2001 год

11 июля 2001 г. Зеленогорск.

Вычитал: «Счастье — это не станция назначения, а способ путешествия». «Длина нашей жизни не в нашей власти, но в нашей власти ее глубина, высота и широта».

Постараюсь запомнить.

Сегодня позвонил собкор «Литературной газеты» Аркадий Соснов.

— Как здоровье? Чего запыхался?

— Дрова, — говорю, — колю.

— У тебя же операция на сердце была!

— Врачи не запрещают! Наоборот, говорят, нужна физическая активность.

Аркадий помолчал недоверчиво, потом попросил меня быть осторожней, не делать резких движений. Я еще нахвастал, что собираюсь путешествовать в Румынию. Поговорили, и пошел дальше колоть звонкие березовые чурки.

Собираюсь по линии Международного литературного фонда съездить в Румынию, в Дом творчества на берегу Черного моря, а заодно и в Яссы, где жили предки моей матушки.

Прекрасные салаты в этом году уродились — Ольга успела посадить. Врачи говорят, что салаты после операции — милое дело. Уписываю по несколько пучков в день — с лучком, молодым чесночком, хлебом. Зеленый веник выметает наркоз, и голова просветляется день ото дня.

1 сентября 2001 г. Москва.

На Киевском вокзале загрузились в полутемный вагон Москва — Бухарест и узнали от бойкого проводника Саши два обстоятельства: во-первых, нам повезло, поскольку мы увидим страну Румынию, в которой люди живут еще хуже, чем в России. Во-вторых, нам не повезло: делать в Румынии абсолютно нечего. И далее огорошил: пересечение румынской границы еще недавно было связано с трагической для женского пола процедурой. Дикие сотрудники пограничной стражи Румынии якобы насиловали всех женщин подряд от 13 до 65 лет за право въехать в Румынию. И вполне может быть, что традиция эта сохранилась — наш проводник давно не ездил в Румынию…

Саша смотрелся добрым молодцем: голубоглазый блондин лет тридцати с соломенными усами, армейская осанка, правильная бойкая речь — ординарец с маршальским жезлом в ранце.

— Дикая страна, — Саша принес нам постельное белье в пластиковых пакетах. — Всех подряд имели, ни один вагон не пропускали. А потом одна девчонка в туалете повесилась, и это прекратилось. Если до границы будут какие-нибудь проблемы, обращайтесь ко мне! Вы в гости едете?

Я сказал, что едем по писательской линии, по приглашению Союза писателей Румынии.

— Да вы не волнуйтесь, — сказал проводник, — сейчас стало потише. А тогда было круто. Они работали, как звери!.. Ходили целыми бригадами, запирали вагон, и — понеслось!

— А что же проводники не заступались? — спросил я.

— А что проводники? Мы на работе, нас не трогали…

Бойкий проводник ушел темным пустым коридором, и Ольга затряслась от страха.

— Да не слушай ты этого дурака! — сказал я. — Несет ахинею! Никто тебя в обиду не даст. Он просто хочет, чтобы мы перед ним заискивали да отвалили ему денег.

— Я скажу, что у меня спид! — волновалась супруга.

— Пусть только сунутся, сразу бутылкой по черепу получат! У нас четыре бутылки водки «Санкт-Петербург» — четверым и достанется! — храбрился я, мысленно жалея разбитые бутылки. Лучше бы чем-нибудь другим огреть. Или зажать голову купейной дверью и коленом — в челюсть.

Я вышел в пустой коридор и попытался представить техническую, так сказать, сторону дела. Где? Как? На постели или уводили женщин на станцию для личного досмотра? И сколько, так сказать, сексуальных палачей, должно быть в вагоне, чтобы снять натуральную плату со всего состава? Чушь. И какой визг могут поднять наши женщины, попробуй какие-то пограничники задрать им юбки!

Вагон с надписью «Москва — Бухарест» стоял у перрона Киевского вокзала, — помимо нас с Ольгой и отважного проводника, в нем никого не было. Так в одиночестве мы и двинулись в путь, под Сашины рассказы о разрухе в Румынии. Проходя мимо нашего купе, он считал необходимым поделиться воспоминаниями:

— Живут в халупе три на два метра вместе со скотиной, теснота, грязь, нищета, дети голые бегают, в магазинах ничего нет, — как у нас в советские времена… Жуть!

Сексуальный оброк, конечно, глупая выдумка. Однако спокойствие не приходило. Я смотрел в окно и воображал, как бью румынского пограничника кулаком в челюсть, лягаю носком ботинка в пах, а потом защемляю его голову дверью. Одним словом, навожу порядок в стране, где материнские предки когда-то верховодили молдавским народом. А один из них — Константин Бузни — был Великим Армашом — начальником телохранителей господаря. Нам ли быть в печали на румынской земле? Мы еще посмотрим, кто с кого дань собирать будет, сказал я Ольге.

2 сентября 2001 г. Поезд Москва — Бухарест, вагон № 16.

Утром в Харькове в наше купе подсела женщина с десятилетней дочкой. Рассказала, что уже много лет ездит через Румынию в Болгарию к мужу, но ничего о сексуальном терроре на границе не слыхала.

Ольга повеселела. Пили чай с домашними пирожками, напевали песни, смотрели в окно, разговаривали.

Первые дни осени, сладковатый запах с полей, ползут комбайны и трактора, золотеют подсолнухи, початки кукурузы в волосистых коконах…

Когда в купе вошли румынские пограничники, Ольга, растрепав по лицу волосы, лежала на верхней полке и изображала косоглазую дебилку. Я сидел при входе в купе, готовый резко захлопнуть дверь и выхватить из раскрытого чемодана бутылку-гранату. Пограничники вяло шлепнули штампы в паспорта и пожелали счастливого пути. Румынские таможенники нас даже не досматривали.

Из путеводителя по Румынии:

Румыния — государство на юге Европы, в бассейне Нижнего Дуная. Глава государства — президент. Площадь государства 238,4 тыс. кв. км. В центральной и северной частях расположены горы Восточных и Южных Карпат (высшая точка г. Молдовяну, 2544 м) и Трансильванское плато. Более четверти территории покрыто лесами, на равнинах — степная и лесостепная растительность. Население 22,8 млн. человек, около 90 % — румыны, 7 % — венгры. В городах проживает более 55 % населения. Подавляющее большинство верующих — православные христиане. Морской порт — Констанца. Столица Бухарест. Время отстает от московского на два часа.

Если остановить на улице русского человека и спросить: «Кто такие румыны? Нравятся ли они вам?», то ответ будет скорее «нет», чем «да». В том смысле, что румыны — это такие чернявые цыганистые люди с дудочками в руках и в барашковых жилетках, за которыми нужен глаз да глаз, потому что могут «срумынить» всё, что хочешь: и кошелек, и лошадь, и бутылку водки… И если спросить этого человека: «Откуда это вам известно? Вы жили в Румынии? Или водились с румынами?», то, скорее всего, он пожмет плечами и скажет, что так ему кажется, такова молва.

Один писатель, лауреат государственной премии, узнав о балканских корнях моей матери, ехидно-задумчиво произнес:

— Понятно: молдаване, цыгане, румыны…

Стараясь быть спокойным, я объяснил коллеге, кто такие молдаване, валахи и трансильванцы, называемые нынче по стране проживания румынами. А также, кто такие цыгане, обреченные, согласно легенде, на вечное скитание, потому что не дали напиться воды Божьей Матери, когда она шла через их селение.

Выслушав краткую лекцию, писатель махнул рукой и сказал, что всё это знает. А если знаешь, какого лешего повторяешь нелепицу? А вот такое у нас в стране представление о румынах…

Представление о русских тоже своеобразное: грязные свиньи, пьяницы, коварные захватчики, душители свободы, поклонники коммунистического тоталитаризма… Я ничего не забыл? Ах, да: всё, что мы ни делаем, получается сделанным через одно место; на Западе это называется «русская работа». А вообще, на самом деле русских нет, потому что стоит поскрести русского, и обнаружишь татарина. Этот факт установили, кажется, просвещенные французы.

Можно и о французах кое-что вспомнить, но тогда придется перечислять все известные сведения о других европейских нациях, чтобы никого не обидеть…

И окажется, что Европа населена легкомысленными бабниками, пожирателями чеснока, сала, лягушек, горилки, устриц, вина, пива, скупердяями, пустозвонами, вспыльчивыми идиотами, врунами, болтунами, рыночными обманщиками, туповатыми северными молчунами, скрягами, любителями бренчать на гитарах, балалайках и тянуть волынку… Да неужели вся эта бестолковая компания обустроила европейский ландшафт, ездит на прекрасных автомобилях и поездах, снимает замечательные фильмы и летает в космос?

2 сентября 2001 г. Поезд Москва — Бухарест, вагон № 16.

Едем, поглядываем в окно. Объясняю жене, как в 1812 году образовались две Молдовы: «наша» со столицей в Кишиневе, и румынская со столицей Яссы. И как предки моего деда, имевшие поместья между Прутом и Днестром, а службу в Яссах, оказались, не двигаясь с места, со всеми своими крестьянами, полями, садами и мельницами в Российской империи. Изменение для них вынужденное, но беспечальное, ибо стали они служить не турецкому султану, а русскому православному царю, чего многие из них и желали.

В 1821 году Александр I предложил молдавским боярам переходить в русское дворянство.

— Я понятно излагаю?

— Понятно, — кивает Ольга, не отрывая взгляда от бегущего за окном пейзажа. — Вполне приличная страна. Мне пока нравится…

3 сентября 2001 г. Бухарест.

На вокзале нас встретил худощавый смуглый паренек Мариус, водитель Союза писателей Румынии, и отвез на новенькой южнокорейской «Dаеwoo» в старинный отель «Империал».

Я всё пытался разглядеть следы дикости и разрухи, но не разглядел. Вокзал и перроны сверкали чистотой, женщины-полицейские в синих костюмах стояли у вокзальных турникетов, носильщики были неназойливы и предупредительны. Толкотни, бомжей и шумных киосков, как на московских вокзалах, не наблюдалось.

Мариус взял нам билеты до курортного поселка Нептун на берегу Черного моря и повез показывать вечерний Бухарест. Когда-то его называли балканским Парижем. До королевского дворца, где правил Александр Иоан Куза, первый глава объединенной Румынии, мы не доехали: хотелось есть и спать. Что поделать: мы, русские, ленивы, не любопытны и любим поесть, в том числе на ночь.

Гостиница «Империал»: ковры, широкие кровати, резные трюмо, картины в массивных рамах. После душа спустились в ресторан под открытым небом, сели за столик на газоне. Тихая музыка. Подошел официант, зажег свечи. Взяли по куску жареного мяса с картошкой, красного вина, минеральной воды, овощных салатов…

Стал рассказывать официанту о цели нашего приезда. Вот, дескать, ищу предков своей матери, фамилия Бузни, были такие бояре, не слышали? Нет, не слышал.

— А фамилию Бессараб слышали?

— Футболист, что ли?

Я махнул рукой, чтобы не запутывать паренька дальше. Счет официант не принес, но попросил весьма приличную сумму. Возможно, счел меня сумасшедшим миллионером, который ездит по миру с причудливой целью — разыскать далеких предков…

— Это тебе за родство с боярами, — сказала Ольга по поводу оплаты ужина. — Может, твои предки-бояре угнетали его предков-крестьян. Вот он и отомстил.

Русские проститутки сидели на парковой скамейке возле обширной клумбы и, судя по унылому виду, не особенно верили, что шумная свадьба выплеснет из ресторана денежных клиентов. Они курили, вяло переругивались и зевали.

Перед поездкой я читал фронтовые дневники Бориса Слуцкого. В 1944 году он отметил присутствие в Бухаресте доступных женщин, связанное, конечно же, с тяжестью военной поры. Женщины стояли на каждом оживленном углу, курили и кокетливо поглядывали на русских солдат. Через пятьдесят с лишним лет картина поменялась: внучки русских победителей курят в центре Бухареста и ждут, чтобы их купили внуки побежденных.

Румыния воевала против СССР на стороне Германии до 1944 года, а потом на нашей. Сталин даже наградил румынского короля Михая орденом Победы — одним из самых дорогих, уважаемых и величественных. А вот Черчилля, союзника по антигитлеровской коалиции, не наградил. Почему? Так надо! Дядюшка Джо раскладывал собственные пасьянсы. Может, поэтому, обидевшись на Сталина, Черчилль и произнес знаменитую Фултонскую речь, положившую начало холодной войне? Кто знает…

Вот он, прозорливый ум русского: глянешь из окна гостиницы на обыкновенных проституток — и влетишь мыслями в большую политику…

4 сентября 2001 г. Поезд Бухарест — Нептун.

В курортный поселок Нептун нас повез чистенький поезд с мягкими купе и голубыми занавесками на окнах. По вагонам ходят кондукторы и контролеры; заглядывают в купе вежливые разносчики напитков, закусок и газет. В обоих концах коридора, перед выходом на площадку, предусмотрены объемные ниши, куда можно сдвинуть багаж, чтобы не мешался в проходе, или поставить клетку с животным. Два туалета на вагон, чистые зеркала.

В тамбуре — табличка завода-изготовителя: сделано в Румынии. Во времена Чаушеску Румыния всё производила сама — от гвоздей, торговых судов и автоматов Калашникова до автомобилей, турбин и тракторов. Не всё было отменного качества, но свое. Автаркия — замкнутая, самообеспеченная экономика.

Народ в купе доброжелательный: учительница с кудряшками, пожилой парикмахер в жилетке и супружеская пара — крестьяне. По-русски не говорят, по-английски не говорят, я по-румынски знаю два слова. Но объяснялись, даже профессии вызнал. Угощали румынских попутчиков питерской соленой соломкой, они нас — сладкими сливами и сочными грушами.

Крестьяне и парикмахер сошли на остановке, и в купе протиснулся большой угрюмый господин в костюме-тройке, широкополой шляпе, с чемоданом и корзинкой. Уместив вещи на полке, он стал у открытого окна в коридоре и принялся курить сразу две сигареты.

Замечательный господин! Он вставлял в рот сигаретную двустволку, затягивался глубоко и основательно, словно перед расстрелом, закатывал глаза, растягивал рот в гримасе, и мы с Ольгой решили, что он чокнутый. Распалял следующий дуплетный заряд, жадно тянул, ветер рвал и мял дым, и он все не мог накуриться.

На каждой остановке в вагон входили кондукторы в синей форме и проверяли билеты.

Когда мы остались с ненасытным курильщиком в купе одни, он, отправляясь в туалет, прихватывал с собой объемистый чемодан и корзину; возвращаясь, вновь укладывал их на полку. Хорошо известно, что мы, русские, жуликоватые, много пьем, воруем: для нас стащить чемодан — раз плюнуть…

Поезд тащится через кукурузные поля. Проехали порт Констанцу и широкий канал, соединивший при Чаушеску Дунай с Черным морем.

Мальчишка из песни моего детства не бросал в Констанце якоря и огорчался этим. Речь, как я позднее узнал, шла о мятежном броненосце «Потемкин», который, в 1905 году, расстреляв из главного калибра Севастополь, заявился с красным флагом в румынскую Констанцу и отдал на рейде порта якоря. Власти Констанцы ужаснулись, увидев в своих территориальных водах русский броненосец с революционной командой на борту. Они боялись принимать незваных гостей, еще больше боялись, что те в случае отказа начнут бомбардировать город.

Всё уладилось. Царское правительство предложило принять броненосец и обещало не требовать выдачи матросов, лишь бы дорогостоящий корабль был возвращен в сохранности.

Семьсот русских моряков с чемоданами и сундучками высадились в Констанце. Работали на помещичьих полях, нефтяных промыслах, фабриках. Стали выписывать из России жен и детей. Русских ценили как искусных и трудолюбивых работников. Но после бурных крестьянских восстаний в 1907 году, начались придирки, а потом и травля матросов — их стали называть бациллой революции. Моряки разбрелись по Европе, часть уехала в Америку, часть осталась в Румынии — обзавелись женами, детишками…

Поезд едет по побережью Черного моря. Приближаемся к станции назначения. Километров двадцать осталось. Санатории, белые домики, чистенькие улочки, лента шоссе, светофоры у переездов, фруктовые сады… Вдруг за окном, как морок из прошлого, проплывает цыганское стойбище на пустыре: кибитки, дым костров, веревки с бельем, брезентовые шатры, чумазые дети, женщины в пестрых юбках.

Мы с Ольгой приуныли. Но вот появились белые многоэтажные отели, высокие деревья, газоны, и поезд вкатился в курортную зону.

