО-ТО ДЕЛАТЬ. С этой мыслью я просыпаюсь, с нею отхожу ко сну, а весь день плачу, думая об этом! Конечно же, «Уорлд вижн» [30] или иная подобная организация может помочь просветить этих людей и научить их тому, насколько лучше стали бы их браки и интимная жизнь, как это и было задумано свыше, если бы они не забывали, что женщины не зря рождаются с определенными частями тела — точно так же, как и мужчины.

Другое письмо:

Только что прочитала вашу статью об Уорис Дири. До глубины души потрясена тем, что маленьких девочек и поныне подвергают таким мучениям и увечьям. С трудом верится, что подобный садизм существует в наше время. Вследствие проведения такого ритуала эти женщины обречены всю жизнь испытывать множество трудностей.

При всем уважении к традициям, подобным зверствам в отношении женщин необходимо положить конец. Давайте я разрежу гениталии одного только мужчины, а потом зашью их снова — и гарантирую, что подобные безобразия прекратятся. Как они представляют себе физическую близость с женщиной, если та непрерывно испытывает сильнейшую боль? Эта статья довела меня до слез, и я решила сразу же написать в организацию «Равенство без промедления», чтобы узнать, чем можно помочь.

В письме, адресованном лично мне, говорилось:

Уже написано множество трагических историй, в будущем их напишут еще больше, но, Уорис, что более ужасающего можно добавить к характеристике целого общества, нежели то, как эти люди калечат собственных детей? Читая статью, я искренне переживала и обливалась слезами. Хочется сделать хотя бы что-нибудь, чтобы изменить такое положение, только я не знаю, что может сделать один-единственный человек.

Эти письма в поддержку статьи доставили мне огромное облегчение. Я получила только два недоброжелательных ответа, авторы которых меня осуждали. Удивительно ли, что оба письма пришли из Сомали?

Я стала давать новые интервью, выступать в школах, местных клубах — повсюду, где только можно было обсуждать эту проблему.

А затем последовал новый поворот судьбы. Одна визажистка летела из Европы в Нью-Йорк; ей попался журнал «Мари Клер», и она прочитала мое интервью. Там же, в самолете, она показала журнал своей работодательнице со словами: «Вы только почитайте!» Ее работодательницей случайно оказалась Барбара Уолтерс. Позднее Барбара говорила мне, что не смогла дочитать статью до конца, до того разволновалась. Но она почувствовала, что на такую проблему нельзя не откликнуться. Она решила сделать на основе моей статьи сюжет для своей передачи «Двадцать на двадцать»: пусть зрители знают, что такое женское обрезание. Продюсером этого сюжета, названного «Путешествие за исцелением» и завоевавшего впоследствии премию, стала Этель Басс Вайнтрауб.

Отвечая на вопросы Барбары, я чуть не плакала: у меня было такое чувство, словно я разделась у всех на глазах. Все-таки статья в газете позволяла сохранять известную дистанцию между мной и читателями. Моей непосредственной слушательницей была одна Лора — мы, две женщины, сидели в ресторане, рядом никого не было. Но теперь меня снимали для телепередачи, и я знала, что операторы берут мое лицо крупным планом, когда я раскрываю секрет, который хранила всю жизнь. Все равно что меня выпотрошили и выставили мою душу на всеобщее обозрение.

«Путешествие за исцелением» вышло в эфир летом тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Вскоре позвонили из моего агентства и сказали, что мною интересовались сотрудники ООН. Они видели этот сюжет в передаче «Двадцать на двадцать» и хотят, чтобы я им позвонила.

