31 января 1986 г. Зеленогорск, гараж.
Ездил в Москву — визировал у космонавта Гречко интервью для «Авроры». Космонавт, как и положено покорителю космоса, живет в Безбожном переулке.
Заехал к Виталию Бабенко, с которым подружился в Дубултах. Отдал ему рассказ для дубултянского сборника. Пили крепчайший чай, говорили.
Виталий после института служил переводчиком в Египте, при штабе ВВС, пережил черный день нашей (арабской) авиации, когда евреи в одночасье разбомбили все аэродромы вместе с самолетами. Его выкинуло через окно взрывной волной. Лежал, зарывшись лицом в песок, и вздрагивал от разрывов бомб и пулеметных атак. Рассказывал весело, без трагизма.
По радио передают: разбился американский «Челенджер», упал в океан. Семь человек погибло, из них две женщины: учительница и космонавт.
Водитель, оторвавшись от заполнения путевки, смотрит на радиоприемник и говорит:
— Не хрен было летать! Сидела бы на земле да детей учила. Если ты учителка, так учи! А то ей полетать захотелось, чтоб потом завучем или директором школы стать!
Сторож Володька (горестно и без тени иронии) кивает: «Да, вот что творится там, где властвует капитал…»
Халтурю на студии научно-популярных фильмов. К 13 февраля надо сдать заказчику первый сценарий.
Володька Осипов уверяет, что это строки из письма Есенина к деду. Маленький, суетливый, болезненный мужичок, сегодня он дежурит в мою смену. Он 1926 года рождения, и сегодня уверял меня и кочегара Мишу, что воевал в Финскую войну 1939 года и его ранило осколком в руку, отчего левая кисть плохо слушается. Когда мы сильно усомнились, чтобы тринадцатилетних подростков брали на фронт, он закивал: «Правильно, в тридцать девятом я лицо себе отморозил! А на фронте я с сорок первого!» Когда мы взяли под сомнение и этот факт, он долго спорил и наконец согласился с реальной датой его возможного призыва в армию — 1944 год.
— Ну да, да, — закивал он, — меня призвали в сорок четвертом… Вот меня осколком и ранило. Здесь, здесь и здесь, около плеча. Все правильно.
— А именными трусами тебя не награждали? — с ехидцей спрашивает кочегар. — Чтобы после атаки переодеться?
Володя делает плакатно-злое лицо, тяжело дышит:
— На мне фрицы зубы сломали! — плаксиво выдыхает он. — Я их всех делал, как хотел! Они у меня вот где все были! — он стискивает кулак. — Вот, где были! Пачками! Пачками делал!
Он судорожно вздыхает и выходит на крыльцо смахивать слезы. И пропадает где-то в шхерах гаража.
Такой вот у нас Володя. Одинокий безобидный мужик. Фашисты, по сути, отобрали у него детство — он им этого никогда не забудет. Так мне кажется.
Мы курим с кочегаром Мишей, он щурит красное от котла лицо, и я не решаюсь спросить, откуда у него синие пороховые пятна на скуле и лбу. Неожиданно он рассказывает про свою мать. Миша во время войны жил в Новгородской области. Ему было пять лет, когда началась война. Отца репрессировали в 1937 году как врага народа.
— Он был ближе к кулакам, чем к беднякам, — покуривая, сказал Миша.
Рядом с их деревней располагался немецкий аэродром. Мать работала там уборщицей. У нее было трое детей. Она вместе с одной женщиной полгода укрывала от немцев нашего летчика, сбитого над аэродромом. Самолет упал в лесу, и они перетащили летчика в старый погреб, где и кормили чем могли.
Однажды пришли партизаны и повелели ей сломать прожектор, который стоял на аэродроме. Пригрозили ей, напомнили про мужа, врага народа… Про летчика в погребе она им не сказала.
В очередной раз, когда она мыла пол в прожекторной будке, немец полез на вышку чистить прожектор и оставил полканистры бензина, которым заправлял двигатель генератора. Топилась печь. Мать домыла пол и поставила открытую канистру рядом с дверцей. Затем она крикнула немцу, что работа сделана и поехала на телеге в деревню. Через несколько минут грянул взрыв. Немец чудом уцелел. Ее догнали и забрали в комендатуру. Держали три дня. Кто-то из немцев подтвердил, что взрыв произошел после того, как она уехала. Спасло и то, что муж — «враг советской власти».
Ее отпустили. Немца отправили на фронт.
Что стало с летчиком, как отнеслись к выполненному заданию партизаны, и как сложилась судьба Мишиного отца, не знаю.
Привезли на буксире сломавшийся «камаз», и мы с Мишей разошлись — я пошел осматривать машину, а он — кидать уголь в кочегарку.
Пришел Володька, слегка поддатый. Спрашиваю:
— Ну, что делаешь?
