1 января 1988 г. Дома.
…Смотрю на писателей и думаю: когда же они достанут из столов заветное и опубликуют? В журналах — возвращенная и лагерная проза; много воспоминаний; множество обличительной публицистики. О Ленине, Сталине, Жданове, Молотове, Кагановиче, Хрущёве, Троцком, Бухарине, Пятакове, Рыкове, Радеке, Ежове, Берии и проч. Читается запоем. И пока эта волна не пройдет, пока не скажется вся правда, современная литература не появится в журналах. Так я думаю. У нее сейчас вынужденный тайм-аут. Не хватает ей журнальных площадей.
Или самой литературы не хватает?..
Смотрели с Ольгой «Забытую мелодию для флейты». Подзаголовок — первая кинокомедия эпохи перестройки. Режиссер Эльдар Рязанов. Там есть строки:
Мы не пашем, не сеем, не строим,
Мы гордимся общественным строем.
Средний фильм. Сейчас, когда все разрешено, выясняется, что сказать-то и нечего. Многие, кто ссылался раньше на запреты, сейчас откровенно обескуражены. Несколько лет назад и смех считался отвагой. Точнее, сатира. Пиши про водопроводчика или тещу. Про начальника отдела уже нельзя. Помню, в «Вечерке» меня укоротили с одним рассказиком:
— Начальника отдела надо заменить руководителем группы. А лучше, старшим инженером. А еще лучше младшим научным сотрудником.
— Почему? — не хотел укорачиваться я. — Не может мэнээс давать такие указания. Рассказ не состоится.
— Пишите другой. Начальник отдела — номенклатура парткома. Туда болваны попасть не могут. А у вас он болван…
— Какой есть…
На меня посмотрели выразительно и сочувственно: эх, парень!..
4 января 1988 г., утро.
В конце дежурства, когда я уже заранее записал в журнал: «За время дежурства происшествий не было», загорелась машина в гараже — замкнуло электропроводку.
Меня подняли из-за стола крики. Выскочил из будки — в утренней мгле метались фигурки людей на фоне огня. Под откинутым капотом горел двигатель. Вернулся в будку, схватил огнетушитель и побежал к машине. Пламя сбивали снегом, водой, два пустых огнетушителя валялись рядом. Дернул ручку, перевернул колбу, и несильная струйка вырвалась из огнетушителя и пропала в огне.
Было страшновато.
— Отходи, отходи, рвануть может! Пожарников надо вызывать!
Два парня швырнули снег из ведер на шипящий двигатель и отбежали.
Был соблазн бросить огнетушитель и отбежать — пламя и не думало уменьшаться. Но достоял до конца, и что удивительно — пламя погасло. Оборвалась струйка, и погасло пламя. Видимо, выгорел бензин в карбюраторе, а дальше огонь не пошел.
Бросил пустой огнетушитель и пошел в будку отмечать путевки и выпускать машины на линию. И был взволнованно горд собой, что стоял один против горящей машины и загасил пламя. Теперь понимаю тот азарт, который толкает людей на разного рода «подвиги»: спасать колхозные трактора (да мать их яти, миллионы на ветер пускаем!) и т. п. Раньше, читая, подобные сообщения, осуждал такую отвагу. Теперь понял: азарт сильнее нас.
Сейчас, в электричке, вспомнил свою преждевременную запись в журнале. Не говори гоп, пока не перепрыгнешь!
25 января 1988 г. Гараж.
Ольга уже два месяца ежедневно ходит босиком по снегу и обливается холодной водой. Решила жить по методу Порфирия Иванова.
Сначала она выходила босиком на балкон и глубоко дышала. Потом мы закрыли балкон на зиму, и она стала выходить на улицу. Постоит вечерком в накинутой на рубашку шубе, подышит глубоко, скинет тапочки и пройдется босиком по снежку. И поднимается в квартиру, лезет в душ. Блаженствует. Каждый вечер, без пропусков.
