Сиракузовы против Лапиных

Длуголенский Яков Ноевич

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

 

1. Вместо предисловия

Прежде чем сообщить всё о наших родственниках, должен сказать, что живём мы в городе Монетке, и если вы возьмёте железнодорожный справочник, сразу найдёте наш город и сможете к нам приехать.

Но пока приезжать не надо, потому что мы, то есть я, Алёша Лапин, и моя сестра Вера, с этими близнецами Сиракузовыми — Петром и Павлом — больше не дружим.

И даже жалеем, что они наши родственники, что мы ходим с ними в одну школу и что наши дома стоят рядом.

Как мы с ними поссорились и почему — об этом я расскажу дальше, а сейчас должен сообщить о других наших родственниках — от самого начала, когда они появились в семнадцатом веке, и до наших дней.

Когда-то наши родственники не делились на Сиракузовых и Лапиных. Сначала у них были одни общие предки Лапины-Сиракузовы, но в восемнадцатом веке они разделились: Сиракузовы всё больше пошли в торговлю и в сферу обслуживания, тогда как Лапины ударились по инженерной части.

Первый инженер Лапин стал инженером ещё при Петре I, и отец нынешнего Лапина (то есть мой отец), начальник Монеткинской электрической подстанции, является, таким образом, его прямым потомком.

Вообще же, отделившись, род Лапиных дал миру сорок семь инженеров (смотри инвентарную книгу бабушки Василисы), несколько военных, одного часового мастера и трёх медицинских сестёр.

Тогда как род Сиракузовых (смотри ту же инвентарную книгу бабушки Василисы) — одного начальника милиции, двух велогонщиков, одну билетёршу, семерых военных, одного учителя, трёх работников сферы обслуживания и до двух десятков различного рода купцов.

Потом уже, вспоминая всё это, я приду к выводу, что все наиболее выгодные и интересные должности, например, в милиции, в кино, в парикмахерской, на лодочной станции и на велогонке захватили Сиракузовы, тогда как на долю Лапиных в двадцатом веке досталась одна электрическая подстанция.

Но это моё личное мнение, и мы к нему прислушиваться не будем.

Как же распределялись силы между Лапиными и Сиракузовыми в преддверии тех событий, о которых пойдёт речь?

Теперешние Лапины состояли из моего отца — Лапина (как я уже говорил, начальника Монеткинской электрической подстанции), моей матери (диспетчера той же подстанции), меня, Алексея Лапина, ученика пятого класса 2-й Монеткинской средней школы, и двух моих сестёр — Веры и Наташи (последняя работала в нашей городской поликлинике в травматологическом пункте).

Ещё к нам относились: мамина сестра тётка Роза — главный архитектор города Монетки и мамин брат дядя Борис — шофёр Монеткинского таксомоторного парка.

Как видим, род Лапиных состоял из семи человек. Причём первые пятеро занимали нижний этаж нашего дома; тётя Роза и дядя Борис жили на втором.

Род Сиракузовых был представлен самим начальником милиции города Монетки, его женой — старшей билетёршей местного кинотеатра и их детьми: уже знакомыми вам Петром и Павлом, Брониславой — шеф-поваром городской столовой, а также её мужем Михайлой Михайловичем Зарынкиным, который учительствовал в Монеткинской средней школе и воспитывал, таким образом, Петра и Павла, меня и мою сестру Веру. Все Сиракузовы занимали первый этаж соседнего с нами дома; Зарынкины жили в их доме на втором этаже.

Ещё к Сиракузовым примыкали: уже упомянутая бабка Василиса (она жила отдельно на другом краю города), работник сферы обслуживания тётка Галина и её сын Коля (Николай), вернувшийся недавно из армии и работающий председателем нашего городского спорткомитета, а также начальником лодочной станции. Тётка Галина и её сын Коля жили в своём собственном доме — отдельно от Сиракузовых и от нас.

Как ясно из этой таблицы, численный перевес был на стороне Сиракузовых, а если учесть, что старший Сиракузов по роду своих занятий был вооружён пистолетом, то количественный перевес немедленно переходил в качественный.

Были у нас и ещё родственники; я полагаю, полгорода были нашими родственниками, то есть Сиракузовыми-Лапиными, только ходившими теперь, в силу разных причин, под другими фамилиями, но они к нашему рассказу не относятся.

 

2. Михайла Михайлович пишет книгу, а Вера Лапина придумывает легенду

За несколько дней до того, как мы поссорились с Сиракузовыми, Михайла Михайлович принёс с собой в класс картонку и прикрепил её к доске.

— Что это такое? — спросил он.

На картонке был изображён щит с маленькой серебряной монеткой посредине и разлетевшейся на куски саблей рядом.

Мы во все глаза смотрели на картонку.

— Герб! — первыми сообразили Сиракузовы (иногда они неплохо соображали).

— Верно. Герб. А чей?

— Наш! — снова сообразили Сиракузовы.

— Не ваш, а наш, — сказал Михайла Михайлович. — Древний герб нашего города. А что он обозначает, это вы знаете?

Но ни мы, ни Сиракузовы этого не знали.

— Ничего, сейчас объясню, — сказал Михайла Михайлович. — Во времена татаро-монгольского нашествия… кстати, в каком веке это было?..

— В тринадцатом! — сказали Сиракузовы.

— Хан Батый подошёл к нашему городу. «Я изрублю эту Монетку на куски», — сказал он. Но, как видите, ничего поделать не смог. Батыя нет, а Монетка стоит. С тех пор и появилась в гербе города монетка и рядом сабля, разлетевшаяся на куски…

— Так вот почему наш город называется Монетка! — обрадовались Сиракузовы.

— Нет, — с сожалением сказал Михайла Михайлович, — эта легенда не объясняет название города… Ведь хан Батый уже знал, что перед ним Монетка, следовательно, название возникло ещё раньше… И если вы услышите где-нибудь, скажите мне: я хочу написать книгу про историю нашего города.

Но помочь в таком благородном деле, как написание книги, мы с Сиракузовыми не могли. Выяснить, почему Монетка называется Монеткой, нам, к сожалению, не удалось, хотя мы спрашивали об этом у бабушки Василисы.

И тогда Михайла Михайлович разрешил нам придумать самим, почему Монетка называется Монеткой.

— Вместе придумывать или по отдельности? — спросили Сиракузовы.

— Можете вместе, а можете по отдельности, — сказал Михайла Михайлович.

— Давайте вместе, — сказали Сиракузовы.

И тогда мы сели у нашего общего забора и стали думать.

Никогда раньше и никогда после мы так безнадёжно долго не думали.

Наконец Сиракузовы сказали, что больше они не могут думать: их уже просто подташнивает. Меня тоже подташнивало, но я сказал, что надо ещё подумать. И тут мы увидели Веру — она шла с портфелем: у неё было на один урок больше.

— Что вы тут делаете? — останавливаясь, спросила Вера.

— Да не мешай ты, — досадливо сказали Сиракузовы. — Думаем!

— О Монетке? — сразу спросила Вера.

— О Монетке, — изумились Сиракузовы.

— У нас тоже был урок истории, — пояснила Вера, — и Михайла Михайлович нас тоже попросил подумать… И я уже придумала.

— Что ты придумала? — сразу спросили Сиракузовы.

— Ехал купец на корабле, — буднично сказала Вера, — и обронил в море монетку. А больше монеток у него не было. Тогда он слез с корабля и всю свою жизнь осушал это море. Так возник наш город Монетка. И вот почему вокруг нашего города нету ни одного болота… Я ещё не совсем хорошо придумала, но я ещё придумаю…

Мы с Сиракузовыми посмотрели друг на друга. В мире происходило что-то удивительное: мы, трое мужчин, бились над этой проблемой час, а тут приходит какая-то девчонка и придумывает всё за пять минут!..

— Ну, хорошо, — вставая, сказали Сиракузовы, — здесь и думать особенно нечего было… ерунда какая-то… «ехал купец на корабле…» Совершенно не научное объяснение…

Но мы-то видели, что у Веры получилась просто железная легенда: ведь болот вокруг нашего города действительно не было!

 

3. Дядя Борис

Вечером на кухне меня поджидал дядя Борис.

— Хорошо, что ты пришёл, — сказал он. — Тороплюсь на работу…

То, что он торопится, было и так ясно: он ел щи прямо из кастрюли, отодвигая бороду краюхой хлеба в сторону, чтоб борода не мешала.