— Что делаю? Я всегда что-нибудь делаю. На свою задницу.
Опять Володя, ночные рассуждения:
— Геббельс у немцев был, как у нас Левитан. Да! А Левитана в войну наши под землю прятали. Да… Голос такой был, что немцы не выдерживали. Как заговорит, так мурашки по коже. От его голоса фрицы дивизиями сдавались!
Вспоминаю, как дремлющий Герасим Михайлович на мой вопрос, есть ли у него спички, ответил: «Возьми в шинели, в левом кармане». А на стене висело пальто. Перед этим он стонал во сне тоненьким голоском, жалобно как-то.
Он дважды ранен, воевал под Сталинградом.
Рассказывал, как в Югославии, будучи еще капитаном, попросил у дочери хозяйки дома, где они остановились заночевать: «Дай, пожалуйста, спичку!» Девушка покраснела и выскочила. Мать подступилась к нему с кулаками и хотела прогнать. Герасим Михайлович (тогда просто Герасим) захлопал глазами — что я такого сказал? Выяснилось, что «спичка» созвучна с «пичкой» и его просьбу расценили как прямую атаку на девичью честь.
16 февраля 1986 г. Зеленогорск, гараж.
Вчера начал 90-ю страницу повести «Мы строим дом». Хорошо идет. Надо заканчивать.
Отвлекает сбор материалов для сценариев — езжу по разным конторам, книжным магазинам и т. п. Заказчик всего цикла — «Союзкнига». Обещают неплохо заплатить.
Был на выставке «Интенсификация-90» и там, в разделе «Новые технологии — новые производства», наткнулся на табличку около портативного приборчика: «ФАНК-1. Фотометр аналитический Каралиса». Володин прибор! Вот бы он порадовался!..
Я коснулся пальцами любимого детища брата. Молодец, Володя. Молодцы сотрудники — назвали прибор его именем.
Сторож Володька в синем беретике стоит у ворот, изображает из себя ответственное лицо. Идет мужик в сдвинутой на затылок кепке:
— Эй, друг! Который час?
— Какой я тебе друг! — цедит Володька. — Твои друзья в овраге лошадь доедают… Половина восьмого…
Мужик хлопает глазами и проходит мимо.
4 марта 1986 г. День рождения мамы.
Закончил повесть. Время покажет, что из нее выйдет. Работы предстоит много. Написал сам себе замечания из 10 пунктов. Замечания крупные. Пока только приготовил глыбу, теперь надо тесать скульптуру.
Позавчера позвонил из аэропорта брат Юра. Он летел из Владивостока в Москву, их самолет посадили в Ленинграде, и он пригласил меня в аэропорт. Я примчался — он уже улетел.
Звонил уже из московской гостиницы. Теперь он работает директором варьете, и прилетел в столицу добывать световое оборудование, в т. ч. лазеры для каких-то спецэффектов. Обещал на обратном пути заехать на денек.
16 марта 1986 г. Дома.
Заказчик принял первый сценарий. Делаю второй. Разрешили мультипликационные вставки.
«Роман — это зеркало, с которым идешь по большой дороге» (Стендаль).
Тут я представляю повозку, в которой везут большое зеркало в тяжелой раме. Повозка переваливается с ухаба на ухаб, и в ней сидит летописец с чернильницей и гусиным пером. Он описывает всё, что отражается в зеркале. Развевается его парик. Кучер идет рядом, держа лошадей за постромки.
Люблю Стендаля. «Красное и черное», «Дневники»…
Вчера всей семьей ездили в Зеленогорск. Снегу — по грудь. Это Максимке, конечно, по грудь. Он кувыркался в сугробах, как дворовый мальчик.
Я раскидал липкий снег. На солнце тепло, Ольга втягивается в сельскохозяйственный процесс — посеяла в ящик помидоры и поставила к соседям в теплицу.
После чая Максим нарисовал нечто непонятное и показывает мне: это корабль!
— А как же можно узнать, что это корабль?
— А вот же мешки с едой лежат… Чтобы морякам есть.
21 марта 1986 г. Гараж.
Сторож Володька Осипов курит и рассуждает о политике и истории. У него какая-то своя политика, свои факты. Гамаль Абдель Насер, по его мнению, награжден именным пулеметом, шашкой, папахой, буркой, орденом Ленина и является лауреатом Ленинской премии.
Я напомнил стишок:
Лежит на солнце кверху пузом полуфашист, полуэсер,
Герой Советского Союза Гамаль Абдель на всех Насер.
— Вот-вот! — радостно кивает Володька. — Еще и Герой Советского Союза! Я же говорю, у него именной пулемет в серале стоял, ему Никита подарил. Мне ребята из его охраны рассказывали.
Дальше идут рассуждения о грибах и рыбалке.
Я невзначай пожаловался, что у меня в животе уже две недели что-то урчит и перекатывается, особенно к ночи. Володька уверил, что это солитер и посоветовал, как его успокоить.