Несколько раз ее видели соседи. Она здоровалась, никак не комментируя свое поведение. Лестница у нас тихая, почти никого не знаем, но со всеми здороваемся. Вскоре я стал замечать, что со мной стали здороваться как-то участливо, жалеючи. Бабульки, когда мы возвращались с Максимом из садика, пытались заговаривать с нами и расспрашивать о житье-бытье. Ольгу тоже стали вежливо расспрашивать о жизни, подбадривать словами типа: «В жизни всякое бывает, пройдет. Вот у Клавки из двадцатой квартиры мужик тоже пил, гонял ее по ночам, а потом и повесился. Она за офицером сейчас замужем. Он ее с ребенком взял».
Мы с Ольгой сделали вывод, что дворовая общественность растерялась и не знает, как расценить ее выходы в ночной рубашке на улицу. То ли помешательство, то ли муж гоняет.
Ольга шьет. С 1 февраля она берет патент на шитье на 11 месяцев, до конца года.
Вчера принесла фотографию оптофона, который разработали в ее лаборатории в НИИ «Дальняя связь». Фото с выставки. На табличке, среди разработчиков, можно прочитать и ее фамилию. Теперь могу хвастаться, что моя жена — один из создателей оптофона. С виду обычный телефонный аппарат, но сигнал идет не по проводу, а по стеклянному волокну. Военная разработка, испытывают в Кронштадте. Показали фото Максиму. Он рассматривал с гордой улыбкой.
Бегаю по Смоленскому кладбищу, но не систематически.
Дочитал роман А. Житинского «Потерянный дом, или Разговоры с милордом». Писал он его семь лет. Элегантно написано, но его повести нравятся мне больше.
25 января 1988 г. Гараж.
Сегодня день рождения Владимира Высоцкого, ему было бы 50 лет. В 1987 году ему посмертно присудили Госпремию. Говорят и пишут о нем много. По телевизору показывали его квартиру, экскурсию вела мать. В «Неве» его «Роман о девочках», неоконченный. Прочитал. Так себе, ничего особенного. Марина Влади выпустила во Франции книгу воспоминаний, где ругает Евг. Евтушенко и Андрея Вознесенского за то, что они не помогли ему напечататься. Вознесенский в газете «Труд» оправдывается. Вдова, дескать, многого не знает, время было тяжелое, и даже его, Вознесенского, мало печатали.
Короче, суета вокруг этого юбилея и ажиотаж. Все стали его друзьями.
«Я не люблю манежи и арены — там миллион меняют по рублю…»
Лежит у меня интервью с ним, взятое после концерта во Дворце моряков в 1974 году, и его автограф. Никто не захотел тогда напечатать — шарахались и махали руками: «Убери! Убери!». Будет настроение — напишу об этом.
6 марта 1988 г. Дома.
Ольга строчит на машинке — шьет женские береты из черного сукна. Сдает их по патенту в магазины, по выходным ездит торговать на Некрасовский рынок — там специальные отделы для кооператоров.
Береты случились так. Мы пошли в Эрмитаж на выставку американской живописи, стояли в уличной очереди, и вдруг Ольга стала внимательно поглядывать на одну девицу, словно пытаясь вспомнить ее. Молча обошла девицу вокруг (та стояла с парнем) и вернулась с загадочным лицом.
— Что такое? — спрашиваю.
— Подожди, подожди, потом скажу, — и вновь пошла к девице.
Та забеспокоилась — парень показал ей на Ольгу. Я тоже забеспокоился. Ольга вернулась.
— Видишь, — говорит, — на ней берет? Это сейчас самое модное. Хочу попробовать сшить.
Девица с парнем поглядывают на нас, мы на них. Ольга прямо-таки пялится. Они нервничают, шепчутся, отвернувшись. Занервничаешь, когда твою голову сверлят взглядом.
— Давай, — говорю, — подойдем, попросим показать… Что тебе от нее надо?
— Мне надо посмотреть, как околыш с тульей совмещается. Да неудобно.
— Пялиться, — говорю, — еще неудобней. Пошли…
Девица, когда узнала, почему Ольга на нее пялилась, засветилась гордостью. Сняла берет, дала посмотреть.