— Так вот, насчёт легенды, о которой ты спрашивал. Придумал я её, придумал. У нас, у шофёров, голова тоже неплохо работает… — Он покосился на часы и отложил краюху в сторону. — Значит, так. Шла по дороге машина «Студебеккер»…

— Что? — спросил я.

— «Студебеккер», — пояснил дядя Борис.

— В восемнадцатом веке?

— А что? — Но, почесав бороду, шумно вздохнул. — Верно. Как же я так не додумал? Машин ведь тогда не было… Но ты не волнуйся: я у других шофёров спрошу… Мы всем автопарком выдадим такую легенду…

— А я не волнуюсь, — сказал я.

— Почему? — удивился он.

— Вера уже всё придумала.

— Да ну? — разочарованно сказал он и, забыв о легенде, побежал на работу.

А между тем с легенды всё и началось.

 

4. О том, как исчезла наша семейная реликвия

У нас в доме хранились старинные кремень, фитиль и кресало. И хотя хранились они у нас, являлись тем не менее нашей общей сиракузово-лапинской реликвией.

Очень давно, когда не было ещё ни спичек, ни зажигалок, люди прикуривали с помощью железяки, которая называлась кресалом. Этим кресалом высекали искры из кремня, искры попадали на фитиль, и фитиль начинал тлеть. Ведь в те времена даже ружья были кремнёвые.

Кресало, о котором идёт речь, было сделано (смотри инвентарную книгу бабушки Василисы) нашим прапрапрапрадедом Николой Лапиным из обломка мюратовской сабли во время бегства французского императора Наполеона и маршала Мюрата из Москвы в 1812 году. Как гласит предание, маршал Мюрат сломал свою саблю о пику нашего деда, и хотя сам спасся, из обломка его сабли наш дед сделал кресало. Рассказывают, что фельдмаршал Кутузов частенько прикуривал с помощью нашего семейного кресала и даже предлагал деду что-нибудь в обмен.

Не знаю уж каким образом, но во времена севастопольской обороны в 1854 году наше кресало оказалось почему-то у матроса Богдана Сиракузова с линейного корабля «Три святителя».

Этот Богдан являлся, следовательно, прапрапрадедом наших нынешних Сиракузовых. И хотя сам не курил, с помощью его кресала неоднократно прикуривал герой Севастополя адмирал Нахимов.

Спустя тринадцать лет другой прапрапрадед Сиракузовых — Савелий Сиракузов — прикуривал с помощью того же кресала в боях под Шипкой, когда русские солдаты помогали болгарам свергнуть турецкое иго. Однажды с помощью этого кресала прикурил сам командующий русскими войсками генерал Скобелев. Он-то и сказал сиракузовскому прапрапрадеду, что такое историческое кресало надо хранить как зеницу ока. И Сиракузовы надолго захватили наше кресало.

Затем кресалом пользовался другой прапрадед — Терентий Сиракузов. По его словам, в гражданскую войну 1918–1920 годов от кресала прикуривали уже не отдельные выдающиеся личности, а целиком вся Первая Конная во главе с маршалом Будённым.

И лишь двадцать лет спустя реликвия наконец снова очутилась у нас, Лапиных. Наш дедушка Семён Лапин, который партизанил в Великую Отечественную войну в отряде знаменитого Ковпака, твёрдо помнил, что и знаменитый партизанский командир Ковпак тоже не менее трёх раз прикуривал от нашего семейного кресала.

Теперь вы легко поймёте мой ужас, когда я обнаружил, что наше семейное кресало исчезло. Вместе с кремнем, фитилём и кожаным кисетом.

Мы с Верой сразу подумали на Сиракузовых, потому что одни они знали, где всё это спрятано, а кроме того, они неоднократно требовали поделить нашу семейную реликвию: кресало и кисет — им, а кремень и фитиль — нам.

— А это вы видели? — спросила их моя сестра Вера и показала им кулак, на который они даже не обратили внимания. — Вы бы лучше не позорили свою и нашу фамилию!..

— А кто позорит?! — сразу заорали Сиракузовы, хотя каждому из них прекрасно было известно, кто именно позорит.

Дело в том, что недели за две до исчезновения кресала Сиракузовы, вероятно, из лучших побуждений тайно от нас сочинили стихотворение и за четырьмя подписями — две подписи наши и две их — отправили в детский журнал. Дали свой и наш адрес. Думали, стихотворение напечатают, это будет для меня и Веры большим сюрпризом.

Вместо сюрприза вот какой в наш адрес пришёл ответ. Привожу его полностью — как обвинительный акт и как вещественное доказательство.

«Дорогие ребята! Это хорошо, что вы одно стихотворение пишете вчетвером. Значит, крепко дружите. Плохо только, что первая половина этого стихотворения позаимствована вами у поэта Ф. И. Тютчева, которого вы, несомненно, читали, а когда сели писать — решили, что это вы сами придумали. Такое бывает…

Зима недаром злится, Прошла её пора, Весна в окно стучится И гонит со двора.

Всё это придумал поэт Тютчев. Зато вторую половину стихотворения придумали вы.

Давай, пока не поздно, Пока ещё зима, Скорей наденем лыжи — И самолётами со двора!

Впредь думайте самостоятельно. Всего вам хорошего. Серёжкин. Литконсультант».

— Какой Тютчев? Откуда он взял Тютчева? — прочитав письмо, возмущались Сиракузовы. — И почему он прислал ответ на ваш адрес?

Они говорили это так искренне, что и я, и Вера стали думать, не перепутал ли что-нибудь этот литконсультант Серёжкин.

Но затем всё встало на свои места. Вера зашла в библиотеку и посмотрела формуляр Сиракузовых. И знаете, какую книгу они читали последней? Ф. И. Тютчев «Избранные стихотворения».

— Ну, что вы теперь скажете? — спросила их Вера.

Притихшие Сиракузовы мрачно молчали.

— Теперь вся Москва будет знать, что мы списываем у Тютчева, — сказала Вера. — А может, и Ленинград тоже. А мы, Лапины, даже у своих соседей по парте никогда не списываем!..

— Ну уж, конечно! — сразу оживились Сиракузовы.

А на следующий день пропала наша семейная реликвия.

 

5. Улики

— Если они завтра придут в школу с ободранными руками, значит, кресало у них, — сказал я.

— Почему? — спросила Вера.

— Они обдерут руки, высекая огонь. Помнишь, я тоже ободрал — всё время не туда кресалом тюкал? И они обдерут.

На следующий день в школу оба белобрысых Сиракузова пришли с исцарапанными руками.

— Ну?! — торжествующе сказал я.

— Что — ну? — спросили они.

— Руки! Вы кресалом по рукам тюкали. Отдавайте наше кресало!

И хотя они доказывали, что это их исцарапал наш кот Кирюша, мне было всё ясно.

— Приедет из отпуска мой отец, поговорит с вашим — сами отдадите наше кресало, — сказал я. — А за то, что нашего Кирюшу мучили, я вам сейчас влеплю!..

— А это ты видел? — спросили Сиракузовы. — Это мы тебе сейчас влепим. Не трогали мы твоего Кирюшу. Мы друг с другом на саблях дрались!..

Но мы всё равно прекратили с ними всякое общение и даже в школу стали ходить отдельно.

 

6. Парикмахерская

— А почему вы в школу ходите теперь отдельно? — спросил меня Михайла Михайлович Зарынкин.

— Так, — сказал я, совсем не думая, что на следующий день он пошлёт нас всех троих к тёте Галине в парикмахерскую.

Возможно, это было только совпадение, а возможно, он надеялся, что по дороге мы помиримся.

Дело было так. На географии, изучая природные ресурсы, я получил вдруг записку от Сиракузовых. «Некоторые говорят, — писали они, — что у них пропало кресало. А зачем ты вчера приходил с кресалом в парикмахерскую, а?»

Я разозлился и ответил: «Не был я вчера у парикмахерской. Я там давно уже не был».

— Кстати, о парикмахерской, — отбирая записку, сказал Михайла Михайлович. — Всем троим вам пора подстричься. Вы заросли.

И после уроков мы отправились стричься: Сиракузовы по одной стороне улицы, я — по другой. Сначала мы шли не торопясь, как бы соблюдая дистанцию, но потом, видно, решив опередить меня, Сиракузовы галопом бросились по улице и прямо ворвались в парикмахерскую.