События приняли совершенно неожиданный оборот. Фонд народонаселения ООН приглашал меня принять участие в проводимой им кампании за прекращение обрезания женщин. Совместно со Всемирной организацией здравоохранения они собрали статистические данные, внушающие неподдельный ужас и показавшие истинный масштаб этой проблемы, требующей своего решения. Познакомившись с цифрами, можно было убедиться, что она касается далеко не только меня одной. Женское обрезание, или, как его теперь официально именуют, причинение увечий женским гениталиям (УЖГ), распространено, главным образом, в двадцати восьми странах Африки. Согласно оценке ООН, эту операцию перенесли сто тридцать миллионов девушек и женщин. Ежегодно не менее двух миллионов девушек подвергаются опасности стать очередными жертвами — в среднем шесть тысяч в день. Обычно операции проводятся в антисанитарных условиях повитухами или знахарками. Обезболивающими средствами они не пользуются. Девочек режут теми инструментами, какие окажутся под рукой: опасной бритвой, кухонным ножом, ножницами, осколками стекла, острыми обломками камня, а в некоторых регионах знахарки используют даже собственные зубы. Суровость процедуры различается в зависимости от географического района и традиций местной культуры. В самом мягком случае ограничиваются отрезанием головки клитора, что на всю последующую жизнь лишает девушку возможности получать физиологическое удовлетворение от полового акта. А в самом жестком случае — зашивание (инфибуляция), которому в Сомали подвергаются восемьдесят процентов женщин. Это как раз та процедура, которой подвергли меня. Она приводит к таким последствиям, как болевой шок, нагноения, повреждение уретры или прямой кишки, образование рубцов, столбняк, инфекционные заболевания мочевого пузыря, общее заражение крови (сепсис), СПИД, гепатит Б. К более длительным последствиям относятся хронические инфекционные заболевания мочеполовой системы, грозящие бесплодием, образование кисты либо воспаления промежности, болезненные невромы (опухолевидные разрастания ткани нерва), нарастающие затруднения мочеиспускания, дисменорея, скопление менструальной крови в брюшной полости, фригидность, депрессия — и так далее, вплоть до смерти.

Мне невыносимо представлять, что в этом году еще два миллиона девочек пройдут через то же, через что пришлось пройти мне. Но это заставляет меня также осознать, что пытки повторяются изо дня в день, появляются все новые и новые озлобленные женщины — женщины, которые уже не смогут вернуться в прошлое и вернуть себе то, чего их лишили.

Беда в том, что число девушек, подвергающихся увечьям, не только не снижается, но, напротив, растет. Африканцы, в огромном количестве эмигрировавшие в страны Европы и в США, привезли этот обычай и туда. Федеральные центры по контролю над заболеваниями и по профилактике заболеваний подсчитали, что в штате Нью-Йорк этой процедуре подверглись или же еще подвергнутся двадцать семь тысяч женщин. По этой причине многие штаты США принимают законы, запрещающие УЖГ. Законодатели считают, что специальные законы необходимы ради защиты детей, которым грозит эта операция, ведь их семьи станут утверждать, что право калечить своих дочерей — одна из их «религиозных свобод». Во многих случаях африканские общины в США способны скопить достаточно денег, чтобы доставить женщину, проводящую обрезание — наподобие той цыганки, — прямо из Африки в Америку. В этом случае она сделает обрезание сразу целой группе девочек. Когда это оказывается не по средствам, семьи берут дело в собственные руки. Один папаша в Нью-Йорке включил погромче музыку, чтобы соседи не услышали воплей, и отрезал своим дочерям гениталии столовым ножом-пилкой.

С огромной гордостью я приняла предложение ООН стать ее специальным послом и включиться в борьбу за права женщин. На этом посту для меня величайшей честью стало работать рядом с такими женщинами, как доктор Нафис Садык, исполнительный директор Фонда народонаселения ООН. Одной из первых она начала кампанию против УЖГ, подняв этот вопрос в своем выступлении в Каире, на Международной конференции по проблемам народонаселения и развития в 1994 году. Мне же предстоит вскоре снова отправиться в Африку — для того чтобы рассказать свою историю и добиться поддержки кампании, проводимой ООН.

Уже более четырех тысяч лет у различных народов Африки существует традиция увечить женщин. Многие полагают, что так предписано Кораном, поскольку данный обряд существует почти во всех мусульманских странах. Однако это не соответствует действительности: ни в Коране, ни в Библии нет ни единого упоминания о том, что обрезание женщин угодно Богу. На сохранении этого обычая настаивают мужчины — невежественные и эгоистичные мужчины, — которые желают таким путем обеспечить безраздельное владение своими женщинами в сексуальном отношении. Они требуют, чтобы их жены были обрезаны. Матери подчиняются этому требованию и подвергают обрезанию дочерей, опасаясь, что иначе те не смогут выйти замуж. Необрезанную женщину считают нечистой, охваченной плотскими желаниями, а потому не годной для супружества. А в кочевом обществе — таком, в каком выросла я сама, — нет места незамужней женщине, поэтому матери считают своей святой обязанностью позаботиться, чтобы у дочерей были наилучшие возможности выйти замуж, точно так же, как на Западе семья считает своим долгом послать дочь учиться в престижную школу и вуз. Так что никаких причин, по которым ежегодно должны подвергаться увечьям миллионы девушек, не существует — кроме невежества и предрассудков. Зато имеются веские причины прекратить эту практику: следствиями обрезания становятся боль, страдания и смерть.