5 сентября 2001 г. Поселок Нептун, вилла Захария Станку.

Дом творчества назван в честь секретаря Союза писателей Румынии Захария Станку, много сделавшего для коллег-писателей.

Трехэтажный домик с лоджиями и красной черепичной крышей стоит на холме. К пляжу ведет бетонная лестница уступами. Садик с фонариками и цветами. Терраса ресторанчика. Половина виллы сдана в аренду отдыхающим, благодаря этому писательская путевка стоит гроши. Даже для нас, иностранцев, пять долларов в день за приличный номер с трехразовым питанием.

Наш номер на третьем этаже. Лоджия, душ, туалет, две широченные кровати, встроенная мебель, отличный письменный стол, напоминающий бюро. Всё сделано из бука или ясеня. В это писательское бюро можно влюбиться. Я зарисовал его, чтобы при случае смастерить нечто похожее на даче. Глядя на него, представляешь, как сидишь за ним и пишешь большой роман — год пишешь, два пишешь, и гладкое буковое бюро помогает тебе изяществом форм, обстоятельностью, таинственностью узоров, настраивает на неторопливость… Что-нибудь вроде «Ста лет одиночества» должно писаться за таким бюро с видом на пепельно-голубое море.

Неподалеку — бывшая дача Чаушеску. Забор, охрана, павлины. Говорят, Чаушеску приглашал писателей на вечерний чай, пели народные песни, чудили, стреляли в тире, ходили ватагой купаться. Сейчас там правительственная резиденция.

Кстати, Чаушеску не расстреляли, а застрелили. Вместе с женой.

Вспоминаю запись в своем дневнике, которую сделал тогда по поводу его ареста: «Рухнул, подлец!» И ведь от души верил газетам, что Чаушеску — негодяй, как большинство коммунистических лидеров. У него большие деньги на счетах за границей, целых шесть миллионов долларов, жил в роскоши!

Не видал я тогда еще настоящих негодяев.

В Доме творчества живут двое русских: Владимир Максимович, литературовед, работник Института мировой литературы, его книгу перевели и издали в Румынии. И Татьяна Николаевна, дочь русского дворянина, флотского офицера, оказавшегося в Румынии в революционные годы вместе с флотом, — она и перевела книгу Владимира Максимовича.

Мы с ними за одним столиком, они нас опекают. Татьяна Николаевна выросла в Румынии, сейчас преподает в Италии, приехала на отдых; ее мать окончила Смольный институт, отец — из прибалтийских немцев.

Сегодня за ужином я подарил Т. Н. и В. М. по книге Ф. Лурье «Российская история и культура в таблицах», пачку которой прихватил на подарки. Они с интересом принялись листать книги, оживились.

Поговорили о писательских делах — расколы по национальным признакам, сгоревший Дом писателя в Питере и т. п. Затем я стал рассказывать о замысле своего романа, сказал, что хочу этим романом реабилитировать молдаван и румын в глазах русского читателя, к ним, дескать, отношение в России настороженное. Т. Н. с усмешкой сказала, что у румын к русским отношение тоже не самое лучшее. Я привел пример, когда один петербургский писатель, пишущий, кстати, на исторические темы, вполне серьезно считал, что цыгане и молдаване — один народ.

Т. Н. скорбно покивала головой, признавая сей факт достойным сожаления.

Владимир Максимович, вкусно принимаясь за чай с булочкой, сказал:

— Вы меня извините, но я националист. Я воевал в минувшую войну против румын и большей безалаберности и бездарности, как в румынской армии, нигде больше не видел!

— А итальянцы? — игриво спросила Татьяна Николаевна.

— Это само собою… — кивнул седой головой Владимир Максимович. — А вы знаете изречение Бисмарка? Когда ему сказали, что Румыния внесла протест, он сказал: «Я не знаю такого государства — Румыния, я знаю такую специальность — румын».

Слышал я это расхожее изречение, сказал я. И, попивая чай, стал трактовать поведение немецкого канцлера. Дело было на Берлинском мирном конгрессе в 1878 году, и Бисмарк как военный сноб решил поиграть словами и вырулить ситуацию в свою пользу. К тому времени деньги берлинской знати были вложены в румынские железные дороги через маклера с фамилией Блейхредер. И на условиях этого Брейхредера железные дороги должны были быть выкуплены Румынией. А Берлинский конгресс требовал убрать из румынской конституции запрет на получение гражданства евреями и мусульманами. И Бисмарк пригрозил, что станет всерьез требовать равноправия евреев и мусульман, если румынское правительство не примет условий биржевого маклера. Банальный шантаж, ставкой в котором были миллионы марок. А средством вымогательства — права румынского еврейства. Так что не лавочнику Бисмарку строить из себя военного аристократа и маркировать народы.

— Откуда вы это знаете? — удивилась Татьяна Николаевна.

— Перед поездкой читал в Интернете Льва Троцкого — «Балканы и балканская война».

Татьяна Николаевна одобрительно кивнула и порекомендовала мне изучать румынский язык.

— Тогда вы не только Бисмарку сможете надрать уши! — приветливо улыбнулась она.

— Уже изучаю: научился считать до десяти. А вообще, хочу найти могилы предков в Яссах, они там служили.

Николай Максимович, допивая чай, сказал, что принимал участие в Ясско-Кишиневской военной операции и авторитетно заявляет, что боев в городе Яссы практически не было. Так что кладбища с могилами моих предков Красная Армия не трогала.

— А где вы служили, Владимир Максимович?

Владимир Максимович служил в 5-м гвардейском казачьем кавалерийском корпусе под командованием генерал-майора Исы Плиева (2-й Украинский фронт). Яссы освобождали осенью 1944 года, и для него, двадцатилетнего московского паренька, казалось удивительным (он впервые перешел границу СССР), что могут быть такие нарядные, красивые города с обилием памятников, чистеньких церквей, садов и ярких домов.

— Это был город, который не хотел войны, он хотел сдаться, — с теплотой и сожалением сказал Владимир Максимович. — Нарядный православный городок, он хотел мира с русскими солдатами. Как невеста, стоял городок. Мы его взяли быстро и тихо, почти без потерь и разрушений…

Я стал расспрашивать его о военной службе.

— Служба была тяжелой! — кивнул Владимир Максимович, надкусывая вторую булочку. — Кавалерия, по сути дела, воевала пехотинцами, но с дополнительной нагрузкой по обслуживанию лошадей. Но зато мы брали реванш при торжественных вступлениях в освобожденные города — красавцы парни, казаки! Все девки были наши!..

— Да? — с улыбкой взглянула на него Татьяна Николаевна.

— А как вы хотите? — словно извиняясь за необходимость соответствовать моменту, пожал плечами Владимир Максимович. — Парни-то все молодые…

Я спросил Татьяну Николаевну, хочет ли румынская интеллигенция присоединения запрутской Молдовы к Румынии. Т. Н. сказала, что отношение самое разное.

— Кишиневская Молдова в составе Румынии будет для Бухареста вроде проглоченной гранаты со снятой чекой, — сказал Владимир Максимович, вновь наливая себе чай. — Им хватает проблем с румынскими венграми…

— Какие у вас образные сравнения, — то ли похвалила, то ли покритиковала Татьяна Николаевна.

— Я старый солдат, не знающий слов любви, — засопел Владимир Максимович.

— Ну-ну, — кивнула Татьяна Николаевна.

Вчера купались. Был сильный ветер, вода плюс 20. Два ослабевших парня не могли выплыть на берег — их заносило за волноломы, и мужчины со всего пляжа помогали: кто советами, кто бодрящими криками, кто бросился вплавь. Я тоже подхватился в азарте, но Ольга не пустила — с моей срастающейся после операции грудиной там нечего делать; если только выкрикивать румынские числительные от одного до десяти.

Парней вытащили из воды. Оба в пупырышках, дрожат, смуглая от загара кожа приобрела оливковый оттенок. Укутали в трепещущие на ветру пледы, принесли вино и чай из буфета. У всех румын такие милые лица, как будто спасали своих детей и теперь тихо радуются спасению.

Сегодня пасмурно и ветрено. Мы русской компанией собрались на пляже, сидели, укутавшись в полотенца, в шезлонгах, читали и переговаривались.

— До 1 ноября принимаются документы на возврат поместий и зданий. Все документы собирают, а вы роман пишете!.. — укоризненно сказала Татьяна Николаевна. — Если вы родственник Александра Иоана Куза, просите, чтобы отдали его дворец в Бухаресте. — И пошла легкой походкой к морю, не стесняясь своего возраста, дряблой гусиной кожи и ног с венозными буграми.

Владимир Максимович стал выспрашивать, сколько стоит операция на сердце в Петербурге и как она проходит. У него стенокардия, прикидывает: оперироваться в свои семьдесят шесть лет или нет? Я назвал стоимость операции. Выяснилось, что в Москве в три раза дороже, около десяти тысяч долларов. «Оперируйтесь, — посоветовал я. — Это еще десяток лет полноценной жизни. — Хотелось бы, хотелось бы, — Владимир Максимович задумчиво улыбнулся, представляя свое будущее без стенокардии. — За десять лет можно еще такого натворить, что мало не покажется. На два персональных дела нагулять можно, как говорили в наше время…»

Мир тесен: Татьяна Николаевна сказала, что знает нашего писателя Михаила Глинку — его ученый дядя, работавший в Эрмитаже хранителем Галереи 1812 года, помогал ей с розысками предков.

7 сентября 2001 г. Яссы. Усадьба Погора.

Румыния оказалась довольно протяженной страной. Сев утром в поезд на берегу Черного моря, мы только к позднему вечеру прибыли в бывшую столицу княжества Молдовы.

В полумраке перронного навеса стоял человек, похожий на Василия Шукшина, и, просеивая толпу цепким взглядом, держал в руке табличку с нашей фамилией.

Эмиль Йордаке — румынский писатель, литературовед, переводчик русской классики, доцент кафедры русского языка и литературы Ясского университета. Начиная с весны, мы вели с ним электронную переписку, закончившуюся лапидарно: «Выезжаем!» — «Встречу на вокзале в Яссах!» И вот — встретил.

Сначала Эмиль собирался приехать к нам в Петербург, но в начале лета началась румынская литературная война — рвались тяжелые снаряды язвительных статей, нужно было отстреливаться, ходить в атаки, прыгать из окопа в окоп. В письмах я советовал коллеге носить каску. Его голова, связи и румынский язык были мне необходимы: без них поездка по делам предков теряла всякий смысл. По-румынски я мог только поздороваться, попрощаться, теперь вот еще — сосчитать до десяти.

— У нас в Яссах время тянется медленно, — укладывая наши чемоданы в багажник автомобиля, предупредил Эмиль. — В минуте — сто секунд, в часе — сто минут. Все успеем сделать, найдем ваших предков.

Мы погрузились в румынский легковой автомобиль «Дачия» и поехали к месту будущего проживания. За рулем сидел немногословный зять Эмиля — Михай, преподающий в университете историческую географию. Это такая наука, которая позволяет по изменчивым названиям населенных пунктов судить, каким народам они раньше принадлежали. Вспомогательная наука историков. Мне, плутающему в далеких временах, она нужна позарез, особенно с румынским уклоном.

Автомобиль сделал несколько плавных зигзагов по вечерним улицам и остановился перед коваными воротами.

За воротами, на холме, темнел обвязанный строительными лесами двухэтажный особняк. Меж старых деревьев белели статуи. Эмиль объяснил, что это бывшая усадьба Василия Погора, поэта и мэра Ясс, а теперь здесь расположены Литературный музей и кафе. А статуи — это памятники румынским писателям. Целый Летний сад румынских писателей.

Мы поскрипели гравием и поднялись на крылечко одноэтажного каменного флигеля с палисадником. Эмиль поставил чемоданы и вручил мне ключи:

— Раньше здесь жил румынский милиционер, ему дали квартиру, а флигель вернули Литературному музею. Теперь гостевой домик. Открывайте! Там есть всё, необходимое для жизни. Завтра я за вами заеду.

Эмиль с Михаем помахали от ворот и уехали.

Пронзительно стрекотали цикады. В комнатах стоял прохладный запах свежего белья и вымытых полов. Ольга раскладывала по шкафам и тумбочкам вещи и любовалась старинным трюмо.

Я вернулся на крыльцо. Огляделся. В дальнем конце парка светилось гирляндами кафе, томно играла скрипка. С пьедесталов за мной приглядывали румынские классики. Вдоль ограды, сдвигая темноту, прошуршал автомобиль, и по каменным лицам гениев пробежали тени.

Я принялся настраивать себя на торжественный лад, собираясь совершить то, что положено совершать в подобных случаях.

«Вот здесь, в этих краях, четыре века назад жили предки моей матери, — мысленно проговаривал я. — Здравствуй, земля материнских предков!» Я прошелся по темному газону и торжественно опустился на колени. Перекрестился и приложился губами к земле.

Губы ткнулись во что-то твердое с характерным запахом.

Пальцы вытянули из травы ссохшийся окурок. Быстро отшвырнул его. Но было поздно — увидели! Мне даже показалось, растянули в улыбках каменные губы. А некоторые так и вовсе сморщили от смеха носы. Даже скрипка в кафе смешливо взвизгнула и прочастила ехидный абзац.

Немцы маршируют, англичане осваивают моря, итальянцы едят макароны, а русские целуют землю.

8 сентября 2001 г. Румыния. Яссы. Усадьба Погора.

Мы привезли из холодного Петербурге бациллу мелкого осеннего дождя, которая на теплых Балканах, вызрела до гудящего ливня.

Утром, прыгая с зонтиком через лужи, прибежал Эмиль. Мы сварили на электрической плитке кофе и обсудили планы. Я надеялся зигзагом посмотреть город, подышать воздухом исторической родины материнских предков и копнуть с помощью Эмиля архивы Румынского института генеалогии и геральдики. Ну, и культурная программа — музеи, достопримечательности, старинные кладбища, ресторанчики с легкой выпивкой и душевными разговорами. Но куда в такую непогоду?

Пришлось взяться за культурную программу с конца. Достали из чемодана водку «Санкт-Петербург», налили в фарфоровые стопочки, услужливо явившиеся взору на кухне, и повели неспешную беседу.

По-румынски название древней столицы княжества Молдовы звучит не «Яссы», а «Яшшы». Шипит, а не присвистывает, а тем более, осенью, когда шуршит опавшая листва, булькают дождевые струи в водосточных трубах и жадно урчит мутная вода в керамических желобах по краям покатых улочек, унося мусор и щепки.

Достав папку с документами, я показал Эмилю генеалогическую схему матушкиного рода из румынского журнала «Наше наследие» за 1935 год. Эмиль шлепнул стопку, крякнул совсем по-русски, закусил соленой соломкой, потер руки и стал водить пальцем по схеме, хмыкая и шмыгая носом. Затем попросил налить еще, чтобы не простудиться, и весело сообщил, что бывший хозяин поместья, в котором мы расположились и пьем водочку, — Василий Погор, известный амфитрион, связан с родом моей матери Бузни. Эмиль постучал ноготком по левому нижнему углу схемы и прочитал: «Анастасия Погор, дочь Иона Банташа и Екатерины Зосин».

Ага! Не зря я поцеловал газон с засохшим румынским хабариком.

За окном серая стена дождя. И я книжно подумал, что Василию Погору, принимавшему здесь в девятнадцатом веке под кленами и вязами молодых поэтов, приятно теперь узнать, что из России приехал литератор, чтобы поискать могилы предков и следы их жизни…

Ольга с интересом наблюдала за Эмилем.

— Смотри-ка, — Эмиль подвинул ко мне схему, — одна из твоих двоюродных прабабок — мать нашего легендарного летописца Мирона Костиґна! Ты знал об этом?

— Да, — как можно скромнее кивнул я, давая понять, что я не какой-нибудь выскочка — спросят меня: «Вы случайно не родственник знаменитого молдавского летописца Мирона Костина?», я степенно отвечу: «Да, в некотором роде», а сам кричать и звонить об этом на всю Румынию не стану.

Ольга улыбнулась. Я вновь скромно пожал плечами: да, оказались в нашем литовско-русском роду известные молдавско-румынские предки.

— У тебя с Мироном Костиґном — один родовой корень! — продолжал радоваться за меня Эмиль, постукивая пальцем по схеме. — Много бы я дал за такое родство! В Румынии это очень высокая проба! Я, кстати, недавно с его рукописями работал!

Мы еще выпили — маленькими стопочками, маленькими глоточками, закусывая соленой соломкой. За окном ливень. В гостевом домике под старыми деревьями тепло, беззаботно. «Хорошо сидим», — сказал Эмиль.