Пришли домой, Ольга кальку раскатала, стала делать выкройку. До ночи сидела — ничего не получается. Справочник по геометрии для 8-го класса достала, усеченную пирамиду стала изучать. Чертила, вырезала, примеряла, сшила опытный образец из своей старой юбки. Я чуть со смеху не упал.
— Что ты, — говорит, — смеешься! Помог бы лучше! Надень на себя, я посмотрю.
Пришлось надеть.
— Ты мне голову своими булавками не повреди. Мне этой головой еще роман до утра писать.
— Не бойся… Отойди подальше… Фу, гадость какая. Ладно, снимай, сейчас переделаю.
Я на кухне на машинке стучу, она в комнате строчит азартно. В четыре утра — новая примерка. Ничего не получается. И формула не помогает…
На следующий день вместе взялись за геометрию. Сложное дело — выкройки. Теоретически понятно, а практически горшки или сковородки получаются. Не удается раскроить перевернутую усеченную пирамиду с донышком и околышем. Легли спать. Вдруг Ольга вскакивает, шуршит бумагами, зовет: «Придумала! Вставай, поможешь!» Смотрю: она два листа ватмана склеила и пирамиду из них свернула.
— Поднимай вверх руку, держи пирамиду над головой и крутись медленно. А я со стула карандашом прямую линию по ней поведу.
Гениально! Вроде как деталь в токарном станке крутится, а по ней резцом-карандашом риску ведут. Я кручусь, она стоит на стуле и, прижав карандаш к носу, ведет линию. Провела по пирамиде две параллельные линии, развернула ватман и руки потирает: «Так, теперь мы это вырежем!» Я понял, что спать не придется, и надел брюки.
К утру два лекала из картона мы сделали. И два опытных берета Ольга сшила. Инженер!
И пошло-поехало! Береты покупают хорошо. Я уволился из гаража. Помогаю Ольге — крою по лекалам (сделал из пластика, купил огромные портновские ножницы), вырезаю заготовки: тулью, донышко, околыш, кожаный ободок — и жду гонорары, которые обещают безбедную жизнь на ближайший год. Подбадриваю себя мыслью, что Михаил Зощенко тоже работал в тяжелые времена в сапожной артели надомником, вырезал стельки. На ночь перебираюсь на кухню — пишу роман.
Прощай, гараж! Пустились мы в открытое плавание…
10 марта 1988 г. Дома.
Евгений Кутузов лежит в больнице им. Бехтерева, в алкогольном отделении. Навестил его. Ходит и говорит, как робот — заторможен таблетками. Гнетущее впечатление произвел на меня руководитель нашей мастерской.
За ужином поведал об увиденном Ольге. «Вот, дорогой мой, ты так же можешь кончить с этими литературными кругами. Задумайся!» Я сказал, что уже всё давно обдумал. Выбор сделан: буду писать, как Папа Карло, а пить только при крайней необходимости. А может, и вообще брошу. Или два раза в год — на Новый год и летом. Напомнил, как я однажды не пил целых полгода. И хорошо себя чувствовал — голова не болела.
Андрей Столяров сказал мне доверительно, что меня записали в антисемиты — якобы я вел какие-то разговоры в Союзе писателей среди друзей.
— А кто такие антисемиты? — не сразу сообразил я. У нас в гараже таких слов не произносили.
А. С. объяснил.
Какая чушь…
Купили палас в большую комнату. Максим ползает по нему и катает машинки. Я лег рядом, раскинул руки и сказал: «Сбылась мечта идиота!»
Второй день пытаюсь сидеть за машинкой, но ничего не получается — голова забита другим: купить сукно, раскроить, съездить за кожей на фабрику им. Бебеля, приготовить обед.
Пишу мало, что подтверждает выводы ученых: бытие определяет сознание.
18 марта 1988 г. Дома.