Мне никогда бы и во сне не приснилось, что я стану послом ООН, настолько дерзкой была бы такая мечта. Хотя еще в детстве я чувствовала, что не такая, как мои родные или наши соседи-кочевники, однако я никак не могла представить, что стану послом организации, которая берет на себя решение мировых проблем. ООН играет на международном уровне такую же роль, какую играет мать в семье: она утешает и дает защиту. Думаю, это единственное, к чему я на самом деле готовилась с детства: не зря ведь еще в ранней юности друзья и подруги называли меня «матушкой». Они дразнили меня так, потому что я всегда стремилась оберегать их и воспитывать.

Эти же друзья высказывают теперь опасения, что какой-нибудь религиозный фанатик может совершить на меня покушение, когда я буду в Африке. В конце концов, я ведь стану вести пропаганду против того преступления, которое многие исламские фундаменталисты считают священным обычаем. Я не сомневаюсь, что моя работа сопряжена с опасностями, и признаюсь, что испытываю страх. Особенно это пугает меня, потому что теперь у меня есть малыш, о котором я должна заботиться. Но религиозная вера велит мне быть мужественной: Бог знал, для чего направил меня на этот путь. Он возложил на меня эту обязанность, и я должна исполнить то, что предначертано. А еще я верю в то, что задолго до моего рождения Аллах определил день, в который мне предстоит умереть, и этого никому не изменить. А тем временем я могу снова рискнуть, ведь я всю жизнь только этим и занималась.

 

18. Размышления о родной стране

Некоторые полагают, что я не уважаю культуру своей страны, — из-за того, что я осуждаю обычай уродовать половые органы женщин. Как они ошибаются! Я каждый день не устаю возносить хвалу Аллаху за то, что я родом из Африки. Нет такого дня, когда бы я не гордилась тем, что родилась в Сомали, и не испытывала гордости за свою родную страну. Наверное, люди других национальностей могут думать, что это очень по-африкански — гордиться по поводу и без повода. Заносчивость — вот как они это называют.

Но, если оставить в стороне вопрос об обрезании, я с кем угодно могу поспорить, что росла не хуже других. Живя в Нью-Йорке, я постоянно слышу, как все только и говорят о важности семьи, но на деле этого почти не заметно. Я ни разу не видела, чтобы близкие родственники постоянно собирались вместе, как мы, пели, хлопали в ладоши, шутили и смеялись. Люди здесь разобщены, лишены чувства принадлежности к своей общине.

Другое достоинство жизни в Африке состоит в том, что мы были частью окружавшей нас нетронутой природы и вели естественное существование. Я знаю, какова жизнь, меня от нее никто не отгораживал. И то была настоящая жизнь, а не искусственный образ, создаваемый телевидением, которое показывает мне, как живут другие люди. С самого раннего детства я жила, полагаясь на инстинкт самосохранения. Радоваться и страдать я научилась одновременно. Я научилась тому, что счастье — не в богатстве: у меня никогда ничего не было, но я была по-настоящему счастлива. Самые дорогие сердцу воспоминания связаны у меня с тем далеким временем, когда мы все жили в своей семье. Я вспоминаю те вечера, когда после ужина мы собирались у костра и веселились по всякому поводу. А когда приходили дожди и все в пустыне возрождалось к жизни, это был для нас большой праздник.

Когда я была ребенком и жила в Сомали, мы ценили все то, из чего состоит жизнь. Приход дождя был для нас праздником, потому что он нес с собой воду. Кого в Нью-Йорке заботит вода? Пусть себе течет из крана, а ты тем временем отходишь в сторону и занимаешься на кухне другими делами. Вода есть всегда, когда нужно. Бац! — повернул кран, она и потекла. Вот когда не имеешь чего-нибудь, тогда ценишь это, а поскольку у нас ничего не было, то и ценили мы абсолютно все.