Мы стали обсуждать литературные дела, вспоминать и сравнивать то Маркеса с Достоевским, то Джойса с Львом Толстым, то уносились в какую-нибудь дремучую даль — к исландским сагам или финскому эпосу «Калевала». Идти к ученому-генеалогу по покатым, шипящим дождем улочкам было безумием. Темнело. Мы включили свет, нарезали сыр, вновь налили и с блаженными улыбками вспомнили, что тостуемый и тостующий пьют до дна.

Эмиль с восторгом заговорил о Бродском. Я сказал, что, на мой взгляд, значение Бродского для русской литературы несколько преувеличено, читателей у него немного. И я согласен со статьей Льва Куклина в журнале «Нева» об искусственности поэзии Иосифа Бродского. Статья Куклина так и называлась — «Гидропонная поэзия». Я бегло пересказал ее, добавив свои суждения. Эмиль не согласился:

— Бродский спас русскую литературу от позора безвременья!

— Почему ее надо было спасать? Какое безвременье?

— После Солженицына, которого сразу же запретили и выслали, в русской литературе не было ничего значительного!

— Как это — не было? А Юрий Казаков? А Виктор Конецкий? А Виктор Астафьев? А Вадим Шефнер? А Василий Шукшин? Да я тебе назову два десятка первоклассных русских прозаиков, которых хватит на европейскую страну среднего размера. Не путаешь ли ты политику с литературой? — Когда дело доходит до литературных споров, меня несет, как грузовик без тормозов. — А что Бродский? Нобеля ему дали потому, что он русский поэт, высланный из России, — политика на пятьдесят процентов. Каждый год дают Нобелевку, да кто помнит этих лауреатов!

Эмиль стоял за Бродского стеной.

— А напиши для «Невы» статью про Бродского. В ответ на «Гидропонную поэзию» Куклина. Возникнет дискуссия.

— Напишу, — кивнул Эмиль. — Вот закончу перевод «Анны Карениной», и напишу (и ведь написал! — Д. К.).

— И приезжай в Питер! Я тебя в Сенат свожу, где заседал бедняга Каренин. Там сейчас Исторический архив, и в фойе сохранились старинные изразцовые печи. В ресторан «Идиот» свожу! По местам Достоевского пройдемся…

— И жену берите, — подсказала Ольга, делая мне знаки, чтобы я не нажимал на водку.

…Полночь. Ольга спит на широкой деревянной кровати с резьбой. Я вышел на улицу. Луна. Светлеют гравийные дорожки. За стволами деревьев белеют писательские статуи. Ощущение такое, словно меня обокрали.

Завтра буду просить Эмиля о новой встрече с генеалогом. Надо довести разговор до конца. Четыре года родовых исследований — псу под хвост?

Что мне нравится в Румынии? Люди. Открытые, нешумные, готовые поддержать разговор, принять угощение из коробочки с соломками, чтобы тут же угостить яблоками или виноградом. Улыбки от души, а не для этикета.

Отсутствие бандитских рож нравится — нет джипов, из которых враскорячку, словно у них вспухло в паху, выходят бритоголовые молодчики. «Зачем в Румынии джипы?» — удивился Эмиль. — «Дорога есть к любому селу, а по вспаханным полям у румын ездить не принято. Полиция не соревнуется с бандитами, не играет в догонялки, она знает свою силу и правоту. Поймают на месте преступления с оружием — могут и пристрелить. Адвокат в Румынии нынче модная профессия, но большая часть юристов занята в сфере гражданского права. Защищать бандита в суде непрестижно — растеряешь остальную клиентуру; адвокат не врач, который давал клятву Гиппократа не оставлять больного без помощи. Румынский бандит сидит тихо, не строит фешенебельных особняков, не шляется по кабакам, не скачет лихим героем по страницам книг или экранам телевизоров. Виллы и особняки „новых румын“ — большая редкость. Отношение к ним по русской пословице: с трудов праведных не наживешь палат каменных».

Дома в основном небольшие, аккуратные, их вид вызывает чувство покоя и размеренной семейной жизни. Чисто. Но не бессмысленная чистота Дании и Скандинавии, где тебя не покидает ощущение, что живешь лишь для того, чтобы вещи сверкали, как в аптеке.

При рыночной, в общем-то, экономике розничную цену товара определяет производитель, и пачка сигарет «Мальборо», бутылка воды или книга стихов Эминеску везде стоит одинаково — и в ларьке, и в фешенебельном магазине. Ольга сделала аналогичные выводы по продуктам питания. При таком подходе меньше лазеек для мухляжа и проще собирать налоги.

В Румынии два миллиона цыган. В Бухаресте обосновался «цыганский царь», дочка которого учится в Америке. Цыган я побаиваюсь с детства, но за десять дней не было повода для беспокойства — стайка цветасто одетых женщин встретилась нам лишь однажды в центре Ясс, у памятника господарю Штефану Великому, где они пытались продавать открытки с видами города. Наверное, цыгане только числятся за Румынией, а промышлять ездят к нам в Питер, как и личности в тюбетейках и ватных халатах, загораживающие тебе путь-дорогу с бычье-заячьим выражением красных глаз. Кто они такие, откуда, на каком языке говорят — непонятно. Первый раз они встретились мне на аллее старинного Смоленского кладбища, где и своих убогих хватает. Они тянулись караваном с мешками за спинами, задевая кусты сирени, а впереди них катились по земле дети, хлопая себя по голым животам и пуская пузыри из носа. Я осторожно обошел детей и поравнялся с бородатым предводителем. Он молча выставил ладонь лодочкой… «Эвона, приперлись! — привлекая мое внимание, громко сказала женщина в черном платочке, сидящая на раскладном стульчике перед блюдечком с мелочью. — Ни стыда, ни совести. А если мы в ихнюю мусульманию всем колхозом за милостыней приедем?! Что они нам скажут?..» Постигая глубину реплики, я не подал ни заезжим, ни своим.

В тихом городке Яссы в 1791 году между Россией и Турцией был подписан Ясский мирный договор, закреплявший пятилетние итоги русско-турецкой войны, которую Екатерина II вела с замыслом овладеть Константинополем, восстановить православную Византийскую империю и посадить на ее трон своего внука Константина Павловича, сына будущего императора Павла I. Всё это называлось «Греческий проект».

Тихий городок Яссы давно вошел в европейскую историю.

Вновь сходили к генеалогу. Вот суть. Сомнения ученого вызвали длинные временные промежутки между рождениями отца и сына, деда и прадеда. Иными словами, его смущает повышенный репродукционный период мужчин в роду Бузни. Вместо четырех жизней на столетие в роду моей матери в среднем укладывается три или даже две. Отец рождает сына в пятьдесят лет. И сын продолжает род в почтенном пятидесятилетии.

Ну и что? Моя мама родилась, когда ее отцу было сорок семь. Родовая нить Бузни, натянутая во времени, напоминает провисающую бельевую веревку, а не тугое леерное ограждение на борту новенького адмиральского катера. Ну и что? Да ничего, сказал генеалог, улыбаясь. Что вы так разволновались? Я же не отбираю ваше родство, не отбираю ваших предков. Я просто высказал сомнение, как и положено ученому. Спите спокойно.

И мы распрощались.

Коснулись темы происхождения румынского народа. Эмиль: «Одно время мы смотрелись в зеркало и не могли отвести глаз — какие мы умные, какие мы благородные потомки древних римлян и гето-даков». Договорились до того, что и колесо изобрели румыны, и Ева была румынкой. «Румыны спасли Европу от нашествия варваров с востока! Благодаря румынам Европа смогла спокойно жить и развиваться, отдыхать!» Румыны, дескать, стояли на границах, как вышибалы при входе в ресторан, и теперь — голодные, озябшие — хотели бы сесть за столик и подкрепиться в тепле и комфорте, но их не пускают в европейские заведения…

— А что было в Кишиневе, знаешь? Там вообще с ума посходили!

Эмиль стал рассказывать, как женили памятник Штефана Великого в Кишиневе с некой молдавской поэтессой, которая забиралась к бронзовому господарю на пьедестал в подвенечном платье. И всё потому, что Штефан III Великий был женат на русской княжне. Сначала Штефана развели с русской женой, а потом женили на молдавской поэтессе. Зачем нужна пьяненькая молдавская поэтесса в качестве жены, непонятно. Зато красиво и поучительно, так думали организаторы акции, искоренявшие все русское.

«Говорят, что Эдисон был по паспорту масон, если так, едрёна мать, буду лампочки ломать!» — вспомнил я стишок. Эмиль закивал, соглашаясь.

Пока я ждал Ольгу из магазина, ко мне подошла смазливая румынская девица и, сделав вполне понятное колыхание бедрами, указала глазами на соседний дом: пошли! «Нет-нет, жду жену! Жену жду!» — ответил я по-русски и по-английски. Девица с улыбочкой продефилировала дальше. Я отвернулся, словно и не разговаривал с ней, и стал высматривать Ольгу. Мне почему-то стало страшно, что Ольга могла увидеть наш короткий обмен репликами и упрекнуть меня в недостаточно активном отказе шлюхе. И добавить, что к порядочному мужчине публичные девки сами подходить не станут. Может, ты вовсю пялился на нее. Оправдывайся потом…

В Яссах, на севере Румынии, издаются журналы: «Литературные беседы» (ежемесячный, орган Союза писателей), «Литературная Дакия», «Время», «Хроника» и несколько мелких независимых журналов молодежно-задиристого толка.

В Союзе писателей Румынии две тысячи членов — при двадцати трех миллионах населения. Удивительная пропорция — один писатель на десять тысяч человек населения — соблюдается и в Румынии. Почему один человек из десяти тысяч сограждан обязательно хватается за перо и водит им по бумаге до конца жизни — для меня загадка.

Бронзовый памятник румынскому Пушкину — Михаилу Эминеску. При жизни у него вышла единственная книжка стихов. Нуждался, выпивал, в тридцать три года сошел с ума, в тридцать девять умер в нищете, покинутый всеми — друзьями, любовницами, поклонниками. И вот прошло сто лет — и памятники по всей Румынии, Эминеску изучают в школах, институтах, называют его именем библиотеки и университеты, пишут о нем книги и диссертации.

Нормальная судьба поэта.

Союз писателей Румынии живет за счет поступления арендной платы от казино, которое расположилось в их бывшем доме (сами они занимают здание попроще), и налога с продажи книг в пользу писателей (1 или 2 %, точно не знаю). Любой пожилой румынский писатель может подать сигнал SOS, и ему будут привозить на дом бесплатный обед и ужин — за счет Литературного фонда.

Ай да румыны! Ай да их расторопный председатель господин Урекару!

А что у нас? Умники из Литфонда почти все распродали, закон о творческих союзах много лет лежит в Думе, налог с продажи книг классиков в пользу писательских союзов никак не удается внести на рассмотрение. Старики-писатели едва волочат ноги, писательская молодежь идет в рабство к бульварным издателям, а мы продолжаем кичиться своим писательским званием, даем советы, как жить обществу, и не можем организовать свою собственную писательскую жизнь! А две тысячи румынских писателей могут. Хотя, наверняка, народ склочный и амбициозный, как все писатели.

Эмиль вышел из Союза писателей Румынии и основал новый союз — «У шлагбаума», поскольку живет у железнодорожного переезда, и полосатая штанга намекает на его важную роль в литературной жизни города Яссы. В новом союзе только один постоянный член — он сам. Все остальные — литературная молодежь — являются членами-корреспондентами, принимаются на один вечер и тут же исключаются. Эмиль сказал, что молодежи это нравится, но не нравится остальной литературной общественности, навалившейся на него в румынской прессе со всевозможными обвинениями. Эмиль отвечал своим хулителям едкими фугасами-статьями, приговаривая: «В Румынии нельзя ездить на красный свет и по левой стороне, у нас существуют правила движения!»

— Ты консерватор? — спросил я.

— Я реакционер! — отрезал Эмиль. И стал пробовать диктофон, чтобы взять у меня интервью для журнала «Литературная Дакия».

9 сентября 2001 г. Яссы, флигель особняка Погора.

Пришел Эмиль, пьет с Ольгой кофе на кухне. Я пишу. Скоро пойдем в музей-типографию Досифея, где работает сторожем друг Эмиля — он делает сценарий фильма о загадочной русской душе.

…Сходили. В башне, оставшейся от сгоревшего Господарского дворца, — музей молдавского первопечатника Досифея. Этот митрополит с книгой на коленях и гусиным пером в руке застыл в бронзе. Досифей и Мирон Костиґн считаются основоположниками румынской литературы.

В этой башне сидит молоденький румын Миша с безумными глазами — в России не бывал, русского языка не знает, но пишет сценарий о русских людях, об их загадочных душах. Сценарий ему заказало румынское телевидение. «Какие же загадки русской души вы собираетесь открыть? — спрашиваю. — На что хотите обратить внимание зрителя в первую очередь?» — «О! О! — заохал Миша. — Там у вас сплошные загадки! Например, почему вы пьете вино без воды? И водку целыми стопками?» — «Не стопками, — поправляю, — а стаканами!» — «Что такое стакан? — не понял Миша, обращаясь к Эмилю. — Это большая стопка?» — «Ну да, из чего русские пьют чай, — уточнил Эмиль. — Граммов двести зараз!» — «О! О! — продолжал охать Миша. — Ведь это же противно, а вы пьете! Зачем? Вы хотите себя испытать?» Тут засмеялся Эмиль и сказал Мише, что пил в Москве двести граммов водки и ему не было противно.

«А женщины? У вас очень загадочные женщины! Мой друг встречался с девушкой-москвичкой, она его так любила, что на свои деньги купила ему билет до Бухареста и еды в дорогу. А когда он уехал, ушла к другому… Это загадка женской русской души!»

Мы засмеялись: достал, значит, коль купила билет на свои деньги! Миша непонимающе крутил головой. Оставили Мише в качестве учебного пособия бутылку водки «Санкт-Петербург». Жаль, не было граненого стакана.

9 сентября 2001 г. Яссы.

Ездили по монастырям, ходили по церквям, антикварным и книжным магазинам. Купил пару серебряных монет, небольшую картину маслом с видом монастыря в Мунтении, открытки со старинными видами города и хорошо иллюстрированные книги о Яссах.

«Он не предков искал, он себя искал!» — грустно улыбнулся Эмиль своему зятю Михаилу, когда мы стояли на вокзале в ожидании поезда. И подмигнул мне.

Возможно, он прав.

Обнялись. Поцеловались. Похлопали друг друга по спинам. Грустно расставаться.

Могилы предков я не нашел — Эмиль сказал, что старинного кладбища в Яссах давно не существует, а многочисленные прицерковные захоронения в один наскок не обойдешь.

«И сотвори им, Господи, вечную память…»

11 сентября 2001 г. Москва, 20 40 .

Сидим с Ольгой в кафе на Ленинградском вокзале, пьем чай с булочками. Ждем поезда на Петербург… Денег в обрез.

Утром, когда приехали в Москву, хотели поменять доллары на рубли, но поразились чудовищно низкому курсу доллара. Как потом узнали, это связано с тем, что два самолета врезались во Всемирный торговый центр в Нью-Йорке. Говорят, это дело рук террористов «Аль-Каиды». Не знаю, не знаю.

Догадываюсь только, что есть в Европе одна страна, в которой не скорбят по этому происшествию, — это Югославия, которую янки бомбили совсем недавно.

А доллары пришлось менять по грабительскому курсу.

Кому война, кому мать родна…

25 декабря 2001 г. С.-Петербург.

В «Звезде» вышла моя повесть «Роман с героиней».

Богатею — обрастаю предками в разных уголках Европы.

Закончил рассказ «Авто с доставкой на дом». Придумался цикл о братьях-близнецах и их семьях. В ответ на упреки Ольги в автобиографичности большинства моих рассказов, выдумываю самым беззастенчивым образом. И пишется необычно легко.

Герои — две нормальные, благополучные семьи, живущие в социализме. Мальчик четырнадцати лет, его двоюродная сестра, отцы — близнецы. Дети растут, родители чудят. Пишется с интересом. Дом, в котором они живут, подглядел в Зеленогорске, во время утренних пробежек. Два крылечка, две веранды, стоит у самого леса — большая генеральская дача с вечно закрытыми ставнями-жалюзи. И беседка с ржавой крышей посреди сосен и кустов черничника… Жильцов не видно. Решил отобрать пустующую домину и поселить туда своих героев…

Участвовал на «Радио России» в беседе по поводу нового века, нового мышления и тому подобных политических открытий. Предупредил: буду резок. Хорошо, говорят. Всё равно в записи.