Ленинградский писатель Алексей Леонов убил в белорусском доме творчества кагэбэшника. Рассказывают, что накануне они выпивали в компании и кагэбэшник говорил, что он давил и давить будет всю эту интеллигентскую мразь, хвастался, что, дескать, кого-то даже расстреливал, а на следующее утро Леонов подошел к нему и спросил: «Тебя сейчас убить или потом?» Тот отмахнулся: «Иди ты!..» Леонов ударил его скальпелем в шею.
Так рассказывают в Союзе писателей. Не верю: слишком все трагически-романтично. Вполне допускаю, что и убитый не кагэбэшник. На то и писатели, чтобы всё преподнести в соответствующем виде.
Писателя Леонова жалко. Готовят общественных защитников на процесс, обещают устроить его библиотекарем в лагере. Жалко и убитого. Кабы не пьянка, сидели бы утром в кафе и вели мирные беседы. Теперь один за решеткой, другой в гробу.
2 апреля 1988 г. Ленинград.
Ездил в Зеленогорск. Тает снег. Солнце. Тихо. Доломал смятые снегом теплицы — не снял полиэтилен. В прошлом году сказал Ольге: «Когда отдадим долги, я сломаю теплицы, заровняю грядки и сделаю огромный газон. Оставим одну грядку под зелень, чтоб на рынок не ходить». Долги отдали. Теплицы сломал. Пишу роман.
Утром побежал к заливу вдоль новой набережной реки Смоленки. Солнце светило сквозь легкую дымку, и гранит розовел. По льду ходили утки. Бухались в воду. Прозрачная зелено-голубая кромка льда, подточенная течением.
Видел сегодня в метро на эскалаторе мальчика лет шести — без ноги. Он сидел в коляске, которую держал дедушка — старенький и невзрачно одетый. Лицо у мальчика грустное.
Я спускался по ступеням, заметил их и остановился немного ниже. Я не хотел верить, что он без ноги, надеялся, что обознался, но, обернувшись у самого спуска, убедился, что не ошибся. И так жалко его стало, так муторно сделалось на душе, что я не пошел, а поплелся по платформе. Остановился, сделал вид, что смотрю на часы в зале, обернулся, и еще раз глянул на мальчика — издалека. И разглядел маленький костыль, который не заметил раньше.
Господи, как мы все привыкли к благополучной жизни, как нас приучили к этому телевидение и печать! У меня мелькнула мысль — подойти к ним и дать 25 рублей дедушке или мальчику и уйти. У меня в бумажнике лежали эти деньги. А вдруг обидятся, не так поймут? Не принято у нас такое. И не пошел, и не дал. И ехал в вагоне подавленный, читал про репрессированного Тухачевского, но читалось плохо — всё стоял перед глазами этот мальчик с грустным лицом. И думал о Максиме и Маришке и, придя домой, обнял сына и долго не отпускал от себя.
— Ты чего такой? — спросила Ольга.
Я рассказал.
— Наверное, под машину где-нибудь попал, — насупленно сказал Максим, глядя в телевизор.
27 июня 1988 г. Пос. Лазаревское Сочинского района.
Купаемся, загораем, бродим по чистому курортному городку. Ольга читает детям «Тома Сойера». По утрам бегаю: по шоссейной дороге до заброшенного фруктового сада. Километр вверх и столько же обратно. Сегодня забежал в самшитовое ущелье. Постоял, переводя дыхание. Зеленый сумрак. Сухие панцири улиток. Родничок журчит. Вспомнился роман «Самшитовый лес» Михаила Анчарова — хорошо написан.
Утром слушал на пляже по приемнику доклад Горбачёва на открытии ХIХ Партконференции. Вокруг моего приемника собрались люди. Слушали молча, хмуро, без комментариев.
На слух доклад показался бледноватым. Ждал большего.
14 июля 1988 г. Лазаревское.
Звонил соседям в Ленинград — жду извещения на бандероль с сигнальным экземпляром книги из Москвы. Ящик пуст. И так долго тянется ожидание первой книги, что сил нет…
Ездили на озеро Рица. Обыкновенная лужа, только с чистой водой. Бездарные сырые шашлыки на ходу, мороженое, кофе, ларьки с сувенирами. Единственное впечатление — горные дороги. Смотришь вниз — и замирает сердце.