— Он сладкое любит. Сладкого нажрется и спит. Ага. А после соленого бузить начинает. Дай ему на ночь булки с чаем — и порядок! — он успокоится.
15 апреля 1986 г. Дома.
Рядом с гаражом спилили пару берез, и пни истекали соком несколько дней. Утром я обнаружил, что сок застыл на морозе — пни стояли, как глазированные. Днем снова подошел — желтые срезы пней блестели влагой. Приложился губами, втянул в себя и долго отплевывался от сладковатых опилок.
Сегодня утром позвонил Житинский и поздравил с повестью. Он прочитал «Мы строим дом», но будет читать по второму разу, чтобы сделать замечания.
20 апреля 1986 г., воскресенье. Зеленогорск.
Поцапались с Ольгой, и она, прихватив Максима, уехала в Ленинград. Как всё это похоже на предыдущие размолвки! Различие темпераментов в работе, и вот: я нарычал на Ольгу, она огрызнулась, швырнула резиновые перчатки и уехала, не досадив грядку с капустой. Я напоследок назвал ее дезертиром и остался в доме с рассадой, которой нужно тепло.
Жду, когда Житинский вернет мне повесть.
Закончил сценарии, написал повесть, не упустил огород, который должен сослужить нам добрую службу — вроде неплохо. Да! Еще не пью три месяца. Ольге бы радоваться, но я не вижу в ней никаких перемен, и это огорчает. Она все мои шаги навстречу и уступки воспринимает как должное.
22 апреля 1986 г. Дежурю в гараже.
Вчера принимали Александра Щеголева в семинар Б. Стругацкого. Долго и нудно обсуждали две его повести. Выступил и я. Хорошая техника, но ничего не остается в душе, сказал я. Приняли.
Выламывал абзацы из «Шута», лишние и не очень. Целую корзину словесного мусора накидал. Перечитал — что-то изменилось. Непонятности образовались. Но лучше недосказать, чем пересказать.
Житинский вернул «Мы строим дом» с замечаниями до 55 страницы. Дальше — на словах. Сказал, что тема семьи переварена мною не полностью. Оттуда можно дочерпывать и дочерпывать.
И еще вручил свою повесть «Автобиография». Повесть я прочитал запоем. Написано легко, забавно, откровенно — в его стиле, но осадок какой-то нехороший остался. Или я завидую его благополучной и удачливой судьбе? Надо разобраться.
27 апреля 1986 г.
Ехал на велосипеде и видел парня, который шел по Зеленогорску в противогазе. Подумал, что дурит или пьяный. Сегодня Би-би-си сообщило: на Чернобыльской АЭС под Киевом — авария, взорвался реактор. Сильный радиационный фон. Погибли люди.
7 мая 1986 г.
Горбачёв недавно выступал по радио и сообщил об аварии. Радиационное облако разлетелось по Европе, дошло до Швеции. В ходу стишок: «И теперь наш мирный атом вся Европа кроет матом!»
3 июля 1986 г. Зеленогорск.
Володя Павловский, который всю войну прожил во Львове под немцем и хорошо разбирается в немецкой военной форме — он детально описывал полевую и парадную форму различных родов войск вермахта, когда мы заспорили в моей будке о каком-то военном фильме, — так вот, этот Володя, предпенсионного возраста шофер, которого в гараже зовут польским евреем, рассказал, как в 1948 году он с приятелем нашел в Зеленогорске (тогда еще Териоках) ящик дореволюционной водки — «Андреевской». Эта водка обладала диковинным свойством: в бутылке она стояла слоями трех цветов — белый, синий, красный — повторяя цвета российского флага. Целая корзина запылившихся бутылок в подвале разрушенного дома. Стоило налить водку в стакан, как цвета смешивались, но, постояв, водка вновь расслаивалась цветами флага: белый — синий — красный. Володя с приятелем напоили петуха — для проверки. Тот стал бегать, пошатываясь, по двору, «кусать кур», а потом свалился и уснул. Но ненадолго. Очнувшись, хрипло кукарекнул, ему дали воды, он жадно напился и побежал дальше — кругами. Успокоенные друзья стали пить старинную разноцветную водку.
Еще Володя рассказывал, как немцы убивали евреев на Львовщине. Евреи сами рыли себе ров, вставали на колени, и несколько фашистов ходили вдоль рядов и стреляли им в затылок из пистолетов. Пистолеты от стрельбы нагревались, и их меняли — рядом ходили солдаты с ящиками, они же их заряжали.
Было убито 25 тыс. евреев. Евреи не роптали, а лишь молились и говорили, что эту смерть им Бог дал. «Бог дал, Бог дал…» Рядом с местом расстрела стоял огромный лес — Покутинский, можно было разбежаться, но они покорно принимали смерть, слушая своего раввина: «Бог дал… Бог дал…» Если в семье один из супругов не был евреем, но хотел умереть вместе с родными, его отшвыривали ото рва: «Прочь!»