На утверждение одного из коллег-писателей, что с 11 сентября 2001 года начался новый этап в жизни человечества, я сказал, что новый этап начался раньше — когда США начали бомбить Югославию без одобрения ООН. Вот тогда он и начался, этот новый этап. А весь мир промолчал. Лишь премьер Примаков развернул над Атлантикой свой самолет, летевший в США.

Америка наглеет, а наши либералы, в руках которых пресса и ТВ, стараются сглаживать и сглаживать, сглаживать и сглаживать… Гитлера тоже ублажали перед войной.

Мои либеральные коллеги-писатели смотрели на меня с неким сожалением. И услужливо улыбались ведущей, давая понять, что они-то свои, буржуинские, они так не думают, как этот экстремист Каралис, они всегда подтвердят, что новое мышление началось именно 11 сентября…

 

2002 год

28 января 2002 г.

Закончил первую редакцию рассказа «Раки». Всё больше узнаю о своих героях — непростые оказались ребята. Творят черт знает что, и меня не спрашивают. Симпатичная семейка.

Если ты не полюбишь героев, то и читатель их не полюбит — проверено.

20 февраля 2002 г.

После операции многое стало казаться мелким. Может, за те шесть часов, что я лежал с разрезанной грудной клеткой, душа, витавшая над операционным столом, чему-то научилась?

Прикрыл выпуск «Литературного курьера» — обойдутся любители литературы без моей газеты. Сил и нервов она отнимала множество. Перестал расшибаться в доску по каждой пустяковине: не получается — надо отойти в сторону или поискать вход. Если входа нет — развернулись и ушли. С некоторыми людьми вообще не тянет разговаривать, даже рядом стоять не хочется, настолько они кажутся пустыми.

Литературовед Рубашкин, прожив на литфондовской даче в Комарове десятка полтора сезонов, хочет остаться еще на несколько лет. Очередь на дачи — десяток человек, но Рубашкин — особенный. Сегодня, брызгая слюной в ухо, предлагал сторговать дачу в обмен на должность председателя Союза писателей.

— Оставьте мне дачу еще на один срок, а я сделаю вас председателем союза!

Я посмотрел на него с удивлением.

— Чулаки не жилец, у него с почками плохо, я знаю… Я сделаю, чтобы вас избрали. Вы меня напрасно недооцениваете. Я же помог Кураеву получить Госпремию?..

Этот литературный лавочник сидит на Правлении рядом с Чулаки, подсказывая ему умные мысли. Эдакий тайный советник вождя!

Рассказать — не поверят. А может, и поверят.

Я растерялся и вместо того, чтобы послать Рубашкина подальше, сказал, что вопрос с дачами решает правление Литфонда.

— Вы же его председатель, вы же можете с людьми поговорить, — продолжал канючить и обещать Рубашкин. — Будете у нас Союз писателей возглавлять!

— Вы очень добры ко мне, Александр Ильич, но я в ваших услугах не нуждаюсь.

— Напрасно, напрасно…

Ни тени смущения в голубых водянистых глазах…

2 апреля 2002 г.

30 марта умер Виктор Конецкий. Отпевали в Никольском соборе. Похоронили на Смоленском кладбище. Сегодня в «Невском времени» вышла моя статья о нем.

Памяти Виктора Конецкого

Ушел из жизни честный писатель — Виктор Конецкий. Тихо, во сне, измученный несколькими годами нездоровья, о котором, подсмеиваясь, говорил: «Пустяки, мне ведь и лет немало…» И только тот, кто ежечасно был с ним рядом, знал, как крутили его болезни и как тяжело ему работалось…

Честность в литературе и жизни — явление редкое. Сталкиваясь с ними, человек преображается. Не всем хватает силы следовать открывшейся правде до конца, но жить во лжи после таких встреч уже трудно — ты глотнул чистого воздуха истины. Виктор Конецкий дал миллионам людей такую возможность.

Иногда мне кажется, что многие писатели 80-х — 90-х годов вышли не из традиционной гоголевской «Шинели», а из морских бушлатов и потертых кителей героев Виктора Конецкого. После его книг трудно было врать самому себе и халтурить.

Русская классика прошлого была школьным учителем. Проза Конецкого, едва появившись, стала бывалым другом. Такой живет в соседнем дворе и может рассказать о нашей жизни так, что тебе снова захочется идти на опостылевшую работу, а измена любимой девушки или потеря кошелька покажутся пустяком, недостойным внимания.

Учитель рассказывает, что есть жизнь; наставник подсказывает, как ею распорядиться. Конецкий подсказывал, рассказывая.

Книги Конецкого в 70-е — 80-е годы выхватывались из рук, воровались с книжных полок доверчивых хозяев, тихо «зачитывались» в библиотеках и поздней ночью привозились ослабевшим духом друзьям, как дефицитные пол-литра. В тюрьмах, больницах, студенческих общежитиях и в квартирах интеллигенции томик Конецкого хранился как пайка хлеба, как упаковка заветного лекарства, как полный комплект шпаргалок старшего курса, как связка семейных документов, приготовленных к выносу на случай пожара. Уровень блата в глазах советского интеллигента определялся возможностью достать книги Конецкого.

…Конецкий создал образ лирического героя во времена, когда героя не могло быть по определению — в безвременье. В те тусклые дни по страницам книг и журналов кочевали нахмуренные секретари парткомов, лобастые начальники цехов, прощелыги художники, комсомольские вожаки, гудели на собраниях рабочие в чистых комбинезонах — массовка производственной темы. Он показывал жизнь, какой она была на самом деле, — честно.

Два голоса помогали нам тогда выжить: хриплый голос Высоцкого и чистый, чуть ироничный голос Конецкого.

Коммунистическая власть Виктора Конецкого никогда не любила и побаивалась. О чем он пишет? Почему иронизирует? Что за смешки разводит в суровых условиях арктического рейса? И как может капитан советского судна вести в загранпорту разговоры с коллегами о пригодности оливок в качестве закуски?

Я вижу картинку: Виктор Викторович, целя пальцем в глаз собеседнику, говорит простые, доходчивые слова, от которых не защитят ни нахмуренные брови, ни жировые складки, ни дипломы иностранных университетов. Правду-матку — в глаза! Это его кредо писателя и человека. Из ничего ничего не родится. Бумага прозрачна. Конецкий писал своих героев, доставая их из себя, из своей судьбы. Блокадный Ленинград, эвакуация, служба спасателем на судах Северного флота, многомесячные тропические рейсы на сухогрузах и маленьких сейнерах вдоль ледовой кромки России. И неизменная машинка «Эрика» в потертом футляре… Три ордена — «Знак Почета», Трудового Красного Знамени и «За заслуги перед Отечеством».

Виктор Конецкий не писал проповедей или исповедей — он находился в вечной оппозиции к пошлости, хамству и их верной спутнице лжи. Иногда казалось, что он на страшном ветру держит в одиночку флаг над нашим общим кораблем. И стоит он, не расставив по-ковбойски ноги, а с морской хитринкой и сноровкой переступает по раскачивающейся палубе, жмурится от окатившей морской волны, отплевывается, поминает недобрым словом морского бога и черта, чуть приседает вместе с уходящей вниз палубой, с его кителя сбегает соленая вода, но флаг — вот он! — реет и реет над попавшим в бурю кораблем.

Книги Конецкого спасали меня в самые трудные дни. Рука тянулась к любой его книге, и наугад открывалась страница. Я смеялся, грустил, смахивал слезу, мешавшую чтению, и к утру чувствовал себя сильнее, потому что знал: в небольшой квартире на Петроградской, на шестом этаже, куда не всегда довезет капризный лифт, есть человек, думающий и чувствующий, как ты… Родная душа.

Он мог безжалостно отругать за неделикатную оплошность, мог оставить едкие замечания на полях твоей рукописи, но и воскликнуть простодушно: «Хохотал до слез!»

Уходит тонкий слой пронзительно честной питерской литературы — Радий Погодин, Виктор Голявкин, Александр Володин, Вадим Шефнер, Виктор Конецкий…

Уходят писатели, но остаются их книги-поступки, без которых мир был бы другим и мы были бы другими…

И пусть необхватные тополя древнего Смоленского кладбища, самого близкого к Балтике, тихо шумят над его могилой морскими ветрами. Вечный покой и вечная память Виктору Викторовичу.

7 мая 2002 г.

Бросил курить. Со второй попытки. Курил 33 года.

Кажется, и пить бросил. Выпивал с братом Юрой минувшим летом — сердце колотилось, как отбойный молоток, неприятно было. Быстро надоело.

Как говорил Конецкий, вся великая русская литература создавалась трезвыми умами. Правда, вернувшись с морей, он сам отчаянно закладывал, но быстро выходил на сухой режим и вкалывал за пишущей машинкой, как проклятый. Дым шел! И в прямом, и в переносном смысле. Посылал всех подальше, забывал есть-пить, худел, становился похожим на лису, его Лисом и звали некоторые девушки, если верить его рассказам… Поразительный был человек! Часто вспоминаю.

В пятом номере «Невы» вышел мой рассказ «Космонавт», про близнецов. Добрый, как мне сказали, рассказик. Пишу цикл дальше. Хорошо идет.

30 мая 2002 г.

Борис Стругацкий дал мне рекомендацию для вступления в ПЕН-клуб.

Рекомендация

Знаю Дмитрия Каралиса много лет, с большим интересом и удовольствием слежу за его литературными и административными успехами. Такие люди, талантливые во всем, — умеющие и написать интересный роман, и построить деревенский дом, и создать на пустом месте настоящий «объект культуры» типа Петербургского Центра современной литературы и книги, безукоризненно честные энтузиасты — трудоголики культуры, — такие люди находка для любой порядочной общественной организации, и я с радостью рекомендую Дмитрия Каралиса в члены Петербургского ПЕН-клуба.

Б. Стругацкий

26.05.2002

Ольга, расставляя дачные тюльпаны в вазы: «Мало тебе Центра, Литфонда, Правления… инфарктов… Тебе надо еще в пень-клуб вступить, чтобы свободного времени совсем не осталось. Принеси, пожалуйста, синюю вазочку из кабинета…»

Может, она и права. Зачем мне ПЕН-клуб? Для престижу?

17 июля 2002 г. Молдова. Село Кременчуг.

На кишиневском вокзале нас встретил генеалог Евгений Александрович Румянцев и привез к себе на улицу Тегина (бывш. Бендерская). Центр города. Квартира-домик во дворе за глухим железным забором.

Мы сидели за столом, сквозь виноградную лозу пропекало солнце, пили кофе, листали исторические книги из Питера, и Румянцев сокрушался, что не успел к нашему приезду вымостить дворик плиткой. Тросик с гирькой мягко скользил по смазанному солидолом блоку, закрывая калитку.

Румянцевы переехали в этот домик пару лет назад, продав прежнюю большую квартиру, чтобы получить доплату. Пенсии у него и у жены Ирины Альфонсовны — 800 лей. За квартиру надо платить 1200. Как живут, не знаю. Но живут — в доме чистота, порядок, цивилизация, махровые полотенца, стиральная машина, хороший телевизор, книги, картины, отличная кухонька, ванная; улыбаются, радуются гостям из Петербурга и отвергают деньги за междугородний звонок, который мы сделали с их телефона. Погреб-подземелье во дворе, на несколько семей. Влажные широкие ступени из камня, видна неохватная бочка с вином. «Тонну вина я имею», — хвастался сосед-молдаванин. Он же в смутные дни антирусского угара соглашался с лозунгами, которые были в ходу у Парламента: «Чемодан-вокзал-Россия!», «Чемодан-вокзал-Тирасполь!». «А что, разве не правильно? — пожимал плечами сосед. — Русские нам жизни не давали, об этом везде говорят».

Румянцевы перебрались в теплую Молдавию из Горького — готовились к выходу на пенсию. Евгений Александрович работал на документальной киностудии при «Молдова-фильм», был уважаемым человеком. С распадом СССР — «Чемодан-вокзал-Россия!» — никто, конечно, погромов не устраивал, из дому не выгоняли (в Кишиневе много русских), но жили тревожно. Ирина Альфонсовна занимается с двумя мальчиками, чьи родители уехали на заработки в Европу.

Мы пригласили Евгения Александровича поехать с нами в Петербург — наведаться в архивы, побродить по музеям, жить в нашей квартире, сколько заблагорассудится, — мы на даче, но питание обеспечим, будем встречаться, кататься на корабликах по Неве и на машине по городу. Он крепко задумался над предложением. Возможно, поедет с нами одним поездом. У нас билеты на 26 июля.

Сегодня Румянцев посадил нас на маршрутное такси до Сорок, и мы помчались в микроавтобусе «Мерседес» по жаре на северо-запад республики, к излучине Днестра, где сто пятьдесят лет назад жили в поместьях мои предки.

Шоссе летело через зеленеющие поля рослой кукурузы, ныряло в коридоры цветущего подсолнечника… устремилось в низину, а когда выскочило из нее, мы увидели белые домики на холмах и Днестр с левым украинским берегом. Чудесный открылся вид! Дорога сползла упавшим вопросительным знаком в лощину, меня притиснуло к Ольге, ее прижало к дымчатому стеклу окна, вираж закончился, и мы выкатились под гудение потолочного люка к автовокзалу.

19 июля 2002 г. Село Кременчуг.

Пишу за все предыдущие дни.

Село стоит на берегу Днестра, но еще не купались. Мы привезли из Питера дожди, которым здесь все рады. Председатель сельского Совета, по-молдавски примарь — Анатолий Пынзарь, что переводится как «Ткач», бывший главный агроном колхоза, в чьем просторном доме мы остановились, закончил в Москве Тимирязевку. Анатолий сказал, что мы можем не верить, но дожди — следствие нашего приезда на родину предков. Предки молитвами испросили дожди для иссохшей земли своей.

Дом у примаря — 10Ч12 метров. В первом уровне подвал, хлев, гараж. Под нами дойная корова, другая — ждущая телка и рыжий телок. Индюки, куры и гуси толкаются за сеткой, но желтые цыплята бесшабашно разгуливают возле крыльца. Анатолий сказал, что хозяйство — главный показатель в селе. Плохого хозяина никогда не выберут в примари. Вечером, после работы, приходится наверстывать то, что другие делают днем. Выручает жена Люда — крепкая энергичная женщина, сельский фельдшер. У нее все крутится и вертится, корова доится, творог готовится, на тридцати сотках огорода растет десять наименований овощей и технических культур, включая фасоль для продажи на кондитерскую фабрику, где делают «сникерсы». Рослый шестилетний Димыч носит ведрами яблоки для поросят, десятилетняя Марина кормит брата и следит за хозяйством, пока родители на работе.

Пляжа в селе нет — на берегу Днестра пасется скот, луга истоптаны копытами и загажены навозом. Вода в Днестре холодная, как в горной реке: выше по течению стоит ГЭС, и под плотиной сбрасываются холодные низовые воды, которые не успевают прогреваться, протекая расстояние до Кременчуга.

Ходили на старое кладбище, что на высоком берегу Днестра. Надписи на огромных желтых крестах из местного известнякового камня котельца за два века съело время, и как мы ни отмывали их поутру, до жары, как ни терли щетками со стиральным порошком, в лучшем случае удавалось разобрать два-три слова: «…раба Божья Марiя». Есть очень старые кресты, видны отдельные буквы — кириллица и латиница, но сложить слова невозможно. Бузней пока не нашли. Ольга фотографирует и ведет записи в полевом экспедиционном дневнике.

Вчера утром пошли с Анатолием в сельскую церковь (построена в 1899 г.), чтобы посмотреть церковные книги по старой деревянной церкви Св. Николая Угодника, которая то ли сгорела, то ли ее разобрали.

Метрических книг не обнаружилось, но в пахнущей плесенью и ладаном пономарьке нашлась стопка исповедальных книг в кожаных обложках за 1837–1862 годы со списком всех прихожан старой церкви Св. Николая. Книги отпечатаны типографским способом. «Исповедная роспись о людях православного исповедания, бывших и не бывших у Исповеди и Св. Причастия».

И в них — о, диво! — в списке прихожан первыми стояли Бузни: Иван Константинович и его дети. Мои прапрадед и прадед!

— Они вас ждали, — листая толстые книги, с легкой ревностью сказал Анатолий. — Мне в руки не шли, а вы приехали, и они явились.

— Просто совпало, — сказал я, сдерживая улыбку.

Священник отец Петр был в отъезде, и стопку книг полуторавековой давности нам выковырял из-под кучи церковного хлама дьячок, которого я настырно попросил поискать любые старые бумаги — мы надеялись найти метрические книги, не сданные в архивы.