— Это моё кресло! — заорали они и, путаясь в дверных портьерах, ринулись занимать места.

— Да вы что? — хватаясь за кожаный ремень, о который точат бритвы, спросила их тётка Галина. — Не знаете, как нужно входить в парикмахерскую? А если бы тут был народ?

И тут вошёл я.

— Кто последний? — услышав все эти переговоры, вежливо спросил я.

— Вот как нужно входить в парикмахерскую! — заявила им тётя Галина и, смахнув с кресла одного из Сиракузовых, сказала мне: — Садись!

Я сел.

— Как подстричь? — всё ещё сердито спросила меня тётя Галина.

— Под барана его, — ответили за меня Сиракузовы.

— Отправляйтесь за портьеры, — ответила им тётя Галина. — Я думаю, — не обращая больше на них внимания, продолжала она, — хватит носить тебе чёлку. Ты уже в пятом классе.

— В пятом, — сказал я.

— Большой парень.

— Большой, — сказал я. — А что мне носить?

— Канадскую скобку.

Я замер. Сиракузовы тоже. Канадская скобка — это как раз было то, о чём мы неоднократно просили тётю Галину.

— Это как раз то, что тебе надо. Лицо у тебя худощавое, сам ты тощий, а волосы тёмные.

— Тёмные, — на всякий случай взглянув на себя в зеркало, сказал я.

Тётя Галина осторожно повернула мою голову двумя пальцами, прикидывая, вероятно, как лучше стричь.

И наконец взялась за машинку.

Увидев машинку, Сиракузовы перестали строить мне в зеркало рожи и уставились на этот стрекочущий агрегат, от которого, вероятно, ожидали чуда: мол, сел в кресло Алёша Лапин, а вышел из парикмахерской коза козой.

И чудо свершилось. Правда, не то, о котором мечтали Сиракузовы. Минут через десять тётя Галина вытряхнула меня из вафельной салфетки и я глянул на себя в зеркало: передо мной стоял незнакомый худощавый подросток с умным приятным лицом. Серые внимательные глаза тоже источали разум. Волосы были подстрижены по всем правилам канадской скобки.

— Нас тоже так, — поспешно сказали Сиракузовы тётке Галине.

Молча я прошёл мимо них.

Молча, сомкнутым строем, прошли они мимо меня к креслу.

А когда назавтра я пришёл в школу — на их остриженных головах болтались трафаретные чёлки.

— Мэ-э-э-э!.. — не скрывая своей радости, сказал я им.

А они, сжав зубы, мне ответили:

— Увидим, что он запоёт в субботу, когда мы выйдем играть против них в городки!

 

7. Сиракузов-Каменев-Лапин

О том, что произошло в субботу, я расскажу несколько позже, а сейчас я должен познакомить вас с ещё одним нашим родственником, о котором пока даже не упоминал.

Промежуточную позицию между Сиракузовыми и Лапиными занимал наш последний дядя, вернее, не дядя, а Ферапонт Григорьевич Каменев, ходивший в тёмно-синей фуражке моряка-рыбака и каким-то образом являвшийся родственником тётки Розы. Он объявился у нас в городе сравнительно недавно (после десятилетнего отсутствия: ловил где-то рыбу), а теперь работал в магазине писчебумажных принадлежностей «Книги. Тетради. Кнопки» и всем говорил, что тоже наш родственник.

Но ни Сиракузовы, ни Лапины в эту свою ветвь не верили, то есть они говорили, что да, были у них в роду Каменевы, но, судя по всему, сами сильно сомневались в этом, настолько, вероятно, давно это было.

Очевидно, Ферапонт Григорьевич догадывался об этом, хотя ничего подобного ему вслух никогда не говорили, а когда Сиракузовы-младшие — Пётр и Павел — сказали ему об этом вслух, он оттаскал их обоих за уши, а они закричали ему, что всегда думали, что он им не родственник, а теперь и подавно, и даже обозвали его Лжедмитрием (намёк на того Лжедмитрия, который хотел воцариться в Москве).

Услышав это, Ферапонт Григорьевич долго двигал бровями, словно привыкая к своему новому имени, а потом, обернувшись ко мне, сказал:

— Слышал? Слышал. Тоже так думаешь? Думаешь.

— Да я им… я им…

— Не надо. Приходи сюда завтра, я тебе кое-что покажу…

И когда я пришёл завтра, он показал мне (предварительно всё же спросив, за кого я: за Сиракузовых или за Лапиных?) генеалогическое дерево, в начале которого сидели наши предки — Сиракузовы-Лапины, а от них отходили в разные стороны многочисленные ветви и веточки: одна упиралась в «Ленинград» и на ней стояло «Кеша и Виктор» (интересно, кто такие эти Кеша и Виктор?), другая — в «Бугульму». А на одном из суков, отходивших от нас и от тётки Розы, примостился сам Каменев. От самого Каменева уже никаких ветвей не отходило.

— Вот, — сказал Ферапонт Григорьевич, и его морщинистое лицо расплылось в приветливой улыбке, — такова рекогносцировка. Как видишь, я тоже ваш родственник. Это я составил по материалам городского архива и показываю тебе, чтобы хоть ты не сомневался в наших родственных отношениях. Тут сплошная история, а историю, как тебе известно, не переделать.

И он назвал номера архивных документов, которыми пользовался.

Я не мог не оценить проделанной им работы. Кроме того, он утёр нос этим Сиракузовым. Я почесал за ухом и спросил, насколько это всё для него важно.

— Не очень-то, — признался он, — поскольку я могу прожить без вас ещё добрый десяток лет… (Здесь он имел в виду всех Сиракузовых — Лапиных). Но я бы хотел, чтобы один… или, скажем, лучше два человека, один из которых ты, всё-таки признавали меня…

Этой просьбы было для меня вполне достаточно, и я юридически оформил его признание: на ближайшей контрольной подписал свою работу тройной фамилией — Сиракузов-Каменев-Лапин.

 

8. Эксперимент

Когда теперь меня спрашивают, зачем я это сделал, неужто хотел подвести своего родственника и учителя Михайлу Михайловича, я отвечаю: нет, не хотел, поскольку перед контрольной сам Михайла Михайлович заявил нам, что тот, кто хочет, может не ставить свою фамилию, поскольку и без фамилий ему всё будет ясно, а во-вторых, он целиком полагается на наши знания, а также на нашу совесть.

Сиракузовы-младшие немедленно закричали, что такого быть не может, что Михайла Михайлович ставит перед нами жуткие условия, что они, мол, от волнения такими почерками напишут, что не только Михайла Михайлович, но и их отец, начальник милиции, ничего не разберёт.

И тут Михайла Михайлович сказал: пожалуйста, это его не пугает. Он разберёт. Не случайно эта работа носит название экспериментальной.

— Пишите, — сказал он нам, — пишите… И посмотрим, поможет ли это вам…

И тогда мы, всё ещё не веря своему счастью, принялись писать.

И вот тут-то я и решил поставить тройную фамилию, и ещё семеро, глядя на меня, решили поставить тоже: кто добавил материнскую, а кто тёткину.

Уж если Михайла Михайлович, рассудили мы, берётся узнать нас без фамилий, то уж с такими фамилиями узнает наверняка.

 

9. Эксперимент (продолжение)

Вечером, наступив в потёмках на нашего кота Кирюшу, к нам ворвался Михайла Михайлович и начал трясти перед обомлевшей тёткой Розой контрольными работами и спрашивать, есть ли у него ученик Сиракузов-Каменев-Лапин, и сам же себе отвечал: нет, нету, потому что у него есть ученик Лапин, но, оказывается при ближайшем рассмотрении, Лапина у него тоже нет.

«Да вот же, — хотела сказать Вера, — вот он сидит!..»

Но не сказала, так как следом вошли Сиракузовы-младшие и сели аккуратно рядышком, поджидая, когда меня начнут пороть.

Я только увидел их, сразу понял, чего они ждут.

— Вот, полюбуйся! — говорил Михайла Михайлович, потрясая перед тёткой Розой контрольными работами. — И это называется работа на совесть! Этот закоренелый двоечник Кушелев взял себе фамилию русского канцлера Безбородко!.. А этот, с позволения сказать, Лапин… Я почти уверен, Роза, что этому их кто-то научил. Только кто?