Младенцев подбрасывали и накалывали на штыки. Или рубили в воздухе. Младенцы не понимали, что это «Бог дал», и вскрикивали, и булькали, но недолго…
18 июля 1986 г. Гараж.
Получил из машбюро повесть «Мы строим дом» — 140 стр. Вычитал, исправил опечатки, отдал Ольге.
В некоторых местах — каша. Плох язык: местами блеклый, много «невидимых» слов. Нет сочности, как принято говорить. Нет образности: хороших сравнений, метафор.
Надо работать над языком.
И зачем-то брата Володю назвал в повести Феликсом. Может, вернуть? Остальные фамилии тоже заемные: Саня Скворцов — Молодцов; Коля Удальцов — Удилов…
1 августа 1986 г. Зеленогорск.
Днем виделся с Маришкой — они с Татьяной вернулись из Молдавии и скоро уезжают в Мурманск. Маришка подросла. Стройна. Татьяна жалуется: в садике на занятиях либо молчит, либо отвечает невпопад. Но буквы-цифры знает. Может неплохо читать. Ходили с ней в Гостиный, купили ранец к школе и проч. причиндалы для 1-го класса. Зашли в мороженицу. Симпатичная девочка. Всё время тянет сказать ей про братика Максима, но уступая уговорам Татьяны, пока этого не делаю.
Прочитал «Защиту Лужина» В. Набокова. Славный язык, оригинальная отточенная техника, но мысли — где они? Как бы ни были хороши подробности жизни, занимателен сюжет, как бы ни были выпуклы характеры, нужна идея…
Роман написан без единого диалога (в привычном понимании, т. е. прямая речь с абзацем), но всё слышно и видно.
Андрей Жуков дал мне целую папку рассказов Набокова — привез из Литинститута. Я о Набокове и знать не знал. Интереснейший писатель. Там же «Картофельный Эльф», «Возвращение Чорба» и др.
Мимо гаража шел поддатый мужик и остановился прикурить у меня. Он был в трех рубахах, надетых одна на другую: в клеточку, в полоску и горошком. Под мышкой газетный сверток, из которого выглядывала ручка мясорубки.
— От жены ушел, — печально сказал мужик. — Хочешь выпить? Угощаю!
Готовность заговорить с первым встречным мне симпатична. Я сам такой. Ольга однажды сказала: «Если бы ты всегда был таким добрым и веселым, каким бываешь выпивши. Но только не пил бы…»
Борис Стругацкий на одном из семинаров сказал: «Писать надо либо про то, что хорошо знаешь, либо про то, что не знает никто!» Вообще, его речь завораживает: чиста, логична, умна. Банальностей от него не слышал. Кто ясно мыслит, тот ясно излагает.
Борис Натанович в сорок с небольшим перенес инфаркт и бросил курить.
19 августа 1986 г. Зеленогорск.
Пасмурно, прохладно. Кончается лето.
Карта мира. Паук прошел по Африке в три шага своих пружинистых волосков-ног.
Приезжал Коля Ютанов, ночевал. Оставил два симпатичных, не понятых мною фантастических рассказа. Я дал ему «Мы строим дом».
После ужина говорили за жизнь и литературу. Вспоминали наш семинар в Дубултах. Я нес фантастов в хвост и в гриву: не понимаю, как можно писать скучную фантастику. Коля с чем-то соглашался, с чем-то нет. Ведь фантастика — лишь прием, который позволяет говорить о том, что традиционными средствами не скажешь. Я не беру научную фантастику — тут я баран.
Коля — астроном, работает в Пулковской обсерватории, для него небо, звезды — святое. Борис Стругацкий, кстати, тоже работал там. Еще Коля ведет на общественных началах кружок молодых астрономов. Он сознательно исключил из своей лексики бранные слова, чтобы не брякнуть случайно в кружке.
Еще я сказал, что меня интересует будущее лишь как продолжение настоящего и прошлого. Ростки будущего всегда в настоящем; а прошлое — почва, на которой они растут. Не нами, дескать, всё началось и не нами кончится. Коля, поблескивая очками, посмотрел на меня уважительно.
Утром напоил его кофе, и он уехал электричкой. Хороший парень.
29 августа 1986 г. Зеленогорск.
Новый сторож Ваня Ермилов рассказывал, как работал сантехником в дачном кооперативе академиков в Комарове. На выпивку добывали тем, что затыкали паклей сливную трубу в подвале. И когда академики, приехавшие кататься на лыжах, бежали к ним с просьбой наладить «замерзшую» канализацию, они ломались для порядка («отогревать надо», «не знаем, не знаем, дел много») и соглашались за червонец помочь умным людям: спустившись в подвал, вытаскивали кляп, предварительно постучав по трубам и поматерившись. «Вот тебе и академики!» — пересмеивались водопроводчики за бутылкой.