Днями раньше ездили на корабле в Сочи. Никогда не был в Сочи, но таким его и представлял. Шиканули на террасе ресторана — ели вяленое грузинское мясо, купаты и пили много соков. Мясо вкусное. Но не разжевать. Сок вкусный. Но теплый. Купаты ароматные и сочные. Но сыроватые. Вид на море красивый. Но дорогой. Сочи…
16 июля 1988 г. Лазаревское.
Сегодня за ужином я, подмигнув Ольге, сказал, что завтра Всесоюзный день порки детей. Маришка с Максимом с осторожными улыбками стали расспрашивать об этом дне.
— Что, только тех, кто не слушается, порют?
Я сказал, что порют всех детей от 7 до 14 лет, такова традиция. И спросил Ольгу, как мы с ней распределим детей. Кто кого возьмется пороть?
Оба тут же высказали пожелание, чтобы их порола мама. Ольга сказала, что двоих ей не осилить.
— Ну ладно, — сказал я, прихлебывая чай. — Тогда я порю Максима, а ты Маришку. Во сколько? С самого утра?
Ребята приуныли и лишь изредка посмеивались. Вскоре Максим ушел в комнату, сел на свою кровать и заплакал. Я подсел к нему и признался, что пошутил. Сам был не рад, что наплел такого. Максим не сразу признался, что плачет из-за завтрашней «традиции».
Маришка, чтобы подбодрить брата, стала рассуждать, как сильно бьют некоторых детей, и сказала, что во время войны всех детей били.
— Как это? — не понял я.
— Ну детей… рабочих…
— Да, тебе хорошо, — продолжал всхлипывать Максим, — тебя уже пороли. Он посмотрел на сестру заплаканными глазами и шмыгнул носом.
Я ощутил себя дураком бессердечным. Еще раз успокоил, сказав, что пошутил. Они повеселели, и я сыграл с ними в карты — в «Акулину».
22 июля 1988 г.
Прочитал «Чевенгур» А. Платонова. Скорее забавно, чем интересно. На любителя.
Прочитал начало романа В. Орлова «Аптекарь», воспоминания Я. Раппопорта о «деле врачей», «Истоки» Игоря Селюнина в «Новом мире». Купил в киоске на пляже старую роман-газету Ю. Казакова.
Казаков мне мил, как и прежде. Орлов уже не вызывает того восторга — его «Альтиста Данилова» цитировали, пересказывали, восхищались…
Завтра едем домой — хозяйка достала нам билеты в купейный вагон. Запасаем лимонад.
Максим с Маришкой подружились крепко — друг без друга есть не сядут, в одиночку играть не станут. Слава Богу!
13 августа 1988 г. Зеленогорск.
Сегодня принял Христианство в Церкви св. Димитрия, что в Коломягах, неподалеку от станции Удельная.
Всех моих братьев и сестер крестили в младенчестве, а меня вроде бы нет. И вот я по своей охотке пошел — уверовал. Окрестил меня отец Станислав, доктор богословских наук, его фамилия в миру Шеломский, из дворян аж с XV века. Накануне крещения мы беседовали с ним в пустой церкви. «Как может из неживого возникнуть живое? — рассуждал священник. — Никак не может. Хоть миллионы раз экспериментируй — искры, давление, молния, пар… Из минеральной таблицы Менделеева сам по себе человек никогда не сотворится. Творец нужен…» Я кивал, соглашаясь. Но дело даже не в доводах. Вера давно шевелилась во мне, как и в герое моего романа Игоре Фирсове. И вот решился.
При крещении все прежние грехи прощаются, но, к сожалению, не забываются.
15 сентября 1988 г. Ленинград, час ночи. Дома.
Дочитал «Палисандрию» Саши Соколова, съел бутерброд с баклажанной икрой на горчичной булке. На душе хреново, маятность и скука. Думал о людях, с кем бы мне хотелось пообщаться, перебрал всех знакомых — не нашел. Знакомых много — друга нет.