— Этому кто тебя научил? — строго спросила меня тётя Роза, которая в отсутствие отца и матери заменяла нам их. — Вера ведь не взяла себе тройную фамилию? Пётр и Павел тоже!

Оба Сиракузова разом кивнули и скорбно уставились на меня.

— У Веры не было контрольной, — сказал я.

— Не было, — подтвердила Вера.

— Она ведь учится не у нас, а в шестом. И потом я не успел ей сказать, что Ферапонт Григорьевич — тоже наш родственник. А Сиракузовы потому не написали, — тут я с удовольствием поглядел в их сторону, — потому не написали, что Ферапонт Григорьевич отодрал их за уши… А за других я не отвечаю.

Оба Сиракузова ещё более скорбно уставились на тётку Розу.

А Михайла Михайлович сказал:

— Ага!.. Всё-таки ветер дует со стороны магазина, — и оживлённо потёр руки. — Так я и думал, Роза. Ты знаешь, я ничего не имею против Каменева. Но всему есть предел. Вот он и он испортили мне контрольную работу!.. Вернее, пытались испортить. Но ни ему, ни ему это оказалось не по силам!..

— Да при чём здесь Каменев?! — удивился я. — Откуда он мог знать про нашу контрольную? Сами говорили: можно писать с фамилиями, можно писать без фамилий, а теперь говорите: кто-то пытался испортить эксперимент!..

— Какой эксперимент? — удивилась тётка Роза.

Михайла Михайлович, как мог, осторожно объяснил ей, что это была не просто работа, а большой сложности психологический эксперимент.

— Тогда, извини, я не понимаю, чего ты хочешь, — сказала тётка Роза. — Ну, не удался эксперимент… Бывает! Но никто после этого не бегает по городу и не ищет без вины виноватых…

Вероятно, этого Михайла Михайлович никак не ожидал. Он думал найти в тётке Розе союзницу, а тут его самого обвиняют, что не удался его собственный эксперимент! Михайла Михайлович открыл было рот, потом закрыл, потом с горечью сказал, что теперь ему многое становится ясно и если плоды его воспитания падали до сих пор на неблагоприятную почву, то это не его вина: такая у него работа, где, кроме горечи и разочарования; он ничего не получает.

— Ну как же… — сказал я, прекрасно помня, как подарили мы ему в прошлом году всем классом портфель, и хотел указать на этот портфель.

— А ты помолчи, — озлился вдруг Михайла Михайлович. — Я не только твой дядя, я ещё и твой учитель! Сиди и осмысливай свою возможную двойку!..

Тут он взял портфель, увидел, как и следовало ожидать, табличку «От благодарных учеников и родителей», оторопело посмотрел на меня и Веру, затем на Сиракузовых и, сопровождаемый ими обоими, молча вышел за дверь.

Я подумал, что теперь он обязательно поставит мне двойку (если уже не поставил). А тут ещё тётка Роза вдруг закричала ему вслед, что это, мол, наше с ней дело и что если кого не устраивает фамилия «Каменев», то её устраивает вполне.

— Да пойми же ты, — всовываясь со двора в окошко, сказал Михайла Михайлович, и его круглое лицо при этом выражало страдание. — Я тоже ничего не имею против твоего Каменева. Но эту работу проверял инспектор. Теперь ты можешь представить, какой у меня был вид?..

Только через несколько дней, успокоившись, Михайла Михайлович рассказал нам, как это было, когда он с неожиданно нагрянувшим инспектором из области проверял наши контрольные работы.

— Ватников-Передельский, — прочитал первую фамилию инспектор.

— Что? — спросил Михайла Михайлович, и на секунду ему стало худо: у него был ученик Ватников, но ученика Передельского у него не было.

— Я говорю: Ватников-Передельский, — повысил голос инспектор.

— Да-да, я слышу, — сказал Михайла Михайлович. — Я просто хочу напомнить, что эта работа экспериментальная: на некоторых будут фамилии, а на некоторых нет…

«Но не двойные ведь!» — сказал сам себе Михайла Михайлович.

— Как это? — не понял инспектор.

— Все построено на доверии, — ответил Михайла Михайлович. — Ведь если вы мне доверяете, а я вам нет, ничего у нас с вами не получится.

— Верно, — сказал инспектор, — не получится…

И достал следующего — Манина-Клевцова.

«Что это?!» — снова увидев двойную фамилию, подумал Михайла Михайлович. И решил держаться до последнего.

— Ошибки есть, — сказал инспектор.

— Есть, — сказал Михайла Михайлович.

Манин-Клевцов получил тройку.

И тут инспектор увидел следующего — Кушелева-Безбородко.

— У этого что, тоже двойная фамилия? — спросил инспектор.

— Тоже, — несчастно сказал Михайла Михайлович.

— Он имеет отношение к царскому министру Кушелеву-Безбородко?

— Нет, — сказал Михайла Михайлович. — Насколько мне известно.

Инспектор хотел пожать плечами, но не пожал, так как обнаружил под работой Кушелева-Безбородко меня: Сиракузова-Каменева-Лапина.

— Милый Михайла Михайлович, — деревянно сказал инспектор. — Я, конечно, понимаю: человек не властен выбирать фамилию. Но у вас тут прямо какие-то итальянцы! Паноптикум. У тех все, правда, тройные фамилии, но у вас…

— Это у испанцев тройные, — несчастно сказал Михайла Михайлович.

Инспектор развёл руками.

И чтобы не попросил он для сверки журнал, потому что видел Михайла Михайлович: в душу инспектора закрадывается сомнение, Михайла Михайлович быстро сказал:

— Если разобраться, у нас тоже есть тройные фамилии. Попадаются. Семёнов-Тян-Шанский, например… или Доливо-Добровский… или Мамин-Сибиряк…

— Ну, хорошо, — задумчиво сказал инспектор. — Знания у них всё же кое-какие есть. Экспериментируйте. Вы — молодой учитель… Столовая у вас до какого часа работает?

…Вернувшись от нас домой, Михайла Михайлович первым делом принялся за свой портфель.

— Чтобы никто не смел попрекать меня, — отдирая металлическую табличку с дарственной надписью, сказал он, — я его выкину… Если человека уважают — пусть не дарят ему об этом таблички… А с получки, — продолжал он, выдёргивая из портфеля заклёпки, — я куплю себе новый…

 

10. Откуда взялся у нас Михайла Михайлович

Откуда же появился в нашей семье Михайла Михайлович, если он не был ни Сиракузовым, ни Лапиным, а был всего-навсего Зарынкиным?

До своего появления в Монетке он жил и работал в Москве (водил экскурсии в храме Василия Блаженного) и слыхом не слыхивал ничего ни про нас, ни про сиракузовскую сестру Брониславу, шеф-повара городской столовой.

Но два года назад Пётр и Павел Сиракузовы, Бронислава и я поехали в Москву — посмотреть достопримечательности и, если выйдет, купить туфли.

Нам эти туфли даром были не нужны, а нужны были Брониславе: она только закончила своё поварское училище и готовилась к выпускному вечеру.

Сначала мы всё больше ходили друг за другом, но потом освоились.

— Вот что, — сердито сказала Бронислава, которая освоилась первой, — не могу я всё время ходить за вами — так и туфель не достанешь. Идите лучше в храм Василия Блаженного, а я за туфлями побегу…

И побежала.

— Давай, давай, — сказали ей на это Сиракузовы, и мы пошли в храм Василия Блаженного.

Потому что Царь-пушку и Царь-колокол мы уже видели, а храм Блаженного ещё не видели.

Пристроились мы к какой-то экскурсии, и только экскурсовод сказала, когда и зачем храм построили, сколько на нём маковок, какой толщины стены и есть ли подземные ходы, смотрю: нет кого-то из Сиракузовых! Ага, Павла. Их только по рубашкам и различали, в остальном они были похожи. Нам с Петром даже жутко стало: вдруг, думаем, встал на какую-нибудь плиточку, и она вместе с ним в подземелье уехала?!

Стали мы потихоньку простукивать стены и пол. Думаем: услышит Павел — откликнется.

И вдруг появляется этот Зарынкин Михайла Михайлович и спрашивает, что мы тут делаем: если, мол, на память хотим что-нибудь отколупнуть, так этого, мол, нельзя делать, а если вопросы какие-нибудь есть, то, пожалуйста, он на них ответит.

А сам серьёзный такой, но лицо круглое, доброе, и пиджак и брюки на нём хорошие.