Ваня часто работает у академика Лихачева. Иногда приходит к нему брать на опохмелку. Похвастался, что спер у него книжечку-малютку про Новгород, с дарственной надписью автора. Я постыдил его. Ваня сказал, что у Лихачева этих книг навалом, ему все не перечитать. Обещал принести — показать. Потом сказал, что, может, еще и вернет — книжка ему не понравилась, про древнюю архитектуру Новгорода.
Прочитал «Печальный детектив» Виктора Астафьева. Пишет он о нашей серой глубинке, пошлой, мрачной, временами жестокой и нелепой, о русском человеке, забитом и убогом… Боль честного человека за свою страну.
Как же «Печальный детектив» отличается от гладенько-сереньких повестей и романов из жизни горожан! Хорошо Астафьев пишет, есть чему поучиться. Идея такая: «Разве можете вы быть счастливы, когда такое происходит в нашей стране?»
14 сентября 1986 г. Дома, напротив Смоленского кладбища.
Б. Стругацкий прочитал мою повесть «Мы строим дом», и мы с ним поговорили о блокаде.
Его отец и брат Аркадий были эвакуированы зимой 1941 года из Ленинграда. Отец умер уже за кольцом блокады, где похоронен — неизвестно. Борис с матерью оставались в Ленинграде и в самый жуткий период выжили благодаря хлебным карточкам Аркадия и отца, которые они не сдали. От Аркадия семь месяцев не было вестей, и потом он написал другу, решив почему-то, что мать и младший брат умерли. Стругацкие жили рядом с нынешней гостиницей «Ленинград».
Повесть похвалил, сказал, что не видит причин, по которым ее нельзя бы было напечатать.
Прочитал окончание «Анны Карениной». Анна — под колеса, Вронский — в Сербию, добровольцем. Специально перечитывал, чтобы вспомнить, что же сталось с Вронским после гибели Анны. Часть 8-я романа написана гениально. Сейчас такая манера передачи внутреннего состояния героя называется поливом. То, что видит, слышит, как воспринимает внешнее и о чем думает Анна — вперемежку, хаотично, но логически связано.
Андрей Жуков сказал, что этот способ разбирают в Литинституте. Сейчас, дескать, это модно, новация такая.
Сторож Володька дежурил в мою смену.
— Фу! Кошмарный сон приснился!
— Какой?
— Бой под Ляояном. Русско-японская война 1905 года. Я — самурай, иду в атаку на наших. Ну и ну… — Он тяжело дышал и хлопал глазами — искренне и глубоко переживал измену родине во сне. Отдышавшись, пошел искать выпивку по гаражу.
Прочитал повесть Бориса Житкова «Черные паруса» — о том, как в XVII веке казак попал в плен к туркам и скитался на галерах. Забавно, но не более. Для детей.
Поражает смелость автора браться за такие сюжеты. Когда я писал «Летающий водопроводчик», ходил в библиотеку Ломоносова и лопатил литературу по Древнему Риму. Искал описание быта римлян: на чем ели, на чем спали, как умывались, были ли комары по вечерам и т. п. И еще: искал, были ли стекла в окнах. Так и не нашел. Пришлось умолчать об этом — у меня Кошкин просто подходит к окну и смотрит во двор, где двое юношей фехтуют деревянными мечами.
25 сентября 1986 г. Дома.
Прочитал повесть Андрея Столярова «Альбом идиота». Неплохо по технике. Зачем написано, не понял. О чем и сказал Столярову в телефонном разговоре. Не прямо в лоб: зачем, дескать, ты всё это набуровил, но суть моих сомнений он уловил. Андрей сказал, что я плохо знаю современную фантастику, и вообще, он никогда не объясняет сути написанного. Это его принцип. «Если человек не понимает, значит, не понимает».
— Наверное, я не дорос до таких произведений, — признался я.
— Возможно, — сказал Столяров.
27 сентября 1986 г., час ночи. Дежурю в гараже.
Сидим трендим — я, сторож Володя, водитель Зенков, который поссорился с женой и решил ночевать в своей машине, и водитель «технички» Коля Третьяков. Пьем чай с отваром чаги, покуриваем, обсуждаем возможные футбольные дела.
Коля Третьяков частенько ходит на стадион и возится с пацанами — нечто вроде тренера на общественных началах. Подбивает меня и Зенкова устроить товарищеский матч с пожарной частью еще этой осенью. Я могу стоять на воротах — стоял в детстве, стоял в юности, стоял в институте за факультет. Выше не поднимался. А в детстве мечтал стать вратарем республики, изучал книгу «Игра вратаря» и заставлял сестер кидать у меня из-за спины мяч в прислоненный к дубу теннисный стол, чтобы ловить его с отскока и развивать, таким образом, реакцию.