Писать надо! Писать. А роман застыл на 96 странице, и его герой Игорь Фирсов сидит на табуретке в только что выстроенной им теплице, смотрит, как теряет прозрачность пленка от внезапно повалившего в апреле снега и ждет меня. Я сегодня утром вместе с ним натягивал пленку на ветру и пообещал вечером вернуться — у нас еще бездна сюжетных дел впереди, но не вернулся, закрутился в пустяковинах, и сейчас сил нет. Прости, Игорь.
Съел еще один бутерброд того же качества, но потолще. Закурил после бутерброда и все думаю о Саше Соколове, о том, что мне никогда так не написать, но хочется — язык изумительный, дивный язык. И продолжать свою повесть в прежнем унылом стиле уже не смогу.
И мысли о том, что не умею ценить время: не хожу на службу уже шесть месяцев, а написал всего 96 страниц. Позор!.. Это по половинке страницы в день, если на круг, как выражаются хлеборобы.
И дневник ленюсь вести.
И языка нет, стиля нет — не роман пишу, а борюсь с косноязычием, излагая события. Срам!
Суета целыми днями. Суета. Всё ждешь, что освободишься от текучки, сядешь в озарении — и пойдет, потечет, поскачет, зазвенит строка гениальности небывалой. Но текучка и есть текучка, до могилы она не кончается. И на кого роптать? Только на себя.
Ах, язви меня в душу, тупица я и бездарь. Бездарь и тупица. Уже 39 лет скоро, а в столе только первая тощая книжица лежит, сигнальный экземпляр. И когда тираж выйдет, неизвестно. И договор на книгу в «Советском писателе» обещают теперь только в следующем году.
Плохо. А еще хуже, что не горю, а копчу, тлею. И душа от этого мучается.
Ах, Саша Соколов, какой ты стервец и фокусник! Какую «Палисандрию» ты отгрохал! Какое богатство языка и стилистики. И какой урок всем пишущим русскими словами! Да после этой книги и перо в руки брать стыдно: что ты можешь нацарапать своим канцеляритом в 800 имеющихся за душой слов?
Но и злость в себе наблюдаю от этой книги — но боюсь злость временную, обманную, слабо уязвленного самолюбия.
Вне дома писать не могу — проверено. А дома — текучка. Не знаю, что делать.
17 октября 1988 г. Дома.
Ездили с Ольгой на один день в Москву. Забрали у Коли Александрова мои книги. Спасибо, он выкупил их в издательстве со скидкой. Первая моя книжка, тираж 75 тыс. экз. Ольга, похоже, тихо гордится мною. Симпатичные рисунки на обложке, есть моя фотография… А я не чувствую особых перемен в своем статусе.
Суббота, солнце. Бродили по Арбату. Удивительной мягкости камень — тверд, но не стучит под каблуками, и ноге мягко и приятно наступать на него. Мы с Колей купили по вишневой трубке в армянском магазине сувениров. Коля бросил свои ментовско-журналистские дела и работает в Советском фонде культуры. Провез нас на своей машине по Москве. К вечеру с женами поужинали в милом кафе на улице Кирова — подвальчик с расписными сводами — обмыли книжку. Вечером, уже вдвоем с Ольгой, гуляли по Красной площади и центру.
Мы с Колей обменялись книгами, написав друг другу теплые слова.
Вит. Бабенко сказал, что я приглашен на семинар в Дубулты. Он собирает всех ветеранов — просто так, на съезд единомышленников.
18 октября 1988 г. Дома.
Отвез Конецкому книгу, бросил в почтовый ящик вместе с письмом. Его самого не вызвонил.
Уважаемый Виктор Викторович!
Книжица, которую я осмеливаюсь Вам послать, написана, если так можно выразиться, под Вашим влиянием. Точнее: в августе 1983 года (26-го), Вы прочли мою первую повесть «Феномен Крикушина» и отозвались о ней похвально, но на прощание посоветовали написать что-нибудь сугубо личное. «Пиши себя! Напиши, например, о последних днях матери, об отце! И вкалывай, и вкалывай, и вкалывай!.. Разбивай в кровь морду о редакционные пороги! Только тогда ты станешь настоящим писателем!»