Моей семье приходилось всякий день бороться за то, чтобы прокормить себя. Купить мешок риса — это было целое событие! В США, напротив, количество продуктов и их разнообразие поражают человека, приехавшего из стран третьего мира. Но ведь многих американцев, увы, заботит как раз то, чтобы постараться не есть. На одном конце мира приходится бороться за то, чтобы хоть как-то накормить людей. На другом — люди платят деньги за то, чтобы похудеть. Когда я смотрю по ТВ рекламу «Как сбросить лишний вес», мне хочется крикнуть: «Хотите похудеть? Отправляйтесь в Африку! Слабо́? Можно ведь похудеть, помогая другим, — это вам в голову не приходило? Там вы почувствуете себя здоровыми, а заодно станете совсем другими людьми. Сможете сразу убить двух зайцев, да еще каких! И уж поверьте, когда вы оттуда вернетесь, то будете знать много нового. Ваши помыслы станут куда чище, чем до отъезда отсюда».

Я и сегодня с величайшим уважением отношусь к простым радостям жизни. Каждый день мне встречаются люди, у которых есть чудесные домики, иной раз и несколько домов, автомашины, яхты, золото и драгоценные камни, — но их заботит лишь одно: как бы приобрести еще больше. Можно подумать, что как только они станут обладателями еще одной вещи, то сразу же почувствуют себя счастливыми и успокоятся. А мне, к примеру, совсем не нужно кольцо с бриллиантом, чтобы почувствовать себя счастливой. Мне возражают: «Конечно, тебе легко так говорить теперь, когда ты можешь себе позволить купить все, что захочешь!» Но мне действительно ничего не нужно. Самое драгоценное в жизни, после самого дара жизни, — это здоровье. А сколько людей подрывают свое здоровье, столь драгоценное, тратя нервы по пустякам, которые того не стоят: «Ах, пришел счет за то, а вот еще один счет за это, все время счета да счета отовсюду, и… и как же мне со всеми расплатиться?» Соединенные Штаты — самая богатая страна мира, а всякий, кто в ней живет, чувствует себя бедняком!

Там никому не хватает денег, а уж времени — тем более! Времени никогда ни у кого нет. Совсем. «Уйди с дороги, приятель, я спешу!» На улицах не протолкнуться от толп людей, которые мечутся то туда, то сюда, — а для чего, одному Богу известно.

Я бесконечно благодарна за то, что мне выпало на долю познакомиться и с тем, и с другим образом жизни: простым и суетным. Но если бы я не родилась и не выросла в Африке, то вряд ли бы научилась ценить простую, неспешную жизнь. Детство, проведенное в Сомали, навеки сформировало мою личность. Оно уберегло меня от того, чтобы воспринимать серьезно всякую ерунду: успех, славу — то, что занимает умы, как мне кажется, очень многих людей. Меня часто спрашивают: «Каково это — быть знаменитостью?» — а я только смеюсь в ответ. Что значит «знаменитость»? Я этого не знаю. Все, что я знаю точно, — это то, что у меня мышление африканки, и его уже никогда не изменить.

Одно из самых больших преимуществ жизни на Западе — это мир, и я не уверена, что все в полной мере понимают, какое это счастье. Правда, здесь существует преступность, но это совсем не то же самое, что бушующая вокруг война. Я навеки благодарна за то, что смогла получить здесь убежище и растить свое дитя в безопасности, ведь с тех пор, как мятежники свергли Сиада Барре в 1991 году, в Сомали не затихают боевые действия. С того самого времени соперничающие племена постоянно борются за власть и влияние, и никому доподлинно не известно, сколько жизней унесла эта война. Могадишо, прекрасный город ослепительно белых зданий, построенных итальянскими колонистами, лежит в развалинах. Едва ли остался хоть один дом, на котором семь лет беспрестанных боев не оставили бы своих отметин, — одни разрушены бомбами, другие изрешечены пулями. В городе не осталось ни следа какого бы то ни было порядка — ни правительства, ни полиции, ни школ.

Мне тяжело сознавать, что и моя семья не избежала жертв в этой войне. Дядя Волдеаб, мамин брат, такой веселый и так похожий на мою маму, погиб в Могадишо. Он стоял у окна, а его дом в это время стали поливать пулеметным огнем. Изрешетили все стены, а одна пуля залетела через окно и убила дядю.