— Я пожарников знаю, — говорит Зенков. — Кувалды еще те.
— Форму достанем, — обещает Третьяков. — Бутсы, трусы, футболки…
И начинает перечислять, кого можно взять в команду: Петьку Ильина, Сашку Сидорского, Вовку Шлямара…
— Шлямар — бывший мент! — предостерегает сторож Володя. — Продаст!
Третьяков машет рукой — не лезь! — и продолжает загибать пальцы. Набирается из гаража человек пятнадцать.
— Погода не та, — сомневаюсь я насчет матча этой осенью. — Может следующим летом?
Звонит телефон, и я принимаю SOS от водителя «камаза». Все замолкают. Стоит в Полянах на тракторном дворе с неисправным рулевым управлением. Просит позвонить домой и прислать завтра «техничку» — сегодня уже ничего не сделаешь. Я даю трубку Третьякову, и они обсуждают совместные планы. Записываю в журнал время звонка и причину невозврата в парк. Володя бежит запирать ворота — отбой, можно подремать. Уходит Третьяков, написав сменщику обстоятельную записку, что и куда нужно завтра отвезти из запчастей. Звоню водителю домой, объясняю ситуацию. Не волнуйтесь, дескать, бывает.
— Я и не волнуюсь, — холодно отвечает жена. — Передайте ему только, чтобы он справку мне завтра предъявил.
— Какую?
— Он знает, какую. Иначе домой не пущу.
— Девушка…
Отбой.
Зенков неожиданно начинает рассказывать.
Работал он фотографом в зеленогорском «Доме быта». Только пришел на работу — звонят из милиции: пришлите фотографа в вытрезвитель. Приходит. Проверили документы, заводят в кабинет начальника — на столе чемодан. Открывают — полный денег.
— Фотографируйте! И будете понятым.
Сфотографировал, расписался в протоколе. Восемнадцать тысяч! Приводят мужика в трусах и майке, проспавшегося. Он с какого-то северного маяка, приехал отдыхать в дом отдыха «Чародейка».
— Ваши деньги?
— Мои.
— Откуда?
— Вы меня отпустите на почту, так мне к обеду еще столько вышлют.
Милицию впервые за двадцать лет увидел, даже обрадовался. Позвонили куда-то, отпустили. Зенков помог ему купить ящик вина, и тот пришел опохмелять товарищей по несчастью.
— Надо, надо мужиков опохмелить…
Сел с ящиком вина в кустах рядом с вытрезвителем и угощал выходящих, пока милиция не прогнала.
— Хотели снова забрать, но поняли, что это бессмысленно — ему всё нипочем, хоть каждый день забирай. Попросили только уйти со своим ящиком подальше.
28 сентября 1986 г. Зеленогорск.
Сегодня узнал, что умер Коля Жильцов. Остановилось сердце. Вышел из автобуса в нескольких остановках от дома, позвонил из автомата жене, сказал, что неважно себя чувствует, хочет пройтись пешком, и упал на газон. Прохожие приняли его за пьяного…
Последнее время Колю мотало, всё у него было плохо — дома, на работе, в университете, поджимали денежные долги… Не пил несколько лет — «гвоздь забил и шляпку откусил», как он сам говорил. Но недавно развязал…
Он единственный, кто писал смешно из известных мне непрофессиональных сатириков-юмористов. Только вставал на ноги как писатель. Я затащил его в семинар Б. Стругацкого — он написал фантасмагорический рассказ о женщине, которая умерла и сама организовывала свои похороны, мы вели часовые беседы по телефону, читали друг другу рукописи…
Я перекапывал грядки после картошки и вдруг стал мысленно разговаривать с Колей — так, словно он стоял рядом: по-дружески корил за пьянку и разболтанность и советовал быстрее взять ситуацию под контроль. И вот к сумеркам, не докопав грядки, сходил на вокзал и позвонил Ольге. От нее и узнал.
И вспомнилось, как Коля восторженно рассказывал мне о дочке-двухлетке: «Димка, ты представляешь, у нее точно такая же голубенькая жилка около носа, как у меня! В том же самом месте!»
И не позвонит уже Коля: «Димка! Как дела! Ну, что нового? Пишешь, гад?»
2 октября 1986 г. Зеленогорск.
Дочитал «Накануне» Тургенева. Слабая вещь при богатой стилистике. Зачем она сейчас нужна? И раньше, зачем? Ради последней фразы: «Будут ли у нас люди?» Современная критика раздолбала бы такой роман в пух и прах, случись он в наши дни.
Прочитал повесть М. Дудина «Где наша не пропадала» — об обороне полуострова Ханко и блокаде. Бесчувственная вещь. Много трагических и интересных фактов, но написано без чувств.
Сегодня весь день солнце. Золотые клены, небо голубое. Везу домой арбуз.