И вот — правда, не сразу, а два года спустя после того разговора — я написал повесть «Мы строим дом». Еще три года — и она вышла. Это моя первая книжица. Ее слегка подпортили осторожные редакторы в «Молодой гвардии» и сократили 2 п. л., но смею надеяться: если Вы выберете время ее прочесть, она не покажется Вам скверной.
Спасибо Вам, Виктор Викторович, за толчок, который Вы мне дали, и советы. Спасибо и за Вашу кристальной честности прозу, которую я узнал в 1973 году, и с тех пор мысленно держу перед собой как образец русской Литературы. Мое послевоенное поколение выросло вместе с ней, и в безвременье она была нам, как глоток чистой воды, не давала разувериться в людях. Спасибо.
Всех Вам благ, Виктор Викторович!
И главное — здоровья!
А литературных сил, судя по Вашим публикациям, Вам не занимать.
Искренне Ваш Дмитрий Каралис
18 октября 1988 г.
18 ноября 1988 г., 4 утра, дома.
Дочитал «Дар» В. Набокова. Гениально!
Вчера привез из «Советского писателя» договор на свою книгу. Заключили, наконец-то. Завтра выплата гонорара за «Феномен Крикушина», который вышел в сборнике «Молодой Ленинград».
И настроение неплохое, предвкушающее.
Роман напечатан до 166 стр. Двигается помаленьку. Но многим недоволен.
При открытии сезона в ЦДЛ на сцену вышел голый студент Литинститута с дипломатом в руке, на котором была надпись «Я — поэт такой-то», и успел выкрикнуть несколько сексуальных четверостиший. Потом повернулся к залу задницей, на которой губной помадой была сделана надпись «Член Союза Писателей» и покрутил ею. Рассказывают, что М. Горбачёв звонил ректору утром и возмущался: что это, дескать, у вас студенты вытворяют?
— Бывший, бывший студент, — уточнил ректор. — Мы его уже исключили.
Молва утверждает, что в первом ряду сидела Раиса Максимовна Горбачёва.
Такие вот дела. Свобода, ядрена мать!
27 ноября 1988 г. Дома, Ленинград.
Были с Ольгой в Дубултах в Доме творчества. Ездили на семинар писателей-фантастов. Я возил «Записки шута». Покритиковали.
Встретился с Мишей Веллером, Виталиком Бабенко, Колей Александровым, Мишей Успенским, Андреем Лазарчуком, Сережей Ивановым и прочими хорошими ребятами. Скучно не было. Сфотографировал манифестацию «Народного фронта Латвии» — колонна с транспарантами и национальными флагами шла вдоль дюн по берегу моря. Тихо шли, словно психическую атаку проводили.
…В Дубултах я совершенно случайно узнал, что Karalis — по-латышски король. Там шел фильм «Кинг-Конг», и на рекламных щитах, написанных по-латышски, он был назван «Karalis-Kong». Английское king — «король» перевели на латышский. Я даже сфотографировался на фоне своей фамилии. Моя голова в зимней шапке заслоняла довесок «kong» вместе с дефисом, и получалось, что гигантская обезьяна на задних лапах носит мою фамилию. По вечерам мы гуляли с Ольгой тихими заснеженными улочками, и я подмигивал обезьяне, как своей родственнице: «Ну, что, подруга!».
До тридцати девяти лет я не встретил ни одного однофамильца. Жил, как некий китайский Линь Зинбяо среди колхозников села Палкино-Веревкино, где все жители либо Палкины, либо Веревкины. И вот — обезьяна.
Был, правда, случай: из газет всплыл Караманлис, премьер-министр Греции. Стоило выбросить срединное «ман», и получалась моя фамилия. Похоже, но не то. Лучше бы грек-начальник был просто Каралисом — я бы гордился.