— Не, — говорим, — вопросов у нас нет. Сиракузов у нас потерялся. Только экскурсовод сказала про толщину стен и про маковки, так он и потерялся.

— Тогда, — отвечает Михайла Михайлович, — вы его не здесь ищете. Надо его на улице искать.

И точно. Вышли на улицу — бродит наш Сиракузов вокруг храма, маковки считает:

— Одиннадцать, двенадцать…

— Ясно, — говорит Пётр Сиракузов, — этот Михайла Михайлович в детской комнате милиции работает…

— Нет, — сказал Михайла Михайлович, услышав это, — я при храме работаю. А вечерами диплом пишу. А вы в какой класс перешли?

Мы говорим:

— В четвёртый.

— А кто у вас историю преподаёт?

— А учитель физкультуры ее преподаёт. Он у нас многие предметы преподаёт, но с этого года, директор говорил, к нам и другие учителя подъедут.

— Ясно, — чуть подумав, ответил Михайла Михайлович и добавил: — Ясно. Так в какой, говорите, вы деревне живёте?

Мы даже обиделись.

— Не в деревне, а в городе. Монетка называется.

— Как? — переспросил Михайла Михайлович.

— Новгород, — говорим, — знаете?

— Знаю.

— Псков — знаете?

— Знаю.

— А Монетку не знаете?

— По-моему, — осторожно говорит Михайла Михайлович, — тоже знаю. Город с большими традициями. Про него, наверное, в Большой Советской Энциклопедии написано. Там у вас ещё молокозавод есть…

Мы даже обрадовались:

— Есть! И электростанция, и мебельная фабрика, и хлебозавод есть. И ещё пиво варят! Только музея нет. Если бы у нас музей был, мы бы, может, и в Москву не поехали!

И Михайла Михайлович сразу с этим согласился.

Только мы сказали про музей — Брониславу вспомнили, она ведь велела нам из храма никуда не отлучаться. А мы уже через мост перешли и на какую-то улицу свернули.

Объяснили мы Михайле Михайловичу, что не можем из храма никуда отлучаться, и побежали назад. Но ни в храме, ни возле храма Брониславы не было.

— Где же вы договорились с ней встретиться? — тревожно спросил Михайла Михайлович и стал оглядываться, будто в такой толпе мог найти незнакомую ему Брониславу.

— Здесь договорились, — отвечают Сиракузовы.

— А где же она?

— Нет её. Наверно, на вокзале стоит.

— Да почему на вокзале? — удивляется Михайла Михайлович.

— А где же ей ещё стоять? Самолёты в наш город не летают. Значит, на станции стоит. Ждёт.

— А может, она в парикмахерскую или в столовую зашла?

Сиракузовы говорят:

— У неё деньги только на туфли были.

Пошли мы на станцию. Смотрим: и здесь нет Брониславы.

Тогда Михайла Михайлович спрашивает:

— Ваш поезд когда?

Сиракузовы отвечают:

— В семнадцать тридцать. Но мы точно не знаем. Мы сюда со старшим человеком приехали…

— Тогда стойте здесь, — приказал Михайла Михайлович, — а я за билетами пойду. Может, достану дешёвые билеты. Не до утра же мне тут с вами ходить… Да ещё телеграмму из двух слов дам, чтобы встречали вас ваши родители…

Пошёл Михайла Михайлович, а я говорю:

— Ну, будет теперь вашей Брониславе… Нас бросила, а сама за туфлями пошла. А теперь незнакомый человек деньги на нас тратит.

Тогда Павел Сиракузов говорит:

— А может, он нас бесплатно устроит? Как потерявшихся.

— Всё равно, — говорю я, — надо ему тоже сделать какой-нибудь подарок…

Осмотрели мы свои карманы — ничего нету. Тогда решили, что мы ему в другой раз что-нибудь подарим…

Тут возвращается Михайла Михайлович и вздыхает:

— Просто и не знаю, что делать. Никаких удешевлённых билетов нет, а на полные детские у меня не хватает…

— А вы нам один полный детский купите, — предлагают Сиракузовы. — Мы на него втроём поедем.

— Вы что? — изумлённо говорит Михайла Михайлович. — Думайте, что говорите. Вы жизнь ещё только начинаете, а с чего хотите её начать?.. Надо сейчас одному знакомому позвонить, может, он нам добавит…

Достаёт Михайла Михайлович записную книжку, начинает листать с буквы «А».

— Андреева, — говорит, — никогда дома не застанешь, а Борисоглебского в городе нет… Очень может случиться так, что я к вам приеду…

Павел Сиракузов даже побледнел:

— Это зачем?

Подумал, может, на него приедут жаловаться.

Михайла Михайлович говорит:

— Историю или географию преподавать. А если потребуется, то и математику…

— Не приедете, — говорит Павел. — Если б за чем другим — это другое дело, а чтоб ради истории…

— Да господи, — говорит Михайла Михайлович (сразу видно: в храме работает), — да откуда в вас такой голый практицизм?! Откуда такое неверие в бескорыстный и добрый поступок?

Мы говорим:

— Да нет, почему? В поступок, тем более добрый, мы верим.

— Ну тогда и верьте!.. Ага, вот, кажется, нашёл…

И тут, когда Михайла Михайлович сказал, что нашёл подходящий адрес в записной книжке, где можно раздобыть деньги, мы увидели на перроне плачущую Брониславу: она шла в сопровождении милиционера.

— Ну, — сразу сказали Сиракузовы, — улицу, наверное, неправильно перешла…

А Бронислава как закричит:

— Вот они!!!

Михайла Михайлович даже записную книжку чуть не выронил, а все, кто стоял на перроне, обернулись.

Тогда Михайла Михайлович захлопнул свою записную книжку, внимательно посмотрел на Брониславу и сказал:

— Это не вы, это я их нашёл.

А она даже не разговаривает, потому что на ней новые туфли.

— А вы кто? — спрашивает милиционер.

Я говорю:

— Да это ведь Михайла Михайлович, наш учитель истории! А может, географии…

— А-а, — уважительно говорит милиционер.

Но тут эта Бронислава перестаёт плакать и говорит:

— Не слушайте их. Врут они. В их школе историю преподаёт учитель физкультуры. А этого гражданина я не знаю.

Вот до чего дошло! Я бы на месте Михайлы Михайловича никогда бы потом не женился на Брониславе.

— Послушайте, — возмущённо говорит Михайла Михайлович. — Я с вашими ребятами пол рабочего дня потерял. Я должен быть в храме. А вы…

Милиционер говорит:

— Ага. Значит, верующий? Какую же вы после этого, гражданин, можете нашим детям историю преподавать? Странно всё это. Концы с концами не сходятся.

Видим, вдвоём навалились на Михайлу Михайловича. Тогда Сиракузовы говорят:

— Товарищ милиционер, это у неё концы с концами не сходятся. Она думает, что её учитель физкультуры историю знает. Не знает он истории! А вот Михайла Михайлович… Сколько, по-вашему, маковок в храме?

Милиционер говорит:

— Чего?

Тогда Сиракузовы торжественно говорят:

— Скажите ему, Михайла Михайлович!

— Сколько нужно, — отвечает Михайла Михайлович, — столько и есть. — И показывает милиционеру свои документы. — Садитесь, — говорит, — ребята, в поезд. А то он без вас уедет.

Сели мы, взволнованные, в поезд, а Михайла Михайлович с милиционером остался.

— Отпустят его, — говорит Сиракузов Павел.

— Конечно, отпустят. Да только он к нам больше не приедет. А всё из-за тебя, — отвечает Пётр и смотрит на притихшую Брониславу. — Уж лучше бы ты со своими туфлями в Москве осталась.

В общем, изругали мы её крепко и поклялись больше в Москву с собой не брать.

А через пятнадцать дней из Москвы на имя Сиракузовых пришла телеграмма:

«ВСТРЕЧАЙТЕ СЕМНАДЦАТОГО ВАГОН ДЕСЯТЫЙ МИХАЙЛА МИХАЙЛОВИЧ».

— Ну, — сказали Сиракузовы, — ясно: на Брониславу жаловаться едет. А может, историю с географией преподавать.

Вот как появился у нас Михайла Михайлович. Из-за нас, а вовсе не из-за Брониславы, как думают некоторые, в том числе учитель физкультуры.