3 ноября 1986 г. Дома.
В Доме писателя после семинара фантастики Бориса Стругацкого зашли со Столяровым в туалет. Стоим у писсуаров, продолжаем беседу. Я говорю:
— Есть три степени свободы: свобода «от», свобода «для» и свобода «во имя»…
— Есть еще свобода ради свободы… — смотрит в потолок Столяров.
Заходит Борис Стругацкий:
— Это кто тут о свободе рассуждает?
— Это мы, Борис Натанович…
Мэтр пристроился рядом:
— Самое подходящее место выбрали…
5 ноября 1986 г. Гараж.
На дежурстве нас трое: я, новый сторож Иван Ермилов и его собачонка Чернышка, помесь лайки и фокстерьера. Карты выпали так, что теперь мне дежурить с Иваном.
Ваня пытается читать мой журнал «Нева» с повестью братьев Стругацких «Хромая судьба», клюет носом, просыпается, пялит глаза, но страницы так и не переворачивает. Чернышка, худая развеселая собаченция, лежит на стуле и, высунув язык, дышит так, словно пробежала сто километров.
Ворота закрыты, но спать рано. Точнее, жалко ложиться спать. Что во сне делать? Только сны смотреть, если приснятся.
Я в очередном творческом кризисе, не знаю за что взяться. Халтурить не хочется, а тему, которая легла бы на сердце, не выбрать.
Много начатых и брошенных вещей, а товарной продукции нет. И трудно стало с формой, с языком. Я заметил: пока не найду интонацию, нет текста, нет слов, нет движения сюжета, ничего нет. Могу целый день бродить как неприкаянный и искать интонацию. Нашлась, зазвучала внутри — и слова полетели сами. Откуда берется интонация? Наверное, она рождается на уровне подсознания, когда срослись понимание материала и любовь к нему. Как песня или мотив, которые приходят неожиданно, но далеко не случайно.
Вчера мне сообщили, что повесть «Мы строим дом» прошла комиссию при Союзе писателей и я — участник семинара молодых писателей Северо-Запада. Молодой писатель в 37 лет! Смех… Долго я раскачивался в своей бурной жизни к писательскому ремеслу. Долго. Хотя печататься в журналах и газетах начал в 23 года. Это, наверное, и помешало. Увидел, что могу, и расслабился. А сейчас приходится догонять.
В феврале 1987 года будет пять лет, как я работаю механиком в гараже — сутки через трое. А что сделано? Три повести, несколько рассказов и два десятка газетных миниатюр. Срам!..
6 ноября 1986 г. Дома.
Были на дне рождения у тещи. Ирине Александровне 60 лет.
Орест Скарлато, директор Института Зоологии АН СССР, за столом рассказал, как к нему в кабинет явился псих.
— Дайте мне двадцать академиков, и я организую институт долголетия.
Скарлато еще не знал, что это псих:
— Где же взять академиков?
— Это ваше дело. Мое дело предложить. Я сделаю так, что люди будут жить по двести-триста лет.
— Э-э… А-аа, — растерялся Скарлато.
На стенах кабинета висели портреты известных ученых прошлого.
— Я бы вот с ним хотел поговорить! — псих ткнул пальцем в один из портретов.
— Так вы посмотрите даты… Он же умер!
— Это ничего. Сейчас наука многое может. Баллоны с газом подсоединить — заговорит!
— Может, вы желаете осмотреть наш зоологический музей? Это рядом, вас проводят. Хотя нет, сегодня понедельник — выходной.
— Ну и что? Экспонаты-то на месте! Я бы посмотрел.
— Нет, знаете, по понедельникам их кормят. Лучше не мешать.
— А, ну это другое дело. Кормежка — святое. Значит, не дадите двадцать академиков?
— Вряд ли…
Другой гость, сотрудник Военно-морского музея Игорь Павлович, рассказал следующее. В Сингапуре адмиралу флота Горшкову подарили огромное чучело тигра. Он сдал его в Военно-морской музей. Чучело и по сей день там — в запасниках. Работники музея плетут небылицы новым сотрудникам и гостям, что это не тигр, а образец секретного боевого оружия. Отдать чучело куда-нибудь боязно: вдруг адмирал вспомнит про подарок? Например, захочет поставить у себя на даче? Чучело пылится.
Скарлато, услышав про тигра, пообещал приложить все усилия, даже написать адмиралу, чтобы забрать тигра в свой музей. Благо, рядом, за углом.
14 ноября 1986 г. Дома.
Ездил на семинар кино-фантастов в Репино, в Дом творчества кинематографистов. Виделся с Вит. Бабенко и Эдиком Геворкяном. Геворкян или дурак, или меня считает дураком: полчаса рассказывал мне про цветное мороженое, которое ел за границей.
Хотелось бы показать «Мы строим дом» Конецкому, но он куда-то пропал. В морях? Никто не знает.