В исповедальных книгах, написанных на смеси молдавского и русского языков, перечислены все православные жители села. «Духовенство», «Дворянство», «Однодворцы», «Солдатки», «Бурлаки»… В книге отмечалось усердие каждого прихожанина по соблюдению Святых Таинств — Исповеди и Святого Причастия. И что ценно — указывался возраст на каждый год и родственные отношения внутри одного дома-двора. Судя по записям, всё село было усердным в соблюдении обрядов православной веры, а священник явно не был формалистом и фискалом — широким росчерком поперек страниц он удостоверял, что все прихожане ежегодно и в положенные сроки бывали на исповеди и причащались. Что, конечно же, с положительной стороны характеризовало коллектив церкви и лично священника. А работу, проводимую им по духовному воспитанию селян, как высоко эффективную.

И книги эти — клад бесценный! — принадлежали старой, ныне не существующей деревянной церкви Святого Николая, выстроенной в начале 1770-х годов моим прямым пращуром Константином Бузни, о чем свидетельствовала «Ведомость о церкви», также найденная среди пыльных бумаг.

Ведомость о церкви святителя иерарха Николая

села Кременчуг, Сорокского уезда на 1866 г.

1) Построена усердием покойного дворянина Константина Бузни, в каком году не известно.

2) Построена из дерева, из бревен, оштукатуренная известью, крыша покрыта дранкой. Колокольня находится рядом с дверью церкви, в четыре деревянных столба, крыта деревянной дранкой.

3) Престол в этой церкви, которая не является теплой, находится один именем святителя Николая.

4) Утвари достаточно.

5) Богослужение совершается на молдавском языке.

6) Клирос (клир) по штату 1838 года должен состоять из 1 священника, 1 псаломщика, 1 пономарь, а налицо имеется 1 священник, 1 дьякон, 1 псаломщик, 1 пономарь.

7) Земли у этой церкви для поселения клира отведенной нет, а для пахоты и косьбы отмеряно уездным землемером в 1848 году 33 десятины в хорошем месте, для коей земли план и межевой лист был выдан в 1847 году месяце июле второго дня и хранятся в церкви. По этой земле не следует ниоткуда никакой тяжбы.

8) Дома личные священника, дьякона и пономаря находятся на резешской земле, а псаломщик живет со своим готцом, священником этой церкви.

9) Для содержания священника и церковных служащих никакой платы ниоткуда не поступает. Их питание не совсем бедное.

Священник Николай Федоров Донос

Дьякон Иоан Васильев

Псаломщик Иван Николаев Донос

Пономарь Иван Георгиев Гроан

Над тем местом, где находился в старой церкви алтарь, теперь оградительно стоял каменный сарайчик с замечательно фасонистым кованым крестом над двускатной крышей. В сухом полумраке тускнели церковные хоругви и старые иконы. «Здесь живет ангел», — сказал дьячок, и мы перекрестились вслед за ним.

В этих же слежавшихся книгах мы обнаружили пращура нашего гостеприимного примаря: «отставной солдат Георгий Федорович Пынзарь, 51 год» и обнялись с Анатолием на высоком берегу Днестра — на земле наших общих предков.

И вот нашел эту сельскую церквушку (что от нее осталось), выстроенную прапрадедом, и так тепло сделалось на душе.

А что еще я хотел найти: клад, фамильные драгоценности, богатые склепы, дворцы? Одной этой находки хватит, чтоб растеплилась душа…

Сделав такое важное открытие, я заказал поминальную службу. А свечница изготовила записочку о здравии, спросив, как зовут жену и детей. Толя сказал, что теперь, в связи с находкой церковной ведомости, во всех службах будут упоминать моего пращура Константина Ильича Бузни — строителя церкви, так положено.

Ездили в Сороки, отдали копировать исповедальные книги на большой ксерокс. Заехали в пузатую Сорокскую крепость, где нас ждал директор, господин Николай Булат, не признающий русского языка для общения. Я общался с ним по-английски, Толя на молдавском. Круглая каменная крепость, построенная в шестнадцатом веке, хороша. Я сказал Николаю Булату, что на кладбище в Кременчуге видел могилы Булатов. «Каких Булатов? Имена не помните?» — сразу перешел он на русский.

В Молдове крепостными были только цыгане. Крестьяне могли жить на земле помещика, но могли и уйти с нее, что и случалось, если помещик оказывался злой и несправедливый. Он платил за крестьян налоги, а с крестьян получал оброк — натурой и трудом. В одном из архивных дел Бузни я нашел указание на этот оброк: две курицы с каждого двора в год, телегу дров, телегу кукурузы и три дня в год работы на помещичьих землях. Такая существовала «устная договоренность» между помещиком и крестьянами.

Село Кременчуг растянулось по берегу Днестра. Одна главная улица — 3,5 км. Церковь, почта, молдавская школа-восьмилетка, двухэтажный медицинский пункт, которым заведует жена примаря Людмила, магазин-кафе, памятник погибшим в войне 1941–1945 гг. с вечным огнем, который зажигают на 9 мая. Стоит осиротевший Дом быта.

Мы гуляли по селу, здороваясь по-молдавски с каждым встречным, и поздоровались с Иваном Попеску, мужчиной 54-х лет. Он показал нам бывший барский дом за стадионом, нынче заколоченный клуб, сказал, что его мать ходила туда в молодости и помнит резные потолки и золотые завитушки на стенах. Потом там был зерновой склад, потом клуб. Еще Иван Попеску сказал, что при советской власти здесь был колхоз-миллионер, на счете было до четырех миллионов рублей, посылали молодежь учиться в Москву и Кишинев, детей на лето отправляли на Черное море. Лично он, Иван Попеску, работал по комсомольской линии, — был инструктором по спорту, потом секретарем комитета комсомола, часто ездил в Кишинев в командировки и с командировочных откладывал на сберегательную книжку. Сейчас его сын работает водителем в примарии, т. е. в сельсовете.

Да, на землях Бузни был нехилый колхоз-миллионер. Даже каменные двухэтажные коттеджи-общежития стоят на взгорье — туда селили студентов, что каждый год приезжали на уборку овощей, фруктов, кукурузы и подсолнечника. Окна выбиты, двери вынесены.

Я был в широкополой соломенной шляпе и шортах, и на нас с любопытством смотрели из-за каждого забора, поглядывали с каждой лавочки возле каменных колодцев. И мы не пошли обследовать боярский дом на виду у всех. Я лишь попросил Ольгу сфотографировать меня на его далеком фоне — темные глазницы окон в тени старых высоких деревьев, с досками крест-накрест.

Я спросил Анатолия, не думают ли селяне, что я приехал, чтобы забрать обратно земли предков. «Да, — засмеялся Анатолий, — меня спрашивали: боярин выкупать или забирать будет?»

Молдова уже 11 лет, как живет самостоятельно, без России. Но общая культура советских времен, чувствуется во всем: в цитировании строчек из кинофильмов «С легким паром», «Осенний марафон», строчек из песен, воспоминаниях о литературных героях… В селах смотрят российское ТВ и в курсе всех новостей. Например, к кому ушла после Киркорова Алла Пугачева. («Одна женщина из нашего села уехала в Москву газетами торговать и говорит, что часто видит у метро, где она торгует, Пугачеву с Максимом Галкиным — идут в обнимочку».) Белый пес Бим с черным ухом, овчарка Мухтар.

Телевизионные передачи «Последний герой» и «Слабое звено» обсуждаются на лавочках наравне с ценами на кукурузу.

Со вчерашнего дня у меня свой кабинет с видом на палисадник и сельскую улицу. Большая комната после ремонта с большим окном. В палисаднике розы, розы, снова розы и не распустившиеся еще хризантемы.

Заглянул в комнату по другую сторону коридора — там ремонт, и в углу на полу насыпано пшеничное зерно, как в амбаре. Мешки с мукой не дают ему расползаться.

Два килограмма груш стоят на дороге дешевле пачки жевательной резинки.

По поводу качков на сорокском базаре, которые шли, по-хозяйски оглядывая ряды закрывающегося базара, Толя сказал: «В Румынии такого нет. Там издали закон, чтобы сразу стрелять…»

Анатолий привез нас в Сороки, в церковь Святого Дмитрия Солунского, 1827 года постройки. В стене церкви укреплена каменная доска, свидетельствующая, что здесь погребен Николай Черкез (1777–1831 гг.). Его стараниями и средствами и была возведена сия церковь. Священник сказал, что с другой стороны церкви погребена его супруга, помещица Мария (1778–1856 гг.).

Это наша Мария Васильевна Бузни! Дочка Василия Ильича! Она есть в моей фамильной схеме, у них с Николаем Черкезом были сыновья: Александр, Георгий, Константин, Михаил, Гавриил.

И радостно стало на душе от этой находки.

Вся операция по установлению этих сведений заняла десяток минут: приехали, зашли в церковь, спросили батюшку, вышли на улицу, осмотрели могильные доски, послушали воспоминания батюшки. Вот она, прелесть провинциальных городков и могущество личных связей — Анатолий был знаком с батюшкой. И погода вдруг наладилась — выглянуло солнце, и подул свежий ветерок.

Еще на могильной плите Марии Черкез было сказано, что она помещица села Бужировка. Так и сейчас называется район г. Сороки на горе. Теперь в Бужировке живут цыгане, и горка прозывается Цыганской.

Проезжали на обратном пути мимо аляпистых цыганских особняков с алюминиевыми крышами, похожими на крыши китайских пагод, и Анатолий кивнул улыбающемуся бородатому цыгану, сидевшему на лавочке — это был цыганский барон Артур. Толя сказал, что совсем недавно этот Артур похоронил своего отца-барона в могиле-комнате площадью метров 20, потеснив старинные русские могилы. Цыганского старика якобы снабдили компьютером, телевизором, радиотелефоном, парой выходных костюмов, запасом алкоголя и сигарет, шикарной пепельницей, зубочисткой и прочими необходимыми в загробной жизни предметами. Краном «Като» опустили железобетонные панели на могилу и приварили. Получилось, как у фараонов.

21 июля 2002 г.

Ездили по монастырям. Кругом женские монастыри. Сначала в монастырь Руды. В лощинке между холмов — красивый замок, как выразился Анатолий. Монашенки — сплошь молодые девчонки. Чисто, дорожки посыпаны толченым камнем и песком, буйство цветов, всё ухожено. Дорога к монастырю может раскиснуть от дождей, и тогда связи с внешним миром нет. И воздух — чистый, ароматный, густой. В советские времена в монастыре был детский легочный санаторий. На подъезде к монастырю встретили группу солдат-спецназовцев. То ли учения у них шли, то ли искали кого, то ли шли оказывать шефскую помощь в женский монастырь.

Монастырь Успения Пресвятой Богородицы в селе Каларашовка, рядом с городком Атаки. И там у Анатолия знакомые — он привозит в монастырь песок из своего карьера.

После службы говорили с игуменьей-старицей, женщиной лет пятидесяти с хорошим загорелым лицом и ясными глазами. Лицо у нее было с мелким светлым пушком. Толик представил меня, рассказал о моих поисках. Игуменья попросила принести ей книгу на румынском языке «Монастыри Бессарабии» и открыла статью о своем монастыре. Нашла текст о строительстве первой деревянной церкви Черкезами, нашими свойственниками, бравшими женщин из рода Бузни в жены. Подарила мне книгу.

Подошла девочка-монахиня лет 17-ти, попрощалась. Ее отец брал на неделю домой. Девочка живет в монастыре лет с 12-ти. Иногда ее отпускают на побывку в родное село.

Игуменья училась в московской семинарии, сказала, что сейчас сильно давление румынской церкви, которая ведет службу на румынском языке.

Нас пригласили на обед в трапезную. Сорок совсем юных сестер. Пожилых не более пяти. Мелькнула догадка, что родители отпускают девочек в монастырь, чтобы пережить сложный возраст, дать нравственную закалку на всю жизнь, а там — как получится: может и вернутся в мир…

Монастырский обед: щи, картофельное пюре, соленый творог, компот. Во время трапезы девочки по очереди читали вслух нравоучительные истории (так я понял) по толстой потрепанной книге.

Поговорили «за хозяйство» — отопление, кочегарка, солярка. Монастырь расположен под горой. Огромный прямоугольный пруд с лодками на берегу стоит без воды — его чистят. Он питался водой с гор, был проточным. На время ремонта воду отвели в сторону. В пруду разводили рыбу, которая шла к монастырскому столу.

Рядом с монастырем в гору тянутся железные плети труб диаметром в полметра. Толик сказал, что это остатки оросительной системы, которая питала самый большой в Молдавии яблоневый сад, мы проезжали мимо его остатков. Раньше там был плакат: «Сады Молдавии цветут для всех жителей Советского Союза». Я сказал, что в этом утверждении не было преувеличения. Толик подумал и согласился.

Сейчас таможенные сборы и поборы на Украине такие, что вывезти из республики фрукты в Россию почти невозможно. Нынешнюю Молдову можно сравнить с Молдовой до 1812 года, до ее присоединения к России в результате Бухарестского мира. Замкнутость, изоляция, в селах практически натуральное хозяйство. По телевизору объявили, что Совет Европы представил свой проект создания федеративной республики Молдовы, т. е. включая Приднестровье. Анатолий сказал об этом без энтузиазма.

…Пять сел цепочкой тянулись по крутому берегу Днестра, и я с мучительной нежностью воображал себе молодых прадедов и прабабушек, живших среди фруктовых садов, открывавших массивные двери церкви, слышал скрип колодезного журавля в их усадьбе, видел горбатый мостик, по которому стучат колеса повозок, здоровался на длинной улице с селянами, чьи предки знали моих предков, спускался по каменным ступеням в прохладную темноту гигантских подвалов-пещер, куда подводами свозили на зиму фрукты и выдерживалось в пузатых бочках доброе красное вино, а во время последней войны там прятались зенитки, а теперь пещеры стояли заброшенные, как и бассейны, размером с футбольное поле, в которых при советской власти нагревалась вода из Днестра, необходимая для полива километровых яблоневых садов колхоза-миллионера, что владел во времена Советского Союза родовыми землями семейства Бузни.

Одно из поместий — в деревне Ярово — гигантским зеленым лугом сбегало к Днестру, где у берега смотрелись в воду пирамидальные тополя и старые сосны — остатки аллеи. Именно здесь, как утверждает молва, Остап Бендер пытался перейти по льду румынскую границу и, получив по кумполу золотым блюдом и услышав лязг затвора, грустно произнес: «Графа Монте-Кристо из меня не вышло, придется переквалифицироваться в управдомы». Я сфотографировал эту старую румынскую пограничную заставу — двухэтажное каменное здание, где при советской власти был санаторий для нервнобольных, а теперь живет лишь сторож с хромой собакой.

Все получается складно: поместья найдены, исхожен взятый под охрану государства парк с тенистыми каменными дорожками, дубами, кленами, грабами, буком, редкими деревьями гингко, разрушенной эстрадой, старым каменным колодцем с глубокой ледяной водой. Сфотографирована школа с каминами и резными потолками — бывший господский дом в Ярове, обхожены старинные каменные амбары и конюшни из желтого известняка — на их фоне можно было снимать фильмы из старинной жизни… И ломило зубы от ледяной воды из колодца предков — он был в пещере, куда мог заехать и развернуться грузовик, и вода оказалась на удивление вкусной.

И я уже знал из документов кишиневского архива, что мой прадед Николай Иванович в 1859 году после смерти родителей продал свою часть имений родному брату, отставному капитану, и перебрался в более обрусевшую Подолию, что лежала на другом берегу Днестра — в город Каменец-Подольский. И в исповедальных книгах нашлось подтверждение тому: сорокалетний прадед и его жена Альфонсина Викентьевна, католического вероисповедания, двадцати пяти лет от роду, с 1859 года в записях уже не встречаются. Это та самая польская красавица, чья дагеротипия в возрасте «совсем юной девушки» упоминается в дневниках моего деда.

Казалось бы, пустячок, вычислил год рождения прабабушки — 1833-й, а приятно: еще одна клеточка заполнится. И таких клеточек мы с женой заполнили во время этой генеалогической экспедиции в Молдову изрядное количество — родовое древо затучнело новыми плодами.

Но где родился мой дед Александр Николаевич Бузни, дворянин-бунтарь и профессор химии в одной реторте, по-прежнему остается тайной, не дающей мне покоя…

26 июля 2002 г. Поезд Кишинев — С.-Петербург.