Даже кочевников война не пощадила. Когда я встретилась в Эфиопии с братом Али, то узнала, что он был ранен и едва избежал смерти. Он шел один, пас верблюдов, тут налетели мародеры и прострелили ему руку. Али упал и притворился мертвым, а бандиты пошли своей дорогой, прихватив с собой все стадо.

И мама во время встречи в Эфиопии рассказала мне о том, что угодила в перестрелку и теперь носит в груди пулю. Моя сестра отвезла ее в больницу в Саудовской Аравии, но там сказали, что она слишком старая, ее уже нельзя оперировать. Это слишком опасно, она может не перенести операцию. Хотя, когда мы встретились, она выглядела крепкой, как верблюд. Она так и осталась «матушкой» — стойкой, неунывающей, и все шутила по поводу своего ранения. Я спросила у нее: что, пуля так и осталась в теле?

— Да, — ответила мама, — так там и сидит. Подумаешь! Может, я уже ее растопила за столько времени.

Эти междоусобные войны, как и обрезание женщин, порождены эгоизмом, жадностью и агрессивностью мужчин. Неприятно об этом говорить, но так оно и есть. И одно, и другое явление проистекают из их непреодолимого желания обладать своей территорией, обладать собственностью, а женщины входят в эту категорию и по обычаю, и по закону. Может, если отрезать им половые органы, моя родная страна превратится в земной рай. Мужчины угомонятся наконец и станут лучше понимать окружающий мир. Если не будет постоянных всплесков тестостерона, то не станет ни войн, ни убийств, ни краж, ни изнасилований. К тому же, если отрубить им интимные части, а их самих отпустить на все четыре стороны — пусть или истекут кровью, или выживут, как получится, — то, может быть, до них впервые в жизни дойдет, на что они обрекают женщин своего народа.

Моя цель — помочь женщинам Африки. Я хочу видеть, как они крепнут, а не слабеют, но практика УЖГ ослабляет их и физически, и морально. Поскольку в Африке все держится на женщинах, на них падает основная работа, мне нравится представлять, сколько же они могли бы свершить, если бы их еще в детстве не калечили на всю жизнь.

Несмотря на обиду за то, что сделали со мной, я не виню своих родителей. Я люблю маму и отца. В вопросе обрезания моя мама не могла за меня заступиться — женщина не имеет права голоса и не принимает никаких решений. Она сделала со мной то же, что некогда сделали и с ней самой, и с ее матерью, и с матерью ее матери. А отец просто не имел понятия о том, на какие мучения обрекает меня. Он знал одно: в нашем сомалийском обществе его дочь должна быть обрезана, иначе никто не пожелает взять ее в жены. Родители были жертвами своего собственного воспитания, тех обычаев, которые существуют уже не одну тысячу лет и остаются неизменными. Но если мы сегодня знаем, что благодаря вакцинации можно избежать болезней и смерти, мы знаем и то, что женщина — отнюдь не самка в период течки, ее верности и преданности можно добиться доверием и любовью, а не варварскими обрядами. Пришло время расстаться со старыми порядками, приносящими одни лишь страдания.

Я убеждена, что Бог сотворил мое тело совершенным при рождении. А уж потом люди ограбили меня, отобрали мою силу и оставили калекой. У меня украли женское естество. Если Бог хотел, чтобы этих частей тела у меня не было, для чего же он их создал?

Я молюсь о том, чтобы наступил день, когда ни одной женщине не придется испытывать на себе эту боль. Обычай должен кануть в прошлое. Люди станут говорить: «Вы слышали, в Сомали обрезание женщин запрещено законом?» Потом в другой стране, потом еще в одной — и так далее, пока во всем мире женщины не смогут чувствовать себя в безопасности. Какой же это будет счастливый день! И я не жалею сил ради того, чтобы он наступил. Иншалла — если так будет угодно Аллаху, так и сбудется.

 

Благодарности

Мне хочется сказать спасибо людям, благодаря которым эта книга смогла появиться, — не только тем, кто участвовал в ее подготовке и выпуске в свет, но и тем, кто просто стал неотъемлемой частью моей жизни.

Моему Лики-Лику: какое это счастье, что ты у меня есть! Я так благодарна Богу за то, что он послал мне тебя! Ты делаешь мою жизнь такой насыщенной, что не передать словами.

Моему любимому Дейне: спасибо за то, что ты озарил мою жизнь своим щедрым светом! Нашим дорогам суждено было пересечься. Я люблю тебя.