 

11. Эксперимент (окончание)

Но я ещё не досказал про эксперимент, который имел довольно удивительное окончание. В тот же день тётка Роза, кормившая нас ужином, вдруг спросила, откуда мы взяли, что Ферапонт Григорьевич Каменев тоже наш родственник. Она бы хотела, чтобы мы просветили её на этот счёт.

Даже Вере всё уже было, наверно, понятно, а тётка Роза всё ещё не понимала.

И тогда я ей объяснил почему: Ферапонт Григорьевич показывал мне генеалогическое дерево.

— Какой породы дерево он тебе показывал? — осведомилась тётка Роза. — Липу? И где он тебе его показывал? В городском саду?

Я подозрительно посмотрел на тётку Розу.

— На бумаге. В своём магазине. И как раз от тебя там отходит ветка, на которой сидит Каменев… — Эта ветка занимала меня больше всего. — Почему?

— Что — почему? Почему отходит ветка или почему на ней сидит Каменев? — Тётка Роза мельком взглянула на меня. — Вот что я тебе скажу, дружок: можно нарисовать сколько угодно веток и посадить туда сколько угодно людей. Этого не отнимешь. Мы дружили с Ферапонтом Григорьевичем — этого тоже не отнимешь.

— Отнимешь — не отнимешь, — сказал я. — Думаешь, я не знаю, почему вы все так к нему относитесь?

— А ну, скажи, — откликнулась тётка Роза, — почему?

— Из-за семейного склепа, — сказал я.

— Из-за чего?! — спросила тётка Роза и изумлённо посмотрела на Веру.

И я понял, что ни она, ни Вера ничего об этом не знают.

— Из-за семейного склепа, — повторил я.

И рассказал им историю, которую поведал мне недавно Ферапонт Григорьевич Каменев.

Этой весной он почувствовал себя не совсем хорошо и, хотя, в общем-то, не собирался умирать, пошёл к нашим выяснить насчёт семейного склепа: возьмут они его туда или не возьмут. Наши не взяли, сославшись на то, что там и так мало места и они это место берегут для своих. Разумеется, после этого Ферапонт Григорьевич умирать раздумал.

Вера немедленно всплакнула, а тётка Роза всплеснула руками.

— У нас нет никакого семейного склепа! Что за человек! Разве можно было любить такого человека?

— Кто? Кого? — поперхнулась Вера.

— Я. Ферапонта Григорьевича.

Вера ойкнула, а тётя Роза продолжала:

— Я заранее знала, что ни ты, ни ты этого не поймете… Ну, а всё остальное… — Она махнула рукой.

— Тётка! — вдруг закричала Вера, потому что внезапно её осенило. — Я давно думала об этом! Он твой муж! У меня только не было фактов! Вернее, был мужем! Но теперь-то…

— Были факты, были, — сказала тётя Роза. — Я ведь тоже ношу его фамилию. Тебе это в голову не приходило?

Вере действительно это в голову не приходило (и мне, кстати, тоже), но на всякий случай я твёрдо решил проверить тётку Розу: есть у нас семейный склеп или нет.

 

12. Наша бабушка Василиса

Никакого семейного склепа у нас не было. Это я установил точно. Я специально съездил к бабушке Василисе — к той самой, что вела и хранила наши семейные инвентарные книги, и она подтвердила, что хоронили нас где попало.

— Рылом не вышли, — пояснила бабушка.

Про «рыло» — это она сказала по-немецки, так как знала кроме русского ещё два языка — во время войны работала переводчиком в штабе, и в одной из её инвентарных книг хранится фотография, где бабушка допрашивает со строгостью пленного немецкого оберста.

Вообще наша бабушка была довольно энергичным человеком. Так, однажды она заявила нам с Сиракузовыми, что умеет стрелять не хуже нашего, и когда мы усомнились в этом, решительно отсчитала от своей пенсии трёшку, нахлобучила на себя шляпу и сказала:

— Пошли!

И повела нас прямо в тир.

Надо сказать, хозяин тира не был ни Сиракузовым, ни Лапиным, вероятно поэтому ходил всегда мрачный и мы не очень любили бывать у него.

— Винтовку! — решительно входя в тир, сказала бабушка.

И то ли от её командирского голоса, то ли от её сурового вида мрачный служитель тира вдруг вытянулся по стойке смирно, почти строевым шагом прошёл к пирамиде с оружием и, выбрав винтовку, почтительным голосом сказал:

— Лучшая. Центрального боя.

Бабушка привычно взвесила оружие в руке, сдвинула набок шляпу и, сказав нам пренебрежительно: «Смотрите…», — принялась стрелять.

Когда она сбивала, наверно, двадцатый по счёту бомбардировщик, а мы с Сиракузовыми в волнении обступили барьер, она вдруг отложила в сторону оружие, сказала:

— Хватит.

И полезла в сумочку за сигаретой.

Тирщик, за спиной которого висела предупреждающая табличка «Не курить», поднёс бабушке Василисе спичку.

Потом уже, когда, расхрабрившись, мы с Сиракузовыми зашли в тир одни, тирщик совсем не суровым голосом осведомился о здоровье бабушки.

— Ничего, — дипломатично ответили Сиракузовы, так как давно не видели бабушку и не знали, здорова она или нет.

— А диких лошадей она, случаем, не объезжала?

— Нет. А что? — опешив, спросили Сиракузовы.

— Во всяком случае, могла бы, — сам себе сказал тирщик и одобрительно посмотрел на винтовку, из которой в прошлый раз стреляла бабушка.

Сейчас же, угощая меня чаем, бабушка была озабочена не стрельбой и не лошадьми, а совсем другим: пуховыми кроликами, которых она собиралась разводить, и обоями. И то, и другое ей обещал шофёр монеткинского парка — наш дядя Борис.

— Только достанет ли?.. — сказала бабушка.

— А то нет? — сказал я и, вспомнив тирщика, спросил, не объезжала ли она когда диких лошадей.

— Нет. А что? — спросила бабушка.

Я сказал:

— Так просто.

И, поблагодарив за угощение, побыстрее поехал в магазин к Ферапонту Григорьевичу.

 

13. Жизнь и приключения Ферапонта Григорьевича (в очень коротком изложении)

Уже с порога я объявил ему, что мне всё про него известно.

— Ну, не всё, положим, — сказал Ферапонт Григорьевич, но я видел, как он смутился.

— У нас нет семейного склепа, — сказал я.

— Нет, — сказал он.

— И умирать вы тоже не собирались…

— Не собирался, — сказал он.

— Зачем же тогда…

— Виноват, — сказал Ферапонт Григорьевич и ещё раз, подумав, сказал: — Виноват.

И тогда я заявил, что мне и другое известно: что он был мужем тётки Розы: тётка Роза сама это подтвердила.

— Да, — чуть помедлив, сказал Ферапонт Григорьевич, — был, был. Отрицать бессмысленно. Это случилось весной тысяча девятьсот сорок седьмого года в Мурманске. Тётка Роза жила в гостинице, а я ходил в рейс к банке Лафонтена и только-только вернулся…

— Зачем?

— Зачем вернулся? Вероятно, за тем, чтобы познакомиться с тёткой Розой… — Ферапонт Григорьевич извиняюще улыбнулся.

— А до этого? — Я твёрдо решил выяснить сегодня всю правду, а до тех пор не выпускать Ферапонта Григорьевича из своих рук: слишком долго они все водили меня за нос.

— А до этого, с твоего разрешения, я ловил селёдку и был свободным человеком.

Он крутнул глобус, который стоял у него на прилавке, и ткнул пальцем:

— Вот здесь.

Судя по всему, банка Лафонтена находилась в Норвежском море, далеко от Монетки.

— Что тебя ещё интересует? — спросил он. — Говори сейчас — я люблю… э-э… любознательных людей.

— Что было дальше, — сказал я.

— А дальше… или я приезжал к ней в отпуск, или она приезжала в отпуск ко мне. Видишь ли, каждый из нас не хотел бросать свою работу. Я не хотел бросать свою — у банки Лафонтена, а она свою — в Монетке.

— Значит, она жила здесь, а вы там? — спросил я.