Встречались с Николаем Руссо и его женой Вероникой. Гуляли по Кишиневу, посидели в ресторане, обменялись сувенирами. Николай подарил нам свирель-флуер местного умельца Любомира Йорги. Молдавский умелец и музыкант Йорга играет на зеленом листе, рыбьей чешуе и йоргофоне, сделанном из специального сорта тыквы. Он запатентовал свой инструмент. Бывший президент США Билл Клинтон приглашал музыканта в Белый дом, и они на пару играли — на йоргофоне и саксофоне.

Еще нам подарили учебник румынского языка и баночку варенья из грецких орехов — от стрессов и для лечения поджелудочной железы. Вероника сказала, что «орехи наши, молдавские». Выяснилось, что она в чем-то права — раньше грецкие орехи назывались валашскими, от слова «валах», т. е. румын.

Николай пишет новую книгу. Ищет переводчика на русский.

Союз писателей Молдовы — 280 чел. Русская секция — 20 чел. Было 60 чел. Уехали в Израиль, США, Россию…

Е. А. Румянцев: «Евреи очень не любят, когда их начинают изучать. Вот Холокост, погромы, — пожалуйста. Чем больше об этом вспоминают, тем лучше. А если берешься за другие темы, значит, ты антисемит».

См. П. Крушеван «Путевые заметки», «Что такое Россия?».

Поезд идет через Белоруссию. Румянцев, который едет с нами в Петербург, смотрит в окно, видит аккуратный деревенский домик с автомобилем во дворе и придумывает стих:

Я вкусно пью и ем свежо,

А под окном стоит «пежо».

29 июля 2002 г.

В «Литературной газете» вышла моя статья «Немного мата в холодной воде, или Осторожно: ненормативная лексика!» Писал долго — собирал материал в БАНе.

29 августа 2002 г.

Вытащил из Сети:

27 августа на Богословском кладбище Санкт-Петербурга прошли похороны известного российского писателя Михаила Чулаки. Проститься с ним пришли члены Союза писателей Петербурга, который он возглавлял последние 10 лет, деятели культуры и представители правозащитных организаций города.

Михал Чулаки скончался в ночь на 21 августа в городской больнице, куда был доставлен после того, как его сбил автомобиль.

Чулаки родился 25 февраля 1941 г. в Ленинграде. По образованию он был медиком, 6 лет проработал психиатром на знаменитой в Ленинграде «Пряжке». Чулаки написал более 25 романов и повестей, среди которых «Прощай, Зеленая Пряжка», «Тенор», «Праздник похорон», «Отшельник».

Он занимался общественной и правозащитной деятельностью. В марте 1997 г. был выбран председателем комиссии по правам человека при администрации Санкт-Петербурга.

Гражданская панихида прошла в Доме дружбы народов, на Фонтанке. Был губернатор Яковлев.

Михал Михалыч переходил с собакой через шоссе. У него было несколько собак и кошек…

Я — первый заместитель Чулаки. Но председателем — даже временно, до новых выборов — быть не хочу. Мне хватает забот с Литфондом и своим Центром. Попросил Илью Олеговича Фонякова, заместителя по международным связям. Он подумал и согласился.

28 декабря 2002 г.

…Совершенно фантастической выглядит недавно присланная мне статья из румынского исторического журнала, свидетельствующая о родственных связях моей матушки, тушившей в блокадном Ленинграде зажигалки на ночных крышах, с тринадцатью королевскими династиями Европы и, кажется, уже не существующим Императорским домом Бразилии. В статье наглядно прослеживается, что нынешние короли Швеции, Португалии, Болгарии, Испании, Дании, Норвегии и проч., и проч. и моя партийная матушка, вступившая в ВКП(б) в блокадном Ленинграде, имеют в глубине веков единых предков.

Великое смешение народов и сословий во флаконе одной ленинградско-петербургской семьи…

Меня приводят в восторг и одновременно пугают миллионы лично моих предков, любивших друг друга, в результате чего на свет Божий появились пятеро моих старших братьев, две сестры и я!

Злые, добрые, жадные, щедрые, расчетливые и транжиристые, гуляки и отменные семьянины, храбрые и трусоватые, суетливые и неторопливые, решительные и удалые, терпеливые и занудливые — они все живут во мне, и я — один из продолжателей их жизней.

Вот они — в камзолах, сапогах, лаптях, посконных рубахах, босиком, со шпагами на перевязи или с вилами в руках, в кандалах и рубище, идущие по пашне с деревянной сохой или едущие в правительственном ЗИСе, которому отдает честь орудовец. Вот на этого рыжего красавца пучеглазый турок льет горящую смолу с центральной башни крепости Бендеры, а этот, курчавый, как барашек, зло натягивает тетиву арбалета, целя в шею венгру; вот кто-то выпрыгивает из горящего самолета (знаю кто), а кого-то продают в рабство под плеск теплых волн на берегу Босфора, этот высокий, с голубыми глазами воюет всего третий месяц, и в роте его зовут Товарищ Ленинград, он ползет со связкой гранат и карабином в сухой траве по правому берегу Днепра к фашистскому доту, а некто с усами и нашивками за ранения по пояс в осенней воде ладит из бревен мост через речку Равка — в Первую мировую под польским Казимиржем. Кто-то ворует темной ночью коня — кто-то скачет в погоню за вором. Предков секут розгами и награждают георгиевскими крестами, хоронят с воинскими почестями и зарывают в землю на безвестных ныне погостах, и над их могилами нынче асфальт, о который стучит звонкий детский мяч и топочут сандалики детворы…

 

2003 год

2 января 2003 г.

Полнейшая апатия. Морозы до минус 28. Все признаки болезни печени: всё время хочется есть, спать, и кажется, что мало платят. А телевизор хочется разнести в щепки!

18 января 2003 г.

Сергей Алешин, замглавы Василеостровской администрации, мне по телефону:

— Давай приходи в баню! Ему, видите ли, неохота. Старая лошадь…

— Не старая лошадь, а старый боевой конь! Имею право на заслуженный отдых.

— Вот и отдохнешь в бане…

Пошли с Ольгой в оздоровительно-банный комплекс на Детскую улицу, при ТЭЦ. Пришел и сатирик Семен Альтов, у него накануне был день рождения. Парились, купались, смеялись. Выпивали, закусывали.

Я предложил создать народную партию пьющего большинства России (НППБР). Ежеквартальный членский взнос — стоимость бутылки водки. Четыре бутылки в год. Партийные билеты. По ним можно получить опохмелочную дозу в специальных партийных рюмочных. В любое время суток. На всей территории России. Не больше 150 граммов на человека. Плюс спецбутерброд с килькой или колбасой в коробочке. Плюс маленькая бутылка минералки или сока. Чашку крепкого чая или кофе. Рюмочные — как партийные ячейки. Там собираются мужики и говорят о разном, в том числе о политике. Для женщин — бокальные, где наливают по бокалу хорошего вина, угощают конфетами, ликерами.

Осталось написать программу партии, привлечь академиков-медиков, которые подтвердят, что пить невредно, главное — сколько, что и как пить! Социологи подтвердят, что семьи, где за обедом слегка выпивают для поднятия настроения, более дружные. А семьи, где детям непозволительно видеть, как пьют родители, и спиртное прячут от детей лет до двадцати, в этих семьях чаще всего вырастают алкоголики (когда добираются до спиртного). Медики же подтвердят, что пьющий вино или хорошую водку человек никогда не станет наркоманом. Подтянем водочных и винных королей. Организуем поэтические фестивали «Пьющие вместе» с участием работников искусств, учредим винно-поэтическую премию им. Омара Хайяма…

Семен Альтов, покряхтев, сказал, что с удовольствием запишется в такую народную партию. А то ему бывает совсем плохо, а «соточку» никто наливать не спешит. Звать надо, просить надо, как будто он враг народа, а не его друг… При этом он выразительно поглядывал в сторону своей жены, которая с непроницаемым лицом приводила в порядок ногти…

В Кронштадте, в «Морской газете», опубликовали рассказик «Кронштадтские пупки» — из цикла о близнецах.

4 февраля 2003 г.

Из тамбовского партийного архива прислали справку, из которой следует, что моя бабушка Ольга Николаевна Каралис родилась в Ярославле, в семье портного, русская, мещанка, закончила четырехклассное начальное училище. До Февральской революции — домохозяйка. С сентября 1917 года работала помощником заведующего детским домом в Петрограде. В члены РКП(б) вступила в 1919 году в Тамбове, в период проведения «партийной недели».

7 апреля 2003 г.

Вернулся из Феодосии, куда ездил покупать домик с участком. (Название рассказа — «Домик в Крыму»). Купил в садоводстве на горе Тёпе-Оба будку, бывшую морозильную камеру, с пристроенной к ней верандой и 5 соток земли с 25 фруктовыми деревьями.

На феодосийской горе уже живут наши питерские писатели: Гена Григорьев, Саша Образцов, Олег Ернев, кое-какие художники-журналисты. Московская колония в Коктебеле, питерская — в Феодосии. Мое приобретение стоило 250 долларов плюс ремонт на такую же сумму. Воздух — удивительный: смесь морского, степного, соснового.

Я шел мимо памятника Пушкину в Феодосии. Одна женщина объясняла другой, что кое у кого деньги есть, есть денежки, но они не хотят их тратить. Вот так вот. А денежки есть. И обе закивали, соглашаясь, что предположения насчет денег верны, ох, верны.

22 мая 2003 г.

Справляли шестилетие ЦСЛК, катались на речном трамвайчике по рекам и каналам. Примерно 60 писателей — больше не вмещалось. Все довольны. Кроме тех, кого не позвали. Но всех позвать не мог. И как остальные 540 писателей города будут относиться ко мне, понятно.

Город посвежел, похорошел, и открылись виды, о которых и не подозревали.

Перед отплытием мы с Александром Етоевым надували шарики. Надуваешь, и страшно от мысли, что он может лопнуть. Даже сердце замирает. А шарики большие, тугие, и нитка тонкая, как бритва. Саша сказал, что ему тоже страшно. Подумал и добавил: «Мой отец всю войну прошел, а тоже боялся шарики надувать…»

23 мая 2003 г.

Был в Ледовом дворце на концерте, посвященном 300-летию Санкт-Петербурга. Оказывается, можно обойтись без Пугачевой, Киркорова и Галкина. Питерский концерт в классическом стиле. Хореография, опера, детские ансамбли, музыкальные оркестровые номера и т. п. Слезы подступали к глазам. Зал вставал несколько раз — во время вноса и выноса флагов — России и города, во время Государственного гимна и песни Соловьева-Седова «Город над вольной Невой».

Сделал два рассказа из того же цикла про близнецов — «Дача» и «Катер». Ольга прочитала, понравилось. Максиму тоже.

1 июня 2003 г.

27 мая, в день 300-летия города, ходили на салют и лазерное шоу. Толпа в ожидании праздника радостно гудела. С ростральных колонн, облепленных молодежью, вопили: «Японец, давай!» Милиция мягко призывала покинуть исторический объект и не хватать грязными руками аллегорические фигуры за бороды, груди и трезубцы.

Салют грандиозный, а лазерное шоу — пшик! Какой-то японец за 1,5 миллиона долларов должен был удивить Петербург. Но факир был пьян, и фокус не удался. Два зеленых лучика-спицы поплясали в бледном вечернем небе и пропали. Японский престидижитатор грозился явить публике петровские виктории, включая Полтавскую. Но подвела, якобы, погода — ветер уносил дым, который производили кораблики, вставшие у Биржевого моста, и плакали исторические картинки и полтора миллиона долларов.

Говорят, 31 мая японец исправился — показал VIP-гостям настоящее зрелище. Максим ходил гулять ночью, но зрелища не видел: к набережной было не подойти — оцепили милицией. По телевизору мелькнуло лишь несколько фрагментов — разноцветные струи плавучего фонтана у Стрелки, разинутые рты зрителей и ухмыляющееся городское начальство — знай, мол, наших!

В Петербурге заварили саммит ЕЭС, представители сорока с лишним государств. Переговоры с Дж. Бушем.

Мы с Ольгой уехали в Зеленогорск. Я дописал рассказ «Мы торопимся», сходили на кладбище, покрасили оградку, прогулялись вдоль залива… Телевизор и приемник не включали — дышали воздухом и не грузили себя лишней информацией.

В один из дней празднования 300-летия Петербурга зашли в Андреевский собор и приложились к мощам св. Андрея Первозванного. Ларец в виде стопы, с окошечком.

Мощи привезли на короткий срок из Афонского монастыря в Греции. Два суровых коричневых монаха стояли возле мощей, наш батюшка давал целовать крест и мазал лбы елеем. Народу было немного. Ларец с мощами увезли на следующий день. Сын Максим приложиться не успел.

По легенде, при основании Петропавловской крепости в землю опустили каменный ларец с мощами Андрея Первозванного, закрыв его плитой с памятной надписью. Где он сейчас, в каком месте? Никто не знает…

11 июля 2003 г. Зеленогорск.

Сегодня в «Литературной газете» вышел рассказ «Катер» — как мои близнецы пошли покупать катер, но хозяин-дед оказался сумасбродным, катер не продал, и чуть не разодрались. Веселый и грустный рассказик.

Сдал рукопись книги «Роман с героиней» в издательство журнала «Нева». Должна выйти в этом году вместе с рассказами про близнецов.

Антон Вознесенский, коммерческий директор издательства, филолог, рассказывал, как у них в «Неве» был курьер, студент-заочник Литературного института Иван, с грубоватым голосом, который не мог терпеть, чтобы хвалили кого-нибудь в его присутствии. Если вдруг говорили: «А вот помните, как у Льва Толстого замечательно описано то или это?», Иван гудел: «А что, по-вашему, Лев Толстой — это хороший писатель?» или «Вы еще скажите, что Лев Толстой — великий писатель!..»

Да, есть писатели, которым мало, чтобы их хвалили. Им надо, чтобы при этом ругали всех остальных. Вроде того: «Вот ты замечательно написал, лучше тебя никто не напишет! Потому что все остальные — бездари! А ты талант! Ты настоящий талант! А эти Толстые-Достоевские, между нами говоря, бездари! Так и знай: они — бездари, а ты — настоящий талант!» И тогда такой человек почувствует похвалу. А без хулы на других похвала для него — не похвала.

Однажды был свидетелем, как в Доме творчества в Комарове трое писателей восхваляли четвертого, который радостно выставлял водку и закуску. Сначала говорили о том, какой он хороший рассказ написал — светлый, пронзительный, умный. Потом звучало примерно следующее: «Не побоимся сказать, что твой талант не только российского, но и мирового масштаба! Мирового, запомни! Ты не просто российский классик, ты мировой классик! А все остальные — бездари!» — «Как-как?» — переспрашивал проставлявшийся. «Ты классик! Тебе надо платить по пять долларов за запятую! Ну, давай, твое здоровье!»

Утром, когда пропившийся до последней копейки писатель, напомнил им о вчерашних похвалах, коллеги перевели разговор на другую тему.

В восьмом номере журнала «Дон», что издается в Ростове-на-Дону, опубликовали подборку моих рассказов — «Дача», «Борода», «Аспирант». Герои-близнецы дядя Жора и Сергей почудили в бумажных дебрях журнала на славу.

Ольга сказала, что ей больше нравится, когда я выдумываю, а не пишу правду, как оно было. Максиму тоже понравилось.

7 сентября 2003 г.

Умер Михаил Иванович Демиденко. Дядя Миша фигурирует под своим именем в рассказе «Китайская картина», который я недавно написал. Но прочитать рассказ Михаил Иванович не успел.

Похоронили на Смоленском, с отпеванием.

Миша Демиденко — военный переводчик с китайского, даже переводил Мао Цзэдуна, описан в книге Сергея Довлатова «Соло на Ундервуде». Вечная ему память.

22 сентября 2003 г.

Зашли с Ольгой в кафе в Кузнечном переулке, выпили кофе с пышками, мне стало душно, вышел на улицу, машинально глянул на название кафе и номер дома. Сочетание «Кузнечный переулок, дом 14» показалось удивительно знакомым.

Ну, конечно! По этому адресу мой дедушка Павел отправлялся на побывку, когда учился в ремесленном училище Цесаревича Алексея по вакансии города как сын кондуктора, погибшего при крушении императорского поезда. А в Кузнечном переулке жил его дядя по матери Федор Адамович Поплавский с женой Юлией Егоровной. Это известно из справочника «Весь Петербург» за 1896 год.