Родителям Дейны: спасибо за то, что вы приняли меня в свою семью и отнеслись ко мне, как к родной. Как замечательно снова чувствовать себя в кругу семьи! Особое спасибо бабуле, которая не отходила от меня ни на шаг. Я люблю тебя больше, чем ты можешь представить.

Кристи Флетчер и ее сотрудникам по агентству «Кэрол Манн»: вы самые добросовестные, преданные и надежные агенты из всех, какие у меня только были.

Всем и каждому в издательстве «Уильям Морроу», а особенно Бетти Келли, которая меня по-настоящему поняла и поверила в меня так, что стала одним из родителей этой книги.

Кэти Миллер, которая так старалась проникнуть в глубины моего разума, что едва не лишилась собственного. Большое тебе спасибо за огромный труд и энергию.

Тайрону Баррингтону, который неизменно заботился обо мне и поддерживал на протяжении всей работы над книгой.

Моей правой руке — Сабрине Сервони, без которой я вообще ничего не могу. Спасибо за то, что ты вошла в мою жизнь!

Милому моему другу Джорджу Сперосу: что я еще могу сказать, кроме того, что испытываю к тебе, дружище, искреннюю любовь?

Барбаре Уолтерс, Этель Басс и всем, кто делает передачу «Двадцать на двадцать»: спасибо, что дали возможность поведать мою историю на телевидении, и за то, что вы всегда меня поддерживаете.

Лоре Зив, которая написала незабываемую статью, затронувшую души многих читателей, — я даже не ожидала, что их будет столько!

Всем сотрудникам Организации Объединенных Наций — за то, что встали на мою сторону и боретесь за мои идеалы. Вы дали мне и миллионам других женщин надежду, что описанному здесь обычаю будет положен конец.

Моим родным и всем тем, кто встретился на моем жизненном пути. Быть может, не все из вас поняли причины, побудившие меня написать эту книгу. В ней я не преследовала цель нанести обиду кому бы то ни было — я ни на кого не держу зла, особенно на членов моей семьи. Спасибо за то, что вы такие, какие есть. Такими я вас и люблю.

И наконец, самое главное — Господу Богу, творцу Земли. Благодарю за то, что мне дарована была жизнь и ниспосланы сила и смелость преодолевать встретившиеся на пути реки, будь то тихие заводи или бурные потоки. Ты создал мир, исполненный красоты и любви. Я же от всей души надеюсь, что каждый человек научится любить и ценить ту райскую планету, которая нам дана.

 

* * *

Уорис Дири родилась в 1956 г. в пустыне Сомали, в семье кочевников. В 13 лет, накануне свадьбы с мужчиной, который годился ей в деды, она сбежала. Попав в Лондон, работала горничной и в «Макдоналдсе». Ее заметил знаменитый британский фотограф Теренс Донован, и в 18 лет в качестве его модели она получила всемирную известность. Уже в Нью-Йорке Уорис Дири была признана одной из первых супер-моделей, а также стала первой африканской женщиной, подписавшей эксклюзивный контракт с компанией «Revlon».

В кино она сыграла роль девушки Джеймса Бонда с Тимоти Далтоном.

Теперь все узнают то, что раньше было моей тайной. Глубоко личной. Даже самые близкие подруги не знали, что произошло со мной, когда я была совсем маленькой. Я родилась и выросла в замкнутом мирке Сомали, где было не принято говорить вслух о таких вещах. А я рассказала об этом миллионам посторонних людей. И все же я решила: пусть будет, что будет.

…Мне было необходимо выговориться, рассказать об этой тайне — ведь она всю жизнь точила меня изнутри.

Ссылки

[1] Из книги «Дочь Африки» под ред. Маргарет Базби (Примеч. авт.)

[2] Рис, прошедший дополнительную обработку; содержит мало витаминов и минералов, но дольше хранится. (Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.)

[3] Небольшой город в центральной части Сомали, у границы с Эфиопией.

[4] Северные области Сомали были английской колонией.

[5] Крупнейший международный аэропорт в 24 км от Лондона.

[6] Англиканская евангелическая церковь в центре Лондона, на углу Риджент-стрит и Лангэм-плейс. Построена в 1824 г.

[7] Крупнейший лондонский универмаг. Основан в 1909 г. Назван по фамилии основателя, Гордона Селфриджа.