30 ноября 1986 г. Дома.
Был на 8-й Конференции молодых писателей Северо-Запада. В семинаре Валерия Мусаханова и Самуила Лурье. Обсуждали рукописи, много и детально говорили о литературе. Было интересно. Мою повесть хвалили, но советовали, «чтобы она стала настоящим шедевром», добавить то-то и то-то. Каждому хотелось что-нибудь добавить. Никто не предлагал сократить или что-то выбросить. Это уже хорошо.
После конференции огорчился. Мне тридцать семь лет, книги нет, публикаций серьезных нет, и я все еще «молодой литератор». И главное, перспективы весьма хилые: книгу «высиживают» в издательстве года три, а она у меня еще и не собрана. И уже начинаю осторожничать, недавний запал, когда я не думал, какое впечатление произвожу на редакторов — главное рукопись! — куда-то уходит. Вдохновение тает, здоровый авантюризм уступает место унынию. Ну, напишу еще одну повесть — кто будет печатать? В журналах портфели забиты двухгодичным запасом, брать ничего не хотят, и шарахаются от молодых авторов. А читать в журналах нечего.
Вчера говорил со Столяровым по телефону, он подбодрил меня словами В. Конецкого, которые услышал от меня же: «Надо въяб….. и въяб….!»
Совет отличный! Будем выполнять.
3 декабря 1986 г. Гараж.
Теперь мой постоянный сторож — Ваня Ермилов с помощницей Чернышкой. Вечерами мы варим картошку, которую Ваня подбирает в овощных фургонах, пьем чай, курим и калякаем часов до двенадцати. После гимна я твердо сажусь за свои бумаги, и Ваня умолкает. Ему к пятидесяти, небольшого роста, худой, жилистый, с чуть грустными запавшими глазами. Плотник, электрик, кочегар. Сейчас в основном плотник. Сторожем работает для штампа в трудовой книжке.
Живет с Тамарой, поварихой из детского садика в Молодежном. У него взрослый сын в Архангельской области, у нее детей нет, муж в тюрьме. Ваня ездит по дачам от Комарова до Белоострова, где его знают и зовут на мелкие работы: скамейку поставить, забор перебрать, столбы заменить, качели сделать, крыльцо подправить…
Иногда Ваня рассказывает о своей жизни.
До армии, одной шальной зимней ночью Ваня обогатился — выиграл в карты 30 тысяч. Это было в 1958 году. Утром он нанял за тысячу двух мужиков в охранники и доехал с ними до районного центра, где и положил деньги на книжку. Во время игры фортуна дважды отворачивалась от него: сначала он проиграл всю зарплату — 1200 рублей, затем пальто, заложенное в соседней комнате у перекупщика за 400 рублей, и лишь с последних рублей пошла карта. Он складывал деньги за пазуху, и грудь у него была раздутая и шуршащая.
Тысяч двадцать Ваня взял в армию, по сберкнижке, и там, в Архангельской области, проел их. Не пропил, а проел в чайной при гарнизоне. Кормили в армии худо, без масла и булки. Утром каша, хлеб, чай. В обед суп, второе с мясом и хлеб. Третьего не было. На ужин каша. Вот худой, как стручок, Ваня и проел двадцать тысяч за три года. И купил некоторые носильные вещи к демобилизации.
Во время войны Ваня голодал, в 1946–1948 тоже голодал. Живот был, как при водянке, и в бане его отца спрашивали: а что с парнем-то? Это когда отец только вернулся из лагеря (с трудового фронта) и еще не успел подкормить сына как следует. Отец привез три мешка сухарей и американские ботинки с подковами во весь каблук. Ботинки были взрослые, но Ваня надел их и пошел по деревне. Да! Еще батя привез шапку, которая сползала на глаза. В шапке и ботинках Ваня и прошелся по деревне.
— Как сейчас помню — шлеп! шлеп! по лужам. Ничего кроме луж под ногами и не вижу. Довольный — страшное дело! Батя вернулся! Сапоги есть! Шапка! Что ты!..
4 декабря 1986 г., гараж, 6 30 утра.
Ночью была пурга, снегу навалило по колено, а к утру всё потекло — каша, жижа. «Вот она, наша погода! — ругается пожилой шофер Петренко. — Скоты несчастные…»
Сейчас все кого-нибудь ругают. Такое ругательное время.
Читал Нину Катерли — сборник «Цветные картинки». Женская проза.
Писал «Шута».
В пятницу получил 120 руб. за сценарии — остатки.
Денег до весны не предвидится, будем жить на одну зарплату.
Зашел на дачу — холодная тишина. Мячик, велосипед, ракетки для бадминтона… Взял рабочую куртку и ушел, закрыв летние воспоминания на один замок — завтра зайду за маринованными огурцами и перцем. Ольга всю осень готовила разносолы.