Самым близким в омонимическом смысле человеком оставался шеф немецкого абвера адмирал Канарис. Мою фамилию иногда так и произносили.
Помню, на открытом ринге в Горном институте, где я в легком весе защищал честь юношеского клуба «Буревестник» по боксу, объявили: «Дмитрий Канарис, „Буревестник“». Зал негодующе взвыл, а противник в красном углу ринга еще больше насупился. Я думаю, фашистская фамилия противника придала ему честной комсомольской злости. Трепку он мне задал изрядную.
Меня пытались обижать и за намек на связь с абвером, и за мою гипотетическую принадлежность к его антиподам — евреям. Я легко вспыхивал обидой, дрался и завидовал тем, у кого фамилия Соколов или Орлов. Верхом совершенства, безусловно, была фамилия Зорин. Майор Зорин! Полковник Зорин! Стальной взгляд, хладнокровие, пачка «Казбека» на письменном столе…
Допустим, был бы я евреем. Обидели тебя русские — пошел к своим и поплакался. И татарином быть неплохо — они работали дворниками, мясниками, приемщиками утильсырья, стояли с тележками около мебельных магазинов, а напившись, гоняли по двору своих черноглазых жен и детей. Татары тоже могли заступиться, хотя трезвые вели себя очень тихо.
А кому пожалуешься с моей фамилией? Не то чтобы я каждодневно нес бремя своей загадочной фамилии, но напрягаться случалось.
Доказывать кому-то, что я русский, было унизительно, а после того как меня с двумя писателями-юмористами забрали по пьянке в милицию и я за компанию объявил себя евреем, стало бы просто смешно. Биток мы тогда огребли поровну, но лавровый венок достался моим корешам-евреям. Дело в разговорах предстало таким образом, что юмористы пострадали за национальность, которую они якобы выпячивали, мочась в подворотне на Фурштадтской улице, неподалеку от Большого дома. Меня общественность встретила недоуменным пожатием плеч: чего ты сунулся, если не еврей и не выпячивал, непонятно… Евреи осторожно пожимали мне руку, русские насторожились еще больше…
10 декабря 1988 г. Ленинград, дома.
В Армении — сильнейшее землетрясение, десятки тысяч погибших. Горбачёв прервал свой визит в США и вернулся в Москву. В стране день траура.
11 декабря 1988 г.
Сегодня Максима окрестили в церкви Иконы Смоленской Божьей Матери.
Максим вышел из крестильной сияющий и стал рассказывать, как его мазали кисточкой по лбу, щекам и проч., а также какой-то железкой по коленкам.
Утром, за завтраком, Максим хмуро отказывался идти в церковь, но потом вдруг повеселел и пошел радостно.
21 декабря 1988 г. Ночью, дома.
Роман — на 189 странице.
Ольга ворчит, что разведется со мной: «У тебя на каждой странице секс. Ты сексуальный маньяк!» Я оправдываюсь: будет и о высоком. Просто сейчас я описываю молодые бесшабашные годы героя. Дальше будет без секса. Ольга сказала, что тогда подумает.
Отвезли на такси в Дом Красного Креста на ул. Ракова посылки пострадавшим в Армении. Три коробки и мешок. Теплые вещи, пальто, обувь. Максимка сам отбирал игрушки и старался не жмотничать: «Вот такая машинка им должна понравиться, правда? И зайку могу отдать, и мишку. А Чебурашку не отдам — я с ним спал, когда маленький был. Или отдать?..»
В кабину пожарной машинки он вложил записку: «Армянскому мальчику от Максима из Ленинграда».
Трудно вообразить, что твой дом рухнул, его больше нет, ты на улице. И под обломками дома — твои родственники… Число жертв — около 50 тысяч человек.
Зять Скворцов на днях выезжает в Армению с строительным поездом от Ленинградской области. Краны, экскаваторы, бульдозеры, компрессоры, бытовки — сняли со своих строек и грузят в эшелон. Надежда нервничает, боится продолжения толчков. Саня по телефону разговаривал коротко и хмуро.