[8] Сокращение от английского названия Ассоциации молодых христиан. Религиозно-благотворительная организация, которая в прошлом занималась популяризацией религии в англоязычных странах, а в последнее время уделяет больше внимания досугу молодежи, профессиональному образованию, содержит клубы, общежития и т. п.

[9] Ассоциация молодых христианок, женский вариант ИМКА.

[10] Престижный фотокалендарь, выпускаемый с 1964 г. итальянским концерном «Пирелли», производителем автомобильных шин; в продажу не поступает, распространяется в качестве подарка корпорации среди наиболее крупных заказчиков, а также мировых знаменитостей. Выполняют фотографии самые известные фотохудожники Запада, а позируют кинозвезды и топ-модели.

[11] Намек на знаменитое ирландское темное пиво с шапкой белой пены.

[12] В англоязычных странах ванные комнаты и туалеты совмещены.

[13] Еженедельная газета из числа наиболее солидных английских изданий, тираж более 1 млн. экземпляров.

[14] Небольшой город на западе Англии, в графстве Глостершир.

[15] Имеется в виду Гринидж-Виллидж, богемный район на юго-западе острова Манхэттен; долгое время был известен как пристанище художников и артистов.

[16] Торговая марка косметики для ухода за кожей, производится компанией «Проктер энд Гэмбл».

[17] Палмер, Роберт (1949–2003) — известный английский певец, гитарист и автор песен.

[17] Эдей, Марвин (Майкл) Ли, сценический псевдоним Мит Лоуф (букв. «мясной рулет»), родился в 1947 г. — популярный американский рок-певец, артист театра и кино.

[18] «Очарование» (англ.).

[19] Этот американский журнал (выходит с 1892 г.) в настоящее время издается в 18 странах мира.

[20] Такова жизнь (франц.), т. е. «ничего не поделаешь».

[21] Пустыня в штате Калифорния.

[22] Соул — разновидность ритм-энд-блюза с элементами спиричуэл; один из самых ярких исполнителей — Стиви Уандер.

[23] Дональд Кортез Корнелиус (род. в 1936 г.) — создатель и продюсер названной передачи, ее ведущий с 1971 по 1993 г., затем владелец. Эта передача до сих пор исключительно популярна на телевидении США.

[24] Донна Саммер (наст, имя Донна Адриан Гейнс, род. в 1948 г.), «Королева диско» — американская певица, одна из самых популярных исполнительниц песен в стилях соул и диско, кумир 1970— 1980-х гг.

[25] Поселок на юго-востоке Эфиопии, в области Огаден, населенной кочевниками-сомалийцами. По ту сторону границы находится сомалийский город Галькайо.

[26] Район в Южном Манхэттене, недалеко от Гринидж-Виллидж.

[27] Сильно ритмизированный музыкальный стиль, предшественник диско.

[28] Журнал мод для состоятельных женщин, издающийся в ряде стран Европы, в том числе в России и Украине.

[29] Типичное отношение западного обывателя к исламу: если мусульмане не признают христианские догмы, то они чуть ли не вообще «безбожники».

[30] Американская религиозно-благотворительная организация баптистского толка; создана в 1950 г., в разгар «холодной войны». Штаб-квартира в Монровии, штат Калифорния, отделения в 97 странах. Бюджет 2007 г.: доходы 2,6 млрд долл., расходы 1,6 млрд долл. Название можно истолковать как «Идеальный мир».

[31] Уолтерс, Барбара Джил (род. в 1929 г.) — известная американская журналистка, писательница, ведущая ряда популярных телепередач.

[32] Передача крупнейшей телекомпании Эй-би-си; посвящена новостям естественных наук, медицины, искусства, а также встречам с выдающимися личностями. Выходит с 1978 г. по настоящее время.

[33] Фонд Организации Объединенных Наций в области народонаселения (ЮНФПА) — специализированное учреждение ООН по вопросам помощи развивающимся странам в вопросах демографии, улучшения охраны здоровья матерей и детей, планирования семьи, борьбы против ВИЧ/СПИД и т. п.

[34] Барре, Мохаммед Сиад (1919–1995), сомалийский генерал. В 1969 г. совершил военный переворот. Глава государства с октября 1969 г. до января 1991 г.

[35] Написано в 1998 г.

[36] Один из брендов издательского концерна «Харпер-Коллинз», выпустившего первое издание этой книги.