— Хорошо подмечено, — сказал Ферапонт Григорьевич, — именно так оно и было: она здесь, а я там… — Тут он вдруг оживился. — Но мы подошли к самому главному. Осенью пятьдесят пятого года я, образно говоря, потерпел кораблекрушение и наши встречи с тётей Розой пришлось прервать…

Я сразу обмяк, потому что никто ещё у нас в Монетке не терпел кораблекрушений, и с гордостью посмотрел на морскую фуражку Ферапонта Григорьевича, с которой он не расставался даже в магазине, а он снова крутнул глобус и сказал:

— Вот здесь…

И я снова увидел банку Лафонтена.

Это было странно, потому что банка Лафонтена, судя по всему, была довольно обжитым районом и не очень-то просто было потерпеть там кораблекрушение. По словам того же Ферапонта Григорьевича, там ловили рыбу норвежцы, датчане, поляки, мы, короче — все.

— Это кажущееся противоречие, — выслушав мои замечания, сказал Ферапонт Григорьевич, — и я тебе сейчас объясню. Но давай условимся заранее: ни Сиракузовым-младшим, ни Вере, ни вообще никому ты не скажешь ни слова. Так самому тебе будет лучше… — И он испытующе поглядел на меня.

— А тётке Розе? — спросил я.

— Ей можно. Она знает. — Ферапонт Григорьевич почему-то кивнул и погладил глобус. — Так вот, будем говорить друг с другом, как взрослые люди… Ты ведь знаешь, что в последние годы мировой улов трески стал катастрофически падать?

Я не знал этого, но на всякий случай сказал, что да, знаю.

— Тогда-то заинтересованные страны и решили выяснить, куда она исчезает. — Ферапонт Григорьевич посмотрел на меня.

— И выяснили? — спросил я.

— Нет. Хотя, на мой взгляд, и выяснять тут нечего: треску едят. Вот она куда исчезает! — Итак хлопнул ладонью по прилавку, что глобус качнулся. — Иногда эти учёные ведут себя просто странно, а? Как ты думаешь?

— И я так думаю, — сказал я. — Сами, наверное, едят треску, а потом спрашивают, куда она исчезает!

— Верно, чёрт возьми, — сказал Ферапонт Григорьевич и с интересом посмотрел на меня. — Но в районе банки Лафонтена она по-прежнему хорошо ловилась. Во всяком случае, до того рокового дня. Так вот. В тот день я уронил в море свои часы. И с этого момента как рукой сняло: сколько мы ни забрасывали тралы — тралы каждый раз приходили пустыми. Это могло означать только одно…

— Что трески нет? — спросил я.

— Точно, — ответил Ферапонт Григорьевич. — И тогда мы отправились искать другое место… И тут кок попросил меня принести ему из каюты чемоданчик с бульонными кубиками. Была ночь, Алёша. Как сейчас помню. Я забрал чемоданчик, и когда направлялся обратно, меня смыло волной за борт. И менее чем через час я снова оказался… у банки Лафонтена! Можешь представить себе мой ужас?

— Могу, — сказал я.

Ферапонт Григорьевич вздохнул, видимо заново переживая все эти события, а потом сказал:

— Не думаю, что кок послал меня за этими кубиками специально. Он же не думал, что налетит волна…

Я заверил Ферапонта Григорьевича, что тоже не думаю, что кок сделал это специально.

— Но погоди, — сказал Ферапонт Григорьевич, — самое удивительное было дальше: на банке я увидел норвежца… с моими часами!

— Которые вы обронили в море?! — Я ахнул.

— Вот именно! Оказывается, норвежец выловил их своим тралом. А потом и его смыло в воду. Так вдвоём мы оказались на необитаемом острове.

Ферапонт Григорьевич сделал паузу, а я счёл нужным сказать:

— Необитаемых островов нету. А те, которые были, их давно заселили.

— Да? Ты так думаешь? — Ферапонт Григорьевич с сожалением посмотрел на меня. — Ты рассуждаешь совсем как тётя Роза. Она тоже считает, что их давно заселили. Она полагает, что наша замечательная архитектура шагнула и на необитаемые острова… — Он вытащил из кармана газету и подал мне: — На вот, читай. В разделе «Обо всём понемногу»…

Я взял газету и почти сразу же увидел маленькую заметку под названием «Необитаемые острова». В заметке говорилось, что некая западная фирма произвела учёт необитаемым островам и их оказалось более полутора тысяч. А поскольку все они никому не принадлежали, фирма объявила их своею собственностью и теперь предлагает любому желающему приобрести по сходной цене любой из необитаемых островов.

— Теперь ты понял? — спросил Ферапонт Григорьевич.

— Понял, — смущённо сказал я.

Но Ферапонт Григорьевич сделал вид, что не заметил моего смущения.

— Мы отвлеклись от главного, — сказал он. — Теперь можешь себе представить, как я был рад, что, во-первых, нашлись мои часы, а во-вторых, что я не один на этом необитаемом острове! К тому же в руках у меня был годовой запас бульонных кубиков. Можешь представить себе мою радость?

— Могу, — сказал я.

— А у норвежца, кроме часов… моих часов, ничего не было. Но мы не унывали, хотя, признаться, было от чего. Во-первых, никто не знал, куда мы делись: ни у нас не знали, ни у него в Норвегии. Во-вторых, треска в нашем районе не ловилась. Следовательно, когда появится ближайшее судно, было неизвестно. Вполне вероятно, нам предстояло пробыть на этой банке всю жизнь!.. — Тут Ферапонт Григорьевич замолчал и задумался.

Я не хотел перебивать его.

— Но самое ужасное, я это сразу понял, что я скажу тёте Розе? В общем, ничего, кроме трёх дюжин пустых бутылок, мы на этой банке не нашли. Но и этого было достаточно. Мы разделили бутылки поровну и немедленно стали посылать в разные концы бутылочную почту: он своей невесте Ингрид — так её звали, а я — тёте Розе. Как сейчас помню то первое своё письмо… Я в нём передавал всем своим друзьям и знакомым приветы… жаль, что в то время ты ещё не родился… — Ферапонт Григорьевич посмотрел в потолок, словно там читал все эти свои приветы, и начал с чувством декламировать: — «Дорогая Роза, посылаю с оказией эту маленькую весточку. Не надеюсь, что она дойдёт до тебя, но если дойдёт, многое станет для тебя ясным…» В общем, это было хорошее письмо. Думаю, оно у тёти Розы сохранилось…

— Значит, это письмо дошло до неё? — замирая, спросил я.

— Думаю, что дошло, а вот за другие — не ручаюсь.

— А сколько вы пробыли на том острове?

— Не на острове, а на банке, — сказал Ферапонт Григорьевич и посмотрел на меня. — Год. Но она не верит, что я там был. Она считает, что я пропадал неизвестно где. Но если так, чем же она может объяснить мое годичное молчание?

— А бутылочную почту? — сказал я.

— Верно, — сказал Ферапонт Григорьевич. — У меня, кстати, сохранилась марка… И я сейчас подарю её тебе…

Марка Необитаемого острова?!

Он порылся у себя в записной книжке и протянул маленький квадратик обыкновенной бумаги. Без сомнения, это была марка. Только не зарегистрированная ни одним каталогом. На марке был изображён остров в виде тарелки, на тарелке сидели два бородатых человека, а вокруг плавали почтовые бутылки. Сверху по-латыни было написано: «ЛАФОНТЕНЫ», внизу по-русски: «БЕСПЛАТНО».

— Если была почта, значит, должна быть и марка, — сказал Ферапонт Григорьевич.

И я, пряча в карман марку, подумал, как несправедлива к нему тётя Роза. И если я найду у неё то письмо, я постараюсь, чтоб она к этому факту отнеслась по-другому.

— О жизни на самом Лафонтене я расскажу тебе в другой раз, — сказал Ферапонт Григорьевич. — Сам понимаешь, как нелегко даются воспоминания…

— Но скажите: вы оба остались живы? — невольно вырвалось у меня.

— Оба. И я, и Рассмусен, так звали норвежца… — И Ферапонт Григорьевич очень ласково потрепал меня по голове.

Я почему-то вспомнил о пропавшем кресале и хотел спросить у Ферапонта Григорьевича, как, мол, подействовать на Сиракузовых, чтоб они его вернули, но передумал спрашивать, так как он мог решить, что я на Сиракузовых жалуюсь.

Вернувшись домой, я внимательно прочитал в географической энциклопедии о банке Лафонтена. Банка была. Но оказалась вовсе не островом. Чтобы она оказалась островом и Ферапонт Григорьевич, свесив ноги, мог сидеть на ней, надо было откачать метров пятьдесят морской воды над этой банкой, только тогда бы она появилась на поверхности океана и стала островом. А вообще банка — это часть морского дна, которая представляет опасность для судоходства и в районе которой богато ловится рыба.