Мы с Ольгой нашли квартиру, где сто лет назад жили мои предки. На дверях висела старая табличка советского периода со списком четырех жильцов. Стало быть, в квартире, как минимум, четыре комнаты. Звонить в склеп фамильной памяти не стал. Пошлют подальше или вообще не откроют. Из двора выход на Пушкинскую улицу, к знаменитому в те годы отелю «Пале-Рояль», где в меблированных комнатах жил А. Куприн и прочие интересные личности.

И когда мой дед Павел вернулся в 1916 году с фронта штабс-капитаном, он снял квартиру в тех же краях — угол Пушкинской улицы и Невского.

Вот она — ретроразведка!

10 октября 2003 г.

Несколько дней назад повесили на нашем сайте объявление:

Друзья!

Как стало известно, в результате американских бомбардировок Багдада погибла библиотека факультета русского языка и русской литературы Багдадского университета.

Мы призываем писателей Санкт-Петербурга и издателей, издающих классику, помочь восстановить фонды библиотеки дарами из личных библиотек и фондов издательств — в первую очередь отечественной классикой, а также собственными произведениями.

Объем гуманитарной помощи по согласованию с посольством Ирака в Москве ограничен, поэтому просим тщательно отбирать книги. По Вашему желанию Вы можете надписать их.

Сбор книг в помещении Центра современной литературы и книги по адресу: наб. Макарова, 10.

В ту же ночь откликнулись Борис Стругацкий и Петер Курман, председатель Ассоциации всех творческих союзов Швеции. Борис Стругацкий написал, что готов выделить книги из своей библиотеки, Петер Курман как сотрудник ЮНЕСКО обещал «обратить внимание мировой общественности на возникшую проблему».

Второй день несут книги чемоданами и авоськами. Складываем в дальней комнате и коридоре.

26 октября 2003 г.

Вернулся из Кишинева, куда ездил по приглашению Союза писателей Молдовы на Международный конгресс, посвященный 330-летию Д. Кантемира. Прочитал доклад «Кантемиры в Петербурге». Михай Чимпой представил меня потомком бояр, которые имели поместья в районе Сорок и строили там церкви. Что соответствует действительности.

Жаль, что никто не захотел вспомнить, как народ жил в тех краях еще совсем недавно, при советской власти. А там был фруктовый колхоз-миллионер — четыре миллиона советских рублей было на счете — это как сейчас семь миллионов долларов. Футбольная команда была, фольклорный ансамбль, клуб, молодежь посылали учиться в большие города, принимали студентов на уборку урожая. Колхоз назывался «Красный партизан», затем «Комсомолец», а потом уж и простенько — «Заря».

В литературной Молдове паника: Николай Савостин, пожилой писатель, создает альтернативный союз писателей — интернациональную «Нистру», на открытие которого хочет пригласить Москву, Анкару, Израиль. С Савостиным знаком по прежним поездкам в Молдову — хороший мужик, фронтовик, работяга, поэт, просто порядочный человек. Зашел перед отъездом к нему — обменялись книгами. Подарил мне чудный сборник рассказов «Подробности бегущих дней». Живет один, хворает, но есть блеск в глазах, полон идей, хорошего задора перед дракой с «националистическими элементами».

Перед отъездом выпал снег, в некоторых местах — по щиколотку. Ехал в пустом купе и смотрел в окно. Листва с садов облетела, и огромные красные яблоки в снежных шапках набекрень висели в ночи. И звезды были с кулак на ясном синем небе. Фантастическая картина.

6 декабря 2003 г.

Румянцеву в Кишинев:

Дорогой Евгений Александрович! Тысяча извинений за мое молчание!

Я должен был сдать гору литературной работы, и сдал ее, но еще большую гору обязан сдать к Новому году.

Мне надо написать продолжение к повести «Из варяг в греки» — около 4,5 а. листов. Написано 500 стр. черновиков и чистовиков, но никак не отобрать то, что нужно. Или ноту беру фальшивую, или материал не осмыслил, или попросту нет достойной идеи, связывающей текст. Вот так. Пишу — выбрасываю, пишу — выбрасываю. И так каждый день. Три начала по 30 страниц выкинул. И что делать, не знаю.

Простите, простите, простите меня — я Вам не писал, как… (вставьте нужные слова сами!)

К тому же умудрился потерять Ваше последнее электронное письмо, где Вы напоминали, что я должен выслать. Убилось в компьютере. Если сможете — повторите. Там была и статья про Пушкина за 1940 год. Все потерял, умница эдакий!

У меня два дня назад вышел сигнал книги «Роман с героиней», изд. журнала «Нева», 2003 г. 318 стр. Там десять новых рассказов, объединенных в повесть «Дела семейные» (про близнецов, часть Вы читали) и собственно «Роман с героиней». Выйдет тираж — пришлю.

Большой привет Николаю Савостину; книга его — блеск! Поздравляю и с рождением вольного интернационального союза писателей «Нистру»!

Вот и все. Жду ответа, как соловей лета! Ваш Каралис.

 

2004 год

27 февраля 2004 г.

Несколько дней назад отвез на опознание в Музей Октябрьской железной дороги дореволюционную фотографию из семейного архива: усатый господин в двубортном мундире с плавным изгибом высокого отложного воротника. Год съемки неизвестен; место съемки — ателье Ковалевского на Большой Московской улице в Петербурге. Вопрос: что за форма на господине? И может ли он быть моим прадедом-кондуктором, погибшим при крушении царского поезда Александра III под Харьковом в 1888 году и торжественно, с факельным шествием по Невскому проспекту, погребенным на Римско-католическом кладбище? С отданием почестей, полагающихся Георгиевскому кавалеру, каковым он стал в боях на Шипке.

Милая женщина с добрыми глазами выслушала меня и попросила снять с полки тяжелый альбом. Снял. Зашуршали страницы, переложенные папиросной бумагой. Увы! Мундир усатого господина сильно отличался от кондукторской формы времен императора-миротворца — тогда царствовал псевдорусский стиль: кубанки, зипуны, сапоги, шаровары. Это не мой прадед. А кто же тогда? Почему его фотография хранилась в нашем доме?

— Может, это тоже железнодорожник? — спросил я. — Видите, тут на пуговицах как будто молоточки, но даже в лупу не разглядеть…

— Похоже, — кивнула музейная женщина; ее звали Татьяна Павловна. — Но сейчас точно не скажу. Более ранние альбомы у нас в другом месте. Оставьте координаты, я позвоню.

Протянул визитную карточку.

— Знакомая фамилия, — задумалась женщина.

— Пишу, печатаюсь, книги иногда выходят! — я сдержал дурацкую улыбку: вот она, литературная известность, и в Железнодорожном музее обо мне слышали!

Вчера позвонили из музея и спросили: кем приходится мне Николай Павлович Каралис?

— Отцом, — был ответ.

— А где он у вас работал в блокаду? — спросила Татьяна Павловна.

— Рассказывал, что работал в «коридоре смерти», водил в блокадный Ленинград эшелоны. Немцы стояли рядом и били прямой наводкой по поездам. Я искал в литературе, но никакого «коридора смерти» не нашел…

На том конце провода помолчали.

— Правильно. И не найдете. «Коридор смерти» надо было называть «Дорогой Победы». Вы в музее на станции Шлиссельбург были?

— На станции Шлиссельбург был, но музея не помню.

— Там открыли музей сорок восьмой паровозной колонны особого резерва НКПС. На правом берегу Невы от станции Шлиссельбург и начиналась «Дорога Победы», она же «коридор смерти». Есть фотография вашего отца. И в двух книгах о нем упоминается. Не знали?

— Не знал. Отец умер, когда мне было двадцать два года…

— Если хотите, я дам вам телефон Марии Ивановны Яблонцевой, у нее хранятся картотека и личные дела всех работавших на той дороге. Я с ней уже разговаривала, она помнит вашего отца.

— Записываю… — я схватил карандаш.

Собрался с духом, позвонил. Марии Ивановне сейчас восемьдесят лет, а в сорок третьем было девятнадцать.

— Что же вы так поздно об отце вспомнили? Мы же собираемся каждый год — и дети, и внуки колонистов…

— Кого, простите?

— Кто в сорок восьмой паровозной колонне работал — колонисты. Мы уже все как родные стали. Ваш отец есть в нашей картотеке. — Было слышно, как она шуршит бумагой. — Вот, паровоз № 713–66, политрук, начальник поезда, машинист.

— Машинист? Никогда не слышал, что отец умел водить паровозы. Вы не ошиблись насчет машиниста?

— Все политруки и начальники поездов должны были уметь водить поезда. Кто же доводил составы, когда убивало паровозную бригаду? Не мы же, девчонки-кондукторы… Хотя и такое бывало.

— Часто убивало?

— Поезда в четырех-пяти километрах от переднего края шли. Немец по нам прямой наводкой бил. А из тридцати политруков только пятеро дожили до конца войны. И ваш отец тоже…

— А вы его помнили? Он 1904 года рождения…

— Лично я его не помню, но фамилию, конечно, слышала. Он у вас в каком году умер?

— В мае 1972-го…

— Мы как раз в те годы только совет ветеранов организовали, стали собираться.

— Хотелось бы встретиться, — попросил я.

— Приезжайте на следующей неделе. Покажу материалы по сорок восьмой колонне. Поздно, поздно вы об отце вспомнили…

В ее словах звучал не упрек, а сожаление.

Мария Ивановна: «Из тех, кто работал в сорок восьмой паровозной колонне, сейчас осталась горстка. Гибли каждый день. Работали на пристреленном участке, проскочить который можно было только на полном ходу, при контрогне нашей артиллерии». Сказала, что нынешней молодежи этого не понять, не объяснить. Как осталась жива? — сама удивляется. Вагоны горели, останавливаться было нельзя. После войны работала медицинским работником в железнодорожной поликлинике. Двое взрослых сыновей, внуки…

Отцы моих одноклассников были сплошь героические: они прыгали с парашютом в тылы врага, ходили в разведку, брали языков, лежали несколько дней на снегу под Курском, сверкали по праздникам орденами и медалями, а батя одного паренька красиво буйствовал во хмелю, что считалось следствием тяжелой контузии под Кёнигсбергом. А мой — начальник поезда, «в боевых действиях участия не принимал», имел «бронь» — освобождение от призыва в действующую армию. Ни тебе ранений, ни тебе рассказов о героических атаках на врага, даже железнодорожный китель осколком ему не порвало. Рассказывал в основном забавные истории да всплакнул один раз, когда мы пили с ним коньяк на День Победы.

«Начальник и политрук поезда» — звучит как-то красиво, начальственно. Но не в поезде Москва — Сочи, а в «коридоре смерти», под обстрелом немецкой артиллерии…

29 февраля 2004 г.

Взял жену, сына, помчался на машине на железнодорожную станцию Шлиссельбург — выкупать у прошлого отцовские деяния. Поземка, холодно, скользко. Ольга напряглась на заднем сиденье, чувствую — ей страшновато, но молчит. А меня так и несет — вперед и вперед. У въезда на огромный мост в районе Кировска чувствую, что контроль теряю. Остановился, посадил Максима за руль. Сел рядом с Ольгой, она вздохнула с облегчением. Открыл окошко — ветерок свищет… И всё об отце думаю: никто в семье не считал его героем… А на старости лет и вообще бывало ему невесело…

Маленький музей на втором этаже. Стенды с фотографиями и картами по стенам. Вещи военной поры — фляги, коптилки, массивные телефонные аппараты, гильзы, железнодорожные фуражки, фонари, девичьи платочки и береты.

На снимке участников паровозной колонны № 48 особого резерва НКПС «Большая земля — Ленинград» мой отец в центре.

«Здравствуй, батя», — мысленно сказал.

Такого фото у меня нет — лицо худое, изможденное. Но взгляд спокойный, уверенный. Белая каемка подворотничка на темном служебном кителе. Наверное, фото взяли со служебного удостоверения. Батя всегда отличался аккуратностью в одежде. Помню его белые целлулоидные воротнички, лежавшие в комоде. Снимок сделан, скорее всего, в блокадном Ленинграде. Отец моложе меня нынешнего — ему тридцать девять лет.

Хранитель фондов Мемориального музея «Дорога Победы» Людмила Эйновна Французова стала стыдить, что мы не приезжали раньше, доложила, что ей звонили из музея насчет нас, заставила пить чай из самоварчика и убежала к себе в комнатку — бить по клавишам старой пишущей машинки, делать срочную корреспонденцию для местной газеты.

Максим прошелся вдоль витрин музея с новым цифровым фотоаппаратом и снял по моей просьбе некоторые экспонаты (в основном фотографии военных лет).

Вот что узнал. Строительство железной дороги началось на следующий день после прорыва блокады. Строили пять тысяч человек под обстрелами и бомбежками. В результате прорыва блокады образовался узкий коридор болотистой земли, начиненный минами и неразорвавшимися снарядами. Разминировали, хоронили погибших при прорыве и сразу возили землю для насыпи в мешках, таскали на себе, на листах кровельного железа, гатили болото, рубили лес на шпалы, спали на снегу. Дорогу в тридцать три километра построили за семнадцать дней! Свайно-ледовую переправу через Неву выстроили в кратчайшие сроки. Забивали копрами сваи в дно (течение реки — 2 метра в секунду!), по верху льда вмораживали шпальные клети, стелили на них рельсы. И 7 февраля по этой дороге прошел первый поезд с продовольствием в Ленинград. Гитлер был в бешенстве! Шлиссельбургская трасса соединила Ленинград с сетью железных дорог СССР. Немцы стояли в 4–8 километрах от транспортного коридора. У них были звукоуловители, мощные авиационные прожектора, они начинали обстрел, как только поезд въезжал на мост через Неву. Тридцать паровозов было выделено 48-й колонне. Машинистов, которых почти не осталось в блокадном Ленинграде, находили на фронтах (многие, скрыв «бронь», ушли бить Гитлеру морду) и самолетами доставляли через линию фронта. Вчерашние школьницы — девчонки с косичками и комсомольскими значками на ватниках — работали сцепщицами, кондукторами, кочегарами…

В книге «Октябрьская фронтовая» (Лениздат, 1970) есть упоминание об отце. Как его бригада спасала горящий состав. Никогда ничего подобного от отца не слышал. И сестры, как оказалось, тоже. И вообще, выяснилось, что книга после смерти отца хранилась у старшей сестры Веры, но в нее не заглядывали. А отец молчал. Почему?

В коридоре Шлиссельбург — Поляны погибло 110 и ранено 175 железнодорожников. Немцы 1200 раз разрушали дорогу. По узкому коридору под обстрелами и бомбежками в осажденный Ленинград проследовало более 6 тыс. поездов.

Уже через две недели после прибытия в Ленинград первого поезда с Большой земли Военный совет Ленфронта принял постановление о повышении с 22 февраля 1943 года норм выдачи хлеба: рабочим и инженерно-техническим работникам — 600 г в день, а работающим на оборонных предприятиях — 700 г; служащим — 500 г; иждивенцам и детям до 12 лет — 400 г; учащимся ремесленных училищ и работникам больниц — 600 г. Ленинград сравнялся по хлебному пайку с Москвой.

Помимо увеличения хлебного пайка, в рацион ленинградцев включались продукты, присланные из разных регионов страны.

Сваи моста были вбиты в невское дно, после войны их ликвидировали взрывом, но что-то осталось, и совсем недавно они обнажились у правого берега Невы — явили себя как напоминание о тех временах.

5 июня 2004 г.

Сегодня на книжной ярмарке «Невский книжный форум» мне вручили литературную премию им. Н. Гоголя за книгу «Роман с героиней» (в номинации «За лучший семейный роман»).

Купил книгу «Нобелевская премия по литературе» (лауреаты 1901–2001). Нобелевские лекции всех лауреатов за сто лет существования премии.

Льву Толстому в 1902 году Нобелевку не дали — ибо, «некоторые взгляды русского писателя оказались для членов Нобелевского комитета неприемлемыми». И нобелеантом стал 85-летний немецкий историк Теодор Моммзен, автор «Истории Рима». Читал я этот нудный труд.

По одной версии «неприемлемые взгляды» Толстого до сих пор держатся в тайне. По другой — никаких особенно взглядов не было, просто Толстой отказался от премии, учрежденной изобретателем динамита и с простотой русского аристократа послал оргкомитет подальше: «Граф Толстой в ваших премиях не нуждается».

В «Неве» вышли «Записки ретроразведчика»! Купил пачку журналов и дарю. Почти семь лет ушло, чтобы собрать материалы и написать эту повесть. Думаю превратить ее в роман.

22 июля 2004 г. Зеленогорск.

Почти месяц просидел над рукописным архивом 48-й паровозной колонны особого резерва НКПС. Мария Ивановна дала мне две толстые папки с воспоминаниями колонистов, написанными уже после войны по просьбе председателя Совета ветеранов Жоры Полундры (политрука и начальника поезда Георгия Иосифовича Федорова). Во время войны никакие записи вести на железной дороге не разрешалось.

Мне их набрали, распечатали, и я принялся их слегка редактировать — исправлять опечатки, уточнять названия станций, городков…

Ужас и восторг охватывали душу, когда читал простые рассказы людей, прошедших блокаду и войну. Машинистов, кондукторов, путейцев, связистов, кочегаров — они были на военном положении, но считалось, что в боевых действиях участия не принимали. Их признали участниками боевых действий только в 1992 году, когда моего отца и многих других уже не было в живых. По их поездам били прямой наводкой, бомбили с воздуха, им нечем было ответить, у них в руках не было оружия, и потому «в военных действиях участия не принимал». Немцы, обстреливавшие синявинский коридор, считали, что поезда ведут смертники, выпущенные из тюрем.

Поехал к Даниилу Гранину в Комарово.

Сидели на большом крыльце его дачи, где стоят круглый столик, три кресла и диван. Рассказал о замысле повести, о том, как открылся мне материал.

Гранин помолчал, проникаясь доставшейся мне находкой. Выяснилось, что о «коридоре смерти» он слышит впервые. Он воевал на Ленинградском фронте, но в начале блокады, а потом отправился учиться в танковое училище.

«Да, — сказал, чуть улыбнувшись, — это интересно». Я спросил Гранина, что он думает об икре, красной рыбе, муке, горохе, какаовелле, топленом сале-лярде и блинах из гречишной муки, которые встречаются в воспоминаниях железнодорожников, когда речь идет о конце 1943 года, о карточках, которые так щедро отоваривали после того, как 48-ю колонну поставили на вторую категорию Ленфронта.

Гранин сказал, что вопрос икры, который меня волнует, может иметь следующее объяснение. К берегу Ладоги со стороны Большой земли прибывало множество поездов с подарками для Ленинграда, с продуктами, которые не успевали перевозить на другой берег. И у железнодорожников, дескать, была возможность этим слегка попользоваться. Но это всего лишь версия, подчеркнул Гранин.

— Но ведь это давали по карточкам в вагоне-лавке при депо Московская-Сортировочная в декабре 1943 года. Так написано в воспоминаниях одной кочегарши…

Гранин не удивился и не опроверг такой факт. Сказал, что я должен собрать все возможные свидетельства о той войне, о блокаде, о железнодорожниках в «коридоре смерти».

— Будет ли это интересно современному читателю? — задумал я. — Как его привлечь?

— Меньше всего об этом думайте, — сказал Гранин. — Тем более о современном читателе.

Отдал Гранину «Неву» № 6 за этот год с моей повестью «Записки ретроразведчика».

Потом заглянул на писательские дачи, поболтал с ребятами — Колей Крыщуком и Женей Каминским. Они тоже хотят купить что-нибудь в Феодосии.

Мы с Ольгой завтра едем туда на три недели.

23 августа 2004 г.

Уже неделю, как вернулись из Феодосии, жили в своем «поместье» двадцать один день. Урожая в этом году нет — всё побито заморозками, но погода и море были отменными. Хорошо поработал. Спал на верандочке, на морском рундуке, застеленном матрасом. В шесть утра меня будило солнце сквозь листву деревьев, я вставал, обливался водой из резервуара, быстро пил кофе и садился в саду под тентом читать и писать, пока Ольга не проснется. Часов в десять второй завтрак — и на пляж!

Прочитал с карандашом в руках книгу В. Ковальчука «Магистрали мужества» — серьезная монография о коммуникациях блокадного Ленинграда. Целая тетрадь выписок.

Блокадная тема шла ко мне сама. Встретил на нашей писательской горе ленинградскую женщину, блокадницу, они с мужем купили домик на горе, живут с весны до осени в Крыму. Милая дама, записал ее рассказы.

6 сентября 2004 г.

Ездили по маршруту «коридора смерти»: Максим, Людмила Французова (директор музея на станции Петрокрепость), Борис Петрович Карякин, сталкер или инструктор-проводник, и я. Началось с легкого недоразумения: Борис Петрович решил, что я — поэт, которому Министерство путей сообщения поручило сочинить песню о «Дороге Победы». Пришлось его разочаровать.

Погода была славная — бабье лето. Сначала мы заехали в лес неподалеку от поселка Путилово, где Б. П. показал нам сильно просевшую насыпь железной дороги — «коридора смерти». Дорога легко угадывалась по просеке в лесу и по сточным канавкам по обе стороны. На ее месте сейчас продавленная шинами тягачей лесная дорога — вывозят лес.

Я постоял, глядя на синее небо и курчавый след самолета, белеющий в высоте. Вот здесь мой батя и ездил на паровозе М-71366 под обстрелами фрицев — до передовой было пять километров. И было это ровно шестьдесят лет назад. Внушительная цифра для одной человеческой жизни и пустяк, краткий миг для истории. Побродил по насыпи, поросшей мелкими сосенками и елками.

Автомобильная колея с отпечатками тяжелых протекторов лесовозов. Нежная болотная травка, похожая на маленькие елочки. Затянулось всё, заросло, подзабылось. Нет шпал и рельсов, разобранных в сорок шестом. Этой дороги никогда не было на картах, о ней не писали в газетах фронтовые корреспонденты и не сообщали в сводках Совинформбюро. Но она приводила в истерику Гитлера, который требовал разбомбить, расстрелять ее, потому что этим путем в ненавистный Ленинград шли эшелоны, а каждый эшелон — это полторы тысячи маленьких грузовиков-полуторок, это новый шанс скинуть пропиленный ошейник блокады… И вели эти эшелоны простые, невзрачные даже, люди, которых я видел на общих фотографиях… И дети, что живут рядом с ними, и внуки не считают их, скорее всего, особенными героями, как и мы не считали героем своего отца, даже не знали, что о нем написано в книге «Октябрьская фронтовая». Я видел эту книгу на столе у отца, но он и слова не сказал про себя…

Потом поехали на станцию Поляны (конечную станцию «коридора»), где оставили Максима с машиной, и пошли к обелиску в двух километрах от станции — в сторону Питера. Обелиск — бетонная стела со схемой не существующего ныне шлиссельбургского коридора, «Дороги Победы». Сфотографировались. Перебрались через широкую сточную канаву под насыпью — болотистый грунт без мха, кусты, небольшие деревья. Вошли в лес — темно, грибов нет. Проводник шел впереди, искал насыпь бывшей дороги, аукался. Долго ничего не находилось. Но вот обнаружил воронку с водой — значит, дорога близко, били по ней.

Я сфотографировался возле этой воронки с голубым небом в ее зеркале. Счастливая, в общем-то, воронка: немецкий снаряд просвистел мимо полотна, не попал в поезд, в котором мог ехать отец.

Наконец вышли на невысокую, не больше полуметра, насыпь, заросшую чахлыми деревцами, кустами, высокой, в рост человека, крапивой.

Две канавки со стоячей водой по краям. Ширина этой военной насыпи — не больше десяти метров. И вдруг среди этого мелколесья — могучая береза в полтора обхвата. Сфотографировался возле нее. Как специально ее посадили. Может, на могиле выросла? Там, по словам очевидцев, должны быть могилы. Например, около входного семафора станции Поляны похоронили в 1944 году девушку-кондуктора Таню… Могила, сказывают, забылась.

Походили еще, убедились, что ходим по бывшей железнодорожной насыпи. Вернулись к машине. Поехали дальше, на выезде из деревни разговорились с пожилым мужчиной, уроженцем тех мест. Нам его подсказали люди.

Иван Алексеевич, 1932 года рождения, живет на тех местах с 1946 года, во время войны семьей уходили от немцев за линию фронта, после прорыва блокады вернулись. Когда убежали в 1941-м от немца, жили неподалеку от линии фронта, в лесу. Отец в речном откосе вырыл нечто вроде норы, пещеры, туда поднимались по лесенке. На горе росла большая елка. Рядом поставили артиллерийскую батарею, от военных стали перепадать продукты, но доставалось от обстрелов. Однажды мать варила суп из курицы на всю компанию, шарахнул снаряд, опрокинул елку вместе с пластом земли и корнями — перевернулся и котел с наваристым супом.

Когда они вернулись в Поляны, было много оружия, патронов. У каждого парня было по несколько автоматов ППШ, пулеметы, гранаты — всё это брали на заброшенных военных складах возле госпиталя, что располагался у железнодорожной станции Поляны. Иван, чтобы не было страшно ходить по лесу среди убитых солдат, взрывал толовые шашки — бросал их с бикфордовым шнуром. «Гулы шли по лесу!» Толовые шашки воровали из машин: «Шофера остановятся на ночлег в деревне, а сами к девкам уйдут, вот мы под брезент в кузове залезем и шарим — там ящики с толом стоят».

В 1946 году было очень голодно. Из города приезжали голодные ленинградцы на поездах подкапывать картошку на совхозных полях. Местные пацаны гоняли их с автоматами. Иван с двумя приятелями ложились в кустах и строчили по полю, отпугивая воришек. Картошку еще не копали, она была меньше гороха. Однажды, когда они вечером шли с друзьями по полю и строчили по ботве, Иван наткнулся на девчонку в светлом платье, лежащую в междурядье. Она затряслась от страха:

— Дяденьки, дяденьки, отпустите меня, больше не буду.

Иван хотел отпустить девчонку, она явно голодала и не успела ничего украсть, но безжалостный приятель взвел затвор автомата и принялся орать на девчонку, отвел в сарай, где и запер, а утром отвел в милицию. Девчонка скулила, что ей страшно в сарае, там крысы, но приятель, строивший из себя бригадира, был неумолим. Что сталось с девчонкой, Иван не знает.

— До сих пор ее жалко. «Дяденьки, дяденьки…» А нам самим по шестнадцать лет было. Может, ничего ей и не сделали — она же ничего не украла.

Когда разбирали «Дорогу Победы», которая не имела тогда еще этого пафосного названия, нашли под шпалами змеиное гнездо. Было это накануне его дня рождения, накануне праздника Воздвижения, когда, по приметам, змеи в гнезда забираются, готовятся к спячке. Целый клубок змей стал расползаться. Мастер закричал, чтобы Иван принес ему из дрезины автомат, который всегда висел у него в будке у лобового стекла. Иван, спотыкаясь, притащил автомат, и мастер принялся крошить змей очередями. Расстрелял два диска.

Военное кладбище, что было у станции Поляны, перенесли за деревню Путилово, на склон горы. Поставили обелиск. Сосед Ивана Алексеевича и выкапывал останки — его послали от совхоза помогать.

Иван Алексеевич говорит, что голодовали после войны люто. Зимой картофельную шелуху таскали у бабки из миски и грызли, как конфеты. Его внучка теперь не верит…

Тепло расстались. Водку он не взял. «Нет-нет, спасибо, не пью, не надо. У нас тут все местные спившись, померли давно. А я еще пожить хочу, внучка вот растет…»

Потом мы поехали на другой конец «Дороги Победы» в Синявино-1. Въехали на улицу с ласковым названием Песочная, которая вскоре превратилась в Садовую, а потом в лесную дорогу, идущую по широкой просеке среди воронок с водой, кустов, травы в рост человека и совершенно удивительных зарослей высоких желтых цветов топинамбура, называемого еще земляной грушей. Как сказал наш проводник, все эти улицы и продолжающая их просека были частью железнодорожной насыпи, по которой в 1943 году была проложена «Дорога Победы». И сказывают, что ничего не растет на этой просеке, кроме топинамбура и травы: в земле полно металла, она иссечена осколками и обожжена огнем — не растут деревья, и всё тут. Мы нашли несколько воронок от снарядов, куски вагонной обшивки, торчащей из земли…

Высокая трава. Много железа — клепаные бока вагонов, рамы из уголка, колеса, железнодорожные костыли… В воронках, залитых водой, отражается голубое небо. Много воронок, очень много.

Выбрали место в лесу, в стороне от просеки, разложились на пеньке, перекусили, рассуждая, как шла дорога дальше, и что теперь здесь собираются строить.

Подошла местная жительница с корзинкой дряблых лисичек. Разговорились. Я стал расспрашивать про «коридор смерти». Она сказала, что слышала от матери, которая жила в этих местах издавна, что летом бывает день, когда на желтые цветы, что растут на этой просеке, слетаются черные, как уголь, бабочки. И в этот день люди боятся ходить в лес, говорят, что бабочки — это души погибших железнодорожников. А желтые цветы — цветы скорби и памяти. Хочешь — верь, не хочешь — не верь. Уж больно романтично и красиво.

Была эта простоватая тетя со следами злоупотребления алкоголем, и мы налили ей сто граммов, предложив помянуть девчонок-железнодорожниц и всех, погибших в коридоре. Что она и сделала со скорбным лицом. Закусила и пошла, махнув нам рукой.

А мы сходили к просеке и, забравшись на пригорок, я вновь сфотографировал желтые цветы — они шевелящимся ковром тянулись в сторону Питера.

Надо делать фильм — документально-исторический. Материала — выше крыши. Даже если я напишу десять повестей и двадцать статей о «коридоре смерти», эффект будет значительно слабее, чем от фильма, который покажут по телевизору. Люди должны знать об этой странице истории. Шутка ли — по синявинскому коридору в город привезли 75 % всех грузов. Остальные 25 % — по Дороге жизни. Но шлиссельбургскому коридору не повезло с названием. Полноценно войти в историю блокады ему будет трудно. Тем более, что уже есть Дорога жизни.

18 сентября 2004 г. Зеленогорск.

Эти деликатесы — икра и красная рыба — просто не давали мне покоя. Они выбивались из моего представления о блокаде. Откуда могла взяться икра по продовольственным карточкам в 1943 году в Ленинграде?

Позвонил М. И. Яблонцевой. Спрашиваю о красной икре, тушенке, красной рыбе и сале-лярд по продуктовым карточкам в декабре 1943 года.

— Да, в лавке-вагоне по мясным талонам давали икру, тушенку, красную рыбу с пересчетом. Многие продукты тогда уже были, но все с пересчетом.

— А каков был пересчет, не помните?

— Помню только по шоколаду: двести сорок граммов шоколада — триста граммов сахара. Я шоколад очень любила и сахар шоколадом брала. А какой хороший шоколад был! И кусковой, и фигурный! Вкус, запах! С нынешним не сравнить — сейчас суррогат какой-то, а не шоколад…

— А что значит фигурный шоколад?

— Зайки, медведи, слоники разные. У меня первый сын 1944 года рождения, так мы с ним недавно вспоминали тот шоколад — он и после войны продавался, сын его хорошо помнит…

— Значит, это не ошибка в воспоминаниях, что в конце сорок третьего по продуктовым карточкам давали и икру, и тушенку, и красную рыбу, и копченую селедку?..

— Нет, не ошибка. Всё правильно. Давали вместо мяса, но всё в пересчете. Вот не могу вспомнить, какой пересчет был, но по каждому продукту свой. Только эти деликатесы не особенно брали: ими не наешься. Ну, допустим, баночка икры шла как полкило мяса. Так с мяса можно обед на всю семью сделать и растянуть на несколько дней, а с икры какой толк? По бутерброду съели, и нет ее! Поэтому деликатесы не особенно брали — ждали, когда мясо привезут. Или рыбу хорошую, дешевую.

— Надо было помимо карточек еще и деньги в магазине платить?

— Обязательно! Деньги в блокаду никто не отменял. Поэтому мы прикидывали, что лучше взять. Тушенку брали, сало американское — лярд. А красная рыба да икра лежали…

23 сентября 2004 г.

Звонил Марии Ивановне. Завтра они хоронят ветерана. Люди, говорит, уходят чуть ли не каждый месяц. За год десять человек ушло — подходит их время. М. И. сидит, разбирает бумажки — чтобы в случае скоропостижной смерти было ясно, что в музей, что коллегам, что детям…

Из книги «Октябрьская фронтовая», с. 170:

При воздушной бомбардировке ранен главный кондуктор Г. А. Кардаш. Бригада паровоза 713–66 принимала участие в тушении горящих составов. Особенно отличились машинист Чесноков, помощники Сабецкий и Поляков, главный кондуктор Гонатовский, старший кондуктор Петушенко, кочегары Ванюхин и Лисихин, начальник поезда Каралис.

В альбоме мой отец упоминается несколько раз, а потом числится в списке погибших. Нет, батя не погиб, хотя порой его жизнь и висела на волоске, как я теперь понимаю.

Но волосок не оборвался, выдержал. Кто-то там, на небесах, не захотел, чтобы он рвался…