Я с негодованием понял, что Ферапонт Григорьевич нахально обманул меня. И ещё понял: не надо лезть с расспросами, когда тебя не спрашивают. И спасибо, что он предупредил не говорить ничего Сиракузовым: уж они бы обсмеяли и его, и меня.

 

14. Городки

Но пора вернуться к нашей ссоре с Сиракузовыми.

В субботу за деревянным домом Сиракузовых между Лапиными и Сиракузовыми, как всегда, проводились соревнования по городкам.

За команду Сиракузовых выступали: сам начальник милиции (в своей команде — забойщик номер один, но против наших забойщиков ему не могла помочь даже его кизиловая палка), его жена — старшая билетёрша местного кинотеатра, учитель географии, истории и математики Михайла Михайлович, работник сферы обслуживания тётка Галина и её сын — председатель городского спорткомитета Николай.

Если обратить внимание на подбор игроков команды Сиракузовых, перед вами окажется сплав молодости и опыта. Скажем, если две биты, пущенные верной рукой старшей билетёрши местного кинотеатра, не достигали цели, ошибку игрока номер два всегда мог исправить игрок номер три — Михайла Михайлович; если же и он ошибался, то, обозвав его мазилой, на кон выходила тётка Галина или Бронислава, и уж все огрехи Галины или Брониславы исправлял их другой родственник, председатель нашего горспорткомитета Коля (Николай).

У нас же в команде выступали: мой отец (в его отсутствие — я), Вера, Наташа, разумеется, тётка Роза и, разумеется, шофёр Монеткинского таксомоторного парка дядя Борис (у него была палка не из кизила, а из боярышника, что значительно хуже, но именно он-то и был настоящим забойщиком номер один, хотя и выступал в нашей команде под номером пять).

Как видите, самая сложная задача стояла перед дядей Борисом: всё то, что не доделывали мой отец или я и наши женщины-мазилы, должен был одним ударом доделать дядя Борис.

Задача поистине сложная и по плечу только выдающемуся мастеру, а дядя Борис, к сожалению, таким мастером не был.

И вот команды выстроились перед «городом» (Сиракузовы в белой форме, Лапины в красной), по сигналу капитанов дружно прокричали «физкульт-привет!» и «физкульт-ура!», после чего начали усиленно пожимать друг другу руки.

Здесь последнее слово опять же принадлежало дяде Борису. Человек крепкий, он так пожал им всем руки, что тётка Галина, например, долго трясла потом онемевшими пальцами и никак не могла взять биту и даже забыла сказать своему Коле: «А ну, сынуля, врежь!»

Увидев такое, болельщики Пётр и Павел немедленно засвистели и обозвали нашу команду жуликами и даже бросили в нас шишками, и одна шишка попала Вере почти в глаз. Но мы сказали, раз они не могут выдержать нашего дружеского пожатия, пусть выставляют других игроков. А что касается шишки, то они за это ещё ответят.

Но тут судья Ферапонт Григорьевич кинул жребий, все столпились, выясняя, кому начинать; выяснили, и Ферапонт Григорьевич пошёл устанавливать в «городе» первую фигуру, и тут дядя Борис хватился, что его боярышниковой биты нет.

— Я положил биту под куст, — сказал дядя Борис. — Вот сюда…

Все, начиная с Сиракузова-старшего, обошли указанный куст и убедились, что биты нет.

«Украли!» — хотел сказать я, но тут увидел обоих Сиракузовых, которые ползли вместе с Верой вдоль канавы, и скорее побежал к ним, чтобы они чего-нибудь не нашли без меня.

— Разве это игра? — с горечью сказал я тётке Розе, пробегая мимо. — Жульничество одно. Сиракузовым надо засчитать поражение. Это произошло на их поле…

Я думал, Ферапонт Григорьевич и тётка Роза, которые стояли рядом, тоже кинутся на поиски. Но они не кинулись.

— Ты знаешь, — сказала тётка Роза, указывая в мою пробегающую спину, — он вписал тебя в свою контрольную, у Михайлы могли быть большие неприятности.

Ферапонт Григорьевич охнул, потому что ничего не знал ещё о контрольной, и сразу вспомнил, наверное, генеалогическое дерево, семейный склеп и годичное проживание на банке Лафонтена и сказал, что это его вина. Не специальная, но вина.

— Ты по-прежнему остался невозможным человеком, — сказала тётя Роза.

Ферапонт Григорьевич хотел на всякий случай возразить, но понял, что возражать, собственно, нечего.

И тут откуда-то издали послышался сердитый голос тётки Галины (я бы сказал, простуженный голос, словно она долго-долго пела в хоре, а теперь перестала петь).

Она сказала, что если уж милиция найти биту не может, то и она не может, и что её участие в поисках на этом кончилось, так как, обшаривая траву, она порезала палец. Но того, кто найдёт эту злополучную биту, она будет стричь и брить бесплатно.

Ферапонт Григорьевич, дядя Борис и Сиракузов-старший, которые, сидя на месте, давали всем руководящие указания, заинтересованно вскинули головы.

— А если найдёт не один, а два человека? — спросил дядя Борис.

— Значит, обоих буду стричь и брить бесплатно…

— Вот вы всех до чего довели, — сказал я Сиракузовым-младшим. — Они уже собираются брить и стричь друг друга бесплатно. Им-то это, конечно, ничего, а тётку Галину за это уволят из парикмахерской.

— Мы довели?! — Даже если они и брали эту биту, теперь уже искренне верили, что не брали. — Она их будет стричь дома.

Вот какие жуткие люди были эти Сиракузовы!

 

15. Городки (окончание)

И дядя Борис, и Ферапонт Григорьевич, и сам Сиракузов-старший понимали, что спрятали биту младшие Сиракузовы. Вот только зачем они её спрятали — было непонятно, а далеко от дома они её унести не могли.

И ещё они понимали, что главное — усыпить бдительность Сиракузовых-младших, а уж потом они сами покажут, где бита.

Всё дальнейшее было разработано дядей Борисом, Ферапонтом Григорьевичем и Сиракузовым-старшим.

Хотя видимых усилий по розыску биты не было предпринято, однако через полчаса дядя Борис мне радостно сказал:

— Нашли!

— Где нашли? — спросил я.

— Как и ожидалось, у Сиракузовых в доме.

— В шкафу, что ли?

— Наверно, в шкафу.

Услышав такое, Сиракузовы-младшие, которые сидели за забором, немедленно бросились к себе домой.

— Нашли, — спотыкаясь от волнения, говорил Сиракузов Павел. — Я говорил, палку не в шкаф надо было прятать…

— А может, не нашли? Может, это они так говорят?

— Хе-хе-хе, побежали, голубчики, — сказал им вслед дядя Борис.

— Побежали, — сказал я.

— А палку-то ведь не нашли, — сказал вдруг дядя Борис.

— Как — не нашли?!

— А сейчас они сами покажут, где она… — И довольный дядя Борис дёрнул себя за бороду.

И точно. Вот как это было.

Когда Пётр и Павел вошли в комнату, Сиракузов-старший как ни в чём не бывало лежал на диване с газетой: задрёмывал.

Они повертелись в отдалении. Он не заговаривал с ними, и это было самое неприятное.

Минут через десять они убедились, что он задремал.

— Сейчас проверим, нашли они её или не нашли, — сказал Сиракузов Павел и на цыпочках пошёл к платяному шкафу, где была спрятана палка, чтобы вытащить её, если она там, и незаметно подбросить под любой куст, и тогда всем станет ясно, что они к ней даже не притрагивались. Он тихонько открыл дверцу, и палка, стоявшая торчком, повалилась прямо на него.

— Ни с места, — услышал он с дивана голос Сиракузова-старшего.

Пётр, не выдержав напряжения, заикал.

— Когда вам давали такие имена — «Пётр» и «Павел», — поднимаясь с дивана, сказал Сиракузов-старший, — имелись в виду два апостола, которые, по убеждению вашей бабушки, были глубоко честными людьми. Одному из них даже доверили ключи от рая. Что касается меня, то я бы не доверил вам ключей от дровяного сарая…

Не дослушав, оба Сиракузова сорвались с места и выскочили за дверь.